ПЕТР ПЕТРЕЙ

ИСТОРИЯ О ВЕЛИКОМ КНЯЖЕСТВЕ МОСКОВСКОМ

Вскоре, по смерти Герцога, прибыл к этому Великому Князю вестник или гонец от Турецкого Султана, с большими подарками, для заключения с ним союза и дружбы. Но Борис отказал в том, не хотел и принимать его подарков, а отослал их назад с кафтаном из свиной кожи, кошельком, обложенным серебряной парчой, salvo honore — набитым свиным калом и зашитым, и сказал, что так как Турок величайший и заклятый враг всего Христианства и ведет жестокую войну с его братом, Римским Императором, то он не может быть другом его, а неприятелем на всю жизнь, и будет его противником во всем, на сколько у него достанет силы.

Знаменитый Цесарский вольный Имперский город Любек и некоторые другие знатные Ганзейские города также прислали туда своих знатных послов, с большими позолоченными кубками и бокалами, числом до 20, и между ними прекрасный золоченый корабль, очень замысловато и искусно сделанный, со всеми принадлежностями, и двуглавый орел, наполненный кораблениками и Угорскими червонцами, за что получили они свои старые права на всякую торговлю в Пскове, Новгороде и Москве, так что могли разъезжать по стране беспрепятственно, как и когда бы ни захотели.

Такие же преимущества получили тоже Голландцы и Англичане: им дозволялось вести торговлю в Холмогорах, Вологде и Москве, где они постоянно круглый год имели своих прикащиков.

Вообще этот Великий Князь старался своим правлением приобрести себе великую славу и имя у иноземных народов и заботился о пользе и благосостоянии подданных. Он поправил и построил не только много зданий и домов в Москве и Смоленске, но и толстые крепкие стены. На границе с Крымскими Татарами, для защиты от их набегов, он велел построить две деревянные крепости: одну из них назвал по своему имени Борисгород, другую по имени всех Царей и Великих Князей — Царьгород, и искренно расположен был ко всей стране. [186]

Хотя он и был искренно привязан к стране и ее жителям, но много там было больших Князей и Бояр духовного и светского звания, которые питали к нему тайную злобу и ненависть и очень завидовали ему в том, что он достиг верховной власти. Однако ж не нашлось никого, кто захотел бы затронуть лисицу, или сколько ни будь дать заметить свое нерасположение, по тому что те, которые сделали это первые, два Богдана, Бельский и Микитьевич (?), не получили от того ни какой прибыли, но были посажены за то в темницу, подверглись пытке и лишились всего состояния.

От того-то Борис и продолжал все царствовать до тех пор, пока не явился один отчаянный монах, выдавший себя за Димитрия, не свергнул его с царства и не поступил с ним, его родными и друзьями, точно так же, как сам он поступил прежде с законным Великокняжеским родом. Этот монах, по настоящему своему имени, назывался Гришка Отрепьев (Griska Utrepeia) и происходил из мелкого дворянского рода в Ярославском Княжестве. Так как в молодости был он необыкновенно даровит на всякие проделки и мошенничество, «omnium bipedum nequissimus», то родители и отдали его в монастырь Trinouka, чтобы там обуздать его своевольный нрав, под строгим монашеским уставом, и приучить его к благочестивой, богобоязненной жизни. Но Гришка или Григорий совсем не имел охоты к монастырской жизни: монашеская плоть была не по нем; при своем хитром, остром, превосходном уме, он свел еще короткое знакомство с одним лукавым монахом, тоже не очень преданным Великому Князю. Заметив, что таилось в Гришке, монах познакомил его с Русскими летописями и происшествиями и научил многим мошенническим проделкам, по тому что он был чернокнижник, ловкий и способный на всякие дела, а Гришка имел большое понятие и расположение ко всему подобному. Монах думал, что из него выйдет что ни будь необыкновенное, особливо по тому, что у него на правой руке и на носу был такой же знак, как и у Димитрия, убитого сына Ивана Васильевича; он имел такое же маленькое лицо, жесткие, черные волосы, был низкого роста и коренастого сложения. Монах и Гришка ушли из [187] монастыря, а там и совсем из страны, пришли в Киевское Княжество; монах научил его всем Государственным делам, рассказал ему в научение все, что было нужно для его предприятия: как расположены к Борису большие Бояре в Москве, как ему надо будет поступить в услужение к Князю Адаму Вишневецкому (VVesnevvetzki) и, если представится случай, рассказать ему про свое несчастие и горе: со слезами на глазах и жалостными телодвижениями; что Великий Князь, Борис Годунов, старался убить его в молодых его летах, и что Бог чудесным образом сохранил его и избавил от смерти. Гришка во всем должен держать себя так, как учил и настраивал его монах, и потом со временем сделается Великим Князем и царствующим Государем всея России.

Совет очень понравился Гришке и был то же, что фаршированное жаркое для его рта, по тому что за чем пошел он, то и нашел: рыбак рыбака видит в плесе издалека; черт не выдумывал еще ничего такого гнусного и злого, чего не сумели бы привести в дело безбожные монахи (В обидных отзывах о монахах слышим Лютеранина, да еще XVI века. Шерр, в своей «Kultur-Geschichte», и Менцель в «Geschichte der Deutschen», приводят много примеров тогдашнего презрения Лютеран к монахам.), но свидетельству поэта:

 

 

«Hoc solum Monachus nimirum Daemone distal,

Quod quicquid vafer hic suggerit, ille facit,

Atsi juncta dolis anus adjuvet, et colat astu,

Audebunt Erebi depopulare domum».

 

Научив Гришку всему, монах простился с ним и вернулся опять в Русь, в широкую степь к Козакам, распустил между ними такую молву, что ему известно доподлинно, что законный наследственный Государь всех Русских, Дмитрий Иванович, которого ныне царствующий в Москве Великий Князь хотел в Угличе умертвить, на самом деле жив и пользуется большим значением и почетом в Литве, у Князя Адама Вишневецкого; Козаки должны поступить к нему на службу: он [188] наградит их лучше и даст им жалованье большее, чем Борис. Монах прожил довольно времени в степях у Козаков, пока не привел в исполнение того, что начал, как мы и скажем потом.

Между тем тот плут, который назвался Димитрием, поступил в службу к Адаму Вишневецкому, и находился у него довольно времени в качестве комнатного служителя, упражнялся во всяких рыцарских играх, в фехтованьи, борьбе, в уменьи владеть копьем и примерных сражениях. Раз случилось, что когда Князь был в бане, Гришка позабыл захватить с собой что-то нужное для барина; Князь сгоряча дал ему пощечину и назвал его блядиным сыном. Это сильно разобидело Гришку: он горько заплакал и сказал с жалостным выражением: «Милостивый Князь Адам! Если бы ты знал, кто я, ты не ругал бы меня так, тем менее ударил бы из за пустяков по шее; но так как я твой слуга, и ты меня совсем не знаешь, то я и должен переносить все это терпеливо».

«Что же ты такое?» отвечал Князь. «Как звать тебя? Откуда пришел ты?» Вышколенный монашеский ученик выдал себя за сына Московского Великого Князя, Ивана Васильевича, рассказал все по порядку, как проходило его детство, как ныне царствующий Великий Князь Московский, Борис, выгнал его из его царства, искал его жизни, как избежал он того и кто его спас, как, вместо его, убит был в Угличе один попович, похожий на него по одежде, возрасту и наружности; сколько времени прожил он в монастыре с монахами и в Литве, пока еще не отправился ко двору Адама; показал ему дорогой золотой крест, осыпанный драгоценными каменьями, который будто бы дал ему при крещении крестный отец, упал Князю в ноги и говорил дрожащим голосом: «Отдаюсь в твою власть: делай со мною, что угодно; не хочу дольше жить в таком несчастии, уничижении и горе! По если пособишь мне выручить мое отцовское наследие, законно следующее мне от Бога и людей, за это будет богатая расплата и награда, когда Бог мне поможет». [189]

Эти слова поиспугали Князя Адама: он не знал, что и сказать ему вдруг на это; но так как Гришка был умен и осторожен в словах и благоразумно распоряжался своими телодвижениями, Князь поверил ему и подумал, что все это так и было, просил его не обижаться пощечиной, подождать в бане и не выходить из нее до тех пор, пока он не пришлет к нему посла, потом пошел к жене, рассказал ей об этом происшествии и велел в поварнях, погребах и комнатах делать такие приготовления, как будто хотел угощать вечером Великого Князя Московского: на его дворе было странною и чрезвычайною новостью, что Великий Князь приедет из Москвы так скоро.

Князь Адам велел снарядить шесть красивых коней с дорогими седлами, уздечками, пистолетами и всеми принадлежностями, и при каждом поставил служителя, одетого в лучшее платье, велел также приготовить и Великокняжескую коляску и запрячь в нее шесть лошадей, а комнаты убрать лучшим образом богатыми Персидскими коврами, так что все слуги дивились, для кого бы это такие приготовления? После того, как все было покончено, Князь Адам взял с собою двенадцать слуг, с дорогими платьями из золотой парчи и бархата, пошел в баню, подарил эти платья своему бывшему слуге Гришке или Димитрию, воздал ему великие почести, сам вывел его из бани и отдал ему шесть верховых лошадей с коляскою и шесть упряжных со всем прибором, с прислугой и прочим, и просил его милостиво принять эти ничтожные подарки: на будущее время он не пожалеет ни каких стараний, только бы пособить ему в его деле. Димитрий принял подарки с большою вежливостию и уважением, обещался заплатить за это во сто раз больше, ежели Бог поможет ему возвратить царство и величие.

Когда слух об этом разнесся и распространился везде в Польше, Литве, России и в широкой степи у Козаков, узнал напоследок о том и царствующий Великий Князь Московский, Борис Годунов, приказавший умертвить в детстве законного и наследственного молодого Государя, Димитрия. Весть эта очень удивила и напугала его: думая, что у него и его [190] приверженцев выйдет из за того с Поляками очень опасная война и кровопролитие, он послал по этому гонца в Киев к Князю Вишневецкому, предлагал ему в подарок несколько пограничных городов и крепостей и большое количество денег, если только он выдаст ему бродягу и соблазнителя, выдававшего и называвшего себя Великим Князем Русским. Благодаря этому предложению, Вишневецкий удостоверился еще больше и полагал теперь за верное, что Гришка истинный родной сын Ивана Васильевича, по тому что царствующий Великий Князь преследует его и вдалеке и предлагает за него так много. Но Великий Князь не сделал этим ничего, и его посланный воротился без ответа; а как у Бориса было много войска в пограничных городах, и между народом ходили разные странные речи, то Вишневецкий, не полагаясь на мирное время, велел снарядить несколько всадников, запрячь свою коляску и с самозванным Димитрием уехал на несколько миль далее от границы, в один из своих городов, Вишневец (Witznavvesch), и дал Димитрию прочитать письма Великого Князя. Только что прочитал их тот, заплакал, бросился в ноги Князю и сказал: «Все в руках Божиих и твоих: делай со мною, что тебе угодно; я в твоей воле, вся моя надежда, отрада и упование — Бог и ты». Вишневецкий утешал его, просил быть спокойным: он не будет его предателем; что для того только и уехал в этот город из своего пограничного замка, чтоб он не попал как ни будь в руки своего врага (Великого Князя). Пусть Димитрий останется тут с его служителями и получает Княжеское содержание, а сам он вернется назад, и если узнает еще что ни будь о Борисе, поскорее даст ему знать о том.

После того Борис послал к Вишневецкому еще другого гонца с предложениями гораздо побольше прежних, решившись, если Вишневецкий не пришлет к нему самодельного Димитрия, подговорить Козаков застрелить самозванца. Это заставило Вишневецкого отправить Димитрия, для большей безопасности, к Сандомирскому Воеводе, где его тотчас же приняли и содержали в большом почете, точно он истинный родной сын Ивана Васильевича. С согласия и позволения Езуитов, [191] Сандомирский Воевода сейчас же начал с ним переговоры и рассуждения о том, что если он отменит древнюю Греческую Веру в России, Воевода станет хлопотать за него у Польского Короля, Римского Паны и других Великих Государей и держав, которые деньгами, продовольствием, конными и пешими воинами, дробью и порохом, помогут ему взять Россию, его отцовское наследие, и выгнать его врага, Бориса Годунова. Тот не только обещал сделать все это, но если получит правление и сядет на отцовском престоле в Москве, хотел не только уничтожить и искоренить в конец Греческую Веру, принять Папскую и распространить ее в стране, но и взять за себя дочь Сандомирского Воеводы. Езуиты обнаружили при этом искреннюю радость и удовольствие, тотчас же назначили к нему двух учителей, которые со всем усердием назидали его в Папской Вере, и он в короткое время сделался хорошим Католиком. Потом Воевода возил его к Польскому Королю, где был ему пышный прием и дано позволение набирать в Польше пешее и конное войско. Некоторые большие Господа в стране, также и оба Воеводы, ссужали его всем, чем могли, и заложили все свои поместья и замки на вооружение для него: да и сами они пошли с ним.

Когда дела в Польше находились в таком положении, и Димитрий собирался овладеть Россией, в Москве, в 1601, 1602 и 1603 годах, была такая великая дороговизна, голод и нищета, что в таком размере и не случалось еще этого на памяти людей; едва ли можно найти и в Истории, чтобы в военное, или мирное, время бывало что ни будь подобное у Христиан, Жидов и Язычников: там умирали с голода многие тысячи людей, валялись в городах по улицам, а в поле по дорогам, во рту у них было сено, либо солома, которыми они думали утолить голод и от того умирали; многие ели лошадиное мясо, собак, кошек и крыс, древесную кору, траву, коренья, помет, человеческий кал и другие негодные для пищи вещи. Некоторые лежали на земле и сосали кровь, вытекшую из убитого скота, свиней и овец, некоторые поедали друг друга. В городах, где много было народа, убивали самых жирных и дородных людей, многие родители ели своих детей, дети [192] родителей, родители продавали детей, а некоторые продавались сами за ничтожную цену. Я видел в Москве, как одна бедная изнуренная женщина шла по улице с своим ребенком на руках, схватила его на ходу кулаками и от сильного голода, со злобой откусила два куска от руки младенца и ела их, сидя на улице. Так бы она и умертвила ребенка, если бы другие не отняли его у нее силой и не спасли его жизнь. Ни кто не смел открыто носить на рынке хлеб и продавать его, по тому что нищие и бедняки отнимали его силой, а иногда и убивали до смерти разнощиков и продавцов хлеба. Бочка ржи стоила 19 талеров, тогда как прежде не стоила больше 12 грошей.

Так как это бедственное и неслыханное положение и страдание с каждым днем еще усиливалось, ни кто не мог безопасно ездить в стране, по случаю жестокой дороговизны и голода, и многие тысячи народа найдены были мертвыми на Московских улицах, то Великий Князь, Борис Годунов, велел на некоторых больших площадях собирать народ каждое утро кличем и раздавать ему милостыню: каждому доставалось на долю по три гроша. Когда молва об этом разошлась по стране, бедные поселяне убегали из домов и дворов, бросали все, приходили с женами и детьми в Москву и получали милостыню: таким образом каждый день раздавалось бедным людям из казны до 30,000 талеров, пока не уменьшилась дороговизна. Также, по приказанию Великого Князя, ежедневно подбирали на улицах несколько сотен умерших, клали на телеги и тачки и вывозили из города; люди, назначенные для того, обмывали их до чиста, на каждого надевали белую рубашку и пару красных сапог, а потом по нескольку сот их бросали в один гроб и зарывали. На такую благотворительность, обеды для бедных, сострадание к умершим и одежду для них, потрачены были большие деньги. Рассказывают открыто, что в большую дороговизну умерло в Москве с голоду до 500,000 человек, кроме погибших в других городах и деревнях, а всех их Великий Князь приказывал кормить, по смерти же одевать в белые рубашки и красные сапоги и хоронить. Сколько же сотен тысяч талеров вышло на это в три года при жизни этих людей и на одежду для них по смерти? [193] За этою бедой последовала вскоре другая, чума, которая свирепствовала и пожирала людей не менее дороговизны: эти два наказания были непосредственно от Бога, а по тому и сноснее и отраднее третьего, внутренней и внешней войны и ужасного кровопролития, как будет сказано о том далее.

В продолжение такой большой дороговизны и голода в стране, Великий Князь был так слеп и упрям, что не дозволял подданным покупать муку для утоления голода у чужеземцев, несколько кораблей которых приходило в Нарву и Холмогоры, чтобы иноземцы не узнали, что в его земле такая дороговизна и он не в силах кормить и содержать своих подданных, но принужден выписывать и доставать хлеб из чужих краев: от того-то иноземцы и должны были уехать, не продав муки. Он дал строгой приказ, чтобы все Архиереи и монахи из своих монастырей, а все Князья, Бояре и Дворяне из своих житниц, продали ему за полцены весь хлеб, в котором сами не имели надобности, и потом раздавал его бедным, вдовам и сиротам, чтоб чужеземцы заметили и знали, что в земле его нет недостатка в хлебе, как распространяли в чужих землях.

Во время такого великого голода и бедствия в стране, 4-го Июля, 1604 года, прибыл в Москву посланник Римского Императора Рудольфа, Господин Генрих Лойко (Laugko), с придворными драбантами и лакеями, все очень нарядно и пышно одетые в шелк и бархат и увешанные большими золотыми цепочками. Так как пришел он с такою пышностью, то Великому Князю захотелось показать и свое великолепие и пышность: он велел принять его и ввести в город еще пышнее, и не только Русским, но и всем иностранцам, служившим ему в то время, каждому по обычаю его земли, одеться в шелк, бархат и золотую парчу. Это очень удивило посланника. Великий Князь дал также строгое приказание, чтобы на улицах не было ни одного нищего и ни кто бы не жаловался на голод и нужду, а все были довольны и сыты, все улицы и рынки, где проходил посланник, были до того заставлены разным зерновым хлебом, мукою и продовольствием, что чужеземцам ни как не могла прийти в голову мысль о дороговизне, или недостатке в хлебе и другой [194] крайности в стране. Запрещалось под смертною казнию, чтобы ни кто не давал заметить послу, или людям его, что в стране была, или еще продолжается, такая дороговизна, напротив у них все было дешево, каждый расхаживал по улице такой нарядный, что подумаешь, он богаче Креза, не смотря на то, что он беднее и несчастнее Ира и около 8-ми дней не видал у себя в доме хлеба. Во время дороговизны видали много знамений и чудес на небе, с разными страшными лучами, и точно войска сражались друг с другом, темная ночь часто делалась так ясна и светла, что считали ее за день. Иногда видны были три месяца, иногда три солнца; по временам слышны были такие ужасные вихри, что сносили башни с ворот, стены в 20 и 30 сажен, и кресты с церквей, пропали рыбы в воде, птицы в воздухе, дикие звери в лесах, все, что ни подавалось на стол, вареное, или жареное, не имело природного вкуса, как бы ни было хорошо и вкусно приготовлено, собаки пожирали других собак, волки волков. Часто попадались только их ноги и головы. На Литовской и Киевской границе несколько ночей слышен был такой вой волков, что люди приходили в ужас; волки собирались несколькими сотнями, по чему люди не могли и ездить по дорогам, если не были их сильнее, чтобы иметь возможность оборониться от их нападения. В стенах и в окрестности города Москвы поймали в белый день несколько черно-красных лисиц, и в числе их одну дорогую, стоившую 300 талеров. Видна была и комета в воздухе, очень яркая и светлая, in ipso firmamento, super omnes planetas, in igneo coelesti signo Sagittario: это, без сомнения, означало бедственную погибель многих Великих Князей, опустошение и разорение земель, городов и деревень, и великое невыразимое кровопролитие, что вскоре и последовало. По тому что, в том же году, монах, ушедший с Гришкою из России в Литву, убедил потом и уговорил в широкой степи 6000 Козаков, что родной сын Ивана Васильевича, Димитрий, еще в живых и в большом почете в Польше, что Бог чудесным образом спас его от козней Бориса Годунова, чтобы этот ни как не мог сделать ему вреда; он так повел свои дела, что Польский Король и другие большие господа вступились за него больше из сожаления, считая его дело правым, и дали ему около тысячи человек конных и пеших, для изгнания [195] и погубления Великого Князя Бориса и овладения его отцовским наследием. Козаки пусть приготовятся, пойдут теперь с ним и подадут ему хорошую помощь, а он милостиво одарит их не только деньгами и платьем, но также и ленами и наследственными поместьями. Это был лакомый кусочек для Козаков, за который не взяли бы они и жареного павлина без удовольствия пограбить, и охотно бы побили Бориса за то, что он наказал некоторых из их братьи за большие своевольства и жестокости.

Они тотчас же поклялись монаху, вместо Димитрия, присягнули ему и писали, чтоб он не мешкал долго, а примкнул бы к ним на границе с своими людьми, тогда они с усердием примутся за дело и попытают счастия с Борисом. Димитрий тотчас же выступил, на границе они соединились, и теперь у него было до 8000 войска, за тем двинулись к городу Чернигову; Козаки уговорили Наместника, Ивана Тахмакова, бывшего тайным врагом Бориса, чтобы он сдал город Димитрию и поклялся ему в постоянной верности и преданности. В этом городе Димитрий сейчас же поставил Польских начальников, скоро ушел оттуда и взял еще другие пять городов, не обнажая меча. После того пошел он в Путивль; этот город занимали Волжские Козаки, которых, с их начальником, Михаилом Михайловичем Солтыковым, уговорил он сдаться жалобными словами, что Борис гонит и преследует его, законного наследника земли.

Борис Годунов пришел в ужас, услыхав эту весть и молву о воскресшем Димитрие на границах, и о том, что он завоевал и занял столько городов, без всякого сопротивления и не обнажая меча. Борис дивился, жаловался на неверность и предательство больших Бояр, поскорее собрал всех ратных людей в Москву, в день Симона и Иуды, и послал до 209 тысяч человек на неприятеля, с полководцем Федором Ивановичем Мстиславским. Этот дал первое сражение, 21-го Декабря, 1604 года, под Новгородом Северским. На выручку этого города Великий Князь послал храброго воина, по имени Петра Федоровича Басманова (Bosmanno). Вошедши в город, был он жестоко осаждаем Димитрием и сильно стрелял в [196] него из своих пушек, пока не подошел Генерал Князь Мстиславский и принудил Димитрия отступить от города. За неимением другого средства, Димитрий напал, как отчаянный, на Москвитян и причинил великий урон в людях, так что сам вождь получил от того 15 ран. 2000 Москвитян осталось на месте; без сомнения, они потерпели бы большее поражение, если бы один Шведский Капитан, по имени Лоренц Бьюгге (Biugge), с 600-ми иностранцев, не показал своей храбрости и не пришел на подмогу Наместнику в городе, Басманову: он зажег стан Димитрия, который по тому и должен был оставить Русских для защиты оного. Но как Басманов был не довольно силен войском и Русские, кроме только иностранцев, с своей стороны не хотели предпринимать ничего особенного, по тому что вождь их был ранен и полумертвый унесен с поля, то и Швед воротился опять в город, а Москвитяне отступили на милю оттуда, расположились там станом и стояли спокойно 14 дней, до выздоровления вождя.

Меж тем Великий Князь Борис послал в стан одного большого Боярина, Василия Михайловича Мосальского, с 80-ю тысячами талеров в подарок войску, чтобы оно было верно; но Боярин не нашел туда дороги, а зашел с деньгами в стан Димитрия, где принят был с большим уважением, с крестом и знаменами, с игрою на трубах и барабанным боем, и остался Маршалком у Лжедимитрия. Деньги, принесенные им, Димитрий роздал своим Козакам и ничего не дал Полякам, от чего эти хотели выйти из службы, не желая продолжать ее без денег, по чему оба Воеводы, Сандомирский и Киевский, бывшие с Димитрием, должны были ехать в Польшу доставать денег и набирать людей, и взяли с собой 2000 Поляков. От этого-то перекрещенец Гришка и отступил на несколько миль к другим городам, захваченным прежде, а Москвитяне по немногу все подвигались за ним, пока не были в 3-х милях от города Добрынич, и не зная, в каком числе он и в каком положении его стан, они не смели двигаться дальше, а расположились в большом лесу. Но как в этом месте можно было найти много хлеба, овса и корма, скота, овец и продовольствия, то 7000 их, из простого народа, и вышли поворовать и [197] пограбить. Отошедши от стана с милю, они повстречали роту Поляков, которые приняли их очень храбро: четыре тысячи Москвитян остались на месте, а уцелевшие в большом страхе прибежали в стан и привели войско в ужас и отчаяние, так что на другой день оно огородило себя высоким тыном и рогатками. На третий день пособрались с духом, выбрали 12-ть тысяч самых лучших и храбрых воинов и послали их для разведания о намерениях неприятеля и месте его стана. Когда они открыли его, а он тоже заметил Русских, встретил их смело и начал бой с ними. Но так как приближалась ночь, они разошлись по своим станам. Поляки убили в схватке 200 Русских и взяли сотню пленных, Русские же захватили одного пленника, пошли с ним в стан, были довольны и веселы, прыгали и плясали, точно получили великую славу и одержали значительную победу, захватив одного бедного воина.

Пришедши с пленником в стан, они повели его для допроса к Полковнику, но пленный был пьян, просил у них вина и пива, обещая тогда сообщить кое какие сведения, а иначе не скажет. Начальник рассердился на это и велел его пытать и мучить до того, что тот умер. Не имея теперь возможности получить от него какие ни будь сведения, они раздели его до нага и повесили посреди стана на одной большой сосне.

Начальники были очень озабочены, не знали, что им делать, ити ли вперед, или отступать, по тому что ничего верного не узнали от пленного.

По наконец, после долгого совещания, они ободрились, строго приказали войску вооружиться храбростью для сражения на другой день с неприятелем, и рано утром вышли со всеми силами из лесу в открытое поле, в числе 200 тысяч человек. Гришка или Димитрий не мешкал долго, пошел к ним с своими людьми на встречу, быстро напал и обратил их в бегство; но иностранцы, также бывшие в поле, с свежим мужеством сделали нападение на людей Димитрия, поставленных при пушках, перебили их и взяли орудия. Когда Русские увидали это, то, не имея уже возможности воротиться в свой стан и укрыться там, присоединились к иностранцам, вместе с ними опять напали на неприятеля, били и гнали его на [198] расстоянии трех миль с таким раздражением и злобой, что не многие из Поляков ушли не раненые. Верховая лошадь Димитрия тоже была ранена в бедро и едва смогла унести его оттуда. Тогда и сам он мог бы быть убитым, или попасть в плен, если бы Русские оставались верными Великому Князю и сами не помешали тому, по тому что вожди посылали к ним гонца за гонцом, чтобы они отстали и вернулись назад, что довольно пролито невинной крови и главный молодчик уже в руках у них. Таким образом Русские должны были прекратить нападение и вернулись опять в стан; это сражение было при местечке Добрыничах 20 Генваря, 1605 года. Гришка потерял там 8000 человек, свои военные литавры и пушки, а Великий Князь 500 человек Русских и 25 иностранцев.

После того, как войско Великого Князя одержало эту победу, Петр Басманов, Наместник Новгорода Северского, пошел в Москву и донес Великому Князю, что его Русские одержали победу, разбили и прогнали Лжедимитрия.

В награду за добрые вести и за его храбрый и богатырский образ действий, Великий Князь подарил ему большую чашу из чистого золота, наполненную Угорскими червонцами, много серебряной посуды и бокалов, и сделал его большим Боярином в стране и самым верным своим советником.

После того за храбрость, оказанную иностранцами, Великий Князь прислал им денег, разного продовольствия и золотых денег, в ознаменование и память их верной службы под Добрыничами, усердно просил их служить и вперед также верно, как прежде, каждому из них хотел прибавить жалованья, подарить поместья, отдать им даже рубашку, если у него ничего не останется, кроме ее.

Потерпев поражение под Добрыничами, Гришка с небольшим войском пошел в большом горе и унынии в Путивль, и писал опять в Польшу о пособии и выручке. Великий Князь приказывал своим вождям, чтобы они истребили неприятеля, или выгнали его из страны и возвратили все города, подпавшие его власти. Вожди и двинулись с войском к городу Рыльску; [199] но как у Русских не было ни какого усердия, то они и отступили от города, не сделав ничего.

Между ними было несогласие и великая измена: один хотел того, другой другого, тому хотелось ити вправо, другому влево, ни кому не было охоты сражаться, по тому что им очень бы любо было новое Правительство. Великий Князь Борис так был раздражен и гневен на это, что послал строгое приказание в стан, чтобы никто, под смертною казнию, не думал ити домой, пока не выгонят неприятеля и не приведут опять во власть Бориса всех городов. Все войско теперь двинулось к деревянному городу Кромам, в котором начальником был Корела (Corela), большой волшебник, с 600 Донских Козаков, и принес своими чарами много пользы Лжедимитрию.

Русские месяца два стояли под этим городом, каждый день имели жестокие схватки и причиняли друг другу много вреда, так что не проходило ни одного дня без кровопролития; иностранцы работали усердно, подожгли город, хотели взять его приступом, но вожди остановили это. Они удержали иностранцев, говоря, что было приказание Великого Князя теснить голодом этот город, а не брать приступом и не проливать невинной крови.

Меж тем как дела шли таким образом, Великий Князь отправил послов к Римскому Императору и Датскому Королю: он сильно жаловался им на происки Поляков с их Лжедимитрием, и на неверность своих подданных, дружески прося при этом прислать ему на выручку иноземного войска, о чем уже гласно толковали в стане.

Когда посланники были за границей и ни какого иноземного войска нельзя было ожидать, Козаки в городе выкопали кругом его глубокий ров, высоко насыпали земли изо рвов, и под этим валом поделали множество больших дыр, в которые бы им можно было входить и выходить, когда угодно, и ни какое оружие не могло вредить им, по тому что все они жили в земле. От большой траншеи к Московским укреплениям они сделали еще малую, чтобы Москвитяне не [200] осмеливались сделать на них нападения, так как Козаки выползали из своих пор и защищались храбро. Если бы Русские овладели траншеей, они поспешно ушли бы в свои норы и ждали прихода их, но эти оставались перед траншеей, даром исстреляли бесчисленное множество пороха и свинца и ничего не выиграли. По тому что неверности, притворства, несогласия и предательства было что дальше, то больше между Русскими, и в белый Божий день прошла чрез Московский стан тысяча вооруженных Козаков в город, посланных Гришкою на выручку к Путивльским Козакам, с развернутыми знаменами и несколькими сотнями телег с продовольствием, порохом и свинцом.

Вожди дали знать Великому Князю в Москву об этой великой неверности и измене, что они находятся в большой опасности, силы их с каждым днем убывают, а у Лжедимитрия увеличиваются военными изменниками которые перебегают к нему. Городом овладеть невозможно, по тому что он снова снабжен свежим войском, продовольствием и военными снарядами.

Это привело Бориса в ужас, уныние и отчаяние: 13-го Апреля, 1605 года, с раннего утра до полуден свежий и здоровый, в сумерки он скоропостижно умер и на другой день был похоронен в Кремле, возле других Великих Князей, с большим рыданием и плачем всех его друзей, после достойного 8-ми летнего царствования, с пользою для простого народа и ко благу всей страны. Некоторые полагают, что он в таком сомнении и неудовольствии сам принял яд, или отравлен был другими.

По смерти Великого Князя Бориса, Москвитяне клялись и присягнули его сыну, Федору Борисовичу, послали выше названного, храброго думного Боярина, Петра Басманова, в стан под Кромы к войску, чтобы оно присягнуло молодому Великому Князю, и убеждали его быть верным и покорным новому Государю. Но как старый полководец, Мстиславский, был отозван в Москву, для управления Государством, вместе с новоизбранным Великим Князем, то, вместо его, остался Басманов. Это стало очень досадно другим вождям: между ними вышло несогласие из за главного начальства, именно из того, что один [201] хотел сражаться, другой хотел домой, а тем самым один надеялся тут, другой там, добиться главного начальства, богатства, даже верховной власти, как обыкновенно случается в таких неожиданных случаях; от того между простыми воинами произошло большое беспокойство и возмущение: они разделилась и составили две толпы.

Преданные Годуновым и молодому Принцу клялись, присягнули ему и расположились с одной стороны крепости при артиллерии; другие, не хотевшие присягать, собрались на другой стороне, ночью послали к Козакам в крепость, уговаривали их держаться стойко, пошли к ним на помощь с порохом и свинцом, и вместе назначили время, когда Козакам нападать из крепости на Годуновское войско, в руках которого была артиллерия, а сами хотели сделать на него нападение с другой стороны. Так это и сделалось, и изменники, вместе с Козаками, были в числе 150 тысяч; они провозгласили Димитрия и напали на Годуновских, провозгласивших Феодора, выбили их из стана, оттеснили от артиллерии, некоторых убили, других ранили и взяли в плен; между последними были двое знатных вождей, Иван Иванович Годунов и Михаил Глебович Солтыков; те же, которые не хотели сдаваться, побежали и поехали в Москву и известили молодого Принца о случившемся в стане. В Москве перепугались и снова вооружились, однако ж не вышли в поле, и наконец все передались Лжедимитрию, как и скажем после.

Когда могущество Гришки или Лжедимитрия выше сказанным образом так заметно увеличилось, изменники послали к Лжедимитрию, проживавшему в Путивле, одного знатного Боярина и вождя, по имени Ивана Голицына: просили у него прощения, извинялись, что не были лучше вразумлены, что Борис соблазнил их, хотели ему, своему наследственному Государю, оказывать всякую подданническую преданность, любовь и покорность, желали, чтобы он приехал к ним, и тогда они пожертвуют для него всем своим животом и имением и помогут возвратить отцовское Царство.

Получив эту приятную весть, Лжедимитрий не долго медлил, собрался с своим войском, пошел сперва под Кромы к [202] Козакам, потом дальше к городу Орлу (Arol), где были изменники и ждали с радостью его прихода, а после того еще дальше в страну, нигде не встречая сопротивления.

Он был в полной радости, в отличном расположении духа и никого не боялся: куда ни приходил, все делалось по его воле; в крепости Туле, в тридцати милях от Москвы, провел он несколько дней, разведывал о намерениях молодого Принца и Годуновых, и писал к простому народу в Москве, извещая их, чтобы они одумались заблаговременно, что он, законный наследственный Государь страны, жив еще и желает, чтобы они его приняли и оказывали ему ту же преданность и покорность, как и отцу его, Ивану Васильевичу, смирили и искоренили его злейших врагов, Годуновых, которые, без всякого права, силою проложили себе путь на царство, и устранили от царства его, невинное дитя, законного наследника страны, старались умертвить его, чего, однако ж, милостиво не попустил Всемогущий Бог, по своему божественному промыслу. Тогда и он, Димитрий, окажет им всякую благосклонность и милость, и придет к ним не как суровый воин, но как милосердый и сострадательный отец к своим милым детям. Если же не сделают того, в скором времени они испытают что ни будь другое, которое будет для них чувствительно, он погубит и разорит их мечем и огнем, не пощадит и детей в колыбели.

Но Годуновы имели бдительный надзор, велели схватить и посадить в темницы гонцов, отобрали у них письма, замучили их, чтобы простой народ не имел ни каких вестей о Димитрие. Это очень удивляло его: он послал наконец одного знатного Дворянина к Москвитянам, который прибыл сначала в большую деревню, Красное Село (Crasna Cella), в получетверти мили от Москвы, где жили богатые и первостатейные купцы и ремесленники, и растолковал им, что законный наследник страны жив, и сколько ни посылал он гонцов в Москву с письмами, ни один не возвратился, но не известно, простой ли народ виной тому, или это тайное дело Годуновых.

По тому он и отправил, в прибавок к прежним, еще его, чтобы заметить и разузнать расположение к нему простого [203] народа, и если ему не дадут доброго ответа, колыбельные дети поплатятся за это; а если получит добрую и желанную весть Димитрий, он примет их всех в свою милость и никогда не подумает делать им какое ни будь зло.

Жители Красного Села приняли этого гонца с большим благоговением и честию, великой толпой пошли с ним в город на площадь, окружили его там и созвали Московскую чернь. Посол прочитал им письмо Димитрия, передал им приказания его и все подробности. Простолюдины стали между собою советоваться, пошли к Князю Василию Ивановичу Шуйскому, просили его не скрывать от них правды, подлинно ли он велел похоронить молодого Димитрия, родного сына Ивана Васильевича, убитого в Угличе. Тогда тот отвечал им и дал знать, что Димитрий избежал козней Бориса Годунова, а вместо его убит и похоронен по Княжески сын одного Священника. Теперь же истинный Димитрий находится с своим войском в Туле,

Услыхав это, народ сказал, что если вся земля, Князья и Дворяне с войском пристали к Димитрию и Василий Шуйский так засведетельствовал о нем, то он должен быть настоящий наследник страны; если же он со всем своим войском уже в походе, то им надо подумать, что делать, а в городе совсем нет войска. Одни Годуновы, захватившие силой правление, не защитят и не уберегут их, и простому народу будет от того погибель. Пора уже со всем смирением просить и умолять Димитрия о помиловании и снять головы с кровожадных обманщиков, Годуновых, выгнавших молодого законного Государя в его детстве.

Меж тем как чернь таким образом совещалась между собою, пришла из Кремля толпа стрельцов с несколькими Дворянами, все еще преданными Годуновым, и хотели было взять силой подателя письма. Но простой народ не позволил того, хотел знать, где прежние посланники Димитрия, стали перебраниваться, кричать, громко желали благополучия и здоровья подходящему Димитрию, говоря: «Дал бы Бог, чтобы истинное солнце просияло в России: до сих пор мы и при свете сидели во тьме, а теперь всходит наша утренняя звезда», хвалили и величали [204] Димитрия, смеялись над Годуновыми, злословили их, называли блудными детьми, мошенниками и изменниками; несколько тысяч народа с великим буйством и криком вбежали в Кремль, поносили и проклинали умершего Бориса и всех его друзей и семейство. Хуже и наглее того они ничего не могли сделать, — и в таком множестве тысяч людей не нашлось ни одного, который бы хоть не много вспомнил, сколько добра сделано было Борисом стране, как правил он ею, благодаря своему высокому уму, умножил ее зданиями, кормил ее в дороговизну и установил мир и согласие с соседственными Королями и Государями. Теперь все это забыто и презрено, как будто он не сделал ни чего хорошего. Они захватили его сына, новоизбранного Великого Князя, которому не за долго прежде клялись и присягали, вместе с сестрою его и матерью, и стерегли их под крепкой стражей, до дальнейших приказаний Димитрия. Они захватили всех Годуновых и друзей их, разграбили их дворы, раздели их до нага и с женами и детьми отвезли на навозных телегах в темницы других городов, за несколько миль от Москвы: некоторые из них умерли жалкою смертию в дороге, другие в заключении от голода, или были убиты, так что ни кого не осталось в их роде.

После такого дела, Москвитяне писали из города Димитрию, просили у него прощения и помилования, хотели отдаться ему добровольно, только бы приходил к ним скорее; они будут верны, покорны, и послушны ему во всем; они истребили всех его недругов, кроме юного Федора, матери его и сестры, которые живы и хорошо охраняются, чтобы он не боялся их, они в его власти и когда потребует, тотчас же будут у него в руках.

Отсюда видно, что с Борисом и его родом сбылось точно так же, как прежде сам он поступил с семейством умершего Великого Князя, по тому что Бог не оставляет ни какого зла без наказания, и тогда на деле исполняются поговорки древних, получившие свое начало из опыта. На пример, Юлия Поллукса: «Paxilli paxillos excutiunt». Лукияна: «Clavus clavo pellitur; improbitas improbitate vincitur; Scelus in scelere, malum in malo supplicium est». Радамант тоже говорит справедливо: «Si [205] quis quae facit, patitur, justissima poena est». Также и Гезиод: «Qualia vir patrat, talis manet exitus illum».

Теперь когда, этот расстриженный монах, Гришка привел под свою власть все города и крепости, вся страна повиновалась ему, противника ему не было ни кого, только молодой Принц Федор обещал мудрого и рассудительного Государя; Гришка опасался его и думал, что если он останется в живых, то ему не легко будет выполнить свои предательские замыслы, которые были у него на уме, что он будет помехою и беспокойством для него на царстве, либо совсем сгонит его с оного.

Для того он уговорился с одним писцом, Иваном Богдановым, чтобы этот пошел в Москву, тайно убил молодого Принца и мать его, и рассказал в народе, что они умертвили себя ядом, а дочку бы тщательно сохранил до прихода его в Москву. Писец сделал это со всем усердием, и верно исполнил приказ своего Государя: только что пришел он в Москву, сейчас велел предательски удавить мать и сына в их комнате, и потом разгласить в народе, что они сами умертвили себя ядом, чего они совсем не делали, а кончили жизнь так, как кончают ее и те, которым хотелось бы еще пожить: это достаточно показывают знаки веревки, которою удавили их. Я и многие сотни людей видели эти знаки своими глазами.

Когда это было исполнено, Богданов велел вырыть из земли гроб Великого Князя, Бориса Годунова, лежавшего столько недель между другими Великими Князьями, и велел похоронить его, с сыном и матерью, Мариею Валутиной (Малютиной), каждого в особенном гробе, за городом, на запустелом кладбище, без пения, звона и всяких обрядов. По смерти отца, Федор Борисович царствовал только два месяца; его только выбрали в Великие Князья и присягнули ему, но не венчали на царство. Это было в том же 1605 году, 10-го Июня.

16-го Июня Димитрий или Гришка двинулся со всем войском к Москве, расположился на большом лугу, в малой миле от города, и хотел там испытать расположение к нему Москвитян. Он заметил, что они не только покорны и [206] раболепны ему во всем, почтительны и рады его приходу, но даже вышли к нему из города, каждое звание особо, со множеством богатых подарков в золоте, деньгах, дорогих каменьях, жемчуге, алмазах и разных вкусных напитках, также и с хлебом и солью, как водится у Русских и считается у них высшим долгом и особенным почтением. Тогда он поверил и им сказал, что забудет все, что ни сделали они против него, никогда и не вспомнит того, будет не Государем и Великим Князем для них, а отцом, и всегда сумеет порадеть о пользе своих подданных.

Самые главные и знатные Князья и Бояре тоже пришли к нему и принесли из казнохранилищ богатые и дорогие Великокняжеские платья из золотой парчи, бархата и шелка, тканые с жемчугом и драгоценными каменьями, и униженно просили его пожаловать в город, взять свое отцовское наследие, которое чудесным образом Бог помог возвратить ему и принять правление: все уже устроено и приготовлено; ему нечего подозревать ни какого зла, нет и причин печалиться, а надо радоваться и веселиться: те, которые хотели убить его, все уже истреблены теперь и ни кому не могли вредить и причинять зло.

Когда все было приготовлено для входа в город, он назначил, кому из высших и знатных советников ехать по правую и левую сторону возле себя, впереди и назади, всего до 60 человек, в великолепной одежде и сбруе на лошадях; а свою одноколку отправил с Русскими вперед с барабанами и литаврами, для осмотра и разведания, все ли в порядке и нет ли какой тайной измены. Гонцы должны были ездить беспрестанно один за другим.

Перед самым Лжедимитрием ехало несколько рот Польских всадников в полном вооружении, по 20 человек в ряд, с флейтами и барабанами, за ним и думными Боярами следовали тоже несколько рот Польских всадников в таком же вооружении и порядке, как и прежние. За тем ехали иностранцы, Козаки и стрельцы, друг за другом, в том же порядке, пока толпа эта не окончилась и не последовало вступление в город. [207]

В Кремле и в городе звонили во все колокола, большие и малые: светлы были радость и веселье, необыкновенны великолепие и пышность. Большие широкие улицы, даже кровли на церквах и на домах, до того были полны народа, что издали казался он не лучше нескольких роев пчел: так бесчисленны были зрители. По всем улицам, где проходил Лжедимитрии, Москвитяне припадали лицами к земле и громко кричали: «Дай, Боже, счастия, здоровья и долгоденствия этому Великому Князю всея России! Бог, так чудесно сохранивший и спасший тебя в этом свете, и вперед защитит и управит тебя на всех твоих стезях и путях! Ты настоящее солнце, светозарная утренняя звездочка, проглянувшая на Руси». — «Дай Боже, отвечал Лжедимитрий, здоровья вам, моим верным подданным: встаньте и молитесь за меня Богу!»

Когда он въехал на висячий мост, положенный на бочках через реку Москву, и выезжал речными воротами на площадь, поднялся такой сильный вихорь, что в одну минуту ронял и коня и всадника; он погнал на народ такую пыль и песок, что нельзя было открыть глаз; Русские пришли в ужас, крестились по своему обычаю и говорили: «Сохрани нас, Боже, от всякого зла! Этот вход предвещает какое ни будь несчастие».

Когда вход кончился, Гришка находился в Дворце и ушел в свою комнату, знатнейшие Князья и Бояре страны вышли из Кремля на площадь: из них Богдан Бельский выступил вперед, уговаривал народ благодарить Бога за этого Государя, и говорил, чтобы они были ему верны и любили его, он родной и законный сын Ивана Васильевича; потом вынул из-за пазухи крест с образом Св. Николая, поцеловал его и побожился, что он истинный Димитрий, и что Св. Николай до этого дня хранил его на своей груди, а теперь возвратил его им, чтобы они старались почитать и любить его и служить ему со всею преданностью. Вся чернь отвечала три раза: «Сохрани, Боже, нашего Великого Князя! Дай, Боже, ему здоровья и долгоденствия, накажи всех его врагов, и таких, которые не верны и не расположены к нему!»

Спустя 14 дней после этого въезда, в церкви Девы Марии, 29-го Июля, был он венчан Патриярхом на Царство со всеми обыкновенными обрядами. [208]

Приняв венец по единодушному совету всех, он показал свое первое мужество и доблесть на дочери бывшего Великого Князя, Бориса Годунова, Аксинье: велел ее привести к себе, блудничал с нею несколько дней и, вдоволь натешившись ею, приказал остричь у ней волосы и прогнать ее в монастырь, где она и должна была оставаться до смерти.

После этого поступка он послал за своею матерью, проживавшей в одном монастыре, за 100 миль от Москвы, куда посадил ее покойный Великий Князь, Борис. Когда она находилась уже в двух милях от города, он выехал к ней на встречу с несколькими тысячами человек знатных Бояр, Советников и Дворян, и принял ее с большим смирением и уважением. Не доезжая четверти мили от города, он с знатнейшими Боярами сошел с коня, принял ее со всею кротостию, и провожая городом пешком с непокрытою головою, чтобы зрители это видели и не подумали ничего другого, кроме того, что он без всякого обмана и хитрости, подлинно и явно был ее законный сын от Великого Князя Ивана Васильевича. Мать, знавшая кое-что не со всем так в этом деле, притворялась веселою и довольною, что опять нашла своего родного сына, хоть сердце ее было и далеко от него, по тому что, благодаря этому ложному сыну, принятому ею, она опять получала Царское величие и власть. Это явление вызвало слезы у зрителей: «Как чудесно, говорили они, Бог поступает с людьми на этом свете! Разлучает детей с родителями, и опять соединяет их, как очевидно это случилось теперь».

Он привел ее в монастырь в Кремле, выстроенный им заново, с прекрасными деревянными комнатами и дворцами. Там навещал ее каждый день и делал для нее Царский обед, чтобы нельзя было заметить между ними ни какой разницы в кушаньях и напитках, чрезвычайно любил и уважал ее, так что тысяча человек побожились бы, что он ее истинный родной сын.

Ежедневно ходил он к своим Советникам в комнату Совета и рассуждал с ними о Государственных делах; когда Советники оказывались медленны и ненаходчивы в своих [209] решениям, также и недовольно делали дела, он говорил им шутливо и смеясь: «Милостивые Государи! Столько дней и часов вы совещаетесь об этом деле, и все еще не нашли, что нужно: это вот как должно быть», и очень скоро мог находить лучшее средство, чему они очень дивились. Он часто укорял их в грубости и неразумии и в том, что они неспособные и ничего не видавшие люди; хотел разрешить их детям получать воспитание в чужих краях, учиться разным языкам, добрым нравам, добродетели и честности и упражняться на турнирах, в разных воинских играх, чтобы они могли сделаться способными и привычными управлять землею и жителями и служить Королям и Государям.

За обедом приказывал он играть и показывать свое искуство музыкантам, как водится в других странах, у высоких лиц. Он отменил много обрядов, принятых Москвитянами, на пример, креститься, кланяться и нагибаться перед образом, после обеда обмываться. Это глубоко огорчало Москвитян; у них родились разные дурные мысли и подозрения на своего нового Великого Князя; они повесили головы, точно ослы, когда заведутся у них вши в ушах.

После обеда он не ложился спать, как водилось у прежних Великих Князей и всех Русских, а прохаживался в казначейство, аптеки, лавки серебренников; смотрел, что они работали и чем торговали; часто имел при себе не больше одного, или двоих молодых Дворян, не редко также отсылал от себя Камер-Юнкеров и Боярских Детей, и они иногда не знали, куда он девался, должны были бегать и искать его по всем углам во дворце, точно какие гончие собаки, пока не отыщут его. Этого никогда не бывало с прежними Великими Князьями, по тому что, по Москвитянской их величавости и знатности, им нельзя было прохаживаться из одной комнаты в другую, разве только с палкой в руке, да заставив водить себя под руку знатных Бояр. При выездах на богомолье по церквам и монастырям, он не садился в большую колымагу, или коляску, но приказывал подводить себе самую горячую лошадь, которая лютее всех была ездить, брал в руку поводья и, быстро бросившись в седло, гнал ее точно ловкий рыцарь; [210] а терпеть не мог, если конюхи выносили ему стул, чтобы ставить на него ногу, когда хотел ехать верхом, как обыкновенно делали прежние Великие Князья. Каждый день он находил удовольствие в прогулке, скачке верхом и охоте с соколами и собаками. Он велел вылить порядочное количество мортир и полевых пушек и отвезти их в Галич и на Татарскую границу. Наконец он припомнил и обещание, данное им в Польше, что как скоро овладеет Царством, возложит на себя Великокняжеский венец и будет иметь всю власть в руках, то до последних сил станет покровительствовать Папистской Вере и распространять ее, да и возьмет замуж Марию Горгону (Юрьевну?), дочь Воеводы Сандомирского; для того вскоре и сделал распоряжение, чтобы приехавшим с ним Езуитам отведен был большой двор в городе Москве, где бы они могли отправлять свое богослужение.

Для лучшего успеха и распространения Римской Веры, Папский Легат, Антоний Лонгин (Antonius Longinus), проживавший при Дворе Польского Короля, прислал в Москву своего племянника, с четырьмя другими Езуитами, для умножения шайки, по тому что Езуитам было очень по сердцу найти себе такого доброго и благосклонного покровителя и доброхота, который любил Папскую Веру, усердно старался делать все угодное Римскому Папе и предписанное Католическою Церковью, следовательно, хлопотал о распространении и усилении ее ложной Веры.

После того отправил он в Польшу также своего Канцлера, Афанасия Власьева (Flassi), с большим сокровищем в алмазах, уборах, золотых цепочках, браслетах, кольцах, кубках, жемчуге и драгоценных каменьях, ценою в две бочки золота, в подарок дочери Воеводы Сандомирского, чтобы она и отец ее нарядились сколько можно пышнее и ехали в Москву. Это глубоко огорчило Москвитян и внушило им большое недоверие; они и то уже по всему замечали, что их поднимали на смех и дурачили, да к тому же еще позорили и пренебрегали ими, так как Великому Князю больше понравилась чужеземная девушка, не одной еще веры с ними, нежели их землячка. От того-то некоторые знатные Бояре, особливо три брата Шуйских (Zuski), начали составлять тайный заговор с знатнейшими [211] монахами и попами, говорили, что он совсем не сын Ивана Васильевича, и завели странные происки так явно и в таких размерах, что он мог заметить: по тому и не хотел больше доверять своим Советникам, Боярам и Дворянам, и назначил при себе новую стражу из иностранцев. Он поставил над нею трех начальников или Капитанов: первый был Француз, но имени Яков Маржерет (Marceret), другой назывался Матвей Кнутцен (Knutzen), Курляндец, третьего, Шотландца, звали Альберт Вандемон (Vandemon); у каждого под начальством была сотня телохранителей; все они исправно получали жалованье. Первые носили позолоченные бердыши, с обитыми красным бархатом древками и с шелковыми и золотыми кистями, и одевались в красное бархатное платье и плащи, отороченные золотым позументом. У других были секиры, в виде полумесяца, и богатые темно-фиолетовые платья с красными бархатными прошвами и красными атласными рукавами. У третьих также были секиры, но они различались тем, что платья у них обшиты были зеленым бархатом, с зелеными атласными рукавами.

Эти телохранители должны были поочередно днем и ночью оберегать его особу. Это было очень досадно большим Боярам страны, и они говорили промеж собою: «Уже этими телохранителями он дает нам знать, что у него на уме. Он ни во что нас не ставит больше. Что же сделает он тогда, когда Княгиня придет в страну, с таким множеством Поляков, Немцев и Козаков? Нам достанется тогда!» По тому старший брат из Князей Шуйских думал, quod sit melius praevenire, quam praeveniri, и хотел предупредить это заблаговременно, пока Димитрий не подкрепил себя множеством иноземцев и дерево не выросло до такой вышины, что его ни достать, ни срубить нельзя будет. Он завел козни с некоторыми простыми гражданами, попами и воинами, как бы ему спровадить нового Великого Князя; но в то время, как они всего больше вели свои козни, это стало известно: некоторые злоумышленники были схвачены и отведены на пытку; они тотчас же сознались в своем замысле и что затеял и внушил его им вышеупомянутый Василий Шуйский, говоря, что Великий Князь — нарушитель спокойствия, обманщик Государства, а не истинный родной сын Ивана [212] Васильевича, и что им надо помогать и содействовать предприятию на погибель его. По тому-то Великий Князь тотчас же задержал и других военных и велел не участвовавшим воинам убить, какою хотят смертию, своих виновных товарищей, и кто первый наложит руку на изменников, того он не будет считать участников в заговоре. Все воины с великою злобой напали на виновных и скоро заколотили их до смерти палками, в доказательство своей невинности.

Зачинщика и заводчика этого дела, Князя Василия Шуйского, Лжедимитрий велел пытать и славно отделать розгами, после чего он был предан суду и приговорен к смерти: привели его на площадь, прочитали приговор за его вину; уже голова его положена, как следует, на плаху, и палач должен был сделать удар секирой, вдруг кто-то бежит во всю прыть из Кремля от Димитрия, машет рукой, кричит, что есть мочи, чтобы палач остановился; а прибежавши, сказал, что Царь и Великий Князь всея России дарует жизнь этому Шуйскому и милует его, ради высокого его происхождения, и для того еще, чтобы он исправился и не повторял больше таких затей.

Гришка или Димитрий полагал, что сделал довольно, решившись на такую строгость с Шуйским, чтобы другие Князья и Бояре страны взяли это себе в урок и не думали больше заводить мятежи и крамолы; после того он предался беспечности и неге, в том мнении, что больше нечего бояться ни каких опасностей.

Князья и Бояре несколько времени вели себя смирно и сдержанно, были благоговейны и почтительны, как будто не имели на сердце ничего злого, чтобы Царь был еще беспечнее и ничего не боялся. Они ездили с ним гулять, вместе охотились, забавлялись на турнирах и каруселях, чтобы он ни как не мог опасаться измены и предательства. По тому он и стал казаться веселее и беспечнее прежнего, и однажды уехал даже за шесть миль от Москвы, в монастырь Вязому (VVezoma), с своими думными Боярами и всею придворною челядью: с ним было 300 телохранителей и три роты Польских всадиков; он хотел там учить и упражнять своих Москвитян и посмотреть, на [213] что они годны; велел на одном месте сделать укрепление из снегу, в котором, для обороны его, посадил Москвитян, поставил начальника, который бы распоряжался ими и защищался от неприятеля, чтобы этот не мог взять крепости, или овладеть ею приступом. Неприятелем их был Димитрий и с ним 300 телохранителей: он должен был подступать к укреплению, всеми силами стараться с своими телохранителями взять его и выгнать оттуда Москвитян, а эти защищать оное и отражать его. Когда все было устроено и сделано для обеих сторон столько комьев из снегу, что, по видимому, было достаточно, Димитрий с своими людьми пошел на приступ к укреплению, прогнал Москвитян и овладел этой снежной крепостью, по тому что его воины прибавили в снежки песку, льду и других вещей, от чего Русские и получили себе множество синяков, были взяты в плен и связаны. Димитрия очень радовало и забавляло, что он протурил таки своих Москвитян: он велел подать им разных напитков, пива, меду и водки, и в другой раз готовиться к такой же потехе. Но Русским не так-то хотелось того: они сердились и злобились, что достали себе такие ужасные синяки, и надумали другим образом принять Димитрия, с его телохранителями, чего бы то ни стоило. Один из Русских тотчас же открыл это Димитрию, просил его бросить ту забаву, по тому что Русские сердятся на Немцев за синяки, хотят отплатить им за это, во что бы то ни стало: пусть же он подумает, что между ними много изменников, а доброжелателей ему не много. Каждый Боярин и Дворянин носит под кафтаном длинный и острый нож, а он и его телохранители, сняв с себя верхнее и нижнее вооружение, пойдут на приступ с одними снежками: тогда, пожалуй, случится большая беда. Великий Князь одумался и оставил это, воротился в Москву и вскоре потом узнал, что если бы он в другой раз напал с своими телохранителями на Русских, они и в правду сделали бы этот приступ последним и перерезали бы ему горло.

Вскоре после того, в Марте 1606 года, Великий Князь получил из Польши радостную весть, что невеста его уже на пути в Россию: он послал ей на содержание 15 тысяч рублей, и писал своим Дворянам, жившим в Княжествах [214] Смоленском, Дорогобужском (Dorogabus) и Вяземском (VVeesmo), чтобы все они оделись как можно богаче и наряднее для встречи на границе невесты с бывшей при ней дружиной, приняли ее с великим уважением и почетом, оказывали ей всякие почести и услуги, как бы ему самому, и проводили ее в город Можайск (Mosaisskovv), куда прибудут Тверские, Рязанские (Retzansche) и другие власти, для сопровождения ее в Москву.

К этим лицам послан был из Москвы большой Боярин, по имени Василий Мосальский (Mozalskovv); он говорил речь и привез невесте трои прекрасные сани: первые были порядочной величины, точно небольшая комната с дверями и окошками из Московской слюды, снаружи крытые красным сукном и сплошь, сверху до низу, обитые серебром, а внутри прекраснейшими соболями: в них и сидела невеста, впереди шли 12-ть красивых белых лошадей в красной бархатной сбруе с серебряным набором; на них сидели трое вершников, все одетые в золотую парчу. Другие сани были не так велики, как первые, впрочем то же крытые красным сукном, только без серебра, с дверями и окнами, внутри обитые сурками и лисицами: в них сидело несколько Польских знатных госпож, впереди шли десять белых лошадей. Третьи сани были тоже обиты прекрасными куницами, перед коими шли восемь белых лошадей. Так и ехали до Москвы.

Но так как приближалась Пасха, то праздник пробыли в Можайске и отдыхали; тайно ночью приехал туда из Москвы и Великий Князь с немногими лицами и застал врасплох своих новых дорогих гостей, прежде нежели они проведали об нем; он провел там два дня, потом воротился домой и сделал все нужные распоряжения для въезда.

Проведя Пасху в большом веселье, прибыл в Москву с своими людьми отец Великокняжеской невесты, Воевода Сандомирский: его с несколькими тысячами человек приняли прилично за городом и поместили в Кремле, на дворе прежнего умершего Великого Князя. Несколько дней потом, 1-го Мая, за ним последовала и невеста, с своим братом и шурином, со всеми женщинами и 4-мя тысячами мущин; невеста с своими [215] женщинами ехала в колясках, привезенных из Польши, по тому что санного пути не было и весь снег сошел.

В полумиле от города была разбита прекрасная палатка: там находилось все Московское Дворянство, со всеми иностранцами Великого Князя, Немцами и Поляками, всадниками и пешими воинами, всего до 100 тысяч человек, все одетые в свои лучшие платья и в самом дорогом убранстве. Великий Князь, переодевшись, ездил везде сам-третей, распоряжался всем лично, как хотелось ему, и потом воротился в город.

Когда все было в порядке, вышел знатнейший Князь и Боярин страны, Федор Иванович Мстиславский (Fedro Ivvanovvitz Mstislouski), с 200-ми других знатных Князей и Бояр, все в длинных кафтанах из золотой парчи, и принял, вместо Великого Князя, его невесту, ее брата и шурина, с бывшими при ней людьми; он подарил ей 12 дорогих белых верховых лошадей в красивых попонах под седлами; в поводьях были серебряные прутики, седла все вызолочены и вышиты богато шелком и жемчугом, удила серебряные и тоже вызолочены; на каждом седле лежала рысья, или леопардовая, шкура, при всяком коне был нарочно одетый Московский конный воин, который должен был править лошадью и водить ее. Еще подарил он невесте прекрасную большую Московскую коляску, с высоким балдахином, снаружи обитую красным сукном, а внутри красным бархатом. Подушки были из золотой парчи и вышиты жемчугом. Коляску везли другие 12-ть лошадей, белые в черных крапинах, и на них три кучера в платьях из золотой парчи. Впереди коляски вели 12 верховых лошадей. После речи, Боярин очень почтительно просил Великокняжескую невесту, чтобы она благоволила принять дары от Великого Князя и сесть в коляску. Она тотчас же согласилась; знатнейшие Князья и Бояре отвели ее из палатки в коляску и повезли в город, по обеим сторонам возле нее шло 300 телохранителей. Впереди верховых лошадей, которых вели перед коляской, ехали 200 Поляков с копьями.

За коляскою следовал брат и деверь невесты с Князьями и Боярами по обе стороны, а за ними Немецкие телохранители. [216] Потом вели невестиных лошадей, приведенных с нею из Польши, каждую с двумя проводниками, после того ехала Польская коляска невесты, очень пышно убранная, в восемь лошадей, серых в яблоках, с красными выкрашенными гривами и хвостами. За тем следовала Гофмейстерина и некоторые знатные Польские госпожи, а далее все горничные женщины в 13-ти колясках, каждая в 6-ть лошадей в богатом уборе. За ними ехали все Польские всадники, прибывшие с невестой из Польши, в полном вооружении, с их трубами, литаврами и флейтами, потом Московская конница с ее телохранителями и трубами, а позади телеги, с Польским оружием и вооружением, и вся поклажа. По всем воротам в городе, Кремле и на мостах стояли Московские музыканты с флейтами и барабанами, игравшие беспрестанно. Когда невеста въехала на площадь, поднялся сильный и страшный вихорь, как при входе Димитрия, о чем рассказывали мы прежде: многие сочли это предвестием большого несчастия. Невеста отведена была в монастырь, к своей мнимой матери.

В этот день Москвитяне были очень пасмурны и печальны, что нажили себе такое множество иноземных гостей, дивились на всадников в латах и в оружии, спрашивали иностранцев, долго служивших и проживавших у них, нет ли обычая у них на родине приезжать на свадьбу вооруженными; предавались странным мыслям, особливо, когда увидали, что Поляки достали из своих телег с оружием несколько сот привезенных с собою пистолетов и ружей.

Так как Князь Василий Шуйский, с несколькими другими знатными Боярами, давно уже распускал молву, что этот Великий Князь незаконный наследник, каким показывал себя, то простолюдины начали верить тому, тем более, что он сосватал себе Великую Княгиню из Польши, не той Веры, какая была в его стране, пренебрегал своим собственным народом (между которым он всегда бы нашел такую же знатную родом и красивую, как и та), любил и уважал иностранцев и предпочитал Поляков Москвитянам.

Тужили, что перемена в Правительстве удалась им так плохо; вспоминали, какого прежде имели Государя, который был [217] не Великим Князем для них, а отцом, и всегда старался о пользе и благосостоянии подданных; думали и о том, как шли дела при этом Правительстве, и что теперешний Великий Князь, пожалуй, погубит Русских в конец с Поляками и иностранцами и истребит их.

Эти сетования и жалобы Русских дошли до Князя Василия Шуйского, которого еще прежде хотел Димитрий казнить за его правдивые слова, что Великий Князь не родной сын Ивана Васильевича, а теперь опять возвратил ему свою милость.

Этот Шуйский велел тайком позвать к себе на двор Капитанов и Капралов с некоторыми Дворянами и богатейшими гражданами, которые были самые искренние его друзья. Он объяснил им, что вся Россия каждый час и каждую минуту находится в великой опасности от нового Великого Князя и иностранцев, которых набралось сюда такое множество: чего давно боялись Русские, теперь сбылось, как они сами узнают на деле желая прежде всех на что ни будь решиться для этого дела, он едва было не потерял своей дорогой головы, и во всей Москве не нашлось бы никого, кто бы сделал что ни будь для того, или отважился на что, для себя и Государства. Но теперь они ясно видят, что из того выходит, а именно: погибель и конец всем Русским; они будут крепостными холопами и рабами Поляков, подвергнутся их игу и службе, по тому что этот Великий Князь, выдающий себя за истинного Димитрия, ни во веки веков не родной сын Ивана Васильевича, а Расстрига Гришка Отрепьев (Griska Trepeja); если же они взяли и выбрали его в Великие Князья себе, это сделано для того, что им не хотелось дольше жить под властию и правлением Бориса Годунова. Они не знали ни какого другого средства низложить его, кроме как чрез этого Гришку, и надеялись, что он, называющий себя Димитрием, окажется совсем не таким к Богу и Вере, также и к Москвитянам, как узнали они теперь на самом деле.

По тому что он любит иностранцев, ненавидит и гонит своих собственных земляков, поносит Святых, оскверняет церкви, преследует духовные лица, выгоняет их из [218] домов и дворов и отводит там жилище чужеземцам. Когда он ходит в церкви, к Деве ли Марии, или к Св. Николаю и другим Святым, за ним тащатся и Поляки с своими собаками и оскверняют святыню; он не пускает к себе ни одного Русского, высокого, или низкого, звания, без воли и согласия Поляков, которые скоро заберут себе все, что ни есть в казне, и она вскоре совсем опустеет. Из того всякому смышленому человеку легко заключить и видеть, что он наверное замышляет отменить древнюю Греческую Веру, а вместо ее установить и распространить Католическую.

Чтобы все это исправить и привести в действие, он соединился особливо с Королем Сигизмундом, оказавшим ему большое содействие и пособие при овладении верховною властию в Москве; за это он дал ему обещание и клятву не ставить ни во что мир и дружественный союз, торжественно заключенный между Шведским Государством и Россиею в 1595 годе при Тявзине (Tiesa). Это ясно можно видеть из его письма к Светлейшему и Высокопочтенному Королю, блаженной памяти, Карлу IX; во исполнение своего обещания, он велел также привезти и несколько тысяч бревен в Иваньгород, намереваясь строить там мост через реку, для переправы по нем войска и пушек.

Из того очевидно, что он затевает страшное кровопролитие между обоими народами. Да у него есть еще и такое намерение, чтобы душить, вешать, убивать и казнить всех своих подданных, высшего и низшего сословия, если только они не согласятся на его злой и дьявольский замысел, не станут верно помогать ему искоренить древнюю Греческую Веру и вместо ее не примут и не будут распространять ложную и идолопоклонническую Папскую Веру. Всякой легко смекнет, что его настоящее и подлинное намерение и замысел подчинить Россию Папскому игу и подданству и сделать Русских крепостными холопами и рабами Поляков. Кроме всего того, к величайшему сраму для Русского народа, он берет себе в жену еретичку, к жестокому позору и пренебрежению всех Московских девиц, которые не только не уступят в красоте, добродетели и происхождении, но еще будут и почище ее. Если же Русские не предупредят того заблаговременно, дело кончится очень худо. По [219] тому пусть же на голову Самозванца падет тот камень, который думает он свалить на других, и всегда лучше потушить искру, нежели большой, разгоревшийся, пожар.

Для того если Русские единодушного образа мыслей и благо родины близко их сердцу, то он найдет средства и способы пожертвовать жизнью и всем своим достоянием за Христианскую Греческую Веру и благоденствие любезного Отечества; если хотят они верно и храбро помогать в этом деле, то, во первых, тайком, со всем тщанием и усердием, должны увещевать и уговаривать друг друга, а особливо Начальники и Капитаны обязаны как можно старательней внушать подчиненным им войскам, что он совсем не истинный Димитрий; с Поляками и иностранцами замышляет и выдумывает всякое зло на Москвитян, как бы ему и лаской и таской сбыть с рук знатнейших людей в стране, а на место их поставить Поляков и других иностранцев, преданных Католическому суеверию. Они и будут править и начальствовать Христианским народом, делать над ним великие насилия и жестокости, что и теперь уже очевидно: уже начинают грабить, воровать, рубить, позорить, насиловать; Москвитянам надобно смотреть в оба за их поступками, сосед с соседом должен советоваться как можно откровеннее, как бы сбыть с рук, отвратить такую беду и срубить дерево, пока оно не доросло до неба, чтобы Московское Царство не пришло в крайнюю нужду и не погибло, чтобы дети в колыбели не стали горько плакать, рыдать и вопиять на родителей к Царю Небесному, что они во время не остановили и не отвратили такого ужасного и неодолимого несчастия, прежде нежели оно так въелось в страну и разлилось по ней. Московский народ теперь в числе нескольких сот тысяч человек, а Димитрий, с его Поляками и иностранцами, не больше как в пяти тысячах, да и живут они отдельно друг от друга, одна толпа вдалеке от другой, и если б Москвитянам в один день всем собраться, то всех их можно бы было захватить рано утром врасплох, среди сладкого сна, и перебить, прежде нежели они достанут оружие и смогут противиться. Nam accidit in puncto, quod non speratur in anno.

Какие намерения у Москвитян и что они хотят делать, пусть делают это заблаговременно и тайно дадут ему знать о [220] том. Простой народ не долго раздумывал над этим замыслом: сговорились, единодушно поклялись жить и умирать вместе, хотели верно помогать вышеназванному Шуйскому и его сообщникам, и очистить от неверных и безбожных еретиков Христианский город и Кремль Московский; сейчас же желали знать, в какой день приниматься за это дело, а то они готовы совсем. Им дали условный знак, по которому надобно было подниматься, а именно: когда утром ударят в набат, каждый должен бежать из дому к Кремлю и кричать, что Поляки в полном вооружении, хотят убить Великого Князя и Думных Бояр, и овладеть всею Москвой. Шумя и крича так по всем улицам и переулкам, они должны будут всей силой вломиться к Лжедимитрию, как будто желая спасти его и пособить ему от Поляков, и под этим предлогом убить его, а за тем и всех Польских гостей, которых домы и помещения ночью замечены будут буквами.

Когда решалось это на счет Великого Князя и Поляков, они жили в беспечности и в полном довольстве, наедались и напивались, играли и плясали, веселились и забавлялись, не обращая ни какого внимания на тайные, умные советы и предостережения некоторых своих верных слуг, что они по секрету слышали о Московском заговоре и коварном замысле. Полякам все это было трын-трава: они думали, что в силах справиться с грубыми людьми, если они поднимут тревогу и возмущение; им совсем не приходило на ум, что жили далеко от Кремля и разбросаны там и сям, а по тому и не могут выручать друг друга во время мятежа и опасности. И Лжедимитрий, и Поляки узнали это лишь в день восстания, к великому для себя вреду и гибели.

Спустя восемь дней после въезда невесты в город, 7-го Мая, ее проводили из монастыря, в который она привезена была сначала, в ее комнаты, с 200-ми восковых свеч.

8-го Мая происходило бракосочетание и венчание в Кремле, в церкви Девы Марии. Перед свадьбою вышел большой спор у Димитрия с Князьями и Думными Боярами из за платья невесты. Великий Князь и Поляки хотели, чтобы девушка [221] венчалась и короновалась в Польском наряде, к которому привыкла она с детства, при том же он и лучше шел к ней, нежели иноземный. Но Русские Бояре не хотели допустить того: она должна одеться по Московски, как заведено было в земле, по тому что ее будут венчать в Русские Великие Княгини и сочетают с Великим Князем Московским. Наконец решено, чтобы быть тому по желанию Русских, и Димитрий пошел с тем к невесте; он уговорил ее, что если она хочет сделать угодное Князьям и Боярам страны, переоделась бы на один день и венчалась в Московском наряде, чтобы они не имели причины роптать, что он наделал много перемен в стране: она оденется так лишь на один день. Невеста наконец согласилась, сняла Польское платье и надела дорогое и пышное Московское, в котором и была отведена в церковь, коронована и обвенчана. Вся дорога, по которой она шла из Княжеских комнат в церковь к венчанию, устлана была попеременно красным сукном и двумя золотыми парчами. По обе стороны, в числе нескольких тысяч, стояли Москвитяне в длинных парчовых каштанах, очень плотно друг к другу, Камер-Юнкеры, Гоф-Юнкеры и другие Дворяне были одеты тоже в золотую парчу, с золотыми цепочками, повешенными крест на крест, и шли впереди в высоких шапках из черных лисиц.

За ними следовали трое Бояр: первый нес для Великого Князя золотой скипетр, другой золотую державу, а третий обнаженную саблю. За ними шел Великий Князь в венце и в своем наряде: его вел Воевода Сандомирский, отец невесты. Возле Великого Князя шли четверо Бояр, по двое на каждой стороне, также в золотой парче, высоких черных шапках и в золотых цепочках, повешенных крестообразно, и несли на плечах серебряные бердыши.

За тем следовала Великая Княгиня, одетая по Московски, которую вела одна Московская госпожа; за нею шли Польские комнатные девушки вместе с Московскими, и таким образом все эти лица, в огромном числе, вошли в церковь. После венчания и коронования, молодая посажена на стул из чистого золота, сплошь выложенный драгоценными каменьями, 600-ми алмазов, 600-ми рубинов, 600-ми сапфиров, 600-ми [222] смарагдов и 600-ми бирюзовых камней. Все эти камни были не малы, а очень даже велики, особливо несколько бирюз, которые были в половину голубиного яйца. Этот стул или кресла прислал, как самый высший почетный подарок, Царь Персидский тирану Ивану Васильевичу.

Когда вели ее с венчания из церкви, брошено было по обе стороны в народ несколько тысяч грошей, в два Угорские червонца каждый, другие и поменьше, с двуглавыми орлами по обеим сторонам, как их чеканили тогда. Так и проводили Княгиню опять в ее комнаты.

Свадьба происходила с большим торжеством и пышностию. В Кремле выстроен был деревянный помост, на котором стояли 32 трубача, 34 барабанщика и литаврщика, одетые по Московски: они беспрестанно трубили и били в литавры, пока не кончилась свадьба.

На другой день, после коронования и брака, Димитрий просил свою Великую Княгиню снять Московское платье, опять надеть Польское и носить его в честь ему: вчера она носила Московский наряд в честь и в угождение его Думным Боярам, Князьям и всей стране; сегодня же и все другие дни должны быть его. Он будет теперь царствовать и делать, что ему угодно, а не то, чего хотели его думные Бояре и Москвитяне.

Так Великая Княгиня с этого дня и ходила все в Польском наряде. Свадебные дни проводили в большой радости и торжестве, в еде, в питье, в плясках и скачках, в играх и многих других придворных забавах. Поляки напивались до бесчувствия, так что не могли и владеть собою; на обратном пути в свои квартиры принимались за разные наглости и дерзости на улицах, рубили, били, силою брали жен и дочерей у Дворян из колясок, насиловали их, делали много порочных и срамных дел. Русские были очень недовольны, однако ж молчали и замечали все тщательно. 11-го Мая Великий Князь велел готовить в поварнях все кушанья на Польский лад, жарить и варить телятину; у Русских поваров было омерзение к ней, и они разнесли об этом молву между Дворянами, [223] гражданами и простым народом. Русские очень презирали за это Великого Князя, злословили его и говорили между собою: «Да, он и в правду жестокий еретик!» однако ж вели себя смирно и выжидали случая.

12-го Мая простой народ говорил в один голос, что новый Великий Князь еретик, хуже Турки, а не истинный сын Ивана Васильевича, не так прилежно ходит в церковь, как прежде, держится иноземных обычаев и обрядов, ест телятину и всякие поганые кушанья, в церковь ходит не мывшись, и не творит поклонов перед Святым Николою и другими Святыми. Баня топится каждое утро, с первого дня свадьбы до нынешнего, а он не моется с своей еретичкой, Великой Княгиней, однако ж в церковь ходит, и при том с Поляками, которые водят с собою стаи собак и оскверняют святыню. Откуда разошлась молва, что он не истинный Димитрий, они не знали, но громко говорили об этом на рынках и площадях, так что многие из них дивились тому. Телохранители схватили было одного такого болтуна, отвели его в Кремль и передали Великому Князю его речи, также и слух, что есть какая-то измена. Великий Князь сейчас же созвал всех своих телохранителей и приказал им зорко смотреть днем и ночью, а схваченного пытать, по тому что он вероятно знает, какая это измена. Но Думные Бояре посмотрели на это сквозь пальцы, объяснили Великому Князю, что это человек хмельной, и ничего не умеет рассказать, впрочем и трезвый-то он не больно смышлен и разумен; просили Великого Князя успокоиться, не тревожить себя такими злыми, но пустыми, вестями, и не давать веры всякому наушнику: он довольно силен и могуществен, чтобы покарать своих врагов и изменников, если только есть такие люди, которые хотели бы затеять что ни будь вредное. Он так и бросил это, продолжал утопать в великом сладострастии и беспечности с своей женой и не думал ни о каком возмущении и измене, о чем, однако ж, мог бы узнать довольно.

Когда об этом стали ходить толки, и явные, и тайные, 17 Мая, ранним утром, около 3-х часов дня, когда Великий Князь и власти находились в самом сладком сне и не [224] помышляли ни о чем вредном. Москвитяне поднялись и, по словам Виргилия,

 

 

«Invadunt urbem vino somnoque sepultam».

 

Их пробудил от сна звон нескольких тысяч колоколов, которые били набат: народ без памяти бежал изо всех домов и углов к Кремлю, кто с плетью, кто с ружьем и длинною винтовкой, кто с обнаженной саблей, кто с копьем и колом, кто что схватил второпях, и все они кричали: «Кто хочет убить нашего Великого Князя?» — «Поляки!» отвечали Бояре и Дворяне. Проснулся и Великий Князь, перепугался, послал своего верного Камергера, Петра Басманова (Pieter Bosmanno), узнать, что такое происходит? Когда он вышел и спросил, что значит этот набат? некоторые собравшиеся Бояре отвечали, что не знают и что где ни будь пожар в городе. С тем и ушел он и донес о том Великому Князю.

Но как шум и тревога становились что далее, то больше, Великий Князь послал Басманова в другой раз хорошенько разведать, что такое происходит и где горит в городе, а сам встал и оделся. Басманов посмотрел в окно и увидал, что весь народ, в числе нескольких тысяч, стоит с кольями и пиками, ружьями и саблями. Он очень испугался и спросил, что им надо и что значит этот набат? Ему отвечали красным словцом и требовали, чтобы он выдал им своего негожего и воровского Великого Князя: с ним они будут толковать и делать дело.

Басманов заметил, в чем дело, рвал на себе волосы, велел телохранителям принять все предосторожности и не впускать ни одного человека, вошел к Великому Князю и сказал: «Беда, Всемилостивейший Великий Князь и Государь! Ты сам виноват; великая измена: сословия и народ вызывают тебя. Ах, ты не хотел верить, что говорили тебе верные твои слуги!» В то время, как он говорил так с Великим Князем, какой-то Дворянин продрался за телохранителями в комнату и сказал ему: «Негожий Великий Князь! Что не выходишь и не даешь ответа народу?» Басманов, услыхав это, в горячности и гневе, [225] схватил саблю, висевшую на стене, и отнес ему голову от туловища.

Великий Князь прыгнул в переднюю, взял у одного телохранителя бердыш, показал его простому народу и сказал: «Не думайте, что я Борис Годунов!» и заколол некоторых; другие выстрелили по нем и вскоре до того прижали его, что он опять должен был ускользнуть в комнату. Басманов вышел опять к знатным Боярам и Советникам, умолял их Богом и ради Бога бросить свою злую затею, и делать только то, что можно похвалить. Тогда один из знатных Бояр, Михайло Игнатьевич Татищев (Tatissov) отвечал ему: «Выблядыш, что ты говоришь? Целуй свою мать и своего Великого Князя!» (Переиначено Петреем, вместо известного красного словца.) выхватил длинный нож и проколол его прямо в сердце, так что он тут же повалился и умер. Другие Бояре взяли его и сбросили с лестницы, чтобы простой народ видел, что нет уже того отважного Боярина, которого мужества, доблести и осторожности боялись все. Увидав его мертвым, все они ободрились, без страха вбежали большой толпой в переднюю к телохранителям и хотели схватить Димитрия. Он вышел с своим палашом, рубил во все стороны, сколько было у него силы, однако ж ничто не помогало против такого множества народа: Москвитяне вырубили топорами доски в передней, силою ворвались к телохранителям, отняли у них ружья, и Димитрий только с 15-ю телохранителями ушел в самую переднюю комнату: заперли в ней двери, стали за ними с ружьями и оборонялись, пока могли. Димитрий бросил свой палаш, рвал на себе волосы и, не сказав ни слова, выпрыгнул в окно на то место, где стояли на страже стрельцы, надеясь найти у них защиту и помощь, или же спастись бегством.

Но как окно было 15 аршин вышины от земли, то он выпрыгнув, повихнул себе ногу, так что не мог сойти с места и оставался в лежачем положении. Русские все ходили из одной комнаты в другую, взяли в плен телохранителей, сколько их ни было во дворце, и приставили к ним так много сторожей, [226] что ни одному нельзя было уйти. Бывшие в передней комнате спрашивали, где Великий Князь, грабили Княжеские комнаты и тащили все, что ни попадало им в руки: золото, серебро, драгоценные камни, кубки, жемчуг, платья, ковры и другие дорогие товары, стоившие больших денег. Знатные Бояре и другие Дворяне бросились в женские комнаты: все женщины, от сильного страха, отчаяния и ужаса, лежали полумертвые на полу, в слезах и трепете. Великая Княгиня спряталась под юбку Гофмейстерины. Не нашедши ни ее, ни Великого Князя, Бояре спрашивали у Гофмейстерины и девиц, где Великий Князь и Княгиня? «Об этом вам лучше знать, отвечали женщины, куда вы девали Великого Князя; мы не приставлены ему прислуживать». — «Скверные вы блудницы», сказали тогда Русские в один голос. «Где Польская блудница, Великая Княгиня?» Гофмейстерина спросила, чего хотят они? Те отвечали, как бесстыжие люди, не знавшие ни чести, ни приличия, ни скромности, и сказали во всеуслышание женщинам: «Nos congrediemur cum ipsis, unus a tergo, alter a fronte. Scimus enim Polonicas meretrices non satiari unius amplexu, sed plurium concubilu delectari. His dictis, membra virilia coram toto Gynecaeo palam ostendebant, narrantes: «En, meretriculae, nonne nos vestris? Polonis sumus perfectiores: venite in nostrum amplexum et facile nobiscum periculum!» С этими словами они захватили всех женщин: один Князь и Боярин взял одну девушку, другой Боярин и Дворянин другую, отослали их с слугами к себе домой и заставили их силою исполнить свои желания. Гофмейстерина, престарелая женщина, осталась в комнате с Великою Княгиней. Они выругали ее матерью всех блудниц, требуя, чтобы она сказала им, где Великая Княгиня? Та отвечала, что сегодня, с восходом солнца, когда началось смятение, она ушла к своему отцу, Сандомирскому Воеводе, там она и теперь, и еще не возвращалась сюда. В то время, как Бояре занимались этим, стрельцы, стоявшие на страже внизу Дворца, заметили Великого Князя там, где лежал и стонал он, и находился в чрезвычайно плохом положении; они подошли к нему, подняли его и хотели опять отнести в его комнаты. Простой народ, увидав это, оставил Гофмейстерину с Великою Княгиней, спрятанной у нее под юбкой, и быстро побежал с лестницы, чтобы убить Димитрия. Этот надавал больших [227] обещаний стрельцам, если они спасут ему жизнь, и стрельцы сначала было защищали его и застрелили нескольких Дворян, но скоро одолело множество Дворян, граждан и черни: стрельцы оставили своего Великого Князя и выдали его простому народу, а этот опять понес его в комнату к нему, имевшую очень жалкий вид. Пока несли его, он видел, что все расхищено и растащено, видел, какими бедняками стояли его телохранители, без всякого оружия, окруженные стражей; он вздыхал, плакал, не говорил ни слова, только на душе у него не много могло быть приятного: «Nam latet anguis in herba». Один из телохранителей, по имени Вильгельм Фюрстенберг, продрался в его комнату и хотел узнать, что они замышляли там сделать с ним; Русские увидали это, закололи его бердышом у ног Великого Князя и говорили: «Посмотрите, пожалуйста, какие верные собаки иностранцы! Они не могут еще оставить своего плутовского Великого Князя: надо перебить их всех»; однако ж знатнейшие Князья и Бояре отсоветовали им и не допустили до того.

Сняв с Димитрия Великокняжеское платье и надев на него другое, ветхое и разодранное, не так чтобы очень дорогое, один из них говорил другому: «Смотри-ка! Какой Великий-то Князь всея России!» другой отвечал: «Эдакой-то Великий Князь есть дома у меня, в конюшне!» третий указывал на него пальцем и драл его за уши; четвертый дал ему пощечину, промолвив: «Блядской сын! сказывай, кто ты? Как зовут твоего отца и тебя? К какому дому принадлежишь ты?» — «Вы знаете, отвечал он, что я ваш венчанный Великий Князь и родной сын Ивана Васильевича. Если не хотите давать мне ни какой веры, ступайте в монастырь, к моей матери, и спросите ее, так ли это?» Туда тотчас же и пошел главный зачинщик мятежа, Василий Иванович Шуйский, и спросил его мать, признает ли она его своим сыном? Она решительно отреклась и клялась торжественно, что не имела другого сына, кроме одного Димитрия, убитого за несколько лет до того в детских летах в Угличе. Когда Шуйский вернулся с этим ответом, тотчас же подбежал один богатый купец с пистолетом в руке и вскричал: «Нечего долго толковать и ламаться с еретиком: я покончу с этим изменником и соблазнителем народа!» — и [228] всадил ему пулю в сердце, так что он тут же и протянулся; тут все подбежали к нему, и кричали: «Crucifige, crucifige! Не оставляй его живого!» один рубил его по голове, другой по руке, третий колол его ножом, пятый по спине. Другие потащили его за ноги из комнаты на площадь, где лежал самый верный его слуга и камергер, Басманов, говоря: «При жизни вы были добрыми друзьями и собеседниками, будьте же вместе и по смерти!» Это было на девятый день после свадьбы Лжедимитрия, 17-го Мая, 1606 года, после 11-тимесячного его царствования.

Так обратилась великая радость в горе, ликованье в печаль, забава в неудовольствие; от того-то никому не должно слишком полагаться на свое счастие, тем менее гордиться им и ликовать. Шар счастия круглый, вертится очень скоро, и беда является прежде, чем думают и гадают.

Умертвив Гришку или Димитрия, Басманова и некоторых других, Москвитяне побежали и перебили всех его потешников и музыкантов, всего до 100 человек, которым отведено было помещение у попов и монахов.

Перед воротами Сандомирского Воеводы Москвитяне поставили несколько пушек и расположили кругом двора несколько тысяч воинов, для охранения его, чтобы нельзя было оттуда выйти и собаке, не то что человеку, покамест продолжался мятеж. А другие Поляки, проживавшие в городе и помещавшиеся в гостинницах, в числе 11-ти, или 12, человек в каждой, были беспощадно и жалостно убиты.

Москвитяне убили бы и брата Великой Княгини, жившего тоже в городе, если б он не был так силен в людях, не имел крепкого бастиона около себя и не оборонялся с такою храбростью, что пало много Москвитян. Также защищался и деверь Великой Княгини и Королевско-Польский посланник, Александр Гонсевский (Conseuski), имевшие у себя 700 человек: они грозились стрелять в город, зажечь дома и защищаться до последнего человека, пока Русские не поклянутся оставить их в живых. [229]

Такого же мнения были и старые Польские кавалеристы, прибывшие в страну с Гришкою или Димитрием: они приготовились сопротивляться Русским, если эти сделают нападение на их дворы; но Русские ни мало не посмотрели на это, притащили к дворам большие и толстые бревна, поставили перед воротами пушки, грозились совсем истребить их, буде добром не сдадутся, два раза выстрелили во двор и так ужасно кричали перед ним, что Полякам стало страшно: они стали договариваться с ними о мире на том условии, чтобы знатнейшие Князья и Бояре поклялись и целовали крест, что ни кому из Поляков не сделают ни какого вреда. К ним пошел Князь Василии Шуйский с несколькими другими Сенаторами, и все целовали крест, что не сделают им ни какого зла; несколько дней им надо провести в тишине и держать себя на дворах смирно, не выходить и не бродить между народом, очень озлобленным на Поляков за насилия и нахальства его женам и детям; такая же милость оказана была и другим Полякам, соединившимся вместе в достаточных силах и имевшим возможность храбро защищаться от нечаянного нападения Русских.

Другие же Поляки, жившие на квартире в числе 6-ти, 7-ми, или 10 человек, все были истреблены, как собаки, и между ними много прямых и честных людей, Поляков и Немцев, приехавших с разными драгоценностями и нарядами на свадьбу.

Некоторые заблаговременно уехали верхом и искали убежища в предместье, где жили старые Немцы. Однако ж все они были захвачены, перебиты и брошены в речку Яузу (Jagysa); во время мятежа, который продолжался до 8-ми часов, осталось на месте 1702 человека, погибшие жалкою смертию, раздетые до нага, брошенные на улице, точно падаль какая. Они лежали под открытым небом, и собаки кормились их трупами, пока не похоронили их, и то на третий только день после мятежа: тогда вывезли их из города и бросили в яму, друг на друга, точно посолили несколько кусков сала, и засыпали потом землею.

По окончании этого мятежа и жалостного избиения, к вечеру Русские раздели до нага своего убитого Димитрия, вместе с верным его Камергером, Петром Басмановым, привязали [230] шнурком ногу Басманова к детородным частям Димитрия, вытащили их из ворот Кремля на площадь, принесли туда стол и скамейку: Димитрия положили на стол, а его верного советника на скамейку, поперек к столу, так что ноги Димитрия лежали на груди Басманова, чтобы все видели и знали, что шатун монах, обманщик страны и осквернитель девиц в самом деле спроважен от жизни к смерти.

Когда Гришка лежал в таком виде на столе, приехал из Кремля верхом один Дворянин, привез с собой волынку и маскарадное платье, бросил к нему на живот, в рот ему сунул дудку, а волынку положил на грудь и сказал: «Ты, блядской сын и обманщик страны, вдоволь прежде поиграл на дудке, поиграй-ка теперь для нас!» Некоторые другие Дворяне, граждане и купцы, стоявшие тут и глазевшие, секли труп розгами, приговаривая: «Ах ты отпетый монах и сын бляда, сколько зла-то наделал ты в нашей стране! сколько великого вреда нам нанес! Как это ты растратил до чиста всю казну и наделал таких больших бед?» Туда пробрались также и Московские женщины, и тоже очень зло наругались над ним, сколько могли. Но как Басманов был знатной фамилии и рода, и сводный брат его находился еще в живых, то этот последний и выхлопотал у знатнейших Князей и Бояр позволение унести брата с площади и похоронить его.

Гришка или Димитрий три дня и три ночи должен был оставаться в показанном месте, ради позора и великого унижения за огромный вред и великие беды, сделанные им Русским. По тому что он так был горд, честолюбив и надменен, что, подобно Александру Великому, требовал себе уважения от своих служителей и подданных, приличного не Императору, Королю и Государю, а Богу, и величал себя не так, как делали его предшественники и прежние Великие Князья, а назывался Царем всех Царей. Когда он, или жена его, переходили из одной комнаты в другую, телохранители и его служители должны были изъявлять им свое почтение и усердие не так, как водилось у других великих светских владетельных особ поклоном, приклякиванием; нет, они должны были становиться на колени. Это прилично одному лишь Богу, а из [231] людей на земле никому; за то они и праведно наказаны от Бога, что не отдавали ему чести. По тому что Ему одному следует и принадлежит, чтобы, по слову псалма, преклонялись все колена на небе и на земле, когда произносится имя Иисуса, нашего Искупителя, а не тогда, когда называют суеверного человека и властителя.

После того как Гришка или Димитрий получил такой жалкий конец, некоторые Русские распустили слух, что много чудесных знамений бывает у его тела; я расскажу их несколько, хоть сам и не видал их, а слышал от других и не много сомневаюсь в истине, по тому что Русские охотно занимаются такими лжами, баснями и сказками. Они говорят, что на третью ночь, когда мнимый Великий Князь лежал не похороненный на площади, вышли из земли несколько свеч по обеим сторонам стола и горели; когда же пришли сторожа и уставились смотреть на это — они пропали, но по уходе сторожей показались опять. В ужасе Русские дали знать о том Думным Боярам Государства и знатнейшим лицам. Тотчас же сделано приказание унести оттуда труп и бросить в ров, где нищие и неимущие люди имели свое кладбище.

В то время, как переносили его, поднялся по всему городу неслыханно страшный вихрь, сорвавший кровли с нескольких церквей и башни с городских стен: все только дивились тому. Когда похоронили Гришку и народ разошелся, на другой день труп опять очутился на месте у рва, а на нем сидят два живые голубя: когда подходил кто ни будь, голуби улетали, а когда уходил, прилетали снова. По тому и велели Сенаторы бросить его опять в яму, навалить в нее земли и закопать ее. Там и лежал он семь дней. Когда прошли эти дни, труп был найден опять в получетверти мили от кладбища. Весь народ в Москве испугался, что такие странные диковинки происходят с трупом: «Это диво дивное, говорили, что тело не хочет оставаться в земле». Один говорил, что сам дьявол дурачится и потешается так над людьми, отступившими от Христианской Веры; другой утверждал, что Гришка был колдун, выучившийся этому искуству у Лапонцев: когда они дадут себя убить, могут и воскрешать себя. И он выучился гоже этому [232] дьявольскому искуству, от того и надобно бросить его в огонь и сжечь до тла. Так и сделали: сложили большую груду дров, серы и соломы, положили на нее труп и сожгли его в прах, а пепел рассеяли по воздуху: пусть он умчит его со всем ядом, который впитал в себя Гришка и принес с собою в страну, чтобы в век никогда не было о нем ни слуху, ни духу. Так исполнилось падь ним изречение Иисуса Христа: «Всяк возносяйся, смирится» (Qui so exaltal, humiliabitur); также и правда пословицы: «Quod cito fit, cito perit». Скоро не бывает споро.

Этого и довольно сказать о таком зрелище, да и много, если все это было так в самом деле. Но я сомневаюсь в том, по тому что Русские много занимаются такими баснями и вздорами и врут так грубо, что делается даже стыдно слушать; но я оставляю всякого при своем мнении, пусть думает каждый, что ему хочется. В том только нет ни какого сомнения, что Гришка убит, похоронен, опять вынут был из могилы и сожжем, и никогда уже не возвращался в здешнюю жизнь, хотя Поляки после возмущения очень распространяли слух, будто он не убит, а бежал в Польшу, убит же вместо его другой. Некоторые распускали это для того, чтобы наделать Русским еще больше смятений и беспокойств, за то что они так ужасно и немилосердно поступили с ними. Это, однако ж, не так: ни убитый и сожженный в Москве Димитрий, ни зарезанный в Угличе не приходили опять, хотя Поляки желали наделать сотню Димитриев и навязать их Москвитянам

Это 17-е Мая было плачевным и несчастным днем для Димитрия, Поляков и всех иностранцев в Москве. Битых восемь часов не было тогда слышно ничего другого, кроме набата, выстрелов, ударов, скачки, беготни, страшного вопля и крика Русских: «Руби, руби Польских выблядков!» не было ни какого милосердия, не помогали ни просьбы, ни мольбы, ни обещания, ни посулы, ни деньги, ни другие подарки.

Один Польский Дворянин вскочил с постели в одной сорочке, когда начался мятеж, и спрятался было в погреб, захватив с собой кошелек с сотней червонцев. Отыскивая, не спрятали ли, или не закопали ль что ни будь Поляки, Русские [233] нашли его в погребе. Он тотчас же отдал им сто червонцев, которые с ним были, очень смиренно и со слезами на глазах просил пощадить ему жизнь и сделать его пленником: он никого не обижал, никому не делал зла, а сколько съел у них, за это он заплатит, по тому что имеет на столько состояния в Польше. Пусть они отведут его в Кремль к Князьям и Боярам страны: там он совсем оправдается. Наконец они согласились, по тому что он был так печален, смотрел таким жалким и так глубоко вздыхал.

Когда же они повели его, вышедши из ворот, на улицу, он увидал своих служителей, которые лежали мертвые, обнаженные, изрубленные, все в крови: он вздохнул еще тяжеле. К нему подошла другая толпа Русских, и они, точно бешеные, закричали: «Руби до смерти блядского сына!» Он кланялся им в землю, жалобно просил пощадить его; когда это не помогло, он просил именем всех Святых, Девы Марии и Николая. Но это гоже не помогло: они рубили его саблями. Он вырвался, отскочил от них, стал на колени, плакал, просил: «Вы зовете себя Христианами, Москвитяне: где же ваше Христианское сострадание и милосердие? Пощадите же меня, невинного, ради Вашей Христианской Веры, ради моей жены и детей, которые у меня в Польше!» Но он просил вовсе напрасно и попусту: они сделали ему саблями рубец на щеке, и кровь текла по нем и спереди, и сзади. Он побежал, отскочил от них дальше, все хотел спасти себе жизнь и думал склонить их на милость. Но от варваров нечего было ждать ни какого милосердия: некоторые другие Москвитяне выбежали из своих домов и так поздоровались с Поляком, что он упал на землю и жалким образом отдал душу Богу.

Сколько этот день был печален и несчастлив для Поляков и всех иностранцев в Москве, столько же был он желанным и счастливым днем для Русских. По тому что кто был беден, наг и убог, annis pannisque obsitus, стал тогда богат и добыл много воровского имения и добычи в платьях, бархате, шелке, ружьях и бронях, в лисьих, куньих и собольих мехах, в цепочках, кольцах, кубках, коврах, лошадях, золоте и деньгах; Русские гордились и [234] превозносились, что они такие храбрые и отважные воины: «Наш Московский народ, говорили они, великий и сильный, всему свету не одолеть его. Кто сосчитает наш народ? Все должны молчать перед нами, кланяться и валяться в ногах у нас». Да, когда их сто на пятерых, тогда они бесстрашные и храбрые воины; если в руках у них сабли и копья, а у других нет того, тогда они делают великие и храбрые подвиги и пожинают большую честь, в противном же случае остаются очень смирными и сидят за печкой в теплых избах.

Когда это ужасное убийство, жестокости и возмущение были укрощены и утишены, собрались в Кремль знатнейшие Князья и Бояре, послали к Великой Княгине, жене Гришки или Димитрия, и велели сказать ей, что им хорошо известно, что она дочь одного вельможи Польского только не знали они, кто или что такое был этот убитый изменник и обманщик страны, выдававший себя за Димитрия: это известно ей, по тому что она взяла его в мужья себе и знала его в Польше.

Если она хочет быть свободною и ити к своему отцу, то должна все отдать и расплатиться за все, что ни украдено вероломным плутом из казны и что послано в Польшу, да и возвратить все его подарки ей. Она тотчас же отдала не только платья, Царские принадлежности, украшения, жемчуг, драгоценные камни, цепочки, браслеты и кольца, но сняла даже платье с себя, отдала его и не оставила у себя ни чего, кроме шлафрока, говоря, чтобы они взяли все и позволили ей безопасно ити к отцу: она заплатит также и за все свое содержание ее с людьми. Они ни чего не говорили о содержании: только ей надобно заплатить 55,000 рублей и отдать разные драгоценные украшения, посланные вором в Польшу: тогда и отпустят ее к отцу. — «Все это и еще столько же своего она издержала в дороге, к чести их Государя и всех Москвитян; у нее ни чего не осталось из того, все отдано». Вместе с тем она от всего сердца просит, чтобы допустили к ней кого ни будь из служителей ее отца: как только повидается она с отцом, оба они доставят все, что будет по их средствам, остальное же пришлют из Польши, если только будут освобождены и уедут туда. [235]

Одному служителю ее отца дозволили ходить к ней и от нее и вести между ними сношения. Узнав, чего просят и требуют Русские, отец просил, чтобы пришли к нему некоторые из Московских Бояр. Они сейчас же исполнили это и пришли. «Вы, Господа, начал он говорить им, не хотите позволить моей дочери прийти ко мне: пусть уплатит сначала 55,000 рублей, присланных в Польшу Димитрием, на пышный наряд для нее, к чести Великого Князя и Царства; но на это вышли не только 55,000, а и гораздо больше. Все наряды она возвратила, люди ее перебиты, а вы все еще требуете с нас денег. Со мною здесь, говорил он, деньги на мое содержание: их 60,000 рейхсталеров, да еще 20,000 Польских гульденов в свертках. Если доставите ко мне дочку и всех Поляков, которые еще в живых и не убиты, и отпустите их со мною в Польшу, я отдам вам все эти деньги, остальные вышлю». — «Еще рано, отвечали они, отпускать тебя с твоими земляками; но коли хочешь иметь при себе дочку, отдай в нашу казну 80,000 талеров, дочка и прийдет к тебе, а не отдашь — не прийдет». — «Что же мне делать?» сказал отец. Я хочу жить и умереть вместе с дочерью. Пусть будет надо мною воля Божия! Вот деньги: приведите сюда мою дочь, с Гофмейстериной и всей женской прислугой, я заплачу вам деньги!» Так и привели Марину к отцу, со всеми ее женщинами. Русские взяли деньги. Тогда Воевода сказал, со слезами на глазах.

«Князья и Бояре Государства! Вы поступили с нами не как честные люди. Вы говорите, что убитый Димитрий не истинный и родной сын Ивана Васильевича и, однако ж, целый год позволяли ему царствовать и править вами, приняли его, признали его своим Великим Князем, когда с горстью людей ворвался он из Польши в вашу землю. С несколькими тысячами человек вы отложились от своего Великого Князя, Бориса Годунова, и изменили ему, потом пристали к Димитрию, как к своему законному и природному, наследственному Государю: это и обмануло нас в Польше; мы не могли подумать ни чего другого, кроме того только, что он, без всяких сомнений и обманов, истинный Князь, каким выдавал себя. Вы убили Бориса Годунова с женой и детьми, истребили весь род его, приняли Димитрия, [236] как своего законного Государя, венчали его Великим Князем, клялись ему, присягали; через своих посланников велели благодарить нас в Польше за то, что держали его в таком почете и пышности, воспитали его во всех добродетелях (I) и рыцарских упражнениях и поставили его на ноги. Ваша грамота и печать показывают и свидетельствуют, что он истинный, природный и наследственный Государь. Вы дружески заискивали и просили нас дать ему в жены нашу любезную дочь: никогда в век вы не отопретесь от того. Мы не предлагали и не сватали ему нашей дочери. Он сватал ее через вас. Мы не хотели соглашаться на это: дело сделалось с согласия всех сословий, и мы слышали, что он законный наследственный Государь страны. Вы сделали для нас известным это: доказательство тому — ваши письма, находящиеся под верным сохранением, у Польского Короля. Присланные вами послы то же засвидетельствовали пред Королем. Каким же языком вы смеете говорить теперь, что он не истинный наследный Государь? С какою совестью можете сказать и Жалуетесь на нас в Польше, что мы обманули вас?

«Мы, Поляки, поверили вашим словам, письмам, печати и крестному целованию. Вы обманули нас, а не мы вас. Мы пришли к вам, как друзья и братья, а вы поступили с нами, как с злейшими врагами, алчными до крови и убийства тираннами. Мы обходились с вами без притворства и хитрости: это докажем тем, что мы не жались в кучку, живя у вас, а разместились в Москве там и сям, по разным улицам; мы этого не сделали бы, если бы имели на уме какое ни будь зло и коварство. А вы тайком, точно вероломные предатели, подстерегали нас, в устах у вас был мед, а в сердце горькая желчь; устами вы приветствовали нас, а в сердце замышляли задушить, как и очевидно теперь. Да помилует Бог за то, сколько сотен печальных вдов и сирот сделали вы в Польше этим убийством! Когда они узнают о том, и днем, и ночью беспрестанно будут из глубины сердца вопиять и вздыхать к Богу, чтобы Он отомстил за такое неслыханное убийство. Какой дадите вы ответ Всемогущему Богу? Какую славу припишут вам иноземные народы? Если Димитрий, по [237] теперешним вашим словам, был не истинный Димитрий и наследный Государь, что сделали и в чем провинились пред вами невинные музыканты, ювелиры, купцы и другие, убитые так жалостно и беспощадно? Они ничего не взяли у вас, они привезли к вам богатые и дорогие товары, которые теперь попали в ваши руки. В чем провинились против вас другие невинные люди, женщины и девицы, с которыми вы плохо распорядились, опозорили их, изнасильничали? Если бы у нас была неприязнь к вам, мы не пришли бы сюда с пятью тысячами человек, по тому что хорошо знали, что народа у вас несколько сот тысяч. Мы тоже привели бы с собою войско.

«Мы пришли к вам на свадьбу со всею дружбой, а наши люди погублены смертью, отдали свою душу, ограблены и лишены всего, что было привезено с ними. Не уже ли вы думаете, что Бог на небесах, праведный ревнитель о всех Своих делах, не отомстит и не накажет в свое время вас и ваших детей за такое страшное и злодейское дело?

«Горькие вдовы и сироты не перестанут плакать и глубоко вздыхать к Богу, пока Он не отплатит за это. Если хотите, можете поглотить нас, пожрать, истребить, можете сделать это: наше дело правое, Бог будет судьей между вами и нами. Утешаем себя тем, что совесть наша чиста перед Богом и целым светом, и у нас не было никогда на уме сделать вам какое ни будь зло».

«Ты, Воевода, сказали в ответ Русские Бояре, невиноват, а тем менее мы; виноваты гордые и надменные Поляки, которые насиловали и позорили жен и дочерей наших братий, делали явно на улицах большие насильства, дрались, рубились, насмехались, злословили, ругали, грозили, колобродили, и тем раздражили и восстановили против себя народ; сердце его так озлобилось, что потом, когда он расходился, едва можно было остановить и удержать столько сотен тысяч людей, по пословице: «Canis rabiosus, a somno excitatus, furit».

«Убитый муж твоей дочери сам подал много поводов к своей погибели: презирал наши образа, нравы, обычаи, обряды, [238] и нас самих, хотел отменить нашу древнюю Греческую Веру и ввести идолопоклонническую, Папскую, предпочитал нам всякого иностранца, опустошил до чиста нашу казну и всю ее промотал на чужеземцев, не допускал к себе никого из наших, разве только по желанию и с согласия Поляков, заключил союз с Польским Королем, помогавшим ему деньгами, людьми и всем необходимым овладеть Русским Царством и нашим отечеством, обещался ему нарушить вечный мир между Швецией и Россиею, что и стал уже приводить в исполнение, и для того велел отвезти в Иваньгород тысячу бревен, из чего ясно можно видеть, какое страшное кровопролитие хотел он поднять между Шведами, Чудью и Ливонцами, и все это противно данной им клятве и обещаниям. Россия — собственная наша земля и не принадлежит никому другому: мы вверили ему нашу страну, и он бы должен был благодарить и помнить, на какую высокую степень величия и почестей мы его поставили. Держись он больше нашего народа, нежели иностранцев, люби и уважай нас больше Поляков, он остался бы для всего света Димитрием, хоть и не был им на самом деле. Он сам хорошо знал, что не сын Ивана Васильевича, за которого выдавал себя. Если мы его приняли и признали Великим Князем, все это вышло из за правления Бориса Годунова, который, точно лисица какая, прокрался на Царство лукавством да ловкостью. Мы думали было поправить свою долю через Димитрия, и зажить припеваючи: нам это не удалось, нас ставили ни во что, унижали; он старался лишить нас жизни и всякого счастия, жрал телятину, вел варварскую жизнь, скоро принудил бы и нас жить так же и заставил бы делать что ни будь другое, еще того лучше, что бы после не полюбилось нам, да и послужило бы к нашему вреду и пагубе.

«Мы и убили его, чтобы предупредить заранее эту опасность и кровожадность и сохранить нашу Христианскую Греческую Веру: если бы он не умер, мы все же бы уходили его. Мы с неудовольствием видели, что в бунте погибло много невинных людей: лучше бы хотелось нам, чтобы они остались в живых. Однако ж, мы не отвечаем за это, по тому что это сделано во время возмущения освирепевшим и мстительным народом, [239] страшного своевольства которого никому нельзя было и укротить, не то что остановить совсем.

«Что касается женщин и девушек, они все живы и все на лицо: с нашими женами и дочерьми им теперь лучше, нежели твоей дочери; коли хочешь, чтоб они были у тебя, они прийдут; только сначала ты поклянися нам и присягни, что ни ты, ни кто другой из твоего рода, не станете мстить за эти обиды ни огнем, ни мечем, ни нам, ни нашим братьям и земле. Так как много людей твоего Короля погибло в мятеже, то мы хотим, чтобы ты употребил всевозможные труды и старания о том, как бы нам помириться и договориться с Королем. На счет же остальных 55,000 рублей и всех подарков, сделанных твоим зятем твоей дочери в клейнодах, украшениях, жемчуге и драгоценных каменьях, которых недостает в нашей казне, мы хотим, чтобы все это ты нам уплатил и возвратил. Как скоро это сделается, ты получишь свободу со всеми твоими земляками и поедешь, куда тебе угодно; а не сделаешь того, все вы будете нашими пленниками, хоть бы вас было вдвое столько же, и останетесь в темницах под стражей. Ваше дело будет решить это».

«Что касается подарков, сказал Воевода, которые ваш убитый Великий Князь прислал нашей дочери, как своей любезной невесте, все их она опять привезла с собою, вместе с тем, что подарили мы ей, невесте, в приданое и на наряды; она все отдала вам: вы сами знаете и видели, что ее привели к нам в одном спальном капоте. А что пропало во время бунта, от того, что вы увели у ней комнатных ее женщин, вам лучше знать, куда оно девалось, нежели нам. Не мало удивляет нас ваша неприличная и нехристианская затея, что вы сначала ограбили нас, да потом и требуете украденного с нас же, ограбленных и голых, у которых едва есть рубашки на теле.

«Восемьдесят тысяч талеров, которые мы доставили вам в минуты крайней нашей беды, горя и гонения, это — собственные наши деньги, в них нет ни одной полушки вашей, и мы ни чего не дадим вам больше. [240]

«Мы поклянемся и сдержим клятву, что не будем мстить за нехристианскую и жестокую обиду от вас нам и нашим товарищам, не позволим отмщать за нее и нашим друзьям и родным, а предоставим это милосердому и праведному Богу, который говорит: «Mihi est vindicta, ego retribuam». Пусть же Он судит, осуждает и воздает за это дело.

«Но что касается Польского Короля, моего Всемилостивейшего Государя, я не могу клясться и обещать, а тем меньше сдержать обещание и обнадеживать вас, по тому что большая часть убитых его подданные и слуги, смерть их огорчит и опечалит его, когда он узнает, как жестоко и бесчеловечно вы поступили с ними. Он не ровня мне, он мой Король и Государь: могу ли же мирить и соглашать вас с ним? Нечего и просить у меня того, чего нельзя сделать и исполнить».

«Если не хочешь, отвечали Москвитяне, и не можешь сделать того, так оставайся нашим пленником со всеми твоими Поляками, пока не узнаем, на каких условиях нам можно будет помириться с Королем, и пока ты не возвратишь взятого в нашей казне, и не заплатишь за пропавшее в этом побоище».

«Что Богу угодно, отвечал Воевода, то пусть и будет: Он посылает мне все мои страдания и невзгоды, предаюсь в Его волю и буду все сносить терпеливо: есть же предел, до которого вы можете вредить мне; делайте все, что попускает вам Бог; больше вы ни чего не можете сделать ни мне, ни моим товарищам».

31 Мая все Поляки, как женщины и девицы, так и мущины, были отвезены из Москвы, кроме Королевского Посланника, Александра Гонсевского, и посажены в темницы по городам. Воевода с его дочерью, сыном и зятем, также и со всеми женщинами, отвезены в Ярославль и охранялись крепкою стражей на большом дворе, а служители и другие Поляки посажены в заключение; некоторые из них посланы и помещены в Костроме, Галиче, Вологде и Казани; им не давали ни чего другого, кроме хлеба и воды. Все же, бывшие там, Польские Дворяне должны были продать за половинную цену свое платье, [241] галантерейные и всякие другие вещи, сохранившиеся у них во время бунта, на свое содержание и на покупку съестного, и влачили очень жалкую жизнь в большой нищете и горе, до самого своего чудесного освобождения, что и объясним после.

Нет ни какого сомнения, что законный сын жестокого Великого Князя Ивана Васильевича, Димитрий, действительно убит был в Угличе, за свои злые наклонности, по козням Годунова, который искал Царства и сделался Великим Князем всея России, и что Гришка Отрепьев, мелкий дворянин и монах, бежавший из монастыря и России, выдал себя за убитого Димитрия, и, благодаря силе и способности Поляков, завладел Россией и был убит в Москве. Однако ж, многие из Русских толкуют не то и говорят, что настоящий Димитрий не был убит, а чудесным образом избежал смерти, и что Димитрий, убитый в Угличе, также и в Москве, одно и то же лицо, все же воскресшее и опять начавшее вести другие войны, с большими смутами и кровопролитием.

Что Димитриев было много, так что не было и конца им, и не смотря, что их душили, убивали и жгли, все таки новый Димитрий выползал в след за прежними, все избегал смерти и все насильно делался первым Димитрием, истинным сыном Ивана Васильевича. Но что бы все знали сущую правду об этом, я объясню и растолкую в немногих словах, в чем тут дело, по тому что был не один Димитрий, как разнесли Поляки, Езуиты и некоторые крамольные и вероломные Москвитяне, но их было много, и они, как мы рассказывали, были убиваемы друг за другом, и что Гришка Отрепьев, или другие его последователи, не только не истинные Димитрии, но плуты и обманщики, и присвоивали себе имя обманом; по тому что, во первых, неосновательно, чтобы этот Гришка, завоевавший страну мечом и действительно убитый в Москве, был истинный Димитрий и наследственный Государь страны; если бы он был таков, то имел бы не больше 22-х лет от роду, тогда как ему было более 30-ти лет.

Во вторых, вскоре после его венчания пришел монах из того же монастыря, из которого убежал тайком Гришка. Он открыто рассказывал, что он знает нового, коронованного [242] Великого Князя, и что он не истинный Димитрий, сын Ивана Васильевича, а Гришка Отрепьев, беглец, обманщик и изменник, по тому что это тот самый, который выучил его читать и писать, и ему хорошо известно, откуда он родом, кто его родители, за что друзья упрятали его в монастырь, сколько времени он оставался там и когда ушел оттуда.

Слышавший это народ схватил монаха и отвел его в комнату Великого Князя. Монах не потерял духа, стоял на своем слове, сказала, ему в глаза, что он плут и обманщик, за что и должен был умереть жалкою смертию без всякого суда: «Nam veritas odium parit», правда глаза колет.

В третьих, и дядя этого Гришки, Елеазар Отрепьев, то же говорил не только большим Боярам в Москве, Королю Сигизмунду и всему Польскому Сенату в Польше, но и Королю Шведскому, Карлу IX-му, что он не истинный Димитрий, за которого выдавал себя, а сын его брата, и отдан был в монастырь за кой-какие шалости и мошенничества, чтобы монахи держали его там в строгости, а он стал бы благочестивее и бросил свои злые наклонности и негодные страсти. Но так как суровая жизнь была ему не по вкусу, он и убежал из монастыря тайком в Польшу, занимался там разными воинскими упражнениями в фехтовании, борьбе, верховой езде и примерных сражениях, потом убрался оттуда и с помощию каких-то злых людей, особливо по умыслу, совету и настроению одного монаха, которые все не желали добра Борису Годунову, выдал себя за Димитрия, сына Ивана Васильевича. Такими коварными происками он и получил всю власть над Москвой.

В четвертых, Князь Василий Иванович Шуйский, бывший потом Великим Князем, то же свидетельствовал, что он не истинный Димитрий, за которого выдавал себя. По тому что Шуйский знал настоящего Димитрия, когда он был жив, видел его мертвого после убийства, узнал и похоронил его. По этой-то причине Гришка и велел взять под стражу Шуйского, отвести его на площадь, и положить голову его на плаху, располагая казнить его, если он не откажется от распущенных им слухов. Как человеку, жизнь была ему милее [243] смерти: он показал, что язык у него мельница, отперся от своих слов, и таким образом ложь и жизнь счел выше и благороднее правды и чести, по тому что знал, что у Русских в одной цене и честь и бесчестье. За то и освободили его и восстановили его прежнюю добрую славу.

В пятых, в Углицком Княжестве один Дворянин, 105-ти лет, рассказывал многим лицам, что находился в услужении у убитого Димитрия, и что Гришка совсем не тот Димитрий, по тому что того он видел мертвого на земле и хорошо знал, что это истинный, а не подмененный, как разнесли какие-то сплетники.

В шестых, один старый Голландский аптекарь, по имени Аренд Клаузенд, 40 лет служивший в Великокняжеской аптеке, признавался, что знал истинного Димитрия в его детстве, и говорил, что настоящий Димитрий был смуглолиц, как и мать его, Марья Федоровна Нагая (Maria Fedrova Nagai), а этот, выдающий себя за Димитрия, совсем не смугл.

В седьмых, одна Ливонская Дворянка, Тизенгузен, жившая всегда в комнатных девушках у матери истинного Димитрия, гласно рассказывала и признавалась, что это совсем не истинный Димитрий, а другой, по тому что истинного убили и похоронили в бытность ее в Угличе.

В осьмых, когда уже везде разнесся слух, что Гришка не истинный Димитрий, Самозванец пошел в монастырь, где жила Великая Княгиня, Марья (Марфа) Федоровна, и сказал ей, что намерен вырыть поповича, убитого и похороненного вместо его, и положить в другом месте. Великая Княгиня не дозволила того, хорошо зная, что это ее родной сын убит и похоронен в Угличе. Достаточно можно видеть из этого, что если бы Гришка был в правду родной сын ее, она бы согласилась на его предложение, чтобы тем тверже поставить его на царстве, вывести народ из думы и заставить его верить без всяких сомнений и колебаний, что Великий Князь не подложный Димитрий. Если же она покривила душой и назвала его своим сыном, то поступила так из того только, чтобы получить прежнюю власть и лучшее содержание; при том же с удовольствием видела, что [244] Борис, со всеми его друзьями, низложен и уничтожен за то, что велел убить ее сына.

В девятых, Петр Басманов, вернейший советник и камергер Гришки, пожертвовавший за него жизнью, рассказывал за тайну многим лицам, что он не истинный Димитрий, как называл себя, а другой; но как он справедливый Государь и они присягнули ему и венчали его, то и должны быть довольны им и молиться за него Всемогущему Богу, чтобы Он милостиво утвердил его на престоле и сохранил его здоровым и счастливым во время его царствования: во всей России не найти им Государя лучше и разумнее.

В десятых, Ян Сапега (Jan Sapiesa), знатный Польский Дворянин, позволял себе разглашать, будто бы Лжедимитрий — побочный сын Стефана Батория: это, однако ж, неправда, и он истинный Гришка Отрепьев; Поляки пособили ему советом и делом, войском и военными снарядами, помогли ему занять вооруженною рукой Москву, так он и стал благодарный Русским Димитрий, сын Ивана Васильевича, который сначала убит был в Угличе, а потом в Москве. Теперь же опять ожил и должен был снова приводить Москвитян в покорность себе. Русские совсем одурели и помешались на этом: только что одного убьют, как захотят иметь другого, и это до тех пор продолжалось, пока Москвитяне не одолели их и не подчинили своей воле.

Всякому рассудительному человеку легко понять из того, что Димитрия, истинного сына Ивана Васильевича, не было в живых, не был также жив и Гришка Отрепьев, ложно выдававший себя за Димитрия: оба они были убиты; однако ж, точно так же выдумали других Димитриев, от чего вышло много зла и много пролито крови. Поляки и Казаки играли большую пошлую шутку и комедию с Русскими по тому, что как скоро Димитрии умирал, тотчас же на его место являлся другой, так что и конца не было Димитриям.

Когда убили и сожгли Лжедимитрия Гришку Отрепьева, Москвитяне выбрали и венчали Великим Князем Василия Ивановича Шуйского, 1-го Июня, 1606 года, и присягнули ему всей землею, [245] как духовные, так и миряне, Дворяне и простые люди, кроме Казаков и некоторых сословий, которые жили на Польской границе и были преданы Лжедимитрию, получив от него большие преимущества и льготы. Они услыхали теперь, будто бы он сам третей ушел в Польшу и скрывался в комнате Воеводы Сандомирского, и не хотели присягать Шуйскому, пока не получат вернее известий из Польши.

После венчания, Великий Князь Шуйский отправил послов в Польшу к Королю Сигизмунду с просьбою, чтобы он верно и правдиво соблюдал во всех статьях прежние мирные договоры между обоими Государствами и ни каким образом не дозволял Полякам делать нападения по границам, а сохранял бы с ним доброе соседство и сношение. Шуйский послал ему большие подарки, с извинением в Московском убийстве Поляков: они убиты за большие своевольства, которые там делали, грабя и понося простой народ, насильничая женщин и девиц, и за другие, такие же злые, дела: это возмутило и озлобило народ, так что после нельзя было укротить и успокоить его, пока он не истребил несколько сот Поляков с изменником и обманщиком страны, Гришкой Отрепьевым, который выдал себя за сына Ивана Васильевича и был причиною этого плачевного кровопролития. Шуйский взял под свою защиту Королевского Посла, чтобы не сделали какого вреда ему, или его имуществу, и в самом скором времени отпустит его поздорову. Король отвечал на это и писал, что касается до него, он желает сохранять доброе соседство с Василием, отослал за подарки к нему свои подарки, требовал своего посла и говорил дальше, что Поляки, убитые в Москве, и все другие лица, подданные Короля, люди вольные, могли ити, куда им угодно: они пришли на свадьбу в след за Воеводой Сандомирским, а если наделали чего ни будь, пусть сами и отвечают за это; из за них ему нечего иметь дело с Шуйским. Но ему нельзя ни запрещать, ни останавливать друзей и родных убитых, если бы они стали что ни будь делать: они господа в Польше и народ вольный; захотят отомщать Русским, он должен им дозволить это. Получив этот ответ, Шуйский тотчас же велел Польскому Послу ехать в Польшу. [246]

В то время, как они вели сношения об этих делах, становилось все слышнее и слышнее, что Димитрий убежал, скрывался в Польше, собирал войско и хотел опять завладеть страною. Эта странная весть привела в удивление и смутила Москвитян: они не знали, чему им верить. Великий Князь Шуйский вскоре послал некоторых своих доверенных служителей в Углич, велел Димитрия, уже 17-ть лет назад убитого и похороненного, вырыть из земли, перевезти в Москву и похоронить в той церкви, где погребаются другие Московские Великие Князья, чтобы народ не соблазнялся и не давал вводить себя в заблуждение этим толкам и болтовне, не изменял ему, а увидал и узнал на самом деле, что был обманут соблазнителем, выдававшим себя за истинного Димитрия, и убил его, а теперь он опять ушел будто бы от смерти и собирает в Польше войско. Это великая ложь, выдуманная басня: тех Димитриев нет уж больше: одного они видели, что он доподлинно убит и сожжен, а другого, истинного Димитрия, убитого в Угличе, Великий Князь велел теперь перенести в Москву. А чтобы еще больше утвердить в этом мнении Москвитян, он велел тайно убить в Угличе одного 10-тилетнего поповича, надеть на него чистый богатый саван, положить в новый гроб и отвезти в Москву. Сам он вышел на встречу телу Князя со всем своим Двором, с монахами и попами, с крестами и знаменами, с большою свитой и процессией: так и отнесли его в церковь. В народе же Шуйский велел разгласить, что Св. Князь Димитрий, убитый на 9-м году жизни в Угличе, лежал 17-ть лет в земле, а тело его так свежо и нетленно (Г. Устрялов, издавший Бера, у которого много поживился Петрей, блестящим образом опровергнул эту нелепую сказку об убиении поповича. Но для нас, Русских, опровержение излишне, по крайней мере, на бумаге: лучшее опровержение тому наше, полное веры, сердце.), точно он вчера умер.

Сорочка и платье на нем не сгнили и не истлели. Гроб, в котором лежал, не обветшал и не развалился, а остался совершенно новым: кто желает видеть это, пусть идет в церковь, она будет отворена. Великий Князь нанял также тайком нескольких здоровых людей, которые прикинулись больными и [247] приползли в церковь на четвереньках к Св. Димитрию. Некоторые притворились слепыми и дали вести себя другим, которые не были слепы и имели здоровые глаза, просили себе у Димитрия зрения и здоровья. Притворявшиеся хромыми встали и пошли, слепые получили зрение, и все говорили в один голос, что помог им Святой Димитрий. Грубые, невежественные люди поверили, что все это так и было. Страшное, неслыханное идолопоклонство совершалось у тела. Бог на Небесах прогневался на это: тех, которые, притворяясь слепыми и хромыми, велели носить и водить себя в церковь и просили помощи у Св. Димитрия, Он так наказал, что один ослеп совсем, а другой скоропостижно умер в церкви, по тому что Бог не терпит такого обезьянства и не позволяет шутить с Собою. Люди то же стали замечать, что это пустой обман и обморочиванье и не ходили больше в церковь молиться Св. Димитрию. Великий Князь по тому и велел запереть церковь, ни кого не пускать туда и сказать священникам, чтобы они объявили народу, что такое стечение богомольцев прогневило и утомило Св. Димитрия, дали бы ему несколько времени отдохнуть и не тревожили его, пока он не развеселится и не будет в хорошем расположении духа: тогда пусть и приходят опять (Это говорит Протестант.).

Во время мятежа, когда убит был Димитрий или Гришка, один из Русских Князей, по имени Григорий Шаховской (Schacopski), украл у него из комнаты Государственную печать, бежал с нею на границу в Путивль и увез с собой двух Поляков в Русском платье; приехавши в город Серпухов (Zirpekow), в 18 милях от Москвы, он и Поляки остановились на ночлег у одной иностранки, проживавшей в городе, ужинали там, а при отъезде дали ей пригоршню денег и сказали: «Возьми это, пожалуйста, на обратном пути дадим тебе еще больше: распорядись только, чтобы у тебя были мед и водка!» — «Что вы за люди?» спросила женщина. «Я, отвечал Шаховской, Князь, и даю тебе знать, что у тебя ел и пил Великий Князь, которого замышляли Москвитяне убить, но он убежал, и они убили другого вместо его». Потом они уехали от нее, переправились через реку Оку, и на переправе Шаховской дал [248] перевощику 6-ть талеров на водку и спросил его: «Знаешь ли, кто мы?» — «Нет, отвечал перевощик: я никого из вас не знаю». — «Молчи же, мужичок, продолжал Князь Шаховской: ты перевез Великого Князя, Димитрия: вот тот молодой богатырь, которого хотели убить Москвитяне, однако ж он ускользнул от них, Бог сохранил его, и когда он воротится со множеством войска, сделает тебя большим человеком». Потом продолжали путь в Путивль, и такие же слова говорили они везде по дороге, где останавливались на ночлег. По всей стране пошла молва, что Великий Князь Димитрий убежал; она донеслась наконец и до Москвы и навела на Москвитян странные думы. По приезде Князя Шаховского с двумя Поляками в Путивль, они расстались. Поляки прибыли за границу в Сандомир, принесли жене Сандомирского Воеводы известие, какие дела наделались в Москве, как Князь Шаховской пособил им уйти из Москвы, как обещал отомстить за смерть Великого Князя, так, чтобы Москвитяне помнили это, пока свет стоит: он будет писать сюда в Польшу к своему Государю, Димитрию, как будто бы этот был здесь и скрывался, а они отпишут ему от имени Великого Князя, Димитрия, что он скоро придёт с хорошим и отборным войском, опять завладеет страною и накажет своих вероломных изменников. После того, как два Поляка расстались с Князем Шаховским, он вошел в город (Путивль), собрал граждан и весь народ и рассказал, как Москвитяне поступили с их Государем, как он, с Божией помощию, ушел, а Поляки, бывшие с ним, перебиты, он удалился к матери своей жены, Воеводше Сандомирской, хочет собрать войско и отомстить неверным крамольникам, что увидят они из его письма: обещает жителям особенную благосклонность и милость, прося при том усердно, чтобы они остались верными, сдержали клятву, которою клялись, и верно пособили ему смирить и наказать Москвитян за их измену и нанесенный ему великий позор; он пожалует их всеми милостями и постарается заслужить им за это. Порассудив о том, Путивльцы поспешно послали гонца на широкую поляну в Татарскую степь, привели оттуда несколько тысяч Казаков, собрали всех Дворян и воинов из своей области, выбрали вождя, по имени Истому Башку (Basco), который и пошел с войском в поход от имени [249] Димитрия, и в 4-ре недели принудил присягнуть 14 городов, в том, что они опять обещаются воевать за Димитрия, накажут Москвитян и принудят их к повиновению. Великий Князь Шуйский и Москвитяне, бывшие за него, испугались: он поскорее собрал большое войско, объявив, что Крымский Татарин ворвался в страну со многими тысячами Татар, убил и взял в плен многие тысячи Християн, хотел ити и дальше в страну, грабить, убивать, и причинять всякий вред, а по тому бы, не мешкая, собирались для предупреждения намерений Татарина. Так и сделали: скоро собралось все войско, конное и пешее, и пошло в поход; но, прошедши несколько миль за Москву, заметили, что ни каких Татар нет, а только их собственные земляки, Казаки, Князья и Дворяне; все подвигались вперед, до тех пор, пока не столкнулись друг с другом, стали сражаться, и тогда Москвитяне, стоявшие за Шуйского, были порядком побиты, ограблены, прогнаны и взяты в плен, так что должны были бежать назад в Москву. Пленные посажены в темницы, угощены розгами и плетьми, обруганы позорными и насмешливыми словами, некоторые из них посланы в Москву рассказать Великому Князю Шуйскому и его приверженцам все, что видели и слышали, как вкусно их отпотчивали и накормили, и что Димитрий скоро явится со всем войском наказывать безбожных и крамольных Москвитян и истреблять их за великий, нанесенный ему, позор и поругание от них и за неслыханное не Христианское убийство его людей.

Получив эту весть, Великий Князь Шуйский велел объявить народу, что вся их земля находится в великой опасности, и вот сколько несчастья, горя и зла наделали Поляки Русским с своим самодельным Димитрием: казна растрачена, пролита кровь множества тысяч людей, превосходный и благоразумный Великий Князь, Борис Федорович, погиб из за них с женой, с сыном и всем родом; теперь Поляки и некоторые негодные изменники и разорители страны разносят, что вор и блядин сын ушел, а не убит, а это, как всем известно, не было на самом деле; да хотя бы и было так, он все же не истинный Димитрий, а плут, обманщик и соблазнитель. Пусть Русские не принимают его ни под каким видом, чтобы он [250] не заставил нас исповедывать идольскую Папскую Веру. Чтобы еще лучше расположить народ к Христианскому состраданию, Шуйский велел вырыть тела Великого Князя Бориса, его жены и сына, уже три года лежавшие в земле, перенести их в Троицкий монастырь (Trois) и похоронить по Княжески, с большою пышностью; каждое тело должны были нести 12-ть миль, от Москвы до Троицы 20 монахов. Великий Князь, думные Бояре, Дворяне и весь народ следовали за ними, также и Патриярх, Епископы, монахи и священники. Дочь Бориса, Аксинья (Axinia Borisis), ехала возле тел в закрытых санях, рыдала и причитала: «Горе мне бедной, горькой, покинутой сироте! Наглый вор, плут и изменник, назвавшийся Димитрием, истинный обманщик и соблазнитель, погубил моего отца, мать, брата и всех друзей. Теперь он и сам погиб, за свое бесчинство и безбожную жизнь, а при жизни, да и по смерти, наделал этой стране много великого, лютого горя. Покарай его, Боже, осуди его в здешней, временной, и в той, вечной, жизни!»

Видим и слышим здесь лживость и непостоянство Русских; так горько, так жалобно они оплакивали и жалели Великого Князя Бориса, желали, чтобы он жив был и царствовал, Бориса, которого прежде, по ненависти и великой дерзости, погубили чрез Лжедимитрия, не обратив ни какого внимания на пословицу, которая говорит, что не прежде покидай и презирай добрых старых друзей, пока еще не увидал и не испытал, на что годны и полезны новые. (Старый друг лучше новых двух.)

Меж тем Путивльский вождь, Истома Башков (Bascopff), усиливался все больше и больше, подвинулся ближе к Москве даже до Коломны, не встречая сопротивления, принудил все города опять присягнуть Самозванцу, расположился в миле от Москвы и требовал от имени Димитрия, чтобы этот город выдал ему мятежника, Великого Князя, с двумя его братьями. В Москве многие испугались, тайком уехали из города в свои поместья, и укрылись, кому где было лучше и безопаснее.

Когда этот вождь, Истома, находился под Москвою, прибыл к нему на выручку из Польши, через Комарницкую [251] волость, другой опытный воин, Иван Исаевич Болотников (Polutnich), и всю страну, которою проходил, привел к присяге в том, что жители будут оказывать повиновение и пособие убежавшему Димитрию. Этот Болотников был родом Москвитянин, в молодости был взят в плен Татарами в широкой степи у Казаков, продан в Турцию, и наконец освобожден и отвезен Венециянами в Венецию, оттуда пошел он в Польшу, где и узнал чудную перемену Правительства на своей родине, и что законный наследственный Государь, Димитрий, убежал, находится в живых и скрывается в Сандомире. Болотников и отправился к нему, рассказал о своем роде, положении и обстоятельствах, в которых находился прежде; человек, называвший себя Димитрием, узнав, что он храбрый и отважный воин, спросил его, хочет ли он опять служить ему против его крамольных земляков? Болотников отвечал, что готов сражаться за своего природного и законного Государя. «Я теперь не могу много дать тебе, сказал Димитрий, однако ж возьми вот коня, саблю, пистолеты, 30 червонцев и это письмо к Наместнику в Путивле, Григорию Шаховскому: он выдаст из казны, сколько тебе нужно, и пошлет тебя с отрядом войска: скажи и ему и другим, что ты видел меня в Польше и говорил со мною в том виде, в каком находишь меня здесь перед твоими глазами!»

С этим ответом Болотников пошел из Польши в Путивль: его известие было очень приятно там, и если прежде много дали веры в этом деле Шаховскому, то теперь поверили в тысячу раз больше, что Димитрий в самом деле ушел, жертвовали имением, жизнью, всем, чем могли, не смотря на то, что он был не истинный Димитрий.

По изустному и письменному приказанию, Болотников сделан начальником над 12-ю тысячами Казаков и пошел, через Комарницкую волость (Camarische), к Москве, где стоял станом другой вождь, Истома. Оба вождя, очень властолюбивые, не хотели ни в чем уступить друг другу и поссорились: Болотников говорил, что его послал сам Великий Князь, а Истому только Шаховской, по тому и хотел иметь высшее место и [252] больше уважения, ради Великого Князя, согнал с места Истому с его войском и сам занял его. Истоме очень было досадно, что его так опозорили и поругали; он тотчас же завел сношения с Великим Князем Шуйским, чтобы этот не только оказал ему обещанную благосклонность и милость, да и прислал бы еще большие подарки, и до того довел дело, что с 9-ю тысячами вооруженных ратных людей передался Великому Князю Шуйскому, вошел с ними в Москву и известил, что ни один человек не видал в Путивле Димитрия. Об этом разнес один Шаховской, также и о том, будто он ушел в Польшу, и велел ему опять привести к присяге Путивльцев: но так ли это было и ушел ли Димитрий, Истома не может сказать.

Простой народ в Москве отправил послов к Болотникову, желая, чтобы он показал своего Государя, Димитрия: тогда они поклонятся в ноги этому Князю и поклянутся ему в верности и преданности. Болотников отвечал, что он действительно в Польше и скоро будет сюда; что он, Болотников, был у него, видел его ясные очи и лично получил от него это приказание. Москвитяне говорили, что «это будет другой Димитрий: мы убили того, который выдавал себя за Димитрия», просили Болотникова, чтобы перестал проливать невинную кровь и передался Великому Князю Шуйскому, который сделает его большим Боярином. «Я поклялся моему Государю, отвечал Болотников, подвергать за него свою жизнь опасности, сдержу это, и не буду крамольным плутом и изменником, как Истома: вы радейте своему, а я буду усердствовать моему Государю, и скоро навещу вас».

Болотников тотчас же послал гонца в Путивль и велел просить Шаховского, чтобы «он не медля послал в Польшу» и вызвал Димитрия. Он так повел дела с Москвитянами, что они хотят упасть в ноги Князю и просить помилования, если увидят его лично живого. Ему не для чего набирать войско, приходил бы один, дела скоро поправятся. Увидав его, народ сейчас же схватит за горло его изменников и выдаст их ему». Но Самозванец уговаривал Шаховского, чтобы сам он выдал себя за Димитрия, и ушел от него в Польшу, не [253] хотел верить этим козням и являться Димитрием, остался Польским Дворянином, как был, и не пошел: пускай, де, выдает себя за Димитрия и дерется за Россию тот, кому припадет охота!

Так как Димитрий не приходил из Польши, Москвитяне ободрились, стали смелее и дали жестокое сражение Болотникову. Великий Князь сам выступил из Москвы с 100 тысячами войска, напал на него в стане, перебил несколько тысяч и обратил его в бегство. Болотников принужден бежать в Серпухов с уцелевшими из отряда, а Великий Князь вошел с торжеством в город. Пришедши в Серпухов, Болотников созвал народ и граждан и спросил их: «Не могут ли они долгое время снабжать продовольствием его с подчиненным ему войском? Коли могут, он останется в городе, а не то — оставит их и уйдет».

Они отвечали, что у них нет на столько состояния и запасов, чтобы и себя-то содержать долго, а не то, что его с войском. От того он и ушел оттуда в крепость Калугу, где приняли его ласково, ради Димитрия, и обещали долгое время снабжать продовольствием его с войском. Он велел сделать частокол кругом города, впереди его вырыть глубокий ров, позади его также, чтобы ни одна пушка не могла причинить вреда городу.

Уже долгое время ни какой Димитрий не хотел приходить из Польши и подвергать жизнь опасности за Русскую корону. Тогда Князь Григорий Шаховской придумал в Путивле другую хитрость и проделку, чтобы помучить своих земляков: он и прежде еще слыхал от степных Казаков, что у Великого Князя, Федора Ивановича, вместо которого заведывал Великокняжеским правлением Борис Годунов, был незаконный сын, по имени Петр Федорович, и проживал несколько лет у Казаков, по тому что Борис имел покушение и на его жизнь, так он и не мог отправиться в Россию при жизни Бориса, однако ж намерен был ити к своему дяде, Димитрию, и просить у него Княжеского содержания, если бы того не убили. [254]

К этому-то Петру Федоровичу написал Шаховской письмо от имени Димитрия, и запечатал его Государственною печатью, которую украл во время возмущения, как сказали мы выше. «Пусть Петр наберет столько Казаков, сколько будет для него можно, идет в Путивль и поможет ему занять и оборонить его отечество, пока Димитрий не придет сам из Польши с большим войском, не смирит и не одолеет своих недругов, а после того даст ему прекрасное Княжество, чтобы и он был доволен».

Получив эту весть, Петр Федорович очень обрадовался, собрался с 10-ю тысячами Казаков и прибыл в Путивль, на помощь своему дяде, Димитрию. Шаховской сам пошел с ним к крепости Туле, в том мнении, что, если счастье ему повезет, он одолеет Москвитян и одержит победу над ними, а из Польши ни какого Димитрия не явится, для овладения страною, то Петр Федорович будет выбран и коронован в Великие Князья; между тем Шаховской делал все от имени Димитрия, хоть этот на самом деле и умер. Так как Болотников держался крепко в Калуге, Великий Князь Шуйский велел осадить этот город; но Калужане защищались храбро, нанесли много вреда его войску, и оно, не сделав дела, принуждено отступить с бесчестьем.

В войске Великого Князя находился один легкомысленный Господин, по имени Фридрих Фидлер. Он объявил Великому Князю, что, для блага его и всей страны, он отправится к его врагу, Ивану Болотникову, и отравит его ядом, только Великий Князь должен пожаловать ему поместье и сто рублей денег.

Великий Князь обещал, велел тотчас же дать ему дорогую лошадь и 100 талеров деньгами, чтобы он ехал к неприятелю и сдержал свое обещание. Когда воротится и верно сделает дело, ему подарено будет поместье во 100 душ и дастся 300 талеров ежегодного жалованья. Но как вышеназванный Фидлер был продувной мошенник, Великий Князь и не верил ему: пока еще не дали ему денег, он должен был поклясться, что верно и без всякого хитрого обмана исполнит свое обещание. Тогда он дал такую клятву, что все [255] благочестивые и богобоязливые люди приходили в трепет, читая, или слушая, ее. Потом взял деньги, пошел к неприятелю, подал ему при всех яд в руки и сказал, что «Великий Князь Шуйский послал его с тем, чтобы он Болотникова выдал, но он не хочет того сделать»; тут он вручил ему яд, чтобы тот делал с ним, что хочет. Болотников благодарил его и сделал ему большие подарки, так он и остался у него в Калуге; а после он взят был в плен воинами Великого Князя и сослан в Сибирь. Клятва, которую он дал, слово в слово следующего содержания, как записал ее Священник Мартин Бер: «Святою и во все времена славимою Троицею, Богом, вечным Отцом, Богом Сыном и Богом Духом Святым, я, Фридрих Фидлер, клянусь извести ядом недруга Царя Василия Ивановича и всей России, Ивана Болотникова; если же не сделаю того, а обману моего милостивейшего Государя Шуйского из за денег, то пусть лишусь навечно моего участия в небесном блаженстве, и Бог, вечный Отец, никогда в век не окажет мне Своего милосердия, пусть будут для меня напрасными драгоценные заслуги Нашего Искупителя, Иисуса Христа, Сына Божия, и Дух Святый отступится от меня с своею силою и действием и никогда не соприсутствует мне с каким ни будь утешением. Пусть не исправляют своего долга надо мною служебные Святые Духи, приставленные ко мне и всем людям, обратятся во вред мне, земля поглотит меня живого в свою пропасть, все земные растения и яства послужат мне не пищею, а ядом; пусть буду я принадлежат дьяволу душою и телом, мучиться и казниться весь век. Если же я, надумав, или захотев, обмануть моего Государя из за денег, не сделаю того, в чем клялся, пойду к духовному отцу и попрошу разрешить себя от такого греха, пусть разрешение всякого служителя Божия во всем свете не будет сильно освободить меня от этого греха, если не исполню того, что на меня возложено. Но я исполню это без всякой хитрости, обмана и плутовства, и изведу этим ядом Ивана Болотникова, также истинно, как истинна для меня помощь Божия и Его, ведущего к спасению Евангелия!»

Так как Великий Князь Шуйский держал в жестокой осаде и сильно теснил Калугу, Петр Федорович выслал из [256] Тулы несколько тысяч человек на выручку Болотникову. Москвитяне тоже послали войско им на встречу из своего стана; те и другие встретились, и Москвитяне были отбиты и принуждены бежать с ужасом в стан. Узнав о том, Болотников сделал вылазку из города на другое войско, пришедшее из Тулы, со всеми силами напал на стан Москвитян и всех разогнал их. В большом страхе они бежали в Москву, бросив дробь, порох, пушки, продовольствие, платье и все, что у них было. Болотников опять запас всем этим Калугу, а сам пошел в Тулу, к Петру Федоровичу.

Но Великий Князь не обратил на это внимание: ободрившись, он послал войско под Серпухов, занял его и потом отправился в поход сам, с намерением осадить Тулу, по тому что там были зачинщики и коноводы этой смуты и бунта, как, на пр., Григорий Шаховской, Петр Федорович, Иван Болотников и Наместник Телятевский (Telatouski). Но прежде нежели Великий Князь подошел к городу и мог осадить его, все они двинулись на встречу ему, жестоко схватились с ним и скоро побили бы Москвитян, если бы один из их Полковников не передался Великому Князю с 4000-ми человек: на всех других напал такой страх, что они оставили поле сражения, вернулись опять в Тулу и укрепили ее. Но Великий Князь жестоко осадил и стеснил их со всех сторон и всем своим войском: ни кому не было ни входа, ни выхода; но все же он не мог принудить осажденных к сдаче города: они оборонялись храбро. Шуйский ничего не мог сделать ни пальбой, ни приступами, ни голодом. Они ели собак, кошек, падаль на улицах, лошадей, свои мокроты, воловьи кожи: гиспель соли стоил полталера, виспель ржи 100 гульденов; о пиве никто не смел и думать, много приняли муки и перенесли голода; чернь была очень недовольна и бунтовала против вождей, Шаховского и Болотникова: говорили, что они лгут, хотели уже схватить их и выдать Великому Князю, по тому что видели, что ни какой Димитрий не являлся к ним на выручку освободить их от неприятеля. Болотников вышел к народу и говорил: «Когда возвращался я из Италии, в Польше велел позвать меня к себе один молодой человек, около 28 лет от роду, и сказал, что он истинный Димитрий, [257] убежавший во время Московского возмущения. Он взял с меня присягу на Верную службу ему: я и буду служить ему, пока жив. Истинный ли он; нет ли, это не могу знать, по тому что он незнаком мне, и я не видал всех его подробностей. Однако ж пошлю еще гонца, чтобы он постарательнее разведал, что сделалось с тем Господином, который виделся со мною в Польше и взял с меня присягу, прийдет ли он, или нет?»

Народ остался доволен этим ответом. Но посланный дошел не дальше города Стародуба, не осмелился заходить далеко и ждал, чем кончатся эти дела.

Так как этот гонец долго не возвращался и не приносил ни какого ответа, то жители подумали, что на него напали и убили его неприятели: они посоветовались между собою и отправили другого гонца. Этот переплыл реку, прибыл в Польшу и там разливался в сетованиях о крайней нужде и опасном положении Туляков; ему был дан приказ от Полководца; что если не найдется ни какого Димитрия и никто из друзей и родных Князя Сандомирского не отважится ни на что для их выручки, то он, посол, должен после того передать Королю все города и крепости, занятые ими на имя Димитрия, только бы не доставались они Москвитянам.

Когда гонец этот прибыл в Польшу; друзья и родные Сандомирского Князя начали хлопотать, как бы достать и поставить на ноги нового Димитрия. Сначала было очень трудно и опасно отыскать такого, который захотел бы так попроказничать. Наконец, в Белоруссии, в городе Соколе (Socola) отыскали хитрого, продувного плута, который несколько времени был учителем и мог бойко говорить и читать по Русски. Его назвали Димитрием и рассказали ему все предшествовавшие происшествия, случившиеся с этими Димитриями в России. Он тотчас их выразумел, принял титул и имя, и пошел в Путивль с одним Польским Полковником, Меховецким (Mechavetzki). Его Признали там за Димитрия и приняли с большою радостью.

Оттуда он отправился в Северское Княжество (Sivverski) и прибыл сам — третей в Стародуб, но не выдавал себя [258] Димитрием, убитым в Москве Великим Князем, а назвался Нагим (Nagai), одним из друзей его, и говорил, что Димитрий недалеко: он едет с Господином Меховецким и несколькими тысячами конников и воинов; пусть же они будут рады ему, а в нем найдут очень милостивого Государя, который пожалует их прекрасными льготами, за то что вели себя так честно и верно.

Но как Полковник Меховецкий замедлил несколькими днями долее, нежели полагали жители, им стало досадно, что этот Нагой дурачит их и смеется над ними, схватили его с товарищами, повели всех поочередно на пытку, положили одного, по имени Алексея, на пытальную лавку, и начали славно хлестать его по спине розгами до крови; они не хотели перестать, пока не скажет, где Великий Князь Димитрий, в живых ли он и где находится? Он кричал и просил, чтобы перестали, что он скажет, где Димитрий, и начал так: «Ах вы, дурачье! Смеете ли вы меня так мучить и пытать из за вашего Государя Великого Князя, разве не узнаете его? Вот он стоит: посмотрите, как вы его отделали! Тот-го и есть Великий Князь Димитрий, что выдавал себя за Нагого. Он в ваших руках: если хотите его погубить вместе с нами, то можете сделать это. Он не объявлял себя по тому, что хотел сначала узнать; обрадуетесь ли его приходу».

Услыхав это, все они поклонились Нагому в землю, целовали его ноги и сказали: «Милостивейший Государь! Виноваты, мы дурно обошлись с тобой; прости нас, Государь, отпусти нам этот жестокий грех: будем жить и умрем за тебя». Они повели его с большим почетом и уважением в прекрасную комнату, и таким образом в Стародубе признали его в другой раз за убитого в Москве Димитрия.

Лишь только что узнал о том посланный из Тулы, проживавший в этом городе, он запрыгал и чрезвычайно обрадовался его приходу, пошел к нему, подал письма на его имя из Тулы, однако ж тотчас же заметил, что это не прежний, которого убили в Москве, а другой. [259]

Но как этот посол был Поляк, то и засвидетельствовал ему особенное почтение при всем народе, будто коротко знает его, как прежнего своего Господина, хоть и не видал его во всю жизнь ни разу. Увидав это, народ еще больше утвердился в своем мнении, что он настоящий и подлинный Димитрий. В этот же день прибыл и Меховецкий с несколькими ротами всадников. Лжедимитрий велел ему ити в город Козельск (Cazeltzki), и освободить его: он сам скоро пойдет за ним на выручку Тулы и Калуги.

Этот вновь принятый Димитрий, по числу Третий, прежде чем ему отправиться дальше в страну, еще лучше хотел испытать Русских в Стародубе и велел одному Поляку, по имени Ивану Заруцкому (Zaruski), выехать за городские ворота с копьем, а сам он тоже выедет в след за Поляком, для примерного сражения с ним. Когда же народ соберется толпою и будет смотреть, Заруцкий должен броситься на него с копьем и не много дотронуться до него: он свалится, как будто сбитый с лошади, а Поляк поедет к себе на квартиру и спрячется там. Если народ затеет что ни будь недоброе с ним, то Лжедимитрий увидит, что он верен и предан ему, а Поляку не будет ни какого вреда.

Уговорившись так, они выехали на место и сразились. Заруцкий бросился на Димитрия, этот свалился с лошади и прикинулся полумертвым. Народ закричал в один голос, что надобно схватить изменника: взяли его, славно отделали плетьми, стащили с лошади, привели связанного к своему Государю, Димитрию, и спрашивали, как им казнить его? Услыхав, что Заруцкому досталось порядком, Димитрий засмеялся и сказал: «Спасибо всем вам, верным моим подданным, за то, что я в другой раз узнал ваше прямодушие со мною, за то, что вы мне преданы и верны: я совершенно невредим, хотел только испытать вас, и сам велел так поступить Заруцкому». Они дивились его находчивости и благоразумию, а Заруцкий принял побои себе на здоровье.

Выручив приверженцев Лжедимитрия в Козельске, отбив и прогнав от него Москвитян, Меховецкий поджидал прихода [260] Самозванца с войском; этот уже выступил и хотел выручать Тулу и Калугу, но Меховецкий узнал, что три города, Волхов, Белый и Лихвин (Lieffina), передались Великому Князю и скоро взяли бы головою этого мнимого Димитрия, если бы он не отступил и не остался на зиму в Стародубе. Благодаря случаю этого отпадения городов, начальствующие в Туле были покинуты совсем: Великий Князь велел запрудить текущую городом реку Уну, от чего вода разлилась так сильно, что жители должны были ездить друг к другу на челноках и лодках; от голода и от воды они принуждены сдаться и договариваться о пощаде с Великим Князем на том условии, чтобы он пощадил их жизнь и помиловал их, а не то все они будут держаться до тех пор, пока им нечего будет есть, кроме крыс и мышей, и пока не поедят друг друга. Великий Князь очень дивился тому и сказал: «Хотя я и поклялся не давать ни какой пощады некоторым лицам в Туле, однако ж мне, видно, надо оставить гнев и немилость, помиловать их и даровать им жизнь, за честную их стойкость и храбрость, по тому что они так верны были присяге Димитрию, вору и изменнику: если бы они захотели так же верно служить и мне, как служили ему». Он целовал крест на том, чтобы помиловать всех их: это было в день Симона и Иуды, в 1607 году.

Когда таким образом уговорились и условились, выехал из города Болотников, вошел в палатку Великого Князя, стал на колени, припал лицом к земле и сказал: «Я верно сдержал клятву, которую дал в Польше одному Господину, называвшему себя Димитрием, родным сыном Ивана Васильевича. Подлинно ли он такой, или нет, не могу знать, я не видал его никогда в прежней моей жизни, однако ж он бросил меня, и теперь я в твоих руках: коли хочешь, убей меня, со мною для того и сабля! А если пощадишь мою жизнь и помилуешь меня, я буду так же верно служить тебе, как служил ему».

Великий Князь, велел еду встать и сказал, что сдержит все, что обещал и в чем поклялся. Но он сдержал клятву, как собака держит пост, как водится у всех Москвитян. Только что приехав в Москву, он велел Петра Федоровича повесить, а Болотникова посадить в тюрьму, где он и умер [261] жалкою голодною смертию, а 52 иностранца, служившие в Туле, сосланы были в Сибирь.

Взяв город Тулу, Великий Князь распустил по домам свое войско, кроме того, которое стояло под Калугой. К нему отправил он одного знатного Боярина, бывшего также и при осаде Тулы. Ему было приказано вести переговоры с Калужанами о сдаче города: если сдадутся добром, Великий Князь дарует всем им жизнь, и окажет такое же благоволение и; милость, как и жителям Тулы. Но они отвечали, что совсем не намерены сдаваться: хотя Государь их и удалился от них из за крамолы и мятежа, однако он не станет мешкать и вернется довольно скоро. С этим Государем они и напали на стан Великого Князя и причинили много вреда его людям. Это привело в сильную досаду Великого Князя: он послал в стан на выручку несколько тысяч свежего войска, в котором было 4000 Казаков, прежде служивших у Болотникова, и потом взятых в плен. Когда освободили их, они клялись служить Великому Князю, а он дал им денег, платье, ружья и брони.

Когда Казаки прибыли с Москвитянами в Калужский стан, между ними вышло несогласие. Казаки начали бунтовать, Москвитяне очень испугались того, убежали ночью в Москву и бросили все, что было у них в стане. Узнав о том, Казаки утром двинулись к городу, хотели, чтобы их впустили туда, по тому что они люди одного с жителями Государя, рассказывали, как ночью прогнали Москвитян, которые все бежали, оставив после себя много продовольствия, пушек и несколько бочек пороху: пусть жители возьмут все это и унесут в город.

Но Наместник сначала не хотел им верить и не велел никого пускать в город. Казаки перешли реку Оку и говорили, что пойдут искать своего Государя. Увидав это, Калужане послали в стан людей, которые нашли все так, как рассказывали Казаки, догнали этих, приказывали им вернуться к городу, однако ж Казаки не слушались, за чем им прежде запрещали и отказывали, послали только с сотню из своих в город, чтобы они закупили там, что нужно, и потом ехали [262] за товарищами. Все, что ни нашли в стане, Калужане стащили в город, и снова поклялись жить для Димитрия и умереть за него.

После того, как Великому Князю не повезло под Калугой, он опять собрался с силами на истребление и изгнание ложного и самодельного Димитрия. Самозванец, по порядку их Третий, послал набирать войско в Польшу. Оттуда пришел Воевода Киевский, Адам Вишневецкий, с 2000 конницы, и Роман Рожинский (Rusnilzki) с 4000; под городом Орлом (Arol) они соединились с Меховецким и Димитрием; по согласию всего войска, Рожинского сделали главным вождем и пошли вооруженною силой под город Брянск (Brandskovv). Начальником там был Ливонец, по имени Ганс Берг; он тотчас же передался Димитрию и сдал ему город без всякого приступа и сопротивления.

Около этого времени высокопочтенный Шведский Король, блаженной памяти Карл Девятый, узнал, какие хитрые замыслы были у Поляков и Папистов с их вымышленным Димитрием, и что они собирают сильное войско на гибель и покорение России. В 1608 году, он отправил в Москву к Великому Князю, Василию Шуйскому, меня, Петра Петрея, с приказанием предостеречь его, как следует верному соседу, и дать ему знать, что Королю известно, что Пана со всею лигою и Поляками поднимает на помощь себе разные народы, чтобы заводить всякие смуты и войны, завоевать всю Москву (т. е., Россию) и привести ее в покорность и подданство себе, что уже взято несколько городов на имя Лжедимитрия и причинено много вреда грабежом, мечом и огнем. Это было очень прискорбно его Величеству: чтобы остановить и предупредить это заранее, пока неприятели не ворвались еще дальше в страну, Его Королевское Величество, как добросердечный и верный сосуд Великого Князя и всего Русского Великого Княжества, желает прийти к нему на помощь с несколькими тысячами своей и иноземной пехоты и конницы.

Великий Князь и его Бояре не обратили ни какого внимания на это предложение и дружеское предостережение Короля, пренебрегли им, думали, что у них достанет сил справиться с Поляками, и что отпавшие Русские и даже преданные Полякам города отложатся от них, по примеру трех выше названных [263] городов, особливо после того, как Великий Князь завоевал город Тулу. Однако ж он обманывался в том и испытал со всем другое, с потерею земли, людей и своего собственного счастья, о чем мы расскажем после: по тому что Поляки подавались все дальше в страну с своим Лжедимитрием и брали город за городом.

Теперь по всей России разнеслась молва, что Поляки вторгнулись в эту страну в числе многих тысяч: это навело великий страх на Москвитян, и многие заключили из того, что Самозванец должно быть настоящий Димитрий, убитый и сожженный в Москве. От того же передалось ему много Русских Дворян и иностранцев, которых он тотчас одарил крестьянами и деревнями, гораздо лучше их прежних поместьев, чтобы они не имели причин бежать от него, хотя бы видели и знали, что он не истинный Димитрий, а другой.

Этот Димитрий III-й велел по всем городам разглашать, чтобы, где есть Бояре и Дворяне у Великого Князя, владевшие поместьями, холопы и слуги их, приходили бы к нему и присягали на верную службу, за что он наградит их поместьями; если же у Дворян в деревнях были жены и дочери, рабы могли их взять за себя замуж, владеть деревнями и служить ему. Благодаря тому, он набрал себе много людей, разбегавшихся от Господ во всей стране, и таким образом крепостные холопы стали Боярами и Дворянами, сильными и богатыми, а Дворяне сделались бедняками и нищими и должны были помирать в Москве с голода.

Во время такого счастья и успехов Димитрия, Великий Князь послал к нему на встречу многочисленное войско, чтобы не дать ему проникнуть еще дальше в страну. На половине дороги Димитрий с своими людьми встретил его, и бились жестоко друг с другом. Поляки всегда брали верх и все побивали людей Великого Князя: от того Русские и оробели. В войске Русском один молодой Ротмистр из Курляндии, по имени Бертил Ламбсдора, тайно условился с своими начальниками, и все они послали тайком посла к Димитрию, с предложением своих верноподданических услуг: пусть он идет вперед, [264] они передадутся ему с развернутыми знаменами при первом его наступлении.

Приблизившись друг к Другу, оба войска начали бой. Димитрий положился на тайный уговор с ним Ламбсдорфа и велел щадить Немцев и нападать на одних Москвитян. Русский Полководец заметил это и велел Ламбсдорфу ударить на неприятеля. Конные воины не знали о замысле своего Ротмистра, а Ротмистр в хмелю не вспомнил о том, и Немцы, напав на Поляков, убили у них 400 человек. Это жестоко раздосадовало Димитрия и его Полководцев: они до того рассердились и разозлились, что наверное повесили бы Немецких послов от Ламбсдорфа, если бы те не ушли. Димитрий приказал всему своему войску не щадить больше Немцев, если они попадутся: тогда Поляки и Казаки с таким остервенением напали на Москвитян и Немцев, что первые должны были обратиться в бегство. Ламбсдорф теперь только вспомнил свой тайный уговор, отвел своих конников в сторону и хотел передаться Димитрию с распущенными знаменами. Но это было слишком поздно. Поляки окружили их, убили 300 человек, из числа тех, которые остановились и не бежали вместе с Москвитянами. Москвитяне же сочли за честных людей этих Немцев, как будто они сражались храбро и по рыцарски на их стороне и положили живот свой за Великого Князя, а между тем они были их злейшие враги и имели на уме всякое зло против своего законного Государя, которому присягали.

Когда Москвитяне, полумертвые и дрожащие от страха, прибежали в Москву и стали говорить о понесенном поражении, что столько-то тысяч их убито и обращено в бегство, весь город пришел в ужас; несколько дней не знали, что начать, и в самом деле передались бы Димитрию, если бы он подвинулся ближе с своим войском.

Народ стал уже поговаривать и советоваться между собою, толковали, что если бы он был не истинный Димитрий, то Дворяне, которые отправились к нему с повинною, вернулись бы назад, особливо большие Бояре и Дворяне, бывшие виновниками совершенных в Москве убийств. Они подбили бы [265] народ к мятежу и измене, умертвили бы людей Самозванца, выгнали бы его самого. Ни чего такого народ не слыхал. Один из Москвитян заговорил так: будто бы он слышал, что Димитрий такой умный и прозорливый, что с первого взгляда узнает, кто виноват и кто нет. Какой-то мясник перепугался и сказал: «Беда моя! Я не посмею явиться пред его ясные очи, по тому что вот этим ножом я зарезал пятерых его слуг». Тогда все стали отчаиваться и бояться за него.

После этого бегства Москвитян из под Калуги, Димитрий со всем войском подвинулся ближе к Москве и высматривал, где бы удобнее начать осаду. В то же время на помощь ему пришел один знатный Литовский Боярин, по имени Иоанн Сапега (Sapetha), с 7000 конников. Великий Князь послал войско с одним знатным Боярином из своих друзей, по имени Михайлом Скопиным: он поставил своих воинов в обозе, и пока они находились под этим прикрытием, Полякам нечего было взять у них, хотя им и хотелось подраться с Москвитянами, однако ж не удавалось до самой ночи на Св. Иоанна: тогда Поляки нечаянно нагрянули на них, разбудили их, и многие из Москвитян остались лежать, но уже не вставали.

Великий Князь велел привезти на стены все пушки, в ожидании нападения Поляков, и если бы в то время они отважились на это, то, без сомнения, овладели бы городом. Но Димитрий не дозволял того, все думая, что город сдастся, не хотел разорять, или сожигать, его; сколько раз Поляки ни принимались за это, он все удерживал их ласковыми словами и говорил, что если разорит столицу и сожжет все ее богатства, чем будет заплатить войску? Поляки и остановилися. Однако ж для него лучше бы было разорить и разрушить один город, нежели жечь и опустошать всю страну, по тому что страна скоро бы выстроила такой город, а Москва одна не могла построить других городов, крепостей и деревень, разрушенных и разоренных со всею страною.

29 Июня, 1608 года, Димитрий расположился в миле от города Москвы на реке того же имени, и оставался там до 29 Декабря, 1609 года. У них бывали частые схватки и с обеих [266] сторон пало много храбрых людей. Меж тем Великий Князь велел привезти в Москву пленных Поляков, Воеводу Сандомирского, дочь его, Марину Юрьевну (Maria Gorgona), и племянника их, Стадницкого (Stadniski), со всеми другими Поляками, содержавшимися в Ростове и Ярославле, чтобы Поляки не делали больше вторжении в страну, к ее разорению и для освобождения своих земляков.

Но как Димитрий с таким множеством народа держал Москву в суровой осаде и жестоко стеснял ее, заградил все дороги и добивался освобождения пленных Поляков и Великой Княгини, Великий Князь согласился с своим Советом, отпустил всех пленников и отослал их в Польский стан, полагая, что Поляки отступят с ними и снимут осаду; этого, однако ж, не случилось: они продолжали осаду еще усерднее и суровее прежнего.

Когда прибыли в стан пленные Поляки, все войско, а особливо Димитрий, были очень довольны и веселы; велено палить изо всех пушек; поставлено несколько палаток, так чтобы можно было ходить из них друг к другу; напоследок покончили дело на том, чтобы Воевода отправился в Польшу, а дочь его осталась в стане у Димитрия, ее мнимого мужа, с условием, чтобы он не касался ее до тех пор, пока не завоюет всей страны и не сядет на Московском престоле.

- Когда порешили все это, Лжедимитрий встретил на одном месте Великую Княгиню, в виду всего стана; со слезами живейшей радости они поздоровались. Эта веселая и забавная сцена ослепила много зорких глаз: Марина перед всем народом оказала ему все приличные почести и уважение, как своему любезному Государю и мужу, целовала, ласкала его; он ее также; по всей земле пошла молва, все толковали и судили, что он истинный Димитрий, и по этому случаю много Дворян изо всех мест перешло к нему в стан.

Как скоро узнал о том Великий Князь и увидал, что ему нет счастья в его народе, он забыл своего Бога, по пословице тех безбожных людей, которые говорят так: «Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo», и собрал со [267] всей земли колдунов и колдуньев, чтобы, чего не мог сделать один колдун, умел сделать другой; для употребления этих чертовых детей при их чарах и ворожбе, он велел разрезать многих брюхатых женщин и достать плод из их тела, застрелить нескольких здоровых и резвых коней и вынуть у них сердце: колдуны добились того, что когда клали и закапывали эти снадобья, получал поверхность Великий Князь, а когда не было того, одолевали Поляки.

Многие большие Бояре бежали из Москвы к Димитрию и в числе их Князь Василий Мосальский (Mosaiskovv), который еще прежде с 25,000 рублей перешел от Великого Князя Бориса Годунова к Лжедимитрию Первому и остался его Маршалком, а по убиении Самозванца Великий Князь Шуйский поставил его Наместником в крепости Кексгольме; там пробыл он не больше года, до перевода своего в Москву. От того-то он опять и перебежал от Шуйского к Лжедимитрию Второму и провел у него несколько дней. Но увидав и узнав на самом деле, что это не тот Димитрий, которого полагали, а новый вор, обманщик и изменник, Мосальский опять бежал к Великому Князю с несколькими Русскими Боярами и Дворянами, созвал народ и говорил гласно, что это не Димитрий, которого они убили, а другой. Тогда Москвитяне в первый раз стали все как один человек, и оборонялись от нового Лжедимитрия и Поляков до последней возможности.

Великий Князь был в большом беспокойстве с своими приверженцами, будучи сильно тесним Лжедимитрием Вторым и Поляками и ни откуда не надеясь для себя помощи: они держали между собою совет, как бы избавиться от осады? Великий Князь отправил из Москвы своего родственника, племянника Михаила Скопина, собирать войско в Новгороде, сверх того Посланника к Пресветлейшему, Державнейшему, Высокородному Князю и Государю, блаженной и достославной памяти, Карлу Девятому, Королю Шведскому, Готскому, Вендскому и Вейландскому, напомнить ему о старинном союзе, заключенном между Россиею и Швециею в Тявзине в 1595 году, и чтобы он благоволил прислать Шуйскому несколько пешего и конного войска [268] против его неприятелей, Поляков и Литовцев, по тому что Великий Князь в Москве жестоко осажден и стеснен мнимым Димитрием и Поляками, и нигде в другом месте не знает для себя прибежища и пособия.

Его Королевское Величество мог бы и отказать ему, за то что прежде, когда доведен был до крайности, он не принял Королевской помощи, да и при таком случае, когда Польский Король обратил свои главные силы на Россию, Его Королевское Величество вел с заметным успехом войну с Поляками в Ливонии и вполне мог надеяться обеспечить за собою всю эту область. Но как великодушный и вместе добродетельный и сострадательный Государь, Его Королевское Величество решился, не смотря ни на что, не покидать Великого Князя и Русский народ в такой крайней нужде, по тому что они со всем смирением искали у него помощи и защиты. Посланники обоих Государей отправились в Выборг, в Финляндию, для переговоров о делах обеих Держав. Они договорились между собою на следующих условиях: чтобы вышепомянутый Король Шведский, Карл Девятый, благоволил помочь Великому Князю 5-ю тысячами конного и пешего войска, на жалованье Великого Князя; за то Великокняжеские Посланники от имени своего Государя обещались правильно платить вспомогательному войску Короля Шведского и на его содержание выдавать Шведскому Полководцу сполна по 32,000 рублей или по 10,000 талеров в месяц. В том же случае, когда Великий Князь окажется неисправным в уплате, он обязывается выдать двойную сумму за каждый не оплаченный месяц, по приходе Шведского войска в Москву.

Потом, в признательность и благодарность за оказанную помощь, Великий Князь должен уступить Шведской Короне крепость Кексгольм, с принадлежащею к нею областью или страною, в вечное наследственное владение, по прошествии двух месяцев после прибытии Шведского войска на Русскую границу. Все это ясно можно видеть в Договоре, заключенном и постановленном в Выборге между уполномоченными с обеих сторон Коммисарами в 1609 году. После расскажем, которая сторона всего вернее сохранила, или нарушила, заключенный Договор. [269]

После этого постановления и Выборгского Договора, Шведский Король отправил в Россию, на помощь и выручку Великому Князю, благородного и знатного Графа Г. Якова Де ла Гарди, Графа Лекко, Барона Экгольмского, владельца Киды и Рунсы, Государственного Советника и Рыцаря, в звании Главнокомандующего, с войском из 5,000 хорошо обученных и обмундированных, Шведских, Финских и иностранных воинов, конных и пеших. Это было в то самое время, когда почти вся Россия передалась Лжедимитрию, отчасти по принуждению, отчасти добровольно. Самозванец, с Польским и Литовским войском из Русских, Литовцев и Поляков, привел Великого Князя в такое крайнее и трудное положение, что он едва в силах был с нуждою защищаться и удерживать город Москву.

Всякой разумный человек легко рассудит, каких бесчисленных расходов стоило Шведскому Королю набрать такое войско и содержать его до выступления его в Россию, и значительный убыток для Королевской земли, по которой оно должно было проходить до 100 миль. Не говорим уже не только о явных выгодах, которые, как заметили мы выше, были чрез это утрачены для Короля, но и о потере крепости Парнова (Пернова), с значительным числом находившихся там пушек и разных военных снарядов, а это, большею частию, произошло от того, что Король должен был помогать Русскими и вывел свои войска из Ливонии.

Только что Королевское войско выступило в поход, как уже, благодаря одним слухам о нем и страху его оружия, сдались Великому Князю крепости Кексгольм и Нотебург, до этого времени державшие сторону Лжедимитрия. Без сомнения, и крепости Копорье (Coporia), Ям (Jama), Гдов (Augdovv) и другие принуждены бы были передаться Великому Князю, если бы племянник его, Михаил Васильевич Скопин, не счел неудобным тратить на это время, но настоятельно просил и убеждал спешить на выручку Великого Князя и освободить его от осады.

Когда Полководец, Граф Яков Де ла Гарди, прибыл с Шведским войском в Новгородскую область, и город Порхов (Porckovv) тоже последовал примеру Кексгольма и Нотебурга и [270] сдался Великому Князю. Поляка, под начальством Корнезетцкого (Cornezetski) (У Немцевича II, 342, Kiernosiecki.), стоявшие, в числе 2,000, в Старой Руси, узнав о приходе Шведского войска, пришли в такой страх и отчаяние, что поспешно очистили город и ушли оттуда. Граф Де ла Гарди послал следом за ними Фельдмаршалка Эберта Горна из Канкаса, с сотней воинов; этот очень усердно преследовал Поляков днем и ночью, наконец настиг их в Каменске (Cameneck), с Божиею помощию совершенно разбил, и сам начальник их едва избежал смерти. Так город Старая Руса и весь его округ приведены были в покорность Великому Князю.

После того Полководец послал Эберта Горна, с некоторым числом войска, в Торжок (Torsiock), где находился Польский Полковник Зборовский с 3,000 человек; хотя Горн не имел ни каких других приказаний от Полководца, кроме того, чтобы разведать о позиции и силах неприятеля, пока не подойдет сам Де ла Гарди со всем войском, однако ж он, застав неприятеля на поле близко Торжка, храбро напал на него, разбил и обратил его в бегство. Зборовский должен был с великим позором бежать в большой стан. Так и Торжок освобожден от осады. За это Лжедимитрий был очень недоволен Немцами, начал смеяться над ними и бранить их, за то что Поляки попались в такой просак и были застигнуты врасплох Шведами.

Димитрий видел, что Шведский Полководец близко, войско его потерпело большое поражение, а Москвитяне ободрились, видя, что ему нечего взять у них, и не хотели сдаваться; он послал Яна Сапегу осаждать Троицкий монастырь и не давать ни чего привозить в Москву из прочих мест. Сапега столько же сделал под монастырем, сколько Лжедимитрий под Москвою. Но как он причинял везде много вреда стране, занял и загородил все дороги и проходы, то Великий Князь послал из Москвы 30,000 воинов, все конников, и дал им в начальники своего брата, Ивана Ивановича Шуйского, который должен был задать Полякам пир под Троицей. В двух милях от монастыря встретился им Сапега с войском: они бились храбро, Поляки начинали уже трусить, и два раза обращались в бегство. [271]

Наконец Сапега собрался с духом и сказал своему подчиненному войску: «Любезные братья и земляки! Если мы будем все бежать, нас перебьют и никто не избегнет смерти. Польша так далеко отсюда, станем же лучше сражаться по рыцарски, чем бежать и давать себя бить, как трусливых непотребных женщин: пусть каждый постарается, сколько сил хватит, а я буду первым и передовым вашим в любви к славе, доблести и чести. Следуйте за мною! Бог наверное отдаст неприятеля в наши руки». Они напали с такою силой и бешенством на Москвитян, что перебили их несколько тысяч, других же прогнали в Москву. Такой урон в людях до того лишил бодрости и обессилил Великого Князя, что он уж больше не осмеливался выходить в поле без Шведского войска, оставил в покое и Сапегу, до тех пор, пока не прибыл Шведский Полководец и не прогнал от монастыря Поляка.

Находясь теперь в мирном и спокойном положении под монастырем, Сапега послал несколько рот Поляков и Казаков, для разведывания, нельзя ли привести каких ни будь городов к присяге Лжедимитрию? Это и посчастливилось ему: два города, Переслав (Perislavv) и Ростов присягнули в верности и преданности Самозванцу. Однако ж Ростов хотел было потом изменить, но ему плохо пришлось за это: весь город был вырезан и сожжен. Поляки получили превосходную добычу в его монастырях и церквах в золоте и серебре, драгоценных каменьях и жемчуге, поснимали с икон все их серебряные ризы (Rocke), а со Св. Леонтия, лежащего в серебряной раке, золотую в 300 фунтов весом, изрубили эти ризы топорами в куски и разделили между собою. Митрополита отвели пленником под Москву к Димитрию, который принял его милостиво и сделал своим Патриярхом. Говорили, что в посохе Митрополита был рубин, стоивший 20,000 гульденов и подаренный им Димитрию. С этого города взял себе пример богатый, торговый и промышленный город Ярославль и сдался Димитрию на таких условиях, чтобы гражданам было оставлено их судопроизводство, Поляки не тревожили бы их и не позорили их жен и детей. Они будут верны и преданы Лжедимитрию и сделают для него все возможное; послали в стан [272] к нему 30,000 рублей золотом и желали себе начальника, который управлял бы ими и оборонял их от Поляков. Димитрий дал им в начальники Лоренца Бюгге (Biugge), Шведа, родом из области Гельзингеланда, который больше 30-ти лет жил в России и приведен был в Москву пленником из Ливонии при тиране Иване Васильевиче. Этот Капитан пришел в Ярославль с 1000 конных воинов: граждане долгое время снабжали их с лошадьми пищею и питьем, сеном, овсом и всем нужным

Города Кострома (Castron), Галич, Вологда тоже присягнули в верности Лжедимитрию и долго бы оставались верны присяге, если бы не подбил и не взбунтовал их один перекрещенец, по имени Даниил Эйлов (Eylov), тамошний житель, имевший на откупу соляную торговлю. Он говорил им, что они не обязаны хранить присягу, по тому что он доподлинно узнал, что этот вор и обманщик, выдающий себя за истинного Димитрия, совсем не тот, что венчан на царство в Москве, а другой; говорил также, что собрал в своих поместьях 200 человек, с копьями и луками, чтобы заставить Поляков поскорее убраться от них. Это длилось, однако ж, не долго: Поляки проведали о том, навестили Эйлова, перебили его 200 человек, а самого с детьми взяли в плен, и он должен был выкупать себя 600 талеров. Тогда же явился туда и один Польский Ротмистр, Александр Лисовский (Likouski), с 5-ю тысячами Казаков и 600 конных воинов, перебил несколько тысяч Русских, разъезжал по всем сторонам в области, куда только ему было угодно, до чиста разорял и опустошал все, и не переставал это делать до тех пор, пока не добрался до городов Галича и Костромы, сжег их и отступил с огромной и богатой добычей.

При таком весьма бедственном состоянии всей страны, двинулся из Литвы и Польский Король, Сигизмунд, с 20,000 войска к Смоленску, и требовал себе этот город, как старинную собственность Польской Короны. Но жители не знали, что дать ему, кроме пороха и свинца. Он стоял под Смоленском два с половиною года, пока совсем не овладел им: на приступах и в стычках потерял много храбрых воинов, которых [273] в одном полном полку едва осталось и ушло оттуда только 100; впрочем, если бы в городе не открылось опасной болезни, жители оборонялись бы гораздо дольше. Но что было делать 3-м, или 4-м, сотням больных воинов в таком обширном городе, против такого множества людей за его стенами? Жители должны были уступить и отдать себя на резню, подобно овцам; смерти избежал один Наместник с сыном, которых взяли в плен и увели в Польшу.

В то время, как Польский Король держал в такой крепкой осаде Смоленск, Великий Князь Василий Иванович Шуйский отправил к нему из Москвы гонца, с таким письмом, что уступит ему всю Россию, только бы он пришел и пособил ему отбить и прогнать вора и изменника, выдававшего себя за Димитрия. Король смолчал на это, не дал ни какого ответа, удержал гонца у себя. В досаде на то, Великий Князь отправил другого гонца к Начальнику Смоленска, но этот гонец был схвачен Польским сторожевым отрядом: у него найдены письма от Великого Князя к Начальнику Смоленска, убеждавшие его «держаться и защищаться от Короля смело и храбро; Великий Князь склонил ласковыми словами Короля Сигизмунда помочь ему смирить и одолеть Димитрия; а когда это исполнится, он то сделает с Королем и его плешивыми головами, что не много их уйдет из России». Когда донесли о том Королю, он тотчас же заметил, что это плутовство и коварство, дивился лукавству и обманчивости Русских, а обоих послов, как присланного к нему, так и другого, к Начальнику Смоленска, велел бросить в реку и утопить, сказав при этом: «Нельзя верить ни одному Москвитянину. Если будет на то воля Божия, и я найду время и случай, достанется же от меня плутоватому Великому Князю, я не останусь у него в дураках».

Предъявлявший права свои, Димитрий, узнал об этом происшествии с Великокняжескими послами под Смоленском. Поляки привели в покорность ему несколько городов и вошли в стан с большою добычей, от чего подешевели все съестные припасы и напитки. Димитрий слышал также, что между Русскими и Шведским войском вышли ссора и несогласие: думая, что Шведы вернутся назад и не двинутся дальше в страну, а от того [274] и война его пойдет лучше, он стал доволен и весел, полагал, что все теперь выиграно и беда прошла, велел тайком обвенчать себя в стане с Мариной Юрьевной (Maria Gorgona), женою убитого Лжедимитрия Первого или Гришки, хоть и дал клятву ее отцу, Сандомирскому Воеводе, не делать свадьбы, пока не завоюет Москвы и не сядет на престоле. Женившись на коронованной Великой Княгине, сделался очень горд и надут, называл себя единственным Християнским Императором под солнцем, как видно из следующего его титула такого содержания:

«Мы, Димитрий Иванович, Император Всероссийский, Повелитель и Самодержец Московской Державы, Царь всего Великого Княжества Русского, Государь Богодарованный, Богоизбранный, Богохранимый, Богом помазанный и вознесенный над всеми другими Государями, подобно другому Израилю руководимый и осеняемый Силою Божией, Християнский Император от солнечного восхода и запада, и многих областей Государь и Повелитель».

В то время, когда Димитрий так веселился, пировал и ликовал в стане под Москвою, Шведский Полководец, Граф Яков Де ла Гарди, с Русским вождем, Михаилом Скопиным, подошел к городу Твери; у них было большое сражение с Поляками, и победа опять осталась за Шведами, которые одолели и обратили Поляков в бегство. По окончании битвы, Русский Полководец Скопин бросился на шею к Графу Де ла Гарди, со слезами на глазах благодарил и сказал, что дядя его, Великий Князь, и все Русское Государство, никогда не будут в силах достойно отблагодарить его и Королевское войско, а тем менее заплатить за эту важную услугу.

Если бы поступили по мнению и желанию Русского вождя Скопина, Москва и Великий Князь сдались бы неприятелю прежде, чем подоспел к ним кто ни будь на выручку, по тому что когда на первый день победа из за проливного дождя осталась не решенною на обеих сторонах, Скопин хотел отступить в удобное и безопасное место, пока они не получат подкреплений из Швеции. Но Шведский Полководец вразумил его, что не храбрость неприятеля, а только непредвиденный случай, дождик, [275] помешал полной победе над ним в прошлый день, и что крайнее положение Великого Князя и города Москвы не дозволяет такой долгой отсрочки. Против воли и согласия Русского Вождя, на третий день после того, он храбро напал на неприятеля и победил его. Надобно удивляться, что Шведский Полководец и его войско были так добродушны, что рисковали жизнью для блага таких людей, которые не только постыдно оставили их в бою в прежний раз и обратили тыл неприятелю, но еще во время жаркого боя похитили их вещи и поклажу: у некоторых из главных Шведских Офицеров изо всего их значительного гардероба не осталось ни какого платья, кроме того, что было на них; они сражались за своих грабителей, для которых не было бы печали, если бы Шведы лишились с имением и жизни, и свободы; они стали рассуждать о несправедливости к ним Русских, а большая часть их до того обиделась, что против воли Полководца вернулись в Ливонию,

Не смотря на то, Полководец, с оставшимся у него войском, отправился в Коломну (Columniza), а потом в Александровскую Слободу, и оставался там до тех пор, пока не прибыл к нему на помощь Королевский Коммисар и Адмирал, Генрих Тённисен, с несколькими тысячами пехоты и конницы. Как скоро узнали о том Поляки, Зборовский и Сапега вышли из стана с 18 тысячами человек, хотели попытать счастия, нельзя ли им овладеть городом и выгнать из него Шведов, чтобы они не подошли ближе к Москве и не освободили от осады Великого Князя. Благодаря, однако ж, осторожности и храбрости Шведского Полководца, они были отражены, разбиты и прогнаны.

Граф Яков и Михаил Скопин всегда были счастливы с неприятелем и все побеждали Поляков, что и разнеслось по всей стране: многие города и крепости, присягнувшие Димитрию, отложились от него, каковы: Вологда, Галич, Романов, Молога, Рыбинск (Ribna), Суздаль, Ярославль, Углич, Кашин и многие другие, граждане и поселяне собрались в числе нескольких тысяч и везде нападали врасплох на Поляков и изменников Русских, которые стояли за Лжедимитрия, высылались [276] на грабеж и жалостно притесняли бедных жителей; не только отнимали у них все, что найдут, но еще мучили их, чтобы сказали, где спрятаны и зарыты у них пожитки, серебро и золото, насиловали и позорили их жен и дочерей, так что жалко было видеть все это. За то, когда граждане и крестьяне одолевали их, они должны были расплачиваться тем же: их убивали до смерти, раздевали до нага, а некоторых толкали под лед живых, приговаривая: «Негодные плуты и изменники, вы в короткое время до чиста разорили и разграбили это место, сожрали всех овец, быков, коров и телят: ступайте же теперь под лед и ежьте рыбу в Волге и в других реках!»

Чтобы положить конец таким проделкам жителей, послан из стана Ротмистр Лисовский (Lizouski) с несколькими тысячами человек, но и он ничего не мог сделать, по тому что везде, где ни стояли, они огораживали себя крепким частоколом, и Поляки должны были оставить их в покое. Но один из Немцев, Иохим Шмидт, сын цырюльника, во время Шведской войны убежавшего в Россию, был до того отважен, что поехал в город Ярославль, по тому что очень знаком был с тамошними горожанами и имел жену Ярославку: он намеревался убедить их, чтобы они сдались Лжедимитрию и не заводили кровопролития. Заметив его из города, граждане высыпали толпою к городским воротам и хотели знать, что ему надо? Он сказал, что сделано распоряжение по их жалобам. Димитрий пришлет к ним одного знатного Польского Господина, который будет останавливать Поляков и так накажет злодеев, причинявших насилия и отягощения жителям, что они будут помнить. Что же сделали Ярославцы? Они все заманивали его ласковыми словами ближе к себе, схватили под уздцы его лошадь, свели его с нее, притащили в город, поставили на огонь большой пивоварный котел, налили до краев медом и бросили туда Шмидта, совсем нагого: варили, кипятили его, так что мясо стало отваливаться от костей, потом вынули из котла и бросили кости и мясо за вал на съедение свиньям и собакам. Узнав о том, Лисовский пошел туда и сжег городские предместья, также другие местечки и деревни, изрубил [277] всех мужчин и женщин, старых и молодых, и удалился оттуда с большой добычей.

Между тем Шведский Полководец, Граф Яков и Михаил Скопин, тоже не оставались без дела, послали несколько взводов конницы в Переславль, чтобы не только отрезать Лисовскому отступление в стан, но и занять этот город. Это и удалось им: они взяли город приступом, побили всех Поляков, которые там были, принудили Русских опять присягнуть Великому Князю и потом отдыхали несколько недель.

Получив порядочное подкрепление из Швеции в коннице и пехоте, и находя себя, вместе с Русскими, в числе нескольких тысяч, Шведский Полководец, Граф Яков, привел многие города, монастыри и крепости в покорность Великому Князю, потом пошел, через Калязин, Углич и Кашин, в Александровскую Слободу и храбро отбил Поляков, хотевших осадить его там. После всего того он отправился наконец с Скопиным в поход на Сапегу, осаждавшего Троицкий монастырь: они хотели покушать и разделить с ним Мартынова гуся (Известный осенний праздник в Германии, день Св. Мартина, когда жареный гусь такая же необходимая вещь за обедом, как блины на Масляной у нас.), хоть Сапега и не звал их. Это было очень досадно Полякам, и они убежали оттуда, бросив гуся не ощипанного и не жареного, по случаю нечаянного прихода Русских и Шведов, отступили к городу Дмитрову (Mitroffvva), укрепили его и держались, но не долго; по тому что там стали станом Граф Яков и Михаил Скопин, чрез что сделались открыты все дороги к Москве, уже довольно времени занимаемые Поляками, как между Новгородом и Москвою, так и Холмогорами (Colmogorodt), Ярославлем и Москвою; теперь стало свободно и безопасно ездить по ним туда и обратно и возить разные съестные припасы в Москву и в стан.

Около этого же времени Польский Король Сигизмунд стоял с своим войском под городом Смоленском, и отправил Послов в большой Польский стан под Москвой, с увещанием, [278] чтобы Поляки припомнили, чего наделали в Польше прежним своим возмущением и лишились из за того и жизни, и имущества, движимого и недвижимого. Все это он простит им и велит возвратить все взятые в казну имения, если только они схватят и приведут к нему под Смоленск того обманщика и изменника, которому служат они и который позволил себе назваться Димитрием, сыном Ивана Васильевича. Приехавши в стан, Послы тайно передали свое поручение Полководцу Рожинскому (Rusniski); Димитрий думал каждый день, что Посланники будут просить у него приема, но как этого не случилось, он велел позвать к себе Полководца и спросил, как ему понимать это, что Королевские Послы не стараются передать ему свое поручение, по тому что уже несколько дней живут в стане и каждый день ведут разговоры с ним.

Рожинский, уже обсудивший с главными Офицерами и Ротмистрами, как им приняться за это дело и возвратить Королевское расположение к себе, отвечал ему с пренебрежением, погрозил своим начальническим жезлом, бывшим у него в руке, и сказал: «Ах ты блядин сын! Что тебе за надобность знать, какие дела у меня с Послами? Черт знает, кто ты, где родился и какого происхождения. Долго мы проливали нашу кровь за тебя и не получали еще жалованья».

Димитрий ускользнул от него, пошел к своей жене, упал ей в ноги, со слезами на глазах простился с нею и сказал: «Польский Король ведет изменническое дело с моим Полководцем, который так отделал и озадачил меня, что я не стою видеть твои ясные очи; я этого не потерплю: или он умрет, или я погибну; у него с Поляками ничего на уме нет доброго. Да сохранит меня Бог в дороге, по тому что думаю ехать! Да соблюдет Он и тебя, мою любезную жену, когда ты здесь останешься без меня!»

Он переоделся в крестьянское платье, сел в розвальни и уехал из стана в Калугу. Никто не знал, куда он поехал и где находится, жив, или умер; большая часть полагали так, что он убит и тайно брошен в реку. [279]

Немного не доезжая до Калуги, он не сейчас поехал туда, а остановился в одном монастыре, возле самого города, послал нескольких монахов к гражданам города и велел предложить им, что еретик, Польский Король, несколько раз писал к нему о добровольной уступке Смоленского Княжества и всей Северской страны, принадлежавших в старину Польской Короне, но он отказал ему в том, чтобы в этой Християнской земле не укоренилась Панская суемудрая Вера. За это Король сговорился с Полководцем, Димитрием Рожинским и Поляками, долго служившими ему, чтобы схватить его и отвезти к Королю под Смоленск. Но что узнав о том, он тайком собрался и убежал оттуда. Потом велел монахам спросить Християнский народ, что намерены они сделать для него? Если хотят быть верными и преданными ему, по присяге, и не щадить за него жизни, он остановится у них на житье и, с помощью Св. Николая и с их пособием, не только отплатит Василию Шуйскому, но и Королю Сигизмунду и своим вероломным и крамольным Полякам, так что они это будут помнить. За Православную Християнскую Веру он готов умереть с ними и отдать все, что может, а Польскому Королю не уступит ни одной деревни, даже ни одного дерева, а не то что крепости, города, или Княжества.

Это объявление понравилось гражданам и всему народу: они пошли в монастырь, поднесли ему хлеб и соль, отвели его в городскую крепость, надавали ему денег, платья, лошадей и всяких припасов для пищи и питья. Отдохнувши несколько дней в Калуге, этот мнимый предъявитель Великокняжеских прав, писал к вождю Григорью Шаховскому, собравшему несколько тысяч Казаков и стоявшему станом недалеко от города Вязьмы (VVesma), чтобы он вернулся с своими Казаками в Калугу и не ходил в стан: тот так и сделал, и Димитрий остался в Калуге и учредил там новый Княжеский Двор.

Потом писал он ко всем Офицерам и покорным ему городам, чтобы убивали всех Поляков, живших в городах и деревнях, воины ли они, или купцы, а имение и пожитки их привозили бы в Калугу, забирали бы все и никого не щадили. Казаки и другие его посланные верно исполняли это и перебили [280] несколько тысяч невинных людей, как воинов конных и пеших, проживавших в городах и деревнях, так и разных торговцев, собиравшихся ехать в стан с весьма дорогими товарами, шелковыми материями и бархатом, пистолетами, саблями, ружьями, вином и пряными кореньями, чтобы у Димитрия всего было вдоволь для содержания его придворной челяди и нового вооружения.

На другой день после того, как Лжедимитрий Второй убежал из стана, Поляки держали совет с бывшими там Русскими, на что им решиться, по тому что Государь их, Димитрий, не отыскивался: они поклялись жить мирно между собою, не уходить ни к Польскому Королю, ни к Великому Князю, и если бы кто пришел и стал выдавать себя за Димитрия, не верить ни ему, ни другому, а тем менее принимать его; стали смеяться и наругаться над Великой Княгиней Марьей (Мариной) Юрьевной, которая и не могла дольше жить в стане, тайком удалилась оттуда и отправилась в город Дмитров, где находился Ян Сапега.

Приведя свои дела в порядок в Калуге, Лжедимитрий послал в подмосковный стан одного доверенного Дворянина тихонько разведать, что говорят об нем простые Поляки: хотят ли, чтобы он опять был с ними, или нет? Если узнает, что они охотно желают его, должен сказать, что Великий Князь Димитрий обещается прийти к ним с новым войском, принести с собой денег и исправно заплатит им за все месяцы их службы, только бы они доставили в Калугу его бывшего Полководца, Рожинского, живого, или мертвого. Но как Поляки, вскоре после побега Димитрия, положили остаться вместе, верно стоять друг за друга и никогда не служить ему, то посол его ни в чем и не успел у них и, ничего не сделав, вернулся в Калугу. Димитрий не удовольствовался тем: он послал другого, из своих Капитанов, по имени Казимира, природного Поляка; и этот должен был сделать ту же попытку, как и прежний посол, и употребить разные происки, чтобы встревожить, взволновать Поляков и поселить меж ними несогласие. Так это и сделалось: он повел дело так ловко, что некоторые из Казаков ушли в широкую степь, другие к Королю под Смоленск, а третьи в Калугу, к прежнему Государю, Димитрию.

(пер. А. Шемякина)
Текст воспроизведен по изданию: История о великом княжестве Московском, происхождении великих русских князей, произведенных там тремя Лжедмитриями, и о московских законах, нравах, правлении, вере и обрядах, которую собрал, описал и обнародовал Петр Петрей де Эрлезунда // Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских, № 2. 1866

© текст - Шемякин А. 1866
© сетевая версия - Тhietmar. 2024
©
OCR - Иванов А. 2024
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЧОИДР. 1866