СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

КЕКАВМЕН

СОВЕТЫ И РАССКАЗЫ

О мировоззрении Кекавмена

Определяя Кекавмена как «среднего византийца», Лемерль имел в виду не его имущественное или служебное положение, а образ мыслей, характер, уровень духовного развития ¹³⁴. Впрочем, можно ли определить этот уровень для всего византийского общества, раздробленного на классы, сословия и прослойки, как бы ни были размыты грани между ними? К сожалению, по сохранившимся письменным источникам можно судить скорее не об объеме чувств и мыслей, а о степени образованности отдельных представителей византийского, как правило привилегированного, общества, что далеко не одно и то же ¹³⁵. В отношении образованности, пожалуй, Кекавмен действительно был «средним». Но и здесь следует оговориться. По объему своих знаний наш автор, конечно, не мог сравниться с блестящими представителями столичной чиновной знати. Но едва ли он был средним в обществе провинциальных аристократов — в книжной премудрости он, безусловно, опередил большинство из них. Что же касается неграмотного крестьянина, вечно занятого в своей мастерской ремесленника, невежественного монаха или «продающего свою кровь» воина, то кругозор Кекавмена, запас его знаний и мир интересов были, несомненно, более широкими и разнообразными. [69]

Я не ставлю задачу выяснения степени образованности Кекавмена. Моя цель — составить представление о взглядах автора «Советов и рассказов» как выразителя интересов определенного социального слоя. Для того чтобы найти место Кекавмена в идеологическом климате эпохи, необходимо сопоставить мировоззрение нашего автора со взглядами его современников. Задача эта осложняется тем, что идейные течения в Византии XI столетия слабо изучены. В известной мере исследовано литературное наследие византийских теологов того времени (Симеона Нового Богослова, Никиты Стифата и др.). Но мир интересов этой среды был мало знаком Кекавмену. Что же касается светской литературы XI в. (сочинения Михаила Пселла, Михаила Атталиата, Иоанна Скилицы, Продолжателя Скилицы, Иоанна Мавропода и др.), то выяснение ее идейного содержания, в сущности, только начато в работах Я. Н. Любарского о Михаиле Пселле. Поэтому мои попытки ввести Кекавмена в идеологическую борьбу его эпохи могут рассматриваться лишь как предварительные наблюдения, не претендующие на достаточную широту подхода.

В сочинении Кекавмена нет какой-либо продуманной и четкой идейной доктрины: он выражает свои взгляды непосредственно, не приводя их в систему в соответствии с определенным учением. Личный опыт и евангельские заветы — вот два основных ориентира во всех его рассуждениях, а цель поучения — научить, как добиться благополучия и духовного спасения, не нарушая закона и не впадая во грех.

Социальные воззрения Кекавмена, как это верно отметил В. Вальденберг ¹³⁶, отличаются неожиданным для человека его положения демократизмом (точнее было бы сказать — либерализмом). Это отнюдь не только результат последовательно проведенного евангельского принципа равенства во Христе. У Кекавмена нет и тени пренебрежения к беднякам. Занятия людей, каковы бы они ни были — будь то кузнечное дело, земледелие, служба судьи или изучение философии, — также не вызывают ни одобрения, ни порицания Кекавмена. Все зависит от личных качеств человека. Бывают праведники, живущие в нищете, и грешники, купающиеся в богатстве. Добросовестно исполняя даже скромные обязанности, можно пасть под бременем жизненных обстоятельств и не заслужить укора. Напротив, и на высоких постах можно стать и [70] человеконенавистным и богоненавистным. Есть, правда, профессии, которые Кекавмен считает презренными, так как занятие ими равноценно преступлению. Это, например, подделка документов и печатей, обрезание номисм, чеканка фальшивой монеты. Недостойно также ремесло мима и скомороха — оно противоречит этическим нормам христианской морали. Сложнее отношение Кекавмена к занятию торговлей и исполнению должности налогового чиновника. Сами по себе эти виды деятельности законны и непредосудительны, но в конкретной действительности того времени они оказались настолько тесно связанными с корыстью и неправдой, что наш автор не рекомендует приобщаться к ним. Торговля, впрочем, — вполне почтенное дело для добывания денег, но только тогда, когда речь идет об обмене на деньги продуктов или вещей, добытых честным трудом (например, о торговле вином, произведенным в своем хозяйстве). В отношении Кекавмена к торговцам и чиновникам фиска отразилась социальная неприязнь людей его круга к нуворишам и бюрократам, преследующим в своей деятельности цели быстрого личного обогащения.

Благородство для нашего автора не является качеством, передаваемым по наследству, и не обусловлено высоким социальным или служебным положением. Все люди одинаково разумны, не раз повторяет Кекавмен, и происходящие «от великого корня», и простые воины, и незнатные жители фемы, и иноплеменники. Благородство — это поведение человека, проявление его личных достоинств. «Видывал я, — пишет наш автор, — весьма чванливых людей, которые погрязли в воровстве, прорицаниях и магии. Таких я объявляю худородными. Как существо разумное человек, если хочет, милостью божией сам становится Богом». Михаил IV был добродетелен и благороден, хотя и происходил «из самых низов» (С. 302).

По имущественному признаку Кекавмен делит людей на три разряда: богатых, средних и низших (С. 136). Богатый обладает и имуществом и «парресией» — он может и помочь бедному материально (он даже обязан сделать это) и вступиться за него перед властями. Средний в состоянии дать что-либо нуждающемуся, но бессилен защитить его от властей. Низший не в силах сделать ни того ни другого — он может только сострадать. Тем не менее все обязаны упражняться в добродетелях, с богатого лишь спрос у Бога больше. Однако все они — дети одного Адама (С. 302).

Кекавмен принимает сложившийся порядок вещей таким, каков он есть. Все естественно и в принципе не вызывает у него раздумий о каких-либо коренных причинах социальных бед. Несправедливостей много, но они проистекают от несовершенства человеческой натуры, от забвения страха божьего, от нарушения законов. [71] Что же касается жизненных устоев, то задача, напротив, состоит в том, чтобы утвердить традиционные отношения в обществе (где каждому определено место свыше), заботясь на путях благочестия и строгого соблюдения законов об избавлении от недостатков, которые нарушают гармонию.

Каждый должен добросовестно исполнять свою миссию. Василевс обязан быть отцом и защитником своих подданных, справедливым и беспристрастным, ко всем одинаково милостивым, источником добра и безопасности. Архонты пусть усердно служат, по долгу и совести, довольствуясь положенным жалованьем и не обижая подчиненных. Но и подвластные должны уметь повиноваться, прощать вышестоящим недостатки, не бунтовать, не роптать, не доносить, даже если архонт невежествен, неумен и бесталанен, а у подчиненного — и ум, и знания, и ловкость. Духовенство призвано утверждать мир и ходатайствовать за слабых, занимаясь благотворительностью. Долг стратига — «водружать трофей» и быть готовым вместе со своими воинами умереть «за василевса и отечество». Стратиот да не станет моряком, а нотарий — кузнецом. Философ пусть учит добру и не держит свои познания втуне, рабу нельзя быть ленивым. Всем следует трудиться, в поте лица добывая хлеб, в совершенстве овладевая своим ремеслом, ибо кто плох в своем деле — ни в чем не преуспеет (С. 240, 254).

Конечно, Кекавмен не осуждает стремления к личному успеху. Он знает «непостоянство жизни»; он предвидит, даже для близких ему людей, возможность и их взлета на общественной лестнице чинов и богатств и внезапного падения до нужды и бесчестья. Тем не менее он рекомендует строить свое благополучие на определенной каждому стезе, не меняя занятий и не вторгаясь в чужие сферы деятельности (С. 240). Неусыпно действующий всегда достигает вершины успеха (С. 204).

Однако знакомо ему и гордое сознание социальной грани, отделяющей его от более низких по положению людей, — верный человек, находящийся у него на службе, достоин любви и заботы, однако нельзя вводить его в круг семьи, разумеется, не только потому, что возможен грех дочери с таким человеком (С. 244, 246), но и потому, что он — неровня. Наш автор страшится даже мысли, что презренный ростовщик может публично намекнуть на свое превосходство над кем-либо из круга Кекавмена (С. 206, 208).

Особый интерес представляют взгляды Кекавмена на императорскую власть и государство. Эта проблема занимала умы современников Кекавмена — ее ставила сама жизнь в это столетие государственных переворотов. О царском долге писал почти одновременно с Кекавменом Феофилакт Болгарский в «Слове» к [72] Константину Дуке ¹³⁷; с речью о принципах правления выступал в 1059 г. в синклите только что воцарившийся Константин X ¹³⁸; как должно править, спрашивал Пселла Иссак I Комнин, прежде чем вступил в императорский дворец; на эту тему беседовали на Дунае во время похода Михаил Атталиат и Роман Диоген еще до воцарения этого василевса. Люди искали причины разразившегося кризиса и «аномалии» и по-разному отвечали на этот вопрос ¹³⁹.

Размышлял об этом и Кекавмен, дерзнувший обратиться с советами к императору или даже к «будущим императорам». Кекавмен далек от мысли о необходимости серьезных преобразований в системе государства или в организации власти. Основную задачу он видит в соблюдении законности, в наведении должного порядка, в осуществлении бдительного контроля и в постоянном самосовершенствовании. Все в конечном итоге зависит от василевса, но лишь постольку, поскольку он сам будет действовать со страхом божиим, питая в себе высшие добродетели. Источник государственного блага — не в новых политические идеях или реформах, а в моральных свойствах государя.

Василевс — помазанник божий, высший авторитет и высшая власть на земле. Он — сам закон, «земной бог». Но превыше его — божественные законы, которые и ему не дано преступить. В противном случае он не имеет права рассчитывать на повиновение. Ибо сам василевс — человек, о чем он никогда не должен забывать, и как всякий человек — несовершенен. Цель его как раз и заключается в том, чтобы стремиться к совершенству и, приближаясь к нему, все более соответствовать величию ниспосланной ему Богом власти. И Кекавмен рисует образ идеального, на его взгляд, государя.

Василевс является примером для подданных, так как все и во всем подражают ему. Он обладает четырьмя добродетелями: мужеством духа, справедливостью, целомудрием и скромностью. Гордыня и кичливость не посещают его душу, ибо допустить это — значит забыть Бога. Ко всем василевс относится беспристрастно, как отец к своим детям, никого не обделяя и не задаривая без причины. Виновным он воздает в меру их проступков, а если кого и прощает, то это — «дело божеское и царское» (не простым смертным судить об этом). Отличившихся василевс награждает, невинным не причиняет горя, лжеобвинителям и льстецам не спешит довериться, титулы[73] и чины раздает лишь достойным. Каждому, находящемуся на государственной службе, по воле его выдается положенное своевременно и по заслугам. Надо всеми император осуществляет постоянный контроль. Иногда он отправляется в инспекционные поездки по стране, всюду восстанавливая правду и справедливость. Обо всем наиболее важном он лично осведомлен. Родственников своих он держит в узде, не позволяя им злоупотреблять своим положением. Все у него предусмотрено: в столице и во дворце — запасы продуктов и оружия, войско же — в довольстве и почете. Налоги посильны.

Если василевс поступает таким образом, говорит Кекавмен, «тогда каждый делом своим, как было искони установлено», будет служить ему без ропота (С. 300). Однако Кекавмен хорошо знает, что действительность не соответствует его идеалу. Он упоминает по имени девять императоров Х-XI вв., из которых восемь были его современниками. Говоря семь раз о Василии II, в конце правления которого наш автор родился, Кекавмен одобрил лишь один аспект его политики — отказ от предоставления иноземцам, несшим службу в империи, высоких постов и важных титулов (С. 294, 296). За это же мельком он похвалил и Романа III Аргира (С. 296.4-5). Весьма кратко и недостаточно ясно замечание Кекавмена о Романе IV Диогене. Все-таки можно думать, что он питал симпатию к этому императору: даже взойдя на трон, Роман IV остался верен заветам старой дружбы — он вернул из ссылки Никулицу Дельфина; правда, не наградил его по достоинству, но и не прибегнул ни к каким репрессиям против него, хотя у Никулицы было немало недоброжелателей среди лиц, окружавших трон василевса (С. 282).

Более определенны высказывания нашего автора о четырех других императорах, в правление которых он жил и действовал как уже вполне сознательная личность, — о Михаиле IV, Михаиле V, Константине IX и Константине X. Все эти императоры были представителями столичной бюрократии, проводившими в целом курс, противоречащий интересам провинциальной аристократии, к которой принадлежал Кекавмен. Поэтому и оценка политики этих василевсов в «Советах и рассказах» в основном отрицательная, хотя автор и отдает должное личным качествам некоторых из них.

Так, Михаил IV обладал великими добродетелями, но пренебрег своим царским долгом — личным контролем: не ведал, что творят родственники во главе с Орфанотрофом, прикрываясь его именем. А они, забрав в свои руки бразды правления, чинили произвол в целях личного обогащения и возбудили общую ненависть ко всему своему роду (С. 302). Эта ненависть распространилась и на Михаила V, племянника Михаила IV, который кичился своей властью [74] и, будучи утром тираном, вечером оказался достойным слез слепцом (С. 302-306).

Особую неприязнь выражает Кекавмен к Константину IX Мономаху, курс политики которого был особенно неблагоприятен для военной аристократии провинций. Этот василевс «погубил и разорил царство ромеев» (С. 304). Любопытно, что такая характеристика содержится лишь в той части «Советов и рассказов», которая обращена непосредственно к императору. Упоминая же о Мономахе в других местах (до пяти раз), Кекавмен не выражает никаких порицаний и неизменно пользуется эпитетом «благочестивейший». Возможно, цели, поставленные в «Советах императору», требовали от автора откровенного отзыва о политике этого василевса (надо было предостеречь от повторения подобного политического курса), в наставлении же для близких людей Кекавмен не рискует из дидактических соображений порицать василевсов, каковы бы они ни были.

Об отношении Кекавмена к Константину X Дуке можно судить только косвенно, так как этот император упоминается в той части «Советов и рассказов», которая, в сущности, не принадлежит Кекавмену, а является цитатой из письма Никулицы Дельфина или изложением этого документа. Но Кекавмен, видимо, согласен с оценкой Никулицы, которая в целом отрицательна: Константин X был глух к советам, деспотичен — никто не смел проявить инициативу без его повеления, даже если этого требовали обстоятельства; он отягчал подданных непосильным гнетом, преступил освященную патриархом клятву (С. 268 сл., 280).

И в данном случае характеристика Константина X, как и оценка Мономаха, находится в полном соответствии с мнением об этом императоре в тех кругах, из которых вышел Кекавмен: политика Константина X была также резко враждебна интересам военной аристократии.

Полным диссонансом, однако, со всем предшествующим является отзыв нашего автора о Михаиле VII, как этот отзыв ни краток («юный, кроткий, смирнейший»), и о его всесильном временщике Никифорице, перед которым Кекавмен рассыпается в похвалах, превознося его ум и опыт в военном и гражданском управлении (С. 282). Это единственная положительная характеристика данного деятеля, сделанная современником и известная на сей день ¹⁴⁰. Остерегусь, однако, серьезных выводов: Кекавмен, видимо, писал свой труд в годы неограниченного владычества Никифорицы. [75]

О подлинной оценке Кекавменом положения дел в момент, когда он писал свое сочинение, мы узнаём из «Советов императору». Призывая василевса следовать в своей политике тому идеалу, о котором сказано выше, Кекавмен восклицает: «А что за зрелище мы видим сейчас?» — и рисует прямо противоположную картину (С. 300). Непосредственно следом идет совет обуздать произвол близких к императору лиц (а таким лицом и был при Михаиле VII Никифорица). Да и самый факт обращения к василевсу с наставлением в период всевластия Никифорицы плохо согласуется с хвалебной аттестацией, которую Кекавмен выдал этому временщику.

Каким же было положение в империи, на взгляд Кекавмена? Воссоздадим вкратце ту картину, которую наш автор скупыми и беглыми штрихами набросал на страницах своего труда. Она оказывается достаточно мрачной как во дворце и вообще в столице, так и в провинции.

При дворе царит дух интриг и доносов, от императора скрывают правду, даже высшие должностные лица берут взятки, в канцеляриях изготовляют подложные документы, все шпионят друг за другом сверху донизу, должности продаются, процветает откуп налогов, отчего «и происходят беззакония в жизни». Руга стратиотов урезывается, заслуженные военные забыты и обойдены милостями василевса, а недостойные почтены, и «сокрушается сердце» от такой несправедливости. На границах ведется неосторожная политика, акриты неопытны и лживы, иноплеменные подданные обременены неслыханными податями, налоги растут непрерывно, вызывая восстания, а наживаются на их сборе лишь практоры и откупщики. Флот в плачевном состоянии, его командиры — вымогатели: они освобождают от службы за мзду или позволяют служить без оружия. Военные суда не стерегут побережье, а только обирают население приморских районов, взимая деньги и продукты на содержание флота. Иноплеменные наемники преуспевают по службе, а природные ромеи не удостаиваются наград.

В провинции имеющие власть лица чинят произвол. Судьи продажны, невинных осуждают на смерть; царские эпирии обременительны, их раскладка вызывает вражду: одни получают незаконное освобождение от поборов, а другие несут их без всяких на то оснований. Провинциальные чиновники, как и при дворе, подсиживают друг друга, строчат наветы, творят беззакония, берут дары. От практоров все бегут. Даже военачальники не гнушаются обирать своих воинов, лишая их пищи и самой одежды и т. п.

Когда же император вздумает отправиться в провинцию, чтобы навести порядок, то толпящиеся вокруг него высшие сановники, изнеженные и лживые, тотчас начнут отговаривать василевса от [76] путешествия — и остается он в Константинополе, «как в узилище», и подданные не видят от него защиты и справедливости.

Даже духовные пастыри — стяжатели и накопители. Они отнимают имущество ближних, прикрываясь заботами о процветании церкви, окружают себя блестящей свитой и роскошью, вместо того чтобы творить богоугодные деяния.

Оценка, которую дает сам Кекавмен нарисованной им картине, весьма пессимистична. Он как будто признает, что еще при Василии II и Романе III «процветала Романия» (С. 296). Однако положение не было идеальным и при них — наилучшим оно было лишь в IV в. «Но с той поры, — пишет Кекавмен, — величайшее нерадение напало на людей, точнее — их поразил будто какой-то недуг, и ничего хорошего не случилось для царства ромеев» (С. 314).

Выход из положения Кекавмен ищет не на путях борьбы или глубоких преобразований. Он способен осудить того или иного императора, но считает кощунством самую мысль о восстании против него. «Поэтому заклинаю вас, дети мои желанные, которых дал мне Господь, оставайтесь на стороне василевса и на службе у него, — пишет Кекавмен, — так как сидящий в Константинополе василевс всегда побеждает» (С. 284). «Храни верность василевсу в Константинополе, — говорит он в другом месте, — и не ошибешься в своих расчетах» (С. 264).

«Василевс всегда побеждает», — заверяет Кекавмен читателя, откровенно в дидактических целях говоря неправду: на его памяти (он и сам упоминает об этом) был свергнут Михаил V, мятежный Исаак Комнин отнял престол у Михаила VI, отстранили от власти и ослепили Романа IV... Кекавмен исполнен пиетета перед императорской властью, кто бы ею ни был облечен, ибо здесь властен, видимо, лишь промысел божий.

Вероятно, к лучшему, по мнению Кекавмена, можно прийти лишь тогда, когда император сам поймет, как нужно действовать. А если не поймет, то следует подать ему совет (ибо и он — человек и, как таковой, несовершенен). Нужен умный и добрый наставник, подобный тому Афинодору, который из гневливого, жестокого и развратного Августа сделал «совершенного в добродетелях» императора. «Заполучи и ты такого же человека, — обращается к василевсу Кекавмен, — и дай ему разрешение без оглядок порицать тебя ежедневно за то, что ты сказал или сделал неразумного» (С. 308). Как следует из внутренней логики этого раздела, ныне окружающие императора «прислужники», не любящие утомляться (С. 312), отнюдь не такие советчики, которые надобны: свидетельством тому дурное положение дел. И Кекавмен, представитель военной аристократии провинций, сам пытается выступить в качестве советчика. [77] Он, разумеется, не претендует на роль Афинодора, но, несомненно, надеется, что ее получит кто-нибудь из более видных его единомышленников. Трудно допустить, что Кекавмен не предусматривал сопротивления старых советчиков, на место которых стал бы метить кто-то новый, однако о том, как при этом добиться успеха, он умолчал.

Приступая к беглому (может быть, более беглому, чем в первом издании) сопоставлению взглядов Кекавмена и сочинителей — его современников, должен отметить, что именно в связи с этим сюжетом (во введении к моему первому изданию) было высказано больше всего критических замечаний, хотя я тогда же оговорился, что считаю свои наблюдения предварительными и во многом гипотетичными (С. 62) ¹⁴¹. Следует, видимо, признать, что в ряде своих суждений я был излишне категоричен: картина была гораздо более сложной. Совершенно справедливо я постулировал в начале введения, что основным стержнем политического конфликта эпохи в империи была борьба военной знати с гражданской аристократией, но без достаточных к тому оснований руководствовался тезисом, что следует соотносить все воззрения рассматриваемых авторов с этими двумя полюсами, тогда как в идейном климате эпохи это объективно существовавшее противоречие еще не нашло адекватного отражения в творчестве авторов-современников. Наконец, рассмотрение взглядов хронистов-компиляторов (Иоанна Скилицы и Продолжателя Скилицы) обязывало меня к предварительному текстологическому анализу их сочинений и к более широкому привлечению историографии, что, однако, в рамках поставленной мною задачи не может быть выполнено и теперь. В противном случае нужно писать не введение к Кекавмену и не комментарий к его «Советам и рассказам», а совсем другую крупную работу.

Тем не менее я не отказываюсь и теперь от своих основных наблюдений и выводов, хотя и вношу в них необходимые коррективы.

Так, я и теперь повторяю свое прежнее заключение, что из всех выше названных авторов, современников Кекавмена, наиболее [78] идейно враждебным ему был Михаил Пселл, а ближе всего к нему по духу был Продолжатель Скилицы ¹⁴². Хотя Продолжатель обнаруживает знакомство с «Хронографией» Пселла и «Историей» Атталиата, из которой переписывает почти дословно целые пассажи, он проявляет порой полную независимость от своих предшественников в своих оценках. Пселлу он откровенно враждебен, с Атталиатом порой также расходится кардинально. Позиции Продолжателя Скилицы и Кекавмена особенно близки в вопросах, касающихся церкви, войска и налогов, о чем — ниже.

К сожалению, Продолжатель весьма скуп в своих оценках организации государственной власти в империи. Отношение к синклиту как к показателю социальной и политической позиции автора было, видимо, мною преувеличено в первом издании. Синклит был в глазах всех авторов привычным, неотъемлемым институтом власти. Радикальные суждения на его счет были, конечно, исключены. И тем не менее важно проследить, если это возможно, нюансы в суждениях рассматриваемых здесь авторов о положении и роли синклита (должной и реальной).

Что касается Продолжателя Скилицы, то положение синклита его, как кажется, не слишком волнует, во всяком случае он к нему равнодушен, хотя и упоминает его 12 раз (подсчитал Каждан) ¹⁴³, причем два раза (уточнил Тиннефельд) заимствует свои нейтральные замечания о синклите прямо из «Истории» Атталиата ¹⁴⁴ и лишь один раз проявляет заботу о синклите независимо от него ¹⁴⁵. Ясно, что Продолжатель, как и Кекавмен, стоял вне синклита, а Пселл, Атталиат и Скилица или входили в него, или были с ним тесно связаны. Мало занимал синклит и Кекавмена — он [79] упоминает о синклитиках лишь один раз, коротко заметив, что и их император не должен обижать (см. с. 301).

Роднит Кекавмена и Продолжателя Скилицы явная ненависть к императорам — представителям чиновной бюрократии и симпатия к василевсам-полководцам. Как и Кекавмен, Продолжатель Скилицы считает, что дела идут плохо потому, что императоры забыли Бога: нарушили его заповеди и правят, не ведая добродетелей, любви и истины ¹⁴⁶. Даже лучшие из них дерзают приписывать свои успехи не Богу, а собственной силе и опыту ¹⁴⁷.

Несмотря на критические замечания Каждана ¹⁴⁸, я не отказываюсь от предположения, что у Кекавмена имеется два намека на Пселла, лишний раз сближающих его позицию с позицией Продолжателя Скилицы.

Соглашаясь с Кажданом в том, что Пселл вряд ли слышал о Кекавмене, я никак не допускаю, что Кекавмен, как и любой представитель знати того времени, мог ничего не знать о философе, уже 30 лет ко времени написания «Советов» занимавшего при дворе видное место любимца императоров, советчика и воспитателя их детей. Как раз тогда, когда Кекавмен писал свой труд, два сына Никулицы Дельфина, свата Кекавмена, служили в Константинополе. Мысленно, как мы уже говорили и скажем ниже (см. С. 33, 74), Кекавмен адресовал свои советы именно Михаилу VII, в том числе совет — обрести себе философа-советчика, далекого от соблазна льстить василевсу (С. 306 сл.). Но у Михаила уже имелся советчик-философ, известный льстец Михаил Пселл. Следовательно, вполне возможно, что Кекавмен имел в виду Пселла как не отвечавшего его идеалу философа, который был бы способен научить добру и пользовался бы уважением не только у встречающихся с ним, но и у слышавших о нем (С. 148).

В другом месте Кекавмен противопоставляет свой безыскусный, но правдивый труд сочинениям ¹⁴⁹, составленным «из изысканных выражений и одних праздных басен» (С.288). Было известно об увлечениях Михаила VII в тяжкие дни для империи светскими науками, преподаваемыми ему Пселлом; Продолжатель Скилицы [80] называет их «детскими игрушками» ¹⁵⁰, а Иоанн Зонара — «разучиванием ямбов» ¹⁵¹.

Недвусмысленно против ипата философов Продолжатель Скилицы высказался также дважды: один раз он обвинил Пселла в том, что он вместе с другими вельможами и родичами Михаила Дуки препятствовали походу Романа IV против врагов для защиты подвергшихся нападению ромеев ¹⁵², второй раз хронист назвал философа среди главных виновников низвержения и гибели Романа IV ¹⁵³, о котором он неизменно пишет с уважением и симпатией ¹⁵⁴.

Я по-прежнему полагаю, что Продолжатель Скилицы если и не принадлежал непосредственно к тем же социальным кругам, из которых вышел Кекавмен, то во всяком случае разделял чаяния и надежды этих кругов.

Более сложен вопрос об идейной близости Кекавмена с Иоанном Скилицей ¹⁵⁵. Скилица — куропалат, друнгарий виглы, протовестиарий, один из высших чинов столицы, связанный с бюрократическими кругами и с командным составом армии. Он прежде всего синклитик: Скилица порицал императоров за пренебрежение к синклиту и одобрял императоров за благоволение к его интересам ¹⁵⁶. Он возмущается тем, что Михаил VI назначал на ответственные посты не синклитиков, а «борзописцев» — мелких служащих ¹⁵⁷. Но он и не противопоставляет синклит военной знати, как это делает Пселл. Более того, Скилица последовательно защищает интересы военной знати, — и делает это не только потому, что как государственный деятель понимает опасность для страны в умалении значения войска и его предводителей (это понимают и Атталиат и Пселл), но и потому, что сам близок к военным кругам. Он даже выгораживает военачальника Никифора Комнина как неповинного в заговоре против Константина VIII и несправедливо ослепленного ¹⁵⁸, хотя из других источников известно, что Комнин действительно готовил переворот ¹⁵⁹. Скилица дает в целом неизменно [81] положительную характеристику всем императорам-полководцам: Иоанну I Цимисхию, Василию II ¹⁶⁰ — и, напротив, резко отрицательно отзывается о представителях чиновной бюрократии, стоявших в стороне от военных тягот страны (о Константине VIII, Михаиле IV, Константине IX, Михаиле VI). Исключение он делает только для Романа III, и лишь потому, что тот вернул военным, пострадавшим при Константине VIII, их богатства, чины и титулы ¹⁶¹.

Как и наш автор, Скилица считает личные добродетели и благочестие императора и его архонтов (помощников в управлении империей) залогом успехов, а пороки — причиной бедствий: ибо первые пользуются благосклонностью Господа, а вторые ему неугодны. Если архонты исполнены добродетелей, все идет хорошо, когда же они жадны и бесчеловечны, вспыхивают мятежи и все приходит в смятение ¹⁶². Василевс — «Богом данный архонт» ¹⁶³, но если он обрел царство через смертный грех, то ничего ему не поможет оправдаться — ни раскаяние, ни благочестие. В этом отношении Скилица еще больший ригорист, чем Кекавмен. Он более суров и в отзыве о Михаиле IV, чем наш автор. Хотя Скилица и делает оговорку, что главная вина за гибель Романа III лежала на Орфанотрофе, тем не менее он называет воцарение Михаила IV неугодным Богу ¹⁶⁴ и считает, что надо было сложить царство, а не замаливать грех с помощью средств казначейства ¹⁶⁵.

В полном согласии с нашим автором пишет Скилица о Константине IX Мономахе. У Скилицы это также пример худшего василевса. Именно от его царствования, говорит он, начали «хиреть дела» ромеев и пришли в полное расстройство ¹⁶⁶. Главная задача василевса — наделять властью и почестями достойных людей ¹⁶⁷. Мономах же презрел этот принцип, особенно при назначении на [82] высшие командные посты в войске ¹⁶⁸. Кекавмен предупреждает василевса об опасности доверия к наветам лжецов — и Скилица обвиняет Константина IX в том, что он, как и Константин VIII ¹⁶⁹, карал по доносам ¹⁷⁰. Кекавмен предостерегает василевса от неги и наслаждений — и Скилица обрушивается на обоих упомянутых Константинов за разврат, пьянство, забавы с мимами ¹⁷¹.

Скилица — выходец из провинции, как и Кекавмен, и, видимо, из тех же кругов — из военной провинциальной знати (Скилица вел свой род из Фракисийской фемы в Малой Азии). Но в отличие от Кекавмена Скилица дослужился до высоких постов в столице. Поэтому он далек от решительного осуждения порядков при дворе. Он не видит серьезных противоречий между бюрократией и военной аристократией. В противоположность своему Продолжателю, он хвалит Пселла ¹⁷². Государю нельзя пренебрегать знатностью и доблестями военных, нужно заботиться и об их благосостоянии, но не за счет умаления синклита. Должна быть гармония. Михаил VI делал верно, благоволя синклиту и даря его своею милостью, однако он незаслуженно обидел знатных военных, следствием чего и была «справедливая месть» ¹⁷³. Синклиту надлежит играть и большую политическую роль, намекает этот историк: он всюду ополчается на выскочек, евнухов, недостойных людишек, которыми императоры окружали себя и которым вверяли правление. Чувства вельможного Скилицы оскорблены: на высшие посты надо избирать блестящих представителей синклита, а не случайных людей, превращающих некоторых императоров, как, например, Михаила VI Стратиотика, в игрушку и правящих по своей воле ¹⁷⁴. Я по-прежнему считаю, что Скилица видит главного политического врага не в военной аристократии, а в придворной олигархии, оттеснившей синклитиков от трона.

Еще большим аристократизмом пронизаны воззрения другого младшего современника Кекавмена — Михаила Атталиата ¹⁷⁵. Его представления об императорской власти и государственном [83] устройстве в одно и то же время и более отчетливы, чем у авторов, о которых шла речь ранее, и более противоречивы («двойственны», как говорит Каждан). Прежде всего именно по этому вопросу (кому принадлежали социальные симпатии Атталиата — военной знати или чиновной бюрократии) и выступили с критическими замечаниями против моей точки зрения Каждан и Тиннефельд. Они согласны со мной в главном — Атталиат симпатизирует и военной знати, и высшей бюрократии, но они склоняются, в отличие от меня, к признанию Атталиата скорее выразителям интересов первой, чем второй ¹⁷⁶.

В связи с этим оба мои оппонента уделили особое внимание оценке позиции Атталиата (подлинного синклитика по моему мнению) к синклиту. Каждан ведет при этом, однако, речь более всего о сходстве воззрений на этот счет Атталиата и Продолжателя Скилицы. Его вывод: позиция практически сходная; Атталиат не может быть признан выразителем интересов именно синклита. Идеология столичной бюрократии трудно поддается определению (нужны, по-видимому, какие-то иные критерии) ¹⁷⁷. Мои оппоненты усматривают больше противоречивых нюансов в позиции этого историка, как и больше сходств и отличий Атталиата от Кекавмена. Так, например, Каждан считает возможным сближать взгляды Кекавмена и Атталиата на налоговую политику только потому, что и Кекавмен призывал к установлению посильных налогов и Атталиат осуждал фискальные меры Никифорицы ¹⁷⁸. Напротив, Атталиат превозносил как одну из высших добродетелей личное мужество государя ¹⁷⁹, что составляет идеал военной аристократии ¹⁸⁰, тогда как Кекавмен говорит лишь о «мужестве духа» (С. 304.13, ср. с. 204). Усматривает Каждан и некоторые черты сходства в позиции Атталиата, с одной стороны, и Пселла и Кекавмена — с другой в вопросе о царской щедрости ¹⁸¹, тогда как буквальный смысл того, что эти авторы написали, свидетельствует о весьма существенных отмеченных мною отличиях (о них — ниже). [84]

Пока в науке доминирует мнение, что Атталиат, как и Кекавмен и Скилица, — не уроженец столицы. Он происходил из малоазийского города Атталия (отсюда и его прозвище). Теперь, однако, все чаще допускают, что он родился в Константинополе ^182-183, но, подобно Скилице, достиг высоких почестей при дворе. Атталиат носил блестящие титулы патрикия, проедра и магистра. Он был правоведом (что, кстати, отразилось на его творчестве) и в течение длительного времени служил судьей в центральном войске. Владения Атталиата и основанный им монастырь находились далеко от родины историка — они лежали в европейских районах империи, во Фракии (близ Редесто и в самом Редесто). Иначе говоря, это было не родовое имущество, а приобретенное за годы службы и полученное в награду от императоров.

Кекавмен едва ли мыслил когда-либо о другом государственном устройстве, кроме существующего, а Атталиат, значительно более образованный, чем Кекавмен, размышлял и над «демократической» формой правления, трактуя ее, однако, не в собственном смысле термина, а объявляя «раздроблением власти среди многих» — источником беспорядков и смятения. Нечто подобное, по его мнению, произошло при слабовольном и дряхлом Михаиле VI ¹⁸⁴. Единоначалие — испытанная временем идеальная форма организации власти, если только неукоснительно соблюдаются божеские и человеческие законы. Император окружен божественным нимбом — он избранник Бога и всего народа, ибо народ действует по божьему внушению ¹⁸⁵. Задача состоит в том, чтобы сохранить гармонию: василевс не должен быть тираном, синклитиков нельзя отстранять от власти, а полководцев лишать материальных благ и почестей. Самое страшное — «аномалия», нарушение равновесия в системе государственной власти.

Все — от Бога, глубоко неправы те, кто приписывает успехи и неудачи одним василевсам ¹⁸⁶. Когда василевс не обладает необходимыми добродетелями (правдой, кротостью и справедливостью) ¹⁸⁷, Господь карает империю, когда же он угоден небесам — Бог споспешествует. Целью императора является «общее благо» ¹⁸⁸, [85] он — не только повелитель, но и добрый отец ¹⁸⁹, который не страшится тягот личного участия в борьбе с врагами — к ним он беспощаден, а с подданными обходителен и мягок ¹⁹⁰. Каков василевс, таковы и подданные, вторит Атталиат Кекавмену, перефразируя изречение Сираха ¹⁹¹. Страх божий — путеводная звезда на стезе власти ¹⁹².

Атталиат не проявляет открытой враждебности к военной аристократии, он осуждает василевсов (Константина X, Михаила VI и Михаила VII) как раз за нерадение о благосостоянии и чести видных полководцев и за пренебрежение к нуждам войска. Но все-таки более дороги ему интересы синклита. Даже выскочка Михаил V Пафлагонец был вначале хорош для Атталиата, ибо оказывал благоволение к синклиту ¹⁹³. Константин X, отмечает Атталиат, сначала также был привержен к синклиту ¹⁹⁴. Он в восторге от того, что Никифор III Вотаниат осыпал синклитиков милостями, вознося их на лестнице должностей и титулов не исподволь, а минуя четыре и пять ступеней ¹⁹⁵.

С другой стороны, Атталиат считает выступление военных против трона аномалией: пролитие крови соотечественников во взаимной борьбе друг с другом — величайшее зло ¹⁹⁶. И в этом Атталиат-синклитик является единомышленником нашего автора. Атталиат сурово осуждает Льва Торника, поднявшего мятеж против Константина IX, но в отличие от Кекавмена оправдывает мятежи, когда они вызваны явной несправедливостью, — он пишет, что лишенные пропитания воины выдвигали тиранов, ибо ждали от них избавления ¹⁹⁷. Более того, иногда мятежи даже угодны Богу: когда восстающий против трона преследует цели не захвата власти, а спасения отечества. Так, замечает он, обстояло дело с воцарением Романа IV Диогена ¹⁹⁸ и Никифора III Вотаниата ¹⁹⁹.

Высшей добродетелью василевса Атталиат объявляет щедрость, причем щедрость, которая распространяется на всех: на [86] бедных и богатых, на ромеев и иноплеменников. Мельком Атталиат признает, что дела пошли худо с царствования Мономаха ²⁰⁰, но в противоречии с самим собой дает в целом хвалебную характеристику этому ничтожному императору именно потому, что он был «благодетелем», умел по-царски одаривать, как никто другой до него ²⁰¹. Он говорит о Константине IX как о василевсе, имевшем «славную участь» ²⁰². У Атталиата даже бездумные забавы и разврат этого императора не вызывают осуждения: василевс просто любил посмеяться с мимами и не страшился любви ²⁰³. Все искупала тороватость Мономаха. Даже о его репрессиях против крупных представителей военной знати Атталиат предпочитает умалчивать, а если и осуждает Мономаха за политику последних двух лет царствования, то только потому, что прежний щедрый мот вдруг стал к концу жизни скуповат ²⁰⁴.

Для воспевания, щедрости Никифора III Вотаниата, за три года разбазарившего средства, накопленные скрягой Константином X, Атталиат просто не находит слов ²⁰⁵. Он пишет о «нильских потоках» даров, которые этот император обрушил на подданных. Всюду на протяжении своей «Истории» этот автор сетует по поводу непосильного налогового гнета, но странным образом: ставя в прямую зависимость добродетели императоров от их щедрости, Атталиат не видит такой же связи между разумным расходованием средств и размерами подвалов казначейства. В этом отношении Кекавмен, Скилица и даже Пселл проявили себя более здравомыслящими, говоря о необходимости определять и меру награды и лиц, ее достойных.

Противоречие во взглядах Атталиата выразилось и в том, что он, с одной стороны, считает соблюдение законности и порядка залогом спокойствия и процветания — так, на его взгляд, обстояло дело в кратковременное единоличное правление Феодоры (1055-1056), когда всеми делами ведал Лев Параспондил и никто не роптал ²⁰⁶. Но, с другой стороны, он приветствует нарушение василевсом всякой законности, когда тот одаривает всех без разбора и возносит синклитиков с низших ступеней почета и власти на высшие, пренебрегая степенью заслуг. Не согласуется и мечта [87] Атталиата о всеобщем материальном благополучии в результате щедрости василевса с провозглашаемым им принципом бескорыстного служения отечеству.

Атталиат, рассуждая о причинах упадка империи, как и Кекавмен, тоскует о порядках Позднеримской империи. Тогда, пишет он, люди были благочестивы и соблюдали законы. Василевсы искали причины неудач и исправляли положение. Стратиги не допускали несправедливостей. А ныне архонты и василевсы «под предлогом государственной пользы» богоненавистное и беззаконное творят. Предводители войска помышляют не о славе и пользе отечества, а о личной выгоде. Их примеру следуют все прочие — и Господь отвернулся от империи ромеев ²⁰⁷.

Итак, Атталиат, по нашему мнению, более далек по своим воззрениям от Кекавмена, чем Скилица, хотя, может быть, и был близок по своему происхождению к военной аристократии провинции. А если и обстояло дело иначе ²⁰⁸, то по долгу службы он постоянно вращался в высших военных кругах, имел возможность оценить их важную роль и понять «законность» их интересов. Он не видит в военной аристократии своих непосредственных врагов. Однако Атталиат не чувствует себя, по моему мнению, глубоко связанным с этой социальной группировкой господствующего класса империи. Его привычным миром стала жизнь двора, столицы, синклита, чиновной бюрократии. Атталиат — выразитель интересов синклита и, как Скилица, ополчается против тесной группы придворных сановников, которые вершат делами, не считаясь ни с василевсом, ни с синклитом ²⁰⁹.

Прежде чем говорить о позиции Пселла, следует сделать две оговорки. Во-первых, должно четко заявить, что мой первый очерк взглядов писателей-современников в XI в. страдал преувеличениями двоякого рода (были слишком резко подчеркнуты и различия, и черты сходства), т. е. определенной абсолютизацией воззрений представителей разных социальных слоев, что ситуация была гораздо менее определенной, что совпадений в позиции самых разных лиц было гораздо больше, как больше было также нюансов и противоречий. Многое нередко определялось отнюдь не социальной принадлежностью, а личными склонностями и симпатиями и даже степенью осведомленности ²¹⁰. Во-вторых, следующие ниже [88] сопоставления не совсем правомерны: Пселл слишком велик, как пишет Каждан, чтобы оказаться выразителем интересов одной социальной группы ²¹¹. Хотя он и принадлежал несомненно к столичной бюрократии, он был, по мнению Любарского, совершенно независим в своих суждениях, намного превосходя авторов-современников по интеллектуальному уровню ²¹². В-третьих, наконец, необходимо учитывать, что среди суждений наших авторов немало общих топосов и тривиальных сентенций, широко распространенных в обществе того времени ²¹³.

Пселл выглядит гигантом среди своих современников, о которых было сказано выше. Именно он, необычайно талантливый, умный, проницательный и лживый в одно и то же время, циничный и лукавый ²¹⁴, дал, на мой взгляд, наиболее верную оценку общего положения империи в XI столетии. По моему мнению, Пселл — идейный антипод Кекавмена ²¹⁵.

Мировоззрение Михаила Пселла теперь основательно изучено Я. Н. Любарским. Поэтому, соотнося наши впечатления с выводами этого исследователя, остановлюсь лишь на политических представлениях Пселла, отраженных в его «Хронографии», для их беглого сопоставления с воззрениями Кекавмена.

Пселл — ровесник нашего автора, он родился в 1018 г. в Константинополе, где и провел почти всю свою жизнь. Выходец из мелкой чиновной среды, Пселл получил блестящее образование. Ум, обширные знания и великолепное ораторское искусство проложили ему дорогу ко двору. Он был введен к Константину IX Мономаху и стал его любимцем. С тех пор, несмотря на временные осложнения в своей придворной карьере, Пселл более 30 лет играл неофициальную роль домашнего философа в императорской семье, интимного собеседника василевсов, наставника и учителя их детей, а затем и придворного историографа. Мономах сделал его ипертимом и ипатом философов, вручив ему руководство философским факультетом так называемого «университета», восстановленного [89] этим василевсом. Временная опала заставила Пселла принять монашескую схиму, но он почти не жил в монастыре и по-прежнему вращался в высших кругах придворной знати. Менялись императоры, нередко в жестокой борьбе, а Пселл неизменно оставался на поверхности, сохраняя благоволение и Михаила VI, сменившего Мономаха, и Исаака I, свергнувшего Михаила VI, и Константина X, и Романа IV, и Михаила VII...

Находясь в центре дворцовых интриг, будучи прекрасно осведомлен о скрытых пружинах событий, Пселл с затаенной улыбкой наблюдал василевсов и в их сценическом величии, и в прозе ежедневного быта, не упуская из виду даже тайны их алькова. Они для Пселла — отнюдь не сверхчеловеки, окруженные божественным нимбам, а обычные, порой жалкие люди со всеми их слабостями и недостатками.

Теоретически Пселл безусловный сторонник демократической формы правления, о чем он прямо пишет в своей «Хронографии», — факт поразительный в византийской литературе эпохи безграничного деспотизма. В древности, говорит он, «в хорошо управляемых городах списки граждан были составлены из лучших — как благородных, так вместе с тем и неблагородных, будь они из гражданских или военных кругов. Так, по крайней мере, управлялись афиняне и все те города, которые старались подражать их демократии. Но у нас это прекрасное установление отброшено и пренебрегаемо. Не придают никакого значения благородству. И ведется это зло с его появления, и является наследственным жребием (ибо Ромул первым совершил это смятение); синклит погублен, и каждый желающий — гражданин. Воистину, у нас нашлось бы немало людей, [недавно] кожух носивших и сменивших его на дорогое платье, ибо не однажды правят нами те, которых мы купили у варваров, и высокой власти удостаиваются не Периклы и Фемистоклы, а никчемнейшие Спартаки» ²¹⁶.

Но Пселл отлично знает, что демократия в его время — бесплодная мечта. Поэтому необходимо всячески добиваться сохранения стабильности и прочности сложившегося имперского таксиса. Перемены и новшества нежелательны и опасны ²¹⁷. В связи с этим и наследственный порядок воцарения императоров представляется ему как более приемлемый и законный. Хотя род представителей Македонской династии утвердился на престоле с помощью [90] убийства (основатель династии Василий Македонянин умертвил своего покровителя Михаила III и захватил престол), говорит Пселл, но этот род, видимо, люб Господу и народу ²¹⁸.

А. П. Каждан решительно протестует против моего понимания пассажа из Пселла о демократии, полагая, что речь идет там только об умалении благородства и о вреде от выскочек ²¹⁹. Кажется, так же думает и Тиннефельд ²²⁰. Но я не вижу возможности читать у Пселла не то, что он написал. Как я, понимает это место и Любарский ²²¹. Характерно, что и ученик Пселла Феофилакт Болгарский также приводит в своем «Слове к Константину Дуке» демократию, наряду с царством и аристократией, как один из примеров совершенного государственного устройства ²²².

Пселл в отличие от Кекавмена полагает, что благородство определяется рождением и является немаловажным качеством василевса ²²³. Однако ни благородство, ни личные качества василевса не служат и в глазах Пселла гарантией правильной политики. Непостоянство — свойство, в высшей степени присущее василевсам, что, впрочем, вполне понятно: императорская власть портит и изменяет характер человека, облаченного в порфиру, ибо на него обрушивается море забот и треволнений, неведомых простым смертным ²²⁴. Поэтому василевс может стать тираном — и ему, как говорит Пселл об Исааке I Комнине, нужна узда ²²⁵. Явное раздражение у Пселла вызывают василевсы, игнорирующие официальное право. Он считает тиранами Василия II, правившего по своим «неписаным» законам ²²⁶, Константина VIII ²²⁷, Михаила V ²²⁸, Исаака I ²²⁹, Романа IV ²³⁰. Император, по мнению Пселла, не имеет права расходовать средства государственного казначейства на собственные прихоти и [91] желания ²³¹. Превыше всего — интересы государственного блага, и даже благочестивые цели (строительство храмов и монастырей), если на них тратятся огромные средства в ущерб другим нуждам, не могут оправдать василевса ²³². Пселл делит население империи на три части: на народ, синклитиков и стратиотов ²³³. Но народ на периферии внимания Пселла. Что же касается синклитиков (гражданской столичной знати), то ни один другой автор-современник не противопоставляет их так резко стратиотам (военной аристократии), как Пселл ²³⁴: этому философу было совершенно ясно, что политическая борьба вокруг трона в его время определяется в основном конфликтом этих двух группировок господствующего класса. В стремлении «свергнуть гражданскую власть» усматривал Пселл существо и мятежа Льва Торника при Константине IX и мятежа Исаака Комнина против Михаила VI ²³⁵ . Симпатии самого Пселла в этой борьбе явно не на стороне военной аристократии. Будучи сравнительно снисходительным при характеристике Исаака I, хотя в целом и относясь к нему отрицательно, Пселл становится прямо беспощадным, когда заходит речь о Романе IV Диогене.

Видимо, синклит и должен был, по мысли Пселла, ограничивать своеволие василевсов. Положение синклита глубоко огорчает Пселла («синклит погублен!»). Он всюду с удовлетворением пишет о добром отношении того или иного василевса к синклитикам и с осуждением — о недоброжелательном. Михаил IV не пренебрегал синклитиками ²³⁶, Михаил V, напротив, не оказывал им уважения ²³⁷. Мятежный Лев Торник осмелился еще до исхода борьбы за власть создать себе свой двор, с которым намеревался царствовать, таким образом заблаговременно преградив синклитикам доступ в круг своих приближенных ²³⁸. С возмущением Пселл говорит, что Мономах ввел в синклит человека, лишенного рода и племени ²³⁹, а некоему юнцу «с улицы» дал огромную власть над синклитом ²⁴⁰. Ненавистный Пселлу Роман IV Диоген презирал столичных вельмож ²⁴¹. [92]

Дело управления государством требует широких знаний, в частности — осведомленности в законах и стратегии ²⁴². Император-полководец Исаак I плохо знал законы ²⁴³, а Роман IV ничего не смыслил в стратегии ²⁴⁴. Сведущими же в законах и делах управления были представители бюрократии: Константин X ²⁴⁵ и Михаил VII ²⁴⁶. Если сам император недостаточно подготовлен к сложному делу управления государством, он должен опереться на знания сведущих людей — разумеется, синклитиков, таких, например, как Орфанотроф ²⁴⁷ или правовед Константин Лихуд ²⁴⁸.

Основой царства ромеев, пишет Пселл, являются чины и деньги. Василевс должен наделять ими подданных в соответствии с порядком и законом, не вознося одних с низших ступеней сразу на верхние и не низводя до уровня «прочих» заслуженных и видных сановников ²⁴⁹. Государство, подобно организму человека, заболевает постепенно и незаметно. Многие ищут причины бедствий в ошибках политики сегодняшнего дня, тогда как корни несчастий — в прошлом ²⁵⁰. Как и Атталиат, Пселл объявляет великой добродетелью василевса умение творить благодеяния. Даже Константин VIII, который, по выражению Пселла, первым начал «губить тело империи» и погубил бы, если бы пожил долее ²⁵¹, удостаивается похвалы философа за щедрость, как и ничтожный жуир Константин IX — Ευεργετης («Благодетель») ²⁵². Если бы награды распределялись благоразумно, с соблюдением меры, с учетом времени и обстоятельств, не было бы недовольных, а следовательно, и мятежей. Синклитикам должно оказывать честь в первую очередь. Но нельзя обделять и стратиотов (военных), расходуя полагающиеся для их оплаты средства на иные нужды. Если бы Мономах держал «в великой чести» Георгия Маниака, если бы никчемных и незнатных людишек не выдвигал на высокие посты в войске, обижая заслуженных полководцев, не восстал бы ни Маниак, ни кто-либо другой ²⁵³. Мы полагаем, что, по мысли Пселла, конфликт столичной бюрократии с [93] военной аристократией можно разрешить к обоюдному удовольствию: синклит не должен поступиться при этом своими правами и благами, а военным следует выделить то, что им положено, не расточая эти средства на пустяки, подарки любимцам, пышное строительство, на дары монахам и варварам, на роскошь и удовольствия. Если, различая лица и обстоятельства, быть справедливым к стратиотам, раздавая лучшим из них высокие посты и титулы и не забывая умеренными милостями прочих, полководцы успокоятся и будут честно нести свою службу, охраняя государство от врагов.

Однако в действительности, к сожалению, все обстоит наоборот. Уже Василий II проявил себя как тиран, нарушив этот порядок ²⁵⁴, а Константин VIII, Роман III, Михаил V, Константин IX, Феодора, Михаил VI и отчасти Константин X еще более усугубили положение, идя по тому же пути. Захватывавшие же власть императоры-полководцы оказывались и того хуже, ибо третировали синклит.

Василевсам, пишет Пселл, мало короны и порфиры, они непременно хотят быть признаны «мудрейшими из мудрых», вершиной всех добродетелей. Они желают править, как боги. А если дела идут плохо и кто-нибудь протягивает им руку помощи, подавая совет, то государи готовы скорее умереть, чем принять эту помощь, ибо для них важнее не интересы дела, а собственная амбиция ²⁵⁵. Они не любят тех, кто смело толкует о государственных делах, — такие им кажутся опасными и несносными, и предпочитают «умеющих молчать» и «смотреть вниз» ²⁵⁶. Далеко не ведая всего, они делают вид, что сведущи во всем ²⁵⁷. Они стремятся окружить себя льстецами и приспешниками, которые всем им обязаны и заняли высокое положение не в силу своих заслуг и способностей, а по капризу василевса, стремящегося иметь рядом с собой не столько достойных людей, сколько лично преданных возвысившему их государю. В свою очередь, некоторые из этой придворной камарильи хотели бы превратить самого василевса в послушное орудие их воли ²⁵⁸.

Ясно, однако, что симпатии Пселла и Кекавмена не только не совпадают — они во многом противоположны. Пселл защищает интересы столичной бюрократии, Кекавмен — интересы военной аристократии. Пселл полагает, что военных можно удовлетворить, не отнимая у них того, что они некогда имели, но ни в коем случае [94] нельзя допускать к трону полководцев. Кекавмен тоже не хочет обижать синклитиков, однако полагает, что суть не в принадлежности василевса к гражданской или военной партии, а в его личных добродетелях. Обоим ненавистен тесный круг олигархов, оттеснивших от власти и синклит и высших военных. Между тем совершенно иначе смотрят оба автора на те средства, к которым следует прибегнуть для исправления положения. Не искушенный в политической борьбе Кекавмен мечтает о том, чтобы рядом с василевсом, по собственной воле монарха, появился разумный и добродетельный советчик, способный направить государя на путь истинный, и пытается сам, в наивной надежде на успех, обратиться с советами к императору. Пселл три десятилетия был советчиком и имел возможность тысячу раз убедиться в бессилии добрых пожеланий перед слепым деспотизмом (впрочем, в беседах с василевсами сам философ едва ли преступал грань дозволенного — потому его и миновали дворцовые бури). Поэтому Пселл, прожженный и циничный политикан, подавая осторожные советы и льстя монархам, не полагался на их прозрение, а предпочитал свергать с престола неугодных синклитикам императоров. Он прибегал к оружию интриги, могущественному и безотказному в ловких, грязных и умных руках. Именно Пселл сыграл значительную роль в отречении императора-полководца Исаака I Комнина и в низвержении и гибели другого представителя военной аристократии на престоле — Романа IV Диогена, в чем он сам признается в своей «Хронографии».

Мы отдаем себе отчет в том, что намеченные нами идейные различия между упомянутыми выше авторами и Кекавменом нуждаются в более детальном рассмотрении и уточнениях. Справедливо подчеркивается, что ни различия, ни сходства в воззрениях этих авторов нельзя абсолютизировать. Так, помимо отмеченных, есть и другие точки соприкосновения между обоими этими авторами.

Любарский отмечает, что оба автора, Кекавмен и Пселл, пишут о противоречии между все определяющим провидением и реальной жизнью человека. Выход из ситуации Кекавмен видит в свободе воли и личной активности каждого индивида ²⁵⁹. Каждан указывает на то, что оба автора допускают обретение благородства не только благодаря примерному поведению, но и по рождению ²⁶⁰, оба выступают за умеренный фискализм в политике государства ²⁶¹, оба [95] защищают интересы воинов, «продающих свою кровь» василевсу и отечеству ²⁶².

Говоря о противоречиях в воззрениях Пселла и Кекавмена, Каждан придает особую важность различиям в позиции обоих авторов к друзьям и дружбе, «самой гуманной форме отношений между людьми» ²⁶³.

Однако об этом — позже. В целом же изложенные наблюдения находят себе подкрепление и в других аспектах политических воззрений этих пяти писателей-современников, в частности, в их взглядах на проблему финансов (налоговой политики), вопросы организации военных сил империи и, говоря современным языком, ее «национальной политики».

Представители военной аристократии строили свое благополучие не только на денежных выдачах из казны ²⁶⁴, но также на доходах от земельных владений. Выплаты из казны за чины и титулы не были для нее стабильным источником доходов, тогда как для столичной бюрократий эти выплаты играли значительно большую роль. По мнению военных, уровень издревле законом установленных податей вполне достаточен для удовлетворения нужд государства (прежде всего — военных), если бы чиновничество и корыстные временщики не расхищали средства и сами василевсы не выбрасывали их на ветер. Идеалом столичного бюрократа является доверху наполненная казна, откуда на него низвергаются потоки благ, и его мало интересует, какими путями эти средства накоплены.

Провинциальные магнаты к тому же жили вдали от столицы, в окружении стонавшего под податным гнетом населения, поднимавшего иногда грозные восстания, которые не только приносили местным крупным землевладельцам материальный ущерб, но и подвергали их самих серьезной опасности. Столичные сановники находились под защитой стен Константинополя, судьбы простых подданных их не трогали, порой они просто не знали о тяготах народа, как не подозревала о размерах податей и произволе должностных лиц в провинции сестра Орфанотрофа, посетившая Эфес в благочестивых целях ²⁶⁵.

Кекавмен — решительный противник увеличения налогового гнета. Никаких новых, «неслыханных» прежде податей, никаких [96] «надбавок» и «сборов» (С. 168, 276, 300, 312). Налоги должны быть посильны, соответствуя степени благосостояния каждой фемы (С. 300 сл.). Именно рост налогов вызывает восстания, ослабляет государство, заставляет жителей переходить на сторону врагов (С. 168, 276 сл.). Расходовать собранные средства надобно с умом и пониманием нужд страны. Откуп налогов, продажу должностей фиска наш автор, безусловно, осуждает как зло, которое по самой своей природе толкает человека на путь преступлений или разорения, бесчестья и гибели (С. 170, 210 сл.). Весь тон повествования Кекавмена о восстании в Фессалии против роста налогов таков, что есть основания говорить о понимании нашим автором законности мотивов возмущения жителей податной политикой Константина X Дуки.

Близки к этим воззрениям и взгляды Продолжателя Скилицы. Он сурово осуждает и Константина X и Михаила VII за безудержный податной гнет, повлекший обнищание населения, голод и болезни ²⁶⁶. Но, будучи близок к военным кругам, этот автор готов простить Исааку I то, что он проявил себя «тяжким сборщиком податей», ибо средства эти нужны были на военные нужды ²⁶⁷.

Синклитики Скилица и Атталиат занимают в этом вопросе промежуточную позицию. Им отнюдь не безразлично, какими путями и методами собираются средства казны, но в то же время они озабочены тем, чтобы синклитики при дележе этих средств были оделены в первую очередь. Скилица не упускает случая осудить политику повышения налогов, а в особенности — произвол при их взыскании. Откуп налогов он, как и Кекавмен, считает опасной и гибельной практикой ²⁶⁸ и, говоря о восстаниях в том или ином городе, той или иной провинции, неизменно подчеркивает, что причина мятежей — в податном гнете и произволе чиновничества (практоров, судей, стратигов). По мнению Скилицы, именно из-за притеснения служителей фиска вспыхнуло в 1040-1041 г. и восстание болгар, к которому по той же причине присоединились жители фемы Никополя ²⁶⁹. Скилицу и Атталиата крайне раздражает то, что взысканными насилием и несправедливостью деньгами бесконтрольно распоряжаются такие временщики, как Орфанотроф, использующий средства казны на личное обогащение и дары своим[97] родственникам и клевретам ²⁷⁰. Подобно Кекавмену и Скилице, Атталиат видит причину многих восстаний в непомерных налоговых тяготах ²⁷¹, но он в отличие от своих современников (в том числе и от Пселла) даже не ставит вопроса о разумном расходования государственных средств, объявляя щедрость василевса, изливаемую на всех (богатых и бедных, военных и гражданских, ромеев и иноплеменников), главной добродетелью государя.

В вопросе о размерах податей существенно отличается от взглядов Кекавмена, Скилицы и Атталиата позиция Пселла — истого синклитика (если не по титулам и должностям, то по фактическому положению при дворе и интересам). Хотя Пселл мельком осуждает Романа III за то, что он к концу жизни превратился из василевса в практора ²⁷², как и Константина X, несмотря на реверансы в адрес этого императора ²⁷³, в сущности, он глубоко равнодушен к тому, как василевсы наполняют казну. Мало того, если известные нам византийские писатели в полном согласии друг с другом сообщают о безудержном налоговом гнете, произволе и насилиях, чинимых временщиком — братом Михаила IV Орфанотрофом, то наш философ хвалит этого деятеля. Весьма важно, что Пселл превозносит Орфанотрофа именно за то, что он был знатоком в деле взыскания податей. По словам историка, этот деятель вечно был обременен заботами и... «никому не причинил зла» (!) ²⁷⁴. Славословит Пселл и разорившего подданных податями Михаила VII — и именно за то, что он «превосходно» знал финансы, пути, по которым деньги стекаются в казну, а также и законы обращения, различия в достоинстве монет, правила их чеканки и т. п. ²⁷⁵. Конечно, отзыв об этих качествах Михаила VII, правившего тогда, когда Пселл писал заключительную, откровенно панегирическую часть своей «Хронографии», можно было бы не принимать во внимание, если бы не приведенная выше характеристика Пселлом Орфанотрофа, со времени смерти которого к моменту окончания труда Пселла прошло более 30 лет.

Пселла интересует не организация дела наполнения казначейских подвалов, а проблема расходования этих средств. И здесь наш [98] философ не столь беззаботен, как аристократ Атталиат. Щедрость хороша, когда она разумна. Пселл как бы полемизирует с Атталиатом: во время кратковременного правления Зои и Феодоры многие были довольны их щедротами, а дела находилась в упадке ²⁷⁶. Главное, чтобы средства расходовались с пользой для страны. Чьи же интересы Пселл имел при этом в виду в первую очередь, сказано выше.

Следует хотя бы кратко сказать о военной доктрине нашего автора, не вдаваясь в детали его стратегем и тактических приемов. Как уже было упомянуто, в годы жизни Кекавмена фемы переживали упадок, слабело и сходило со сцены фемное крестьянское ополчение, теряла вместе с тем значение и должность фемного стратига. Кекавмен как современник, находящийся слишком близко к событиям и недостаточно проницательный, еще не осознал всей глубины этих процессов и не видел необходимости в поисках принципиально новых путей организации военных сил империи. Более трехсот лет провинциальная знать была тесно связана с военной системой фем и играла в ней видную роль. Поэтому нет ничего странного в том, что и Кекавмен продолжает ориентироваться на фемное войско. Он, разумеется, заметил грозные признаки его упадка (он пишет о них), но, конечно, не знал их причин, не догадывался о необратимости происходившего процесса и искал объяснения только в неудачной политике василевсов, в неопытности стратегов, в падении нравов и т. п.

Я отнюдь не считаю, что вопрос о том, фемное ли войско и фемного ли стратига имеет в виду Кекавмен в своем сочинении, совершенно очевиден. Сам Кекавмен сознает, что термин «стратиг» уже терял в его время точный технический смысл и прямо намекает на это (С. 150). Недаром Э. Гликаци-Арвейлер склоняется к выводу, что стратиг Кекавмена — скорее не правитель былой фемы, а глава гарнизона крепости или города с прилежащей округой ²⁷⁷, тогда как П. Лемерль готов признать за военачальником, о котором пишет Кекавмен, еще довольно значительную военную и гражданскую компетенцию — стратиг-акрит нашего автора, по мнению французского ученого, еще мог быть правителем довольно обширной пограничной провинции ²⁷⁸. [99]

Я в большей мере согласен с П. Лемерлем: Кекавмен имеет в виду не того стратига, который уже почти утратил военные функции, перешедшие дуке, и занят главным образом делами фиска и мелкими административными заботами, но и не того, который стал преимущественно полководцем и утратил влияние на гражданское управление фемы, перехваченное судьей. Кекавмен ведет речь о фемном стратиге, когда преобладание судей в гражданском управлении, а дук — в военном еще не воспринималось провинциалами, подобными Кекавмену, как повсеместно распространенное явление, как навсегда или надолго утвердившийся порядок вещей. Мало ли «аномалий» перечислил Кекавмен?

Войско, пишет наш автор, — «слава василевса и сила дворца. Без войска не удержится государство, но всякий желающий воспротивится» императору (С. 308). Флот — «слава Романии» (С. 308. 19), если он придет в негодность, василевсу грозит падение (С. 312). Император не должен жалеть средства на военные нужды. И военачальники и стратиоты не должны терпеть лишений — в меру заслуг и вовремя каждый пусть получит и плату, и награду, и пост, и титул.

Должность стратига ответственна и почетна. Родство со стратигом возвышает человека (С. 220). В походе и во враждебной стране стратиг обязан превосходить всех, являя собой пример достоинства и чести, а дома, в мирное время, — быть образцом скромности и простоты не только для воинов, но и для всех людей (С. 172, 174). О ничтожном промахе стратига тотчас узнают все, как узнали о том, что катепан Италии играл в кости. Стратиг вступает в переговоры с соседними независимыми топархами, он может рассмотреть и вопрос о поселении иноплеменников в его области на условиях подданства и уплаты дани (С. 166). Говоря об опасности роспуска войска, Кекавмен ссылается как на подходящий пример на роспуск Константином IX фемного войска в Ивирии (С. 168 сл., ср. 308). В мирное время, когда воины живут по домам, стратиг, поучает Кекавмен, должен быть всегда начеку, так как не знает, в какой момент ему будет приказано взяться за дело (С. 170). Да и сам стратиг, по собственной инициативе, может собрать войско для нападения на землю беспечного топарха (С. 182). Стратиг обязан отвергать взятки, жалеть местных жителей, блюсти справедливость, чтобы «фемные люди» поминали его добром, когда истечет срок полномочий стратига и он уедет (причем уедет не со своим войском, а один — С. 170). Первейший долг стратига — забота о снаряжении и вооружении воинов, о том, чтобы они имели добрых коней (С. 174) (заметим, что именно фемным воинам было труднее в это время вооружить себя, чем наемникам центральных тагм, находившимся на [100] содержании казны). Вторжение неприятеля грозит разорением «области» стратига (С. 166); неумеренная суровость стратига в обращении с людьми этой области способна привести ее «в расстройство» (С. 168). В случае военных неудач стратига-акрита его «область» будет опустошена и он может быть «привлечен к ответственности, так как оказался плохим стратигом» (С. 176).

Легко умножить примеры в подтверждение тезиса, что Кекавмен пишет о фемном стратиге, а не о начальнике гарнизона крепости с прилежащей округой. Но я полагаю — достаточно сказанного.

Правда, Кекавмен упоминает и о наемниках и о принципиально новом виде воинского соединении, которое сложилось в это время в недрах империи и обнаружило некоторую тенденцию к развитию, — о дружине феодального магната. Именно эти дружины верных василевсу знатных лиц в провинции способны противостоять и восставшему населению и мятежнику-узурпатору. Однако Кекавмен не придает серьезного значения личным феодальным дружинам, в стратегической части своего труда он о них даже не упоминает. Что касается наемников-иноземцев, то наш автор не отвергает в принципе такой путь укрепления военных сил государства. Он даже с восторгом пишет о подвигах на службе в Романии норвежца Гаральда Гардрады с его отрядом из 500 воинов. Но Кекавмен считает, что наемники должны верно служить уж за одну пищу и одежду (об этом см. ниже). Говоря о регулярном центральном войске, наш автор, к сожалению, очень немногословен, призывая императора лишь к аккуратности в выплате воинам руги и ситиресия и в наградах для отличившихся.

В стратегическом разделе труда наш автор-военачальник выступает в качестве теоретика чисто оборонительной тактики — тактики изощренного маневра, ловкой дипломатии, бескровного военного искусства, когда сражение представляется самым крайним средством спасения отечества и его престижа. Задачи укрепления военных сил империи он связывает не с целями расширения ее пределов, а с сохранением нынешних границ. Для своего времени Кекавмен предстает как реалист, трезво оценивающий подлинные силы государства.

Многие из стратегических и тактических соображений Кекавмена уходят своими корнями в «Тактику Льва» либо в еще более древние стратегиконы, но он развил и углубил эти идеи, подкрепив их собственным опытом и примерами из недавнего прошлого. Будучи в целом сторонником традиционализма, Кекавмен-полководец выступает как приверженец новаторства, смелого применения новых стратегем, если они подсказываются обстановкой и здравым смыслом. Кекавмен призывает учиться у древних, учитывать их [101] опыт, однако и без колебаний рвать со старыми традициями, если новые условия требуют и новой тактики.

Несомненно, прогрессивны также взгляды Кекавмена на врагов империи — у него нет и тени «ромейского» чванства и высокомерия по отношению к «варварам» и их воинским качествам. Иноплеменники, часто повторяет он, такие же люди, как и ромеи, они не менее умны и находчивы. Правда, он полагает, что воинское искусство более развито у ромеев, но стратиг, пренебрегающий врагом как варваром, понесет тяжкое поражение.

В связи с этим следует коснуться еще одной проблемы. Это, говоря условно, «национальная проблема». «Ромей» для нашего автора — не этническое определение, а понятие подданства империи (Романии). Он сам, полуармянин-полуславянин, чувствует себя подлинным ромеем. Напротив, природные греки — жители Димитриады, временно захваченной болгарином Деляном, для Кекавмена перестали быть ромеями (см. С. 190 и прим. 330). В отличие, например, от Пселла и Атталиата, Кекавмен отнюдь не преисполнен гордости только оттого, что он ромей. Любопытная деталь — об обоих своих дедах (армянине и болгарине) он рассказывает возвышающие их воинское искусство и ум эпизоды, в ходе которых тот и другой отняли у империи почти неприступные крепости ²⁷⁹. Более того, он полагает, что если есть возможность жить независимо от императора, в своих владениях, на положении топарха, то это благо несравненно более важно, чем подданство империи и даже великие богатства, которые можно было бы приобрести в обмен на утрату независимости. Объяснить подобного рода позицию можно, видимо, двояко. Во-первых, Кекавмен — потомок независимого топарха в Великой Армении, перешедшего на службу к императору. Вполне возможно, дед Кекавмена и другие члены этой семьи втайне считали, что их надежды на царские милости не оправдались в полной мере. Может быть, до наступления сельджуков на Армению Кекавмены сохраняли связи со своими независимыми знатными родичами. Случайно ли, что труд Кекавмена был переписан поблизости от родины его предков, в Трапезунде? Во-вторых, Кекавмен — крупный землевладелец, феодал, а в Византии конца XI в. уже стали обнаруживаться тенденции к превращению феодальной вотчины в замкнутое самодовлеющее княжество, живущее своими интересами. [102]

Однако «национальное чувство», если так можно сказать, не было полностью чуждо Кекавмену. Он, безусловно, патриот. Его угнетает мысль об упадке империи. Кекавмен непримирим, когда императоры платят большие деньги иноземным наемникам, дают им крупные посты и высокие титулы. Они должны служить, по словам нашего автора, «посматривая на длань» императора. Не следует привлекать иноземцев на службу великими милостями — «недобр такой расчет». Это способно не только развратить их, сделать неверными, но и оскорбить ромеев, превратить во врагов василевса. Лишь для родственников правящего иноземного дома можно делать исключения, да и здесь должно соблюдать меру, избегая вручать таким наемникам значительные военные полномочия (С. 294-300). Отступления от этой политики, на взгляд Кекавмена, столь опасны, что он склонен усматривать в возвышении иноземцев одну из главных причин упадка империи. Он говорит, что императоры, начиная со Льва VI (прадеда Василия II) и кончая Романом III, заставляли служить иноземцев за пропитание и одежду, а должности и титулы вручали ромеям — «и процветала Романия» (С. 296.10).

Наконец, одним из непременных свойств «национальной политики» императора должны быть умеренность и осторожность в отношениях властей с населением пограничных провинций империи. Эту мысль Кекавмен настойчиво проводит через все свое сочинение. Опасно отягчать народ пограничной фемы неслыханными податями, увеличивать старые налоги, допускать несправедливости властей или быть излишне (с «избытком») справедливым, сурово карая виновных. Такая политика грозит утратой этой провинции и переходом ее жителей на сторону врага (С. 168, 248, 300).

Все писатели, современники Кекавмена, говорят об упадке военных сил империи, и все, подобно Кекавмену, усматривают причины этого в ошибочной политике императоров. Для Продолжателя Скилицы несомненно, что основное зло — в лишении войска необходимых средств: оно нище, безоружно, немногочисленно ²⁸⁰. Обделенные царскими милостями, наиболее видные и опытные военные ушли с военной службы ²⁸¹. Продолжатель Скилицы скорбит, видя унижение ромеев, и искренне возмущается возвышением иноземцев, даже кочевников-узов, перешедших на службу к империи и введенных Константином X в синклит ²⁸². Говоря о частых мятежах [103]наемников, этот автор пишет об их неверности, жадности и неблагодарности ²⁸³. Положение изменилось при Романе IV Диогене, отдавшем все свои силы спасению отечества от внешних врагов, но, к сожалению, забывшем о своих внутренних врагах ²⁸⁴. Он достиг больших успехов, хотя из-за политики его предшественников войско Романа IV было немногочисленно и плохо вооружено ²⁸⁵.

Решительно осуждая политику императоров, жалевших средств на войско, Скилица делает, однако, акцент на унижении военной аристократии, на ошибочном подборе командного состава. Императоры, особенно Константин Мономах, трепетали перед заслуженными и талантливыми полководцами из опасения, что, получив под свое руководство значительные военные силы, военачальники захватят престол. Поэтому они вручали высшие военные посты совершенно непригодным для этой цели людям, но лично преданным василевсу. Нередко это были изнеженные евнухи, ибо возможность их посягательств на престол исключалась по самой природе вещей ²⁸⁶. В результате во главе армии оказываются недостойные люди, которые не гнушаются обирать собственных воинов ²⁸⁷. Роспуск фемного войска в Ивирии Скилица осуждает, как Кекавмен и Атталиат ²⁸⁸. Подобно Кекавмену, Скилица видит опасность и в произволе, допускавшемся в отдаленных пограничных провинциях, где военные творят насилия над местными жителями, а войско во время похода грабит собственную землю ²⁸⁹. Не укрылась от внимания Скилицы и вражда среди военных — он пишет о соперничестве между военной аристократией Македонии (имея при этом в виду область Адрианополя) и Малой Азии ²⁹⁰. Скилица — тоже патриот: его печалит утрата былой военной славы империи ²⁹¹ , но совершенно не интересует проблема иноземных наемников — упоминая о них, Скилица в отличие от других авторов не озабочен мыслью об опасности возвышения чужеземцев.

Воззрения Атталиата на военное положение империи отличаются от взглядов Скилицы тем, что он еще больше внимания уделяет профессиональным качествам и личным добродетелям [104] военачальников империи (в этом Атталиат близок к Кекавмену). Иная у этого синклитика, чем у Кекавмена, Скилицы и Пселла, и оценка роли иностранных наемников на службе у императоров.

Атталиат весьма низкого мнения о полководцах империи: в результате систематического пренебрежения со стороны василевса знатностью, благородством и опытом высших военных лучшие из них или находятся в оппозиции к правительству, либо оставили военную карьеру в поисках более выгодной гражданской службы ²⁹². Те же, кто ныне занимает важнейшие командные посты в войске, не только не способны к делу, но и превратили стратегию в торжище с целью извлечения личной прибыли. Корысть обуяла всех: они помышляют не о спасении и славе отечества, а о быстром обогащении ²⁹³. Архиги обращают оружие не против общего врага, а против друг друга ²⁹⁴.

Атталиат отнюдь не осуждает Константина X за то, что он допустил некоторых перебежчиков из печенегов в синклит ²⁹⁵ — напротив, он подчеркивал, что и перешедшие на сторону империи «скифы» и эти печенеги верно несут службу императору ²⁹⁶. Не осуждает Атталиат и Романа Диогена за то, что он почтил знатного «скифа» высоким титулом проедра ²⁹⁷. Он восхваляет и Никифора III за щедроты к туркам, которые поддержали этого василевса ²⁹⁸, и за то, что он наделял землей врагов, перешедших на его сторону, и оказывал им прочие милости ²⁹⁹. Мало того, по мнению Атталиата, Михаил VII совершил серьезную ошибку, когда подверг наказанию знатного западного наемника Русселя, поднявшего против него мятеж. Этот синклитик полагает, что василевс должен был, наоборот, одарить его, загладив свою вину перед ним (Михаил VII, мол, не оказывал Русселю должных почестей), поставить во главе восточных войск и, опираясь на его таланты, избавить страну от турецкой угрозы ³⁰⁰. Надо сказать, что едва ли такая позиция высокообразованного аристократа отвечала интересам дела и чаяниям военной знати, которую он защищает на других страницах своего труда. [105]

Пселл — сугубо гражданская личность, хотя, по собственному искреннему убеждению, преуспел в познаниях в стратегии не менее чем в прочих науках и откровенно отдает предпочтение своей кабинетной учености в военном деле личному опыту полководцев ³⁰¹. Но придворный философ порой и в этой области высказывает такие суждения, которые делают честь его проницательности. Причем удивительным образом некоторые взгляды Пселла полностью совпадают с оценкой дела его идейным противником — Кекавменом. Пселл не менее, чем Кекавмен, обеспокоен падением военного могущества империи. Армию он называет «нервом» державы ромеев ³⁰². Как и Кекавмен и прочие авторы-современники, он полагает, что армию нельзя лишать причитающихся на ее содержание средств, талантливых полководцев следует чтить и награждать, предоставляя им чины и титулы, «сколь не опасно дать» ³⁰³. Подобно Атталиату, Пселл понимает, что передача командных постов в войске (отнимаемых у военных) несведущим в военном деле лицам чревата гибельными последствиями. Как и Скилице, Пселлу ясны мотивы такой политики: представители «гражданской партии», императоры боятся возвышения военных, которые способны отнять у них трон ³⁰⁴. Ясны для него и выгоды, которые можно извлечь из соперничества в среде самих военных: он советовал Михаилу VI во время мятежа Исаака Комнина воспользоваться враждой «македонцев» с «малоазийцами» ³⁰⁵.

Как и Кекавмен, Пселл трезво оценивал силы империи: он сторонник оборонительной тактики, ибо для проведения политики завоеваний необходимо израсходовать слишком много денег на снаряжение войска, да не исключена и неудача — вместо расширения пределов империи вполне может случиться их сокращение ³⁰⁶. [106]

Кекавмен отлично знал, что победа достигается зачастую не числом воинов, а умением вести военные действия ³⁰⁷, но он даже в стратегическом разделе своего труда не задержался подробно на проблеме, которая остро стояла в его время, — либо многочисленное, но небоеспособное крестьянское ополчение, либо небольшое, но сильное профессиональное войско. Пселл же несколько раз высказался на этот счет вполне определенно. Он осудил Романа III, собравшего огромную, но слабую армию ³⁰⁸, похвалил Михаила IV за то, что он полагался в наиболее ответственные моменты на отборное войско, невзирая на его малочисленность ³⁰⁹, как и Исаак I Комнин ³¹⁰. Можно предполагать, что Пселл, отдавая предпочтение профессиональному наемному войску, уже не считал возможным и впредь ориентироваться на фемное войско.

Но это войско, по представлениям философа, должно было быть прежде всего отечественным, ромейским, а не иноземным — и здесь Пселл резко расходится с синклитиками Скилицей и Атталиатом и полностью согласен с Кекавменом и Продолжателем Скилицы. Возвышение «варваров» Пселл, как и Кекавмен, готов рассматривать как один из самых опасных аспектов государственной политики. Он с особой силой подчеркивает, что Константин VIII, который первым начал «губить» империю, отдавал иноземцам предпочтение перед ромеями ³¹¹. Пселл с возмущением говорит, что при Константине Мономахе некоторые из осыпанных милостями василевса варваров, не имевшие ни роду, ни племени, претендовали на то, чтобы править «благородными ромеями», дерзали презирать ромеев, посягали на самый трон, хвастали, что они самих василевсов империи «бивали по щекам». Видя их засилье, Пселл, по его словам, стыдился за василевса и «плакал... являясь, как никто, филоромеем и патриотом» ³¹².

В системе идейно-политических воззрений Кекавмена огромный интерес представляют взгляды нашего автора на проблемы церкви, религии и науки. Кекавмен глубоко и искренне религиозен, но признание этого факта ничуть не мешает нам присоединиться к сделанному на основе «Советов и рассказов» выводу П. Лемерля, что, видимо, в повседневной жизни византийца церковь занимала гораздо меньше места, чем мы привыкли думать, опираясь на [107] источники, имеющие официальное или церковно-монастырское происхождение ³¹³. В труде нашего автора нигде не упомянуты ни монастыри, ни священники. О монахах сказано лишь раз — Кекавмен советует беседовать с ними, хотя они и простецы (С. 232). Автор рекомендует усердно посещать церковь, но спасения, по его мнению, можно достигнуть, предаваясь молитвам также дома, втайне, а не на глазах у людей (С. 210). О «латинской вере» он не упоминает вовсе, хотя пережил раскол церквей в 1054 г., и неоднократно говорит о наемниках — выходцах с Запада. О мусульманах, евреях и еретиках Кекавмен обронил единственное замечание как о людях, не ведающих истинной веры (С. 210.18-19).

«Насмерть борись за благочестие», не позволяй оскорблять святые иконы и христианские святыни, пишет наш автор (С. 224), но это отнюдь не означает, что он безоговорочно чтит авторитет священнослужителей. Напротив, даже высшие представители церкви могут оказаться в сетях дьявола, если они — накопители денег, живут в роскоши, помышляют о злате и серебре, окружают себя пышной свитой, стяжают движимое и недвижимое имущество за счет ближних. Выставляемый при этом духовенством предлог, что они делают эго не для себя, а для церкви, — результат происков нечистого. Великие отцы церкви Николай Мирликийский и Василий Великий, пишет Кекавмен, не только не стяжали, а и свое имущество роздали беднякам. Долг церковных пастырей — утверждать мир, защищать слабых, заботиться о сиротах, вдовах и больных (С. 238). Важно, что сходными аргументами оправдывал свой указ, запрещающий расширение монастырских владений, и такой представитель военной аристократии, как Никифор II Фока ³¹⁴ и другой император-полководец — Исаак I Комнин, отнявший немало владений у монастырей ³¹⁵.

Провинциальный землевладелец и военачальник, таким образом, оказывается сторонником дешевой церкви. Взгляды Кекавмена на этот счет вряд ли существенно отличались от воззрений людей его круга, и их, несомненно, следует учесть при анализе ситуации в стране накануне прихода Комнинов к власти.

Принятие духовного сана, согласно Кекавмену, должно определяться не только глубоким призванием, но и знаком божественного одобрения как необходимого условия служения богу. Было уже [108] упомянуто, что эту идею Кекавмен мог заимствовать у мистика Симеона, однако я не считаю, что оба эти автора принадлежали к одной идейной среде ³¹⁶.

Близкие Кекавмену взгляды на церковь высказывает и Продолжатель Скилицы, идейное родство которого с Кекавменом мы неоднократно подчеркивали. Этот автор безусловно одобряет конфискации Исаака I у монастырей — император избавил жителей от «жадности монахов» ³¹⁷. Продолжатель Скилицы решительно защищает Исаака I и в его конфликте с патриархом Михаилом [109] Кирулларием: он с возмущением пишет о патриархе, который, вместо того чтобы увещать василевса, грозил лишить его власти. Он даже передает сплетни, будто бы Кирулларий примерял пурпурные туфли (знак императорского достоинства ³¹⁸). Благочестие этого автора, столь же глубоко религиозного, как и Кекавмен, но крайне суеверного, никак не связывается с попечением о материальном процветании церковных учреждений и монастырей. Такова же позиция и нашего автора.

Скилица высказывает на этот счет иные взгляды. Он выступает как горячий защитник интересов церкви и монастырей и неизменно хвалит императоров за щедрость к духовенству. Лишь дважды он осмелился заметить, что Роман III и Константин IX превзошли меру в роскоши своего благочестивого строительства, прибегая при этом к несправедливым источникам средств и притесняя подданных ³¹⁹.

Что же касается воззрений Атталиата на богатства духовенства, то они прямо противоположны взглядам Кекавмена и Продолжателя Скилицы. У Атталиата нет ни одной оговорки, даже такой, какую делает Скилица. Этот синклитик, сам основавший монастырь и получивший для него льготы от императора, счел нужным специально отметить, что для «понимающих людей» лишение церкви материальных благ, какими бы соображениями это ни оправдывалось, чревато великими опасностями ³²⁰. И в конфликте Кируллария с Исааком I Атталиат занял враждебную позицию к василевсу, обвиняя его в «бесчестной» расправе с Кирулларием — святым праведником ³²¹.

Значительно отличаются от воззрений Скилицы и Атталиата взгляды Пселла на материальные вклады в церковь и монастыри, хотя все эти три автора принадлежали к одной и той же социальной и идейной среде. Как и в вопросе о военных потребностях империи, Пселл в данном случае ближе не к названным писателям, а к Кекавмену. Наш автор при этом морализирует, Пселл же откровенно приводит практические соображения в обоснование своих воззрений на эту проблему. Философ отдает себе отчет в могуществе церкви. Примирение с патриархом Кирулларием, в частности, он выдвигал как основное условие упрочения власти Михаила VI, когда под этим императором закачался трон ³²². Но Пселл, как и Кекавмен, [110] вероятно, видел, что доля расходов казны в пользу духовенства слишком велика — эти средства можно было бы с большей пользой употребить на военные и иные нужды. Благочестие Романа III, по мнению Пселла, очень дорого обошлось государству — оно «смущало жизнь общества» и привело к «расстройству гражданского управления» ³²³. Сам ставший монахом, Пселл пишет, однако, что чем больше становилось монахов, тем быстрее росли подати ³²⁴.

На этом я прерву свои беглые сопоставления идейно-политических воззрений Кекавмена со взглядами некоторых его современников. Разумеется, моего анализа далеко не достаточно для уверенных и широких выводов об идейной борьбе в Византии в XI столетии накануне прихода к власти Комнинов. Дело обстояло, несомненно, гораздо сложнее. Тем не менее осмелюсь заключить, что в ряду рассмотренных выше авторов наиболее резко (и в наиболее важном) расходятся политические воззрения именно Пселла и Кекавмена. Мне представляется, что как раз Кекавмен, а не Атталиат, как иногда полагают ³²⁵, был идеологом провинциальной военной аристократии.

Обращусь теперь к некоторым другим аспектам мировоззрения Кекавмена, значительно менее связанным с его социальной и политической программой. Наш автор, как уже сказано, глубоко религиозен. Но он менее суеверен, чем его высокообразованные современники — Иоанн Скилица, Продолжатель Скилицы и даже чем утонченный предтеча антикизирующего направления византийской учености эпохи Комнинов — аристократ Михаил Атталиат. Кекавмен признает святость мощей и допускает их ношение, но против амулетов (С. 234). Он отрицательно относится к вере в сны, гадания, предсказания судьбы (С. 254).

Знания Кекавмен оценивает с чисто практической точки зрения. Даже чтение Ветхого завета должно способствовать росту профессионального мастерства стратига (С. 170). Философу следует не скрывать свои знания, а «учить добру» (С. 148). Признает Кекавмен и ценность медицины — медики способны вылечить, но, к сожалению, используют свое искусство в интересах собственного обогащения за счет клиента. С подкупающей наивностью автор советует лечиться самостоятельно (С. 240, 242). Пожалуй, мы могли бы сделать вывод, что здоровый дух Кекавмена обитал в здоровом теле. [111]

Кекавмен приобрел свои далеко не обширные познания преимущественно путем самообразования. Он знает, что это нелегко и, дабы понять трудную книгу, нужно прочесть ее не один раз (С. 228). Кекавмен ненавидит верхоглядов, которые не вникают в смысл прочитанного, хватают верхушки, читают с пятого на десятое с единственной целью праздного пустословия (С. 256). Но, вступая в противоречие с самим собой, он не советует «слишком любопытствовать» при чтении Божественного писания (С. 228).

Кекавмен высоко ценил образованность, осведомленность и в светских и в божественных науках (С. 226) ³²⁶. Он не допустил ни одного прямого выпада против светского знания, кроме намека на легкие жанры художественной литературы («праздных басен» — С. 288). Уважает он и красоту речи (С. 172) и с сокрушением сознает провалы в своем образовании (С. 288). Не вправе ли мы заключить, что претендовавшая на главную роль в управлении государством военная аристократия провинции понимала свои недостатки сравнительно с рафинированной столичной бюрократией (Пселл, напомню, считал познания необходимым условием для правильного управления государственным кораблем: осторожно выпытывал у Пселла сведения о незнакомых ему вещах Исаак I ³²⁷). Кекавмен зовет пополнять недостаток в знаниях — советует дать широкое образование детям (С. 226).

В исследованиях моих предшественников уже было отмечено, что этика Кекавмена имеет приземленный, шаблонный характер. Это принципы добропорядочного христианина, который хочет совместить стремление к личному успеху и благополучию с попечением о своем духовном спасении. Его этические представления не отличаются оригинальностью; они целиком построены на извечных со времен торжества христианства правилах общежития верующих людей — на евангельских заветах.

Тем не менее моя характеристика автора «Советов и рассказов» была бы неполной, если не остановиться, хотя бы бегло, на некоторых этических воззрениях Кекавмена: на проблеме семьи и родственных отношений, дружбы, труда, богатства и др. [112]

Семья в понимании нашего автора — подлинная крепость, замкнутый мир сугубо интимных и частных отношений, направляемый твердой рукой главы семьи. Непререкаемый авторитет для близких, он в конечном счете ответствен за материальное и духовное благополучие всех членов семейного коллектива. Лев рождает льва, а лисица — лисицу (С. 242). Дети будут такими же, как и их породивший, чему они от него научатся, то и будут делать (С. 228). Детей надо воспитывать заботливо, но отнюдь не палкой, а словом и добрым обхождением (С. 242). Нет ничего желаннее детей (С. 262). Они малы и глупы, но нужно не оскорблять, а уважать их, чтобы они научились чтить отца (С. 228). Однако одного почтения к старшим недостаточно, необходимо, чтобы все домочадцы боялись главы семьи, «ибо полезен страх» (С. 256). Впрочем, не следует быть излишне суровым в доме своем (С. 256).

Особого внимания и попечения требует женская половина семьи. Над нею нужен постоянный и неослабный надзор со стороны мужчин, так как сама природа женщины греховна. Дочери — источник вечного беспокойства для отца. Их следует держать (впрочем, как и жену, и невесток) взаперти, как заключенных, тщательно скрывая от чужих мужских глаз (С. 218, 220, 236). Позор дочери, не сумевшей соблюсти себя, падет не только на отца и мать, но и на всех родственников (С. 236).

Добрая жена — половина жизни или еще больше (С. 246), но и с нее нельзя спускать бдительного ока, так как она способна изменить даже с другом мужа (С. 218). Кекавмен не чужд чувства плотской любви (С. 248), однако он отвергает ее вне брака или в повторном браке, объявляя похотью, ведущей к погибели (С. 246, 248). Особенно ужасна, на взгляд Кекавмена, обстановка в семье, в которой есть сводные дети.

Вдовцу лучше целиком посвятить себя воспитанию детей, чем вступать во второй брак, ибо новая жена ищет, как правило, не мужа, а его богатства (С. 246). Опасно не только дружить с женщиной (С. 242, 244, 258), но и смотреть на ее красоту (С. 228, 244).

Родители нуждаются в почете, уважении и постоянной заботе как при их жизни, так и после их смерти (надо добывать им царство небесное с помощью молитв и денег). По поведению детей судят и о самих родителях (С. 236, 242). С братьями и зятьями нужно жить в мире и любви. Не оказавший помощи брату — проклят, а враждующий с ним еще хуже — он братоненавистник. Оскорбляющий брата оскорбляет своих родителей (С. 260).

Добрые и теплые отношения следует хранить и с прочими родичами, оказывая им материальную поддержку, ибо бог, возможно, для того и даровал тебе успех, чтобы ты помогал родственникам [113] (С. 224, 238). Однако в родство со своей семьей посторонних должно допускать с осторожностью и умом — не только в случае вступления во второй брак, но и при женитьбе сына и выдаче дочери замуж, так как целью претендующих на родство является нередко стремление завладеть твоим имуществом (С. 232).

Итак, семья — отгороженный от посторонних мирок, в недоверии и подозрительности ощетинившийся перед всем светом. В семью нельзя допускать на временный постой даже иногороднего друга при его проезде через твой город. Он может вызнать порядки твоего дома, соблазнить кого-либо из женщин, опозорить и высмеять твой уклад жизни, повыведать о твоих доходах (С. 218). Жизнь семьи — ее сугубая тайна. Даже посетителей в дом следует пускать с разбором: не дай Бог — найдется среди них любопытный и наблюдательный (С. 222). Да и сам Кекавмен не был любителем посещать чужие дома, рассматривая приглашение на обед как тяжкую повинность (С. 256).

Рядом с семьей, в том же доме, живут не только члены семьи, но и слуги, и нотарии, и доверенные лица, и рабы, может быть и другие челядинцы, пользующиеся особым благоволением главы дома. Однако все они связаны лишь хозяйственными либо другого рода деловыми отношениями с господином дома. И хотя среди них могут быть люди, заслужившие любовь и дружбу домовладельца, в лоно семьи они не допускаются, оставаясь на периферии домашнего очага (С. 208, 244). Верного раба или свободного (может быть, вассала?) нельзя знакомить с дочерью (С. 244, 246).

Однако не проблемы семьи в сочинении Кекавмена, а вопросы дружбы, как уже упоминалось (см. С. 50), привлекли внимание исследователей. К этой теме наш автор обращается более тридцати раз на страницах своего труда, проявляя, как правило, крайнее недоверие к друзьям. Друзья могут стать причиной не только позора (разглашения тайны, бесчестья жены), преступления (втянут в дурную компанию), материального ущерба или разорения (не вернут долга, окажутся несостоятельными при поручительстве), крушений карьеры (донесут), но и самой гибели человека. Лишь в малой беде найдешь друга, поучает Кекавмен, а в большом несчастье — никогда (С. 258).

Тем не менее следует отметить, что в большинстве подобных высказываний Кекавмен имеет в виду не истинную, верную дружбу, а дружбу мнимую, притворную, которую и завязывают с коварной и корыстной целью. Он противопоставляет лживому другу друга настоящего, которому нужно помогать от чистого сердца (С. 138), которого лучше не судить, если ты судья, а друг провинился (С. 144), которого было бы жаль потерять (С. 254) и грешно[114] обидеть (С. 234) и не зазорно избавить, имея на то власть, от законных поборов казны (С. 218); искренний друг не сравнится с новым другом, и любовь к нему можно завещать сыну (С. 224), а в случае смерти такого друга ничем не восполнить утраты и можно сокрушить свою душу скорбью (С. 254, 258) и т. д.

Следовательно, было бы опрометчиво делать вывод о безусловно отрицательном отношении Кекавмена к дружбе вообще ³²⁸.Он не искал специально друзей и признается, что не любил заводить товарищей среди равных себе (С. 258), предпочитая, видимо, верховодить людьми, более низкими по положению. Но, находя друга, наш автор, безусловно, умел его ценить. И все-таки, подводя итог, надо признать, что Кекавмен делает акцент не на положительных, а на отрицательных последствиях дружбы. Как и в вопросе о женщинах, он предпочитает ориентироваться на те разделы поучения Сираха, где говорится об опасности, грозящей от женщин и друзей, а не на те, где этот канонизированный церковью моралист описывает радости, приносимые женщинами и друзьями.

Труд, согласно Кекавмену, — необходимое условие самого существования: «без пота» не прожить (С. 208). Хорошее знание ремесла — залог успеха (С. 240, 254). Избегающий труда окажется в нищете (С. 260). Однако неумеренный труд опасен: можно забыть Бога и церковные литургии и тем погубить душу свою (С. 208). Кекавмен сугубо практичен: где не извлечешь выгоды для души или для тела, поучает он, не трудись (С. 242). Мало того: если есть сомнения в успехе задуманного дела, лучше за него вовсе не браться (С. 288). Если человек ведет частную жизнь, все его попечение должно обратиться на ведение хозяйства — единственного источника существования (С. 204). Если он несет службу, то должен выполнять ее с усердием и не только не волынить (С. 148, 172), но и стараться сделать что-нибудь сверх порученного (С. 204).

Кекавмен — не стяжатель, но он не против и обладания богатством (С. 236, 262). Оно необходимо не только для существования, но и является также источником благотворительности, помогающей завоевать божье расположение (С. 134, 136). Однако источники доходов должны быть честными. Прибыльные, но постыдные ремесла греховны (С. 236). Взяточничество опасно и постыдно (С. 144). Откуп налогов неминуемо ведет либо к разорению, либо на стезю греха (С. 170, 204, 210, 254). Безудержная жажда обогащения [115] вызывает осуждение Кекавмена. Необходимо положить себе предел в погоне за богатством, так как алчущий его никогда не насытится, лелеющий в душе идол богатства и похоти не совершит благородного и похвального поступка (С. 262,264). Сила человека — не в деньгах, а в добродетелях и разуме (С. 252). Разум лучше богатства, ибо с его помощью оно добывается (С. 236). Кто зарится на чужое имущество, лишится своего (С. 260). Кекавмен пишет, что он ненавидит и скупца и расточителя: первый трясется над своим богатством, хотя у него всего в избытке, второй тратит больше, чем имеет (С. 232). Впрочем, сам автор не страшится прослыть скопидомом, если проявление хлебосольства (пир в собственном доме) может послужить поводом к обвинению в заговоре (С. 140).

Все изложенное выше о взглядах Кекавмена на труд и богатство с равной степенью вероятности мог высказать представитель любой социальной прослойки. Но все-таки совет положить себе предел в погоне за богатством вряд ли мог прийти в голову подлинно и постоянно нуждающемуся человеку. Да вряд ли можно и принимать все с полным доверием: осуждение богатства в принципе никогда не было препятствием к его использованию на практике.

Характерной чертой психологии нашего автора является ужас перед опасностью позора. Бесчестья и насмешки он страшится не менее, чем разорения и крушения карьеры. Более того, лучше умереть, чем жить опозоренным (С. 164.20). Повод для позора он усматривает при этом как в действительных, на взгляд современного человека, обстоятельствах, так и в мнимых. Причиной бесчестья, хулы, поношения, презрения может послужить, по его мнению, не только измена жены, грех дочери, воровство, взяточничество и т. п., но и отказ в получении займа (С. 206), потеря части состояния вследствие чьего-либо обмана (С. 244), разорение в результате поручительства за несостоятельного друга (С. 234), излишняя скромность (С. 172). Весьма позорно, если дурачок схватит за бороду (С. 262), и т. д.

Недоверие Кекавмена к людям граничит с маниакальностью. В какой-то мере проявление недоверчивости, характерное для большинства житейских советов нашего автора, когда он говорит о нормах общения с другими людьми, нужно отнести на счет жанра, избранного им для повествования: автор поучения обязан предвидеть возможные опасности и предостеречь от них. Но одной ссылкой на жанр нельзя объяснить этого свойства характера Кекавмена.

Кекавмен живет в вечном состоянии ожидания беды. Ее нужно предвидеть в любой ситуации и быть готовым отразить. Не следует ни впадать в уныние при ударах судьбы, ни слишком радоваться удачам — это свойство простаков (С. 200). Нужно помнить, что не [116] постоянны ни радости, ни печали; все течет и изменяется (С. 224). Грядущий день может принести негаданное несчастье (С. 138): сегодня ты счастлив и надменно третируешь подчиненных, а завтра будешь у них же просить помощи (С. 146). Жизнь человеческая — во власти божественной воли: утром ты тиран, а вечером сирый слепец (С. 252). Поэтому нужно быть постоянно настороже, так как не остерегающийся как раз и попадает в беду (С. 192). Лучше, живя в благополучии, хмурить брови, чтобы не познать подлинной печали (С. 252).

В сущности, весьма прозаичный и лишенный воображения Кекавмен необычайно изобретателен в поисках действительных и мнимых опасностей. При этом его пронизанные евангельскими заветами советы помогать обиженным, сирым и убогим, с благодарностью к господу переносить испытания и т. д. становятся подчас пустой риторикой: пожар тушить не помогай — держись от него подальше, так как можешь погибнуть; за друга не ручайся, ибо и имущество потеряешь и неразумным прослывешь; денег в долг не давай, не то лишишься одолженной суммы; дара после обеда не делай — подумают, что совершил это в опьянении; не помогай другу открыто — решат, что ты сделал это ради подарка, и т. д.

Кекавмен советует не доверять раскаявшемуся врагу, собеседнику и собутыльнику, лекарю, заимодавцу и должнику, подносящему дары, жителям общины, своим людям, стремящимся к родству, красивой женщине, подчиненному, верному рабу или свободному, нотарию, слугам, товарищу, друзьям, жене, дочери. Топарха он призывает не доверять византийским стратигам, а стратигов — не доверять топархам. Последних он предостерегает от доверия самим василевсам. Все люди, пишет наш автор, какой бы малостью они ли занимались в жизни (будь то пастух, земледелец, моряк или духовное лицо), гибнут, становясь беспечными (С. 322). Прожил день, вечером обдумай пережитое и извлеки уроки на завтра. Нигде, никогда, ничем и ничуть не рискуй.

Кекавмен подводит даже «теоретическую» базу под свои рекомендации отказывать людям в доверии. Дело в том, по его словам, что «природа человеческая непостоянна и изменчива и то обращается от добра ко злу, то склоняется от зла к добру». Сегодня человек кажется блистающим всеми добродетелями, а завтра предаст тебя (С. 246). Для нашего автора естественно, что соображения личной выгоды сильнее чувства порядочности, ибо человеку от природы свойственно стремиться к выгоде, материальной или духовной (С. 208).

Завершая замечания о некоторых этических представлениях Кекавмена, выскажу свое мнение о характере автора «Советов и [117] рассказов» — конечно, с большой дозой гипотетичности: недостаточно поучать каким-либо истинам и принципам, а у нас нет возможности судить, следовал ли им в жизни сам автор. Тем не менее трудно отделаться от впечатления, что Кекавмен был педантичным, малообщительным, хмурым и суровым человеком, не слишком склонным к сантиментам. Незыблемый авторитет для подчиненных на службе и для членов семьи и челядинцев дома, весьма уверенный в себе резонер, он мог прощать, казаться снисходительным и добрым, но не по движению души, а рассудочно — из соображений целесообразности. Вряд ли Кекавмен имел много друзей и был вполне искренен в дружбе.

По всей вероятности, он был исполнительным и инициативным в своих служебных делах, в меру почтительным к старшим по чину и положению и требовательным по отношению к низшим. Скорее всего, Кекавмен был неплохим семьянином, верным мужем, строгим и заботливым отцом, рачительным и взыскательным хозяином, бдительно и зорко следящим за своими слугами, рабами и прочим подвластным ему людом. Я сомневаюсь, однако, что, подходя к Кекавмену с современной меркой, его можно было бы назвать симпатичным человеком. Настораживает отношение Кекавмена к людям — он заранее ориентируется на самые темные стороны человеческой натуры. Не проецирует ли он при этом ближним свои собственные недостатки и помыслы? Кажется, он был стихийным циником, и его цинизм страшен в своей прозаичности и неосознанности.

Неизвестно, в какой мере личные, субъективные свойства нашего автора повлияли на его взгляды на жизнь. Может быть, его карьера была трудной и исполненной превратностей, может быть, в личной жизни он пережил немало бед и во многом разочаровался. Но я считаю, что на мировоззрение Кекавмена наложили печать условия окружающей действительности тревожного XI столетия, о которых шла речь выше: неуверенность в завтрашнем дне, сознание зыбкости жизненных устоев, реальность многочисленных опасностей и бессилие индивидуума.

«Советы и рассказы» как источник

Прежде чем дать оценку «Советов и рассказов» Кекавмена как исторического источника, следует вкратце остановиться на двух вопросах, которые мельком затронуты выше: к кому обращал свои советы автор и когда он это делал.

Отдельные, композиционно единые части труда адресованы вполне определенным по положению лицам: стратигу, василевсу и топарху. Остальное обращено к детям, в частности к старшему [120] сыну. Является ли это литературным приемом, к которому, например, прибегнул любимый Кекавменом Иисус, сын Сираха, или подлинным наставлением лишь для своих детей — сказать с уверенностью невозможно. П. Лемерль полагает, что это — скорее литературная манера. Мысль адресовать поучение детям, по его мнению, пришла к Кекавмену и процессе работы: в конце «Домостроя» прямых обращений к сыну больше, чем в его начале ³²⁹. Я считаю более вероятным, что, исключая «Советы императору», все части труда, включая «Стратегикон» и «Советы топарху», были с самого начала задуманы как поучение детям. В этом убеждает, во-первых, глубокая искренность, которой дышат слова автора о назначении его труда, написанного безыскусно, но правдиво — «только для тебя и твоих братьев, для своих детей от чресел моих, которых мне дал Господь» (С. 292). Во-вторых, интимный доверительный тон автора — он обращается к ограниченному кругу близких ему людей и пишет довольно свободно о многих важных политических сюжетах именно потому, что не предназначает их для чужих ушей и глаз. Кекавмен советует не произносить даже имени василевса публично, дабы не быть обвиненным в хуле на помазанника божьего (С. 140). Это действительно было опасно. Но не пришел ли бы наш автор в противоречие с этим советом, если бы предназначал свой труд для широтой публики, советуя читателю не презирать василевса, доверившего ему дела (С. 140), или включая в сочинение советы топарху? Ведь в этих советах даются рекомендации, прямо враждебные интересам империи, говорится о капризах и прихотях императора, который способен пренебречь справедливостью, законом и порядочностью ³³⁰.

Да и «Советы императору» не стоят особняком от остальных частей сочинения. Всего вероятнее, они предшествовали «Советам топарху» и представляли скорее мысленный, чем действительный монолог к василевсу или даже к «будущим благочестивым и христолюбивым василевсам» (С. 290) ³³¹. Вряд ли наставления Кекавмена попадались когда-либо на глаза кому-нибудь из императоров. «Советы императору» — одна из частей единого сочинения, но это отнюдь не исключает того, что автор обращался, хотя и мысленно, [121] ко вполне определенной коронованной персоне — он описывает состояние дел в империи на тот момент, когда держал в руках перо.

Как было отмечено выше, наиболее обоснованной является датировка «Советов и рассказов» царствованием Михаила VII Дуки, точнее, периодом между 2 августа 1076 г. (смерть патриарха Иоанна Ксифилина) и 24 марта 1078 г. (дата свержения с престола упомянутого императора) ³³².

Вполне вероятно, однако, написание отдельных фрагментов труда и в период до 2 августа 1075 г.: Кекавмен сочинял свой опус на досуге, не спеша, подобно дневнику, который ведется от случая к случаю. Но все-таки, по-видимому, основная часть сочинения была написана после 2 августа 1075 г. Сложнее обстоит дело со второй датой — 24 марта 1078 г.: Лемерль не отметил всех затруднений, которые возникают при ее установлении. Он ссылается на употребленный Кекавменом применительно к Михаилу VII эпитет «благочестивейший» (а не «блаженный»). Иначе говоря, по мнению Лемерля, этот эпитет указывает на то, что Михаил VII в момент, когда наш автор писал свой труд, был еще императором. Но этот довод легко подвергнуть сомнению, ибо эпитет «благочестивейший» Кекавмен дважды употребляет (без одновременного определения — «блаженный») по отношению к давно умершему Константину IX (С. 168, 178). К тому же Михаил VII не поплатился жизнью при потере трона и скоро стал митрополитом Эфеса. Поэтому приведу в обоснование этой даты еще ряд соображений. Прежде всего это похвальный отзыв Кекавмена о личных качествах этого василевса, хотя он проводил ту же политику, которую наш автор сурово осуждает, когда речь идет об умерших императорах. Почти панегиричен и отзыв Кекавмена о фактически правившем тогда временщике Никифорице, которого современники, в особенности военные, обвиняли во всех бедствиях, обрушившихся на империю ³³³. Никифорица же сошел со сцены только вместе с Михаилом VII.

24 марта 1078 г. как terminus ante quem подтверждается и характером «Советов императору» — поднять боеспособность армии, привести в порядок пришедший в полный упадок флот. Рекомендации подобного рода более естественны для времени, когда правили [122] императоры, не уделявшие войску должного внимания (как и обстояло дело при Михаиле VII), а не для периода, когда к власти пришла военная аристократия. Едва ли Кекавмен мог иметь основания полагать, что один из старейших полководцев империи, Никифор III Вотаниат (1078-1081), заняв престол, пренебрежет интересами армии. Вряд ли наш автор стал бы советовать этому пожилому человеку завести наставника, который порицал бы его за то, что тот «сказал или сделал неразумного» (С. 308 и прим. 930). Советы заботиться о войске кажутся направленными не по адресу, если иметь в виду и ставленника военной аристократии Алексея I Комнина (1081-1118), известного, несмотря на молодость, полководца еще до своего воцарения. Кроме того, Алексей I никак не мог дать повода к предостережению — не сидеть в столице, «как в узилище»: несколько первых лет своего правления Алексей I почти не бывал в Константинополе, проводя время на фронтах борьбы то с норманнами, то с печенегами, то с сельджуками. Михаил VII, напротив, был известным домоседом (а наш автор говорит, что тот император, к которому он обращается, добровольно и постоянно пребывает в столице — С. 312).

И тем не менее отмечу один факт, который может быть расценен как аргумент для более поздней датировки написания «Советов и рассказов». Говоря о Никифорице, Кекавмен замечает, что «он был евнухом» (ευνουχος ην — С. 266). Можно ли так сказать о здравствующем человеке, когда речь идет не о качествах политического деятеля, а о чисто физическом признаке? Признаюсь, что, хотя я и принимаю 24 марта 1078 г. как terminus ante quem написания сочинения Кекавмена, я все-таки не избавился полностью от сомнений ³³⁴...

Суммирую, наконец, вкратце то новое, что дают «Советы и рассказы» как исторический источник.

Прежде всего, лишь из этого памятника мы узнаём ряд важных фактов, касающихся политической истории империи X-XI столетий, таких, например, как взятие болгарским царем Симеоном какого-то города в Элладе в 917-919 гг.; захват топархом Товия Кекавменом византийской пограничной крепости в Великой Армении в 60-70-х годах X в.; неудачная осада болгарской крепости Мории Василием II во время войн Византия в Болгарии перед последней четвертью X в.; взятие Сервии болгарами во время тех же [123] войн около 1000 г.; подчинение Далмации Византией в правление Михаила IV; взятие болгарской крепости Бояны Михаилом IV в ходе подавления восстания Петра Деляна в 1041 г.; возвращение византийцами Димитриады, захваченной Деляном в 1040 или 1041 г.; захват Димитриады арабскими пиратами в первой половине XI в.; пленение стратига Дубровника Катакалона Клазоменита сербским жупаном Стефаном Воиславом в 1042-1052 гг.; оборона Отранто гарнизоном из варягов и русских в 1064 г. и захват города норманнами; восстание в Фессалии летом 1066 г.; конфликт между патриархом Иоанном Ксифилином и императором Константином X в конце 1066–начале 1067 г. и др.

Важное значение для историка имеют также и другие свидетельства: в первой половине X в. Дубровник был центром особой фемы; Гаральд Гардрада, приведший с собой дружину из 500 воинов, участвовал в войнах с арабами на Сицилии и в подавления восстания Деляна и был вынужден бежать из Константинополя против воли Константина IX; дукой Эллады и доместиком экскувитов Эллады со времени правления Романа II был Никулица, а с 979 г. доместиком экскувитов стал пришелец с Запада Петр, а Никулица — начальником влахов Эллады; катепаном Италии в 1066 г. был Андроник Филокали; важную роль при дворе в царствование Константина X играл протосинкелл Георгий Коринфский, который в правление Евдокии (май 1067 г. – январь 1068 г.) был претором фемы Армениак; Роман Диоген в 50-60-х годах XI в. был катепаном, видимо, в Болгарии.

Некоторые новые подробности сообщает Кекавмен и о событиях, известных по другим источникам: об обстоятельствах захвата болгарами Ларисы в 982-986 гг.; о поражении болгар в битве при Беласице в 1014 г.; о поражении под Фессалоникой войск болгар, восставших в 1040-1041 гг.; о трех сражениях византийцев с печенегами в конце 40-50-х годов XI в.; о разгроме в 1042 г. Стефаном Воиславом катепана Диррахия Михаила; об отношениях империи с арабским эмиром Апелзарахом при Романе III и Михаиле IV; о роспуске ивирийского войска Мономахом; о произволе Орфанотрофа; о восстании в Константинополе в апреле 1042 г. и т. д.

Однако основную ценность представляют известия «Советов и рассказов» по внутренней истории Византии Х-XI вв. — об ее экономике, жизни городов, этническом составе, организации центрального и провинциального управления, о положении армии и флота, о налогах, титулах, должностях, политической и идейной борьбе и т. п. Немало сведений, которые сообщает Кекавмен, уже известны историкам из других источников, однако труд Кекавмена бросает на эти сведения новый свет: зачастую сухие свидетельства [124] актов и хроник облекаются благодаря нашему памятнику в плоть и кровь; они не только обретают форму зримых образов, но и получают эмоциональную окраску. В этом отношении сочинение Кекавмена сходно с некоторыми житиями святых: в отличие от хроник, официальных исторических трудов того времени, актов, писем, речей и т. п., фиксирующих в основном казусы, наш автор, как и памятники агиографии, изображает действительность в ее повседневности, не в праздничных или трагических коллизиях, а в тусклом свете устоявшегося, постоянного быта. У Кекавмена есть преимущество и перед житийной литературой: широта охвата разных сторон жизни, многосюжетность и бесконечно большая свобода от суеверий, от шаблона и штампа, столь характерных для агиографа.

Достоинство сообщаемых нашим автором фактов и деталей быта состоит также в том, что он говорит о них мимоходом, как о явлениях привычной действительности. Преследуя дидактические цели, Кекавмен переносит центр тяжести повествования не на факты, а на поучительные выводы, которые, по его мнению, из них вытекают. Подбор этих фактов, безусловно, пристрастен, но сами примеры из жизни — в соответствии с целями труда — должны были быть точными и наглядными, иначе и выводы из них утратили бы убедительность для читателя-современника.

Не искушенный в политической и идейной борьбе, искренне стремящийся к тому, чтобы предостеречь дорогих его сердцу людей против возможных опасностей, автор, как правило, безыскусствен и правдив в своих симпатиях и антипатиях. Его тенденциозность (а и он ее не чужд) непосредственна и легко поддается разгадке. Отдельные подробности, скупо и мельком оброненные Кекавменом, значат для истории политической и идеологической борьбы того времени порой больше, чем даже украшенные арабесками мысли некоторые известия хитроумного ипата философов Пселла, ставившего нередко цель не столько обнаружить, сколько скрыть истину.

Трудно переоценить данные «Советов и рассказов» о быте, положении и хозяйстве крупного провинциального землевладельца, о круге его забот и помыслов и в период несения государственной службы и во время жизни в качестве частного лица. Такой землевладелец, живущий, как правило, в городе, даже ведя частную жизнь, пользовался огромным влиянием среди горожан и населения всей области. Он представлял интересы местных жителей перед властями, иногда осуществлял распределение экстраординарных повинностей между ними, самостоятельно, опираясь на личный отряд и вассалов, был способен подавить волнения непокорных или мятеж и даже творил, не имея на то официальных прав, суд над виновными в местности, где находились его владения. [125]

Существенны, как они ни скупы, сведения Кекавмена о торговле, внешней и внутренней. Жители прибрежных византийских городов рисковали самостоятельно вступать в торговые отношения даже с арабскими пиратами, сбывающими добычу. Добрые отношения с иноземными торговцами, прибывающими морем, расценивались как весьма полезные, а взимание с них пошлин некоторые считали постыдным и опасным. Для крупного земельного собственника торговля вином, произведенным в поместье, была значительной статьей дохода. Ради торговых сделок, в надежде на высокую прибыль, даже знатные люди прибегали к займам. Падение золотого содержания в номисме порой становилось препятствием для совершения сделки: владелец товара отказывался брать обесцененные монеты. Видимо, сообщения византийских торговцев, посещавших чужие страны, были важным для правительства источником сведений, необходимых для определения курса внешней политики.

Рассказал наш автор и о ростовщиках, дающих в долг под высокие проценты и под заклад имущества. Даже видные люди, не уплатившие ростовщику долга и опутанные двойными закладными и процентами на проценты, теряли владения и попадали в долговую тюрьму.

Уникально сообщение Кекавмена о сохранении в его время ремесленно-торговых коллегий в Константинополе. Что же касается провинциального города, то, по-видимому, неофициально там существовала некая (напоминающая муниципальную) организация горожан, во главе которой стоял местный магнат. Жители города под его руководством сообща участвовали в раскладке эпирий, сообща могли выразить претензии представителю местных официальных властей, сообща давали и вынужденную клятву в верности врагу, сумевшему овладеть их городом.

Уникально для XI в. по своей детальности известие Кекавмена о кочевой жизни влахов, об их значении в Фессалии и о переходе части этого народа к оседлому земледельческому и городскому быту. Нашему автору принадлежит и первая по времени известная науке теория происхождения влахов — предков румын и молдаван.

Яркую картину нарисовал Кекавмен и об обстановке в провинции в случае народного возмущения или мятежа узурпатора.

Большую ценность для истории Византийского государства имеют сведения о положении стратига фемы в XI в., о его отношениях с местным населением и воинами, о размерах компетенции и порядке несения службы. Данные Кекавмена позволяют судить о сохранении фемного войска к 70-м годам этого столетия. Сообщает наш автор и об отношениях акритов-стратигов пограничных провинции с соседними иноземными князьками, о политике, [126] проводившейся при этом с обеих сторон и о причинах ее обоюдных успехов или неудач.

Известия Кекавмена позволяют лучше представить условия службы фемного судьи, который назначался на три года, его отношения с населением и с подчиненным ему чиновным персоналом, а также и с высшим чиновничеством столицы. Мы узнаем новое и о масштабах власти провинциального судьи и о формах тех злоупотреблений ею, которые вели к незаконному обогащению фемных чиновников за счет местного населения.

Немало существенного сказано Кекавменом и о центральном бюрократическом аппарате империи, как и о фискальной системе в целом, и о некоторых налогах и повинностях и о порядке их уплаты или выполнения.

Согласно данным нашего автора, продавались в основном должности, которые были связаны со службами фиска, т. е. продажа должностей была равнозначна, в сущности, откупу налогов. Удачливые откупщики строили на награбленные у налогоплательщиков деньги дома в столице, а некоторые неудачники попадали в тюрьму. Откуп можно было получить не только в столице, в центральных ведомствах, но и в провинции (нередко неофициально, за мзду местному крупному чиновному лицу). Откупу подлежали как денежные подати, так и натуральные повинности, в частности извозная, которая, видимо, постепенно коммутировалась в денежную. Должности «заместителя» (ο εκ του προσωπου) главы архонтии и василиката были, оказывается, прежде всего связаны со сбором налогов и отдавались на откуп.

Из труда Кекавмена известно и о существовании поста начальника влахов Эллады, должности архонта и анаграфевса кондаратов и моряков. Данные нашего автора имеют значение и для лучшего понимания некоторых других, давно известных чинов и титулов (дука, катепан, топотирит, таксиарх и др.).

Ни один другой источник не рассказывает того, что сообщает Кекавмен о положении иноземных наемников в империи.

Одним словом, невозможно перечислить все, что исследователь может извлечь из сочинения Кекавмена, не говоря уже об известиях, касающихся быта, норм морали, правил воспитания, уровня культуры и т. п.

Огромную ценность представляет этот источник и как памятник идеологической борьбы в XI в. и как человеческий документ. Если, по словам П. Лемерля, житийная литература подводит нас к [127] порогу народной души тех далеких времен ³³⁵, то можно с полным правом сказать, что именно труд Кекавмена открывает перед нами окно во внутренний мир византийца XI столетия.

Завершу вступительную статью еще одним повторением моего главного вывода: «Советы и рассказы» Кекавмена являются единственным известным памятником XI в., вышедшим из-под пера представителя провинциальной военной аристократии, который по содержательности и значению может быть сопоставлен с трудами, принадлежащими выходцам из кругов столичной сановной знати. Но данные сочинения Кекавмена еще далеко не полностью введены в научный оборот, тогда как официальные византийские источники лежат в основе всех главных концепций истории Византии того времени.

О некоторых принципах данного издания

Как первое, так и второе мое издание греческого текста отличается от издания Васильевского – Ернштедта прежде всего тем, что в его основу положены иные принципы публикации, чем избранные первыми издателями. Они ставили своей задачей издать рукопись с максимально точной передачей всех ее композиционных особенностей и состава, допустив лишь одно отступление: пинак, которым открывается рукопись, они поместили перед «Советами императору», ибо заголовки этого раздела не вошли в пинак и первые издатели считали данный раздел сочинением другого автора.

Я же следую принципам, разработанным в основном П. Лемерлем. Они предполагают публикацию подлинного труда Кекавмена, освобожденного от позднейших наслоений, — в максимально возможном приближении к тому виду, в каком этот труд вышел из-под пера автора.

Что касается редакции самого текста сочинения Кекавмена, то в этом отношении мое издание является в значительной мере переизданием публикации Васильевского – Ернштедта. И это естественно: первые издатели проделали основную работу по прочтению и выправлению сохранившегося в единственной рукописи текста памятника. Свою работу они выполнили с большой тщательностью. Было очевидно при первом же моем знакомстве с рукописью, что высказывавшиеся неоднократно надежды на существенные поправки при новом прочтении рукописи оказались по большей части совершенно неосновательными. Мало того, значительное количество конъектур, предложенных различными исследователями после издания 1896 г., предусматривались как возможные варианты уже Васильевским – Ернштедтом. Они лишь не решились внести их в текст, а поместили в подстрочных примечаниях. [128]

Все элементы рукописи, которые, по нашему мнению, не принадлежат автору, вынесены в приложения. Это: заголовки к параграфам текста, пинак, пролог, помета о состоянии протографа, заметка о взятии Константинополя латинянами в 1204 г. и выписки из чужих сочинений ³³⁶.

Разбивка текста на параграфы, как она дана в рукописи, мною, за редкими исключениями, устранена. Помимо легко устраняемых (при желании) конъектур, я внес в текст еще три следующих посторонних элемента (в сущности — чисто технических). Это осуществленное мною деление текста на 6 крупных разделов и на новые параграфы (их всего 91 — почти в 3 раза меньше, чем число параграфов рукописи), а также астериски, указывающие точное место всех заголовков, которые я перенес в Приложение № 1. В подстрочнике (также с помощью астериска) я указываю и № заголовка, под которым он стоял в рукописи.

Формулируя заголовки к параграфам перевода, я стремился к тому, чтобы они отражали главное содержание параграфов и были стилистически близки, если это возможно, к тем заглавиям, которые были даны параграфам в рукописи ³³⁷.

Напомню, что «Советы императору» перенесены мною из конца рукописи на место — перед «Советами топарху».

Бесчисленные в рукописи явления итацизма отмечены в подстрочных примечаниях лишь тогда, когда возможно иное толкование написанного с итацизмами слова. Так же я поступал и с примерами неверной постановки ударений и придыханий. Взаимная замена облеченного, острого и тупого ударений мною не оговаривается, как в основном она не оговаривалась и первыми издателями. Случаи переноса ударений на другие слоги или постановки двух или нескольких ударений и придыханий в одном слове мною, как правило, отмечены.

Скрытые цитаты из священных текстов указаны в подстрочнике (при этом аллюзии, часто приблизительные, сопровождаются [129] пометой «ср.») ³³⁸. Только случаи крупных ошибок при цитировании или истолковании библейских сентенций отмечены в комментарии.

Все особенности рукописи (лакуны, кляксы, поправки, повторы и т. п.) оговорены в комментарии или в подстрочных примечаниях.

Что касается пунктуации (чрезвычайно обильной и беспорядочной в рукописи), то она в основном осталась такой, какой была принята в первом издании. Внесенные мною при этом в соответствии с некоторыми современными правилами изменения минимальны. Так, слова после точки и вопросительного знака (;) я воспроизвожу с прописной буквы; прямую речь заключаю в кавычки, слова, ее открывающие, также воспроизвожу с заглавной буквы; перед прямой речью, после слов, вводящих в нее, ставлю колон; перед знаками препинания тупое ударение на последнем слоге заменено на острое. Все случаи других, более серьезных (смысловых) перемен в пунктуации рассматриваются как конъектуры.

В тексте я указываю в отличие от первого издания начало не только каждого листа «ректо», но и «версо». Здесь же помещаю указания и на страницы издания Васильевского-Ернштедта. Страницы греческого текста данного издания точно (вплоть до строк) совпадают со страницами издания 1972 г., а номера страниц разнятся на 16 (134-я страница нового издания соответствует 118-й первого) ³³⁹. Несмотря на понятные при переводе с греческого технические трудности, я стремился к тому, чтобы текст перевода каждой страницы примерно соответствовал каждой странице текста оригинала (в переводе эти места отмечены знаком //).

При переводе я старался передать не столько языковые и стилистические особенности текста, сколько его смысл. При этом я ввел в перевод гораздо больше синонимов, чем их содержится в оригинале: язык Кекавмена отнюдь не изыскан, он значительно беднее, чем язык его знаменитых современников (Пселла, Атталиата). Наш автор не принадлежал к числу опытных литераторов. Его поучение — это не логически стройное и последовательное литературное изложение для чтения, а скорее разговор с действительным или воображаемым собеседником, когда некоторые недомолвки, [130] неожиданные отступления, мнимая непоследовательность и т. п. могут быть восполнены средствами живого общения — мимикой, жестом, взглядом. Поэтому непосредственные логические связи между двумя соседними фразами у Кекавмена нередко кажутся нарушенными, однако они угадываются, как правило, в подтексте. Я был вынужден в таких (редких) случаях вводить в перевод слова, которых нет в оригинале, но которые необходимы для понимания смысла соответствующего пассажа (в переводе они заключены в квадратные скобки).

Именно для того, чтобы облегчить пользование переводом, я и разделил текст сочинения Кекавмена на шесть разделов, что в целом соответствует шести крупным темам, о которых размышляет автор. В тех же целях произведено деление текста на параграфы внутри каждого раздела при сохранении их общей нумерации для всего произведения. Разбивая текст на параграфы, я исходил из внутренней логики текста, нередко не выделяя отдельные композиционно завершенные рассказы в особые параграфы, поскольку эти эпизоды не имеют самостоятельного значения: автор приводит их только в качестве иллюстраций к своим сентенциям. В некоторых местах мое деление текста на параграфы является уже в какой-то мере и интерпретацией текста.

Коротко — о характере критики моего первого издания и предложениях новых конъектур. Собственно критические претензии рецензентов я считаю минимальными, а число предлагаемых ими новых конъектур несоразмерно большим. При этом отчетливо проявилась, на мой взгляд, тенденция к исправлению самого стиля и синтаксиса труда Кекавмена, к превращению этого посредственного автора в стилиста, а его синтаксиса — в стройную систему. Кекавмен же не был ни стилистом, ни хорошим знатоком синтаксиса. Более всего эта позиция характерна для Дж. Баклер – Ш. Руше и P. M. Бартикяна ³⁴⁰. Бартикян предложил более 100 конъектур. Почти все они упомянуты в подстрочнике. Отобранные мною из них для внесения в текст, наряду с конъектурами Васильевского – Ернштедта, составили подавляющее большинство внесенных мною в текст конъектур. При желании, однако, каждый исследователь, если он не согласен с конъектурой, может видеть особенности написания любого спорного места в рукописи и предпочесть собственное чтение. [131]

Если имеются две и более конъектуры к одному месту, я привожу их в подстрочнике в хронологическом порядке их предложения в историографии, отдавая приоритет текстологу, первым предложившим ту или иную конъектуру. Поэтому, избегая перегрузки примечаний, я не упоминаю имен авторов, предлагающих вновь уже ранее предлагавшуюся конъектуру, как и тех, кто выступает за восстановление того чтения рукописи, которое предпочел и я.

Такого рода принципа я придерживаюсь и относительно авторства эмендаций Броунинга, Бартикяна, Войнова, Ханника, Цукатракиса и др., если они попросту одобряют те конъектуры, которые уже предусмотрели Васильевский и Ернштедт в качестве альтернативных, но не решились внести их в текст.

Конъектуры, введенные в текст впервые только в этом издании, выделены полужирным шрифтом как в подстрочных примечаниях к греческому тексту, так и в списках конъектур.

Индексы к греческому тексту (в первом издании они следовали непосредственно за ним), я перенес, в соответствии с замечаниями рецензентов, к общему указателю в конце книги.

Сокращения к греческому тексту

Б: Р. М. Бартикян; Б-Р: Дж. Баклер – Ш. Руше (Ринч); Броунинг: Р. Броунинг; Бек: Г.-Г. Бек; В: В. Г. Васильевский; В-Е: В. Г. Васильевский – В.К. Ернштедт; Г: Г. Г. Литаврин; Грегуар: А. Грегуар; Гуйар: Ж. Гуйар; Д: Ив. Дуйчев; К: А. П. Каждан; Л: П. Лемерль; Лоран: В. Лоран; МВ: М. Войнов; Р: Ш. Руше (Ринч); Т: Ф. Тиннефельд; Хр. X: Хр. Ханник; Ц: Д. Цукаракис.