ЗАКЛЮЧЕНИЕ КЯХТИНСКОГО ДОГОВОРА 1728 ГОДА

Переговоры о заключении Кяхтинского договора России с Цинской империей были настолько трудными, что даже спустя полтора с лишним столетия эта эпопея, описывалась как упорный поединок противоположных дипломатических школ. Например, столь внушавший русской публике доверие «Энциклопедический словарь» Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона в статье, посвященной Савве Лукичу Владиславичу-Рагузинскому отмечал: «Екатерина I отправила Владиславича чрезвычайным посланником в Китай. Изворотливость мандаринов и двуличность богдыхана разбились об энергию и стойкость посла, благодаря чему 3 апреля 1728 г. был подписан выгодный для России мирный договор» ¹.

Последний составленный им проект договора между Россией и Китаем С.Л. Рагузинский передал китайской стороне 21 марта 1727 г. Документ был принят и одобрен богдыханом, за исключением статьи о границе ². Вопрос о границе стороны согласились решать в пограничном районе ³. Местом съезда уполномоченных была выбрана р. Бура (Боро) к югу от Селенгинска, считавшаяся границей Халха-Монголии. Здесь цинскую сторону представляли сановники Лонготу, Цэрэн-ван, Тулишэнь.

Пока русское посольство перемещалось в район будущей границы, в Петербурге произошла смена верховной власти — на престол вступил император Петр II. С. Л. Рагузинскому были посланы обновленные полномочные грамоты, в которых речь шла о необходимости провести разграничение в тех местах, которые не удалось размежевать при заключении Нерчинского договора ⁴. Вероятно, новая власть спешила получить какой-либо результат, желательно успех, на международной арене и поэтому сужала задачи посланника. В Коллегии иностранных дел руководившим ею канцлером Г. И. Головкиным был заведен порядок «дела слушать, решать и подписывать всем членам коллегии», то есть все решать коллегиально и также разделять ответственность. Это нововведение, соответствовавшее указам Петра I, встретило тем не менее резкое сопротивление вице-канцлера П. П. Шафирова ⁵. Г. И. Головкин подписывал направлявшиеся С. Л. Рагузинскому документы. Его же подпись стоит и на новых полномочных и верительных грамотах посланнику непосредственно после подписи Петра II.

Однако С. Л Рагузинский продолжал действовать в соответствии с уже достигнутыми на переговорах договоренностями. Прибыв в пограничный район, посланник, желая получить точные сведения о реках Керулен и Тола, по которым он предложил вести границу, направил туда разведывательную партию, возглавлявшуюся С. А. Колычевым. В результате этой поездки выяснилось, что упомянутые реки находятся в 15 днях пути от последнего русского караула на Селенгинской дороге (Барсуковского) ⁶.

Во время переезда из Пекина в район разграничения С. Л. Рагузинский увидел, что цинские власти укрепляются в Монголии, а недалеко от места съезда уполномоченных расположился маньчжурский воинский отряд. Поэтому он форсировал строительство Чикойской крепости, вооружил ясачных бурят и эвенков и провел соответствующие военные мероприятия. Вместе с тем посланник стремился поддерживать в районе разграничения спокойную [6] обстановку и требовал от местных администраторов, чтобы они принимали соответствующие меры. Так, 27 июня он писал Нерчинскому комиссару О. Ипатьеву: «Между тем прикажите пограничным [жителям] жить в осторожности, каждому при своих кочевьях, чужую землю отнюдь не похищать, ссору и задору нигде ни за что не чинить, дабы нынешнюю негоциацию разграничения не остановить» ⁷.

Цинские представители вдали от столицы не стали более уступчивыми, хотя и несколько уменьшили размеры своих притязаний. Они предлагали теперь вести границу по притоку Селенги р. Дзиде (Джиде), и закончить ее уджунгарских владений, близ урочища Субуктуй. При этом маньчжурские дипломаты были против совместного описания и демаркации границы, на чем настаивала русская сторона ⁸. Вновь конференции следовали одна за другой, не принося практических результатов. В письме сибирскому губернатору М. В. Долгорукову С. Л. Рагузинский выражал опасения, что переговоры могут окончиться безрезультатно ⁹.

Особенно тормозил ход переговоров сановник Лонготу, категорически отвергавший все попытки прийти к соглашению и влиявший на других маньчжурских представителей. В связи с этим С. Л. Рагузинский решил добиться удаления Лонготу с конференции. Проведя по этому поводу отдельные переговоры с главным цинским представителем Цэрэн-ваном, русский посланник достиг успеха: Лонготу был отозван в Пекин и разжалован ¹⁰. Взамен был послан Кушэньту ¹¹, который, однако, не успел принять участия в переговорах, так как прибыл на место действия уже после заключения предварительного договора.

Маньчжуры, в конце концов, поняли, что они не располагают подавляющим перевесом сил, а решительный образ действий русского представителя вызвал у них опасения по поводу требований Рагузинского о проведении граничной линии по Керулену и Толе. Это побудило Цэрэн-вана предложить Рагузинскому установить границу по существовавшему на момент переговоров рубежу между русскими и халхаскими пределами — по линии монгольских караулов ¹².

Таким образом, русской дипломатии при разграничении в районе Халха-Монголии удалось противопоставить территориальным запросам маньчжурских правителей Китая принцип «каждый владеет тем, чем владеет теперь» и успешно претворить его в жизнь. Решающим фактором в этом явился подъем общей мощи России в петровскую эпоху, сказавшийся и на укреплении позиций русских на отдаленных окраинах государства. Успех переговоров объясняется и прочностью позиции русских представителей, отстаивавших сохранение реального положения в районе разграничения.

Однако наряду с этим следует вспомнить, что С. Л. Рагузинский был лично знаком с Н. Г. Спафарием и достаточно долго выполнял поручения Ф. А. Головина, который до 1706 г. руководил внешней политикой. Поэтому, учитывая опыт своих предшественников, российский посланник ради достижения общего соглашения пошел на известные уступки маньчжурам.

Главной уступкой русского посланника был его отказ от прав России на наследие Алтын-ханов, захваченное халхаскими феодалами и отходившее по разграничению к Цинской империи. Сохранение статус-кво в районе разграничения отражало известное равновесие сил договаривавшихся держав. Но для русской стороны, стремившейся к развитию торговых и политических взаимоотношений с Китаем, территориальное размежевание в тот период не было определяющим весь курс политики в отношении Цинской империи. Оно являлось лишь сопутствующим условием для заключения общего трактата, главным содержанием которого было расширение экономических связей и оформление официальных дипломатических каналов, уже действовавших между обоими государствами. Поэтому в целом достижение договоренности по [7] пограничным вопросам на условиях признания сторонами границ, сложившихся фактически, следует рассматривать как дипломатическую победу С. Л. Рагузинского.

Делимитация пограничной линии к востоку и западу от точки, лежащей посредине между русским караулом на речке Кяхте и китайским караулом на сопке Орогойту, была определена текстом Буринского договора, подписанного 20 августа 1727 г. С. Л. Рагузинским и цинскими уполномоченными ¹³.

В заключительной части Буринского договора подчеркивалось, что он составит одиннадцатую статью того договора из десяти статей, который уже был согласован в Пекине: «Проект последней данной от посла российского в Пекине марта, 21-го дня, а по луне втораго месяца сего году, состоявшейся в десяти пунктах, а пограничный одиннатцатый пункт. Все, что в десяти пунктах написано, о том в Пекине соглашенось, и к тем десяти пунктах и сей пограничной договор внесетца, и в Пекине имеет быть закреплено, и печатью утверждено, и сюды для разменения привесть. И тогда полный договор, в одиннатцати пунктах состоявшейся, силу свою иметь может» ¹⁴.

Итак, трактат, получивший название Буринского и являвшийся лишь прелиминарным договором, наметил в общих чертах прохождение граничной линии от верховьев Аргуни до пределов Джунгарского ханства. Русская сторона настояла на демаркации границы, и с этой целью от Кяхты были посланы две смешанные комиссии. На восток выехали секретарь русского посольства И. И. Глазунов и цинские чиновники Хубиту и Наянтай, на запад — пограничный комиссар С. А. Колычев и член маньчжурского посольства Босыгэ с чиновниками Пуфу и Араптаном. На основании полученных инструкций пограничные комиссары должны были поставить особые пограничные знаки, нанести прохождение граничной линии на карту и составить описание границы ¹⁵. Таким образом, в отличие от границы, весьма условно намеченной Нерчинским договором 1689 г. ¹⁶, рубежи в районе Халха-Монголии сразу же определялись и устанавливались в соответствии с общепринятыми к тому времени нормами международного права.

При демаркации восточного участка границы на участке, проходившем по южному берегу р. Чикой, в пользу Цинской империи была уступлена некоторая часть территории в районах Шарбага и близ устья речки Ара-Кудюры, где находились русские зимовья, снесенные по указанию пограничных комиссаров ¹⁷. Здесь же И. Глазунов переселил на северный берег русских подданных, бурят, кочевавших вверх по р. Кудюре ¹⁸. От Баргутейской сопки до Ара-Хадаин-Усу было поставлено шесть пограничных маяков.

От Ара-Хадаин-Усу до последнего пункта, Абагайту — сопки на западном берегу Аргуни, было поставлено еще 63 маяка. Здесь часть эвенков, плативших ясак маньчжурам, была переселена на их сторону, граничная линия, таким образом, была выведена к вершинам Аргуни, на чем настаивал С. Л. Рагузинский, опираясь на 2-ю статью Нерчинского договора. Соединив старую и новую границы, пограничные комиссары составили протоколы о разграничении и разменялись их экземплярами ¹⁹.

Вторая группа пограничных комиссаров проводила свою работу в труднодоступном горном районе, поэтому здесь было поставлено всего 24 маяка. От Орогайту-сопки граница пересекала Селенгу и велась южнее р. Джиды на запад-северо-запад; она огибала с севера оз. Хубсугул (Косогол) и шла по Большому Саянскому хребту. От верховьев р. Хатага граница поворачивала на юго-запад, пересекала реки Ус и Кемчик и заканчивалась у перевала Шабина-Дабага, находящегося на стыке Саянского, Калтановского и Большого Саянского хребтов ²⁰. Результаты работы смешанной комиссии по демаркации этого участка границы также были зафиксированы в протоколе (разменном письме) ²¹. [8]

Хотя Рагузинским в этом районе и были уступлены бывшие владения русских вассалов Алтын-ханов Западной Монголии, простиравшиеся на запад и юго-запад от оз. Хубсугул и достигавшие оз. Убса-нор, куда входила и большая часть современной Тувы, но в тот период закрепление за Россией земель к югу от Красноярска и Кузнецка было большим успехом русской дипломатии, так как Цины признали за русскими территории, ранее контролировавшиеся халхаскими феодалами. Об этом свидетельствует составленная три с половиной месяца спустя после окончания работы демаркационной комиссии «сказка» членов русской комиссии по разграничению, бывших под началом у С. Колычева. Побывавшие на местах, где прошла новая граница, члены экспедиции Рагузинского заявили в Посольской походной канцелярии, что «по учиненному договору между Российскою и Китайскою империями прошлого 1727 году августа 20-го дня, которая граница учинена и пограничные знаки поставлены от Боргутейской полуденной сопки в правую сторону до Шабина Дабага, что оная граница учинена против прежняго владенья подданных людей Российской империи с великим пространством и от мунгальского владения заграничены многие земли, которые никогда не бывали, а именно: от реки Хан-Тенгери в расстоянии верховою ездою в длину дней на 8, и широтою до реки Абакану дни на 3, а те места во владении Российской империи никогда не бывали. А когда российское люди Кузнецкого ведомства в те места для звериных промыслов как русские промышленые, так и ясашные люди ходили, и в тех местах китайского владения Цыцын-вана соеты их побивали и грабили, понеже те места для звериных промыслов самые угодные, а промышляют в тех местах зверей — соболи, лисицы, белку, розсомаку, выдру и бобры. И с такою учиненною и пространною границею подданные российские ясачные люди, також и руские промышленые весьма довольны и радостны, что божиим вспоможением и счастием его императорского величества оная граница так учинилась» ²².

Один из бывших при С. Л. Рагузинском картографов — Михаил Зиновьев — составил подробный чертеж, служивший приложением к Буринскому договору ²³, сама работа демаркационных комиссий дала богатый материал для географического описания и картографирования этого района. Русские карты были гораздо точнее маньчжурских, составлявшихся иезуитами. Судя по некоторым данным, Рагузинский передал цинским представителям одну из ландкарт Восточной Сибири, составленную для него, вероятно, чертежниками его экспедиции (Скобельцыным, Зиновьевым). Эта карта, описанная еще Фуксом ²⁴, и ныне хранится в Первом историческом архиве Китая ²⁵.

В ряде случаев слабость географических представлений маньчжуров о районе разграничения облегчила русским комиссарам проведение граничной черты, выгодной для России. Вот как демаркация границы описана самим С. Л. Рагузинским в донесении на имя императора Петра II:

«Секретарь Глазунов в разграниченье левой стороны показал отменную службу в интересах вашего императорского величества и поистине границу сочинил более моей инструкции и с вящшим адвантажем Буринского трактату, понеже в сороке осьми конференциях, учиненных в Пекине и на границе с китайскими министры, никогда не мог я их отвесть, чтоб они уступили частию земли, что было завладели по Аргуни более сочиненного мира при Нерчинском. И я уже было довольствовался и многократно письменно представлял и словесно запрашивал только о том, да владеет каждая страна кто чем владеет, но они того слышать не хотели и более требовали. Старался, чтоб озеро Далай осталось у них, а озеро Соляное в российском владенье, упоминал, чтоб вершина реки Чикоя осталась в Российском империи, понеже на оной вашего императорского величества подданных тунгусов звериные промыслы. Китайцы стояли за Соляное озеро для того, что из оного до сего числа обще соль промышляли, о Аргуньских вершинах и слышать не хотели, о Чикойских вершинах говорили, как де линеа пограничная придет, так и останется. [9]

И на конце всяким образом трудилися обмануть и притеснить, но по-истинне не моим разумом, но счастием вашего императорского величества, за существенным их неведением состояния пограничного сами себя они обманули, где в пограничном трактате упомянули пустые земли между владением российских подданных и мунгальских караулов делить пополам, а от Цаган Ола до Аргуни да будет граница близ знаков. И в том они чаяли, что российское владение близ крепостей, знаки же по нескольку сот верст в российской земли.

Однакож владение по разъезду их обмануло и показалось близ их границы, где вашего величества подданные заездом звериные промыслы имели, а некогда и через два года там не кочевали, а знаки показались на сущих дифилях и горах некоторые при их караулах а некоторые и внутри, понеже оные были от них поставлены не для разведения земли, но для удержания перебещиков и протчих непорядков на дифилех и на тесных местах. И по тому означению и секретарей Глазунова и Киреева по усердному радению Чикойские вершины более трехсот верст остались в российском владении. Соляное озеро (от которого может солью самородною вся провинция довольствоватца) в российском же владенье более ста верст осталось. Река Аргунь до самой вершины очищена и по всем урочищам знаки поставлены и караулы учреждены, и все вышеписанное в пограничные разменные письма порядочно внесено» ²⁶.

Не менее лестно характеризовал С. Л. Рагузинский и результаты, достигнутые группой С. А. Колычева на западном участке границы.

«На правую же сторону, — отмечал посланник, — по разграниченью господина комисара Колычева не так велики труды были в разграниченье, понеже оба империа делили в большем разстоянии пустые и непроходимые горы... Однако ж и оная сторона по силе Буринского договору до самой контайшиной границы благополучно разведена и окончена с адвантажем Российского империа усердными трудами ево, Колычева... Хотя по сей границе несколько урянхов, которые по одному соболю платили, вашего величества подданных изменников за мунгальскую границею осталось, однакож взаемно таковы ж мунгальские изменники за российскою границею остались» ²⁷.

Цинские представители испугались практических результатов демаркации, они стали настаивать на пересмотре положения Буринского договора, позволившего русским вывести границу к вершине Аргуни. Но Рагузинский категорически отверг эти попытки ²⁸.

В связи с договоренностью сторон о включении Буринского договора в состав общего трактата, десять пунктов которого уже были согласованы С. Л. Рагузинским в Пекине, русский посланник еще до начала работы демаркационных комиссий направил в столицу Цинской империи для подписания объединенный проект договора. Одновременно во главе торгового каравана в Пекин отправился Л. Ланг ²⁹.

Комиссары, разъехавшиеся для размежевания границы, еще не успели вернуться, а цинское правительство прислало в Селенгинск Рагузинскому подписанный общий трактат. Однако оказалось, что в Пекине сановники произвольно изменили не только текст согласованных статей общего договора, но и внесли исправления в уже парафированный подписями их представителей Буринский трактат. Когда же русский представитель отказался принять навязываемый ему новый текст договора, маньчжуры стали угрожать изгнанием торгового каравана из Пекина ³⁰. Рагузинский не дал запугать себя этими угрозами и в обход маньчжурских дипломатов направил через Ланга письмо на имя императора с жалобой на его министров.

Наконец 21 октября 1727 г. чрезвычайный посланник и полномочный министр смог поставить свою подпись под новым трактатом, отвечавшим его желаниям и уже заверенным печатью цинского императора. [10]

Маньчжурское правительство видело в новом договоре с Россией в первую очередь средство укрепления северных границ своей империи. Как свидетельствует доклад министров на имя императора, поданный 25 августа 1727 г. по поводу подписания Буринского договора, цинское правительство было довольно результатами размежевания.

«Князь-регент и другие сановники, — повествует этот документ, — посовещавшись, доложили: князь 2-й степени и зять императора Цэлин почтительнейше сообщает о том, что он и его свита встретились с русским посланником Саввой и сопровождающими его лицами. Решали вопрос о границах. Цэлин предложил местоположение границы и детально объяснил его Савве. Восточная граница идет по реке Аргунь и другим местам. В прошлом сановник Сонготу и другие обсуждали с русским посланником Федором и его людьми [вопрос] о возвращении в Россию [пленных и перебежчиков]. К соглашению не пришли, и этот вопрос обсуждался снова. Теперь от берега реки Аргунь и до Ара Хадаин Усу, Ара Кудюры, Чиктая, Керана — всюду на нашей стороне будут поставлены пограничные маяки. Границей должна служить река Чикой, текущая перед нашими маяками. Отсюда граница пойдет на запад, вдоль Бургутейской сопки и по другим местам и проходит по Бомушабинайскому хребту ³¹.

Определив границу, решили не допустить путаницы в поселениях, а также разместить перебежчиков и прочих. Виновных (в нарушении границы) обеим сторонам [надлежит] выявлять и брать под стражу. Затем с Босыгэ и шиланом Тулишэнем записали и передали Савве [соображения о том], в каких местах должны быть поставлены пограничные камни. Савва, а также буряты, урянхи и другие от всего сердца согласились [с этим]. Как сказал Савва, «на этот раз счастье сопутствовало посланнику, можно с чистой совестью смотреть на небо, так щедро облагодетельствовали нашего белого царя». И снова посланник и его многочисленные люди были пожалованы дарами, [они] щедро были осыпаны императорскими милостями. Теперь все было справедливо улажено, граница установлена навечно.

Цэлин и его свита послали затем старшего императорского телохранителя Хубиту, младшего секретаря Наянтая и других, и [они] с помощником русского посланника Иваном Ивановичем [Глазуновым] определили границу на востоке и на западе, договорились о расстановке пограничных камней. Когда они вернулись, то все названия гор и рек, по которым прошла граница, записали и нанесли на карту и почтительнейше представили на высочайшее рассмотрение. Следует согласно договору, заключенному Цэлином и его свитой, известить о расстановке пограничных камней хана Халхи и всех князей Монголии. Хэйлунцзянский цзянцзюнь [главнокомандующий на Амуре] и другие [пограничные начальники] отныне [должны] ограничить свободу [передвижения] подведомственных им лиц, чтоб не было конфликтов по поводу перехода границы. Нарушителей же [должно] наказывать со всей строгостью.

Местом торговли назначается Кяхта. Для надзора [за торговлей] надлежит послать одного чиновника из Лифаньюаня ³². Количество [приезжающих] торговцев, согласно правилам, не должно превышать 200 человек.

В дальнейшем следует отремонтировать русское подворье в Пекине, пусть там [по прибытии] живут русские посланники, а также приезжающие в Пекин [русские] ученики, учителя и другие лица. Пусть все они живут вместе. [Все они] будут снабжаться едой и одеждой за правительственный счет. Если же кто-то [из них] пожелает возвратиться [на родину], предоставить ему свободу обратного проезда, провожать и охранять [его в дороге]. Помощник начальника императорских телохранителей Кушэньту был послан на место смещенного Лункэдо для ведения дел. Ныне граница уже установлена, ему следует прибыть в Пекин». Императорская резолюция на этом докладе гласила: «Быть по сему» ³³. [11]

В период переговоров и после подписания договора С. Л. Рагузинский много трудился над укреплением новой границы. Охрана установленных пограничных маяков и наблюдение за режимом границы были поручены им селенгинским служилым людям и бурятам, принявшим русское подданство ³⁴. Главный надзор за протянувшейся более чем на три тысячи верст границей Рагузинский доверил местным чиновникам: участок от Кяхты до Аргуни — Григорию Фирсову и толмачу С. Кобею, западный участок — А. Михалеву и толмачу Г. Волгарю. Генеральным пограничным правителем назначался находившийся в Селенгинске полковник И. Д. Бухолц ³⁵.

Подробнейшие инструкции пограничным дозорщикам Фирсову и Михалеву предписывали строго придерживаться постановленного трактата, «дабы двору китайскому не дать притчины к разорванию мира, нарушению корреспонденции и коммерции, испровержению границы, которая в сем деле главнейшая» ³⁶.

14 июня 1728 г. на речке Кяхте, где сооружалась слобода для открытия пограничной торговли, был произведен размен подписанных экземпляров нового «инструмента обновления мира между обоими империями», получившего наименование Кяхтинского трактата. При этом С. Л. Рагузинский вручил цинским уполномоченным подписанные им и скрепленные печатями экземпляры договора на русском и латинском языках. Маньчжурские дипломаты в свою очередь передали русскому посланнику «за своими подписями и укреплением печати» тексты договора на маньчжурском, русском и латинском языках. Отпечатанные тексты договора были распространены среди жителей пограничной полосы, «чтоб ведомо было о сем деле». Ратифицированный таким образом договор вступил в силу.

Покидая Селенгинск, Рагузинский оставил полковнику И. Д. Бухолцу инструкцию, в которой особо подчеркивал необходимость «ссор и задору не всчинать», даже если подданные, гонясь за перебежчиками, с оружием в руках перейдут границу, «ибо Российское империум желает ныне с Китайским империем и с подданными мир содержать» ³⁷.

Новый трактат, определивший условия политических и экономических взаимоотношений России и Китая и зафиксировавший границу в районе Монголии, состоял из одиннадцати статей.

Статьей 1-й оба государства, «зело почитая мир», обязывались удерживать своих подданных, чтоб они «никакого противнаго дела не могли возбудить». Для укрепления добрососедских отношений стороны согласились предать забвению все накопившиеся к 1727 г. дела о перебежчиках, обязываясь в то же время впредь производить их взаимную выдачу без промедления (статья 2-я). Статья 3-я повторяла содержание Буринского договора, но была написана уже с учетом того, что граница демаркирована. Статьей 4-й разрешалась торговля русских в Пекине, ограниченная присылкой одного каравана раз в три года численностью не более 200 человек. Наряду с этим предусматривалось и открытие пограничной торговли в двух пунктах, на нерчинской и селенгинской границах. Кяхтинский договор юридически оформил (статьей 5-й) существование в Пекине Русской православной духовной миссии, из десяти членов которой четверо были священнослужителями, а шесть — учениками, направлявшимися для изучения китайского и маньчжурского языков.

Чтобы разрешить споры о взаимном титуловании императоров в присылаемых грамотах, С. Л. Рагузинский постановил вести переписку между договаривающимися государствами от имени российского Сената или тобольского губернатора с русской стороны и Лифаньюаня, а также ургинских пограничных управителей — с китайской.

Статья 7-я Кяхтинского договора вновь подтверждала, что земли в районе р. Уды, впадающей в Охотское море, оставались не разграниченными на [12] неопределенный срок. Урегулирование местных пограничных споров возлагалось на пограничных администраторов обеих сторон (статья 8-я). Заключительные статьи договора определяли порядок приема послов, юрисдикцию нарушителей границы и правила ратификации договора путем размена его экземпляров ³⁸.

Хотя Кяхтинский договор отделен от Нерчинского сравнительно небольшим периодом времени, разграничение, установленное им, было проведено на значительно более высоком правовом и техническом уровне. При делимитации границы стороны пользовались специально выполненными картами; для проведения границы на местности выезжали смешанные комиссии, демаркировавшие граничную линию установкой пограничных маяков в виде особых каменных насыпей. Граница определялась как по естественным рубежам (горные хребты и реки), так и геометрическим способом в степных районах. Пограничные власти той или иной стороны ежегодно проверяли состояние пограничных знаков, перечисленных в разменных письмах пограничными комиссарами.

Однако и эта граничная линия могла дать повод к спорным толкованиям принадлежности некоторых участков территории. Объяснялось это тем, что сплошной граничной линии не существовало, а между маяками, особенно на западном участке границы, было весьма большое расстояние. Возможность возникновения в связи с таким положением споров была ясна уже С. Л. Рагузинскому. Не случайно в инструкцию, оставленную И. Д. Бухолцу, он включил специальный пункт с рекомендацией предупреждения такого рода споров.

«Сенные покосы, которые при реке Селенге, против урочища Булесоту, где второй маяк на правой стороне поставлен, суть зело велики, — писал Рагузинский, — а полковым и караванным лошадям в сене не без нужды; и хотя оные покосы остались по письменному разграничению в российской границе, однако ж, ежели по прямой линии делить между маяки, могла бы часть из оных остаться мунгальцам; и для того прикажите сего лета косить сено нескольким солдатам... как для угодья довольства сена, так и для знаку впредки, что оные покосы суть российские, в чем мунгальцы не могут противиться, ибо выше покосов место по Селенге, называемое Бичикту, в пограничном письме остается за российскою границею... ежели же время не допустит сего лета на оном лугу сено косить, в таком случае велите пасть табун лошадиной государев на оном лугу для предков, дабы мунгалы прежде не завладели и по линее между маяками не претендовали» ³⁹.

Что касается положения Кяхтинского договора об оставлении земель в районе Уды не разграниченными, как это было постановлено и при заключении Нерчинского договора, то его следует признать удачей русской дипломатии, так как вопреки стремлению цинского правительства при толковании Нерчинского трактата умолчать о том, что граница доходила лишь до верховьев Уды, оно вновь вынуждено было подтвердить это, а царское правительство сохранило, таким образом, возможность вернуться к разграничению в Приамурье в удобный для себя момент.

Наибольшую возможность возникновения пограничных недоразумений и споров таила в себе статья 10-я Кяхтинского договора, определявшая меры наказания нарушителям границы. Уступив настояниям цинских представителей, русский посланник согласился на исключительно жестокие меры к перебежчикам. «Впредь, ежели кто из подданных обоих государств перебежит, кажнен да будет на том месте, где поимается. Ежели оружейные перейдут за границу, учиня грабежи и убийства, также смертию имеют быть кажнены. Кто же оружейною рукою без запечатанного пашпорту також де за границу перейдет, хотя б и не учинил убийства и грабежа, однако ж наказан быть имеет как надлежит. Ежели кто из служилых или иной кто, покрадши господина своего, [13] убежит, ежели будет русского владения, да будет повешен, а ежели китайского владения, имеет быть кажнен на том месте, где поимается; а вещи покраденный да возвратятся его господину» ⁴⁰.

Русское правительство, разумеется, не могло предавать казни перебежчиков-монголов, переход которых в русское подданство в середине XVIII в. принял массовый характер. Цинское же правительство требовало неукоснительного соблюдения постановлений трактата безотносительно к конкретной обстановке их применения. «Невольно рождается вопрос, — размышлял по этому поводу известный правовед Ф. Мартенс, — почему Россия соглашалась на неисполнимые условия? Она это делала, оставляя себе, впрочем, лазейку в свободе толкования принятых на себя обязательств, так как она желала во что бы то ни стало поддерживать мирные, торговые сношения со своим непосредственным соседом. Россию нельзя упрекать в недобросовестности. Текст или слова трактатов обыкновенно понимались совершенно одинаково как Россией, так и Китаем, исключая случаев ошибок в переводе. Но дух этих международных актов был понимаем различно двумя правительствами по той простой причине, что их нравственные и юридические понятия о международных отношениях были существенно противоположны» ⁴¹.

Цивилизационные различия создавали эту противоположность смысла, вкладывавшегося сторонами в статьи договоров. Это отчетливо можно видеть и на положениях Кяхтинского трактата, касающихся общих политических и торговых взаимоотношений между государствами-контрагентами. Цинское правительство упорно продолжало рассматривать Россию не как равного партнера в международных отношениях, а как порубежное данническое государство, что и было отражено маньчжурскими дипломатами в тексте договора.

Россия, казалось, могла быть довольна статьей 6-й, устранившей споры о порядке написания титулов царя и богдыхана в грамотах. Напомню, что у И. Идеса цинские власти не приняли грамоту, так как титул царя был написан раньше богдыханского. В грамоте, посланной с Измайловым, чтобы обеспечить успех переговоров царский титул вообще был опущен русской стороной, Петр I решил проблему просто: поставил под грамотой личную подпись. Но маньчжуры, договариваясь с Рагузинским о новом порядке переписки, противопоставили русскому Сенату — верховному учреждению государства — не аналогичный орган при цинском правительстве (Дворцовую канцелярию Нэйгэ, а позднее Цзюньцзичу — Государственный совет), а Лифаньюань. Причем, как свидетельствуют документы, на деле Лифаньюань являлся лишь передаточной инстанцией, где выполнялись только переводы с присылавшихся из России грамот, а все вопросы решались все-таки в Цзюньцзичу ⁴². Ответная же переписка умышленно велась от имени Лифаньюаня для того, чтобы подчеркнуть низшее по отношению к Китаю положение России.

В этих же целях маньчжурами было оговорено, что члены Русской духовной миссии и прибывавшие в Китай купцы находились на иждивении цинского правительства, и маньчжуры упорно отказывались рассматривать их иначе как «гостей» богдыхана, находящихся в Пекине лишь по его милости.

Сама статья 4-я договора, регламентировавшая торговлю, вводила для русских купцов (даже по сравнению с Нерчинским договором) более строгие ограничения в сроках их прибытия в столицу Китая и в количестве лиц, прибывающих с караваном. Характерно, что квота в 200 человек, введенная для русских купцов, была еще в 1683 г. установлена Цинами для караванов, приходивших из Джунгарии, и имела целью нанести экономический ущерб Ойратскому ханству, а многочисленные просьбы Галдана разрешить его людям ездить в Китай и «торги производить» были тогда отвергнуты цинским правительством ⁴³. Соответствующая статья Кяхтинского договора явно ущемляла интересы русской торговли в Китае. Что касается пограничной торговли, то цинские [14] власти отказались в конечном итоге открыть торг на аргуньской границе, близ урочища Цурухайту, сосредоточив тем самым все торговые операции в Кяхте.

Таким образом, цинское правительство, получив желаемое разграничение территорий в районе Халха-Монголии, не проявляло заинтересованности в расширении политических и экономических отношений с Россией, ограничивало русскую торговлю в Цинской империи, всячески старалось подчеркнуть, что Россия являлась младшим партнером во взаимоотношениях с Цинским Китаем. Эта политика великодержавного самообмана была связана с уходившими корнями в глубокую древность китаецентристскими воззрениями правящей верхушки. Поэтому не кто иной, как император Инь Чжэнь (девиз годов правления Юнчжэн), заявил в одном их своих указов в октябре 1727 г., что «Россия является мелким вассальным государством» ⁴⁴. Определенную роль играли и идеи политики изоляции Китая, к осуществлению которой переходило маньчжурское правительство.

В русской дореволюционной историографии имели место примерно одинаковые и лишь в деталях дополняющие друг друга оценки территориальных и общих статей Кяхтинского трактата.

Рассматривая ход переговоров С. Л. Рагузинского с цинскими уполномоченными. Ф. Мартенс отмечал необоснованность территориальных требований маньчжуров. «Что касается вопроса о границах, — писал он, — то он вызвал очень горячие споры. Китайские уполномоченные, по замечательной силе своего воображения, полагали, что вся страна до города Тобольска включительно принадлежит Китаю, и настаивали, чтобы граф подписал трактат, определяющий границей Ангару». Не анализируя подробно граничную линию, определенную трактатом, Ф. Мартенс лишь отмечал, что «в силу трактата 1727 г. границей была признана река Кяхта со стороны России и гора Орогайта со стороны Китая» ⁴⁵.

X. Трусевич несколько преувеличивал требования, выдвигавшиеся цинскими представителями, указав, что они хотели поставить границей не Ангару или селенгинскую Уду, а «сразу потребовали себе весь юго-восток Сибири, т.е. Тобольск, весь Иртыш, Иссеть, Илимск, озера и все между ними заключающееся, на том основании, что когда-то они там жили, но лет 3-4 тысячи тому назад китайцы (Китаны или Китаи, жившие некоторое время на берегах Иртыша, Оби), испугавшись, что их земля стала «рогата» (лес начал расти), убежали; конечно, на такое требование Савва Владиславич не согласился» ⁴⁶. Однако перу этого автора принадлежит интересный вывод о характере статей Кяхтинского договора. «Итак, Кяхтинский договор 1728 г., существовавший почти без изменения до Кульджинского мира 1851 г., учредил 2 места торга в самой Сибири, Кяхту и Цурухайту; определил подробно границы (в действительности размежевание продолжалось до 1731 г., кроме хребтов у р. Уды); установил точные правила и права торговли; открыл торг как в Сибири, так и в Китае (первый казенный караван отправился в 1731 г.); дал, наконец, руководство к ведению пограничных дел. Однако, к сожалению, будущее покажет нам, что не было в Кяхтинском трактате правила, которое не нарушалось бы всегда почти русскими, — не было в нем слова, за которое бы невозможный консерватизм китайцев не готов был прекратить сношения или торговлю или вообще сделать какую-нибудь неприятность» ⁴⁷.

Правильно уловив на основе большого фактического материала несправедливость отношения Цинской империи к России, Трусевич не смог дать этому явлению иного объяснения, как «невозможный консерватизм китайцев». Но приводимые им факты отказа цинским правительством принимать (в нарушение статьи 6-й Кяхтинского договора) письма из России, на конвертах которых вместо «от российского Сената» значилось «от российского Трибунала», или письма в конвертах необыкновенного формата означали отнюдь не [15] «консерватизм», а продуманную систему осуществления на практике мер, подчеркивавших, по мнению цинского правительства, вассальный характер отношений России к Китаю ⁴⁸.

Академиком В. П. Васильевым основное внимание было уделено общей оценке территориального размежевания 1727 г., при этом он считал, что по Кяхтинскому договору Россия ничего не приобретала: на Кяхте уже стоял русский караул, а на западном участке границы Владиславич мог претендовать «на бывшие владения Алтын-ханов, нам некогда шертовавших» ⁴⁹.

Исследуя дипломатию Петра I главным образом на западном направлении политики России, H. H. Молчанов, на наш взгляд, совершенно обоснованно упомянул и о посольстве С. Л. Рагузинского. Конечно, без победоносных военно-политических усилий Петра I на европейском театре внешней политики С. Л. Рагузинский не мог бы чувствовать себя столь уверенно ни в Пекине, ни на границе. Но методы решения проблем с Китаем, справедливо подчеркивает автор, были иными. «Только в 1728 г. петровскому дипломату С. Рагузинскому удалось заключить договор с Китаем, — подчеркивает H. H. Молчанов, — определивший границы, пункты для приграничной торговли и провозгласивший вечный мир. Но, как и раньше не договорились об учреждении дипломатических представительств (а Русская духовная миссия в Пекине? — В. М.), отношения сохранили эпизодический, ограниченный характер. И хотя оставалось еще много нерешенных вопросов относительно приграничных земель на русском Дальнем Востоке, Петру и его соратникам и в голову не приходила мысль, что их следует решать каким-то другим способом, кроме терпеливой дипломатии» ⁵⁰.

Обобщением ряда работ отечественной историографии явился раздел о посольстве С. Л. Рагузинского в посвященном XVIII столетию томе «Истории внешней политики России» ⁵¹. Основной вывод, к которому пришел авторский коллектив, заключается в том, что «политические и торговые отношения России и Цинской империи в рассматриваемый период характеризовались высокой активностью каждой из сторон, связанной не только с интенсивными двусторонними переговорами по торговым и пограничным вопросам, приведшим к заключению Буринского и Кяхтинского договоров, урегулировавших нерешенные проблемы русско-китайских отношений и обеспечивших их последующее мирное развитие в течение почти 200 лет ⁵², но и со стабильным развитием русско-китайской торговли» ⁵³.

Переговоры С. Рагузинского с цинскими министрами и подписание Кяхтинского договора являются одной из центральных тем работы Г. Каэна о раннем периоде русско-китайских отношений ⁵⁴. Характеризуя текст договора, Каэн подчеркивал важность статьи 7-й, об оставлении неразмежеванными территорий к югу от р. Уды на Охотском побережье, и рассматривал эту статью как обязательство России определить границу на восток от верховьев Горбицы в целом, а не только близ Уды.

«Этот Кяхтинский договор, — отмечал Каэн, — состоит из одиннадцати статей, которые естественно распадаются на три или четыре группы: те, что касаются границ и перебежчиков; те, что касаются торговли, и те, что касаются дипломатических сношений и религиозных дел. Определена вся граница, за исключением части, лежащей к востоку от Горбицы, она остается в прежнем виде, т.е. неустановившейся, ввиду недостатка географических сведений; однако Россия призвана заняться этим вопросом и найти пути к его разрешению под страхом возможных неприятностей в будущем» ⁵⁵.

Хотя подписание договора и означало совпадение интересов обеих стран, но поскольку мотивы, заставившие их идти на переговоры, были противоположны, то, по мнению Казна, и при оценке договора, и при исполнении его выявились противоположные тенденции. «Казалось бы, достаточным [16] доказательством того, что подписанный договор удовлетворял обе стороны, — резюмирует Каэн, — является тот факт, что он сохранялся почти без изменений до середины XIX в. и был тогда не столько переиначен, сколько дополнен. Фактически Китай пытался освободить себя от одного из своих противников, не подпуская близко этого противника к своей территории и своей столице; и определение границы, и открытие пунктов торговли вдали от Пекина были достаточно удовлетворительными для него. При таких обстоятельствах караванная торговля не казалась Китаю служащей какой-либо полезной цели, и Китай старался подавить ее. Время и обстоятельства помогли цинскому правительству реализовать его планы. Россия была довольна новыми облегчениями для ее торговли, за которой, как ей казалось, будет легче наблюдать и которая меньше подвергалась разрушающему влиянию конкуренции с контрабандой. Установление границы, согласно договору, дало ей очевидные выгоды в отношении и населения и территории. Она добилась разрешения на создание постоянной духовной миссии в Пекине, где готовились переводчики, которые должны были заменить иезуитов и дали бы ей возможность установить в дальнейшем прямую переписку, без необходимости в посредниках» ⁵⁶.

Цинская историография, придерживаясь официального взгляда, расценивала Кяхтинский договор ⁵⁷ как гарантию спокойствия на северной границе империи и важную победу в этом плане маньчжурской дипломатии. Статьи же о торговле, дипломатических сношениях и духовной миссии трактовались как очередная милость богдыхана данническому государству — России. Это видно и из приведенного выше доклада министров императору, взятого из хроники «Цин шилу», и из главы «О трактатах», помещенной Хэ Цютао во втором томе его труда «Шофан бэйчэн». Причем Хэ Цютао рассматривает Кяхтинский договор, объединив его с Нерчинским трактатом и Международным актом 8 февраля 1792 г., как взаимодополняющие 23 статьи, регулировавшие отношения Цинской империи и России ⁵⁸.

Граница, установленная Кяхтинским договором, стала средоточием русско-китайских связей, поэтому даже характеристика России как государства, приведенная в «Общем описании Цинской империи» («Дайцин итунчжи»), начинается и заканчивается кяхтинской границей. Россия, повествует эта официальная маньчжурская география, «находится на север от р. Чикой (Чуку) в Халхе; на юго-востоке достигает северного берега р. Горбицы (Горрбици), от северной стороны хребта Большого Хингана (Дасинъань) на востоке достигает моря. Соседствует с северной границей китайской территории Хэйлунцзян, на западе примыкает к западному океану (Европе), на юго-востоке достигает владения тургутов (волжских калмыков) и границ Джунгарии, на севере достигает моря. Отстоит от Срединного царства (Китая) на 20000 с лишком ли. Ее даннический (посольский) путь из Кяхты через земли Халхи проходит Чжанцзякоу, чтобы достигнуть столицы» ⁵⁹.

Китайские авторы 1920-1930-х гг., стремившиеся подчеркивать агрессивность русской политики на Востоке, умалчивая, разумеется, о территориальных притязаниях цинского правительства, пытались внушить читателям мысль, что Россия всегда была склонна к захватам за счет Китая. Вопреки фактам, с этих позиций они пытались представлять читателям и период от Нерчинского до Кяхтинского договора, когда именно России приходилось идти на территориальные уступки в пользу Цинской империи. Характерна в этом отношении интерпретация истории русско-китайских отношений в указанный период, приводимая в книге известного гоминьдановского специалиста Хэ Ханьвэня. «В отношениях Китая с Россией после... Нерчинского договора и Пекинского торгового соглашения ⁶⁰ наступил новый период. В это время русский царь Петр хотя и заботился о поднятии государственного престижа и расширении территории своей страны, причем заявлял: «Русские должны в [17] устье Амура, на берегу Тихого океана, построить опорную базу», но тем не менее в тот период за множеством дел в Европе не имел возможности обратить свой взор к Востоку, почему и ставил своей целью поддержание мира с Китаем» ⁶¹. Хэ Ханьвэнь умалчивал о том, что Россия стремилась к миру с Цинской империей в первую очередь ради развития русско-китайской торговли, а не из-за нехватки сил проводить иную политику.

Посольство С. Л. Рагузинского показало, как изменилось соотношение сил в приграничной зоне со времени Нерчинской конференции. Намек же на заинтересованность русских в бассейне Амура потребовался гоминьдановскому историку, чтобы оправдать действия маньчжурского правительства, создавшего в нарушение взятых в Нерчинске обязательств военные поселения в районе Зеи. «В то же время, — подчеркивал он, — цинский двор, по-прежнему опасаясь, что еще не умерли злые замыслы русских о захватах на Востоке, специально для обороны разместил вдоль берега реки Цзинцзили (Зеи. — В. М.) военных поселенцев» ⁶².

Хэ Ханьвэнь попытался затушевать неравноправный по отношению к России характер 6-й статьи Кяхтинского договора о переписке между правительственными учреждениями, а не от имени глав государств. «После заключения Кяхтинского договора постепенно наладились регулярные связи между Китаем и Россией, поэтому, — пояснял он, — два государства стали обмениваться грамотами не от имени императоров, а их стали непосредственно посылать Лифаньюань от Китая и Сенат от России» ⁶³. Но при этом автор не упоминает, что маньчжурами сознательно нарушался принцип равного представительства в межгосударственных сношениях.

Историками КНР в 1950-е гг. предпринимались попытки рассматривать связи Китая с Россией в их историческом развитии на примере взаимоотношений не только правительств царской России и цинского Китая, но и народов двух стран. Это позволяло проследить истоки их традиционной дружбы.

При этом весь период от Нерчинского договора и до середины XIX в. оценивался как этап равноправных взаимоотношений России с Китаем. Так, профессор Юй Юаньань (Юй Баян) впервые в исторической литературе КНР взял на себя труд сформулировать общие принципы рассмотрения китайско-русских отношений за всю историю их развития. Он давал следующую оценку характера связей Китая с Россией в период правления императора Сюань Е (девиз годов правления Канси) и Петра I: «Так как положение Китая и России было равным, то поэтому и взаимоотношения между государствами постоянно поддерживались на основе равенства и взаимной выгоды. Именно потому, что это было так, в период от Нерчинского договора и до ”опиумных” войн в отношениях между Китаем и Россией не произошло в основном каких-либо заметных изменений» ⁶⁴.

Анализируя экономические связи Китая с Россией после Кяхтинского договора, Юй Юаньань приходит к выводу, что «хотя торговля между обоими государствами развивалась день ото дня», но, «так как Китай и Россия в то время были феодальными государствами, целью их торговли было лишь наличие торговых связей, и поэтому на экономическую основу обоих государств эта торговля большого влияния не оказала» ⁶⁵.

К аналогичным выводам о результатах действия Кяхтинского трактата пришел и другой китайский историк второй половины XX в. — профессор Пын Мин: «После подписания Кяхтинского договора, — отмечал он, — хотя и возникали отдельные конфликты в связи с торговлей, однако в дипломатических отношениях между двумя странами вплоть до второй ”опиумной войны” серьезных столкновений, ведущих к разрыву, не было; договор в основном строго соблюдался, и обе стороны жили в мире друг с другом» ⁶⁶. [18]

Это было обусловлено, по мнению Пын Мина, рядом экономических и политических причин. «Россия, так же как и Китай, была в то время феодальной империей. В силу характера своего экономического развития Россия была заинтересована в нормальном обмене товарами со странами Дальнего Востока, что также соответствовало интересам Китая. Вследствие этого характер внешней торговли России с Китаем не выходил за рамки взаимного обмена товарами, в которых нуждались обе стороны». Главным политическим фактором Пын Мин считал то, что внимание России было отвлечено от Дальнего Востока постоянными войнами на ее западных границах, и русские не представляли себе реальной силы Цинской империи. Примечательна в связи с этим оценка Пын Мином маньчжурского режима в Китае: «Цинское правительство в то время проводило политику изоляции и страдало манией величия. Это был неразоблаченный ”бумажный тигр”. Китай слыл в мире страной с большой территорией и огромным населением. Истинного положения вещей в Цинской империи иностранцы не знали. Поэтому и Россия в то время старалась жить в ладу с Китаем, задабривая его подарками» ⁶⁷.

Сходная характеристика китайско-русских отношений после Кяхтинского договора давалась и авторами коллективного труда «История империалистической агрессии в Китае» ⁶⁸.

Безусловно, приведенные выше оценки достаточно верно отражали характер русско-китайских отношений и значение Кяхтинского договора. Но в то же время историкам КНР не удалось полностью вырваться из плена старых концепций. Они не смогли подняться до объективного освещения агрессивного характера внешней политики ранней Цинской империи, пытавшейся навязать России неприемлемые условия соглашений и рассматривавшей все свои политические акции с позиций традиционной схемы взаимосвязей Китая с «варварами», т.е. по модели «сюзерен — вассалы».

Указывая на взаимную заинтересованность в торговле как экономическую основу относительно мирного этапа русско-китайских связей в XVIII в., Юй Юаньань, Пын Мин и др. распространяли эту заинтересованность и на Цинскую империю, что не соответствует действительности. В цинском Китае в торговле с Россией был заинтересован очень узкий круг потребителей пушнины, юфти, европейских сукон. Именно поэтому маньчжурское правительство с такой легкостью постоянно прибегало к запрещению торговли, превратив его в средство нажима на Россию.

Под углом зрения чисто территориальных проблем освещалась история посольства С. Л. Рагузинского в подготовленной в КНР двухтомной «Истории России» ⁶⁹. Упоминание о дипломатической миссии, которой посвящен данный сборник документов, имеется и в девятом томе коллективного труда «История Китая», где было сделано вполне объективное освещение задач и итогов посольства ⁷⁰. Обе эти работы мы рассмотрели в предисловии к предыдущему тому документов и материалов по истории русско-китайских отношений в XVIII столетии ⁷¹.

Китайскими историками посольство С. Л. Рагузинского рассматривалось также в связи с созданием Пекинской духовной миссии и бытованием в Пекине русских албазинцев, из которых была создана рота в знаменных войсках ⁷².

Качественный сдвиг в изучении посольства С. Л. Рагузинского произошел в 90-е гг. XX столетия. Об этом свидетельствует вышедшая в середине 1997 г. монография Чжан Вэйхуа и Сунь Си «Китайско-русские отношения в начальный период правления Цинской династии» ⁷³. Прибытие в Пекин «Савы», как называют русского посланника китайские авторы, рассматривается ими как важнейшее событие в отношениях Китая с Россией после заключения Нерчинского договора. На страницах монографии подробно излагается биография С. Л. Рагузинского и его дипломатическая деятельность до отправления в [19] Китай. Эти сведения взяты из вышедшего в Китае в 1982 г. перевода замечательной книги H. H. Бантыш-Каменского ⁷⁴. Значительным подспорьем для авторов был также сборник архивных документов, относящихся к китайско-русским связям и переведенных с маньчжурского на китайский ⁷⁵.

Организация посольства и его ход подробно излагаются также по книге H.H. Бантыш-Каменского. Например, полностью публикуются наказ посланнику, состоявший из 45 пунктов, а также три секретных статьи, прилагавшихся к общей инструкции ⁷⁶. Детально рассмотрен ход переговоров C. Л. Рагузинского с цинскими сановниками в Пекине ⁷⁷ и на границе ⁷⁸. Авторы приходят к выводу, что российский посланник лучше, чем цинские чиновники, владел ситуацией в зоне будущей границы. Это произошло потому, что он, еще находясь в Пекине, приказал своим помощникам провести обследование местности и за столом переговоров опирался на специально подготовленные карты ⁷⁹. Кроме того, на позиции китайской стороны сказалось и то, что она пользовалась не всегда достоверными сведениями, полученными от местных жителей-монголов ⁸⁰.

Миссия C. Л. Рагузинского продлилась три года, состоялось 58 раундов переговоров. Лишь после этого был подписан Кяхтинский договор. В книге приводятся тексты Буринского ⁸¹ и Кяхтинского ⁸² договоров, а также тексты разменных писем пограничных комиссаров ⁸³. В целом оценки договора и его значения для укрепления экономических связей Китая с Россией выдержаны во вполне объективном духе. На наш взгляд, опыт исследования проблемы путем сопоставления информации из китайских и русских источников дал положительные результаты. К сожалению, китайскими авторами не были использованы уже вышедшие к 1990 г. четыре тома документов и материалов серии «Русско-китайские отношения в XVII-XX вв.», касающиеся ранних русско-китайских дипломатических и торговых контактов в XVII-XVIII столетиях.

Более полно сопоставление китайских и русских источников и литературы было проведено Су Фэнлинем в его монографии «Исследование ранней истории отношений Китая с Россией» ⁸⁴. Упомянув о подписании Кяхтинского договора, подведшего юридическую основу под китайско-российскую границу ⁸⁵, Су Фэнлинь широко освещает действие договора в сфере торгово-экономических и культурных связей двух стран ⁸⁶.

Интересная работа, также основанная на сопоставлении, была опубликована Хэйлунцзянским издательством «Просвещение», которое выпустило в свет «Словарь перевода терминов, относящихся к истории отношений Китая с Россией». В подзаголовке отмечено, что имеется в виду сопоставление терминов русского и китайского языков ⁸⁷. Этот труд был подготовлен харбинскими историками и лингвистами под руководством известного специалиста по истории отношений Китая с Россией профессора Хао Цзяньхэна.

Словарь состоит из разделов: имена собственные, географические названия, названия племен и народов, чины и звания, церковные чины, названия учреждений, названия церквей и монастырей, названия международно-правовых актов, названия кораблей (собственные и по категориям). Статья «Рагузинский» отсылает читателя к статье «Владиславич-Рагузинский», в которой говорится, что Савва Лукич был сербом на русской службе и, возглавляя русское посольство, в 1727 г. подписал Буринский и Кяхтинский договоры ⁸⁸.

В разделе названия международно-правовых актов соответственно содержатся статьи о Буринском и Кяхтинском договорах и сопутствующих им документах. Например, на той же странице, где даются варианты названий упомянутых договоров, находится и статья «Разменное письмо, или запись, учиненная при урочище Абагайту сопке 12 октября 1727 г.» ⁸⁹ Само же название Абагайту, относящееся и к острову, и к сопке, разъяснено и представлено в иероглифах соответственно в двух статьях в разделе географические названия ⁹⁰. [20]

Данное издание — удобный и надежный справочник как для китайских, так и для русских специалистов.

Наконец, следует упомянуть и подготовленный известным китайским специалистом по истории цинского периода профессором Дай И вводный том к серии «Китай и мир в XVIII столетии» ⁹¹. В разделе «Внешние связи», где в основном излагаются принципы внешней политики Китая и воздействовавшие на нее факторы, автор упоминает Россию в качестве одного из европейских государств, вступивших в контакты с Китаем, но основное внимание уделяет связям с Великобританией и Францией ⁹².

В разделе «Границы», повествуется о том, как в XVI в. Ермак перевалив через Уральский хребет, сокрушил Сибирское ханство. Затем описывается присоединение Сибири в XVII столетии, при этом автор опирается на первый том «Истории СССР» под редакцией А. М. Панкратовой ⁹³. Нерчинский договор упоминается как международный акт, стабилизировавший ситуацию на Северо-Востоке и давший правительству возможность начать борьбу с Галданом ⁹⁴. Весь этот раздел построен на противопоставлении территориального расширения Цинской империи аналогичным процессам в России и США. Разумеется, сравнение всегда в пользу Цинского Китая. Подводя итоги, автор отмечает, что границы Цинского Китая устанавливались в основном в рамках исторической территории Китая. Так, на Северо-Востоке они проходили по Амуру, а на севере достигали оз. Байкал ⁹⁵. Хотя миссия С. Л. Рагузинского и Кяхтинский договор при этом не упоминаются, но это как раз то утверждение, которое выдвигалось цинскими дипломатами на переговорах с С. Л. Рагузинским, и было успешно опровергнуто русским посланником.

Последние годы успешно разрабатывает проблемы русско-китайских отношений в XVIII столетии японский ученый Акира Янагисава, который на основе знакомства с русскими архивными документами опубликовал статью «О переговорах между Россией и Цинской династией по поводу «Дополнения к Кяхтинскому договору» в 1768 г.» ⁹⁶ В статье отмечается, что присоединение к делегации И. Кропотова члена Пекинской духовной миссии А. Л. Леонтьева, впервые позволило сделать маньчжурский язык языком переговоров.

А. Янагисава является учеником известного профессора Ёсида Кинъити и, в известном смысле, продолжает его исследования. В этом плане представляет значительный интерес его анализ последних работ К. Ёсида и основных тенденций в изучении русско-китайских отношений в последние годы ⁹⁷.

В отечественной исторической литературе большое внимание посольству С. Л. Рагузинского и заключенному им трактату впервые было уделено в известной книге Б. Г. Курца. Анализируя работу демаркационных комиссий, устанавливавших границу, Б. Г. Курц отметил, что «благодаря чрезмерному личному усердию русских межевиков, которые, работая по установлению межевых знаков с китайцами, убеждали их гласными и негласными способами, знаки были поставлены как можно дальше к югу» ⁹⁸. Курцем же было указано и на дискриминационный характер положения Кяхтинского договора о переписке между Сенатом и Лифаньюанем. Уравнивание, а, по сути, трактовка Сената ниже Лифаньюаня являлись подрывом «державного достоинства России» ⁹⁹. Давая общую оценку договора, Б. Г. Курц подчеркивал, что «Кяхтинский трактат старался разрешить три главных вопроса: о границах, о способе дипломатических сношений и о торговле. Первый вопрос был решен удачно, потому что споры о границах затихли; второй — не вполне, третий же, хотя и упорядочил торговлю, но не мог прекратить столкновений, вследствие противоречий экономических интересов обоих государств» ¹⁰⁰.

Большое место Кяхтинскому договору как правовой основе для развития русско-китайской торговли в Кяхте было отведено в работе Е. П. Силина «Кяхта в XVIII веке», где рассматривалась и история заключения трактата. Автор [21] подчеркивал значение территориальных статей Кяхтинского договора и пытался проанализировать причины разграничения в районе Монголии. «Заключение Кяхтинского договора, — рассуждал Е. П. Силин, — было вызвано территориальным сближением России с Китаем и их экономическим развитием. Продвижение русских на восток, вглубь сибирских пространств, вплотную приблизило российские владения к китайским границам. Отсюда возникла необходимость точного земельного разграничения и установления пограничных правил» ¹⁰¹.

Нетрудно видеть, что при анализе Е. П. Силин упустил из виду существенную деталь: не русские владения в этом районе приблизились к пределам Цинской империи, а как раз, наоборот, — с захватом Халхи маньчжурское государство соприкоснулось с территорией России, и Цины стали добиваться разграничения. Отсюда и вся несостоятельность их территориальных притязаний на Забайкалье, освоенное русскими еще до захвата маньчжурами власти в Китае.

Посольство Рагузинского и весь комплекс разрешенных им проблем стали объектом специального исследования, проведенного Г. Г. Балдаевым. К сожалению, автору не удалось рассмотреть основные источники по теме исследования — документы по истории посольства С. Л. Рагузинского и материалы китайской стороны, хранящиеся в Архиве внешней политики Российской империи. Поэтому суждение автора о том, что «прочность и долговечность положений Кяхтинского договора были обусловлены тем, что этот договор по своему духу и характеру был равноправным договором» ¹⁰², основанное лишь на неполных литературных данных, выглядит весьма неубедительно.

«Кяхтинский договор явился значительным событием в отношениях между Россией и Китаем. Он провозгласил вечный мир между двумя народами и стремление жить в согласии и дружбе, взаимно соблюдая и уважая законы и обычаи обеих стран», — так оценивал трактат, подписанный С. Л. Рагузинским, исследователь истории экономических русско-китайских связей М. И. Сладковский ¹⁰³. Останавливаясь на торговых статьях договора, в своей более поздней работе М. И. Сладковский отмечал, что допуск русских караванов в Пекин был уступкой цинского правительства, перенесение же торговых операций на границу — уступкой русской стороны. Вместе с тем статья 4-я вводила ограничения в предметах торговли, запрещая торг товарами, «которые указами обеих Империй запрещены суть». Это ограничение отражало, по мысли автора, опасения цинского правительства, что при свободной торговле в Китай мог бы попадать опиум ¹⁰⁴.

А. Л. Нарочницкий, всесторонне раскрывая содержание Кяхтинского трактата, подчеркнул, что он был ратифицирован в июне 1728 г. ¹⁰⁵

Взаимосвязь разграничения по Кяхтинскому договору с установлением границы в Приамурье рассмотрена в монографии Е. Л. Беспрозванных. Опираясь на записку С. Л. Рагузинского, поданную им правительству 27 декабря 1731 г., Е. Л. Беспрозванных пришел к выводу о том, что «позиция Владиславича относительно будущего разграничения в Приамурье определялась следующими моментами: с одной стороны, он не имел точных сведений и карты тех мест в Приамурье, на разграничении которых настаивала цинская сторона; с другой — он располагал убедительными свидетельствами местных жителей о том, что именно в этих районах производится пушной промысел, а это, при общем истощении пушных ресурсов Сибири, имело немаловажное значение для казны. Боязнь новых потерь для Российского государства в случае возможного разграничения, ясное понимание того, что только граница по Амуру отвечала бы интересам России, — все это побудило Владиславича настоять на сохранении статус-кво в Приамурье» ¹⁰⁶.

Таким образом, отечественная историография, акцентируя внимание на положительных последствиях Кяхтинского договора для развития [22] взаимоотношений России с Цинской империей, в то же время указывает и на ограничительный и неравносторонний характер отдельных его положений по отношению к русской стороне. Следует заметить, что дополнительное изучение китайских материалов дает основание обратить большее внимание на эти оттенки Кяхтинского трактата при рассмотрении его в качестве одной из важнейших дипломатических акций цинского правительства в период наибольшего подъема могущества маньчжурской династии.

Представляется важным и то, что С. Л. Владиславич был первым европейским дипломатом, разгадавшим стратагемный характер китайской дипломатии и политической культуры в целом. Он писал о китайских сановниках: «И сию вторую стратагему (курсив мой. — В. М.) они чинили, чем бы меня обмануть» ¹⁰⁷. «Они (китайцы. — В. М.) причитают разумнейшими от европейцов и большими обманщиками в стратагемах воинских, — развивал он свою мысль, — только исповедуют, что европейцы суть бодры, сердиты и отчаянны, как звери, и что их сердца огнем и стрелами утолить невозможно, но точию обманом в их маршах и прочем удержать и до баталии не допустить». Свои наблюдения посол изложил не только в дипломатической переписке, но и в VI главе — «О сухопутной Китайского империя армии» — своего официального труда «Секретная информация о силе и состоянии Китайского государства», поднесенного им императрице Анне Иоанновне ¹⁰⁸.

* * *

Итак, Кяхтинский договор 1728 г. подразделяется на три группы статей, при оценке которых важно отметить следующее.

В конце XVII — начале XVIII в. Цинская империя захватила ряд сопредельных государств, в том числе Халха-Монголию. Рассматривая разграничение как одно из средств политической стабилизации в районе Халхи и закрепления тем самым своих захватов, цинское правительство упорно добивалось заключения соответствующего соглашения с Россией. Русская сторона, стремившаяся к упорядочению русско-китайских политических и экономических отношений, была вынуждена обратиться к вопросам территориального размежевания, так как маньчжуры ставили его непременным условием общеполитического соглашения. Кяхтинский договор и явился плодом длительных дипломатических маневров маньчжурского правительства Китая, настаивавшего на разграничении, и усилий русской дипломатии, сосредоточенных вокруг вопросов политических отношений и торговли между двумя государствами.

Кяхтинский договор продолжил русско-китайское разграничение, начатое Нерчинским трактатом. При обсуждении территориальных вопросов маньчжурские представители, как и в период конференции в Нерчинске, заявили о территориальных притязаниях на русские владения в Забайкалье. Выдвигая произвольные требования в отношении обширных территорий, на которые Цины не имели реальных оснований претендовать, они надеялись добиться соответствующих уступок со стороны представителей царского правительства в ходе переговоров. Однако русской дипломатии при обсуждении территориальных статей договора удалось успешно противопоставить притязаниям маньчжуров принцип «каждый владеет тем, чем владеет теперь», означавший сохранение статус-кво в пограничном районе.

Но все же для достижения общего соглашения с Цинской империей Россия вынуждена была отказаться от значительных территорий в Западной Монголии, принадлежавших Алтын-ханам, в течение почти всего XVII в. находившихся в русском подданстве.

Разграничение, установленное Кяхтинским договором, соответствовало юридическим и техническим нормам международного права. При делимитации [23] границы стороны пользовались специальными картами, демаркация границы на местности была проведена смешанными комиссиями, установившими граничную линию как по естественным рубежам, так и геометрическим (инструментальным) способом и зафиксировавшими ее пограничными знаками. Однако сложный рельеф пограничной зоны не позволил везде точно определить прохождение граничной линии в промежутках между маяками, что могло в дальнейшем вызвать частные пограничные споры.

Кяхтинским договором стороны вновь подтвердили, что район к югу от р. Уды, впадающей в Охотское море, остается не разграниченным. Это давало русской дипломатии право вернуться к разграничению в Приамурье в благоприятный момент.

Китаецентристские концепции цинского правительства послужили основой для его отношения к России как к данническому государству. Это нашло отражение и в статьях Кяхтинского договора, определявших порядок дипломатических взаимоотношений между обоими государствами. Статьи Кяхтинского трактата о торговле содержали для русской стороны ограничения как в регламенте торговых операций, так и в отношении ассортимента товаров. Перенесение центра торговли на границу явилось следствием стремления цинского правительства отдалить русских от центральных районов собственно Китая, что являлось одним из составных элементов оформившейся позже политики изоляции страны, проводившейся маньчжурами.

В. С. Мясников