-

МАЧЕЙ СТРЫЙКОВСКИЙ

ХРОНИКА

ПОЛЬСКАЯ, ЛИТОВСКАЯ, ЖМУДСКАЯ И ВСЕЙ РУСИ

МАЧЕЯ СТРЫЙКОВСКОГО

Еще в тридцатые годы XVIII века В. Н. Татищев настойчиво просил Российскую Академию наук сделать для него полный перевод «Хроники» Стрыйковского, но его просьба тогда так и не была удовлетворена. А ведь Татищев был не последним вельможей в Российской Империи, и его же заявка на полный перевод Кромера (а это весьма объемистый латинский текст) была довольно быстро исполнена. Причина нам видится в том, что полный перевод Стрыйковского - дело чрезвычайно трудное.

Составить подробную и выверенную биографию Мацея Стрыйковского тоже очень трудно, если вообще возможно. Неизвестно, когда он умер, а год его рождения (1547) известен лишь из подписи к портрету. Все сведения о его жизни почерпнуты из его собственных произведений. И вот там-то, казалось бы, информации предостаточно, и притом прелюбопытнейшей. Но это только на первый взгляд. Стройной и последовательной картины все равно не получается, и по самым, казалось бы, изученным периодам его жизни и творчества у нас больше вопросов, чем ответов. Поэтому здесь мы не будем пересказывать его биографию - это тема отдельной большой книги, которая до сих пор так никем еще толком и не написана. Зато написанная им «Хроника» (1581) составила огромный том, который не только велик по объему, но и весьма объемист по содержанию. Рассказывая об истории Литвы, он постоянно увязывает с этим рассказом историю сопредельных стран - в первую очередь Польши и Руси. В этом отношении наш автор на два столетия опередил Гиббона, система изложения материала у которого почти совершенно та же, что и у Стрыйковского.

Как историк Стрыйковский стоит намного выше своих современников, сколь смелым бы ни казалось подобное утверждение. Кстати, именно так считал и Татищев, ставивший нашего автора значительно выше Кромера. А вот Карамзин называл Стрыйковского историком «не слишком основательным». Это мнение приняли на веру многие российские историки, причем усвоили его до такой степени, что в их среде даже ссылаться на Стрыйковского долгое время считалось дурным тоном. Но нам кажется, что в своем заявлении глубокоуважаемый Николай Михайлович несколько погорячился. Работа над настоящим переводом совершенно убедила нас в том, что 90 процентов ошибок и неточностей нашего автора (а их у него предостаточно) принадлежат вовсе не ему, а его источникам, в числе которых был и такой долгое время непререкаемый авторитет, как Ян Длугош. Вряд ли справедливо и мнение, что Стрыйковский многое просто выдумывал. Приукрасить рассказ - да, этого у него не отнимешь, но намеренно приврать - вряд ли. Наоборот, его критическое отношение к некоторым своим источникам иногда может показаться даже чрезмерным. Именно трезвый взгляд и на сами события, и на тех, кто о них рассказывает, с самой лучшей стороны характеризует подход нашего автора к историческому материалу. Это очень импонировало Татищеву, у которого и самого частенько встречаются сентенции типа: «Этот рассказ, мню, и сами греки за басню бы почитали» и т.п.

Заслугой, а, возможно, и приоритетом Стрыйковского можно считать и введение правильных ссылок на источники с указанием не только автора и года издания, но даже и номера страницы соответствующего текста.

Рассказ о Стрыйковском-историке и о его «Хронике» как самостоятельном историческом источнике тоже составил бы толстую книгу. Такие книги, к счастью, написаны, в том числе и на русском языке - например, добротная монография А.И. Рогова (1966).

Как писатель Стрыйковский не столь уж удобочитаем. Его слог грешит сложноватыми построениями и длиннотами. Нередко у него встречаются предложения длиной в полстраницы, и о чем там вообще речь, становится понятно только в самом конце, когда можно уже и позабыть, о чем говорилось в начале. Это явные следы латиноязычного образования, причем самой латыни в «Хронике» и без этого полно. Да и польская грамматика с правописанием заметно отличаются от современных норм польского языка. Это можно объяснить тем, что литературный язык в Польше в те времена еще не вполне сформировался, однако Мартину Бельскому и тогда удавалось писать просто и ясно.

При всех этих недостатках Стрыйковский был и остается превосходным рассказчиком, и его читали, читают и еще долго будут читать. Даже Библию он пересказывает еще более увлекательно, чем звучат ее переводы на европейские языки. В XVI столетии четкой границы между научной и художественной литературой не существовало, и книга Стрыйковского - яркий тому пример. Его «летописный» рассказ то и дело прерывается очередной вставной поэмой, в эпических тонах описывающей какое-нибудь сражение, или отступлениями в духе: «А вот со мной тоже был такой случай», и т.п. И если стихи с непривычки несколько напрягают современного читателя, то авторские «истории из жизни», наоборот, очень оживляют весь рассказ, добавляя в него много реалистичных подробностей. Что касается «виршей» нашего автора, то они совсем недурны, а местами даже очень хороши.

Стрыйковский хорошо разбирался в геральдике и генеалогии. Если для «любимых клиентов» он иногда и приукрашивал их родословную, то это не выходило за рамки тогдашних весьма скромных исторических знаний и выглядело вполне правдоподобно. Похоже, он и сам искренне верил, что некоторые литовские роды восходят прямо к древним римлянам, а доказывал это столь убедительно, что временами с ним трудно спорить. К тому же он очень интересовался древними курганами и вообще всем, что сокрыто в земле. Назвать его предтечей польской и литовской археологии будет, пожалуй, чересчур, однако интерес своих соотечественников к этому предмету он подогрел немало.

Родившись в Польше и будучи по национальности поляком, Стрыйковский почти всю свою сознательную жизнь прожил в Литве, куда приехал шестнадцатилетним пареньком (1563) и стал не только горячим патриотом, но и первым историком этой полюбившейся ему страны.

Он пользуется буквально любой возможностью, чтобы подчеркнуть достоинства литовцев по сравнению с поляками. Но если в своем литовском патриотизме Стрыйковский хватает через край, то это очень симпатичный патриотизм, начисто лишенный высокомерного презрения к другим народам. Все люди для него - братья. Он открыто предостерегает всех христиан от надвигающейся турецкой опасности и при этом никогда не забывает похвалить какое-нибудь турецкое учреждение, если оно кажется ему разумным и справедливым.

Особенно этот чрезвычайно располагающий к себе подход заметен в отношении автора к русским. Напомним, что его хроника создавалась в самый разгар войны между Баторием и Грозным и в канун Смутного времени. Для любого поляка русские тогда выглядели очевидными врагами и даже агрессорами. Однако Стрыйковский пишет о них с большим тактом, а иногда и с симпатией, например, когда он описывает мужество и стойкость защитников какой-либо обреченной крепости. Даже Иван Грозный, которому автор совершенно не симпатизирует, изображен им вовсе не безумным тираном, как у большинства его европейских современников. Ни о Курбском, ни даже о самой опричнине Стрыйковский вообще не упоминает - стало быть, эти явления не особенно интересовали его польских и литовских современников и, если можно так выразиться, не попали на страницы тогдашних газет. А ведь Курбский не просто был его современником - в тогдашней Литве он не раз имел возможность нос к носу столкнуться с нашим автором. Что же касается эпохи Киевской Руси, то здесь отношение Стрыйковского к русским иногда просто граничит с восхищением.

В литературе нередко можно прочитать, что в XVII-XVIII веках Стрыйковский много и часто переводился на русский язык. На самом деле единственным более или менее доступным русскоязычному читателю переводом долгое время была лишь опубликованная в 32 томе ПСРЛ «Кройника Литовская и Жмойтская». Но самое поверхностное сравнение с оригиналом сразу же показывает, сколь урезан и обеднен этот перевод, если это произведение вообще можно назвать переводом. Собственно, никто этого и не делает, хотя едва ли не вся «Кройника» - это именно перевод (а точнее - частичный пересказ) «Хроники» Стрыйковского. О неудачной попытке Татищева мы уже рассказывали.

Как человек Стрыйковский может показаться раскрытой книгой, но вместе с тем это человек-загадка. Он очень откровенен со своим читателем, которого определенно любит, но при этом отнюдь перед ним не заискивает, хотя уже в те времена подобное заискивание не просто входило в моду, но и становилось своего рода литературной нормой.

Перефразируя известное стихотворение, в заключение уместно сказать о нашем авторе так:

И в добром имени его для нас
Урок и занимательный рассказ.