СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АДАМ ОЛЕАРИЙ

ПОДРОБНОЕ ОПИСАНИЕ

ИЗВЕСТНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ В МОСКОВИЮ И ПЕРСИЮ,

ПРОИЗОШЕДШЕГО ПО СЛУЧАЮ ГОЛЬШТЕЙНСКОГО ПОСОЛЬСТВА ИЗ ГОТТОРПА К МИХАИЛУ ФЕДОРОВИЧУ, ВЕЛИКОМУ ЦАРЮ МОСКОВИИ И ШАХУ СЕФИ, КОРОЛЮ ПЕРСИИ

AUSSFUERLICHE BESCHREIBUNG DER KUNDBAREN REISE NACH MUSCOW UND PERSIEN, SO DURCH GELEGENHEIT EINER HOLSTEINISCHEN GESANDSCHAFFT VON GOTTORFF AUSS AN MICHAEL FEDOROWITZ, DEN GROSSEN ZAAR IN MOSCOW UND SCHACH SEFI, KOENIG IN PERSIEN, GESCHEHEN

КНИГА ПЯТАЯ

О виде и сложении Персиян.

Что касается до вида и сложения Персиян, то они росту среднего. Ксенофонт (Basileae, 1572) в своей Речи de Agesilao, на стр. 518, говорит, что Персияне в его время вообще были тучны. Аммиян же Марцелин (Hamburg, 1609) пишет противное: «Graciles fere sunt omnes, subnigri et livido colore pallentes», и это повторяет он и в книге 24, на стр. 303. Я держусь теперь свидетельства Марцелина и нахожу, что большинство Персиян худощавы, но крепки членами (крепкого сложения); лицом темно-желтоватые и имеют вообще ястребиные, с горбиной, носы. Такой нос был у Кира, и потому Персияне все любят изогнутые, с горбиной, носы.

Мужчины гладко бреют волосы на голове, именно через каждые 8 дней. Поэтому у них нет того, что пишет Сенека в 124 письме: «Parthorum crines effluere», т. е. они носили длинные волосы. Это могло относиться только к Сеидам (Seid), потомкам Магумеда, которые носили на голове длинные волосы, так как такие носил и Магумед. Но Персияне носят зато длинные, висящие вниз, усы, и чем длиннее они могут [765] отпустить их, тем более это нравится им. Подбородок они также бреют, за исключением их Пиров (Pyhr), старых, святых людей, которые измождают тело свое воздержанием в пище и питии, постоянно молятся и представляют собой добрый пример благочестия; эти люди отпускают длинные и широкие бороды и бакенбарды, подобно Русским, и такие бороды у них в большом почете.

Есть еще особый род людей в Персии, которые никогда не подстригают усов, но отпускают их длинными, висящими через рот, так что люди эти, также как и наши ленивые крестьяне, только через усы эти и могут хлебать питье. Люди эти называются Суффи (Suffi), и говорят, что Аали носил такие длинные висячие усы, а в честь его и они должны отпускать такие же усы.

Причину же, по которой Аали носил длинные усы, Персияне объясняют следующим баснословным сказанием: когда Магумеда потребовали к Богу на небо (о чем говорится в Алкоране его, Azoara 27), то Аали тоже поднялся за ним туда, и там этого последнего не хотели было сначала впустить, когда он постучался у ворот неба. Но Аали сказал: «Это стучится Schir Chodda, Божий лев», поэтому его впустили, и там он увидел, как Ангелы угощали Магумеда драгоценным напитком. Когда же и ему, Аали, поднесли полную чашу того напитка, то он обмочил в этой дорогой влаге свои усы; стало быть, с его стороны было бы грехом, если б он после того остриг, или утратил хотя бы один волос из своих усов. Басня эта находится в Персидской «Долине роз», на стр. 89.

Рыжих волос Персияне решительно терпеть не могут, недолюбливают также и седых волос, но чрезвычайно уважают черные как смоль волосы, вследствие чего у них в обычае и в большом ходу красить волосы. Для этого они берут траву с семенем, которую называют они весме (Wesme) и привозят из Вавилона. Трава эта в сборниках трав очень похожа на Securidaca, если только не есть она самая; Персияне крошат ее мелко, примешивают к ней гранатовую корку, [766] несколько мыла и желтого мышьяку, варят все это в воде, и таким настоем мажут волосы. Затем они снова обмывают их щелоком, в котором разведена негашеная известь. Они собирают также весною влагу, вытекающую из подрезанных виноградных роз, и жидкостью этой смачивают мужчины свои усы, а девицы волосы (которые они носят заплетенные в несколько кос, спереди и сзади длинно ниспадающих по спине и плечам), полагая, что от этого будут расти длинные и черные волосы.

У Персиян также в большом употреблении, равно как и у всех Турок (как свидетельствует о тои Geuffracus, lib. 2, «De Religione et cerem. Turcarum. Basileae 1573, pag. 63), красить руки красно-желтой краской; некоторые же красят ею только одни пальцы и ногти. Такие ногти похожи на ногти наших кожевников. Другие красят все руки и ноги, и у Персидских невест это составляете необходимое украшение. Такая краска на свадьбах даже открыто выставляется и уделяется гостям. Краской этой некоторые красят и трупы, особенно девиц, чтобы они могли показаться изящно убранными для двух Ангелов, их examinatoribus в гробу (о чем подробнее будет сказано ниже, при описании погребения умерших). Сказанная краска добывается из растения, которое они называют хинне (Chinne); листья этого растения почти такие же, как зелень сладкого дерева, или, еще ближе, как у мирты. Сеется оно и собирается в области Эрак. Для употребления его высушивают, трут мелко, как муку, смачивают соком кислого граната, или лимона, или же только негодною водою, и смесью этой мочат руки. Если хотят потемнее окрасить руки, то некоторые трут их для этого посильнее свежими кистями из Волошского ореха. Краска эта остается целые 14 дней, хотя бы ежедневно умывались водою. [767]

Об одежде Персиян, именно мужской.

Что касается до одежды Персиян и того, какими они представляются в ней, то об этом хотя кратко, но верно и хорошо говорит Аммиян Марцелин следующее (pag. 279, Hamburgi, 1609): «Persae adeo dissoluti sunt, ut artuum laxitate, vagoque incessu jactantes se, ut effaminatos existimes, cum tamen sint celeberrimi bellatores». Одежда висит у них вокруг тела распущенно и небрежно, и издали мужчины кажутся в них женщинами; ходят они покачиваясь, словно гуси, со стороны на сторону, особенно же их женщины, и я мало видел Персиян, которые бы имели важную и почтенную походку. Я полагаю, что это происходит от их образа сиденья; ибо все они, как портные во Франции, сидят на земле, поджавши под себя и положивши ноги одна на другую, вследствие чего они еще с детства привыкают не прямо опираться на бедра. От чего же Персияне пришли к употреблению такой полуженской одежды, о том сообщает сведение Диодор (Hannoviae, 1604), во 2-й книге, на стр. 94, будто одежда эта введена была Семирамидой, и случилось это таким образом: однажды, когда Царь Нин воевал с Бактриянами, и осадил главный город их, Бактры, то между другими знатными начальниками он имел при себе и Менона, Правителя Сирийского. У этого Менона была чрезвычайно красивая и отменно умная жена по имени Семирамида (бывшая впоследствии женою Царя Нина и построившая Вавилонские стены), и так как осада затянулась долее, чем предполагалось, то нетерпеливый в любви Менон выписал к себе в стан жену свою. Для того же, чтобы она безопаснее совершила свое к нему путешествие, на которое требовалось несколько дней, он приказал ей сделать и надеть особое платье, по которому нельзя было бы узнать, мужчина ли то, или женщина. Когда она прибыла в стан и когда, по ее мудрому совету, осажденный город скоро был взят, то она вошла у всех (по тому еще, что была и чрезвычайно красива) в великое уважение, и так как все находили при этом, что и одежда ее также способна украшать, то Мидяне, равно как и [768] Персы, начали подражать ей и в одежде. «Tantaque vestis gratia erat, говорит он, ut Medi postea et Persae Asia potiti, Semiramidis stolam gestarent». Позднее Царю Киру, по известным причинам, тоже понравилась такая одежда, и он советовал носить ее своим людям; ибо она придавала красивый и величественный вид и ею ловко можно было скрыть телесный недостаток, что подробнее можно читать у Ксенофонта в 8-й книге, на стр. 163 (Basileae, 1572). Обозрим одежду Персиян по порядку.

Мужчины носят на голове большие толстые повязки (чалмы) из бумажных и ситцевых платков, обмотанных один на другом, и повязки эти называются мендиль (Mendil); ткутся платы эти обыкновенно с пестрыми полосами, в некоторые из них прошиты золотыми нитками; длиною они обыкновенно в 16-18 локтей. У духовных лиц, особенно же у Гафис (Hafis), повязки вообще белые, равно как и остальная одежда их. Некоторые оставляют назади у мендиля конец, висящий в пол-локтя, другие же не делают этого. Сеиды (Seid), т. е. те, которые славятся происхождением от Магумеда и считаются его потомками, носят такие концы только зеленого цвета, или должны носить только такие, хотя некоторые, из угождения придворному обычаю, перестают носить их. Некоторые Персияне, даже великие господа, носят мохнатые шапки, внутри и снаружи обложенный курчавым Бухарским бараньим мехом. На обшивке этих шапок мех висит длиною с палец, и шерсть этого меха на ощупь мягкая, как шелк; шапки эти также высоко ценятся, как у нас бобровые шляпы, и за такую шапку, если она красива, надо заплатить 50 Любецких марок или 16 рейхсталеров с лишком. Описанные мендили и шапки Персияне носят зимою и летом, и удивительно: как могут они в сильные летние жары держать так тепло голову в таких мендилях и шапках. Так как головы их привыкли к этому, то они становятся у них мягковаты (изнежены), не могут долго оставаться открытыми и совершенно не в состоянии выносить ни малейшего прохладного воздуху. Здесь приведу я то, что пишет Геродот в 3-й книге, а именно: однажды Персияне имели с Египтянами такую жестокую битву, что с обеих сторон на городском валу осталось множество убитых; [769] кости убитых каждым из этих народов сложены были в отдельные места; но так как с течением времени некоторые черепа переметались друг с другом, то различали их только по тому, что черепа Персиян были так мягки и хрупки, что их можно было пробить небольшим черепком и легко раздробить; черепа же Египтян были так тверды, что их едва можно было разбить большим крепким камнем. Геродот сам видел эти черепа и слышал от жителей этого места объяснение причины такого явления, именно, что черепа Египтян крепки будто от того, что с детства они брили головы свои, так с непокрытыми головами ходили на солнце, от чего и головы их затвердели от солнечного жара. Черепа же Персиян мягки и хрупки потому, что Персияне постоянно кутают свои головы в теплых Tiaris, или мендилях, и шапках. Такие шапки и повязки они не снимают ни когда молятся, ни при встрече с знатными, ни даже с самим Шахом. Поэтому у них теперь не в обычае уже, что пишет Евстафий (Eustathius) in Dionys. de situ orbis, именно, что если Персы хотят приветствовать кого, то снимают с головы повязку; вместо этого они теперь только кланяются и прикладывают руку к сердцу. Они носят длинные, до лядвей достигающие кафтаны из бумажной и шелковой материи разных пестрых цветов. Бумажные кафтаны их вообще украшены набивными или нарисованными цветами; а по тому справедливо в этом отношении говорит Аммиян на стр. 280: «Indumenta lumine colorum fulgentia vario». Кафтаны эти выстегиваются на хлопчатой бумаге, подобно нашим тюфякам, напереди закидываются пола на полу и завязываются под мышкой левой руки. На бедрах Персияне повязываются особым платком или поясом, называемым джаркеси (Tzarkesi), потому что он бывает длиною в 4 локтя. Если же чуть дозволяют достатки, то сверх этого они опоясываются еще другим, щегольским шелковым поясом, который они называют шалью (Schal). Шали эти, равно как и платы на мендили, покупаются Индийские, который вообще лучше и красками прочнее, чем Персидские. Молла или Священник Персидский если носить такой поясе, то снимает его, когда стоит пред алтарем, или готовится к молитве, в знак своего смирения перед Богом. За такими поясами Персияне носят иногда [770] кинжал, нож, носовой платок, деньги, а если это писарь, то и все письменные принадлежности, точильный камень, а также и письма, подобно тому, как Русские носят все это в сапогах. Поверх описанного кафтана Персияне познатнее, а также и сам Шах, носят еще короткие плащи или капюшоны, называемые курди (Kurdi), достигающие только до бедер; плащи эти без рукавов, спереди отвороты у них обложены, или обвешены до низу соболем, как у нас женские шубки. Когда Персияне выходят куда, или выезжают верхом, то посверх такой одежды надевают еще один кафтан, обыкновенно шелковый, шитый золотыми цветами; кафтан этот называется Якуб Кани (Jakub Cahni), по имени того Шаха, который первый стал носить и ввел в употребление его. Штаны у них из бумажной материи, под коленами суживаются, достигают до щиколотки, надеваются прямо на голое тело и шнуром собираются в складки; чулки они носят суконные, скроенные без всякого фасону, по чему всегда спускаются и мотаются около ног. Многие Персияне носят чулки из зеленого сукна, что приводит в негодование Турок и составляет также остаток несогласия в их Верах. Турки говорят, что Магумед носил шапку из зеленого сукна, а этот цвет Персияне бесчестят, нося его на ногах. Башмаки у Персиян, кефс (Kefs), остроносые, с низкими задками, так что они надевают их, как мы наши туфли, легко и прямо, и тотчас снова могут снять их. Если они хотят походить, или посидеть у себя в комнатах, то всегда снимают башмаки и ставят их у двери. Я часто удивлялся, когда в Шамахе ходил бывало к Хану, и он заседал в Суде, какое множество пар башмаков всегда стояло там у двери: точно там была башмачная лавка. К башмакам обыкновенно приставляется сторож, который, когда посетители выходят, подает им башмаки особой палочкой, сделанной наподобие вилки. [771]

Об одежде женщин.

Одежда женщин еще легче мужской; они не опоясываются вокруг тела, штаны и рубахи носят по образцу мужчин; чулки у них большею частью из красного и зеленого бархата; на голове они не носят никаких особенных украшений, но заплетают волосы в косы, которые и висят у них спереди и сзади. Вокруг щек и подбородка они надевают ряд, или два, жемчуга, или пряжки, так что у них почти все лицо завешено жемчугом и пряжками, как это можно видеть, с изображением и остальной Персидской одежды, на прилагаемом при сем рисунке (Подл. стр. 485. О. Б.). Я полагаю, что подобный жемчуг и пряжки были весьма древним Восточным украшением, ибо на них указывается в высокой песне Соломона, именно там говорится: твои ланиты прекрасно окаймлены пряжками, и шея твоя в цепях (Греч. (Polyglotten-Bibel, v. Stier a. Theile; Bielefeld, 1854) гл. 1, ст. 10. Ti ojaiwthsan siagoneV sew wV trugoneV, trachloV sou wV ormiskoV. Тоже Греч. по  70, изд. Тишендорфа (Lipsiae, 1850): Ti wraiwJhsan siagoneV sou wV trhgoneV, trachloV sou wV ormiskoi. Вульгата: Pulchrae sunt genae tuae sicut turturi», collum tuum sicut monilia. Немецк. у Лютера: Deine Backen stehen lieblich in den Spangen, und dein Hals in den Ketten. Славян., 1, 9: что украшенни ланити твоя яко горлицы, выя твоя яко монисты. О. Б.). Девицы носят также в правой ноздре кольца, с драгоценными каменьями, подобно описанным выше Татарам; пальцы свои они украшают кольцами, а руки широкими, из листового серебра выбитыми, браслетами. Кольца же, которые носят на пальцах мужчины, должны быть, по закону Магумеда, не золотые, а только серебряные; поэтому-то Государственный Канцлер, Сару Тагги (Taggi), когда наши Посланники подарили ему прекрасный брильянтовый золотой перстень, тотчас же приказал вынуть брильянт из золота, вделать его в серебряное кольцо, и в таком виде поднес его в дар Шаху. Женщины, выходя на улицу, лица не показывают и покрываются [772] длинным, с головы до лядвий висящим на них, белым покрывалом, оставляя только у лица небольшую прореху или отверстие, через которое едва только могут видеть, куда идти. Под такими покрывалами скрываются часто прекрасные, а иногда под изящными покровами и отвратительные лица. Что случилось однажды со мною в Ардебиле в этом отношении, я рассказал в моей Персидской «Долине роз», при 56-й пословице в 8-й книге. Богатый мыслью Персидский поэт Ших-Саади (Schich Saadi) пользуется этим обычаем, покрывать лицо, для сравнения в описании человека, который на словах и в движениях кажется и хорош, но если рассмотреть его жизнь и поступки, то найдешь совсем другое. Стих его об этом заключает следующее:

***

«Многих считают красавицами, когда они закутаны в покрывало; но когда они снимут его, то смотрят точно старые маменьки».

Достойно похвалы в Персиянах то, что они очень опрятно и чисто держат как свои покои, так и одежду. У знатных людей хоть немного запачкается, или замарается чем платье, они тотчас же его оставляют; простолюдины же почти еженедельно моют свои одежды, что совершенно противоположно обыкновению Русских; ибо у этих последних более грязные и блестящие от пятен, чем чистые платья, точно также как и избы Русских простолюдинов далеко не так чисты, как Персидские конюшни.

Чистота же одежды соразмерна с чистотою природы. Сенека очень хорошо говорит об этом в 379 письме (ed. Antverpiae, 1605): «Mundae vestis electio appetenda est homini; natura enim homo est mundum et elegans animal». Должно любить чистую одежду, ибо человек от природы есть чистое и красивое животное; quod de veste dixi (пишет он далее весьма умно), idem de corpore me dixisse existima. Nam hoc quoque natura ut quandam vestem animo circumdedit, velamentum ejus est». Что сказал я [773] об одежде, то желаю, чтобы разумели и о теле, которое есть такая одежда и покров души, чтобы в ней не было никакого грязного обычая и порока, в чем Персияне, впрочем, оказываются очень несостоятельны, как это мы скоро увидим.

О внутренней природе и нравах Персиян.

Персияне от природы одарены отличными способностями и хорошим рассудком, остроумны и любознательны, от этого между ними есть много превосходных поэтов, которые пишут возвышенные творения и вообще держат свободные искусства на высокой степени. Нравом они не горды, так чтобы презирать своих ближних, но ласковы и общительны, обращаются со всеми, особенно с иностранцами, весьма дружески; в разговорах употребляют особую вежливость и благорасположение; так, например, если они приглашают кого к себе в дом, то говорят: «Удостой облагородить дом ной своим присутствием»; также: «Я предаю себя тебе в жертву»; или: «Повергаюсь к стопам твоим; зрачок глаз моих отдаю, чтоб он послужил тропинкою для ног твоих» и проч. и проч. Таким образом они умеют, также как Французы, и даже еще лучше, ввертывать изысканные и льстивые слова; но, как справедливо замечает Аммиян Марцеллин в првведенном уже неоднократно месте, слова эти часто бывают только пустою скорлупой, «abundantes sunt verbis inanibus».

Вспомнил я при этом, как раз один Персиянин пришел к нашему врачу жаловаться на сильную боль в ляжках, думая, что у него камень, и просил лекарства, а когда тот помог ему, то он предлагал врачу свою голову; когда же я заметил: «Какая же тебе польза, что ты здоров, если сейчас же должен будешь отдать голову?», он отвечал: «Поэтому-то я и не сделаю этого, а это только так говорится у нас». [774]

Дееписатели обыкновенно делают упрек Персам, что они скупы на правду и даже считают почти за простака того, кто всегда говорить истину. У них вовсе не считается оскорблением говорить друг другу: «Drugh mikui», или по-турецки: «Galan dierfen», т. е. ты говоришь неправду, ты лжешь. Гонорий, тотчас в начале своего «Tractatus de statu Regni Persici (Thesaurus politicus. Francofurti, 1617) говорит: «Eae nationes sunt natura mendaces»; также Гораций, lib. 2. Epistol: «mendatior Parthis»; и Юстин, lib. 41, с. 3: «Fides dictis promissisque nulla, nisi quatenus expedit». Они мало исполняют слово, разве когда видят в том свою выгоду. Но в древние времена это было не так. Геродот пишет, в 1 -й книге, § 138: «Turpissimum apud Persas ducitur mentiri, secundo loco, aes alienum, debere tum ob alias multas causae, tum quod necessum sit eundem, qui debet, mendacio quoque obnoxium esse».

Ложь считалась у них главнейшим пороком и делала лжеца как бы должником другого; кроме разных других причин, считалась так главным образом потому, что должник обыкновенно пробивается (помогает себе) ложью. Юношей своих они также наставляли главным образом в следующих 3-х вещах: крепко держаться и ездить на лошади, употреблять лук и стрелы и говорить правду, как это можно читать у Геродота в 1 кн., § 136.

В то время, по учению Платона, у Персиян не могло быть и никаких врачей; ибо в 3 книге «De Republica (Lugduni, 1590, p. 433), он говорит, что одним только врачам лгать не запрещается. Может быть, Персияне унаследовали ложь с Греческой Монархией и научились лгать от Греков, которые в отношении к правде, верности и вере всегда пользовалась дурной славой.

Но Персияне пребывают верны друг другу, если заключают между собой особую дружбу; ибо у них есть обычай вступать в союз друг с другом и на все время их жизни держать верную дружбу и братство; делается же это у них, не так как у нас, за попойкой и посредством питья друг с другом, но следующим образом. [775]

Так как Персияне дают большое значение фамилиям и родам, то все, достигшие совершеннолетия, мужчины ежегодно собираются однажды вместе, беседуют о своих состояниях и потешают себя пирушкою. Если окажутся здесь между ними такие, которые пожелают питать друг к другу особую любовь и заключить между собою вечную дружбу, то они говорят: «Будем братьями». Это случается большей частью между двумя парами. А так как братья должны иметь и отца, то они выбирают из остальных еще одного, к которому имеют полное доверие, подходят к нему, хватают его за край кафтана и говорят: «Мы выбираем тебя в нашего Бабба, или отца!», и тот отказываться не может. Тогда эти трое идут вперед и отправляются к Калифу (Kalife), которого имеет у себя каждый род, целуют у него руку в знак своего союза и испрашивают у него благословения; для этого каждый ложится, один за другим, животом на землю, сперва отец, а потом братья, и Калиф ударяет каждого из них посохом по спине три раза, произнося: за первым ударом: «Алла! », за вторым: «Магумед!» и за третьим: «Аали»! Затем отец с братьями целуют посох, чем и связуется союз дружбы. Эти братья крепко и верно живут друг с другом, даже более, чем кровные братья, и говорят, что в будущей жизни они прежде и блаженнее соединятся, чем кровные братья; ибо они были духовными братьями. О такой дружбе, что она должна соблюдаться нерушимо, и что скорее можно наделать другие большие грехи, чем изменить ей, Персияне сложили пословицу, которую, впрочем, они часто повторяют, говоря и об обыкновенной дружбе, а именно:

Mei buchur munber bussusau oteschi ender chirkhe sen,
Sakini but chane basch merdum asari mekun.

Пей вино, зажги в церкви кафедру, подпали кафтан Абдаллы, дозволь себе войти в капище идолопоклонников (все это грехи, высшей степени воспрещаемые), но только не оскорбляй друга твоего!

Если случится, что между такими братьями возникнет большое неудовольствие, то они должны примириться снова открыто [776] на собрании в следующем году; тогда считающий себя обиженным приходит к двери обидчика, печально опустив вниз руки и голову, стоит там до тех пор, пока обидчик трижды не пригласит его к себе в дом. После этого они идут вместе в собрание, отдают там себя на суд, и кто из них окажется более виновным, тот обязан, ради примирения, задать пирушку, на которой братьев снова благословляют, как и в первый раз.

Вообще же Персияне склонны на доброе дело, благодарны к тем, которые подарили им что-либо, но и страшны в отношении к своим оскорбителям. Они также храбры, дают из себя добрых воинов, и часто отваживают жизнь свою на видимую опасность. По наружному виду они тоже скромны и стыдливы: «Nec stando mingens, nec ad requisita naturae sedens facile visitur Persa», справедливо говорит Аммиян Марцеллин в приведенном уже неоднократно месте, т. е. нелегко увидеть Персиянина, отправляющего свою малую нужду: для этого они всегда садятся на корточки и за тем обмывают уды (pudenda) и пальцы. Поэтому на свадьбах их и пирушках, в сокровенных местах, всегда уже стоить несколько кувшинов с водой. Посему также, когда они проходят мимо проточной воды, или реки, к которой можно подойти, то всегда почти присаживаются подле, отчего Турки ради брани называют их хер-шагеи (Cher Schahei), т. е. ослами Шаха (именно Аали); ибо осел, переходя через реку, всегда мочится. В противоположность этому Персияне называют Турок сексюнни (Seksuenni) за то, что они, подобно собакам, мочатся на стену, что обыкновенно делают Турецкие воины и простолюдины. Знатные же и почтенные люди также присаживаются для этого на корточки. Здесь упомяну еще следующее: ни Персиянин, ни Турок для отправления своих надобностей отнюдь не присядет, обратившись спиною, или лицом на полдень, потому что они обращаются туда лицом во время молитвы. [777]

О великом любодеянии в Персии.

В сладострастии в нецеломудрии Персияне ни на волос не уступят никакому другому народу, ибо кроме того, что они имеют по нескольку жен, они сильно предаются и любодейству. Во всех городах (за исключением Ардебиля) содержатся открытые дома терпимости, покровительствуемые и Правительством. Когда мы стояли в Шемахе, и один из наших солдат, побывши в таком месте, не уплатил следуемого, то на него подана была жалоба Хану. Хан же прислал к нашим Посланникам с просьбою заставить солдата уплатить. Ибо Kabeh (так называются по-турецки непотребные женщины) платят большую подать, то справедливость требует, чтобы они получали свое.

О том, как потешаются такими общественными женщинами на пирушках, сказано мною уже выше, в 44-й главе 4-й книги. Кажется, что у Персиян это был древний обычай. Так, когда однажды Аминта, Царь Македонский, на одной пирушек роскошнейшим образом угостил Персидских Послов, то Послы эти пожелали еще девиц, говоря: «Nobis Perais consvetudinis est, quoties magnam exhibuimus coenam, tunc etiam concubinas ad assidendum introducere», то есть: так как Царь угостил их богатейшим образом, не достает еще только того, чтобы приказал он, по обычаю Персов, доставить им и девиц. Когда же, для того чтоб хоть несколько исполнить их желание, привели на пир нескольких женщин и посадили их насупротив Послов, то эти последние заявили, что от этого только больно глазам их; почему просили, для того, чтобы поласкать женщин, им дозволено было перейти на их сторону; хотя и в этом им также дано было согласие, но как произошло далее самое возлежание, и как Послы должны были воротиться домой без голов, подробнее обо всем этом можно читать у Геродота, в книге 5-й, гл. 19, стр. 296 и след. [778]

Шах Сефи сам содержал несколько таких женщин, которые часто прислуживали ему для забавы, но только плясками и скоморошеством, как говорили они. Поэтому такие женщины должны быть не только красивы, но искусны как в пляске, так и во всякого рода забавных представлениях.

Таких женщин и ныне возит Шах с собою и в поход, подобно тому, как делали это искони древние Цари. Царь Дарий возил с собою 360 непотребных женщин, всех в Царских украшениях и во всем их порядке, как свидетельствует Курций, описывая поход этого Царя.

Но гнуснее всего то, что у Персиян в полном ходу и обычае постыднейший порок, называемый у нас Содомитским: «pueros muliebria pati assvetos», как говорит приведенный выше писатель (lib. 3, ст. 7). За этот порок Государственный Канцлер потерял свое patrimonium, как уже выше упомянуто мною в 4 книге, и порок этот самый древний и был у них входу с давнейших времен. Хотя Геродот и говорит, что Персы научились этому пороку у Греков, и именно от Фивского Царя Лаюса (Lajus), qui primus formosum puerum amoribus arsisse, et Chrysippum, filium Penelopis, rapuisse dicitur. Ex quo factum, ut honestum apud Thebanos amare elegantes (referente Aeliatno, lib. 13, pag. 15. variarum histor.). Plutarchus (Francof. 1599, p. 857) vero de malignitate Herodoti dicit: «Persas Graecis hujus impuritatis minervas debere». Но Персы знали этот порок и прежде, до знакомства своего с Греками. Шах Сефи также заподозрен в этом пороке; поэтому он не преследовал его и в других. Нам рассказывал Рудольф Штадлер, часовщик, которого Шах приказал изрубить саблями, что в 1634 году, когда Шах Сефи отправился с войском своим в поход, для взятия города Ервана, то при этом находился один военачальник, имевший при себе одного красивого и скромного мальчика. Однажды, возвратившись из Царского стана весьма пьяным домой, начальник этот вздумал было силою заставить этого мальчика уступить его страсти; ибо прежде уже несколько раз добром он ничего добиться от него не мог. Мальчик же, увидавши, что уже не может никак защититься от своего преследователя, [779] выхватил кинжал, заткнутый за поясом начальника, по обычаю Персов, и пронзил им его в сердце. На следующее утро, когда Офицеры явились для службы к Шаху, и между ими не оказалось убитого, Шах спросил, где он? ибо любил видеть при себе отсутствующего более других. Ему отвечали, что начальник тот не будет уже служить Шаху, ибо его мальчик заколол его. Потребованный к Шаху мальчик рассказал ему все дело: как сперва сказанный начальник несколько раз склонял его на порок, к которому он питал отвращение, и как, наконец, вчера он силою хотел удовлетворить своему желанию, и он, мальчик, никаким другим образом не мог защититься от насилия, как только поступивши так, как он поступил, и по тому просил о помиловании его. Но Шах жестоко разгневался, приказал мальчика затравить собаками, и так как приведенные для этого первые две собаки не брали его, то добыто было два больших Английских дога, которые должны были напасть на мальчика на бегу; эти настигли и растерзали его. Такой способ казни не редок у Персиян. Это ужасное зрелище, вместе с другими, видел и сказанный Рудольф, который также находился там в числе слуг Шаха. Но после этого в Шаховом стане настал необычайный мор, так что в короткое время умерло несколько тысяч людей.

Что Персияне дают уже слишком большую волю своим плотским желаниям, к тому немало подает повод их лжепророк, Магумед, который, будучи сам сладострастным псом, через меру уже дозволил плотское наслаждение в угоду людям. Они верят даже, благодаря их ложному учению, что такое наслаждение составить большую долю радостей в жизни вечной, отчего и самая вера сделалась приятнее народу невежественному. Об этом можно прочесть дополнение к Алкорану у Библиандра (Bibliandro), стр. 175; там развратитель говорит: «Si ullum oblectamenti genus in Paradyso deesset, beatitudo minime plena esset. Frustra ergo deliciae adessent, si voluptas deesset. Quinimo si quid volunt, praesto est, et quascunque et quomodocunque volunt, habent, et qualiter, et ubi, et quando, et quantum, et quotieus volunt, sine mora et difficultate, ita quidem, quod quas hic babuerint [780] uxores fidfles, habebunt et illic, caeterae concubinae erunt. Ancillarum vero non erit numerus».

Для возбуждения и усиления сладострастия Персияне употребляют всевозможные средства; на пирушки свои они призывают плясунов и плясуний, которые пляшут с совершенно непристойными и страстными телодвижениями и возбуждают в зрителях пожелания. Пляску они чрезмерно любили всегда, как говорит Геродиян (Herodianus, lib. 14. histor. Francof., 590, pag. 552). Многие из них употребляют в большом количестве конопляное семя и листья, которые будто укрепляют природу и делают ее более пылкою к плотским наслаждениям. Наши же травники (Herbaria) все приписывают конопле совершенно противное действие, а именно, что от нее природа холодеет, ослабевает и портится. Не знаю, как служит конопля дли достижения их цели; ибо она производит скопление ветров (flatulentiam); или же, может быть, растение это в их жаркой местности и в их природе имеет иное свойство. Приготовляется конопля для такого употребления следующим образом: собирают с нее листья прежде еще, чем покажется на стебле семя, высушивают их в тени, стирают в порошок, замешивают с медом и делают из этого шарики величиною с голубиное яйцо; шарики эти едят по два, или по три, и за тем съевший их готов в дело. Они поджаривают также конопляные зерна, посыпают их солью и едят, вместо лакомства. Персидский Посланник в Голштинии, Имам-Кули-Султан, человек 70 лет, употреблял это средство постоянно в дороге после того, как в Асрахани взял себе молодую жену.

Впрочем те, которые употребляют эти средства, в Персии у почтенных людей не пользуются доброй славой; люди эти зовут их бенги (Bengi), киди-бенги (Kidibengi), т. е. обжоры конопляные, или цапли конопляные и развратные собаки. Они говорят даже, что это большой грех, равный тону, как если бы кто свою мать обесчестил на гробе Магумеда; но предающиеся сладострастию не очень-то считают это грехом.

Удовлетворившие свою похоть думают, что если только наружно очистить себя, то самое дело ничего не значит; [781] поэтому в Персии множество общественных бань во всех местах, а в этих банях они собираются во множестве и тотчас после совокупления. Некоторые, не могущие выносить бани, окачивают все тело водою; от этого-то в доме, в известном месте, вода всегда уже стоит наготове.

О домоводстве Персиян, и в особенности о стряпне и погребе, или об яствах и напитках.

Домоводство у Персиян вообще недорогое; хозяйство их по дому, т. е. содержание поварни и погреба, если только немного жен, требует незначительных издержек. Бумажные и шелковые товары, как туземные и там же производимые, стоят недорого. Домашней утвари у них немного, нет ни ларей, ни шкафов, и если комнаты у них устланы на полах коврами, а столовая снабжена рисом, то им остается покупать только мясо, которое везде очень дешево, за исключением Испагани, ибо народу в Испагани чрезвычайно много и продовольствие туда доставляется из других мест. Плоды, которые едят они во множестве, доставляет им сад, находящийся при доме, а погреб их составляет протекающая вблизи река, или источник. Покои их устланы коврами, по которым они ходят в чулках и сидят. В комнатах их не допускается никакой нечистоты, собак в них не бывает, и вообще для сору имеются в покоях особые, приспособленные к тому, горшки, называемые тюфтан (Tuefthan), которые всегда они ставят подле себя и при еде плодов и кушаний бросают в них корки и все ненужные объедки, равно как и плюют в них. Таких тюфтанов всегда вдоволь при пиршестве, так что непременно ставится между двумя гостями по одному.

Что делают Персияне зимою для доставления себе тепла и сбережения топлива, и как употребляют они тенур (Tenur) [782] для печения и жарения своих кушаний, о том сказано уже выше, в 6-й главе этой 5-й книги (В подлиннике сказано: 4-й, по ошибке. Перев.).

Для варки кушаний Персияне употребляют горшки из руды, луженой меди и обожженной земли (глины), и горшки эти у некоторых старательно вмазаны в очаги, походят на наши перегонные (дистилляционные) печи. Топливо у них, смотря по месту и области, составляют лес, солома, коровий и верблюжий помет. Блюда у них медные, чисто и тонко выточенные и везде гладко вылуженные, так что их можно принять за серебряные. У них в большом ходу также фарфоровые блюда и другая посуда, а по селениям большею частью земляные, из обожженной глины, сосуды. Что касается кушаний их, то вообще они не обильны, и Персияне довольствуются малым. Поэтому у них нет того, в чем обвиняет их Бизар (Bizarus lib. 12, p. 333), будто бы говядина у Персиян дорога так, потому что они ужасно обжорливы; так, старики будто бы едят по 4 раза в день; по скольку же должны были есть молодые их люди? Но Бизару я противопоставлю Юстина (Argentorati, 1631, lib. XLI, с. 3, p. 144), который говорит: «Persae sunt in cibum parci»; Атенея (Lugduni Batavor. 1597), который свидетельствует: «Paucis cibis utuntur Persae et bellariis multis»; также Александра ab Alexandro «Dies geniales (Francof., 1594), заимствуя из которого Штуке (Stuckius), in Antiquit. convival. (Tiguri, 1582, lib. 1, c. 11, p. 26), говорит, что Персияне едят едва однажды в день, и именно в полдень. С этими тремя последними писателями соглашаюсь и я; ибо большинство Персиян в течение дня действительно едят едва один полный обед; но кроме того они едят немного масла, сыру и садовых плодов; впрочем, видел я и таких, которые едят в день по два раза вареные кушанья. Главное блюдо их, которое всегда подают прежде всего, составляет простой разваренный рис; называют они его плау (Plau), и на этот рис кладут обыкновенно вареную баранину. Кроме того, рис же приготовляют они различным образом, мешают его с коринкой, миндалем, подкрашивают гранатовым или вишневым, соком, также [783] шафраном, а от Шахского стола мы получали бывало на одном блюде рис, наложенный в известном порядке, различных цветов.

Они укладывают еще рис жареными курами и рыбой, также шпинатом, кислым щавелем и белой капустой; серой капусты они не употребляют. У них есть разного рода пернатая дичь, которую они и едят также, как и мы, за исключением индеек. Нам рассказывали, что один Грузинский купец привез, во времена еще Шаха Абаса, несколько индеек из Венеции в Испагань, и ему давали за каждую по одному тумену или по 16-ти рейхсталеров. Но куропаток и фазанов них довольно, и там, где они водятся, очень дешевы.

Хотя Персияне употребляют рис вместо хлеба, но все-таки они имеют и разного рода хлебы, из пшеницы печеные, каковы: комач (Komatsch), печенье, толщиною в 3 пальца и длиною в пол-локтя с лишком; лаваш (Lawasch), круглый хлеб, в полдюйма толщиною; пеасекеше (Peasekesche), длиною в локоть; его налепляют на домовую печь или тенур (Tenur), и проводят по нем борозды пятью пальцами (от которых он получил и свое название); сенгек (Sengek), взбиваемый на круглых булыжниках, которыми обкладываются некоторые печи, отчего хлеб этот горбоватый; юха (Jucha) — тонкое печенье, почти как бумага, длиною в локоть и такое же почти в ширину; употребляют его вместо салфеток, или передников, и вытирают им пальцы; ибо рис с блюда Персияне берут прямо 4-мя первыми пальцами и ими же подносят его в рот. Они и мясо также разрывают пальцами, по чему у них очень редко увидишь, чтобы употребляли нож за едою. Когда юха отслужит свое назначение, то ее разрывают на куски, завертывают в них кусочки мяса, или рис, и все это съедают, иногда же она съедается и одна без мяса, или рису.

Для супу самые употребительнейшие у них, даже за Царским столом, не серебряные, как у нас, но деревянные, ложки, овальные, с тонкой, в пол-локтя длиною, ручкой; такого рода ложку я привез с собою домой. [784]

Напитком большей части Персиян, особенно простого народа, служит только вода, иногда смешанная с душабом в небольшим количеством уксусу. Вино — хотя и недорого, ибо, например, в Эраке, Адирбеджане и Ширване, один лулейн (Lullein) (такой же величины, как наша мера, или кружка) стоит два, или 3, гроша; но так как, по закону их, оно воспрещается, то от этого очень многие Персияне совсем не пьют вина, также как и хаджи (Hatzi), т. е. бывшие в Мекке и Медиие на поклонении у гроба Магумеда, которые во всю жизнь свою уже не должны пить ни какого вина. Но есть, однако ж, и много таких Персиян, особенно состоящих при Дворе, которые страстно любят вино и которые думают, что грех этот будет отпущен им тем же средством, каким отпускаются и другие грехи, и если только они не сами делают вино, то спокойно дозволяют себе угощаться им. После обеда всегда, и главным образом на пирушках их, обносится в кружке теплая вода для омовения засаленных жиром рук.

О других предметах, употребляемых Персиянами кроме необходимых яств и напитков, именно: об опиуме, табаке, кофе и чае.

Персияне, хотя не все, но весьма многие, имеют привычку довольно часто принимать опиум, называемый ими офиун (Offiuhn), а также тиряк (Tiriak), который делают они в виде круглых шариков, величиною с горошину, и шарики эти просто глотают. Привыкшие к нему, могут употреблять его по половине квентина (Quentin) (Мера веса, равная 2-м лотам. Перев.) и даже более; некоторые же принимают его через день и через два на третий, когда захотят только быть в тумане и как бы выпивши. Опиуму в Персии в разных местах, особенно же в Испагани, собирается очень [785] много. Для этого маковые головки, еще зеленые, надрезывают, и из надрезок этих выступает беловатый сок, который, когда немного постоит и сделается черным, снимают, и тогда он уже делается годным к употреблению. Персидские аптекари и продавцы москательных товаров выручают от опиума огромную прибыль, потому что потребляется его весьма много.

Но опиум не в одной только Персии: он в большом употреблении также в Турции и Индии. Беллони (Belloni, Observationes singularium et memorabilium rerum in Graecia Asia, Aegypto aliisque provinciis conspectarum, per Carolum Clusium. Raphelingii, 1605), в 3-й книге, в главе 15-й пишет, что в Турции нет человека, который бы, имея один пфеннинг, не отдал половину его на опиум. Он рассказывает, что во время пребывания его там, 50 верблюдов, нагруженных опиумом, прошли из Малой Азии в Турцию, Персию и Индию. Один янычар в его присутствии проглотил раз пол-квентина, и в нем не было ничего заметного от такого приема, кроме только того, что на ходу он несколько покачивался. Персияне уверяют, что опиум придает смелость и бодрость духа, полагаю я, вроде того, как бывает у пьяного, «qui in bellum trudit inermem».

Некоторые женщины, дурно живущие с своими мужьями, не привыкши к опиуму, сокращают им иногда свою безотрадную жизнь. Они принимают его разом в большом количестве и запивают его водою.

Персияне любят также без меры и табак, и всякого звания люди встречаются у них везде, даже в храме, сидящими и курящими.

Табак привозят они из Багдада или Вавилона и из Курдистана, где он растет в изобилии. Но Персияне не умеют приготовлять его и сушат его просто, как и другие травы. В Испагани целые лавки полны табаком, где он сложен в больших мешках, и листья его крошат таким образом, что он принимает вид скошенной травы. Они очень любят [786] Европейский табак, называя его Инглис тамбаку (Inglig Tambaku), потому что привозят его туда преимущественно Англичане. Когда я, бывши в Шамахе, подарил своему учителю, о котором я упоминал выше, кусочек такого табаку, длиною в палец, то он был очень доволен и готов на все для меня услуги. Обыкновенный способ пить (т. е. курить) табак у них следующий: берут стеклянную флягу, или кружку, Индийский орех, или кабаб (kabab) (жесткую корку особого рода тыквы), и наливают ее более чем на половину водою, смешиваемою иногда с благовонною водою; затем сверху проводят в эту воду трубочку, а на ней приделывается чашечка, в которую накладывают табак, а на табак — горячий уголь. Наконец, другую трубочку, величиною с локоть, или два, вводят в сосуд над водою, и через эту вторую трубочку втягивают в себя воздух; от этого, так как трубочки вставляются в сосуд плотно, табачный дым проходит через воду, в которой и осаждаются черные и жирные части. Некоторые же, за недостатком сосудов, тянут дым по-нашему, сквозь длинные деревянные трубки, у которых на переднем конце приделывается из обожженной глины наконечник с отверстием, который и берут в рот.

Когда курят табак, то вместе с тем Персияне попивают и горячую черную воду, называемую кофе (Cahwae). Это отвар плода, получаемого здесь из Мисера (Misser) или Египта, похожего, в сущности, на Турецкую, а внешним видом на нашу пшеницу; величиною же плод этот с Турецкий боб и дает белую муку. Зерна поджариваются, или скорее их жгут, мелют в порошок, который варят вводе и воду эту пьют. Напиток этот имеет жженный и неприятный вкус. Он очень охлаждает и делает природу бесплодною, для чего большею частью и пьют его.

Если же напиток этот (Cahwae) употреблять уже чересчур много, то он совершенно убивает в человеке плотское пожелание. Персияне пишут об одном Шахе, Султане Магмуде Каснине (Mahmud Casnin), царствовавшем в Персии еще до [787] Тамерлана, будто бы Шах этот до того пристрастился к напитку Cahwae, что за ним совсем забыл жену свою и получил отвращение от брачного ложа с ней, что Царице было крайне прискорбно. Однажды Царица эта, возлежа на окне, увидела, как на дворе повалили жеребца для того, чтобы охолостить его, и спросила у окружающих: «Что бы это значило?» Когда ей в приличных выражениях объяснили, что это делается для уничтожения у жеребца охоты и вожделения, чтобы он не вскакивал на других и был равнодушен к кобылицам, то она заметила, что ничего бы этого делать не нужно, а поить бы только жеребца скверною водою Cahwae, и он скорехонько сделается похожим на Шаха, мужа ее.

Персияне рассказывают еще о сыне этого Шаха, называвшейся тоже Магумед, что когда он, по смерти отца, принял управление страной, то оказался чрезвычайным любителем поэзии и приказал одному славному в то время поэту, по имени Гакиму Фирдуси (Firdousi), написать ему какое-нибудь поэтическое произведете в веселом духе, обещая за каждый стих заплатить сочинителю по червонцу. Фирдуси засел и написал 60 тысяч стихов, которые и поныне читаются и высоко уважаются Персиянами. Когда сочинение было готово и представлено, то хотя Шах и хотел было вознаградить поэта, согласно с своим обещанием, но советники Царские отговорили его давать так много поэту, который должен быть доволен и меньшим вознаграждением. Поэтому поэту послано было только несколько червонцев, что весьма раздосадовало его, и он тотчас же написал Шаху другое стихотворение, в котором доказывал, что присланный ему дар отнюдь не Царский; что только ремесленники, каковы, например, хлебник и башмачник, могут благодарить такими подарками; и разве ж он не сын Царя, а плод и кровь какого-нибудь хлебника? Царь понял это так, что поэт обозвал его сыном хлебника и в негодовании жаловался на это своей матери и спросил ее: «Разве ж не Султан Магумед был отец его?» Мать подумала, что поэт, написавший такое сочинение, должно быть, знает дело, и втайне призналась сыну, что так как Шах весьма часто и много пил напиток кофе (Cahwae), отчего исчезла [788] всякая надежда иметь наследника, то чтобы приобресть последнего Царству, она допустила до себя одного придворного хлебника, имевшего нежные белые руки. Если б не было хлебника, не было б и его, сына ее; почему и советовала сыну ублаготворить поэта, чтобы истина не разошлась далее. Другие же пишут, что все это случилось с Августом и Вергилием (Bersmann, Comment. in Virgil., de vita ipsius).

Так как чрезмерное употребление напитка кофию (Cahwae) уничтожает плотские пожелания, к которым Персияне, по природе своей, весьма склонны, и большинство их поставляет в этих удовольствиях свое высшее благо (summum bonum), то поэты Персидские, хуля этот напиток, сложили следующий стих: ***

To есть:

Oha syc Ru ki namiust Kahwae,
Katil naum kathehi schahewe.

Ты, черное лицо — Кофий!
Можно ли терпеть тебя?
Куда входишь ты, там уж пет
Ни страсти, ни наслаждения с женщиной.

Выше, в 6-й главе этой 5-й книги, было упомянуто, что в Испагани, на Майдане, в числе других гостиниц находилась и такая, которую Персияне называют: «Tzai Chattai Chane», и в которой, равно как и в других местах, они пьют тоже черную (темноватую) воду, отвар из растения, привозимого Узбецкими Татарами в Персию из Китая. Листья этого растения продолговаты, остроконечны, около дюйма в длину и в полдюйма в ширину, и, будучи высушены, получают вид черноватый, свертываются и закручиваются словно червячки. Это именно то растение, которое Китайцы называют чаем (Thee), Японцы и Индийцы — Хиа и Хаа (Chia, Chaa), и оно в большом почете у этих народов. Персияне варят его в чистой воде, прибавляют туда анису, укропу, а некоторые немного гвоздики, [789] сахаром. Оно имеет вяжущий или стягивающий как бы вкус. Персияне, Китайцы, Японцы и Индийцы приписывают этому напитку превосходную силу и действие: оно полезно действует на желудок, печень, легкое, на кровь и вообще на внутренность человека, очищает их, укрепляет, изгоняет камень, облегчает головные боли и уничтожает все мокроты, от которых человек делается вялым и сонным. Напившийся вдоволь этого напитка, может несколько ночей сидеть свежо и бодро, без обременения сном и с охотою заниматься головною работою. Употребляя его умеренно, человек может не только пользоваться постоянно здоровьем, но и достигнуть глубокой старости.

Это растение, чай (Thee), хорошо известно теперь и в Голландии и его привозят туда мореплаватели Восточно-Индийское. Его можно найти в Амстердаме, хотя и не в большом количестве; ибо, как извещали меня, Французы закупают его чрезвычайно много.

Кто желает прочитать об этом растении других писателей, тот да обратится к Мафею (Maffeum), к его «De rebus Indicis», 6-й книге, стран. 108 (Joh. Petr. Maffei Historia Indicis. Colon. Agrippinae, 1589), где пишет он о Китайцах: «Ex herba quadam expressus liquor admodum salutaris, nomine Chia, calidus hauritur, ut apud Japonios: cujus maxime beneficio pituitam, gravedinem, lippitudinem nesciunt; vitamque, bene longam, sine ullo fere languore traducunt». И книга 12, стр. 242: «Circa potionem illam diligentissimi sunt, ac principes interdum viri suis ipsi manibus eidem temperandae ac miscendae, amicorum honoris causa dant operam certasque habent aedium partes ad hoc desinatas venientibus et abeuntibus amicis pocula porrigunt». [790]

Помянутые народы, желая оказать всевозможную любезность, встречают гостей своих этим напитком, т. е. чаем; он же есть и прощальный напиток при расставании с гостями. У них есть особые, весьма чистые, сосуды, в которых заваривают и наготовляют чай; несколько таких сосудов вместе с растением хранится у нас, в Готторфской Палате редкостей. Об этом растении, из приведенных сейчас, а также и из других писателей, Николай Тульпий (Nicolaus Tulpius) сообщает наиподробнейшие сведения, как это видно в последней главе 4-й книги его «Observationum medicarum» (Observationes medicae. Amstelodami, 1652).

ГЛАВА XVIII.

О ремеслах и промышленности Персиян, которыми они снискивают себе пропитание.

Промышленность Персиян, которою они снискивают себе пропитание, кроме земледелия и садоводства, от которых собирают и продают огородные и садовые плоды, исчисленные выше, составляют всякого рода ремесла, торговля, письменность, а также и воинское дело. Когда идешь в городах по Майдану и базару, то с удовольствием видишь, как всякого рода промышленники занимаются своими ремеслами в своих мастерских, расположенных в известном порядке — друг за другом. Ибо никто из персиян, за исключением разве очень немногих, именно не могущих выходить, не сидит дома, но постоянно на базаре, в определенных для того улицах и в открытых со сводами зданиях. Большинство ремесленников составляют ткачи и красильщики, или рисовальщики цветов, которые занимаются обработкой хлопчатой бумаги и шелку, обращая их довольно искусно в разные ткани и в золотые парчи, кусками не длиннее 10-ти, или 12, локтей, потребными на постройку одного Персидского кафтана. В Еште и Кашане есть такие искусные ткачи, которые на [791] шелковой ткани выводят всевозможные фигуры, преимущественно же свои письмена, так тонко и изящно, что и лучший писец не в состоянии написать красивый, как доказывает образец такой работы, привезенный нами домой. Такие товары, именно все о их количество, которое не пошло на туземные платья, везде вне страны распродаются вместе с хлопчатой бумагой и сырым шелком с большими выгодами. Замечу здесь подробнее о шелке следующее: в самой стране фунт шелку стоит 16 и 18 грошей, или две Любских марки, и несколько более. Персияне у себя продают все на бадман (Badman), который в разных местах различный: Тавриский бадман содержит 6 фунтов; Шахский бадман, употребляемый наиболее в Гиляне, — 12 фунтов, Шамахинский и Карабахский бадман — 16 фунтов.

Вообще считают, что в Персии, смотря по году, собирается ежегодно шелку от 10 до 20 тысяч тюков или 10 тысяч сомов Soom (каждый соом содержит два тюка), в тюке же полагается 216 фунтов. Один Гилян, в хорошие годы, дает 8000 тюков; Ширван доставляет 3000 тюков; Хорасан — до 3000; Масандеран — 2000; Карабах — 2000, не считая уже того, что дает Грузия, также богатая шелком, и другие местности. Из всего этого количества все, что остается в Персии на разные потребы, не превышает 1000 тюков. Все остальное распродается в Индии, Турции, Италии, на Английские и Голландские корабли. Эти последние из своих стран привозят олово, медь, Английское, Французское и Голландское сукно, которое, по неумению Персов хорошо обделывать шерсть и изготовлять сукно, высоко одобряется и ценится ими, так что за локоть хорошего сукна в Испагани платится по 8, 10 и по 12 рейхсталеров.

Самые многочисленные и богатейшие купцы и торговые люди в перси суть Армянские Христиане, которые повсюду ездят в стране и вне ее; ибо Персия есть свободно открытая, а не такая замкнутая, как Русская земля. Жители Персии и чуждые народы могут выезжать и въезжать в нее, торговать и промышлять там, как хотят, лишь бы только Правительство получало с них свои пошлины и доходы. [792]

Персияне и Турки установили между собою договор, чтобы торговые люди их в военное, также как и в мирное, время беспрепятственно разъезжали и торговали друг с другом в самой стране и вне ее, и чтобы караваны их безопасно могли ходить везде; ибо это равно необходимо и выгодно как тому, так и другому из этих народов (А в Европе только теперь добиваются того. О. Б.).

Персияне могли бы извлечь из своей торговли гораздо значительнейшие выгоды, если б были искусны в управлении большими кораблями и вообще в мореходстве, но искусства этого у них нет.

Так как в перси книгопечатанья нет, а книги вообще высоко и дорого ценятся, то по этому книга у них, и особенно Алкоран, который у нас, если б его напечатать, стоил бы один рейхсталер, там писанный стоит 15, 20 и более рейхсталеров. Вследствие сего многие Персияне, особенно у кого много детей, стараются обучать их хорошему письму, и в Персии есть несколько тысяч людей, добывающих себе пропитание писанием таких книг и иным письмоводством.

Различные области должны держать наготове известное войско в мирное и военное время; поэтому многие тысячи кизильбашей и воинов живут жалованьем. Об этом я скоро буду говорить подробнее.

ГЛАВА XIX.

(В подлиннике XXI, очевидно по ошибке. Перев.)

О брачном состоянии персиян; многоженстве и о том, что случается иногда при многоженстве.

Сказавши о домоводстве персиян, обозрев их поварскую и погреб, равно как и промыслы, которыми они занимаются, [793] пройдем теперь поближе в их покои и взглянем на брачное их состояние. Персияне, чуть только позволяют достатки, редко ограничиваются одною женою. С давних времен у них в обычае брать по нескольку жен. Страбон полагает, что это происходило «multiplicandae prolis gratia», ради того, что они очень желали расплодить и возрастить побольше детей. Ибо Цари их ежегодно назначали будто бы подарки для раздачи тем из подданных, которые имели наиболее сыновей. Но в настоящее время Персияне охотники до многоженства не по этой причине, даже многие их них желали бы теперь лучше вовсе не иметь детей. Поэтому-то некоторые обращались к нашему Врачу и, проведав, что он славится излечением в иных болезнях, спрашивали его, не имеет ли он какого-либо медицинского средства для молодых жен, чтобы они не так скоро рожали детей? На что Врач отвечал, что он скорее готов помочь женам тем в рождении детей, чем мешать им в том. Я полагаю, что по причине такого сладострастия персиян они сложили следующий стих и пословицу, в которой они вновь взятую ими жену сравнивают с Месяцесловом, годным только на один первый год:

***

Бери чаще новую жены, чтоб у тебя была постоянная весна.
Месяцеслов не годен ни к чему, когда год уже прошел

Магумед в Алкоране (Azoar 8) дозволил, и даже милостиво повелел, чтобы Персияне, даже по Вере своей, могли брать себе столько жен, сколько им угодно и сколько они могут прокормить их. Богатые купцы, торгующие в перси в нескольких городах, имеют в главнейших местностях свои собственные дома и жен, так что, куда бы они ни приехали, они везде дома. Но того, чтобы персияне, особенно будто бы в Мидии, должны были иметь не менее 7-ми жен, и чтобы дети сами должны были убивать своих родителей, проживших за 70 лет,. как пишет о том Нигер в совей Географии (Basileae, 1537, стр. 531), ничего этого ни в настоящее, ни в отдаленнейшие времена в обычае у Персиян не было. [794]

Но что частенько причиняет им многоженство, они изведывают это на деле с великим прискорбием. Между людьми, находящимися в таком браке (многоженстве), не может быть истинной, горячей любви и доверия. Ибо, как говорит Аммиян Марцеллин: «Apud eos per libidines varias charitas dispersa torpescit». Мужья не могут любить всех жен одинаково. Ибо любовь разделенная никогда не бывает так сильна, как встречается и в других случаях, особенно у владетельных особ, когда один Государь имеет многих слуг. Скорее можно допустить, что многие, и даже все слуги, сердечно любят одного Государя, чем один Государь всех слуг. Отсюда и происходит, что если они в чем хоть немного не угодили, попадают в опалу. Итак, если например, жена видит, что муж ее оказывает другой такие же, часто еще и большие, чем ей, знаки супружеской любви, то настает, также как это бывает при любви, [по помину] (Tereut. in Eun.) ссора, нерасположение, ненависть и вражда. Между женами часто возникает даже опасная ссора и спор, к великой досаде и неудовольствию мужа. По этому случаю есть одна Турецкая пословица:

***

Iki Ischek bir karvan,
Iki arwat bir diwan.

То есть:

Два осла — стоят одного каравана,
На двух жен нужно целое судилище.

Это значит, что с двумя ослами, так как они ленивы, столько возни, как с животными целой странствующей толпы, Или общества. И у кого две сварливые жены, тот постоянно должен судить и укрощать. Иногда такое брачное состояние доводит мужа до величайшей опасности и несчастия и стоит ему даже жизни. Так как мне рассказывали много подобных примеров, то два из них, случившиеся при Шахе Абасе, я хочу привести здесь. [795]

В Шамахе был один Хан, по имени Сильфагар (Silfahar), пользовавшийся большим уважением Шаха и всей страны и имевший женой сестру шаха Ходабенде (отца Шаха Абаса). Видя, что муж ее берет себе еще молодую жену, и что к этой молодой он оказывается ласковее, чем она желала, прежняя жена Сильфагара, будучи дочерью Шаха, по высокомерию своему, возненавидела мужа, написала племяннику своему, Шаху Абасу, чтобы он остерегался мужа ее, который якобы замышляет на жизнь его, Абаса. Шах Абас, и без того человек подозрительный, поверил такой клевете и послал Мешедского Хана Карчихай-Хана, находившегося тогда у него в Ардебиле, достать голову Хана Сильфагара. Карчихай-Хан тотчас же отправился в Ширван, расположился там у горы Эльбруса и послал к Сильфагару, чтобы тот прибыл к нему. Не ожидая ничего дурного от Карчихай-Хана, как от давнишнего знакомого своего и приятеля, Сильфагар поздно вечером прибыл в назначенное место и разбил свою палатку не вдалеке от палатки Уарчихая. На другой день Карчихай встал рано утром, отправился с несколькими слугами в палатку Сильфагара, которого застал еще в постели, хотя не спавшего уже, дружески приветствовал его и сказал, чтобы тот встал и прошел с ним прогуляться, так как ему нужно переговорить с ним. Едва только Сильфагар встал, полуодетый, и хотел было совершить свою молитву, как Карчихай-Хан подал своим слугам заранее условленный знак, те напали на Сильфагара и изрубили его саблями. Карчихай взял голову и поспешил с нею к Шаху. Вот что сделало Сильфагару его двоеженство (Bigamia).

После этого был еще другой случай с одним Ардебильским виноторговцем, по имени Шириджи Аали (которого хорошо знал наш Hakwirdi). Однажды виноторговец этот поздним вечером сидел с хорошим приятелем своим на мосту Heider Aaly (мост этот изображен на рисунке города) и пил вино. В это время проходил мимо навьюченный осел — один, без хозяина; хозяин его, какой-то купец, присел за своей надобностью у реки, а осел бежал от него и направился к лежавшему вблизи городу. Увидевши осла одного, виноторговец [796] поймал его, снял с него груз и отпустил его опять на волю. Купец приходит в Ардебиль, ищет там своего осла, и хоть и находит его наконец на улице, но без груза, почему и отправился к Хану с жалобой на свою пропажу. Но Хан объявил, что помочь ему не может, так как он не знает виновных. Купец обратился после этого к Шаху, который тотчас же послал его опять назад в Ардебиль со строгим приказанием Алла-Кули-Хану, что так как он, Хан, не содержит дорого в безопасности и не сделал обыска о пропаже, как бы следовало, то он и должен уплатить купцу стоимость пропавшего у него добра, по его оценке, без всякого замедления, что и было исполнено Ханом. Между тем виноторговец, завладевши купеческим добром, несколько поободрился, не захотел уже довольствоваться одной женой и в добавок к прежде бывшей у него взял другую молодую жену из одного дома терпимости, собственно за красоту ее, но от нее не было ни одного ребенка. Единственное дитя его, сын первой жены, мальчик 9 лет, пришедши однажды из училища домой, увидал в комнате лежащую, начатую уже дыню, которая была еще новенькою в том году, и отрезал кусок этой дыни себе; молодая жена разгневалась за это, ударила мальчика, после чего обе жены вцепились друг другу в волосы. Когда муж пришел домой, то мать и сын передали ему все дело в таком трогательном виде,. что он постегал-таки молодую жену. В отмщение за такой позор эта последняя пошла тайком к Хану и открыла ему о покраже мужа; виноторговца тотчас же потребовали к ответу, допросили и повесили, жен же его за то, что они так долго покрывали мужа, предали общественному позору и прогнали, а сына обратили в невольники. Все их имущество Хан забрал себе, и таким образом он получил опять больше еще того, что должен был уплатить купцу. Вот что значит взять двух жен и доверять им свои тайны.