Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ЭРНСТ МИНИХ

ЗАПИСКИ


Записки Миниха-сына воспроизводятся по изданию М. И. Семевского 1891 года. Подлинник на немецком, как и подлинник русского перевода, неизвестны. Текст частично исправлен в соответствии с современными правилами орфографии и пунктуации.


ТЕКСТ

Бурхард Христофор граф Миних и Христина Лукреция Вицлебена суть родители, которым я одолжен жизнью. Я родился в 1708 году января десятого дня нового штиля неподалеку от Эттингена в Швабской деревне, именуемой Гейнсфурт. Отец мой, которого покойная мать моя, по обыкновению тогдашних времен, всегда на походах сопровождала, состоял в Гессен-кассельской службе майором и находился в походе с корпусом Гессен-кассельских войск, состоящим на жаловании Английской И Голландской держав и выступившим тогда из Италии в Брабандию.

Мать моя, не желая остаться одна,, принуждена была на другой день по разрешении мною от бремени ехать далее, что и дозволяли ей ее силы.

В малолетстве моем и по самый Утрехтский мир 1 отец мой не только имел случай военному искусству в наилучшей школе обучиться, но также счастье во многих походах, учиненных им под предводительством двух знаменитейших полководцев, а именно принца Евгения Савойского и герцога Марльбругского, приобрести славу храброго и искусного офицера.

При сем примечательно, что он на многих в сию войну происходивших сражениях не больше одного раза был ранен. Сие воспоследовало под Дененом, где один французской драгун, которому он тотчас сдаться не хотел, ранил его кинжалом в грудь и потом отвел пленником в Камбрай. В сем городе имел он благоприятный случай, как о том сам по свидетельству многих отзывался, не токмо познакомиться с тогдашним архиепископом — славным Фенелоном, но также принятым быть от него с великим снисхождением и с особенным уважением.

По заключении мира остался он полковником на 1717 год в гессенской службе, и в сие время, по опытности его в инженерной науке, препоручено ему от ландграфе Гессен-кассельского построить канал, соединяющий близ [83] местечка Сибурга, ныне Карлсгавеном именуемого, реку Димель с Веэером. Сию работу привел он большею частью к окончанию, как после, в уважение медлительного производства в службе незнатных владельцев, принял он намерение вступить в службу которой-либо высокой державы для показания своих заслуг и способностей, а сие надеялся он тогда обрести в Польше.

Здесь король Август после сражения под Полтавою, решившегося к несчастию Карла XII, хотя и сидел паки на престоле, однако колебался на оном, доколе не был подтвержден по силе мирного трактата между шведами и россиянами. Невзирая на худое положение дел в Швеции, поляки не хотели еще настоящему подвергнуть себя воиновению, и их так называемая конфедерация немало наносила королю беспокойства: конфедераты настояли особенно на том, чтобы саксонские войска из государства вышли, ибо король принужден был держать их в Польше как для собственной безопасности своей, так и для прекращения великих, происходивших в то время беспокойств; но как сии войска большею частью содержались на иждивении поляков, то общественно взирали на них как на неприятных и крайне обременительных гостей. Наконец чрез посредство России заключен мир, и между прочих статей мирного постановления договорено саксонские войска вывести из Польши и для защиты ее учредить корпус войска из двенадцати тысяч человек пехоты и драгунов, который в мирное и военное время содержать на иждивении республики.

При таковых обстоятельствах дел в Польше отец мой предложил королю Августу свои услуги, которые приняты весьма благосклонно, так что он в том же 1717 году произведен генерал-майором польской и саксонской армии и вскоре потом получил препоручение учредить новый пехотный полк из четырех батальонов, который по днесь известен под именем польской коронной гвардии.

В корпусе сем должен был состоять фельдмаршал граф Флеминг действительным, а мой отец командующим полковником. Причем сделано условие, чтобы отец мой сперва один несколько лет пользовался всеми полковничьими доходами и рационами, которые по нынешнее время на весьма знатную простираются сумму, а после разделял бы их с фельдмаршалом графом Флемингом или по крайней мере предоставлял для него известную часть от оных каждогодно. Коль скоро означенное распоряжение сделано, [84] приказал отец мой оставшейся в Гессен-Кассель фамилии своей приехать в Варшаву, где я по приезде моем на девятом году возраста своего определен прапорщиком в упомянутую гвардию, ибо доселе я состоял в том же звании в гессенской службе в Кетлерском пехотном полку.

Хотя по восстановлении мира в Польше отец мой не имел случая оказать свои таланты на войне, однако же другие его знания и способности в короткое время снискали ему уважение и благосклонность от короля. Он имел пребывание свое всегда в Варшаве и жил в доме, нанятом у епископа Плоцкого. В контракте с хозяином договорились они, чтобы епископ, на случай приезда его по некоторым делам в город, имел несколько покоев в том же доме для своего жительства. Между тем случилось в 1718 году, когда означенный епископ стоял у нас на квартире, что его люди в кухне, где также и наши работали, разложили на очаге весьма сильный огонь, отчего в трубу выкинуло, и после целый флигель дома выгорел. Епископ, под предлогом, будто бы пожар произошел от неосторожности наших людей, требовал, чтобы отец мой за причиненный убыток заплатил, и по полученному отказу просил на него о том в суде. Сие тяжебное дело продолжалось нарочито долго; наконец епископ перенес дело в Рим, и отец мой получил от папы, который, без сомнения, не ведал, что писал к еретику, грамоту, в которой его святейшество увещевал епископа удовольствовать. Невзирая на сие, спор между ними долгое время без решения оставался, как напоследок сам король вошел в посредство и епископа удовлетворил, обещав его племяннику аббату Салуцкому, нынешнему гросс-канцлеру польскому, знатное пожаловать епископство.

В том же году проезжал чрез Варшаву славный и несчастный муж барон Герц. По старинному знакомству, пристал он в нашем доме, и дружба его к отцу моему, равно как, может быть, и желание сманить от короля Августа искусного генерала, простирались до того, что он не токмо предлагал отцу моему генерал-поручичье место в шведской армии, но также по силе данной ему полной мочи вручил на показанный чин патент собственноручно, но дело сие осталось без дальнейшего успеха, ибо Карл XII в том же году под Фридрихсгамом застрелен, а сожаления достойному барону Герцу отсечена голова в Стокгольме.

В 1719 году курфиршеский саксонский принц, после бывший король польский, сочетался браком с герцогинею [85] Мариею-Иозефою в Вене. Король, один из великолепнейших владельцев тогдашних времен, вознамерился принять свою невесту с величайшею пышностью и с редчайшими увеселениями и празднествами. Все первейшие чиновники были туда отозваны, а равно и отец мой получил повеление приехать в Саксонию. Он взял с собою всю фамилию свою, и мы приехали в половине июля месяца в Дрезден. Празднества открылись в августе месяце великолепным выездом, причем саксонский генералитет составлял особенный конный корпус, который вел отец мой как младший тогда генерал, а фельдмаршал граф Флеминг оный корпус замыкал. Какие в прочем при сем случае в течение шести недель происходили увеселения, об оном можно видеть во многих печатных сочинениях. Самое редкое, по мнению моему, зрелище притом было возобновление старинного и столь славного каруселя, где все прежние употребительные законы и правила соблюдаемы были наиточнейше.

По окончании сих увеселений возвратились мы в Польшу и приехали в конце того года в Варшаву. Немного спустя отец мой пришел в несогласие с фельдмаршалом графом Флемингом. Сему не хотелось долее соблюдать выше изображенного условия, постановленного при учреждении гвардейского полка. И когда отец мой не намерен был ему уступить, то граф Флеминг подучил некоторых офицеров сделать донос, что они распоряжением и управлением отца моего при полку недовольны. При сем случае дошли также до сведения отца моего некоторые оскорбительные речи от одного штаб-офицера по прозванию Бонафу, которого он по поводу сего вызвал на поединок и ранил пулею в грудь. Опасаясь худых следствий, когда раненый умрет, отец мой за благо рассудил скрыться в монастыре, где и пребывал несколько недель, пока Бонафу из всей опасности вышел.

В сие время король возымел желание обозреть канал, строившийся по его повелению в увеселительном замке Уяздов под главным надзиранием отца моего. Королю надлежало ехать мимо того монастыря, где отец мой укрывался. Приехав к оному, приказал он остановиться и вызвать моего отца, которого посадив в свою карету, поехал в вышеозначенный замок Уяздов. Проведя несколько часов на обозрении канала и изъявив на то свое удовольствие, возвратился он в город и высадил моего отца из кареты в том самом месте, где его взял. Между тем вражда фельдмаршала графа Флеминга от часу более [86] возрастала. И хотя король внутренне любил отца моего, однако же власть графа Флеминга над распоряжениями мыслей государя его не допустила следовать его склонностям, чтобы отца моего от пронырств упомянутого фельдмаршала защитить. Даже дошло до того, что фельдмаршал граф Флеминг приказал отцу моему объявить домовый арест. Когда же он собственно был саксонский фельдмаршал, а в Польше, и именно при коронной гвардии, не другое что, как полковник, напротив чего отец мой был и польский генерал-майор, и вице-полковник в коронной Гвардии и собственно состоял под командою гросс-фельдъегеря Синявского, то сей почел поступок графа Флеминга предосудительным правам и власти своей, приказал того же дня отца моего известить, что он дарует ему свободу и не имеет уважать объявленного ему от фельдмаршала графа Флеминга ареста, а в прочем может полагаться на его покровительство. Граф Флеминг принужден был гнев свой смирить, но после по сему делу никаких уже дальнейших следствий не оказалось.

Во время сих раздоров князь Григорий Федорович Долгорукой находился российским посланником при дворе польском; неудовольствие отца моего известно ему было, почему он и воспользовался сим случаем уговорить
его с обещанием величайших выгод в российскую вступить службу.

В исходе 1720 года умер мой покойный дед Антон Гинтер Мииих, постанови по силе духовной отца моего единственным наследником родового и благоприобретенного имения его. По полученному известию о кончине его. просил отец мой у короля позволение съездить в свою родину, что и получил неукоснительно с награждением пятисот червонных на путевые расходы.

Вместо чтоб ехать в Ольденбург, отправился он в начале 1721 года под чужим именем в Санкт-Петербург, но не далее доехал, как до Риги, потому что здесь встретил уже императора Петра Великого. Тут сделал он на шесть лет договор с таким условием, чтобы не прежде как по прошествии первого года получить чин генерал-поручика. В прочем, как уже около сего времени, а именно В мае месяце 1721 года, война со шведами прекратилась, то он должен был довольствоваться меньшим, нежели что князь Долгоруков в Варшаве обещал; так что вместо восьми тысяч курантных талеров ежегодного дохода, в Польше получаемого, имел он теперь не больше как две тысячи четыреста рублей. [87]

Из Риги отправился он в свои вотчины для принятия их в свое владение и для окончания расчетов с братьями и сестрами об оставшемся наследстве.

Между тем просил он короля об увольнении от службы, которое получив, отписал к моей покойной матери, дабы она в Гданьск приехала и там ожидала его. И так мы все пустились из Варшавы водою и по десятидневном путешествии приехали в Гданьск благополучно. Чрез несколько недель прибыл к нам отец мой, и потом все вместе предприняли мы путь чрез Кенигсберг, Пруссию и Курляндию в Россию.

В сентябре месяце 1721 года приехали мы в Ригу. Сей город по силе заключенного между Россиею и Швециею мирного трактата сделался в сем году новою пограничною крепостью Российской империи. Отсюда отец мой поехал один в Санкт-Петербург, распорядил там все нужное для своего домоводства и по прошествии двух месяцев возвратился опять в Ригу, дабы с собою взять всю фамилию свою.

Я оставлен один в Риге обучаться в тамошней городовой школе и отдан в пансион к ректору означенной школы — весьма ученому мужу, по прозванию Горняку. От роду было мне тогда около четырнадцати лет, и великую имел я охоту к учению; но, к сожалению моему, кроме латинского и частью греческого языка, другому в сей школе весьма мало научиться мог.

По прошествии двух лет отец мой за благо рассудил послать меня в Женеву, но наперед приказал явиться в Петербург, куда я и приехал в феврале месяце 1723 года. По приезде моем предложил мне отец мой на выбор, Желаю ли я быть ученым или военным человеком; я решился на первое.

В оное время Петр Великий имел помышление Ладожский канал, необходимо нужный к облегчению торговли и промыслов жителей в Санкт-Петербурге, привести к совершенному окончанию. Хотя посредством небольшого канала, соединяющего реку Тверцу и Мету неподалеку от Вышнего Волочка, водяная коммуникация была уже свободна от Каспийского моря даже до Санкт-Петербурга, однако же, как все припасы надлежало провозить по Ладожскому озеру, на котором плавание во время сильных ветров и бурей столько опасно было для плоскодонных барок, употребляемых обыкновенно для провоза российских продуктов, что ни одного почти не проходило года без знатного урону и гибели людям и товарам, то, [88] дабы отвратить таковую неудобность в перевозе припасов, император Петр Великий предпринял реку Волхов, впадающую в Ладожское озеро, и реку Неву, из оного вытекающую, соединить посредством канала, чрез что озеро оставалось в стороне и судоходство никакой опасности не подвергалось.

Сей канал, простирающийся вдоль берега Ладожского озера, приемлет свое начало у Новой Ладоги и кончится у Шлиссельбурга; длина оного содержит сто четыре версты или пятнадцать немецких миль, ширина семьдесят, а глубина под водою десять английских футов. Он составлен большею частью из одних прямых линий в две, три и четыре версты и не делает больших углов, кроме что в одном месте находится кривизна, произошедшая от оплошности прежнего к строению сего канала употребленного инженера, но отец мой исправил сей недостаток, сколько возможно было. Берега оного канала были сначала деревянные, но после сделаны каменные. И как многие небольшие ручьи, разливающиеся на обширное пространство весною, когда снег начнет таять и сходить, протекают сквозь сей канал, то с обеих сторон при впадении и выходе оных поделаны прочные шлюзы, частью дабы управлять водою сих ручьев и частью дабы удерживать и не впускать песку и илу, которые они с собою наносят. Начало канала при Новой Ладоге на несколько футов выше, нежели конец при Шлиссельбурге, почему течение воды в нем весьма приметно бывает, однако же дабы в весьма сухие годы не происходило никакой остановки в судоходстве, то построены по обоим концам два большие и главные шлюза, посредством которых воду в целом канале останавливать и в случае нужды на несколько футов возвышать можно.

Хотя на построение вышеописанного канала с лишком до миллиона рублей потрачено, однако все, что ни было изготовлено, оказалось в такой неисправности, что император намерен был прежнего директора отпустить; почему поехал он туда вдругорядь обще с моим отцом, который, изъяснив ему подробно все учиненные погрешности, представил новый проект, по которому и препоручено ему от императора важное сие строение продолжать. Отец мой действительно приступил к произведению работы” но не получил ни того числа денег, ниже людей, сколько сперва ему обещано.

Петр Великий, по короновании супруги своей в Москве в 1724 году, предпринял возвратный путь в [89] Санкт-Петербург и мимоездом хотел обозреть новопроизводимую отцом моим работу. Он приехал на канал осенью того же года. Отец мой показывал ему часть канала, простирающуюся на десять или двенадцать верст, что делает полторы мили, в совершенной отделке, но только воды еще не впущено, дабы доставить императору удовольствие лично видеть впуск оной. Как скоро он работу в означенном положении осмотрел, то пошел к плотине, которая воду удерживала, и приказал ее проломить. Позади плотины стоял небольшой бот, которого император едва лишь увидел, в то же мгновение возымел охоту в него сесть и спуститься в канал с быстростремящеюся водою. Со спутниками его были мой отец и еще один унтер-офицер вместо штурмана. Бот плыл по каналу с несказанною быстротою, причем император не мог от радости воздержаться, снимал неоднократно с себя шляпу и, махая оною над головою, кричал “ура!”. Удовольствие его было столь чрезвычайное, что он, стоя в боте, обнимал, целовал и благодарил отца моего за исправное совершение сей работы. После сего император зашел в дом отца моего, и, отужинав и переночевав, продолжал на другое утро свой путь в Санкт-Петербург, наказав отцу моему туда же приехать, дабы рассудить и переговорить о средствах к скорейшему окончанию канала. Когда сей монарх прибыл в вышеупомянутую столицу, то в первом присутствии своем в Сенате представил, в каком состоянии нашел он новую работу, выхвалял отца моего и объявил, что он по совершении оной знатного заслуживает награждения. Но что касается до сего последнего, то император собственно от своей особы ничего более сделать не мог, поелику он спустя несколько месяцев скончался.

Отец мой, желая доставить мне лучшее воспитание, нежели как я в ту пору в России иметь мог, отправил меня в Женеву в исходе ноября того же года. Покойная мать моя проводила меня с Ладожского канала даже до Санкт-Петербурга. В декабре месяце свершилось обручение великой княжны Анны Петровны с его высочеством герцогом Голштейн-Готторпским, и на сем торжестве имел я честь в последний раз видеть Петра Великого.

Несколько дней после сего торжества предпринял я свой путь чрез Ригу, Кенигсберг и Гданьск в Берлин, где имел честь представленным быть покойному королю прусскому Фридриху Вильгельму на так называемой парадной площади. Его величество всемилостивейше [90] наведывался у меня об обстоятельствах отца моего, который ему был известен. Здесь получил я от родственника нашего, саксонского министра господина Сума, которой из учтивости принял меня в свой дом, многие рекомендательные письма в Женеву. По приезде в Аншпах имел я удовольствие увидеться с моею теткою с матерней стороны супругою тамошнего обер-гофмаршала господина Киноберга, а равно и честь быть представленным вдовствующей маркграфине и малолетнему ее сыну, которые к столу своему меня пригласили. После сего был я на посещении у другой тетки моей, которая была в замужестве за эттингенским обер-егермейстером господином Ласпергом. В доме сей тетки жила покойная бабушка моя госпожа Анна Дебора Себах, вдовствующая Вицлебен, для сей последней, как легко догадаться можно, был я не неприятный гость. По несколькодневном пребывании отправился я далее и, проездом обозрев в Улбме, Шафгаузене, Солотурне и Лозанне все библиотеки, церкви и надгробные по старинному немецкому обряду обстоятельнейше, приехал в исходе марта в Женеву благополучно и в добром здоровье.

Здесь услышал я, что император Петр Великий в двадцать восьмой день января 1725 года скончался, и супруга его императрица Екатерина приняла престол российский.

В Женеве первая моя забота была, чтобы отыскать хороший пансион. Между многих предложенных мне еще в Берлине выбор мой пал преимущественно на дом господина пастора и профессора философии Езекииля Галлатина, прелюбезного и ученейшего мужа, которого память за его любовь и дружбу, равно как и всего семейства его, ко мне по сей час для меня приятна и драгоценна. Я посоветовался с ним, каким образом наиполезнейше распорядить мое учение и упражнение в науках, и расчел, сколько все оное будет мне ежегодно стоить. Нашел, что мои расходы по крайней мере на тысячу специев талеров простираться имеют, отписал я об оном к отцу моему, который и согласился отпускать означенную сумму, невзирая на малые тогдашние его доходы. В первом году слушал я приватные лекции философические о естественном и народном праве и об институциях, причем обучался также танцам, фехтованию и музыке. В следующем году ходил я к новоприехавшему профессору Неккеру на лекции о немецком общественном праве вместе с принцем Кульмбахским, после бывшим [91] маркграфом Барейтским, двумя принцами Саксен-Гильдбургсгау-венскими и с принцем Шварцбург-Рудольстатским; далее обучался я верховой езде, держал учителя для итальянского языка, упражнялся в истории и во французском штиле, учился рисовать и сделал начало в алгебре; но в сей последней науке успел столь мало, что вскоре потом забыл даже первые начальные основания. К математике с малолетства моего не имел я никакой склонности, хотя отец мой и понуждал меня к тому. Я, к сожалению моему, не мог преодолеть своего к ней отвращения, о чем теперь, как обретаясь в ссылке сие пишу, соболезную тем более, что при самом приезде моем в заточение восчувствовал я к означенной науке чрез обычное желание, почитая ее неисчерпаемым источником к разгнанию докучливых мыслей; но к изучению ее снабжен токмо некоторыми недостаточными книгами, над которыми должен ныне ломать мою голову.

Кроме сей внутренней укоризны, которую я сам себе делаю, намерен я привести еще некоторые обстоятельства касательно поведения моего в Женеве с тем единственно намерением, дабы мои дети пример из того взяли и старались подобного избегать и уклоняться.

В том же доме в Женеве, где я жил, стояли сверх немцев многие молодые англичане, и между ними двое братьев по прозванию Спенцеры, из которых старший наследовал потом титул и знатное имение своего деда, славного полководца герцога Марлборо. С младшим братом, который был тогда весьма острый и к роскоши склонный человек, жил я с лишком год в тесном союзе дружбы, и в его беседе многие в молодых моих летах шалости наделал.

Между других рекомендательных писем было при мне одно к находившемуся тогда в Женеве французскому резиденту господину дела-Клозюру, что всеконечно к великой моей пользе служить могло, если б я прилежнее стал искать обхождения с сим тонким, благонравным и разумным мужем; но стыдливое свойство, принятое мною в рижской школе, где все мои товарищи вообще низкого происхождения были, произвело, что я сделался застенчив и некоторым образом убегал людей меня постарее или таких мужей, которых считал несравненно разумнее себя. Ежедневное обращение с большою частью, так сказать, невышлифованных англичан и других подобных им молодых людей, в коих обществе в праздные часы учился я чрез кусты и рвы скакать, отвлекло меня от [92] беседы с мужами превосходных качеств и от обхождения с благонравными женщинами совершенно, так что я оттого нерадиво стал посещать школы и мало успевал в светском обращении, и потому самому, спустя много времени, принужден был в обществах между открытых и оживленных людей играть прежалкую роль немого.

Осенью 1727 года получил я печальное известие о скоропостижной кончине моей матери, которая за добродетель и за похвальные качества свои общественно была почитаема.

Вскоре потом прислал ко мне отец мой радостное известие, что императрица Екатерина пожаловала ему новоустановленный орден Св. Александра Невского и сверх того в подарок несколько тысяч рублей.

В апреле того же года получил я от отца моего приказание поехать в Италию. И так в начале мая отправился я в сообществе двух англичан и одного немца из Женевы в Турин.

Здесь в короткое пребывание мое успел я познакомиться токмо с фельдмаршалом Ребиндером, который был урожденный лифляндец, с французским посланником господином Камбизом и с английским министром господином Геджесом.

Не прожил я в Турине и одного месяца, как пришло туда известие, что императрица Екатерина скончалась и Петр Второй вступил на престол. Между тем как я обольщался приятными мыслями обозреть достопамятности в Италии, отписал ко мне отец мой, чтобы я как можно скорее поспешил в Санкт-Петербург.

Но когда он позабыл прислать ко мне вексель и у меня для толь дальнего пути денег недоставало, то я нашелся принужденным с остальными червонцами возвратиться в Женеву и там занять потребную сумму за поручительством бывшего моего хозяина господина Галлатина; он склонился охотно к сему, и как я предложил о том прежнему моему банкиру, то сей отвечал, что ему не надобен упомянутый поручитель, который хотя и честный человек, но долгов больше, нежели достатка имеет, и для того лучше верить моему честному лицу, и даст сколько нужно мне денег для продолжения пути моего, почему и отпустил он мне на месте триста талеров испанскими пистолями.

И так поехал я чрез Берн и Вазель в Страсбург и оттуда чрез Баден в Эттинген, посетил там вдругорядь покойную мою бабушку и тетку госпожу Ласперг; имел [93] также честь свидетельствовать мое почтение князю Эттингемскому и у него обедать. Я показывал ему разные рисунки, сделанные мною в Женеве. Напротив чего он приказал принести свой план крепости Филиппсбургской, где он был губернатором, и изъяснял все свои проекты относительно поправления укреплений оной, а произведение сей работы остановилось единственно за неотпуском денег из имперской казны. Из Эттингена отправился я к моей тетке госпоже Уинсберг, которая тогда в деревне жила, а от нее в Аншпах, где госпоже маркграфине и ее сыну вторично засвидетельствовав мое почтение, продолжал свой путь далее.

По приезде в Берлин проведал я от российского министра графа. Головкина, что отец мой пожалован генерал-поручиком и шефом инженерного корпуса и сверх того от императора Петра II даны ему земли в Лифляндии в потомственное владение. Королю был я вдругорядь представлен на парадной площади и имел тут честь в первый раз подведен быть к наследному принцу, ныне владеющему королю прусскому Фридриху II; отсюда поехал я далее чрез Гданьск и Кенигсберг в Ригу и прибыл в начале августа в Санкт-Петербург.

Отец мой находился в ту пору при Ладожском канале, так что из моих родных застал я в Петербурге одну токмо старшую сестру мою, которая была у ее высочества великой княжны Елисаветы Петровны фрейлиною. Однако же, коль скоро отец мой о моем приезде известился, приехал он тотчас в город.

Римско-императорский министр граф Рабутин, который с достославным успехом, незадолго до кончины императрицы Екатерины I, заключил в 1726 году между российским и венским дворами известный союзнический трактат, по силе которого Карл VI в случае нападения на него имеет получать от России тридцать тысяч человек вспомогательного войска, обретался тогда еще в Санкт-Петербурге и, будучи сопряжен узами искренней дружбы с моим отцом, согласился по прошению сего взять меня к себе и употреблять к посольским делам. Но по приезде моем лежал он при смерти болен и несколько дней спустя потом умер, и как чрез то означенное намерение испровергнулось, то отец мой вместе со мною возвратился к каналу, который нашел я больше нежели наполовину отделанным.

По прошествии нескольких недель получили мы известие, что князь Меншиков свержен и в ссылку сослан 2. [94] Сего человека блаженной памяти император Петр I из самого низкого состояния возвел на высочайшие степени чинов и достоинств не за отменные его дарования или знания, но за то, что он по нраву монарха во всех случаях умел угождать бесподобно и главное снискал его благоволение тем, что он часто брался за дела, которые императору от других невозможными представлены, и старался их произвести, чего бы они ему не стоили. Сверх того, в особе императрицы, которая одолжена ему за начало своего счастья, имел он мощную защитницу, и по восшествии ее на престол состоял в величайшей знати и силе. По кончине ее можно было почитать его регентом империи, особливо как он отправил герцога Голштинскаго и его супругу на фрегате в Киль, дабы свободнее и с неограниченною властью всеми управлять делами. Молодого императора взял он к себе в дом и уже обручил его с своею старшею дочерью. Он располагал, чта когда будет тестем монарха, то власть его утвердится непоколебимо, а потому и начал пренебрегать всеми знатнейшими в империи чиновниками. Самому императору и его сестре великой княжне Наталии не давал он ни малейшей вольности даже в самых малозначащих делах, чрез что окружавшим молодым господам нетрудно было помрачить его в мыслях императора.

Фамилия Долгоруких, уповая скорее достигнуть выгод, ожидаемых от одного из своих, а именно князя Ивана Алексеевича, начинавшего входить в милость к императору, употребила наипаче сего своего родственника для низвержения князя Меншикова. Им удалось в деле сем успеть до того, что как однажды двор находился в Петергофе, а князь Меншиков в городе остался, то молодой император открылся некоторым находившимся там знатным особам в неудовольствии своем на поступки князя Меншикова и что он желает от него избавиться. По сем изъяснении положено было общественно ненавидимого князя от службы отставить, и тем же часом дан одному гвардейскому майору приказ объявить ему об оном и его самого арестовать.

Барон Остерман был тогда знаменитейший муж в империи и друг отца моего. Сей получил неукоснительно обще с известием о падении князя Меншикова повеление приехать в Санкт-Петербург для занятия президентского места в Военной коллегии; по приезде его сделано ему сие лестное приветствие, что кроме его нельзя иному лучшему надзирателю вверить армию. [95]

Остерман имел большую фамилию, и, за множеством поручаемых ему дел, недоставало ему времени смотреть самому за своим домоводством. Сие побудило его помышлять о другом браке. Когда же старшая сестра моя находилась фрейлиною при ее высочестве великой княжне Елисавете Петровне, то сие самое и подало ему повод сей двор посещать нередко и познакомиться с гофмейстериною, вдовствующею графинею Салтыковою, урожденною Мальченою (фон Мальцан), и оба положили сочетаться браком.

Между тем барон Остерман предъявил новый довод добрых расположений своих к отцу моему тем, что предложил для меня выгодное место. Происходившие тогда между так называемыми венскими и ганноверскими союзниками споры положено было разрешить в назначенном конгрессе в Суассоне во Франции; когда же российский двор, как выше упомянуто, приступил к венскому союзу, то и намеревались отправить знатное посольство на означенный конгресс. Князь Борис Иванович Куракин, министр при французском дворе, и граф Александр Гаврилович Головкин, министр при берлинском дворе, были к тому назначены, но последний отправил один сие посольство, потому что князь Куракин вскоре после сего в Париже умер. Итак, барон Остерман доставил мне место при сем посольстве в звании дворянина посольства с жалованьем по пятьсот рублей в год и двести рублей на проезд в Берлин к графу Головкину.

Около сего времени вторая сестра моя Христина Елисавета сговорена была за лифляндского дворянина барона Иогана Генриха Менгдена, и отец мой обещал ей десять тысяч рублей в приданое.

В рассуждении старшей сестры казалось, будто бы также для нее жених сыскался. Новый императорский наперсник, князь Иван Алексеевич Долгорукий, возымел к ней столь великую склонность, что, по-видимому, намерен был на ней жениться. Но как наконец его родители и другие родственники не соглашались, то все дело и рушилось, к величайшему счастью для моей сестры.

В исходе января 1728 года император Петр II предпринял путешествие в Москву для коронования. Отцу моему препоручена была должность главнокомандующего в Санкт-Петербурге, а я, спустя несколько дней, отправился в Берлин.

Благосклонный прием, каковой по приезде моем имел я от графа Головкина и от его супруги, урожденной  [96] графини фон Дона, был уже началом особенной любви и дружбы, коею четыре года беспрерывно пользовался я в доме сей добродетельной четы. Мы отправились в Суассон не прежде как чрез два месяца. Между тем коронование императора Петра II совершено в Москве, и граф Головкин при известии об оном получил также повеление установить радостное на сей случай празднество. В следствие чего граф Головкин дал великолепный обеденный стол, которого король удостоил своим присутствием, ввечеру бал и вечерний стол купно с иллюминациею. В прочем означенный день торжества для коронования достопамятен в нашей фамилии, потому что отец мой и его потомки в графское возвышены достоинство.

Наконец граф Головкин получил свои векселя, уполномочия и инструкции. Последние содержали главнейшей ту силу, дабы он крайнее употребил домогательство исходатайствовать титул императорский от тех держав, Которые не согласны еще были придавать оного российским государям. Сверх того препоручено также особенно печься об интересе герцога Голштинского касательно возвращения шлезвигской земли 3. Сколько он как в одном, так и в другом успел — об оном ниже упомянуто будет.

В конце мая отправились мы в Суассон. Но, отъехав недалеко, старшие два сына графа Головкина получили корь в местечке, именуемом Горнбург, не в дальности от брауншвейгской границы, и мы принуждены были тут недели на две остановиться. В соседстве на даче господина Минхгаузена, называемой Линден, имел тогда жительство старый герцог Антон-Ульрих Бланкенбургской обще со своею супругою. Граф Головкин, желая отдать свое почтение сему герцогу, деду нашего государя, поехал к нему, взявши меня с собою. Я имел честь у их светлостей обедать, и герцогиня расспрашивала меня, как новоприезжего из России, подробнейше обо всем, касающемся до молодого императора и его сестры. По окончании стола приехали туда же два старшие принца Бевернские, внуки упомянутого герцога, а именно вступивший вскоре потом в правление герцог Брауншвейгский и сочетавшийся после в России с принцессою Анною Мекленбургскою принц Антон-Ульрих. Под вечер сделали мы приятную прогулку в лесу до самых ворот города Вольфенбителя, и около ночи граф Головкин возвратился со мною опять в Горнбург.

Коль скоро больные наши оправились, поехали мы [97] далее. Не успели добраться до Гама в Вестфалии, как опять на другом дитяти и даже на самой графине корь высыпала. И так мы принуждены были снова простоять с лишком две недели. Из Гама продолжали мы наш путь беспрепятственно даже до Везеля; здесь графиня Головкина почувствовала тяжкую боль в груди, потому что она рано-рано в дорогу пустилась, но чрез двенадцать дней пришла опять в состояние сносить трясение от дороги. Из Везеля поехали мы чрез Мастрихт в Брюссель, где вскоре по приезде нашем герцог Арембергской посетил графа и графиню, и как граф в провожании одного меня взаимное отдал посещение упомянутому герцогу, то и пригласил он нас к вечернему столу, при котором находились еще состоявший во французской службе граф Деламарк и славный сочинитель Жан Батист Руссо. Присутствие сего последнего произвело, что разговор о важных материях не долго продолжался, но вскоре принял нарочито насмешливый тон.

Из Брюсселя отправились мы в Монс, оттуда поворотили в Лафер, и наконец при пушечной пальбе прибыли в Суассон благополучно; но поелику после первых до приезда нашего бывших двух или трех собраний, в которых кроме вымена некоторых уполномочий ничего другого не сделано 4, все посланники поехали за кардиналом Флери в Париж, то графу Головкину невозможно было одному что-нибудь в рассуждении дел здесь произвести, и потому он, оставив всю фамилию свою в Суассоне, поехал обще со мною и с одним секретарем в упомянутую столицу.

В Париже застали мы князя Александра Борисовича Куракина, который по смерти отца своего оставлен во Франции для дел, до России касающихся, и ожидал токмо приезда графа Головкина, дабы самому отправиться в Москву.

Граф Головкин неукоснительно поехал в Версаль, имел свидание с кардиналом Флери, равно как и с хранителем печати господином Шовелином, тогдашним министром иностранных дел, и от первого представлен королю в качестве министра, на конгресс назначенного.

По прошествии одного месяца собрания в Суассоне опять открылись, почему и граф Головкин паки туда возвратился. Но как в его уполномочиях означен императорский титул, не от всех еще держав признанный, то многие не соглашались их принять и слушать. Римско-императорские посланники, невзирая на постановленный [98] между обоих дворов союз, были из числа первых, которые на то возражали наисильнейшее. А шведы представляли, что от них признан сей титул для Петра I и после для императрицы Екатерины I единственно для особ, а отнюдь не для потомков их. После многих словопрений дело сие решилось тем, что упомянутые уполномочия приняты на сей раз, с торжественным, однако, возражением на изображенный в оных титул 5.

После двух собраний господа уполномоченные опять все разъехались, и в то уже время видно было, что в Суассоне не много наделано будет. Почему граф Головкин вознамерился со всею фамилиею своею поехать в Париж. Здесь проводили мы всю зиму, и я, получив опасную горячку, едва было не умер.

Еще в бытность нашу в Суассоне пришло ко мне от отца моего известие, что он сочетался браком с вдовствующею графинею Салтыковою. Вскоре после их брака мачеха моя предприняла путешествие в Мекленбург для свидания с родственниками своими, взявши с собою моих двух сестер Софию и Луизу: первую выдала она замуж за прусского полковника Мальцена, а другую отправила к старой госпоже герцогине в Бланкенбург, где была она не долее одного года придворною фрейлиною и после выдана сею герцогинею замуж за франконского дворянина обер-шталмейстера маркграфа Аншпахского барона Шаумберга.

По сие время находился я один дворянином посольства при графе Головкине, а тут получил я товарища в особе молодого ныне владеющего графа Несвидского, которого мать была графиня Дона и двоюродная сестра графини Головкиной.

В мае месяце 1729 года поехали мы опять, и притом в последний раз, в Суассон, ибо по прошествии нескольких месяцев, в которые никаких дел там производимо не было, не хотели больше и слышать о конгрессе, а казалось, что двор версальский учинился ныне средоточием переговоров. Итак, пред исходом лета возвратились мы обратно в Париж для непременного там пребывания.

Здесь проводили мы время весьма приятно. Граф Головкин был аккредитован посланником при французском дворе, получал по тридцати шести тысяч рублей годового жалованья и содержал великолепный дом. Похвальное свойство его души и приветливость произвели в короткое время в нации такое к нему уважение, что знатнейшее дворянство не токмо его посещало, но со своей [99] стороны озабочено также было доставлять ему всякое наивозможное увеселение.

Что до меня касается, то старался я совершенное снискать знание во французском языке, для изучения которого не думаю чтобы который-либо молодой человек из россиян наперед меня во Францию был послан, причем успел я в оном нарочито так, что когда граф Головкин в Петербург отозван и отправление дел мне вверено, то я был уже в состоянии донесения мои писать на французском языке.

Между тем фамилия Долгоруких почти всю власть в России в свои руки захватила. Молодой император принужден был обручиться с сестрою своего наперсника; но лишь токмо мы о сем известились, как граф Головкин через нарочного получил неожидаемое известие, что Петр II в 19 день января 1730 года скончался и вдовствующая герцогиня Курляндская, вторая дочь царя Иоанна Алексеевича, приняла российский престол.

В правление покойного императора Петра II все дела государственные решались в так названном Верховном совете, состоявшем из пяти или шести особ и в котором князь Долгорукий больше всех голосу имел. Лишь токмо молодой император свой дух предал, то означенный Совет съехался на совещание о наследии империи. Кончиною Петра II пресеклось мужеское колено императорского дома, почему князь Долгорукий и его сообщники почли сие обстоятельство удобным случаем власть российских государей некоторым образом ограничить. Они не чаяли в том ошибиться, когда, невзирая на степень родства или на перворождение, поднесут престол российский такой государыне, которая будет им благодарна за оказанное ей преимущество и, следовательно, из признательности подтвердит все какие ни будут ей представлены условия.

И так выбор пал, как выше сказано, на вдовствующую герцогиню Курляндскую, и примечательнейшие предложенные ей статьи были следующие:

1) Без усмотрения и согласия Высокого совета никакого в делах государственных не подавать решения,
следовательно:

2) не объявлять войны и не заключать мира;

3) никаких не налагать поборов или налогов;

4) никого за преступление в оскорблении величества не осуждать к смерти в одной Тайной канцелярии и ни
у единого дворянина не конфисковать имения без ясного [100] доказательства на учиненное им вышеозначенное преступление;

5) беспрекословно довольствоваться определяемым на содержание ее особы и придворного штата годовым доходом;

6) казенных вотчин никому не дарить;

7) не вступать в брак и не назначать наследника престола.

После сего к новой императрице, обретавшейся в Митаве, отправлены депутаты, между коими предводителем был князь Василий Лукич Долгорукий, как возвестить ей о избрании ее, так и упомянутые статьи предложить на утверждение.

Сия до формы правления касающаяся перемена не могла быть столь скрытна, чтобы не проведал об оной камергер покойного императора граф Густав Рейнгольд Левенвольде, которого старший брат, после бывший обер-шталмейстер у императрицы Анны Иоанновны, жил тогда в отставке в своих деревнях в Лифляндии и с давнего уже времени предан был герцогине Курляндской. Дабы уведомить сего и чрез него императрицу об оном деле как можно скорее, не нашел камергер граф Левенвольде иного удобнейшего средства, кроме как послать своего скорохода в крестьянской одежде к нему с письмом в Лифляндию. Вестник, наняв сани, скоро поспел туда, так что старший граф Левенвольде успел отправиться в Митаву и приехать туда целыми сутками ранее, нежели депутаты. Он первый возвестил новоизбранной императрице о возвышении ее и уведомил о том, что брат к нему писал в рассуждении ограничения самодержавия. Причем он дал свой совет, дабы императрица на первый случай ту бумагу, которую после нетрудно разорвать, изволила подписать, уверяя, что нация не долго довольна быть может новым аристократическим правлением и что в Москве найдутся уже способы все дела в прежнее привести состояние. После сего, откланявшись, без замедления возвратился в свои деревни.

Депутаты приехали в Митаву спустя один день. Императрица беспрекословно подписала предложенные условия и неукоснительно предприняла свой путь в Москву.

Здесь обреталась она, так сказать, под опекою Долгоруких, и заимствовалась от императорского достоинства одним токмо титулом; но, спустя несколько недель, многие дворяне и большою частью из офицеров гвардии под [101] предводительством фельдмаршала князя Трубецкого и князя Черкасского, кои были после кабинетскими министрами, поднесли императрице прошение, в котором содержалось, что как они между известных статей находят некоторые предосудительными для государства и монархическую власть полагают наиполезнейшею для своего отечества, то ее императорское величество просят всеподданнейше, дабы она благоволила нововведенный образ правления отрешить и управлять империею с неограниченною властью по примеру ее предков. Прошение, как легко представить себе можно, принято наиблагосклоннейше, гвардия собрана на площади пред дворцом, условленные статьи разорваны, и монархине новая учинена присяга в верности. Вскоре потом знаменитейшие из фамилии Долгоруких в домах их арестованы, обвинены в преступлении оскорбления величества, суждены и сосланы в Сибирь в заточение.

Когда императрица усмотрела, что сим утвердилась она на престоле, то и совершено коронование в двадцать восьмой день апреля старого стиля и всем в иностранных государствах пребывающим министрам сообщено, дабы они в знак сей радости торжественные празднества установили, на что и потребные суммы денег к ним доставлены Граф Головкин получил на сей конец шесть тысяч рублей и отправил празднество для коронации следующим образом: он пригласил к себе с лишком сто человек знатных особ обоего пола. Шевалье Орлеанский, побочный сын прежнего регента, гросс-приор мальтийского ордена во Франции, отдал на сей случай графу Головкину свой собственный дом, именуемый Летампль. Торжество открылось около шести часов вечера концертом. После того был великолепный ужин, во время которого как фасад дома, так и сад освещены были огнями. По окончании стола начался бал, и спустя два часа явились на оный несколько сот масок по билетам. Веселости продолжались во всю ночь и не прежде как в семь часов утра кончились. В сём самом году императрица Анна Иоанновна умножила лейб-гвардию двумя новыми полками, из которых один состоял из тысячи двухсот человек рейтар, а другой из трех батальонов или двух тысяч восьмисот человек пехотных солдат Учреждение последнего препоручено графу Левенвольду, тогдашнему генерал-адъютанту императрицы, который и пожалован подполковником того полка. При сем примечательно, что по сделанному проекту упомянутый пехотный полк не из настоящих [102] российских рекрут, но из так называемых однодворцев или украинцев набран, а офицеров определяли в оный не иных, кроме лифляндцев или других чужестранных. Намерение при сем было такое, чтобы древнюю толпу избалованных и необузданных людей содержать в руках, что кажется для тогдашних времен и небезнужно было; но как начали помалу от предположенных правил как в рассуждении рядовых, так и офицеров отступать, то в последующее время оказалось, что успеха другого при сем не было, кроме как что само по себе опасное уже воинство сделано многочисленнее.

Отец мой с 1728 года отправлял должность главнокомандующего в Санкт-Петербурге, а летом жил он большею частию при Ладожском канале и продолжал сию работу с крайним рачением. Императрица не токмо предоставила ему упомянутые упражнения, но также во изъявление своего удовольствия пожаловала ему орден Св. Андрея.

В 1731 году отправился он в Москву и снискал в короткое время благоволение монархини и дружбу тогдашнего обер-камергера Бирона.

Сей любимец счастья был человек благоприятного по наружности вида с здравым рассудком и с острым проницанием. Хотя он ни одного языка по правилам говорить не умел, однако по природному красноречию своему в состоянии был мысли свои ясно изображать и, какое бы ни случилось положение, защищать. Он был щедр и любил великолепие, но при всем том разумный домоводец и враг расточения. В обхождении своем мог он, когда желал, принимать весьма ласковый и учтивый вид; но большею частью казался по внешности величав и горд. Честолюбие его не имело никаких пределов; то недоверчивость, то легковерие причиняли ему нередко многое напрасное беспокойство. Он был чрезмерно вспыльчив и часто обижал из предускорения; если случалось иногда, что он погрешность свою усматривал, то хотя и старался опять примириться, однако же никогда не доводил до изустного изъяснения, но довольствовался тем, что обиженному доставлял стороною какую-нибудь приязнь или выгоду. Если ж кто, напротив того, сделал пред ним однажды проступок, тот не мог уже надеяться на его великодушие, ниже при искреннейшем принесенном своем раскаянии. Малейшее покушение вредить ему у императрицы было непростительное преступление, и его мщение простиралось даже до жестокости. Основание к счастью своему [103] положил он еще в Курляндии, и влияние его на сердце тогдашней вдовствующей герцогини было при избрании ее столь известно, что отправленные в Митаву депутаты имели секретное приказание от сей государыни исходатайствовать обещание, чтобы Бирону не ехать в Москву, а остаться в Курляндии. Но сие продолжалось недолго, ибо когда самодержавие опять восстановлено и Долгорукие в ссылку сосланы, то упомянутый любимец явился паки в полном сиянии своем. Потом власть его возросла до такой степени высоты, что я, будучи девять лет очевидным свидетелем, нахожу мало примеров в истории, с которыми сравнить оную можно.

Кроме сего, так сказать, всемогущего любимца состоял также Карл-Густав старший граф Левенвольде в толь великой силе, что хотя и не занимал он никакой должности в министерстве, однако никакие дела не проходили без его ведома и соглашения; даже сам Бирон, который ни кем другим не хотел делить власти своей у императрицы, не токмо сего мужа, доколе он жив был, при себе терпел, но также, чему дивиться должно, некоторым образом его боялся.

Личные свойства и качества графа Левенвольде действительно заслуживали почитания. Сверх острого и проницательного разума, имел он совершенно честное сердце, был великодушен, бескорыстен и охотно вспомоществовал всем, кои с правым делом или просьбою к нему прибегали. Он жил весьма умеренно и без великолепия. Вид его был важен, но не неприятен, и в домашнем обхождении находили его веселым и шутливым. Друзьям своим делал он добро, и кто однажды вошел к нему в любовь, тот чрез наговор и клевету не скоро лишался оных. Но буде он однажды кого возненавидел, то уже бывал вовсе непримирим.

Доброе согласие между двумя вышеименованными мужами и вице-канцлером графом Остерманом было в тогдашнее время наисовершеннейше. Последний сделался необходимо нужен своим искусством в политических делах, обширными познаниями внутреннего состояния империи и преизящным слогом в сочинениях. Отец мой с давнего времени пользовался его дружбою и рекомендован от него новому обер-камергеру с весьма хорошей стороны, почему не прошло еще и двух недель по приезде его в Москву, как он со всеми наивозможными знаками благоволения введен в общество сих триумвиров и вскоре потом за долговременные и обременительные труды свои [104] знатный получил подарок. Ибо когда незадолго пред сим судоходство по Ладожскому каналу открылось и сим самим выполнилось толь полезное для Петербурга намерение великого основателя сего града, то в награждение пожаловано ему сорок тысяч рублей, и почти в то же время упалое место фельдцейхмейстера.

Императрица для решения важнейших государственных дел учредила тайный совет или так называемый Кабинет 6, назначив членами оного канцлера графа Головкина, графа Остермана и князя Черкасского; отец мой был к ним приобщен.

Для исправления военного состояния подал он монархине разные начертания, которые одобрены и для исполнения ему препоручены.

При российской армии национальные офицеры получали доселе половину оклада против чужестранных того же чина, так что, например, иностранный капитан имел жалованья по пятнадцать рублей в месяц, а российский токмо по восемь рублей. Таковое отличие естественно производило больше зависти, нежели бодрости в последних. Отец мой изыскал способ отмены некоторых напрасных издержек при полках доставить из таковой сбереженной суммы для каждого класса офицеров единообразное жалование, и в сходстве сего нового учреждения национальный полковник получал триста рублей против прежнего.

Другой проект состоял в заведении Кадетского корпуса 7, дабы в нем от четырех до пяти сот молодых дворян и офицерских детей воспитывать и обучать как телесным и военным упражнениям, так и чужестранным языкам, художествам и наукам.

Третий проект относился до учреждения двенадцати кирасирских полков на немецком основании: таковое умножение войск почиталось нужным наиболее потому, что российская конница состояла из одних токмо весьма неисправных драгунов, с которыми против тяжелой конницы совсем никакого или весьма малого успеха ожидать было можно. Но дабы определенная на содержание армии сумма оставалась всегда в своем штате, намерены были известное число драгунских полков уничтожить и сначала учредить токмо три из вышеупомянутых полков. Один из сих должен был иметь отца моего полковником и навсегда прозывается Миниховым полком.

В мае месяце сего 1731 года получил я известие, что императрица пожаловала меня камер-юнкером, и тогда же [105] прислан ко мне на сие звание патент, равно как и вексель для принятия годового по сему званию жалованья, ибо, по тогдашнему обыкновению, камергеры и камер-юнкеры получали жалованье свое вперед.

Вскоре потом, когда императрица вознамерилась вместо древнего разбитого и преогромного московского колокола, висевшего на Иване Великом, заказать вылить другой в девять тысяч пудов, или в три тысячи шесть сот центнеров голландского весу, то и препоручено мне отыскать в Париже искусного человека, дабы сделать план колоколу купно со всеми размерами. По сей причине обратился я к королевскому золотых дел мастеру и члену Академии наук Жерменю, который в сей части преискуснейшим почитался механиком. Сей художник удивился, когда я объявил ему о весе колокола, и сначала думал, что я с ним шутил; но как после уверил я его, что имею высочайшее на то повеление, то он взялся сие исправить. Принесши ко мне план, вручил я его графу Головкину для отсылки. Но колокол после отлит не по назначенному сему плану, а по другому содержанию, еще в две тысячи пудов тяжелее вышепоказанного веса. Он вылился весьма красиво и удачно и стоял уже в готовности, чтобы поднять на колокольню, как, по несчастию, в бывший в 1737 году в Москве большой пожар от упавшего на него загоревшегося бревна расшибся и чрез то сделался неспособен для употребления.

В сентябре месяце 1731 года граф Головкин получил высочайший рескрипт: французский двор оставить и в звании посланника отправиться к Генеральным штатам в Гаагу; а я оставлен поверенным в делах во Франции. На сие определено мне по три тысячи рублей годового жалованья и еще по триста рублей на посылки курьеров, конвертов и прочего, и на мою собственную исправку прислана одна тысяча рублей. Граф Головкин вскоре потом имел отпускную аудиенцию и по окончании оной представил меня королю, которому при сем случае, сверх употребительного обыкновения, имел я честь подать вверяющую о себе грамоту.

Спустя две недели благодетель мой граф Головкин со всею фамилиею своею отправился в Гаагу. Прощание наше было пренежное, и мы не без слез расстались. Оба, как граф, так и графиня, изъявили особенную ко мне любовь, и я признаюсь, что они обходились со мною в своем доме не как с чужим, но как с родным своим сыном. [106]

Таким образом, на двадцать третьем году возраста моего имел я уже публичное звание при одном из первых дворов европейских. Но не прошло еще и шести месяцев, как по желанию отца моего повелено мне указом возвратиться в Санкт-Петербург, где весь двор тогда обретался.

Отец мой не сообщил мне никакого уведомления о своем в рассуждении меня намерении; а в указе значилось, что отсутствие мое будет недолговременно. Почему откланялся я у кардинала де Флери и тогдашнего хранителя печати министра иностранных дел господина Шовелина с таким отзывом, что я вскоре назад возвратиться имею.

В исходе февраля 1733 года выехал я из Парижа и чрез Страсбург продолжал свой путь в Россию.

В Берлине проведал я от тогдашнего при прусском дворе российского министра графа Ягужинского, что отец мой недавно пожалован генерал-фельдмаршалом. Проездом чрез Пруссию посетил я старшую сестру мою в Ризенбурге, где ее муж подполковник барон Мальцан с несколькими эскадронами Буденброкского кирасирского полка стоял в гарнизоне. Сей приказал, дабы меня почестить, выступить одному эскадрону и в моем присутствии произвести все обыкновенные их экзерциции.

В пограничном городе Риге застал я сестру мою Менгден, с ее мужем, который тогда был лифляндским ландратом. Туда же незадолго предо мною прибыл старший граф Левенвольде, который ездил к венскому и берлинскому дворам за некоторыми препорученными ему важными делами. Едва лишь успел я посетить его, как он продолжал путь свой далее. Чрез два дни отправился и я оттуда, и как я догнал упомянутого графа в Дерпте, то он принудил меня перейти в свою коляску, дабы с ним вместе ехать до назначенного места.

В начале апреля приехали мы в Санкт-Петербург благополучно, и я имел удовольствие после пятилетнего почти отсутствия увидеть отца моего в добром здравии и в величайшем достоинстве.

Коль скоро я переоделся, то он повез меня с собою ко двору и представил императрице, обретавшейся тогда в покоях обер-камергера Бирона. Императрица удостоила меня всемилостивейшего принятия, равно как и от упомянутого любимца и его супруги, при том находившихся, принят я весьма учтиво и благосклонно. На другой день отец мой поехал со мною к трем императорским принцессам, а именно герцогине Мекленбургской, сестре [107] императрицы, великой княжне Елисавете Петровне, дщери Петра Великого, и к принцессе Анне, племяннице императрицы. Принцесса Анна не имела больше пребывания своего со своею теткою, а жительствовала в большом дворце, где пользовалась всем императорским придворным штатом. От всех вышеименованных принцесс принят я с отличною благосклонностью и удостоился такой почести, которая тогда одним знаменитейшим особам воздавалась, а именно, что они соблаговолили поцеловать меня в щеку.

По приезде моем открыл мне отец мой намерение свое женить меня на придворной фрейлине Трейден, родной сестре обер-камергерши Бирон. Я не успел лишь за два дня с нею познакомиться, как уже принужден был выступить с формальным изъяснением своей любви. Ответ ее содержал холодное благодарение за мое предложение купно с дружеским напоминанием, дабы я здраво рассудил сам в себе, что она всегда слаба и больна бывает. На таковое откровенное объяснение почел я за лучшее отвечать, что я весьма охотно предлагаю мои услуги ходить за нею в ее болезнях. Непосредственно после сего приказано мне просить у обер-камергерши позволения и соглашения на сию женитьбу. От нее получил я следующий отзыв: что она умеет личные мои качества и честь, оказываемую мною сестре ее, ценить по достоинству и что готова способствовать моим намерениям, коль скоро уверена будет о взаимной склонности ее сестры. Но вскоре оказалось, что таковая ожидаемая склонность имела зависеть не от любви, но от устояния начинавшего уже колебаться благоволения императрицы к отцу моему.

Когда я приехал в Санкт-Петербург, то, как выше упомянуто, нашел отца моего в величайшей милости у императрицы и в наилучшем согласии с обер-камергером Бироном. Императрица незадолго пред тем пожаловала ему десять тысяч рублей в подарок, и сверх того куплен в казну собственный его недавно построенный дом, находившийся в отдаленной части города, за двадцать тысяч рублей с тем, чтобы он переехал в другой назначенный ему дом подле императорского дворца. Сего еще не довольно было, но приказано проломать в его доме стену, дабы он, не выходя на улицу, мог проходить из своих комнат в покои любимца.

Делами был он обременен до чрезвычайности, ибо в звании военной коллегии президента управлял он всею сухопутною силою; в Кабинете заседал он в звании [108] генерал-фельдцейхмейстера; инженерного корпуса был он главный начальник и над всеми крепостями главный надзиратель; в то же время занимался он учреждением Кадетского корпуса и новых кирасирских полков; смотрение за Ладожским каналом осталось за ним по-прежнему, и даже полиция, как в Санкт-Петербурге, так и в других городах, состояла в его ведении. Нельзя было большим доверием пользоваться, какое на него возлагали, и, словом сказать, ни единое дело мимо его рук не проходило. Но сие продолжалось недолго, и чрезвычайный его кредит начал помалу упадать для нижеследующих причин.

В гвардейских полках за благо рассуждено касательно состоящих в каждой роте капитан-поручиков сделать перемену и их всех оставить, поелику в напольных полках сих чинов не находилось, и, следовательно, почли их также ненужными в гвардии, почему и положено было всех их выпустить в армию и там определить каждого по чину, а именно: старших — премьер-майорами и младших — секунд-майорами. Сия толь неожидаемая перемена была совсем не по вкусу означенных господ, которые большею частью были молодые люди из знатнейших домов и желали у мест своих оставаться до того, пока не поступят в капитаны, дабы после, при выпуске, в армию вступить полковниками или бригадирами. Отцу моему препоручено означенное перемещение произвести, и потому нельзя было миновать, чтобы по образу других не сделать показанной реформы и в Измайловском полку, в котором граф Левенвольде был подполковником. Сей находился в оное время в чужих краях и не прежде об оном узнал, как когда пособить не можно было. Чувствительность его по сей причине была столько тронута, что он от того же часа непримиримую к отцу моему возымел ненависть, почему лишь токмо он возвратился из своего путешествия, то и начал потрясать кредит и власть отца моего.

Граф Остерман, будучи недоволен, что отец мой не хотел почасту в Кабинете соглашаться с ним в мнении, а притом он умел своего брата, тогдашнего действительного тайного советника Миниха, как бы для надзирания над ним ввести в департамент иностранных дел, не упустил в сем случае вспомоществовать графу Левенвольду.

К сему присовокупилось еще, что он, не ведая тайного соглашения, состоявшегося уже между венским двором и обер-камергером, ввязался в одно такое дело, которое намерениям последнего совершенно было противно и уже [109] отвергнуто како неудобоприемлемое. Расстроенное здоровье короля Августа Второго и вскоре ожидаемая его кончина привели кардиналу де Флери на мысль опять посадить Станислава Лещинского на польский престол; почему находящийся в Санкт-Петербурге поверенный в делах по прозванию Магнан (Маньян) получил повеление сообщить об оном российскому двору и знатные предложить обещания, буде выбору означенного государя не будет препятствовано. Сии предлагаемые обещания состояли в нижеследующем: императорский титул признавать, известные ежегодные платить вспомогательные деньги и турков склонить, дабы они паки уступили Азовскую крепость, или буде она вооруженною рукою взята будет, то уговорить турков заключить мир неукоснительно.

C сими предложениями упомянутый поверенный в делах был у Остермана, но сей короткими словами ему отказал. После сего обратился он к отцу моему, которому выше изображенные условия показались столь выгодны, что он, хотя дело сие и не принадлежало к его части, взялся представить об оных обер-камергеру. Сие он исполнил, но не с другим каким успехом, кроме что приобрел толь ненавистное тогда прозвание французского сообщника.

Вскоре после сего возвратившийся из Вены обер-шталмейстер граф Левенвольде, лишь токмо о вышеозначенном известился чрез обер-камергера, как употребил сей случай в свою пользу, начал на отца моего наговаривать, поступки его осуждать и изображать опаснейшим человеком.

При таковых обстоятельствах неминуемое следствие было, что о свадьбе моей совсем не стали помышлять, но старались совокупными силами разорвать с таким рвением, как будто бы она с государственною важностью сопряжена была. И так не замешкали произвести оное в действо. Генерал-майор Бисмарк, которого граф Левенвольде перевел из прусской в российскую службу, должен был посвататься и получил ее без дальних околичностей.

В начале 1733 года воспоследовавшая кончина короля польского потревожила вторично едва восстановившуюся тишину в Европе. Тут главнейшее зависело от удачи которой-либо из участвующих держав, дабы поставить в республике новую верховную главу Венский двор состоял с российским в наилучшем согласии с того [110] времени, как император Римский прислал к обер-камергеру двести тысяч гульденов в подарок на покупку Шлезского господства Вартенбергского. Ни единый из сих двух дворов не желал видеть тестя короля французского 8 на польском престоле, и Бирон, упоенный мыслями сделаться со временем герцогом Курляндским, искал склонить выбор на такого кандидата, который был бы ему одному за то обязан и из признательности способствовал его намерениям в рассуждении упомянутого герцогского достоинства.

Почему как скоро в Санкт-Петербурге о вышеозначенном приключении известно стало, то определено было выбор короля польского себе предоставить, восстановлению Станислава на престол всемерно препятствовать и доставить корону Пясту, то есть природному поляку. На сей конец обер-шталмейстер граф Левенвольде, будучи снабжен богатыми векселями, отправлен к республике чрезвычайным послом.

Но деньги французские предупредили российские, и Станислав склонил уже на свою сторону примаса государства и многих иных знатных особ. А которые держались еще российской стороны, те объявили, что они без подкрепления армиею ничего произвести не могут. Граф Левенвольде обещал им сию помощь и вскоре потом уехал. По возвращении своем в Петербург, лишь токмо представил он о состоянии дел в Польше, как неукоснительно послан к стоящим на границе войскам указ вступить в Литву и прямым путем поход свой направить в Польшу. Главная команда над сею армиею, естественно, долженствовала достаться отцу моему, поелику он был фельдмаршалом, но происходившее между им, обер-камергером, обер-шталмейстером и графом Остерманом несогласие было причиною, что его обошли, и во оскорбление его препоручена главная команда тогдашнему генерал-аншефу Лассию. Однако упомянутый корпус лишь токмо половину дороги к Варшаве совершил, как пришло известие, что Станислав от французской партии избран и объявлен королем.

В то же самое время проведали, что при сем случае произошел раздор, и к российской стороне приверженные, по учиненном формальном на то возражении, перешли в Прагу на ту сторону Вислы, где ожидали прибытия российских войск, дабы под покровом их новый предпринять выбор короля.

Причем можно было предвидеть, что на сем сейме [111] больше согласия и меньше шуму, нежели на первом происходило, поелику не токмо при императорских дворах об избираемом кандидате условленность совершенно, но также толпа диссидентов давно склонна была тому же самому доставить корону. Сей кандидат был курфюрст саксонской, сын покойного короля, избранию которого император римский сначала прекословил потому токмо, что он дотоле не хотел признавать Прагматической санкции 9, но как после он на то согласился и обещал обер-камергеру стараться препятствовать разделению Курляндии на воеводства, то сделался отныне единственным искателем, которого упомянутый двор желал видеть на польском троне.

Между тем приближение российских войск столько уже подействовало, что Станислав для избежания опасности принужден был обще с примасом, французским посланником и многими вельможами спастись в Гданьск, под прикрытием полка коронной гвардии. Из прочих его сообщников в Варшаве остались токмо Потоцкий, воевода Киевский; Тарло, воевода Люблинский и кастеллан Терский, коих вся сила состояла из некоторых так названных польских знамен, с коими разъезжали они около и внутри Варшавы.

Как скоро генерал Лассий достиг берегов Вислы, то явились к нему начальники противной Станиславу партии и объявили, что готовы выполнить по желанию российской императрицы в рассуждении выбора короля. Настоящее выборное место, называемое Вола, находилось на той стороне реки, где Варшава лежит. Но как другая партия вскоре после ухода Станислава все мосты сняла и времени терять не можно было, то обряд избрания совершен на том самом по сию сторону Вислы находящемся поле, на котором в шестнадцатом столетии Генрих де Валуа был избран, и тут в пятый день октября нового стиля единогласно утверждена за вышеупомянутым курфюрстом польская корона.

Во время сего происшествия оставшиеся в Варшаве конфедераты известили российского и саксонского министров, дабы они из города выехали, и как сии того не сделали, то по прошествии назначенного срока разграбили дом первого, а к квартире другого, подвезши пушки, стреляли ядрами. Но когда на сем приступе убито у них от тридцати до сорока человек, то ярость их укротилась и находящиеся в доме саксонского посланника люди истребовали капитуляцию, по силе которой предоставлена [112] им свобода перебраться в дом императорского посланника Вельцега, где за несколько дней пред сим оба вышеупомянутые министры прибежище свое имели.

По объявлении королем польским Августа III и по построении новых мостов, приказал генерал Лассий армии своей переправиться чрез Вислу, оставив несколько полков в городе, из которого поляки в самой скорости убежали.

Дабы скорее восстановить тишину, императрица повелела, чтобы другой знатный корпус из Украины вступил в Польшу. С другой стороны вошла туда саксонская армия, и когда сия овладела Краковым, то новоизбранный король там и коронован.

При всем том состояние дел приходило час от часу в большее замешательство: неприятельская сторона все еще полагалась на помощь Франции и о другом короле, кроме Станислава, слышать не хотела. Причем весьма трудно было сию кочующую и все места опустошающую толпу усмирить, ибо она нигде на одном месте не останавливалась и прежде рассеяна, нежели побита быть могла.

Для лучшей в сем деле успешности необходимо требовалось, чтобы паче всего стеснить и заключить самого Станислава и его сообщников, почему к генералу Лассию прислан указ, оставив токмо гарнизон в Варшаве, приступить с остальными войсками к упомянутому городу. Он поспел туда уже поздно в осени, содержал его некоторым образом в блокаде, но, за недостатком в сильнейших понудительных пособиях, не мог ничего больше предпринять.

Между тем прошла зима и наступил уже февраль месяц 1734 года, а Гданьск ни на какие предложения не соглашался. Обер-камергеру показалось сие весьма медлительно. Он изведал расторопность и предприимчивость отца моего во многих случаях, и так ненависть принуждена была уступить необходимости и отец мой сверх ожидания получил главную команду над армиею в Польше, равно как и управление над осадою Гданьска Он отправлен был весьма поспешно и скрытно, и в двенадцать дней приехал под прусским прикрытием в лагерь, расположенный под означенным городом. Тут нашел он корпус, состоящий из двенадцати тысяч человек регулярного войска, из которых, однако, едва восемь тысяч человек в состоянии были службу свою нести. Потребной для осады тяжелой артиллерии совсем там не находилось, [113] а притом и нельзя было ожидать оной из российских гаваней прежде как в июне месяце.

Город Гданьск укреплен регулярно, снабжен хорошею внешнею фортификациею и многими вокруг лежащими шанцами, с одной стороны был он неприступен по причине потопленной земли; гарнизон в городе, к которому польская коронная гвардия и новоучрежденной маркизом де Монти драгунский полк принадлежали, состоял по крайней мере из десяти тысяч человек регулярного войска. Все укрепления прикрывались достаточным количеством исправных пушек. В военной амуниции не имелось никакого недостатка, а хлеба в купеческих амбарах находилось столько, что жители купно и с гарнизоном несколько лет продовольствие иметь могли. Если при сем взять еще во уважение присутствие короля, знатнейших особ государства и французского посланника, который именем своего государя обещал городу не токмо скорую помощь, но также полное за убытки возмездие, то не может показаться странным, что магистрат и граждане расположены были охотнее все вытерпеть, нежели оставить дарованное покровительство от такого государя, который доверие свое возложил на их верность.

На другой день по приезде отца моего послал он во Гданьск письменное объяснение такого содержания, что он имеет повеление огнем и мечом разорить город, если обыватели оного чрез одни сутки не решатся признать Августа своим королем и Станислава купно с его сообщниками выдать. Но ответ на сие гласил, что они почитают Станислава законным королем своим и до последней крайности обороняться станут.

По получении сего отзыва неприятельские действия начались неукоснительно. Наступление сделано на первое предместье, Шотландом именуемое, где находились городские войска, и, по сильном сражении, на котором около ста человек с неприятельской стороны убито, россияне овладели оным. Очередь вскоре дошла потом до некоторых шанцев, которые тоже российскими войсками заняты, но к городу еще нельзя было приступить формально, за недостатком в потребной для осады артиллерии.

Невеликий понесенный в людях урон при завладении упомянутых шанцев возбудил в отце моем желание отнять у неприятеля один известный укрепленный пригорок, с которого весь город под пушечным стоял выстрелом. Сей пригорок называется Гагельсберг, который имеет столь выгодное положение, что если б удалось его взять, [114] то бы всеконечно вскоре за сим и сдача Гданьска воспоследовала. В ночи на 28 число апреля старого стиля все нужные к тому приготовления были сделаны. План атаки был такой, чтобы три тысячи человек, к которым в подкрепление присоединены еще пять тысяч человек, наступили на означенный пригорок со слабейшей стороны. Назначенные для приступа войска скрытно и в наилучшем порядке подведены уже были почти к подошве укреплений, и нападение одной колонны с столь хорошим произведено успехом, что некоторые гренадеры вошли уже на вал и завладели одною батареею. Но как по несчастию предводители двух других колонн убиты неприятелем, войска пришли в беспорядок и чрез то атаку по предписанному плану произвести было невозможно, то по сей причине предприятие сие не имело надлежащего успеха, и с нашей стороны убито великое множество людей потому наиболее, что ожесточенные солдаты лучше желали погибнуть на месте, где сильнейший огонь производился, нежели отступить и жизнь свою спасать; даже оставшиеся в живых послушались не прежде, пока подоспевший туда генерал Лассий их не уговорил.

Потеря от девятисот до тысячи человек не могла бы за великое почесться при осаде, подобной производившейся под Лилем во Фландрии, где в 1708 году безуспешный приступ стоил шести тысяч человек гренадеров, но в толь малочисленной армии, какая под Гданьском стояла, означенная потеря тем чувствительнее была при дворе, что тут ни к каким неприятным известиям не приобвыкли, и потому уныние распростерлось столь великое, что думали, будто отец мой со всем своим корпусом прогнан и разбит гданьскими войсками. Напротив того, сей, будучи затруднениями больше раздражаем, нежели устрашен, не лишился бодрости своего духа, но начатые для осады приготовления, как-то окопы и рвы, продолжал с обыкновенною прозорливостью своею безостановочно.

Обретающиеся в Гданьске войска вскоре после означенного происшествия многократные и сильные делали вылазки, но по причине хороших к отражению их сделанных распоряжений всегда возвращались обратно в город без всякого успеха.

Столь же безуспешно было предприятие поляков войти в Гданьск, а именно: корпус из восьми до десяти тысяч конных поляков, преданных Станиславу, имея помышление под предводительством кастеллана Терского присоединиться к войскам в Гданьске, приблизился уже [115] на несколько миль к городу, и некоторые форпосты принуждены были назад отступить, но когда отец мой отрядил против них генерала Лассия, то упомянутый кастеллан возвратился вспять прежде, нежели Лассий навстречу им вышел.

Тотчас после неудачного наступления под Гагельсбергом отец мой искал силу свою увеличить частью
многими назад возвращенными деташаментами и частью некоторыми из Варшавы по высочайшему повелению к нему присоединившимися полками. Так между сим временем получил он двести бомб купно с четырьмя мортирами, присланных к нему скрытно от короля Августа из Саксонии на почтовых колясках и под названием багажа герцога Вейссенфельского. Прибытие оных было для отца моего тем паче приятно, что он по необходимости принужден был приказать выстреленные из города ядра собирать и оными опять заряжать свои пушки.

Но в рассуждении осады, невзирая на показанное новое пособие, оставалось все в прежнем положении, и знатнейшими обещаниями непрестанно обольщаемые жители Гданьска меньше всего помышляли о том, чтобы сдаться; маркиз де Монти заступал там не токмо место посланника, но также и полководца и, следовательно, входил во все потребные к защите города распоряжения. Он дал своему двору уверение, что если к нему не больше как две тысячи французских войск прислано будет, то он надеется с оными и с находящимся в городе гарнизоном принудить россиян осаду оставить. Почему французское министерство и отозвалось мнением своим, что нужно повелеть три батальона в Дюнкирхене на суда посадить и отправить в Гданьск.

Коль скоро отец мой о сем известился, то предпринял он сему вспомогательному войску пресечь путь к городу посредством сильного ретраншамента. Упомянутые три батальона вскоре потом приплыли в устье реки Вислы. Командующий ими бригадир де ла Мот, разведав положение мест, усмотрел невозможность овладеть ретраншаментом и сим путем пробраться в город, почему с своими войсками сел он опять на суда и отправился обратно в Зунд. Но французский посланник при датском дворе господин Плело, молодый и вспыльчивый человек, не хотел поверить донесению старого и опытного бригадира в рассуждении найденных им препятствий, а объявил ему, что оное предприятие, чего бы ни стоило, необходимо в действо произвести должно, на каковой конец он, [116] посланник, вознамерился сам принять команду над вышеизображенными тремя батальонами. Бригадир де ла Мот отвечал, что он в сем случае не отречется состоять под его командою и следовать за ним, куда он ни пожелает.

Между тем отец мой получил сверх вспомогательного войска от трех до четырех тысяч человек из Варшавы, еще несколько пушек с принадлежащим к тому припасом из Ревеля чрез Пилавский и Елбингский порты.

Немного спустя французы прибыли опять на Гданьскую рейду, вышли на берег и расположились лагерем под шанцем при устье реки Вислы. Новый полководец их граф Плело не терял ни мало времени, но на другой же день повел их прямо к ретраншаменту. Ретраншамент был вышиною в полтора человека и со внешней стороны выложен бревнами наподобие стены. Спереди его сделан засек из вырубленных дерев и сучьев. Французы, несмотря на сильной против них производимой огонь, пробрались сквозь означенной засек с удивительною бодростью. Дойдя до крутизны ретраншамента, господин Плело усмотрел поздно, что тут делать нечего, но, не имев еще времени раскаяться в своей предускорительности, убит пушечным ядром. После чего господин де ла Мот приказал бить тревогу для отступления и по потере около двух сот человек отошел опять к устью реки Вислы, где не долго мешкав перебрался на близлежащий песчаный остров и расположился тут лагерем.

Упомянутое наступление по сделанному условию долженствовало быть подкреплено сильным нападением из города, но последнее воспоследовало не прежде, как уже французы отступили, и, следовательно, тем легче оное отразить было можно.

Известие, полученное при дворе о сей одержанной над неприятелем победе, развеселило паки обер-камергера, опечаленного последнею неудачною под Гагелсбергом атакою. Он не мог воздержаться, чтобы не открыться мне искренно, что отец мой сим достохвальным подвигом приобрел паки всю его доверенность. Некоторые кресты ордена Св. Людовика, снятые с убитых офицеров и в Петербург присланные, показывали здесь за редкость с великим величанием каждому при дворе.

Два дня спустя после упомянутой небольшой победы прибыл в лагерь к отцу моему герцог Иоганн-Адольф Саксен-Вейсенфельсский с корпусом, состоящим из десяти тысяч человек саксонского войска. В то же почти время явился наконец на Гданьской рейд и российский флот, [116] состоящий из семнадцати линейных кораблей, четырех фрегатов и двух бомбардирных галиотов с давно ожидаемою и для осады потребною артиллериею.

Напротив того, стоявшая в сих водах с нарочитого времени французская эскадра исчезла. Она состояла из трех военных кораблей под командою преискусного морского офицера, по прозванию Бараля. Сей, конечно, не мог бы столь легко убежать от российского флота, если бы о приближении оного не уведомился от одного по неведению вперед забежавшего фрегата, которым он овладел, не учинив ни единого выстрела. Капитан на упомянутом фрегате был один известный из французской в российскую службу вступивший офицер, по прозванию Фремери. Сей, не имея в своей инструкции ни малейшего извещения о разрыве мира с Франциею, был столь неосторожен, что по приглашению господина Бараля, старого своего знакомца, взошел на его корабль, и не успел лишь тут оглядеться, как его фрегат окружен тремя линейными кораблями и с угрозами потопления всех людей принужден был сдаться.

По прибытии флота бомбардирные галиоты расположились неукоснительно насупротив песчаного острова, где французы судьбины своей ожидали и вскоре принуждены были сдаться на следующей капитуляции, чтобы они из своего лагеря со всеми воинскими снарядами выступили и на российском флоте отправились в один на Восточном море лежащий, но неименованный порт; а после, коль скоро прибудут нужные для их перевоза суда, во Францию обратно отпущены быть имеют По подписании сей капитуляции, отец мой переправился на остров для обозрения оного, принял от них приличествующие фельдмаршалу почести посланием к нему знамен и после того дал приказ посадить их на суда.

По привезении тяжелой артиллерии, по прибытии саксонского корпуса, так по занятии устья реки Вислы и после неудачного покушения французов, равно как и после нескольких учиненных проб новопривезенными трехсотшестидесятифунтовыми бомбами, несчастные обыватели Гданьска начали напоследок к мирным склоняться расположениям

Они просили перемирия на одну неделю, в чем, однако, им отказано. Между тем двое прусских агентов работали (то в российском лагере, то опять в городе) открыть путь к примирению. Наконец магистрат получил также дозволение прислать нескольких депутатов в [118] главную квартиру при Оре для переговоров. Предложенные от отца моего за основание оных условия были следующие: Станислава, примаса государства, маркиза де Монти, купно со всеми в городской службе состоящими войсками и чужестранными офицерами, выдать государственными военнопленными; королю Августу III учинить в верности присягу; от императрицы российской, чрез отряженных из первых членов совета депутатов, испросить прощение в их непокорливости; за убытки заплатить один миллион двести тысяч рублей и сверх того выдать артиллерии выкупу — за звон в колокола во время осады — триста тысяч голландских червонных.

Во время сих переговоров случилось происшествие, которое понудило обременить обывателей Гданьска тягчайшими условиями. Сие был побег Станислава. Сей, судьбою то возвышаемый, то паки низвергаемый государь, услышав, что требуют выдачи его особы, решился тайным образом убежать из города. На сей конец переоделся он в крестьянское одеяние и с одним провожатым генералом Штейнфлихтом, севши в рыбачью лодку, переехал чрез потопленную часть Гданьской области и по шестидневном странствовании, на котором его вольность и жизнь в непрерывной опасности находились, добрался наконец до прусского местечка Мариенвердера.

Магистрат не упустил, чтобы тем же часом не сообщить об оном происшествии к отцу моему известия и по чести и совести засвидетельствовать, что никто другой,, кроме маркиза де Монти, не знал о побеге Станислава. Ответ отца моего гласил так: “Буде бы оказалось, что магистрат самомалейшее в сем побеге принимал участие, то платежные штрафные деньги еще на один миллион рублей увеличены быть имеют”.

Гданьск нарочитое время колебался сомнением, согласиться ли или нет на толь обременительные и поносные условия. Маркиз де Монти написал также к отцу моему письмо, в котором, упираясь на народное право, возражал он на требуемое задержание его особы; но напротив того в ответ ему сообщено, что привилегии его звания не могут больше быть совместны с его лицом потому, что он в продолжение осады вместо должности блюстителя мира отправлял должность неприятельского предводителя. Причем и магистрату обозначено, что буде маркиз де Монти тем же часом не сдастся, то неприятельские действия неукоснительно начаться имеют.

Большая часть польских знатных в городе [119] находившихся особ просили равномерно о даровании им вольности и обещали короля Августа признать законным государем своим. Им сказано в ответ, дабы они ожидали прибытия короля Августа.

Между тем от французского посланника получено другое письмо, в котором он всеми святыми заклинался, что магистрат ни малейшего сведения о побеге Станислава не имел, но что он один о том знал и все распоряжения к тому сделал, почему охотнее соглашается отдаться в суровейший плен, нежели допустить, чтобы для одной его персоны новая искра вражды воспалилась.

Когда затруднение сие прекратилось и город на все прочее согласился, то наконец в седьмой день июля 1734 года заключен договор и немедленно у одних городских ворот поставлен российский караул.

Первее всего к исполнению приведенные статьи были обезоруживание набранных для Станислава войск и отправление взятого под арест маркиза де Монти. Двести тысяч рублей купно с тридцатью тысячами червонных за звон в колокола обязан был город заплатить на месте, а остальная сумма расположена на срок, и до совершенной уплаты всего долга устье реки Вислы, занятое саксонскими войсками, задержано вместо залога. В рассуждении же отпущения миллиона рублей за побег Станислава указано магистрату с просьбою своею отнестись прямо к российскому двору. Польским знатным особам дозволено до прибытия короля остаться в городе. Но как примас, несмотря на многоразличные изъявленные ему и всему его дому знаки милости от императрицы, преимущественно способствовал к выбору Станислава, а притом и не хотел отнюдь признавать короля Августа, то он за сие, равно как и маркиз де Монти, арестован и впредь до указа отправлен в Елбинг.

После упомянутых распоряжений отец мой в провожании герцога Вейсенфельдского и всего российского и саксонского генералитета поехал в город, где после благодарственного молебствия учинена королю Августу в верности присяга.

Немного дней спустя прибыл король в находящийся в недалеко от Гданьска монастырь Оливский и принимал там торжественные изъявления знаков приверженности как от города, так и от обретавшихся в нем во время осады польских вельмож. Последние представлены от отца моего, который, по благосклоннейшем от монарха приеме и по донесении ему обо всех доселе для приступа [120] к городу учиненных распоряжениях, имел честь угостить его в своей квартире обеденным столом, к которому с лишком сто человек приглашены были.

По недолговременном пребывании король отправился в Варшаву и, прощаясь с отцом моим, повторил уверения свои в признательности и пожаловал шпагу и трость, драгоценными каменьями осыпанные, в подарок.

Сим образом кончилась четырехмесячная и судьбу двух королей разрешившая осада города Гданьска.

Российский флот с тремя французскими полками как бы с добычею возвратился обратно в Кронштадт. Тридцать или сорок человек шведских офицеров, находившихся при обороне города, несмотря что явного разрыва мира с их нациею еще не было, отправлены на галиоте в Стокгольм при письме, а отец мой, назначив места и порядок для отхода состоящих под его командою войск, поехал сам прямо в Санкт-Петербург.

Тут, хотя он, по-видимому, принят благосклонно, однако в самой вещи не так, как ожидал и как оказанные им услуги требовали. Причиною тому было родившееся в обер-камергере подозрение, будто отец мой за знатную от французов полученную сумму денег помог побегу Станислава. Не что другое, как одно лживое письмо от легкомысленного офицера, посланного для приема денег в Гданьск и утвердившегося на речах двух тамошних ремесленников, показалось подозрительному любимцу нарочито убедительным документом. Но за неимением ясных доказательств, оставил он все сие дело при одном подозрении, и никогда не имел бодрости об упомянутом обвинении объясниться отцу моему, который, без сомнения, стал бы требовать удовлетворения за оскорбление своей чести.

Еще до возвращения его приехали гданьские депутаты в Санкт-Петербург и имели публичную при дворе аудиенцию, на которой бургомистр Вален приличную и весьма трогательную говорил речь. Они имели в просьбе своей такой успех, что другой наложенный на них миллион был им отпущен. Но остаток первого обязаны они были, в следствие капитуляции, взнести в годовой срок.

В происходившее при дворе по сдаче Гданьска торжество явились ввечеру на бал господин де ла Мот с двумя полковниками маркизами де Беллефоном и де ла Люцерном. Причем имели они честь допущены быть к руке императрицы, которая также их приветствовать изволила.

Упомянув о сих французских чиновниках, не могу [121] оставить, чтобы не приобщить здесь еще следующего: когда они обще с своими войсками сдались на таком условии, что имеют быть отвезены в который-либо порт в Восточном море для отправления их оттуда на транспортных судах обратно во Францию, то вместо того, чтобы идти в Зунд, как они думали, повезены они прямо в Кронштадт. Причина сего поступка была тогда же объявлена бригадиру де ла Моту, дабы он сообщил о том к двору своему, и именно следующая: что императрица отнюдь не желает постановленной с ними капитуляции нарушить, но как французская эскадра без предварительного объявления войны взяла в плен один российский пакетбот купно с двумя галиотами и еще фрегат, “Митава” именуемый, и последний отвела даже во Францию, то ее величество за нужное находит равное употребить задержание, доколе с французской стороны упомянутый фрегат, купно с прочими судами, с полным их снарядом, не будут возвращены и сданы в котором-либо российском порте, и что между тем задержанные офицеры и войска имеют получать все потребное для своего содержания. В следствие чего, коль скоро они на сухой путь высажены, то и отправили их в лежащее между Санкт-Петербургом и Нарвою местечко, где, будучи снабжены всеми съестными припасами изобильно, стояли в лагере до того, как требованное возвращение воспоследовало и как пришли суда для отправки их во Францию.

Между тем о Станиславе учинилось гласным, что он пребывание свое утвердил в Кенигсберге в Пруссии и обнародованным для поляков манифестом увещевал, дабы они не поколебались в верности к нему при обещании сильнейшего от французского двора вспоможения. Означенный манифест подействовал столько, что даже некоторые сенаторы, кои привергнулись к королю Августу в Гданьск, опять к нему обратились, а другие, как-то: воевода киевский Потоцкий и воевода люблинский Тарло, в различных местах продолжали свои грабительства и опустошения, но когда последние от россиян разбиты, а французскаго вспомогательного войска к ним не пришло, то как вышепоименованные, так и другие непокорливые вельможи искали с королем по возможности своей примириться.

Весною 1735 года отец мой вторично послан в Польшу не столько для прекращения тамошних беспокойств, сколько для распоряжения войсками к выступлению из Польши, где пребывание их было уже не нужно, и для [122] приведения их в движение к новым военным операциям.

Император Карл VI ради Станислава навлек себе войну со стороны Франции и неукоснительно просил от российского двора обещанной по силе трактатов помощи. В следствие чего генералу Лассию дан указ, дабы он выступил к Рейну с двенадцатью тысячами человек войска и соединился с армиею принца Евгения, но лишь токмо он в назначенное место пришел, то заключен мир между обеих держав, и, следовательно, принужден был со своим корпусом назад возвратиться.

Прежде нежели окончу я рассказывание мое о судьбе Станислава, за нужное нахожу упомянуть об одном происшествии, которое другой цены не имеет, кроме только что относится к одной из моих сестер. Когда Станислав, оставив всю надежду к получению польского престола, изданным от двенадцатого числа мая 1735 года манифестом предписал привязанным к его стороне польским подданным оружие низложить и его судьбу Провидению Божьему предоставить, то предпринял он возвратный путь свой чрез Берлин во Францию. На сем пути проезжал он чрез небольшое прусское местечко, Ризенбург именуемое, где мой зять, тогдашний подполковник Буденброкского кирасирского полка барон Малцан, стоял с одним эскадроном в гарнизоне. Как скоро он проведал, что упомянутого подполковника жена была дочь фельдмаршала графа Миниха, то тем же часом приехал к ней на посещение и кофею откушать. Первый вопрос его был тот: какие она известия об отце своем имеет? И как она отвечала, что с нарочитого времени никаких сведений не получала да и не знает, где он ныне обретается, то он и предложил, что если она к нему писать хочет, то бы вверила ему свое письмо, а он надежно его доставит, потому что имеет еще весьма хорошее знакомство в Польше.

Отец мой, как выше сказано, отрядив корпус войска под командою генерал-аншефа Лассия к Рейну, пошел сам с остальными в Польше расположенными войсками в Украину, дабы там составить против турок и татар две армии, одну под собственною своею, и другую под командою упомянутого генерала.

Тогдашняя многочисленная и военными опытами искусившаяся российская армия привела императрицу в состояние ощутительным образом отмстить известным разбойническим соседям. Сии соседи были крымские и кубанские татары, которые, с некоторых лет частые на [123] пограничные провинции чиня нападения, множество тысяч людей увозили с собою в невольничество. Какие ни были на то деланы Порте Оттоманской представления, но всегда понапрасну, и непрестанный отзыв от нее гласил так: что она сама не в состоянии татар обуздывать. Когда же сия отговорка казалась нелепою потому наиболее, что доказательно было, что в лежащих при устьях Днепра и Дона крепостях Очаков и Азов непрестанно турецкие войска стояли и, следовательно, упомянутые татары без воли и ведома Порты насильствий в Россию производить не могли, то и положено обоих, укрывателей и воров, атаковать и главнейшим разбойническим гнездом, а именно Крымом, овладеть.

Для облегчения сего завладения за нужное почли начало сделать осадою Азова. К сему предприятию назначен был новопожалованный фельдмаршал и от римского императора в графское достоинство возведенный генерал Лассий. Но как он еще не возвратился, то между тем временем отец мой еще в марте месяце 1736 года, взявши несколько в окрестности Азова стоящих войск, напал с оными на турок нечаянно и в ночное время завладел на острове в Дону лежащим и город прикрывающим шанцем Литтиком. При сем, может статься, покажется некоторым примечательно, что в самый тот час, как он дал повеление к упомянутому нападению, случилось на небе лунное затмение. Но можно ли сие почитать каким-либо предзнаменованием, о том оставляю судить другим, только знаю я подлинно, что в старину ни единый прорицатель не усомнился бы в подобном случае из такого явления заключить, что тому народу, который, как турки, в своем гербе луну имеют, несчастнейшая война предвозвещалась. Когда потом приказал он некоторые посты занять, различные редуты для прикрытия войск сделать и город с сухопутной стороны совсем заключить, то и препоручил до прибытия фельдмаршала графа Лассия главную команду генералу Левашеву, а сам отправился паки в Украину для нужных распоряжений к крымскому походу.

Крым отделяется от Украины пространною степью, в ширину и длину с лишком сто верст содержащею. На сей степи растет хорошая и высокая трава, но водою столь недостаточна, что во многих местах на двенадцать или пятнадцать миль ни одного ручейка не попадается. Упомянутая трава такое имеет свойство, что летом высыхает совершенно и легко загорается, так что от того великое [124] пространство степи в кратчайшее время выгореть может. В сию степь как самый прямой и кратчайший путь в Украину приезжают татары, когда захотят зимою напасть на российские провинции, где производят свои насильствия с тем большею способностью, что сами живут довольны одною горстью снега, а напротив того, их лошади обучены разрывать передними ногами снег и, доставая из-под него траву, оною и кормятся.

Из сего описания само по себе оказывается, коликой опасности регулярная армия может зимою или летом подвергаться на сей степи, если бы поход ее лежал чрез оную. По сей причине отец мой предпочел дать круг, пустился сперва вдоль здешнего берега реки Днепра до небольшого расстояния от Крыма, потом, поворотив влево, шествовал прямо на Перекопскую линию.

Сей сухой ров, пересекающий Крымский перешеек и содержащий в длину семь верст или одну немецкую милю, простирается от Черного даже до Азовского моря, ширина оного содержит двенадцать и глубина — семь сажен. На нем находится один токмо каменный мост, и на той стороне моста лежит крепость Ор. иначе Перекоп именуемая.

Как скоро, в следствие вышеупомянутого, российская армия от Днепра сюда поворотила, то татары вышли уже к ней навстречу, отведать своего счастья многократными нападениями, но вскоре от полковых пушек отступили они на такое расстояние, что их стрелы мало или совсем ничего не действовали. Когда же они и тут долго мешкали, то начали бросать в них из мортир бомбы, от которых они, как прах от ветру, засеялись.

Между тем армия при ежедневных почти встречающихся вылазках подступила к самой линии, позади которой вся татарская сила стояла под Перекопом. Отец мой, дабы раздражить их, приказал неукоснительно бросить несколько бомб в упомянутую крепость и в наступающую ночь дал повеление войскам протянуться вдоль линии, а на другой день пред рассветом посчастливилось ему со всею армиею перейти чрез помянутый глубокий и крутой ров, чего татары совсем не воображали. Они не в дальности оттуда числом около восьмидесяти тысяч человек под предводительством их хана покоились в приятном сне и отнюдь не думали, чтобы так скоро и в темную ночь переправиться было можно.

Наутро, как скоро свет наступил, отец мой намерен был атаковать ханский лагерь, но неприятели, увидя [125] столь близкую и неизбежную гибель свою, обратились в бегство с такою поспешностью, что никоим образом нельзя было их достичь, выключая, что донские казаки, нагнавши, некоторых побили и других в полон взяли. Между добычею, полученною упомянутыми казаками при сем случае, находилась коляска татарского хана на двух колесах, красным сукном обитая, да еще его зрительная трубка. Сия была английской работы и столь хорошая, что отец мой сторговал ее за деньги у казаков и в следующих походах никакой другой кроме сей не употреблял.

По обращении татар в бегство российское войско того же дня приступило к крепости Перекопской, и по нескольких выстрелах гарнизон оной, состоящий из трех или четырех сот янычар и нескольких татар, сдался. Тамошний магазин найден с худым запасом, но что касается до артиллерии, россияне получили в добычу шестьдесят пушек, между которых иные имели российские клейма и попали сюда в прошлом еще столетии после несчастного похода в Крым под предводительством князя Василия Васильевича Голицына.

За два дня до приезда курьера, от отца моего отправленного с известием об одержанной победе в Санкт-Петербурге, императрица соизволила послать меня в Варшаву с орденом Св. Андрея к королю Августу. В прочем, касательно сего возложенного на меня препоручения, ничего иного приметить не имею, кроме только, что король пожаловал мне бриллиантовый перстень ценою в одну тысячу двести рублей и еще тысячу червонных в подарок.

Но прежде, нежели я намерен был предпринять возвратный путь свой, прошли почти три недели, в течение которых мирный сейм в Варшаве продолжался, и, между прочим, решена также судьба Курляндии, к удовольствию российского двора.

Курляндское дворянство за девять лет до того пользовалось правом, оспариванным республикою до сего последнего сейма. В 1727 году, хотя Фердинанд, последний герцог Кетлерского поколения, в живых еще находился, но как за старостью лет нельзя было ожидать от него наследников, то упомянутое дворянство единогласно положило избрать ему наследника, и сей выбор пал на Морица, графа Саксонского, побочного сына короля польского Фридриха-Августа. Как скоро сие известным учинилось, то республика отправила туда депутатов с таким повелением, чтобы новый герцогский выбор объявить [126] недействительным и курляндцам обозначить, что их земля после смерти герцога Фердинанда на воеводства разделена и к польскому королевству приобщена быть имеет. Я не намерен вступать здесь в описание происшествий, воспоследовавших касательно сего в правление императрицы Екатерины I, а именно: что российские войска, в Курляндию вступив, изгнали графа Саксонского и что князь Меншиков домогался, дабы новый герцогский выбор на него пал, — поелику обо всем оном в разных периодических сочинениях подробнейшие содержатся известия.

В сем положении находились дела даже до вышеупомянутого последнего сейма. Но как обер-камергер Бирон увидел, что король польский, которому он личные оказал услуги, на престол нарочито утвердился, а притом также много мощнейших вельмож польских разными обещаниями склонил он на свою сторону, то почел сей самый случай за удобнейший, предоставя курляндцам право выбора открыть самому себе путь к герцогскому достоинству. Почему российскому министерству при польском дворе графу Кейзерлингу препоручено наисильнейше домогаться на помянутом сейме, чтобы раздел Курляндии отменить и право выбора тамошнему дворянству предоставить.

Признательность короля, равно как и вельмож польских, и соображение следствий, могущих произойти в случае отказа на желание толь высокомощной заступницы, какова была императрица российская, произвели, что в последнем собрании часто упоминаемого сейма положено и утверждено торжественнейше предоставить курляндскому дворянству только желанную вольность избирать себе государя по своему произволению.

В самое то время, как дело сие решилось, находился я в совершенной готовности к отъезду, почему и имел случай принести первый обер-камергеру толь важное и радостное известие.

По возвращении моем в Санкт-Петербург, услышал я не токмо о взятии города Азова, но еще, что отец мой, беспрепятственно продолжая свой поход даже до Козлова 10 на западном берегу Крыма лежащего порта, овладел сим местом, от всего гарнизона и большой части жителей оставленным

Прежде, нежели он туда отправился, отряжен генерал-поручик Леонтьев с несколькими тысячами человек войска под Кинбурн — укрепленное место, лежащее при [127] устье Днепра насупротив Очакова. Леонтьев овладел сею крепостью с небольшим трудом, а притом получил еще богатую добычу, состоящую из лошадей, рогатого скота и баранов, которых татары для безопасности своей туда пригнали.

Из Козлова простирался поход, при провожании беспрерывно окружающего армию неприятеля, в Бахчисарай, столицу татарского хана. Сей город найден почти совсем опустошенным, и, сверх некоторых старых людей, никого другого там не было, как трое или четверо католических патеров, один французский консул и несколько жидов. Какие ни обретались в домах пожитки и приборы, отданы солдатам в добычу, и все строения выжжены. Дворец хана равномерно в целости не оставлен. Он построен на турецкий вкус весьма красиво. Столы и скамьи в комнатах были опрятные, цветами обмалеванные, другие опять позолоченные или вылакированные. На среднем дворе стояла баня мраморная, в которой самая чистая вода фонтанами била. Все сие толь великолепное здание в несколько часов разграблено и в пепел обращено. Любопытнейшие и позолоченные украшения с кровлею отосланы от отца моего в Санкт-Петербург.

Акмечеть, обыкновенное место пребывания так называемого Калга-султана или полководца татарского, подобной участи была подвержена. Неприятель устрашился российских войск до того, что, скрывшись в горах, показывался оттуда армии не иначе как малыми толпами и притом издали. Почему отец мой не имел великих затруднений пробраться до Кафы, величайшего и богатейшего города в Крыму, и оным завладеть. Но к чувствительнейшему его прискорбию от жаров и суши тамошнего воздуха происшедшие в армии болезни усилились столько, что и половины здоровых не находилось, да и сии от бессилия едва ходить могли. Сей ради причины нашелся он принужденным назад поворотить, и сей отступ совершен без всяких со стороны неприятеля препятствий.

Перекоп, равно как и Кинбурн до основания разорены, находившаяся в обоих сих городах артиллерия купно с пленниками увезена, и армия после похода, около двух месяцев продолжавшегося, расположилась в Украине на зимних квартирах.

Поелику из опытов изведано, что в нездоровой и от самих жителей в различных местах опустошенной земле, чем многочисленнее бывают войска, тем более болезни между ими распространяются (к тому же как по всем [128] получаемым известиям подтверждался слух, что турки делают великие к войне приготовления), то при дворе положено и определено в наступающем году главную армию обратить против сих последних, а татар занимать в их земле посредственным токмо корпусом.

Карл VI, невзирая, что он в недавнем еще времени от веденной с Франциею войны освободился, обязан был по требованию России, за данное ему в прошлом году в походе к Рейну вспомогательное войско или лучше сказать, дабы впредь в случае нужды сильнейшее получить пособие, новую с турками предпринять войну. Сколь с начала обе императорские армии, по-видимому, ни были согласны, что каждая должна будет порознь действовать против неприятеля, однако вскоре между них в рассуждении операций такое произошло несогласие, что они во всю войну мало пособия одна другой подавали. С римско-императорской стороны представляли, что великий визирь с отборнейшим корпусом турецкого войска против них выступил и потому требовали, чтобы двадцать или тридцать тысяч человек российского войска прислать к ним на помощь. Напротив того, со стороны России отзывались, что по приступе к одной или другой на сей стороне лежащей крепости, как-то Очакова или Бендер, развяжутся у них руки, то есть что великий визирь принужден будет знатный корпус от своего войска отделить и чрез то силу свою ослабить. Но каждая сторона при своем мнении оставалась, а упрекам и укоризнам не было конца.

Если бы первое представление отца моего от двора было одобрено, то многотрудные и опасные марши чрез степи были бы отвращены. Ибо мнение его с самого начала было, чтобы сперва атаковать турок в Молдавии и к тому концу взять кратчайшую и способнейшую дорогу, а именно чрез южные провинции Польши. Но сие представление опровергал обер-камергер Бирон, который, до избрания своего герцогом Курляндским и до признания в сем достоинстве от республики, нужным почитал оберегать поляков и ни в каком случае не наносить им отягощения. При всем том нельзя сказать, чтобы отец мой равномерно не признавал за нужное первее всего овладеть Очаковым, дабы отнять чрез то у неприятеля способ атаковать с тылу действующую в Крыму вторую армию. Что я упомянул о марше войска чрез степи, оное относится, собственно, токмо до похода в 1738 году. Но в нынешнем походе, о котором теперь говорить стану, [129] необходимо требовалось держаться путем сих опустошенных мест, поелику переправа чрез протекающую там реку Буг нигде не бывает столь удобна, как токмо не в дальнем от устья оной расстоянии.

И так начертанный к сему походу план состоял главное в том, чтобы овладеть лежащею при устье Днепра и Черного моря крепостью Очаковым, потом, буде в сем предприятии посчастливится, посадить несколько войск на суда и вдоль берегов отправить в Белград 11 дабы сие гнездо буджакских татар истребить. Для исполнения последнего предприятия назначена построенная в Брянск и определенная для перевоза потребных к осаде орудий флотилия.

В конце апреля 1737 года, когда армия на той стороне Днепра насупротив Переволочны собралась, отец мой пошел прямым путем в степь, между Днепром и Молдавиею и от польской границы даже до Черного моря простирающуюся. Естественное качество сей обширной страны сходствует с вышеописанною крымскою степью. Трава на ней растет столь высокая, что достает по самое брюхо лошадям, и притом весьма питательна. Грунт земли вообще плодоносен так, что произрастает не токмо лучшую спаржу и разные огородные и целительные травы, но также вишни довольно вкусные и некоторый род диких персиков, растущих малыми кустами. Дичины, как-то: зайцев, рябчиков, куропаток и перепелов, находится там превеликое множество и к ловле столь не приучены, что солдаты нередко, окружив зайца, хватали руками. Напротив того, нигде не видно там дровяного лесу, кроме небольших кустарников, да как и сии встречаются изредка и не везде, то часто раскладывали огонь для варения пищи из лошадиного навоза и сушеной травы. Недостаток в воде есть главнейший порок в сих в прочем только приятных местах. Ибо хотя многие реки, как-то: Буг, Днестр и иные небольшие впадающие в них ручьи, протекают в оных, однако расстояние пространства земли между упомянутых рек и ручьем столь обширно, что во многих местах случается ехать по целому дню, пока от одной реки до другой добраться можно.

Собранная к сему походу армия состояла от пятидесяти до шестидесяти тысяч человек регулярного войска и из десяти до двенадцати тысяч донских, запорожских и украинских казаков, не включая притом погонщиков и других в обозе служащих людей.

Сей многочисленный народ целые полгода питать [130] в пустыне не трудно, статься может, показалось бы израильскому полководцу Моисею, но отцу моему причиняли потребные к тому распоряжения тем больше труда и докуки, что те самые люди, на которых возложено доставлять провиант в армию, поступали с превеликою и безответною нерадивостью, и потому нужный запас для армии никогда в надлежащую пору не привозили. В Украине закупил он от сорока до пятидесяти тысяч волов, дабы на них везти полугодовой запас съестных припасов купно с разными полевыми приборами вслед за армиею. К последним принадлежали также многие порожние бочки, которые распределены по всем провиантским фурам по одной на каждую; в сих бочках везли воду, когда расстояние пространства земли между рек попадались обширные, и в потребном случае можно было употребить их также для настилки понтонных мостов, поелику тут стоило токмо несколько бочек под навьюченную фуру веревками подвязать, чтобы из того сделать часть плавучего моста.

Причем упряжка волов доставляла еще и ту не меньше важную выгоду, что коль скоро провиант на них везомый изойдет, то после били волов и говядину разделяли между солдат.

Сим образом обеспечено было содержание войск. Но дабы толь великий запас прикрыть и беспрепятственно продолжать марширование, на котором каждодневно надлежало опасаться, чтобы не быть окружену от разъезжающих белградских и липканских татар, подвигалась армия в виде батальона каре, в средине коего находился провиант, артиллерия и весь обоз. Почему когда татары со всех сторон встречали копьями рейтаров и полевыми пушками снабженный фронт, то не долго против оного стояли, а обыкновенно отходили после небольших стычек с расположенными по углам батальона каре гусарами и донскими казаками. Сверх того, для отвращения опасности настоящей в том, чтобы от загорания травы не учинился вред провианту и пороховому магазину, равно как и людям и скоту, повелено и накрепко подтверждено, чтобы с той стороны, куда огонь распространяться начнет, немедленно копать широкие рвы, кроме что в каждом полку имелось в готовности известное число метел и деревянных лопат, которыми солдаты помянутый огонь тушить обязаны были.

Когда армия, маршируя около двух месяцев, достигла расстоянием на три мили по сю сторону от Очакова, то в первый раз показались тут турки. Они, частью спаги, [131] частью же босняки и арнауты, числом до шести тысяч человек, выступили все на лошадях навстречу армии российской, желая оную разведать, а притом и показать опыт храбрости своей. Коль скоро они приблизились, то высланы против них гусары и донские казаки, которые по кровопролитном сражении принудили их возвратиться в город. Один взятый при сем случае в плен татарский мурза объявил, что трехбунчужный сераскир-паша за несколько дней туда приехал, что гарнизон в городе состоит с лишком из 20 тысяч человек и что вскоре ожидают туда еще нарочитого вспоможения.

После сего отец мой представлял состоящим под его командою генералам, что хотя еще не подоспели потребные к осаде орудия, везомые Днепром, однако он мнением своим полагал, что необходимо нужно город замкнуть и чрез то пресечь путь приближающемуся вспомогательному войску. В следствие чего армия, подвинувшись далее, в первый день июля имела Очаков в своем виду.

Очаков лежит на углу, который составляется от устья Днепра, именуемого в сем месте лиманом, и от берега Черного моря. Грунт земли тамошней содержит весьма твердую иловатую породу, и на полторы мили в окрестности ни единого стебелька травы не видно. Крепостные укрепления состояли из восьми нерегулярных полевых камнем одетых болверков и из двойного сухого рва. На валах стояли металлические пушки числом около ста. Съестные припасы можно было беспрепятственно туда привозить по Черному морю, доколе российская флотилия не пришла. В городе находились один сераскир, семь пашей и двадцать тысяч отборного войска, а пред лиманом стояли также на якоре несколько турецких галер.

Как скоро упомянутый многочисленный гарнизон увидел российскую армию, то большая часть оного, выступя из крепости как бы напоказ, расположилась в боевой строй. Напротив того отец мой приказал своей армии стать в линию в образе полумесяца и, положа ружья на плеча, с музыкою идти против них и прямо к городу. Тут сераскир, не желая вступить в сражение, отступил назад в город неукоснительно. Российская же армия, прогнав всех турок из их редутов, которые в окрестных садах города находились, остановилась при наступающей ночи расстоянием на один пушечный выстрел от города. [132]

Еще в ту же самую ночь начали рвы копать, равно как и бомбы бросать в город. Последние произвели столь хороший успех, что в городе, наполненном тесным деревянным строением, в разных местах вскоре сделались пожары; и когда на рассвете продолжали бомбардирование сильнее прежнего, то не токмо весь город пламенем был объят, но и пороховой магазин с преужасным треском взорван.

Сии печальные обстоятельства побудили сераскира выслать одного депутата и просить перемирия на двадцать четыре часа. Ответ на сие был, чтобы он со всем гарнизоном своим отдался в военный плен, и на размышление дано ему не больше времени, как один час с таким напоминанием, что если он прежде исхода часа не решится, то ни единый человек пощажен не будет. Но как после проведали, что сераскир обретался на той стороне крепости у берега моря и с несколькими людьми покушался убежать в галерах, то за ним в догоню посланы гусары и казаки; а армия в то же время сделала нападение на неприятеля, который, оставив огнем пожираемый город, бросился в покрытую дорогу. При сем случае отец мой изъявил столько усердия и мужества, что сам пеший командовал батальоном Измайловской гвардии, знамя оного собственными руками водрузил на гласисе 12. Сражение было весьма кровопролитное и с обеих сторон упорнейшее. Турки стояли, до самой головы покрытые за палисадами, и стреляли очень метко, потому что ружья свои могли прислонять к палисадам. Сколь часто ни летали вокруг ядра, но отец мой, не устрашаясь оных, не сходил со своего места и не прежде уговорили его оставить оное, пока не показали, что его шляпа в двух местах и складки на мундире по обеим сторонам прострелены. Принц Брауншвейгский Антон-Ульрих, обретавшийся на сем походе волонтером, находился беспрерывно при нем, и оба, по счастью, ни на один волос вреда не получили, невзирая что подле них стоящий паж упомянутого принца застрелен и его адъютант-подполковник Геймбург двумя пулями ранен. Наконец сел он на лошадь, дабы посмотреть, что в других местах происходило. Но и тут не меньшей подвергался опасности, ибо не токмо лошадь под ним в голову ранена и чепрак прострелен, но сквозь сюртук его, который, по счастью, был расстегнут и несколько от тела сдвинут, пролетела в самый шов на спине пуля, не причинив ему ни малейшего вреда. Куда ни обращался он, всюду усматривал преужасное поражение от сильного [133] огня неприятельского. Храбрый генерал Левендаль ранен в руку, а генерал Кейт в колено.

Напоследок после отчаянной обороны с лишком два часа и когда неприятели за недостатком в порохе бросали в окрест топорами, крючьями и лопатами, вломились наши в покрытую дорогу. Тут убийство еще не прекратилось, поелику яростный и неукротимый солдат российский никому не делает пощады, турки с отчаяния новую получили бодрость и, обороняясь саблями и длинными ножами до последней капли крови, многих победителей с собою во гроб унесли.

Около двух тысяч человек турок, убежавших, как выше упомянуто, к морскому берегу, спаслись удачливо на своих галерах. Но почти столько же народа, плывучи к оным, пребедственно потонули, ибо все суда, коль скоро стрелять в них стали, подняв якоря, отвалили от берегов с величайшею поспешностью.

После толь ужасного поражения из тридцати тысяч человек, частью воинов и частью обывателей, находившихся за несколько часов в сем несчастном месте, спасли жизнь свою не более как пять тысяч человек, считая жен и детей. В числе пленников был также и сераскир,— именуемый Аггия-паша, человек разумный, благонравный и собою статный. Он был зять отрешенного великого визиря Али-паши и во время управления его государственными делами находился обер-шталмейстером при султане.

Из семи пашей, состоявших под упомянутым сераскиром, остался токмо один в живых, а именно комендант крепости Очаковской, а между других пленников иного знатного чиновника не было, кроме Осман-бея, сына погибшего паши герцеговинского. Сей, имея от роду не больше тринадцати лет, командовал уже тремя тысячами человек босняков. Приятный его вид и веселый нрав побудили отца моего взять его к себе, по возвращении своем в Санкт-Петербург представить императрице, которая, по прекрещении его в христианский закон, возвысила в дворянское достоинство с проименованием воина и, пожаловав ему земли, определила пажом ко двору. Добыча, полученная при завоевании Очакова, была весьма знатная, не смотря, что многое огнем истреблено, так что солдаты понесли с собою полные шляпы турецких червонцев. Отец мой выкупил у них множество драгоценных вещей, как-то: золотых и бриллиантами осыпанных саблей, кинжалов, конских приборов и часов для [134] поднесения императрице, королю польскому и обер-камергеру Бирону в подарок, что после и исполнено.

На другой день после взятия Очакова, или паче после сражения, отправлено благодарственное молебствие на гласисе крепости. Армия выступила вся в строй и произвела обыкновенный троекратный беглый огонь. После сего повели сераскира мимо всего фронта в шатер отца моего, который пригласил его к своему столу. Пришед сюда, вопросил его отец мой, как российские войска ему кажутся? Он отвечал, что лучших во всю жизнь свою не видал. И как первый на сие сказал, что господин сераскир, по мнению его, не имеет причины пожаловаться на их храбрость, то сей дал в ответ: “Если б они не столь храбрые люди были, то не уповательно, чтоб я в сей день имел честь свидетельствовать мое почтение российскому господину генерал-фельдмаршалу”.

С известием о сей важной одержанной победе отправил ко двору отец мой своего тогдашнего генерал-адъютанта и родного племянника подполковника Вильде-манна, который произвел там чрезвычайную радость, ибо там вовсе не знали еще, что армия под Очаков пришла. Придворные не оставили отцу моему приложить известное речение: “Veni, vidi, vici”, то есть: “Пришел, увидел, победил”. Вестник пожалован от императрицы полковником и получил две тысячи рублей в подарок. Что до меня касается, я награжден, в день отправления при дворе торжества о сей победе, камергерским ключом, которого семь лет дожидался.

Сколь ни велико было отца моего желание предпринять еще какое-либо важное действие против неприятеля, однако невозможно было иначе приступить к неприятелю, как либо пойти под Бендеры, на что долговременное по степи странствование требовалось; либо, высадив войска на берегах Черного моря, искать его далее внутри земли. Первое почиталось неудобным, как за неполучением еще потребной к осаде артиллерии, так равно и по причине описанного в сие время года случающегося загорания иссохшей травы, а на другое надлежало бы употребить флотилию, но суда оные столь плохо были построены, что по учиненным опытам нельзя было на них ходить, а кольми паче действовать на Черном море. Почему отец мой, учинив все нужные распоряжения для починки Очаковской крепости, заложив вне оной множество редутов и оставив тут генерал-майора Бахметева с шестью тысячами человек войска, с полугодовым провиантом и [135] нарочитою амунициею, принужден был решиться с остальною армиею предпринять возвратный поход в Украину. На сем походе, где многие кровопролитные происходили сшибки с высланными из Бендер для разведывания турками, приказал он для свободнейшей коммуникации не токмо заложить большой шанец неподалеку от того места, где Буг в Днепр впадает, но еще поделать несколько редутов вдоль большой дороги даже до российских границ.

Едва токмо войска на зимних квартирах расположились, как пришло известие, что корпус турок и татар числом до сорока тысяч человек под предводительством Гензия-паши, приблизясь к Очакову, приступил к осаде оного. Возвратиться туда с армиею было невозможно по причине наступившей зимы и за чрезмерною отдаленностью. Почему наилучшее средство оставалось токмо единое: чтобы в самой скорости отправить туда по Днепру, на котором судоходство еще открыто было, сильное вспоможение на подкрепление гарнизона в Очакове. Отец мой сделал было уже все нужные к тому приготовления и намеревался сам туда поехать, как получил от храброго генерал-майора Штоффеля, который незадолго пред сим вместо генерал-майора Бахметева туда переведен, радостное донесение, что неприятель, осаждая две недели крепость без всякого успеха и по потере нескольких тысяч людей, принужден был, оставив свое предприятие, отступить назад, покинув на месте почти всю свою амуницию.

Сие происшествие заслуживало тем большего уважения, что от усилившихся болезней, к которым и язва даже присоединилась, из всего гарнизона не больше как полторы тысячи человек в состоянии были носить оружие. Отец мой особенную имел причину радоваться сему случаю, ибо таковое неудачное неприятельское покушение ясным служило доказательством, что завоеванное им место немаловажно для турок или и не простое гнездо было. Приехавшего к нему с сим известием курьера, сына генерал-майора Штоффеля, отправил он неукоснительно в Санкт-Петербург, да и сам туда же отъехать приготовился. Двор, как казалось, доволен был нынешним его походом. От императрицы принят он весьма благосклонно, а обер-камергер Бирон, новоизбранный герцог Курляндский, не преминул обласкать его всеми признаками почести.

Учрежденный в Немирове, небольшом местечке в Подолии, конгресс 13 по желанию турок разъехался опять без всякого успеха, а римско-императорские войска, [136] имевшие сначала счастливый в Венгрии поход, окончили оный столь неблагополучно, что фельдмаршал граф Секендорф отозван в Вену к отчету. И потому необходимо нужно было со стороны России принять наиудобнейшие меры к открытию нового похода.

Граф Остейн, римско-императорский министр, равно как и нарочно для того отправленный в Санкт-Петербург генерал-поручик маркиз де Ботта, настояли, чтобы к их армии в Венгрию отправить корпус вспомогательного войска. Но когда о сем деле предложено к рассуждению, то отец мой утверждал, что полезнее для России неприятеля в двух различных местах атаковать и чрез то понудить его большую часть силы своей от австрийцев отвлечь, нежели здешнюю армию отделяемым от нее корпусом ослабить. Мнение его принято и определено воинские операции не токмо в Крыму продолжать, но также обратить оные против Молдавии, а чтобы кратчайшую и способнейшую взять туда дорогу, и именно чрез Польшу, оное для некоторых частных видов на сей раз еще не дозволено, но надлежало, по примеру израильтян, пустынею проходить в обетованную землю, то есть поход предпринять туда чрез обширную степь.

Прежде нежели я приступлю к описанию сего похода, за нужное считаю вкратце упомянуть о том, что в сие время с самим мною происходило.

 

Родившаяся во мне склонность к придворной фрейлине баронессе Анне Доротее Менгден довела меня до того, что я просьбою своею утруждал монархиню о милостивом дозволении взять ее себе в замужество, и вскоре потом приключившаяся со мною болезнь от простуды заставила меня проситься на теплые воды в Аахен. Как первое, так и другое разрешено от императрицы всемилостивейше, и отец мой, давно уже желавший видеть меня супругом, в рассуждении первого был чрезвычайно доволен и рад.

Немного дней спустя потом отец мой отправился в Украину, а я остался на несколько еще недель в Петербурге и выехал не прежде как в исходе февраля 1738 года. Откланявшись монархине, получил я у себя на дому две тысячи рублей на дорогу в подарок.

Что касается до похода в сем году под предводительством отца моего, имею объявить, что войска шли при всех прежних и вышеописанных распоряжениях вторично чрез [137] степь и прямо к Днестру. На той стороне Днестра и неподалеку от Бендер собралась многочисленная турецкая армия с намерением воспрепятствовать переправе российских войск. По долговременном походе, на котором частые и сильные, особливо при некоторых забираниях фуража, стычки с неприятелем происходили, достиг отец мой берегов упомянутой реки. Но запорожские казаки, которые одни на ту пору проводниками были, вели его по незнанию своему так дурно, что он не токмо встречал весьма неудобные дороги, но и вышел прямо на глаза расположившегося на другой стороне реки лагерем неприятеля. Тамошний берег в длину на несколько миль простирался, сплошь весьма крутой и каменистый; а турецкий лагерь прикрывался из камня высеченным ретран-шаментом, и сверх того многочисленною снабжен был артиллериею.

Когда за сим казалось невозможно иметь здесь какой-либо успех в предприятии, то отец мой, после нескольких для виду в ретраншамент учиненных пушечных выстрелов, поворотил вправо и подвинулся вдоль реки повыше. Намерение его было, чтобы, частью встретив узкое место для переправы и частью заманить неприятеля, перебраться чрез реку и вступить в сражение. Последнего ожидал он с тем большим основанием, что нарочно сделал вид, будто бы поход свой прямо к Хотину направил. Но думать должно, что турки на сей раз не имели охоты драться; ибо без всяких дальних предприятий следовали они за российскою армиею на другом берегу, пересылая на сию сторону одних токмо татар для беспокойства наших войск. Однажды толпа янычар в ночное время отважилась на маленьких судах чрез реку переехать и при выступлении армии в поход атаковать арьергард, однако столь хорошо от сей приняты, что, по потере нескольких сот человек, едва успели остальные кое-каким образом убраться на другую сторону.

Сим образом отец мой, почти до самого Хотина подвинувшись и не находя никакого средства цели своей достигнуть, к тому ж при наступившей осени болезни между солдат день ото дня умножались, рассудил он за благо поход сей окончить. Но как неловко было чрез степь возвратиться, потому наиболее, что татары во многиих местах траву на ней выжгли, то решился он свою армию разделить на колонны, из коих последнюю себе оставил, и сопроводить ее чрез часть польского владения к российской границе. Хотя коронный гетман граф Потоцкий [138] и делал на то возражение от имени республики, но в ответ ему сообщено, что нужда закон изменяет, что в проход армии все припасы за наличные деньги покупаемы будут, и что, в случае причиненного какого-либо вреда, за весь убыток заплачено быть имеет.

Так кончился поход 1738 года, и хотя на оном никаких новых завоеваний не приобретено, однако российский солдат, при славе своей за приобретенную храбрость и при спокойном духа расположении, сохранен и сей раз совершенно.

С операциями австрийских войск в Венгрии происходило в сем году не счастливее, нежели в прошлом. Ибо, кроме что они на многих сражениях редко победителями отходили, потеряли еще крепость Орсову со всею находившеюся в ней артиллериею и наконец в бедственном состоянии возвратились на зимние квартиры.

В сих оставляю я на время об армии, дабы упомянуть вкратце о моей свадьбе и об употребительных при сем в тогдашнее время обрядах при дворе российском.

Когда придворная фрейлина выходит замуж, то получает она от двора не токмо приданое деньгами, смотря по службе ее, но также подаренную постель со всем прибором, кусок серебряного глазету на платье под венец, два куска богатого штофу на другие платья и тысячу рублей на полотно и кружева. Свадебный стол, а купно и бал, дает императрица своим иждивением при дворе. За день пред тем гоффурьер приглашает к оному как статс-дам и придворных чинов, так и иностранных министров и всех знатных обоего пола особ первых четырех классов, считая от фельдмаршала до генерал-майора. Но великих княжон обязан сам жених просить, дабы они удостоили своим присутствием его свадьбу. В назначенный день утром в десять часов собираются упомянутые гости во дворце и, пока невеста наряжается, к каковому наряду императрица обыкновенно жалует собственные алмазные вещи, то известные к тому назначенные особы в разных придворных каретах в шесть лошадей ездят в женихов дом, и знатнейший из сих провожатых сажает жениха подле себя в карету и отвозит во дворец. После сего сопровождают невесту, шедшую тогда между двух великих княжон, из покоев императрицы для венчания. Сие происходит либо в соборной, либо в придворной церкви. Буде в первой, то шествие бывает следующим порядком: впереди [139] едут верхами придворные трубачи и литаврщики, за ними гофмаршал с жезлом в руке в открытой коляске, потом все приглашенные мужеского пола особы по двое в карете в шесть лошадей и, наконец, жених с тою самою особою, которая за ним в дом приезжала. После сего следуют дамы попарно в каретах, и заключение делают великие княжны с сидящею насупротив их невестою. По венчании таким же порядком возвращаются во дворец. Но когда бракосочетание совершается в придворной церкви, то хотя тут меньше пышности происходит, однако ход в церковь открывается всегда игранием на трубах и литаврах, которые один из гайдуков несет на спине своей по залу. Как скоро все гости из церкви возвратятся, то каждый садится по чину за большой и великолепный стол. Среднее место занимает жених с невестою, по правую руку невесты сидят великие княжны и так далее прочие дамы, а по левую руку жениха садится знатнейший из всех мужеского пола особ и за ним другие, каждый по чину. Во время стола играет инструментальная и вокальная музыка и при питии за здравие всех на трубах и литаврах. Бал начинается пополудни в пять часов и продолжается обыкновенно до девяти часов вечера. Заключение бала составляет старинный, из немецкой земли перенятый танец, в котором гофмаршал с жезлом в руке предшествует; оный состоит из такого числа пар, сколько замужних особ находится. Когда сим образом трижды протанцуют или паче пройдут, то жених с невестою подходят к императрице для принесения своей благодарности, и после того все пары, с музыкантами впереди, проходят чрез дворцовые комнаты и далее по лестнице до самого низу. Тут невеста садится с обер-гофмейстериною или с статс-дамою в карету, а жених с тою особою, которая утром за ним приезжала, и потом все особо приглашенные гости приезжают в дом новобрачного; здесь угощают их вечерним столом, по окончании которого молодых отводят в спальню. Но пока сии в почивальное платье переодеваются, гости пьют из бокалов разные здоровья, что и продолжается до того, как наконец жених к ним выйдет и, опростав пребольшой бокал, пожелает им доброй ночи. На другой день утром молодые ездят во дворец, где вдругорядь приносят благодарения сперва императрице и потом великим княжнам. В полдень угощают они своих родственников и друзей, а в вечеру ездят паки во дворец на бал, и наконец великолепным ужином во дворце же кончится все сие торжество. [140]

Для моей свадьбы императрица назначила 20 день февраля 1739 года. И как отец мой за несколько недель до того из Украины возвратился в Петербург, то имел не токмо время все нужное в своем доме распорядится, но также удовольствие лично при том находиться. И так по наступлении означенного дня совершилось торжество свадьбы моей со всеми вышеописанными обрядами.

Невеста моя, фрейлина Менгден, была разубрана бриллиантами, от императрицы пожалованными наивеликолепнейше. Старший сын герцога Курляндского приезжал за мною на дом и потом венчание в присутствии монархини совершал лютеранский пастор по прозванию Нацциус в большом зале во дворце. За столом сидели великая княжна Елисавета Петровна и принцесса Анна Мекленбургская по правую сторону невесты, а подле меня по левую руку находился Антон-Ульрих принц Брауншвейгский. По окончании бала вместо первого отвозил меня упомянутый принц домой. Невеста же, за отсутствием обер-гофмейстерины, сопровождаема была туда статс-дамою. После сего ввечеру был ужин, и как за оным, так и после оного бокалы безумолкновенно вокруг ходили. На другой день отец мой дал большой обеденный стол чужестранным министрам и другим знатным обоего пола особам; ввечеру другой бал и ужин, как обыкновенно водилось, был при дворе.

В приданое получила жена моя от императрицы четыре тысячи рублей деньгами крупно с другими вышеименованными подарками. Сверх того собственных своих имела она еще наличными деньгами пять тысяч талеров альбертовых. По силе свадебного контракта отец мой утвердил за мою вотчину Ранцен в Лифляндии, купленную им за двадцать две тысячи рублей; да жене моей обязался выдать восемнадцать тысяч рублей, то есть вдвое против того, сколько она с собою принесла.

 

Между тем в кабинете работали уже над планом для нового похода. Несчастные два похода римско-императорских войск в Венгрии и колкие жалобы их, будто они непрестанно величайшей неприятельской силе подвержены бывают, понудили, что наконец приступили к наиспособнейшему средству их облегчить и прямо чрез Польшу вступить в Молдавию. С таковым проектом отправился отец мой в армию и в конце апреля выступил с нею в поход. [141]

Но прежде, нежели стану описывать военные действия сего года, нужно мне, не прервав связи оных, сказать о воспоследовавшем в сие время при российском дворе происшествии, а именно о бракосочетании принцессы Анны, племянницы императрицы Анны Иоанновны, с принцем Брауншвейгским Антоном-Ульрихом.

Сей принц — племянник императрицы римской, отозван по одобрению венского двора уже в 1733 году в Россию для сочетания браком с принцессою Анною.

Карл VI, римский император, не упуская ни единого случая от времен правления Екатерины I и Петра II, чтобы Россию вовлечь в интерес своего дома, надеялся таковым новым союзом родства положить основание к теснейшей и непоколебимейшей дружбе между обоих дворов. Судя по возрасту и по летам, надлежало бы браку сему совершиться уже ранее. Но что собственно тому препятствовало, об оном подлинно сказать не могу. То истинно, что многие всю вину возлагали на герцога Курляндского, будто бы сей один все дело остановил с намерением старшему сыну своему, когда он надлежащего возраста достигнет, доставить толь высокую невесту.

Когда же Венский двор хотя и не начал еще недоверять, однако уже весьма нетерпеливо взирал на таковое отлагательство, то император решился к скорейшему окончанию оного дела и притом, для придания принцу большего уважения, приступить к формальному сватовству посредством чрезвычайного посольства.

Маркиз Ботта де Адорно, находившийся тогда императорским министром при российском дворе, получил уже в марте месяце 1739 года надлежащее о том предписание. По силе данной ему инструкции препоручено также всеми мерами домогаться, дабы принцесса в день обручения или бракосочетания объявлена была наследницею престола, но герцог Курляндский Бирон умел неукоснительно на сие возразить следующим отзывом: что все дело остановиться и рушиться может, если императрице представить об избрании наследницы, поелику она сочтет, что в долговременности ее жизни сомнение имеют и что ей как будто о смерти напоминают. На представление же от брауншвейгского министра господина Крама, состоящее в том, чтобы приданое за принцессою определить и назначить, сколько она на содержание свое получать имеет, ответствовано, что при жизни императрицы ни в чем недостатка иметь она не будет, а после ее кончины все ей, то есть принцессе, достанется неоспоримо. [142]

Некоторые полагают, будто бы они настоящую изыскали причину опровержения обоих вышепоказанных предложений, и относят оную к недоверчивости нрава любимца Бирона, который, как они утверждают, не хотел допустить, чтобы от чрезмерного усиления достоинств принцессы неограниченная поднесь власть его потерпела некоторое умаление, а потому и почитал за нужное оставить племянницу императрицы в неизвестном некоторого рода состоянии, дабы она беспрерывно ему угождала и всего будущего благоденствия своего от него одного ожидала.

Венский двор и не стал более настоять на оном, но был доволен, когда наконец довел до того, что императрица формальное изъявила соизволение на упомянутый брак. Сие происходило в апреле месяце, и бракосочетанию положено быть чрез несколько недель.

Всем придворным чинам и особам от первого до пятого класса повещено, дабы они к означенному торжеству не токмо богатым платьем, но и приличным по их званию экипажем и ливреею снабжены были.

Второго числа июля маркиз де Ботта в звании чрезвычайного посланника имел публичный въезд в Санкт-Петербург и на третий день при дворе аудиенцию. Императрица стояла на возвышенном троне, по обеим сторонам которого дамы с одной и кавалеры с другой стороны многочисленное составляли собрание; упомянутый маркиз, приблизясь к трону, взошел на одну ступень оного и остановился прямо насупротив императрицы. После сего, по старинному немецкому обычаю, надев на себя шляпу, говорил на немецком языке речь, которая главнейше относилась к сватовству от имени императора принцессы Анны за принца Брауншвейгского. Императрица ответствовала на сие на российском языке, каковой ответ содержал изъявление на то ее соизволения.

По окончании сей аудиенции императрица шествовала в украшенную галерею дворца и, ставши под балдахином, допустила к аудиенции тоже и принца Брауншвейгского, который краткою речью изъяснил о желании своем сочетаться браком с принцессою Анною, на что и получил соизволение от императрицы. Когда потом посланник туда же вошел и к императрице приблизился, то она изъяснялась ему, сколь охотное имеет желание удовлетворить волю императора римского и, вошел в другую комнату, вывела оттуда принцессу с собою и обручила их на месте в присутствии вышеименованного посланника. [143] По сем обручении посланник вручил принцессе-невесте от имени римского императора богатый склаваж из драгоценных камней и восточных жемчугов и после возвратился восвояси.

Четвертого числа июля, в день бракосочетания, съехались ко двору рано поутру все знатные обоего пола особы, назначенные для сей церемонии, и на улицах, чрез которые следовало шествие до соборной церкви Казанской Богоматери, стояли полки в два ряда по обеим сторонам.

Между десятью и одиннадцатью часами пред полуднем шествие восприняло свое начало. Впереди ехал отряд конной гвардии, за ним верхами придворные трубачи и литаврщики, после гоффурьеры, и за сими следовал гофмаршал в открытой коляске с жезлом в руках. Потом воинские и гражданские первых пяти классов особы по двое и по чинам в каретах в шесть лошадей, сопровождаемые ливрейными их служителями, которые шли пешие. Позади сих ехал обер-гофмаршал тоже с жезлом в руке. Потом следовал герцог Курляндский в большой парадной карете. За сим и непосредственно пред каретою, где императрица сидела, ехали верхами камергеры и камер-юнкеры по два в ряд по старшинству. Принцесса-невеста сидела с императрицею в одной карете насупротив ее. У кареты ехали верхами обер-шталмейстер и генерал-адъютанты. За императрицею следовала великая княжна Елисавета Петровна с своим придворным штатом и потом герцогиня Курляндская в великолепнейшем экипаже, нежели как у самой императрицы. Тут ехал опять отряд конной гвардии, а за ним обер-гофмейстерина, статс-дамы, придворные фрейлины и другие знатные женского пола особы по рангам их. Наконец, все шествие замыкал третий отряд конной гвардии.

По прибытии в церковь императрица обще с принцессою невестою остановилась на царском месте насупротив алтаря. Принц Брауншвейгский, приехавший сюда за четверть часа наперед, стоял в нарочно приготовленном у стены месте по левую руку императрицы. Все прочие присутствующие расположились по обеим сторонам церкви на построенных ступенях.

После краткой приличной к сему торжеству речи, говоренной архиепископом Новгородским, совершен торжественный обряд венчания оным же архиепископом 14. По окончании благодарственного молебствия при пушечной пальбе с обеих крепостей и при троекратном беглом огне, от полков произведенном, весь штат возвратился [144] обратно во дворец по прежде описанному порядку, выключая что теперь принц Брауншвейгский ехал вместе с императрицею в карете. Во дворце принимала монархиня сперва от новосочетавшихся браком и потом от всех съехавшихся знатных обоего пола особ поздравления и жаловала их к руке. В полдень императрица имела открытый обеденной стол обще с великою княжною Елисаветою Петровною, принцессою Анною и принцем Брауншвейгским. К сему столу приглашен также герцог Курляндский со всею его фамилиею. Ввечеру был бал, который не долее двух часов продолжался.

На другой день пред полуднем принц купно с супругою своею поехали в Летний дворец и имели приватный обеденный стол у императрицы. Ввечеру был в галерее бал в присутствии монархини. Во время бала приехал императорский посланник маркиз де Ботта для принесения императрице поздравления. Он нашел ее в другой комнате подле галереи, и, отдавши поклон императрице, просила она его сесть. По кратком разговоре оба встали и пошли в галерею смотреть, как танцуют, при каковом случае упомянутый посланник вступил в разговор с принцессою и наконец спустя три четверти часа уехал. Около десяти часов принцесса обще с принцем и все приглашенные обоего пола особы имели вечерний стол в большом зале, а императрица кушала в другом покое с герцогом Курляндским и его фамилиею. После стола танцы недолго продолжались, и так сей день кончился.

На третий день императрица удостоила новобрачных своим посещением и имела у них обеденный стол обще с герцогом Курляндским и его фамилиею.

Четвертого числа был день отдохновения, но пятого в Летнем дворце маскарад, из четырех кадрилей состоящий, на котором находился и маркиз де Ботта, сложивший с себя накануне сего дня звание чрезвычайного посланника. Вечерний стол был в саду под обширным шатром, и в аллеях танцевала публика.

Шестого числа представлена итальянская опера.

Седьмого и последнего числа был в Летнем дворце бал и ужин, и в заключение сего торжества на Неве-реке сожжен великолепный и драгоценный фейерверк.

 

С военными операциями в сем году происходило следующее.

В исходе апреля отец мой вторично выступил из [145] Украины с армиею, состоявшею от шестидесяти до семидесяти тысяч человек регулярного войска, не включая других, нерегулярных.

После удобного и спокойного марша чрез южные польские провинции отец мой остановился в местечке Синявки, на берегу Днестра.


Комментарии

1 Утрехтский мир 1713 года был заключен между Францией и Испанией и их союзниками. Им завершилась война за Испанское наследство (1700—1714 гг.).

2 8 сентября 1727 года А. Д. Меншикову был объявлен домашний арест. Вскоре он был выслан в свое имение — город Ранненбург, а за тем — в Сибирь.

3 В 1713 году Дания оккупировала Шлезвиг — часть суверенного герцогства Шлезвиг-Голштиния. К концу Северной войны Петр Великий вмешался в спор Дании и Голштинии и выдал свою старшую дочь Анну Петровну за голштинского герцога Карла-Фридриха. Этим было положено начало периоду длительного влияния России в Северной Германии.

4 Суассонский конгресс 1728 года ставил задачу примирить острые противоречия Англии и Испании, а также других враждующих великих держав. Конгресс закончился безрезультатно.

5 Более точный текст “кондиций” публиковался впоследствии не раз.

6 Кабинет министров Анны Ивановны был образован в 1732 году.

7 Кадетский корпус был основан в 1731 году.

8 Станислав Лещинский был отцом французской королевы Марии — жены Людовика XV.

9 Прагматическая санкция — договор о признании за дочерью австрийского императора Карла IV Марией-Терезией права на императорский престол. Правительство Австрии стремилось добиться гарантий
исполнения Прагматической санкции от всех ведущих стран Европы. Однако сразу же после смерти Карла IV в 1740 году Прагматическая санкция была нарушена Пруссией и началась война за Австрийское наследство.

10 Козлов (Гёзлев) — ныне Евпатория.

11 Имеется в виду Белгород-Днестровский (Аккерман).

12 Глассис — крепостное оборонительное сооружение.

13 Переговоры России и Турции в Немирове на Украине начались в 1737 году и закончились безрезультатно. Лишь Белградский мир 1739 года подвел черту под русско-турецкой войной 1735—1739 годов.

14 Имеется в виду Феофан Прокопович.

Текст воспроизведен по изданию: Безвременье и временщики. Воспоминания об "Эпохе дворцовых переворотов" (1720-е - 1760-е годы). Л. Художественная Литература. 1991

© текст - Анисимов Е. 1991
© сетевая версия - Тhietmar. 2004
© OCR - Николаева Е. В. 2004
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Художественная Литература. 1991