СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

МОНГОЛЬСКАЯ ЛЕТОПИСЬ «ЭРДЭНИЙН ЭРИХЭ»

V. ЦАРСТВОВАНИЕ НАЙРАЛТУ ТӰБ’А.

[Милости нового императора халхаским князьям и хутухте. - Смерть Ундур гэгэна. - Предопределение маньчжуров относительно перерождения второго халхаского хубилгана Чжэбцзун-дамба-хутухты. - Возмущение урянхаев и ӧлӧтов в Халхе. - Восстание Лубсан-даньцзиня в Хуху норе и участие халхасов в усмирении этого восстания. - Рождение второго халхаского хубилгана Чжэбцзун-дамба-хутухты. - Преобразования в Халхе. - Учреждение сайн нояновского аймака. - Падение ханской власти в Халхе. - Возведение на кафедру Чжэбцзун-дамба-хутухты. - Новые войны маньчжуров с чжунгарами. - Участие халхасов в походах на Галдан-цэрэна. - Основание Кобдо. - Неудачный поход маньчжуро-халхасов на чжунгар в 6-й луне 1731-го года. - Поражение чжунгаров при Сухэ-алдаху. - Основание новых халхаских крепостей на Цаган сӱл’е, Туе, Онгиине и Байдарике. - Поход Галдан-цэрэна на Халху в 1732 году и поражение, нанесенное халхасами войскам его при Эрдэни-цзу. - Состояние Халхи в период войн Галдан-цэрэна. - Переговоры об условиях мира с чжунгарами. - Основание крепости на Орхоне. - Командирование эфу Цэрэна для заключения мира с чжунгарами.]

По сведениям, сообщаемым нам иезуитскими миссионерами, Канси умер скоропостижною смертию от удара 20-го декабря 1722-го года и на другой же день после его кончины вступил на китайский престол новый император, принявший для годов своего правления название «Юн чжэн» ⁵⁸², каковое имя на маньчжурский язык переводится - «Хуалясунь тоб», а на монгольский - «Найралту тӱб» и означает на русском - «ненарушимое спокойствие». Таким образом известие нашей летописи, будто Юн-чжэн, или, как говорят монголы, Найралту тӱб, вступил на престол в 1723-м году, оказывается неверным и если халхасы все таки считают 1723-й год первым годом правления Юн-чжэнова, что пожалуй по сущности и справедливо, то тем не менее год этот, по принятому обычаю счета годам правления императоров, был уже вторым годом правления Юн-чжэна. Новое восшествие на престол, как это бывает всегда и у всех народов, сопровождалось объявлением разного рода милостей для данников, между прочим и из числа монгольских князей многие получили повышение в титулах, были пожалованы подарками, грамотами и знаками отличий. Что касается собственно халхаских правителей, то из них в это время были особенно отличены тушету хановский цзасак Даньцзинь-дорчжи, гэгэн Чжэбцзун-дамба-хутухты и хэцзюнь-ван, эфу Дондоб-дорчжи. Первый, при своем повышении из звания бэйла в хэцзюнь-ваны, удостоился получить императорскую грамоту, содержание которой хотя и передается нам в биографии этого князя, тем не менее не заключает в себе ничего особенного и принадлежит к типу самых обыкновенных рескриптов, выдаваемых императорами своим заслуженным данникам. «Со времени объявления на военном положении северной и западной дорог, [307] писал император, бэйлэ Даньцзинь-дорчжи весьма старательно заботился и, отдавая все свои силы, работал на месте военных действий. Шэн-цзу ӱрӱшиелтӱ хуанди относился с большою похвалою к его способностям. Ныне, доставляя ему особенную милость, выразите ему отличное поощрение, возведши в звание тӱрӱйн хэцзюнь вана» ⁵⁸³. Грамота, данная на имя Чжэбцзун-дамба-хутухты, была написана гораздо витиеватее; она излагала собою заслуги гэгэна на пользу страны как в церковном, так и в гражданском отношении и в конце сообщала о пожаловании гэгэна титулом «просветителя веры» и о выдаче ему новой золотой печати с надписью, сообразною этому новому пожалованию ⁵⁸⁴. Нужно заметить, что все эти награды были розданы в 7-й день наступившего нового года - черноватого зайца (1723), т. е. только за семь дней до кончины Ундур гэгэна, так что для ургинских лам и для Халхи это выражение хутухте новых милостей императора сделалось известным тогда, когда самого хутухты не было уже в живых, - он скончался в пекинском желтом монастыре (кит. Хуан-сы, монг. Шара сӱмэ) 14-го числа 1-й луны года черноватого зайца (1723). Что касается хэцзюнь вана Дондоб-дорчжи, то он пожалован был в хошой цинь ваны и это вторичное возведение его в княжеское звание 1-го ранга являлось, по словам приказа, как богдоханскою милостию при случае торжественного события, так и результатом отличной службы его, Дондоб-дорчжия, в Тибете, куда после отрешения от должности тушету хана и разжалования в хэцзюнь ваны отправился он, чтобы на месте военных действий искупить свои проступки, совершенные в Халхе. Пожалование это для самого Дондоб-дорчжия имело несомненную важность как свидетельство того, что опала, которая тяготела над ним до сего времени, была теперь снята маньчжурами. Конечно, возвратить себе все старое, стать снова тушету ханом для Дондоб-дорчжия было невозможно, ибо тушету ханство переходило уже по новому преемству и в другом колене; но, всматриваясь внимательно в летописные сказания халхасов, мы [308] можем не безосновательно предполагать, что в умах лиц, распоряжавшихся судьбами Халхи, составился в то время уже новый план для возвышения Дондоб-дорчжия и именно, решено было, чтобы первый новорожденный сын Дондоб-дорчжия был объявлен хубилганом Чжэбцзун-дамба-хутухты. В самом деле, по биографии ургинских хутухт мы находим касательно этого обстоятельства следующий рассказ. Перед самою смертию Ундур гэгэна халхаский вторичный ван (т. е. Дондоб-дорчжи) и находившиеся при хутухте шабинары вспросили у гэгэна, где возродится его следующий хубилган? «Хояр ван бэчи тахя чжильтэй хӱхэн-ни ацара» (т. е. - вторичный ван возьми девушку, родившуюся в год обезьяны, или курицы) отвечал гэгэн. Об этих словах буддийского святителя тогда же было доложено императору и Дондоб-дорчжи немедленно получил высочайшее повеление возвратиться в Халху по почтовым станциям. Тотчас по приезде на родину он женился на девушке, рожденной именно в год обезьяны и принадлежавшей к роду хотохойтского табунан’а Даши; - имя ее было Цаган-дара-баярту ⁵⁸⁵. Читая такое сказание, не трудно догадаться, что место рождения будущего хубилгана Чжэбцзун-дамба-хутухты было предрешено императором и приближеннейшими в гэгэну лицами из халхаского духовенства еще при жизни Ундур гэгэна. Об этом знал, или по крайней мере мог догадываться, еще и будущий отец этого хубилгана Дондоб-дорчжи; во всяком случае ему, очевидно, сказано было, чтобы он торопился своею новою женитьбою, ибо летопись не без причины прибавляет, что Дондоб-дорчжи отправлен был из Пекина даже не на своих, вольных лошадях, как обыкновенно ездили тогда халхаские князья, а «ӱртӱгэ-бэр», т. е. по казенным почтовым станциям ⁵⁸⁶. [309]

Помимо вышепомянутых трех лиц в тоже время представлялись к императору с поздравлениями и получили пожалования сайн-нояновский цзасак Цэрэн, возведенный в достоинство [310] хэцзюнь вана ⁵⁸⁷; сэцэн хановский цзасак Янцзуб-дорчжи пожалованный титулом бэйсэ ⁵⁸⁸; Шакдур-чжаб, возведенный в тусалакчи гуны ⁵⁸⁹ и мн. другие.

Не успели однако и окончиться эти аудиенции монгольских князей, являвшихся в Пекин как для поздравления нового императора со вступлением на престол, так и для поклонения телу почившего хутухты, как в Халхе снова начались последовательные восстания урянхаев, плененных маньчжурами и халхасами в период войн с ӧлӧтами. Первый пример таких восстаний подал цзайсан Лубсан-шараб (по происхождению урянхаец), который, как мы уже упоминали об этом выше, в последнем году правления Канси был переселен маньчжурами из урочищ Хан улы в чахарские кочевья ⁵⁹⁰. Недовольный этим перемещением и тяготясь удаленностью от родного края и родного народа, Лубсан-шараб возмутился, собрал своих данников и бежал с ними на север Гоби. Маньчжуры тотчас же поручили халхаским правителям усмирить мятежников и главнокомандующим войск халхаских явился в данном случае тушету хановский цзасак Цамцук-намчжил. Предводительствуя войсками своего хошуна и получив еще подкрепление от хошуна сэцэн хановского гуна Цэбдэн’а, Цамцук-намчжил отправился в преследование Лубсан-шараба и ловкими нападениями несколько раз поразил урянхай’ев, убив и главного сообщника Лубсан-шарабова - Аюши-эбэли ⁵⁹¹. Сам Лубсан-шараб однако спасался бегством от этих поражений и только когда к войскам Цамцук-намчжила присоединились еще отряды сэцэн хановского цзасака Ванцзала, удалось им захватить Лубсан шараба в урочище Ухэр буксэ, а вместе с сим [311] окончательно усмирить восстание ⁵⁹². Император с особенным благоволением встретил победителей: он возвел Цамцук-намчжила в звание тӱрӱйн бэйлэ ⁵⁹³, а Вавцзала повысил в хэцзюнь ваны ⁵⁹⁴. С этого времени положение пленных обратило на себя особенное внимание маньчжурского правительства и сам император, хорошо сознавая значение вопроса «о состоянии пленников» в деле обеспечения внутреннего спокойствия своей страны, оказывал не мало содействия к тому, чтобы, так сказать, завлечь новопоселенцев и улучшением их материального быта заставить их позабыть о родине ⁵⁹⁵. Немедленно же во всем цзасакам халхаским, в хошунах которых состояли на жительстве пленные ӧлӧты и урянхаи, посланы были высочайшие наказы, повелевавшие этим цзасакам обратить особенное внимание на обеспечение внешней обстановки пленников. Впоследствии Канси точно также не раз высказывал о них свою заботливость: так, когда в следующем 1724-м году хотохойтский бэйлэ Бубэй явился на аудиенцию ко двору, император расспрашивал его о положении, вверенных его надзору урянхайев и результатом этого допроса был указ на имя министров следующего содержания: «Когда, разговаривая с бэйлэ Бубэй’ем, я вопросил его о том, как поживают теперь подчиненные ему урянхаи, он объяснил, что, состоя при цзянь цзюне Хилитэй’е, взял под проценты 18-ть тысяч слишком лан серебра казенных денег и, купивши на них скот, роздал его урянхай’ям, которые приобрели таким образом средства к существованию и живут теперь лучше старого. Эти деньги, взятые под проценты, говорил он, я уплачиваю из своего жалованья по званию бэйлэ. Как подумаю я, писал далее император, Бубэй доказал ревностную деятельность свою в битвах и помимо того урянхай’и ведь мои же подданные; разве есть закон брать проценты с денег, потраченных на пропитание моего же народа, да еще (вычитая их) из жалованья моего же чиновника?! Прекратить вычет этих денег и известить об этом [312] Хилитэй’я ⁵⁹⁶. Таковы были ход обстоятельств и меры, которыми обеспечивались в Халхе существование пленных в это время ⁵⁹⁷.

Между тем маньчжурские войска, еще в последнем году правления Канси получив предписание прекратить военные действия против ӧлӧтов и возвратиться за великую стену, в течение всего 1-го года царствования Юн чжэнова в разное время оставляли занимаемые ими лагери и друг за другом являлись в Китай. К началу 2-го года (1724) в Халхе остались только одни охранные гарнизоны из местных войск, число которых маньчжуры ограничили в 2000, назначив верховным правителем их одного цзянь-цзюня из маньчжуров, а непосредственный надзор над ними вручив помощникам цзянь-цзюней. На эти последние должности, как видно из нашей летописи, были назначены лучшие из халхаских цзасаков по одному от каждого аймака; - и с этого времени, заключает летопись, получили свое существование в Халхе должности тусалахчи цзянь-цзюней. Должно заметить однако, что юн-чжэн’овские тусалахчи цзянь-цзюни значительно разнились от тусалахчи цзянь-цзюней современных. Первые имели значение только в военное время и для тех войск своего аймака, которые состояли на действительной службе в строю; настоящие же тусалакчи цзянь-цзюни напротив заведуют военным делом целого аймака во всякое время и им подчиняются одинаково все, подлежащие отбыванию воинской повинности, как состоящие на действительной службе, так равно и числящиеся в запасе. В следующем (1725-м) году император пожаловал войскам каждого из тусалахчи цзянь-цзюней особые значки и знамена, которые потом были присвоены также войскам каждого из халхаских аймаков ⁵⁹⁸. Очевидно, что всеми этими нововведениями Юн-чжэн стремился приблизить формы строя халхаских войск к китайским порядкам, но за всем тем местные, т. е. инородческие войска ни в Халхе, ни в Тибете не заменили ему маньчжурской армии и лишь только императорские солдаты выступали из этих стран, [313] как снова начались здесь возмущения, потребовавшие новых и усиленных трудов от китайской армии.

По более близкому соседству с Тибетом маньчжурская армия могла конечно возвратиться в Китай из Тибета гораздо скорее, чем напр. из Халхи и от отдаленных гор Алтайских. Действительно, отряды, командированные Кансием из Сы-чуани и Ганьсу, пришли на родину почти вслед за изданием высочайшего повеления об отозвании армии, так что уже в 61-м году правления Канси Хӱхӱ нор и Тибет были совершенно свободны от лагерей действовавшей здесь маньчжуро-китайской армии. Сообразно этому более раннему оставлению китайскими войсками Тибета и Хуху нора и возмущения начались здесь ранее беспокойств, возникших в Халхе и прежде всего, т. е. в первом же году правления Юн-чжана, в Хӱхӱ норе начали бунта хошоуты, под предводительством князя своего Лубцзан-даньцзиня, внука знаменитого хошоутовского Гуши-хана ⁵⁹⁹. На жизнь халхасов, по отдаленности их [314] страны от Хӱхӱ нора, этот бунт конечно ног меть самое незначительное влияние; все значение его обусловливалось тем, что возмутившиеся хошоуты могли быть поддержаны чжунгарами и таким [315] образом восстание могло распространиться до пределов Халих. Предвидя возможность такого исхода, маньчжуры призвали [316] халхасов к оружию для защиты их владений и цзасакту хановский тайчжи Донмок должен был, собрав войска своего хошуна, [317] отправиться на р. Булунгир ⁶⁰⁰, где раскинул он свой лагерь и под командою тусалакчи цзянь-цзюня маньчжурских войск Аранай’я наблюдал за движениями неприятелей. Впрочем роль, которую играли здесь халхасы, была весьма незначительна: за все время похода Донмоку представилось только две стычки с неприятелем, из которых в первой имел он дело с отрядами цзайсанов Арабтана и Субади, овладевших дорогою на оз. Хара-нур и производивших здесь грабежи и набеги. Донмок вместе с маньчжурским цзянь-цзюнем Сунь-чжи-цюань отправился чтобы повоевать этих мятежников, но, когда дошли они до урочища Туймэр, то войска неприятелей сами обратились в бегство. В другой раз Донмок выходил против хошоутов вместе с мэйрэни-цзангинем Аюши и тогда удалось ему захватить в плен хошоутского цзайсана Даньцзиня, которого и представил он к императору. Юн-чжэн выразил свое полное одобрение Донмоку и наградил его званием «улустур тусалакчи гуна» ⁶⁰¹; когда же вслед за сим сделалось известным, что виновник всего восстания Лубсан-даньцзинь бежал к [318] ӧлӧтам, то халхасы получили позволение возвратиться на родину. Это было в самом начале 1724-го года ⁶⁰². С приходом Донмока в Халху, наступило здесь время полнейшего мира и ни один из халхаских цзасаков не рисковал в эту пору пролить свою кровь в борьбе со врагами: все они находились дома, в своих кочевьях, за исключением только тех немногих, которые составляли собою охранный гарнизон халхаский на границе с Чжунгарией; но и эти последние опять таки не имели у себя никакого бранного дела и мирно кочевали, перегоняя табуны своих боевых лошадей с одного места на другое. В эту то пору наступившего затишья родился в Халхе второй монгольский хубилган Чжэбцзун-дамба-хутухты, как бы действительно подтверждая общее поверье монголов, по которому полагают они, что явление на земле хутухт ознаменовывается именно всеобщим миром.

Мы оставили дело перерождения Чжэбцзун-дамба-хутухты на том моменте, когда цинь-ван Дондоб дорчжи, согласно пророчества Ундур гэгэна и высочайшего повеления Юн-чжэнова, отправился в Халху и женился на девушке, принадлежавшей по рождению к году обезьяны. И вот едва только забеременела эта молодая княгиня, как по Халхе начали разноситься олухи о необыкновенных сновидениях и явлениях, предвещавших, что именно в этом доме цинь-вана должен появиться новый хубилган Ундур гэгэна: говорили, будто сам Дондоб-дорчжи видел во сне, что его пальцы превратились в божество Вачжра дары; что княгине приснилось, будто Ундур гэгэн вошел и поселился в их доме; что юрта Дондоб-дорчжия для всех, смотревших на нее, казалась желтою, то есть того цвета, которым украшают себя ламы, последователи секты Цзонхавы; что наконец в пору беременности княгини на голову ее упал какой-то необыкновенный свет, который, совершенно наглядно для окружавших ее в то время, прошел до ее плеч и потом скрылся в ее теле. При таких то чудесных знамениях княгиня на рассвете 1-го числа средней весенней луны [319] 1724-го года разрешилась наконец от бремени сыном и тотчас же над домом ее протянулась светлая радуга ⁶⁰³. Все знали по слухам об этих необычайных событиях, но, по всей вероятности, подобных рассказов ходило тогда много и о самых различных княгинях, ибо, когда дело дошло до предварительных выборов хутухты, то в Тибет было послано известие о четырех, также точно с чудесными знамениями рожденных князьках. К этому то времени и относятся те споры халхаских князей касательно выбора нового хубилгана, о которых замечал я в своем исследовании об ургинских хутухтах. Повторю однако снова, что в письменности нет прямых указаний на эти споры, хотя в биографии Чжэбцзун-дамбы и упоминается обиняком, будто в то время, когда ездило посольство из Халхи в Тибет для определения личности гэгэна, цинь-ван Дондоб-дорчжи говаривал о возможности про него слухов, что он «делает второго своего сына хутухтою, чтобы доставить таким образом выгоды своему старшему сыну». Само собою разумеется, что дело избрания хутухты в конце концов решено было так, как предопределено оно было на первом совете маньчжуров. Далай лама и цойчжины удостоверили халхасов, что сын дархан цинь-вана имеет божественное происхождение, а император Юн-чжэн объявил, будто он видел во сне Ундур тэгэна и последний якобы сам сказал ему, что он переродился в сына Дондоб-дорчжиева, который был рожден им 1-го числа средней весенней луны от побочной жены; на этих-то основаниях и последовало высочайшее повеление посадить на хутухтинский престол этого малютку ⁶⁰⁴. Должно заметить все-таки, что пока шли эти выборы, пока ездили посольства в Тибет, делались представления к императору и наконец состоялось определение о возведении на хутухтинский престол сына Дондоб-дорчжиева, со времени рождения хубилгана миновало уже около шести лет.

В этот шестилетний период первых годов правления [320] [Пояснения на стр. 88.] Юн-чжэна в Халхе имели свое место несколько весьма замечательных событий, относящихся впрочем более до внутренней, чем до внешней политики Халхи. В отношениях в своим соседям для халхасов это время, как я говорил уже выше, было порою полного мира. Правда, когда Лубцзан-даньцзинь передался чжунгарам, а Цэван рабтан принял его, то Халхе можно было опасаться возникновения новых военных действий, ибо на требования китайского двора выдать Лубцзан-даньцзиня Цэван рабтан отвечал отказом; но китайцы не захотели поддерживать свои требования с особенною настойчивостию и таким образом дело о выдаче хухунорских мятежников прекратилось без всяких последствий для Халхи ⁶⁰⁵. Некоторое движение в халхасах произвел за сим новый, представленный Цэван рабтаном в маньчжурскому правительству в начале 1726-го года доклад, которым поддерживал он свое старое домогательство о передаче чжунгарам халхаских земель по Кэму и Кэмчику. Юн-чжэн, получив этот доклад Цэван-рабтана, приказал халхасам определить точнее и исполнять тщательнее надзор на чжунгарской границе, вследствие чего увеличено было число халхаских войск на караулах вообще, а хотохойтскому бэйлэ Бубэй’ю вместе с командиром легких авангардных маньчжурских войск Диншу приказано было образовать новый охранный стан на р. Тэсе ⁶⁰⁶; сюда же за сим был вызван с 1000 ратников и тушету хановский цзасак Ванбо ⁶⁰⁷; наконец, как сообщает о том и наша летопись, для исследования и точного определения границ чжунгарских командирован был хэцзюнь ван сайн-нояновского аймака, эфу Цэрэн. Но Цэван рабтан очевидно не хотел добиваться силою искомых им земель, он рассчитывал достигнуть своих целей главным образом хитростями и производством внутренних смут в Халхе, а потому постоянно волновал ӧлӧтов и урянхаев, которые, состоя в плену у маньчжуров, были расселены в разных местах халхаских кочевьев. Небрежность, [321] чисто патриархальный способ управления данниками, практиковавшийся у халхаских князей, вполне способствовали Цэвану в исполнении задуманного им плана и оттого предпринятого образа действий он одинаково держался как до времени отправления своего доклада к маньчжурам о передаче земель, так и после того как маньчжуры уже приняли меры к отражению могущих быть чжунгарских нападений. Таким образом еще в 1724-м году Цэван подговорил бежать в Чжунгарию пленного ӧлӧтского цзайсана Цампила и по расследовании этого дела оказалось, что халхаский цзасак Убаши, в хошуне которого состоял помянутый Цампил, сам был причиною этого побега, ибо совершенно распустил отданных ему в надзор и заведывание пленников ⁶⁰⁸. В следующем 1725-м году, по наущениям Цэвана же, бежал из хошуна хотохойтского бэйлэ Бубэй’я урянхайский цзайсан Хурулмай и, поднявшись с урочища Арик, направился к чжунгарским границам. Бубэй тотчас же командировал своего второго сына Эринчина для поимки Хурулмая в урочище Тучжи, а сам отправился в местности, лежащие по Кэму и Кэмчику, где захватил и казнил всех сотоварищей Хурулмая, принимавших участие в восстании ⁶⁰⁹. Такого рода беспокойства, возникавшие собственно под влиянием чжунгар, но оканчивавшиеся только внутренними беспорядками, совершались на различных концах Халхи почти ежегодно и продолжались они вплоть до самой смерти Цэван рабтана, случившейся в 1727-м году. В отношениях к России рассматриваемый нами, шестилетний период ознаменовался для Халхи составлением в 1727-м году русско-китайского трактата и ясным обозначением границ как русских, так и китайских владений ⁶¹⁰; но, говоря другими словами, в это время положены были точные пределы халхаских кочевьев на севере и это в свою очередь должно было послужить к прекращению постоянных пререканий и споров из-за земли между халхаскими и русскими подданными. Конечно договор этот должен быть рассматриваем не иначе, как акт китайского и русского [322] правительств; ибо de jure эти только государства, будучи политически самостоятельными и могли войти в соглашение между собою: оба они давно уже тяготились неясностью своих взаимных отношений, неопределенностью своих границ и взаимными ссорами своих данников; еще более близкими причинами трактата являлось для китайцев - желание добиться от русских выдачи перебежавших в пределы России халхасов, а для русских - стремление получить большую свободу для своей торговли. Очевидно стало быть, что как инициатива производства договоров, так и окончательное утверждение их всецело зависели от русских и китайцев, а следовательно и все обстоятельства заключения договора должны собственно принадлежать истории этих государств. За всем тем нельзя не заметить, что ближайшее значение договора было осязательно не для собственного Китая, а для халхасов; вот почему, рассматривая самые обстоятельства заключения трактата, мы видим, что со стороны Китая главными деятелями этого дипломатического акта являются не сами китайцы, а именно халхасы и если маньчжуры номинально и ставили во главе своих полномочных послов дядю богдоханова - Лонготу и амбаня Бэсыкэ, то тем не менее все переговоры о границе ведены были, собственно говоря, командированным вместе с этими представителями сайн нояновским цзасаком, эфу Цэрэном ⁶¹¹. По мимо того более видную роль в этом деле играли цзасакту хановский тайчжи Рабтан ⁶¹², и сэцэн-хановский цзасак Галдан, о деятельности которого упоминается даже и в русских актах ⁶¹³. [323]

Еще более важное значение для Халхи имели преобразования, совершенные императором Юн-чжэном с первых же годов его правления, в делах внутренней халхаской политики. Подобно отцу своему Канси стремясь в ограничению и разделению власти халхаских правителей, Юн-чжэн пошел еще дальше своего предшественника и первым делом его на этом поприще было разделение ухе не хошунов, как это было при Канси, а целого тушету ханойского аймака. Исходя из того положения, что потомки сайн нояна Шамбы, состоявшие до сего времени в ведении тушету хана, через чур размножились и численностию превосходят даже ханские роды, Юн-чжэн, в 3-м году своего правления, высочайшим приказом, данным на имя Ли-фань юаня, повелел выделить их из ведения тушету хана и образовать из них отдельный аймак - сайн нояновский ⁶¹⁴. Таким образом в Халхе организовался новый, уже четвертый по счету аймак, в состав которого вошел прежде всего хошун старейшего в главном колене Шамбы князя - цинь-вана Даши-дондоба; за этим князем собственно был признан маньчжурами и титул Шамбы - сайн нояна, ему же за сим вверено было и главнейшее наблюдение над новоустроенным аймаком. Далее в сайн-нояновскому аймаку были причислены хошуны: хэцзюнь-вана Цэрэна; бэйлэ Намчжил-чисорона; бэйсэ Цэван-норбо; улус тур Чусалавчи гун’ов: Анури, Дондоба, Эринчина, Чжамцана, Ванцзала и тайчжиев: Гампила, Цэвана, Шара-чжаба, Тарачжия, Гэндуна, Цэбдэна, Барана, Яньда-боди, Нима, Тэкши, и Норбо-чхаба. Всего в аймаке этом состояло 19 хошунов, которые и были названы среднею халхаскою дорогою ⁶¹⁵. Но Юн-чжэн хорошо понимал, что ослабление Халхи путем одного только деления [324] аймаков и хошунов, хотя и несомненно должно было впоследствии обезопасить Китай от халхаских нападений, но за всем тем своим конечным результатом далеко не вело в полному исполнению желанной цели дайцинского правительства. Эти деления были уже через чур изнурительны для халхаского народа, навязывая ему массу новых правителей, отягощая его новыми, удвоенными и даже утроенными поборами; понятно, что в конце концов это чрезмерное истощение народа могло быть не выгодно и для самих маньчжуров. При том же могущество халхасов заключалось не в одних только их материальных силах: гораздо важнее здесь было единение народа под одною властию, каковою представлялась в Халхе власть ханская. Конечно, с устройством нового, сайн-нояновского аймака, в Халхе было уже, собственно говоря, четыре хана; но и при этом числе власть каждого из них простиралась не менее как на 300, 400 тысяч душ аристократии и простолюдинов. Ханы эти были сильны наконец своею родовою связью, своими историческими преданиями и хотя значение их было уже много ограничено постановлениями Канси, однако в деле внутреннего благоустройства Халхи они все таки являлись полновластными правителями своих аймаков и распоряжались всеми действиями хошунных Цзасаков, коль скоро дело касалось интересов целого аймака. Эту то ханскую власть и порешил теперь уничтожить Юн-чжэн, дав Халхе новое внутреннее управление. Согласно узаконенных им порядков, верховное распоряжение аймачными делами вручалось уже не хану, а целому сейму хошунных цзасаков, входящих в состав того или другого аймака. Этот сейм должен был собираться один или два раза в год для совещаний относительно всех внутренних дел аймака: он распределял между хошунами обязанности отбывания натуральных повинностей, он распоряжался количеством сбора и расходования общественных сумм, он утверждал статьи прихода и расхода, он был первою инстанциею для суда халхаских правителей и проч. и проч. Верховным главою этого княжеского совета поставлялся так называемый «Чигулгану дарга», т. е. сеймовой старшина и кроме того при нем состоял еще [325] особый, так сказать, товарищ сеймового старшины, называемый «дэд чигулгану дарга». Оба эти лица должны были поставляться по выбору и утверждаться богдоханскою властью. Понятно, что при таких преобразованиях значение ханов утратилось вовсе: ханы превратились в простых хошунных цзасаков, власть которых не простиралась далее своего хошуна и которые на общем сейме халхасов имели такой же голос, как и всякий халхаский правитель. Нет сомнения, что понятия, сложившиеся вековым бытом, переломить сразу было трудно; оттого халхасы по первоначалу относились в своим ханам с прежним подобострастием и покорностию; но Юн-чжэн очевидно и не хотел насиловать этих понятий, ибо знал, что время и обстоятельства сделают свое дело и установят те отношения, которых он добивался: теперь же первым сеймовым старшиною он назначил того же тушету хана и может быть именно в виду того, чтобы переход из одного положения в другое был не особенно заметен для халхасов. Преобразование это было покончено в 1727-м году и «с этого времени, заключает наша летопись, начали свое существование сеймовые старшины в тушету хановском аймаке»; а так как вся Халха всегда управлялась и управляется одним общим положением, то следовательно и во всей Халхе. На ряду с этими переменами в гражданском самоуправлении, Юн-чжэн стремился поддержать и всякое новое проявление культурного развития халхасов, стараясь лестными письмами, наградами и отличиями поощрять халхаских правителей к усовершенствованию быта их данников. Пример сего мы можем видеть на тушету хане Ванчжиль-дорчжи, который в четвертом году правления (1726) представил императору доклад о том, что у него обнаружился недостаток хлебных семян как для засева пашен, разработываемых в урочищах, прилежащих к эрдэни-цзускому монастырю, так и для прокормления солдат, работавших на этих пашнях; на этом основании Ванчжиль-дорчжи просил у императора дозволения отправить людей своих в русские пределы для закупки хлеба. Юн-чжэн не только с радостию принял этот доклад и, не смотря на свои натянутые в то время отношения к [326] России, разрешил Ванчжиль-дорчжию эту просьбу, но тотчас дал еще на имя своих министров высочайший рескрипт такого содержания: «Прежде, когда шли рассуждения о посеве казенных пашен, некоторые говорили "разве есть к чему нибудь склонность у халхасов?" Как подумаю я, такое мнение обосновывается на старинных понятиях о халхасах. Какой же поступок доказывает их несочувствие или нежелание? Ныне, благоговейно помышляя о милостях, выражают они свои стремления, которые вполне согласуются с прежде дарованными мною повелениями. Это достойно великой похвалы. Поручить это дело палате внешних сношений для обсуждения». Вслед за сим палата внешних сношений представила в императору доклад, о награждении тушету хана шелковыми материями и Юн-чжэн утвердил эту награду ⁶¹⁶. Не забывал Юн- чжэн и литературного образования монголов и с самых начальных годов своего правления издал в Пекине впервые монгольскую грамматику, известную под именем «Чжирухэну толта» ⁶¹⁷; за [327] сим в 5-м году (1727) распорядился он собрать и издал все сочинения Чжанчжа хутухты, которые носят у монголов название чжанчжа хутухтинского сумбума ⁶¹⁸; обширный труд «Илагухсан тугэмэл’ун эцзэн йэхэ вачжра дара-ин мурун цзэргэ нигуца бӱгӱдэин ундусуни асуру илгахсан судур», или полное собрание сочинений Цзонхавы, составляющее семь больших томов убористой монгольской печати ⁶¹⁹. В 6-м году Юн-чжэн переиздал вновь сочинение «Улигэрун далай», обнародованное впервые в 53-м году правления Канси и расходившееся между монголами в таном громадном количестве, что типографские доски вырезанные для печати его совершенно вытерлись. Не без удовольствия конечно принимали халхасы эти заботы императора об их религии, но очевидно еще с большим восторгов встретили они высочайшее повеление Юн-чжэна, по которому определял он в честь первого ургинского хутухты построить буддийский монастырь на р. Ибэн’е, - в том самом месте, где стоял курень во время кончины Ундур гэгэна. Монастырь этот был начат постройкою в 1727-м году и для сооружения его были посланы китайские художники, которым вменялось в обязанность отделать храм «с великолепием, ни в чем не уступающим храмах Срединного государства». Юн-чжэн приказал сделать это опять таки для того, чтобы «с одной стороны доказать свою милость к халхаскому народу, а с другой показать им образ достойного [328] чествования высокородных» ⁶²⁰. Впрочем пример этот мало подействовал на халхасов. Около этого же времени, говорит предание халхасов, упоминание о котором находится впрочем и в письменных монгольских памятниках, в Халху явился из Тибета хубилган Зая Пандиты и основал в сайн нояновском аймаке свое местопребывание. Халхаские князья надарили ему шабинаров, построили ему и храмы, но все эти храмы помещались в то время в войлочных кибитках, да и до ныне представляют собою самые незатейливые деревянные постройки тибетской архитектуры ⁶²¹.

Так прошли для Халхи первые шесть годов царствования императора Юн-чжэна и в течение последнего из них состоялся наконец выбор личности и хубилгана ургинского хутухты. Как я говорил уже и выше, новым хубилганом был признан сын дархан цинь-вана Дондоб-дорчжия и теперь халхасы торопились возведением его на кафедру. Впрочем, еще прежде сего хутухте надлежало принять посвящение - в духовное звание и последнее было преподано ему жившим в то время в Халхе же ламою Донхор-хутухту Наван Лубсаном в конце 1728-го года, причем малютка получил себе новое монашеское имя - Лубсан-дамба-донми. Торжество возведения его на кафедру было отложено тогда до наступления теплой погоды следующего года и совершилось, по сказаниям монгольских летописей, в средней весенней луне лета черноватой курицы, что соответствует нашему июню месяцу 1729-го года. Мы имеем однако и подробный рассказ об этом торжестве в [329] описаниях его очевидцев и на основании этого рассказа узнаем, что возведение хутухты на кафедру совершено было именно 22-го июня 1729-го года в урочище на р. Ибэне, по всей вероятности в том саном месте, где стояла Урга при смерти Ундур гэгэна и где теперь начать был постройкою новый монастырь его имени. Самое торжество было отправлено с великолепием достойным важности праздника и ко дню его собрались в Урге три халхаских хана, амбань, присланный богдоханом из Пекина, дархан цинь-ван - отец молодого хутухты, цэцэн ван и большинство халхаских цзасаков; число лам простиралось до 26000, а простого народа было более 100000 человек.

22-го июня при громе труб и барабанов, среди многочисленной толпы народа и по дороге, окаймленной разного рода знаменами и хоругвями, перенесли хутухту из юрты его отца сначала во дворец Ундур гэгэна, а потом в Цокчин, или соборный храм ургинский, где и посадили на кафедру. В тоже время было отслужено перед гэгэном первое молебствие и сам он преподал свое первое благословение народу.

23-го июня было отправлено второе молебствие перед хутухтою, после чего амбань, командированный из Пекина, поднес гэгэну дары, помилованные ему богдоханом и состоявшие из золотого подноса, весом в 300 лан (около 29-ти фунтов золота), у которого в средине было вставлено восемь драгоценных камней; на подносе этом были положены шелковые белые хадаки, 1000 лан (около двух с четвертью пудов) серебра и 81 кусок парчовых материй. Помимо сего был поднесен 81 поднос с разного рода яствами. По окончании молебствия начались игрища и прежде всего явилось 268 борцов, которые поочередно начали борьбу между собою. В числе победителей на этот раз было насчитано 35 человек.

24-е июня было проведено в молебствиях, которые совершали ламы по просьбе халхасов.

25-го июня было отправлено молебствие перед хутухтою по просьбе цзасакту хана и цэцэн вана, по окончании же богослужения оба эти князя поднесли гэгэну свои подарки, состоявшие в золотых и серебрянных сосудах, шелковых материях, чае, и пр. и пр. Тоже [330] [Пояснения на стр. 89.] самое было потом сделано и со стороны прочих цзасакту хановцев, при чем один из весьма не знатных людей пригнал в Ургу, на подарок гагэну 300 лошадей. Китайские купцы, прошивавшие в хутухтинском монастыре для торговли, в этот же день поднесли гэгэну 150 кусков шелковых материй и 400 цибиков кирпичного чаю.

27-го июня была опять борьба; теже самые зрелища продолжались потом и от 28-го июня по 3-е июля.

3-го июля все ханы, ваны и цзасаки отправились в р. Орхону в урочище Ураку, отстоящее от Урги верст на 50, при чем взяли с собою и вышепомянутых 35 человек борцов.

5-го июля в этом урочище Ураку был конский бег, расстоянием на 18 верст, при чем пущено было сразу 1110 лошадей. 100 передовым лошадям были розданы почетные титулы и награды; владельцам их, по приговору князей, были также предоставлены разного рода льготы и вольности.

6-го июля был опять конский бег на расстоянии 16 верст: всего пущено было в бег 1627 шестилетних лошадей, из которых опять таки 100 передовым были розданы награды.

7-го июля был третий конский бег четырехлетних лошадей: всего было пущено 995 лошадей на расстоянии 12 верст. 100 передним лошадям снова были розданы награды. Все эти бегунцы числом 3732 были собраны со всех халхаских улусов и принадлежали людям безразлично по званию и состоянию.

В этот же день была снова борьба, при чем борцы были разделены на две стороны, одна - тушету ханова, а другая - цзасакту ханова. Боролись те 35 человек, которые привезены были из Урги и из числа их победителями было признано семеро. Их снова определено было вести в Ургу. В тоже время была совершена стрельба в цель из луков, на пространстве 25 саженей. Цель была сделана из четырех больших бараньих кож, а стреляло всего 302 человека, каждый четырьмя стрелами. Лучшими из них было признано только 25 человек, которых, как и борцов, обратно отправили в Ургу. [331]

8-го июля все ханы, ваны и цзасаки монгольские возвратились в Ургу, после чего 9-го июля в присутствия гэгэна и всего народа было последнее генеральное игрище, на котором стреляли в цель вышепомянутые отборные 25 стрелков и боролось семь борцов.

10-го июля был обед у тушету хана, на котором присутствовали все знатные люди как духовного, так и светского сословий из халхасов, за исключением только хутухты. После сего снова была стрельба из луков.

11-го июля были присуждены и розданы награды лучшим стрелкам и лучшим борцам. Как те так и другие прежде всего получили разные почетные титулы к своему имени и кроме того первому борцу были пожалованы: ружье, панцырь, 15 голов рогатого скота, 15 лошадей, 100 баранов, 1 верблюд, 1000 кирпичей чаю, несколько кусков шелковой материи, несколько лисиц и несколько выдр. Тоже самое было дано и лучшему стрелку. Последним по достоинству борцу и стрелку были также даны титулы, а досталось им только по 2 головы рогатого скота, да по 2 барана.

12-го июля все ханы, ваны, цзасаки и ламы разъехались и торжество окончилось ⁶²². Можно сказать за сям, что им пресеклись на довольно долгое время и ясные дни халхасов; ибо не далее как через три месяца по окончании этих празднеств в пределах Халхи начались у китайцев с чжунгарами новые войны, которые едва не напомнили собою халхасам времена Галданова нашествия.

Зимою 5-го года правления Юн-чжэнова в Чжунгарии умер хунтайжчи Цэван-рабтан, наделавший так много беспокойства халхасам в последние годы правления Канси. Престол его по обычному порядку, соблюдаемому монгольским народом, достался старшему по нисходящей линии в роде Цэван-рабтановом, или что тоже старшему сыну Цэван-рабтана - Галдан-цэрэну. Этот новый правитель чжунгаров был коварен не менее своего отца, любил войну и много раз нападал на китайскую границу. [332] Император, выведенный из терпения дерзостью чжунгаров, порешил наконец в 7-м году своего правления (1729) наказать их. Правда, мнения пекинского кабинета значительно расходились в обсуждении этого вопроса: да-сё-ши Чжун-ши и главный прокурор Чэнь-цзинь-сы оба представляли императору, что время для борьбы с чжунгарами еще не наступило и что народ еще не готов для этой войны; ду-тун Да-фу также точно старался уверить, что неприятель может еще пользоваться теперь своими старыми и опытными полководцами и потому трудно рассчитывать на победу; но да-сё-ши Чжан-тин-юй всячески подговаривал к войне и император внял его речи; Полководец Фурдань был назначен «успокоивающим границу» великим цзянь-цзюнем: он должен был стать лагерем в Алтае и выступить по северной дороге. Юэ-чжун-ци был назначен «успокоивающим дали» великим цзянь-цзюнем, - ему повелено было стать лагерем в Баркюле и выступить по западной дороге. Как и при походе на чжунгар во времена Канси, было возвещено об этом в храме предков; в Тай-хо-дяне исполнил император церемонию передавания секиры и затем из желтой палатки на Чань-ань-мынь смотрел как великие цзянь-цзюни выступали в путь. От проливного дождя значки и знамена в это время намокли и знающие люди считали это за недобрый знак.

Тою порою как шли эти приготовления в войне и наконец выступили войска со стороны китайцев, Галдан-цэрэн едва не погиб от заговора в своих собственных кочевьях, - его замыслили было убить прежние хошоутовские тайчжи Лубсан-даньцзинь и родственник его Лубсан шэлэн, которых так предупредительно приютил было у себя на дому Цэван-рабтан. Впрочем Галдан-цэрэн проведал возни злоумышленников и тотчас же схватил Даньцзиня, а чтобы достойным образом отплатить ему, в 8-й луне того же 1729-го года командировал своего посла Тэ-то в Китай с объявлением намерения выдать императору Лубцзан-даньцзиня. Уже Лубцзан-даньцзинь был отправлен и находился в дороге, как Галдан-цэрэн услышал о выступлении против него китайских войск и приостановил посольство. Император, в свою [333] очередь, прослышав обо всех этих обстоятельствах, привязал обоих великих цзянь-цзюням повременить движением войск и в 5-й луне следующего 1730-го года явиться в Пекин для получения приказаний лично от императора. Таким образом великие цзянь-цзюни должны были оставить свои армии, должности же их исполняли ти-ду Цзи-чэн-бинь и фу цзянь-цзюнь Басай. Нужно сказать, что обычный путь чжунгаров в Китай лежал чрез урочище Кошоту ⁶²³; но урочище это отстояло довольно далеко от главного лагеря, а заступающий место великого цзянь-цзюня Цзи-чэн-бинь не принял никаких мер предосторожности к его охране. Галдан-цэрэн, воспользовавшись отсутствием (охраны у прохода Кошоту) в ту зиму (т. е. с 1729 на 1730 год), послал 20000 своего войска ограбить скот у хошоутов. Цзун-бин, Фан-тин и фу цзян Е-да-сюнь с двух тысячным отрядом сопротивлялись им, а цзун-бин Чжан-юань-цзо поспешил на помощь и ударил с боков. Сражались семь дней и ночей, причем китайцам удалось отнять у мятежников назад более половины захваченных ими верблюдов и лошадей. Император изъявил свою похвалу Фан-тину и прочим, а Цзи-чэн-биня понизил в фу-цзяни и приказал помощнику цзянь-цзюня северной дороги Ча-на-би отправиться к западному войску; наконец император приказал еще отрядить 11 тысяч монгольского и маньчжурского войска в Гоби, для защиты кочевьев внутренних монголов ⁶²⁴.

Таким образом в начале 1730-го года на юге Халхи все [334] было уже готово к открытию военных действий и в отражению неприятеля. На севере Монголии, т. е. в самой Халхе, дело шло несколько медленнее. Прибыв в Алтаю, великий цзянь-цзюнь Фурдань прежде всего распорядился о должном переселении тамошних обывателей и размещении охранных войск; зная например, что земли цзасака Донмока находятся неподалеку от урочищ Ачжи-Бичжи ⁶²⁵, к которым, по слухам, намеревались собраться войска чжунгарские, он командировал начальника легкого авангардного отряда Дин-шу и мэйрэни-цзангина Марчи-раши из урочища Кубкэр пройти к озеру Икэс и основать там военный лагерь ⁶²⁶; самому Донмоку приказал он переселиться в урочища Тарби-ару-гоу ⁶²⁷ и здесь, вместе с тысячным отрядом войск цзасакту хановского хэцзюнь-вана Хилик-яньпила, помогать Диншу в охранении Халхи от набега чжунгаров ⁶²⁸. Вместе с сим Фурдань решил как необходимость постройку крепости на р. Кобдо, чтобы поселить в ней передовые охранные гарнизоны и иметь провиантные склады для содержания армии. Основание этой крепости разрешено было Фурданю в течение полутора месяца и одновременно с сям тушету хановскому цзасаку Вампил-дорчжию вместе с хошунными его данниками поручено было доставлять железо и все необходимое для сооружения крепостных стен и зданий ⁶²⁹. Вообще Юн-чжэн с необычайною горячностью относился в делу этой войны: гонцы его то и дело ездили по Халхе, разнося по разным местам то те, то другие приказания императора. Сам император одинаково милостиво награждал халхасов за их усердие, как строго и взыскивал с них за их опущения. Расследуя например заслуги тушету хановского цзасака Даньцзинь-дорчжия, [335] он не только повысил его самого в хошой цинь-ваны, но и сына его Дорчжи-собтэна пожаловал званием бэйсэ; с другой стороны сэцэн-хановского цзасака Ванцзала за одно замедление в доставке верблюдов разжаловал из хэцзюнь ванов в байлэ ⁶³⁰, а цзасака Хэлэка за тот же проступок не только лишил звания, но и управления хошуном ⁶³¹. Впрочем, как ни торопился Юн-чжэн с окончанием военных приготовлений, но Фурдань только в 4-й луне 9-го года правления (1731) мог начать сооружение стен Хобдо ⁶³².

В это время Галдан-цэрэном в свою очередь был уже окончательно решен поход на Халху и, чтобы облегчить себе ее завоевание, он отправил одного из своих даруг, известного под именем старшего Цэрэн-дондоба, переманить на свою сторону ӧлӧтов, в разное время передавшихся маньчжурам и поселенных ими в пределах халхаских кочевьев. Цэрэн-дондоб, миновав перевал Ачжи, и дошедши до урочища Бэхэр цаган эрхэ, льстиво приглашал придти и соединиться с Галдан-цэрэном ӧлӧтского цзасака Бачжи, а равно кочевавших по р. Туин-голу ӧлӧтских: улус-тур тусалакчи гуна Мӯхая, тайчжия Цэрэна и пр. Даши-дорчжа, Чжанчжи-чжаб, тусалакчи тайчжи Пунсук-дайчин и многие другие возмутились и стали в ряды мятежников; те же из ӧлӧтов, которые остались верными маньчжурской власти, перекочевали вместе с халхаским тусалакчи Гуном Донмоком в урочища Намулту, Хара, Боро и др. ⁶³³. Одновременно с командированием Цэрэн дондоба, Галдан-цэрэн отправил письмо свое и к сайн-нояну Лама-чжабу (незадолго перед сим наследовавшему звание сайн-нояна от отца своего Даши-дондоба) и также приглашал его на соединение с собою; - письмо это однако не дошло по назначению, ибо его перехватил хэцзюнь-ван, эфу Цэрэн и представил императору. Юн-чжэн послал к халхасам высочайшую грамоту, убеждая их не поддаваться соблазнам и обманам мятежника ⁶³⁴, а сам [336] между прочим все таки приказал маньчжурским военачальникам строго следить за направлением мыслей халхаских правителей. В 6-й луне Галдан-цэрэн снарядил старшего и младшего Цэрэн-дондоб’ов и во главе тридцати тысячного войска отправил их для нападения на северную дорогу маньчжурских войск, т. е. собственно на Халху ⁶³⁵. Выступив с Хуа-ирцис’а (Черного Иртыша) соединенные силы чжунгарских полководцев дошли до урочища Сольби-улакчин ⁶³⁶ и отсюда подослали одного из своих солдат, как бы шпиона, с нарочитою целью, чтобы он был схвачен маньчжурами ⁶³⁷. На допросе шпион этот обманул маньчжуров, рассказывая им о том, что главный отряд элютов еще не прибыл, но что передовой отряд их войск, в котором имеется не более 1000 солдат и до 20000 лошадей и верблюдов, стоит в Бу-кэ-ту да-ба-гань ⁶³⁸ и находится от места расположения маньчжурских войск всего в трех переходах. Храбрый, но мало сметливый Фурдань доверился этим показаниям и поспешил двинуть в нападение слишком 10000 человек маньчжурского и монгольского войска. Тщетно убеждали его фу-ду-туны Дин-шоу, Юн-го, Хай-шоу и др. быть осторожнее, но он не послушался их и был жестоко наказан. Мятежники небольшим отрядом завлекли маньчжуров в засаду, которая была скрыта в долине и состояла из 20000 человек чжунгарского войска. Так, в то время как гнались маньчжуры за завлекавшим их незначительным отрядом, вдруг раздался на далеком расстоянии звук скрипки; со всех сторон показались ӧлӧтские одежды, с высот было сделано нападение на маньчжуров. Чжунгары окружили 4000-ный маньчжурский авангард при озере Хотун-хурха-нор ⁶³⁹ и осыпали его градом стрел. [337] Меньшинство не могло сопротивляться силе большинства. Фурдань с стоявшими позади войсками явился на помощь, но неприятель, рассеяв отряд (помощника цзянь-цзюня), устремился на главный лагерь. Фурдань приказал солонам и монголам выступить вперед для отражения неприятеля: Корциньцы первые, выставив красное знамя, расстроились и побежали, а тумоты с белым знаменем храбро нападали на неприятельские окопы. Солонское войско лишь только узнало о том, что монголы разбиты, по ошибке разнесло весть, что разбито белое знамя; тогда совершенно разбежались и все войска. Всю ночь слышен был звук от шлемов и оружия: 4000 маньчжуров, защищавших обоз, то нападали, то отступали [338] в наконец успели переправиться чрез р. Харна. Помощник великого цзянь-цзюня Басай и генерал Ча-на-би с своими отрядами пали в бою. В Хобдо к 1-му числу 7-й луны успело возвратиться только две тысячи человек. Мятежники, захватывая маньчжурских солдат, продевали им голени, сажали их в кожанные мешки и привязывали к лошадиным хвостам, сами же возвращались, распевая монгольские песни. Корциньский ван, скрывшись в траву, избежал всего, но он уверял Фурданя, что сначала было разбито белое знамя и Фурдань, поверив ему, приказал схватить тумэтского гуна Шачжина и предать его казни. Эта несправедливость совершенно раздражила солдат. Юэ-чжун-ци, получив известие, что армия северной дороги окружена неприятелями, командировал Цзи-чэн-биня напасть на Урумчи, чтобы таким образом разделить силы мятежников, но элюты сами оставили этот город и еще прежде ушли из него неизвестно куда ⁶⁴⁰.

Маньчжурский кабинет, получив известие о поражении своих [339] [Пояснения на стр. 90.] войск, пришел в страшное озлобление против чжунгаров и порешил всеконечно истребить их; начальников же своих войск, проигравших битву, почти всех подвез строгой опале. Главный предводитель их Фурдань был понижен в «распространяющие величие» цзянь-цзюни, а место его, как великого цзянь-цзюня, занял Шунь-чэн цзюнь-ван Си-бао (по монгольски титул этого цзянь-цзюня переводится «эбтэй», а имя его в произношении халхасов звучит - «Ши-бу»); прежде других побежавший помощник цзянь-цзюня Чэн-тай был казнен ⁶⁴¹ на одной из площадей Пекина. Приготовляясь за сим к новым битвам с чжунгарами, маньчжуры разослали во всем правителям цзасакту хановского аймака свои указы с повелением немедленно перекочевать за великую стену, чтобы избавиться таких образом от могущих быть нападений и погромов во время военных действий ⁶⁴²; сайн нояновскому аймаку приказано было уклониться к среднему течению р. Селенги» т. е. почти к русской границе ⁶⁴³; в тушету хановском аймаке данникам Даньцзинь дорчжия определено было перекочевать к границам аймака Дурбен-хӱхэт ⁶⁴⁴, но Даньцзинь-дорчжи, представив в соображение, что места, назначенные ему для кочевьев, суть голая степь и что в зимнее время там трудно даже найти и топливо, просил разрешения перекочевать ему к границам Хуху-хото. Это было ему дозволено ⁶⁴⁵ но только отчасти, ибо почти половина его данников была посажена на охрану по р. Толе ⁶⁴⁶. Еще далее в востоку, на р. Хэрулэне, для охраны же были расположены отряды хорчинских цзасаков: хошой дархан цинь-вана Лубсан-гомбо, бэйсэ Раши и тусалакчи гуна Харби ⁶⁴⁷. Так расстановлены были охранные отряды в средней и восточной Халхе; на западной стороне ее и на месте самых военных действий маньчжуры также точно [340] заботились об увеличении сторожевых пунктов и с этою целью кроне хобдоского лагеря основали еще новый боевой стан в Цаган-сӱле ⁶⁴⁸: сюда по первоначалу была передвинута часть хобдоских войск, несколько же времени спустя здесь поселился и новый великий цзянь-цзюнь Си-бао, а в Хобдо, как сообщает о том и наша летопись, оставлены были войска под предводительством «распространяющего величие» цзянь-цзюня Фурданя. Помимо сего для усиления лагеря цаган сӱльского император приказал вызвать 3000 солдат из сэцэн-хановского аймака ⁶⁴⁹, и командировал в Цаган-сӱль цзасакту хана Цэван-чжаба ⁶⁵⁰, тушету хановского цзасака Даньцзинь-дорчжия ⁶⁵¹, сайн-нояновского хэ-цзюнь вана, эфу Цэрэна ⁶⁵² и других цзасаков халхаских каждого с его хошунными войсками. На юге Монголии был поставлен еще военный лагерь в Гуй-хуа-чэне и главнокомандующим в нем состоял «умиротворяющий дали» великий цзянь-цзюнь Марсай ⁶⁵³. Галдан-цэрэн в свою очередь приготовился в войне, поставив войска на обеих дорогах и приказав всем своим тайчжиям особенно сторожить и поджидать маньчжуров вокруг Урумчи, на западной дороге; на Иртыше он поселил земледельцев и также точно поручил их наблюдать за северною маньчжурскою дорогой. Так как эта [341] северная дорога проходила по Халхе, или соседила с Халхою, то конечно мысль о земледелии имела здесь очень большое значение ⁶⁵⁴.

В 9-й луне 1731-го года оба Цэрэна, ободряемые одержанною ими победою над маньчжурами, задумали произвести вторжение на восток, в Халху; но так как на Цаган сӱле и в Хобдо стояли большие войска, то они порешили идти по южной стороне Алтая одному с малого, а другому с большого Иртыша. Младший Цэрэн-дондоб, предводительствуя 6000 отборных всадников, вторгнулся вглубь страны, а Цэрэн-дондоб старший с 20000-м войском составлял резерв и остановился с своим лагерем в урочище Сӱхэ алдаху ⁶⁵⁵. Халхасы, получив первую весть о вторжении чжунгаров, тотчас же поспешили спасаться бегством от их грабительств: сайн нояновский цзасак бэйлэ Намчжал-чисорон, цзасакту хановские, - бэйлэ Банди и тайчжи Гэндун успели перекочевать на Селенгу ⁶⁵⁶, прочие же цзасакту-хановцы, не внявшие повелению маньчжуров перекочевать за великую стену, в большинстве случаев подверглись разграблению и в нападениях чжунгаров потеряй весь свой скот и все свое имущество ⁶⁵⁷. Основным планом маньчжуров при отражении чжунгар было воспрепятствовать соединению Цэрэн-дондобов и разбить каждого из них по одиночке. На этом основании хэцзюнь-ван, эфу Цэрэн, соединив свои войска с войсками цинь-вана Даньцзинь-дорчжия и имея у себя еще подкрепления из отрядов тушету хановских цзасаков: Ванбо, улус тур тусалакчи гуна Вампил дорчжия ⁶⁵⁸, Цэбэк-чжаба ⁶⁵⁹, Цэбдена ⁶⁶⁰, Вампил дорчжия ⁶⁶¹ сайн-нояновского цзасака Норбо-чжаба ⁶⁶² и проч., направился прежде всего на армию Цэрэн-дондоба старшего. Нужно сказать, что армия эта в то время была уже разделена на несколько [342] лагерей, из которых каждый, будучи совершенно готов в походу, имел у себя определенное назначение для действий в Халхе. Соединенные силы войск халхаских, выступив из Цаган сӱля, быстрых движением дошли до р. Удэн-цӱль ⁶⁶³ и здесь прежде всего столкнулись с чжунгарскими отрядами военачальников Хайлуна, Маньчжи и некоторых других, получивших от Цэрэн-дондоба старшего приказание сначала захватить северную алтайскую дорогу, а потом идти на Хэрулэн и разграбить тамошние кочевья. Обдумывая за сим план нападений, халхаские князья порешили употребить против чжунгар тот же самый прием, которым так недавно пользовались сами чжунгары для поражения маньчжуров; именно, устроить засаду и разбить чжунгарские отряды нечаянным нападением. И так цинь-ван Даньцзинь-дорчжи отрядил из своих войск храброго тушету-хановского тайчжия Бахая, дал ему в распоряжение 600 человек воинов и приказал завлекать неприятелей в р. Удэн цуль, где расположена была засада. Ночью, в громом выстрелов и гиком налетел Бахай на неприятельский лагерь, захватил трех человек и начал отступать. Храбрый вождь мятежников Гунцук-чжаб-хара-батур с 3000 чжунгаров первый бросился в преследование и первый же поплатился своею жизнью, а отряд его был разбит засадными халхаскими войсками ⁶⁶⁴. Той же участи за сим подвергались постепенно подходившие в подкрепление чжунгарские отряды Хайлуна, Маньчжи и самого Цэрэн-дондоба: все они были разбиты таким образом по одиночке и наконец, видя свое полное поражение, обратились в бегство.

Император с живейшею радостию принял это известие о победе и милостиво наградил победителей. Он возвел Цэрэна в звание хошой-цинь-вана ⁶⁶⁵, Даньцзинь-дорчжию пожаловал в [343] награду 10000 лан серебра ⁶⁶⁶; цзасаку Дэбдэну дал титул «бату багатура» и сверх того трехочковое перо на шапку и красновато-желтый пояс ⁶⁶⁷; храбрый Бахай из тайчжиев 8-й степени был возведен в 1-ю степень ⁶⁶⁸; наконец удостоены были соответственных заслугам наград и все прочие цзасаки халхаские, участвовавшие в походе. Но маньчжуры хорошо сознавали, что эта победа над чжунгарами далеко не составляет еще полного поражения воров, как называли они тогда чжунгаров; что победа эта напротив должна только более раздражить Галдан-цэрэна и последний потому самому не замедлит снова явиться в Халху с своими войсками. И так нужно было готовиться в новой обороне и в новым поражениям. Наученные опытом маньчжуры увидали теперь все невыгоды построенных ими крепостей на Цаган сӱле и Хобдо: последние, стоя на севере Алтая, не могли всецело защитить Халху от чжунгарских вторжений, ибо для чжунгар, при настоящем положении дел, оставалась совершенно открытою дорога по южной стороне Алтайского хребта. Принимая во внимание это обстоятельство, император приказал возвести новые крепости на р.р. Туй, Онъги и Байдарик, в Которых также поселил он свои войска и главным начальником их назначил «умиротворяющего отдаленные страны» цзянь-цзюня Марсая; последнему по этой причине указано было переселиться из Гуй-хуа-чэна на Байдарик и отсюда уже наблюдать за действиями остальных, новоустроенных крепостей: впрочем деятельность Марсая была в свою очередь поставлена в полную зависимость от распоряжений главнокомандующего всею армиею цзянь-цзюня, жившего в Цаган сӱле. С наступлением весны 1732 года начали проноситься мухи о готовящемся новом и страшном нападении чжунгар на Халху. Император опять таки разослал грамоты к халхасам, приглашая их укрыться от погрома на юге Гоби, а Чжэбцзун-дамба-хутухте приказал переселиться в Долон-нор, ибо положение его, даже и на границе восточной Халхи считалось не [344] безопасным. В 7-й луне 10 года правления Юн-чжэнова (1732) вторгнулся в Халху со всеми своими людьми и с большим войском сам Галдан-цэрэн ⁶⁶⁹. Он обогнул главные лагери маньчжуров в Хобдо и в Цаган сӱле и, держа путь по южной стороне Алтая, пробрался до Хангая и вступил в кочевья Чжэбцзун-дамба-хутухты. Отсюда он отправил несколько своих послов, чтобы подговорить к восстанию ӧлӧтов, занимавших своими кочевьями места по левому берегу р. Тамира ⁶⁷⁰, а сам, разделивши на отдельные отряды свою армию, намеревался повоевать окрестные ему теперь места. Впрочем так как хутухта с своими шабинарами в это время перекочевал уже к Долон нору, то земли его оставались пусты и Галдан-цэрэну не представилось здесь ни сопротивлений, ни поживы ⁶⁷¹. В 3-й луне проведав, что эфу Цэрэн вместе с цзянь-цзюнем Дардай’ем ⁶⁷² отправился с своими войсками в горам Бомботу, Галдан вторгнулся в его кочевья, располагавшиеся по р. Тамиру и произвел здесь полное опустошение, ограбив данников Цэрэна и захватив всю его семью, скот и имущество ⁶⁷³. [345] Гонец принес известие об этом событии Цэрэну, когда последний, был еще в дороге в Бомботу и пораженный ужасными рассказами князь тотчас же, оставив назначенный ему пост, поспешил на спасение своих родовых владений. Быстро собрались в нему на помощь с войсками халхаские князья, явился цинь-ван Даньцзинь-дорчжи и тушету хановские цзасаки: Ванбо ⁶⁷⁴, Вампил дорчжи ⁶⁷⁵, Бахай ⁶⁷⁶, сэцэн хановский тайчжи Гуру-чжаб ⁶⁷⁷ и многие другие. Цэрэн принял верховное начальство над всеми силами этих князей и поспешил отправить донесение шунь-чэн-цинь вану, прося у него войск для атаки неприятеля с боков, а сам выступил в преследование, каждый раз посылая впереди своих отрядов разведчиков и лазутчиков в разные стороны. Между этими лазутчиками у Цэрэна был некто То-кэ-хунь, который, говорят, мог проходить в сутки по тысяче ли. Поднимаясь на высочайшие горные пики, он распахивал свое платье и становился в этом положении, походя на черного орла с распростертыми крыльями; таким то образом, не узнанный мятежниками, он высмотрел положение всех чжунгарских отрядов и донес обо всем Цэрэну. Халхаский вождь поручил тому же То-кэ-хуню быть вожаком своей армии и последний повел по неведомым дорожкам все халхаское войско, численность которого простиралась до 30-ти тысяч. Шли день и ночь. На рассвете следующего дня Цэрэн напал на неприятелей с вершины гор Кѳрсвв-чилу. Чжунгары были совершенно не подготовлены в сражению: они вскакивали и с просонку оставались без луков, а лошади их без седел. Соединенные силы халхаских войск преследовали их вплоть до [346] оз. Хара шэнцзи и здесь после двухдневных сражений мятежники были разбиты совершенно ⁶⁷⁸. Большинство халхасов, в том числе и сильнейшие из вождей цинь-ван Даньцзинь-дорчжи, тушету хановский цзасак Цэбдэн и сайн-ноян Лама-чжаб, празднуя эту победу, считали дело поконченных и оставили эфу Цэрэна с одним только тайчжием Цэваном ⁶⁷⁹ доканчивать преследование; сами же частию возвратились в свои кочевья, как Лама-чжаб ⁶⁸⁰, частию сделали привал в обильных пастбищами урочищах, как Даньцзинь-дорчжи и др. Между тем вспомогательные войска маньчжуров не успели подойдти к гнавшихся за чжунгарами халхасам и оттого то дальнейшие сражения их во время преследования были сравнительно слабы. На дороге от Хара-шэнцзи до приорхонского Хангая эфу Цэрэну пришлось выдержать не менее десяти стычек с чжунгарами, но нанести им полное поражение он все таки был не в силах ⁶⁸¹. У [347] приорхонского Хангая чжунгары остановились лагерем ⁶⁸². Здесь представилась им долина, ограниченная слева хангайскими горами, а справа рекою Орхоном. Долина эта, узкая сама по себе, заграждалась еще стоящими поперег ее постройками ламской кумирни Эрдэни-цзу ⁶⁸³ и понятно, что такие условия местности естественно должны были задержать чжунгарскую армию, двигавшуюся вместе с обозами провианта, стадами скота, табунами лошадей и пр. Но чжунгары еще и сами замедлили свое движение. Жадные в добыче, они напали на богатый монастырь монгольский и принялись его грабить: вытащили из храмов драгоценные сосуды, богатые облачения, литые из золота и серебра бурханы; у тех кумиров, которые по их громадной величине не возможно было взять с собою, они выламливали драгоценные камни, золотые украшения и пр. ⁶⁸⁴. Ближайшие из халхасов, узнав о таном поругании и расхищении своего славного святынями монастыря, поспешили на его защиту и немедленно же присоединились с своими отрядами к войскам эфу Цэрэна. Биография тушетухановского цзасака Пунсук-рабтана рассказывает, что цзасак этот находился на постройке своего аймачного храма в то время, когда пришла к нему весть о нападении чжунгаров на Эрдэни цзу; тотчас же торопливо собрал он бывших у него воинов и поспешил с ними присоединиться в войскам Цэрэна ⁶⁸⁵. Таким образом чжунгары продолжали еще грабеж монастыря, как к войскам Цэрэна опять таки собралось свежее и довольно сильное подкрепление. В вечеру следующего дня стремительно налетел Цэрэн на чжунгаров и погнал их. Одобрительные крики со стороны халхасов и вопли смятения со стороны чжунгар огласили воздух. Халхасы истребили [348] [Пояснения на стр. 91.] здесь до 30-ти тысяч чжунгар, из которых половина была избита, а половина, спасаясь бегством, потонула в р. Орхоне ⁶⁸⁶. Что касается маньчжурских войск, то они не подоспели еще и к этому времени. Шунь-чэн цинь-ван, как оказалось впоследствии, не был готов к сражению и докладывал императору, что из командированных им в действие 10-ти тысяч маньчжуров, только 3000 могло отправиться в Усун цзуил ⁶⁸⁷, хотя и эти последние очевидно явились поздно к месту своего назначения. Между тем на поле сражения дело не медлило. Эфу Цэрэн с одними только своими халхасами напавший на чжунгар с севера и быстрым натиском нанесший им страшное поражение, в конце концов все таки не мог окружить чжунгарскую армию такими плотными рядами своих солдат, которые были бы в силах сопротивляться в каждом данном пункте натиску чжунгаров; оттого ночью Галдан-цэрэн успел вырваться из окружавшей его цепи и бежал по горам в направлении в р. Туй. Цэрэн немедленно разослал своих гонцов ко всем окрестным цзасакам халхаским, приглашая их преследовать бегущих чжунгар и поспешил известить стоявшего на р. Байдарике цзянь-цзюня Марсая, чтобы он с своей стороны также точно перерезал неприятелям путь возвращения. Из числа халхаских цзасаков несколько человек, по призыву Цэрэна, тотчас же выступили с своими отрядами и по частям разбивали бегущих чжунгаров; особливо прославился тогда тушету хановский [349] тайчжи Сундуб, успевший собрать до тысячи человек своих данников и более других избивший и пленивший чжунгаров ⁶⁸⁸. Что касается самого эфу Цэрэна, то он хотя по первоначалу и преследовал чжунгаров, тем не менее не мог нанести им ни какого существенного ущерба: войска его прежде всего были страшно утомлены походом и постоянными сражениями; движение их за сим задерживали брошенные чжунгарами обоз и скот, которые буквально запрудили собою горные долины Хангая, так что пока цэрэновцы подбирали этот скарб, да пробирались мимо него, чжунгары успели уйдти уже довольно далеко; наконец третьим и, собственно говоря, самым важным, препятствием к преследованию чжунгаров для Цэрэна было то, что самые отряды его войск значительно сократились вследствие одного нового и совершенно непредвиденного обстоятельства. Дело в том, что послы Галдан-цэрэна, командированные им с целью возбудить в мятежу халхаских ӧлӧтов, сделали свое дело: данники ӧлӧтского бэйсэ Сэбтэн-ванбо действительно возмутились и мятеж их почти именно совпал современен сражения при Эрдэни-цзу. Тушету хановский цзасак Цамцук-намчжил, проходивший в ту пору мимо их кочевьев, бросился было в усмирению восставших мятежников, но последние разбили его отряды и сам Цамцук-намчжил пал в этом сражении, будучи поражен стрелою ⁶⁸⁹. Весть обо всех этих событиях подоспела к эфу Цэрэну, когда он только что двинулся в преследование разбитого и бежавшего Галдан-цэрэна; но понятно, что все хошунные цзасаки, кочевья которых лежали вблизи урочищ, населенных ӧлӧтами, тотчас же оставили армию Цэрэна и воротились домой в заботах о спасении своих родовых владений от могущего постигнуть их разорения. Между прочими оставил Цэрэна и цзасак Пунсук-рабтан, которому, вместе с тайчжием Цзампил-дорчжием, китайцы приписывают главную деятельность в усмирении этих восставших ӧлӧтских поколений ⁶⁹⁰. Впрочем, по той или другой причине Цэрэн [350] с оставшимися у него войсками очевидно преследовал бежавших чжунгар крайне слабо: некоторому успеху его нападений содействовали конечно выходившие к нему на помощь цзасаки халхаские; но их единичные отряды были опять таки через чур незначительны для того, чтобы нанести полное поражение Галдан цэрэну; на это можно было надеяться только тогда, когда в дело вступятся более стройные и многочисленные полки маньчжурской армии. В Байдарикской крепости, на которую лежал теперь путь чжунгаров, состояло в то время до 13-ти тысяч солдат и если бы из числа их даже одна половина была отряжена для дела, то чжунгары несомненно были бы разбиты окончательно и не возвратились бы на свою родину. Помощник цзянь-цзюня Дарцзи вполне понимал это дело и потому, получив известие от Цэрэна, тотчас же приготовил войска к выступлению; но Марсай не разрешил своему гарнизону этого похода. Солдаты с крепостных стен видели, как пробегали чжунгарские всадники, как пускали они палы для отражения преследования, как совершенно без всякого порядка шли они нестройными толпами. На следующий день, уже не дожидаясь приказаний цзянь-цзюня, китайский гарнизон сам отворил ворота и, двинувшись в погоню, перебил до тысячи человек чжунгаров ⁶⁹¹, но за всем тем ему не удалось ни разбить более сильных отрядов Галдан-цэрэна, ни захватить хотя бы то одного из старейших чжунгарских полководцев, так как все они прошли именно под прикрытием сильнейших передних партий ⁶⁹². Не менее удачно пришлось чжунгарам проскользнуть и по западной Монголии, в параллели Улясутая, Кобдо и Цаган-сӱля. Командующий здесь войсками цзянь-цзюнь Фурдань, получив просьбу эфу Цэрэна выслать войска для преследования чжунгаров, распорядился [351] откомандировать с этою целью цинь-вана Даньцзинь-дорчжи; но последуй отнесся к делу с крайнею небрежностью и действовал необыкновенно медленно, а потому по пусту пробродил только по южной стороне Хангая, в то время как чжунгары быстро приближались к границам своей родины ⁶⁹³. Таким образом после китайских нападений у Байдарикской крепости войска Галдан-цэрэна подверглись преследованию только со стороны цзасака Хилик яньпила. Последний от р. Байдарика гнал их до крепости Ха-линь и от Букэ-хара до урочища Улан булак. Здесь Хилик яньпил имел довольно значительное дело с отрядами чжунгарских тайчжиев, убил несколько сот чжунгарских солдат и отнял у них громадное количество щитов, делаемых из кожи и выставляемых во время сражений впереди войска для прикрытия от стрел неприятельских. Еще далее, проведав о намерении чжунгаров двинуться в урочищам Ку-р-ту-ла, Хилик яньпил продолжал свою погоню и в одном из ночных нападений перебил до 400 мятежников; но за сим его отряды уже так истомились, что он должен был прекратить свое преследование и остановиться. В параллели Цаган сӱля еще раз напал на чжунгаров сайн нояновский цзасак Гэмпил с 3000 китайского войска и от горы Хара ачжирга гнал их через Алтай до вершины р. Бичжи. Достигнув этих пределов, чжунгары вступили уже в свои владения, а потому и преследование их со стороны китайцев и халхасов должно было прекратиться ⁶⁹⁴.

Таковы были обстоятельства этого последнего похода Галдан-цэрэна на Халху; похода, окончившегося для чжунгар так несчастливо, что из общего состава их армии едва десятый человек успел возвратиться на свою родину. Посмотрим теперь, чтоже представляла собою Халха за все это время походов Галдан-цэрэна и каково было отношение халхасов к этим походам?

Мы почти не считаем нужным говорить о той холодности к [352] обстоятельствам военных действий, которую обнаружили халхасы при последнем движении Галдан-цэрэна на Халху: она так ярко рисуется на каждом шагу этого похода, что если бы мы не знали об исконной вражде халхасов с ӧлӧтами, то их можно было бы заподозрить в тайном заговоре с Галдан-цэрэном и обвинять в попускательстве его к грабежу и набегам. Но было бы весьма несправедливо приписывать эту холодность одному только последнему времени, потому что она начала уже проглядывать при самом первом движении китайских войск на Халху и за сим увеличивалась, кажется, совершенно пропорционально той горячности, с которою Юч-чжэн все более и более втягивался в войну с чжунгарами, надеясь в конечном результате достигнуть полного уничтожения чжунгарского ханства. Другого отношения халхасов к этим походам трудно было однако и ожидать. Да-се-ши Чжу-ши еще при самом начале войны вполне основательно говорил императору, что народ его не готов в военных действиям и такое мнение более чем где либо могло найти свое оправдание в Халхе, которой именно и приходилось быть ареною для этих действий. Пятьдесят лет почти непрерывной войны и борьбы с внешними и внутренними врагами тяжело сказались Халхе: они утомили ее обитателей, истощили их богатства, самую страну превратили из ровной и мирной пастушеской степи в какой то сплошной боевой стан, в котором чуть ни на расстоянии каждых 40, 50 верст расставлены были пикеты, в котором прорезалась масса дорог от непрерывно скачущих курьеров и проходящих рядов войска, в котором все дышало бездомовностью, все было налегке и как бы ежеминутно ожидало вести о движении в ту или другую сторону. Нет сомнения, что для оседлого народа подобное состояние было бы совершенно не выносимо и только привыкшие в постоянным передвижениям, кочевые халхасы продолжали жить при таковых условиях, относились сравнительно легко в этим невзгодам внешнего быта и, повидимому, находили возможность даже улучшать против прежнего свое благосостояние, лишь только наступал для них хотя малейший промежуток покоя. Но за всем тем и для халхасов подобный образ жизни казался [353] непосильным бременем: они громогласно возвещали об этом и открыто говорили далее, что не столько истощают их самые походы, сколько военное положение страны. Содержание почтовых станций, постоянная перевозка войск и провианта, непрерывная скачка китайских курьеров, старавшихся при том сорвать с народа его последний достаток, вот что по преимуществу изнуряло халхасов. Юн-чжэн как будто и не хотел понять этого положения. Он не думал облегчить Халхе налагаемое на нее бремя устройством каких либо приспособлений, или указанием каких либо порядков, он не заботился об искоренении лихоимства своих чиновников и все его указы в Халху за это время выражаются обыкновенно словами: «поскорее собрать», «поскорее доставить», «поскорее идти». Есть ли возможность удовлетворить тому или другому требованию, об этом не говорилось и не вспрашивалось. Выбиваясь из сил, халхасы исполняли по первоначалу поручения маньчжурского двора и министерства, но Юн-чжэн не довольствовался и этим: по своей горячности он преследовал самым жестоким образом всякое, даже малейшее замедление со стороны халхасов, всякую мельчайшую их оплошность. Мы видели уже, что в 1730-м году он разжаловал цзасаков Ванцзала и Кэлэка за одну только позднюю доставку в боевой стан верблюдов, несколько спустя тоже самое случилось с цзасаком Тамарин-дорчжи и некоторыми другими ⁶⁹⁵. Эти несправедливости уже просто возмущали халхаских правителей и они открыто начали восставать против распоряжений Юн-чжэна. Таким образом в 1731-м году, вопреки призыву к военным действиям, не пошел в поход тушету хановский мэргэн-ван Минцзур-дорчжи ⁶⁹⁶, а цзасак Цэнгунь чжаб, обремененный возложенными на хошун его поручениями, самовольно ушел из хобдоской крепости где стоял на охране ⁶⁹⁷. В 1732-м году также самовольно уклонились с места военных [354] действий сайн ноян Лама-чжаб ⁶⁹⁸, цзасакту хан Цэван-чжаб ⁶⁹⁹ и многие другие. Само собою разумеется, что эти преступники тотчас же предавались суду, лишались своих должностей и званий, а места их занимали новые лица, которые гнули народ в угоду маньчжурской власти. Но силы этого народа были уже истощены и вот одна часть его, жившая неподалеку от русских пределов, спасаясь от непосильных поборов, бросилась бежать в Россию с такою поразительною стремительностию, что например втечении двух, 1730 и 1731-го годов, перебежали на русскую границу из сэцэн-хановского и тушету хановского аймаков всего более 3839 семей, а в 1732-м году направились сюда же из сэцэн хановского аймака поколения халхаских баргутов, в количестве 8 сумунов, т. е. целого своего хошуна ⁷⁰⁰. Другая часть халхасов, более удаленная от России и потому не имевшая возможности найти себе спасение в бегстве, предалась грабежам, нападая без разбора на китайцев и на маньчжуров, на монголов южных хошунов и на своих соплеменников-халхасов. В этих разбойнических набегах расхищалась безразлично и частная и общественная собственность ⁷⁰¹, забыты были все прежние клятвы, не уважались ни старые договоры, ни новоутвержденные постановления. По Халхе не было проезда от разбойничьих шаек и в конце концов император должен был командировать особые отряды своих войск, назначив верховным предводителем их президента Цзакданя и поручив им, при содействии некоторых цзасаков халхаских, усмирить разбойников ⁷⁰². По всей вероятности однако это дело усмирения шло не особенно успешно, ибо мы знаем, что начиная с 1731-го года русские посланцы и казенные караваны, из боязни грабежей в Халхе, ездили в Китай уже не на Кяхту и Калган, а по дороге от Цурухайту на Цицикар, Бодунэ и Си-фын-коу, да и на этом пути они не [355] были вполне безопасны. Биография сэцэн хановского цзасака Дондоба рассказывает, что «когда в 1732-м году русские шли в Пекин для представления дани, то на дороге они были ограблены, и только благодаря распорядительности этого Дондоба, снабдившего их проводниками и провиантом, добрались они до Пекина ⁷⁰³. Все эти обстоятельства ясно рисуют нам положение Халхи в период войн Галдан-цэрэновых и вместе с тем несомненно утверждают тот факт, что большинство халхасов не только не участвовало в этих войнах, но и не могло в них участвовать, ибо ему скорее нужно было заботиться о спасении своего живота, чем об этих войнах. Другие, более обеспеченные по своему благосостоянию халхасы, также точно не принимали участия в походах, но это было уже или потому, что они надеялись на силы маньчжуров, или потому что самые войны и особенно цель этих войн считали они греховными в силу укоренившихся уже у них буддийских воззрений на мир; эти люди, как и большинство современных халхасов, тогда уже по всей полноте усвоили себе учение лам, что одна только религия достойна человеческой заботы и единственно делу ее процветания надлежит посвящать свои силы. Пример такого отношения в делу мы можем видеть хоть на том же цзасаке Пунсук-рабтане, который спокойно занимался постройкою своего аймачного храма, в то время как в 100 верстах от него шла кровопролитная битва при озере Хара-шэнцзи и только оскорбление святыни, выразившееся в нападении чжунгаров на монастырь эрдэни-цзу’ский, заставило его с своей стороны поднять оружие. Таким образом к делу поражения Галдан-цэрэна хотя и привлекалось большинство халхаских ноянов, но участвовали в нем весьма не многие; точнее сказать, в него втянулись только те, которые по природе своей были воинственны и для которых бранное дело составляло самое заветное желание духа. Таков был например эфу Цэрэн, о котором Шэн-у-цзи рассказывает, что еще до начала набегов Галдана набрал он из своего хошуна тысячу молодцов и [356] образовал из них свое войско; о нем же продолжается далее, что так как халхасы в то время в своей обыденной, внутренней жизни не знали никаких гражданских порядков, то Цэрэн распорядился, чтобы все данники его при кочевках размещались по строевым приемам: все у него даже в мирное время обучались военному делу и были подтянуты так, как будто стоят перед окопом. Ясно, что это был человек, для которого война и военные экзерциции были коньком и который ничего и не видел лучше боевых порядков ⁷⁰⁴.

Так или иначе, но войны с Галдан-цэрэном были все таки покончены и двукратное поражение чжунгаров сначала при Кэрсэн чилу, а потом при Эрдэни цзу было совершившимся фактом. Шунь-чэн цинь-ван немедленно послал гонца известить императора об этих обстоятельствах и, подробно изложив рассказ о двух вышепомянутых битвах, заключил свой доклад известием, что чжунгары обратились в бегство. Вместе с сим великий цзянь-цзюнь не преминул засвидетельствовать и о заслугах халхаских ноянов, указав, как на главных деятелей похода, на эфу Цэрэна, цинь-вана Даньцзинь-дорчжи, цзасака Пунсук-рабтана и проч., наконец он известил императора и о печальной участи, постигшей цзасака Цамцук-намчжила. Впрочем халхаские князья с своей стороны также точно послали доклады ко двору, сообщая как обо всех совершившихся событиях, так и свидетельствуя каждый за себя о своих личных заслугах; таким образом император вскоре уже получил самые подробные и разнообразные сведения о случившемся на полях сражений. Восхищенный успехом военных действий Юн-чжэн, по свойственному ему обыкновению, тотчас же назначил награды всем участникам похода и торопился привести в исполнение свое распоряжение. Эфу Цэрэна он наградил титулом страшного богатыря (чжао юн), званием великого, халхаского цзасака и поясом красновато-желтого цвета; сверх того пожаловал ему припискою к его хошуну - три сумуна ӧлӧтов из [357] числа пленных, взятых во время войн императора Канси и причислявшихся до сего времени к хошунам чахарским ⁷⁰⁵; определил выдать ему в награду 2000 лошадей, 1000 коров, 5000 овец, 50000 лан серебра и наконец вместо разрушенных ӧлӧтами юрт эфу Цэрэна приказал построить ему каменный дворец у р. Тамира ⁷⁰⁶, который, по сказаниях Шэн-у-цзи, не уступал жилищам ванов в Пекине ⁷⁰⁷. Цинь-вану Даньцзинь-дорчжию император также пожаловал титул «искустного богатыря» (мэргэн батур), возвел его в звание сеймового старшины в тушету хановском аймаке и отличил пожалованием пояса красновато-желтого цвета; а за сим, продолжая свои милости еще далее, возвел сына его Дорчжи-сэбтэна в звание Ши-цзы, т. е. императорского сына ⁷⁰⁸. Это, так сказать, усыновление было, как говорит и наша летопись, действительно высшею наградою, которую только можно было ожидать халхаскому правителю. За сим соответственные заслугам награды были розданы и остальным участникам похода, так: тусалакчи тайчжи Сундуб был возведен в звание тайчжи 1-й степ. и получил 5000 лан серебра ⁷⁰⁹; цзасак Бахай был повышен в звание гуна ⁷¹⁰; цзасак Ванбо пожалован пером на шапку ⁷¹¹; убитый на поле сражения бэйлэ Цамцук-намчжил был пожалован уже после своей смерти званием хэцзюнь-вана. Монголы называют такого рода посмертные награды «пожалованием в догонку»; смысл же этих наград тот, что церемонии погребения таких «пожалованных в догонку» чиновников совершаются уже по классу вновь полученного ими звания, а не по тому, в котором они умерли; на этом то основании несомненно пекинское министерство и распорядилось высылкою на похороны Цамцук-намчжила 1000 лан серебра, т. е. именно такого количества денег, какое обыкновенно [358] отпускают маньчжуры на погребение монгольских хэцзюнь-ванов ⁷¹². Не была наконец забыта императором и р. Орхон, потопившая в своих волнах такое громадное количество ӧлӧтов. Юн-чжэн пожаловал ей звание туше гуна и определил жалованье по этому званию, т. е. 300 лан серебра в год. С тех пор деньги эти ежегодно присылались Тушету хану и, по рассказам халхасов, в день чествования р. Орхона эрдэни-цзу’скими ламами и хошуном тушету хана, эти 300 лан серебра публично бросались в быстрые воды р. Орхона ⁷¹³.

Не успел однако Юн-чжэн и покончить изъявление своей радости наградами тем, которые доставили ему эту радость, как великий цзянь-цзюнь Си-бао прислал ему новый и подробный доклад обо всех обстоятельствах дела. В докладе этом шунь-чэн цинь-ван сообщал императору, что во 1-х, в двух сражениях при Кэрсэн чилу и при Эрдэни цзу чжунгары потерпели таксе страшное поражение, что тотчас же бросились бежать к своим кочевьям и теперь, без сомнения, не осмелятся уже снова вступить в пределы Халхи; но что во 2-х, потерпев эти поражения, они все таки успели спастись бегством и именно вследствие бездеятельности главнокомандующих отдельными частями войск маньчжурских. Таким образом императору сделалось теперь известно, что Марсай воспретил своим войскам преследовать Галдан-цэрэна; [359] выяснилось, что Даньцзинь-дорчжи не только не участвовал в битве при Эрдэни цзу, а даже и не преследовал чжунгаров на дороге к этому монастырю и, отошедши от Кэрсэн чилу на расстояние не свыше 10-ти ли, остановился здесь лагерем; впоследствии же, когда чжунгары были уже разбиты при Эрдэни цзу, он, имея у себя свыше 20000 войска, не употребил никаких усилий для того, чтобы догнать неприятелей, атаковать и истребить их ⁷¹⁴; тоже самое обвинение было выставлено за сим и против тушету хановского цзасака Цэбдэна, цзасакту хана Цэван-чжаба и многих других. Император был взбешен этим известием едва ли не больше чем обрадовался победе. Он приказал казнить Марсая ⁷¹⁵; Даньцзинь-дорчжия разжаловал в хэцзюнь-ваны, отнял у него данные ему титулы мэргэн бāтура и красновато-желтый пояс, а у сына его отнял звание Ши-цзы; цзасак Цэбдэн был также лишен хэцзюнь-ванского титула и пояса, которые получил год тому назад ⁷¹⁶. Но все это не могло конечно поправить дела: чжунгары все таки остались не истребленными и следовательно спокойствие не было обеспечено на будущее время; в настоящем - оставалась полная неопределенность в военных действиях, между тем как Халха по своему внутреннему состоянию требовала о себе неотложных и самых усиленных забот со стороны правительства; все это представляло особенную трудность для решений касательно дальнейшего образа действий. В самом деле, по отношению к военным действиям доклад Си-бао прямо и положительно утверждал, что чжунгары не имеют более возможности вторгаться в Халху, следовательно de facto война была уже окончена и для маньчжуров нужно было теперь заботиться только о том, чтобы заключить мир на более выгодных условиях; но в тоже время de jure война еще продолжалась, нельзя было ни вывести войска, ни поставить страну в ее обыкновенное мирное положение и было неизвестно даже чем [360] окончится дело, потому что требовать мира маньчжуры не хотели сами, а чжунгары не искали его. По отношению к устройству Халхи дело было еще сложнее, ибо тут многие хошуны, со времени выступления в поход Галдан-цэрэна, были переселены на другие места и кочевали без всякого порядка; от этого, равно как и от чрезмерных поборов, почти половина Халхи была разорена и большинство халхасов дошло до такой крайности, что спасалось от гнетущей их бедности одним только бегством в Россию. Эти перебежщики в свою очередь запутывали отношения Битая к России, но главнейшее зло, причиняемое ими, было в том, что они постоянно переманивали еще за собою своих родовичей и халхасы почти непрерывною цепью даже из южных степей Монголии потянулись на север.

Конец 1732-го и первая половина 1733-го годов были всецело посвящены Юн-чжэном на исполнение разного рода мероприятий чтобы выдти из этих сложных и затруднительных обстоятельств. Прежде всего император назначил на границу Халхи и Чжунгарии нового великого цзянь-цзюня - дорой пин цзюнь-вана Фу-пина (монгольск. Бӯ-бин), которому поручил он отдельно от действующей армии наблюдать за ходом дел и на месте исследовать на каких именно условиях возможно при наибольших выгодах для маньчжурского правительства заключить мир с чжунгарами. Сообразно такому назначению цзянь-цзюнь этот получил титул «устрояющего пограничных», поселиться же ему приказано было в Улясутае. Прибыв в Халху, Фу-пин должен был представить императору сведения о границе, найдти и указать такую линию, отдельные пункты которой могли бы служить сплошною естественною межою для халхаских и чжунгарских владений; наблюдая при этом, чтобы не были отданы чжунгарам места годные для земледелия, выгодные для крепостей, могущие приносить прибыльный сбор оброка и проч. Понятно, что такая задача требовала самых основательных изысканий и сведений. Чтобы облегчить ее исполнение, Фу-пину придан был в помощники с званием «устрояющего пограничных тусалакчи цзянь-цзюня» эфу Цэрэн, который, как [361] человек, уже много лет ходивший с войсками, хорошо знал положение гор и рек северной степи ⁷¹⁷. Эфу цэрэну назначено было жить в Хобдо, чтобы быть еще ближе к месту рекогносцировок, непосредственно руководить розысканиями и иметь возможность даже самому исследовать главнейшие пункты.

В заботах о восстановлении спокойствия в Халхе император прежде всего обратил внимание на пресечение халхаских переселений в русские пределы. С этою целью он распорядился собрать из разных хошунов сэцэн-хановского аймака 1000 солдат и, разделив их на отряды, поселить на западных границах аймака с тем, чтобы они ловили перебежчиков и тотчас же возвращали; их в соответственные хошуны ⁷¹⁸. Само собою разумеется, что этою чисто полицейскою мерою нельзя было достигнуть многого: перебежчики являлись иногда в таком количестве, против которого охранная стража бывала совершенно бессильною ⁷¹⁹; они легко могли за сим обходить сторожевые отряды, наконец прямо таки вступали с ними в соглашение о пропуске за известный посул, или подачку. Таким образом учреждение кордонов только в самой незначительной степени способствовало уменьшению количества перекочевок. Чтобы уничтожить их совершенно, Юн-чжэну нужно было удалить самые причины, вызывавшие эти перекочевки, т. е. прекратить притеснения, которые терпели халхасы от своих правителей, уничтожить взяточничество и чрезмерные поборы, которыми ханы и князья халхаские непосильно обременяли народ, нужно было наконец положить предел развитию той бедности, которая год от года все более и более распространялась в народе. Необходимо заметить, что Юн-чжэн еще со второй половины годов своего царствования заботился [362] [Пояснения на стр. 92.] об улучшении отношений халхаских князей к их данникам и строго наказывал первых за их небрежность, несправедливость и корыстолюбие; так, в 8-м году правления он лишил звания хошунного цзасака сэцэн хановского тайчжия Шакдур-чжаба за его леность и нерадение относительно своего народа ⁷²⁰; в 10-и году тоже наказание было назначено тушету хановскому цзасаку Цэван чжабу опять таки за упущения в управлении ⁷²¹ и сэцэн хановскому тайчжию Цэвану за то, что он, получив взятку, не осудил какого то преступника ⁷²². Таких примеров по Илэтхэль шастре можно насчитать до пятнадцати; но особенно сильно начал преследовать Юн-чжэн несправедливости халхаских правителей именно с 1733-го года, когда по преимуществу озабочивало его положение халхаского народа: первою жертвою этих преследований явился для него тогда сэцэн хановский цзасак Тамарин чжаб, которого император осудил именно за резкость в отношениях к данникам и корыстолюбие ⁷²³; вслед за сим был разжалован сэцэн хановский же цзасак Даван ⁷²⁴ и некоторые другие. Ограничиваемые почти на каждом шагу в своих поборах и более других потерпевшие разжалований, сэцэн хановцы первые же обратились к императору и о назначении им средств для содержания, коль скоро им воспрещается получать эти средства с народа. Император, как то видно из нашей летописи тогда же согласился на ассигновку жалованья халхаским ханам в количестве 2500 лан каждому, а всем прочим хошунным правителям, (о чем не замечает наша летопись) сообразно званию в котором каждый из них находился ⁷²⁵. Нет сомнения, что все это делалось Юн-чжэном главным образом в виду того, чтобы уменьшить поборы с народа и таким образом облегчить его бедственное положение. В конце 1733-го года, когда сделалось совершенно ясным, что чжунгары [363] уже не будут вторгаться более в пределы Халхи, император разрешил данникам цзасакту хановского и сайн нояновского аймаков возвратиться в их родные кочевья, при чем цзасакту хановцам написал он рескрипт следующего содержания: «В минувшие годы я повелел вам переселиться во внутрь империи, но вы не послушались и не пошли и только после новых и неоднократных побуждений, видя полнейшую необходимость исполнить требование, вы перекочевали. Теперь, когда, по счастью, великое войско дважды разбило мятежников при Сӱхэ алдаху и при Эрдэни цзу, вы снова получили возможность жить спокойно. Но если бы это не было так, то разве могли бы вы сохранить в целости своих лошадей и свой скот? Как подумаю я, - ваши халхасы все как один человек. Есть ли на свете закон, пришедши в бедность и бессилие по своей воле, дожидаться, что придут люди охранять и помогать?! Отселе будьте мужественнее, поощряйте друг друга, и если это будет так, то вы не только станете жить в довольстве и радостях, но и потомству оставите по себе блестящую память в истории и литературе» ⁷²⁶. Стараясь за сим даже в родных кочевьях обеспечить довольство халхасов, император приказал бедным всех аймаков выдать вспомоществование скотом и деньгами; а чтобы доставить им полное утешение и таким образом еще более привязать к себе халхасов, он командировал одного из своих чиновников в Эрдэни цзу и поручил ему составить смету на поновление эрдэни цзуских храмов и монастырской стены, разрушенных во время нападения ӧлӧтов ⁷²⁷. Все эти поправки определено было сделать на императорский счет.

Впрочем в заботах о поднятии благосостояния буддизма халхасы очевидно и не требовали особенной помощи правительства; он возрастал и развивался у них на частные средства и теперь ничуть не меньше, чем до начала ӧлӧтских походов. Из сказаний нашей летописи мы знаем, что уже на другой год после выступления ӧлӧтов из Халхи, т. е. в 1733-м году, лама Донхор-маньчжушри [364] на южной стороне Хан-улы начал постройку громадного храма тибетской архитектуры, величина которого простиралась до 80 чжан, или до 160 маховых саженей ⁷²⁸. Одновременно с сим, т. е. в том же 1733-м году, некто галӱн Лубсан-дон-мит, более известный у халхасов по прозванию Цаган даянчи и принадлежащий по происхождению к сэцэн хановскому аймаку, построил в монастыре Эрдэни цзу один храм в честь бурхана Абиды и еще пять храмов, которые посвятил различным божествах; помимо того тот же Цаган-даянчи исполнил перепискою новое издание Ганьчжура и все эти драгоценности вместе с своими учениками приподнес гэгэну. В тоже время ширету или настоятель эрдэни цзу’ского монастыря построил здесь еще один новый храм Абиды и также приподнес его гэгэну ⁷²⁹. Наконец нам известно, что на земляном вале, окружающем монастырь Эрдэни цзу, находится 81 субурган, из которых 24, по свидетельству сохранившихся на них надписей, относятся своею постройкою также к этому времени и именно оно воздвигнуты в 1734-м году ⁷³⁰.

Пока таким образом в Халхе и у маньчжуров проходило время в воссоздании своего внутреннего благосостояния, к императору в начале 1735-го года явились наконец чжунгарские послы с просьбою о мире ⁷³¹. Император, вполне сознавая важность имеющего состояться договора, приказал составить большой совет своим министрам и пригласить на него всех сановников, могущих служить с пользою делу совещаний. Основываясь на этом приказании, был вызван из Халхи в Пекин и эфу Цэрэн и, по сказанию нашей летописи, ему также поручено было присутствовать при переговорах ванов и сановников. Первым вопросом этого совета было то, принять ли мир, предлагаемый чжунгарами, или же снова идти на [365] них войною и добивать их? Чжу-ган цинь-ван с двумя цзянь-цзюнями настаивали идти походом; да-сё-ши Чжан-тин-юй и другие говорили об условиях мира и предполагали идти в поход только в том случае, если чжунгары откажутся принять предложенные им условия. Оба помянутые мнения были вслед за сим представлены императору. Нужно сказать, что Юн-чжэн имел у себя по каждому важному вопросу особливые наставления императора Канси и в отношении войн с чжунгарами наставления эти давали ему следующий совет: «притоны воров - далеко; движение наше туда, равно как и вторжения воров соединены с затруднениями; завлекать их войском и бить, - вот наилучший план (которым можно подчинить их)». Так как, со времени прекращения военных действий, чжунгары, без сомнения, успели уже уйти далеко и еще менее подлежало сомнению то, что они не осмелятся теперь подступить к границам империи, то Юн-чжэн издал высочайшее повеление о прекращении войны. После сего ши-лан Фу-най и да-се-ши А-кэ-дунь были посланы расследовать вопросы относительно вывода войск с обоих дорог и постройки крепости на р. Орхоне, где предполагалось оставить гарнизон для земледелия, охраны и собирания оброков ⁷³². На западной дороге император приказал оставить гарнизоны в Хами и в Баркюле. Вслед за сим в Пекине же было приступлено к переговорам относительно пограничной межи. Эфу Цэрэн хотел, чтобы за Халхою остались все прежние земли в Алтае, но император не [366] согласился на это ⁷³³ и пограничная линия, выработанная на совете пекинских министров, была именно та самая, которую представляет нам наша летопись. С этими то условиями разграничения земель эфу Цэрэн должен был отправиться для переговоров к ӧлӧтам; но дождаться соглашения ӧлӧтов и утвердить этот договор с ними пришлось уже не Юн-чжэну, а его преемнику - Цянь-луну. В последнем году царствования Юн-чжэна были выведены только маньчжурские войска из Халхи и здесь, по прежнему, остались одни охранные гарнизоны в крепостях хобдоской и цаган-сульской, да еще в двух новых на Орхоне и Улясутае.

Для халхасов снова наступило время мира и летом 1735-го года они спокойно поставили курень своего великого ламы на берегах небольшой р. Улясутая, что находится верстах в 11 от нынешней Урги, по направлению к востоку. [367]