О ЗАПИСКАХ ГРАФА СЕГЮРА

Записки гр. Сегюра о пребывании его в России, Перевод с фр. с примеч. Спб. 1865 -°. 386 стр.

В настоящее время, когда возбужден особенный интерес к царствованию Екатерины II, явился как нельзя более кстати русский перевод Записок [1591] графа Сегюра. Занимательность и важность этого сочинения, из которого до сих пор известны были у нас в переводе только незначительные отрывки 1, давно уже признаны всеми, занимающимися изучением великого царствования. Потому нет надобности много распространяться о том, как любопытны должны быть для нас Записки о Poccии умного и наблюдательная Сегюра, который четыре с половиною года 2 провел при дворе Екатерины в звании посланника Людовика XVI и в течение этого времени имел возможность довольно близко ознакомиться с страной и людьми, на сколько впрочем они могли быть доступны иностранцу в его положении В ряду многочисленных и теперь большею частью забытых сочинений Сегюра его Записки, по богатству характеристических данных, по живой и беспристрастной обрисовке лиц и событий, по замечательной умеренности и трезвости суждений и по увлекательности изложена — никогда не потеряют своей цены. Хотя автор приступил к своему труду, будучи уже семидесятилетним старцем 3, по прошествии тридцати слишком лет со времени отъезда своего из России, однако он сохранил [1592] в себе всю свежесть первоначальных впечатлений, отразившуюся и в его рассказе. Так как воспоминания его значительно должны были оживляться бывшими у него под рукою разного рода заметками, который он конечно вел в России, разного рода документами, иногда секретными, которые ему удавалось доставать там, то его Записки, при легкости и приятности рассказа, имеют все достоинство очень хорошего исторического материала. Задача и характер их лучше всего определяются самим автором в следующих словах: "Читая эти отрывки из Записок, или скорее воспоминания и анекдоты, легко усмотреть, что я не имел намерения писать историческую картину пережитого мною времени, а хотел только сделать нравственный его очерк. Я желал удовлетворить любопытству, а не злобу читателя, и потому в моих Записках не найдется места для скандала или для личной страсти. Мне хотелось доставить приятное и занимательное чтение тем, кто любит истину и спокойно исследует настояния, часто незначительный причины великих событий, происходивших на его глазах" 4.

Действительно, положение Сегюра при русском дворе ставило его, так сказать, у самого источника этих событий. Он находился в ближайших, непосредственных отношениях к лицам, заправлявшим ими, и в особенности к импер. Екатерине. Но таким выгодным положением он обязан был более личным своим достоинствам, нежели значению страны, которой был представителем в Poccии. Императрица не могла питать особенного расположения к Франции, в которой встречала постоянное противодействие видам своим на Востоке. Подписывая торговый договор с Францией 5, заключению которого так [1593] много способствовал Сегюр и который по его же словам, предоставлял ей огромные и существенные выгоды, Екатерина имела право рассчитывать на тесный союз с этою державою против общих врагов, Англии и Пруссии. При деятельном посредстве Сегюра, об нем и завязались переговоры; но они кончились, как и можно было предвидеть, ничем: четверной союз (России, Франции, Австрии и Испании) не состоялся, главным образом по вине Франции, опасавшейся, что связь с Россией поссорить ее с Турцией. Недостойная политика версальского кабинета сильно поддерживала в императрице недоверие к Франции и ставила Сегюра в затруднительное положение. В интересах обоих государств Франции и России, он много хлопотать о заключении четверного союза, которым надеялся победить в ней это недоверие; но версальский кабинета боялся сближения с Россией, боялся возможности значительной войны и, отсрочивая союз до примирения России с Турцией, то есть до того времени, когда более в нем не будет надобности, признавался в собственном бессилии. Понятно, как тяжело было для Сегюра такое признание. Он постоянно уверял императрицу в дружественном расположении к ней своего правительства; но это расположение далее слов не заходило, на деле же выражалось в интригах против России. Дорожа политическим значением своей страны и личным своим достоинством, как дипломата, Сегюр не мог быть доволен таким образом действий своего кабинета. К тому же в личных своих убеждениях он решительно расходился с видами своего правительства по отношении к восточному вопросу. Конечно, как представитель Франции, он сильно должен был отстаивать усвоенную ею по этому вопросу политическую систему, и Потемкин, упрекая его в "слабости" к Туркам, не без основания величал его иногда Сегюром-еффендием; [1594] но Потемкин не знал настоящего взгляда этого еффендия на Турок и на поддерживавшую их систему. "Я никогда не постигал и теперь еще не понимаю, говорит Сегюр, этой странной и безнравственной политической системы, в следствие которой упрямо поддерживают варваров, разбойников, изуверов, опустошающих, разоряющих и обливающих кровью обширные страны, принадлежащая им в Азии и в Европе. Можно ли поверить, что все государи христианских держав помогают, посылают подарки и даже оказывают почести правительству невежественному, бессмысленному, высокомерному, которое презирает нас, нашу веру, наши законы, наши нравы и наших государей, и ежедневно унижает и оскорбляете нас, называя христиан собаками". Как сильно отзываются в этих откровенных речах французского дипломата мысли о Турции Екатерины и Потемкина! Называя "странною и безнравственною" ту политическую систему, которой он был представителем, Сегюр в душе не мог конечно не одобрять прямо противоположной ей системы, системы Pocсии, не мог не сочувствовать видам Екатерины на Турцию, и таким образом по падал в противоречие с самим собою. Но это пpoтиворечие было торжеством русской политики, руководимой гениальною императрицею. Сегюру не удалось выйти из своего трудного дипломатического положения чрез сближение обоих дворов; но Екатерина оценила по достоинству искренность усилий, употребленных им для этого. "Граф Сегюр понимает, говорила она Храповицкому, сколь сильна Россия; но министерство, обманутое своими эмиссерами, тому не верит и воображает мнимую силу Порты. Полезнее бы для Франции было не интриговать. Сегюр, кроме здешнего двора, нигде министром быть не хочет 6. Искреннее расположение Сегюра к императрице, [1595] очаровательное обращение которой привлекало к ней всех, кто только находился в её обществе, соединялось в нем с доброжелательством к России. Екатерина умела поднять значение русской народности и внушить уважение к ней иностранцам, как находившимся при её дворе представителями европейских держав, так и состоявшим на службе в России. Если последние, по примеру самой государыни, делались русскими 7, то первые нередко становились в ряды её придворных. Таким министром придворным был и Сегюр. Его личные свойства как нельзя более соответствовали этому положению его. [1596] Императрица уважала и любила Сегюра. Ей нравились в нем живой ум, любезный и благородный характера, умеренно-либеральное направление. Его литературные занятия еще более возвышали в её глазах цену его достоинств. Императрица часто и с удовольствием беседовала с ним, расхваливала его стихи и удивлялась легкости, с какою он писал их, тем более, что сама, сколько ни старалась, никогда не могла управиться со стихом. Она ввела его в тот тесный кружок близких ей людей, который под именем "малого эрмитажа" собирался у неё два или три раза в неделю и к которому из иностранцев, кроме Сегюра, принадлежали Кобенцель, Стединг и Нассау. При совершенной свободе отношений, время на этих собраниях проходило очень весело. Императрица являлась на них "просто любезною женщиною". Сегюр часто принимал здесь участие в маскарадах, танцах, в разных замысловатых играх, напр. в Фанты; здесь же ставились на сцену и пословицы Екатерины. Душою этих собраний был известный Л. А. Нарышкин; ему помогала Матрена Даниловна 8, старушка, любившая поболтать и пользовавшаяся правом говорить всякий вздор, за что придворные осыпали ее подарками 9. Между придворными Сегюр мог встречаться здесь нередко с теми старыми подагриками, тип которых так превосходно воспроизведен Грибоедовым в лице известного Максима Петровича; только иные падали "больнее" Максима Петровича 10. Сегюр умел до конца [1597] сохранить к себе доброе расположение императрицы, легко устраняя возникавшие недоразумения и разные дипломатические затруднения, в которые ставила его иногда недостойная политика его правительства. Только в 1789 году, не задолго до выезда Сегюра из России, в Екатерине стало замечаться некоторое неудовольствие к нему за выраженное им сочувствие к начинавшемуся тогда во Франции революционному движению. Под 2 августа 1789 г. Храповицкий записал: "Вынув из перлюстрации, отдали (императрица) мне письмо du comte Segur au marquis de la Fayette. — "Может ли так писать королевский министр?" — Я: они друзья, и были вместе в Америке. — "Да, они двоюродные; que dira l’empereur, quand il saura tout cela? C’est une lettre curieuse: он его поздравляет с счастливою революцией, qu’avoit amenee l’imperitie de quelques ministres, le poids des impols et l’ambition irritee des parlements: je la craignois, parce qu’elle auroit detruit la France, si un concours presque miraculeux de circonstances n’avoit fait evanouir tous les obstacles, qui devoient vous arreter dans vos operations". Впрочем, неудовольствие императрицы было не более, как набежавшим легким облаком, которое не могло помрачить её расположения к Сегюру. Она привыкла видеть его в своем обществе, и когда он, перед отъездом из Петербурга, представился ей, то она, прощаясь, между прочим сказала ему: "Грустно мне расставаться с вами. Лучше бы вы остались со мною, чем подвергать себя опасностям, которые примут, может быть, размеры, каких вы и не ожидаете. Ваше расположение к новой философии и к свободе заставить вас держать сторону народа; мне это будет досадно, потому что я останусь аристократкой, это уж моя обязанность, (c’est mon metier)". Что касается до Сегюра, то ему также не легко было оставлять [1598] Петербург. "Я так хорошо был принят в России, со иною так отлично обращались, говорит он, что при других обстоятельствах я не мог бы оставить ее без живейшего сожаления".

Мы коснулись дипломатических и частных отношений Сегюра к Екатерине и её двору, чтобы лучше уяснить себе его положение в России и характер его Записок. Положение это было как нельзя более благоприятно для близкого знакомства с лицами и событиями, и он изображает их "без злобы и пристрастия", к которым у него не было никаких причин. Довольно прочесть сделанную им характеристику Екатерины, чтобы убедиться в этом. Рисуя портрет этой "необыкновенной государыни и славной женщины", он не скрывает и её слабых сторон; но они не составляют у него преобладающего Фона картины, и потому последняя не теряет своей исторической верности.

Сегюр поздно принялся за составление своих Записок, и потому не успел довести их до конца. Явившиеся еще при жизни его три тома 11 его Записок должны были составлять [1599] первую часть их, оканчивавшуюся рассказом о возвращении его в Париж из Петербургского посольства (1789); вторую часть автор предполагал довести до 1825 года; но ей не суждено было увидеть свет. Отдел, заключавший в себе описание пребывания Сегюра в России (1785-1789), составляет большую половину его Записок. Мы не можем долго останавливаться на богатом содержании этого переведенного теперь отдела их. Заметим только, что в нем найдется не мало любопытных известий о ходе европейской и русской дипломами того времени, о заключении торгового трактата между Россией и Францией и о несостоявшемся четверном союзе; сюда присоединяются подробности о путешествии Екатерины в Тавриду, о второй турецкой и шведской войнах. Но не одни внешние события славного царствования занимают Сегюра, хотя они и стоят у него на первом план: он сообщает сведения и о внутренней деятельности Екатерины, о замечательных лицах, с которыми приходилось ему сталкиваться в России. С особенною ясностью и отчетливостью обрисовывается в Записках привлекательный образ самой императрицы, этой Catherine le Grand, как ее назвал принц де Линь и как любит называть ее Сегюр. Личность великого князя Павла Петровича, двор Екатерины, замечательные деятели её царствования, члены дипломатического корпуса — изображены у него живыми красками. Особенно рельефно выдвигается личность князя Потемкина, этого "баловня счастья", полного самых непримиримых противоречий, "подвижного, непостоянного и прихотливого, как само счастие", и в тоже время наиболее достойного его даров. У Сегюра можно найти также не мало черт и для характеристики тогдашнего русского общества, общества молодого, находившегося еще в первой поре своего образования и в котором, за исключением небольшого избранного кружка людей [1600] истинно просвещенных, под легким покровом европейских форм не трудно было усмотреть еще "следы старобытной Московии". Но что всего более удивило Сегюра, так это та резкая противоположность, в какой стояло это общество с своими цивилизованными приемами к грубым, невежественным массам косневшего в рабстве народа. Впрочем настоящее тяжелое положение крестьян было ему неизвестно. Он представлял его себе даже несколько в розовом цвете. "Во время пятилетнего моего пребывания в России — говорит он — я не слыхал ни одного случая жестокости или угнетения. Крестьяне действительно живут в рабском состоянии, но с ними обращаются мягко. Нигде не встретишь ни одного нищего; а если они попадаются, их отсылают к владельцам, которые обязаны их содержать." Ту же мысль он выражает и в другом месте Записок: "Помещики в России имеют неограниченную власть над своими крестьянами; но, надо признаться, почти все они пользуются ею с чрезвычайною умеренностью". При этом Сепор замечает, что русские крестьяне, погруженные в рабство, не будучи знакомы с нравственным благосостоянием, наслаждаются "известным материальным довольством". Сегюр конечно не имел возможности наблюдать близко настоящее положение крестьян и принял на веру Фразы, которые в известной среде не так давно повторялись и в наше время. Тем не менее он высоко ценил блага свободы, за которую вместе с Лафайетом он сражался в Америке, и отдавал решительное предпочтете перед народом русским (при всем его материальном довольстве погруженным в рабство) образованным народам Запада, хотя и страдающим от страшной язвы пролетариата, но свободным и по одному уже этому более счастливым. В одном месте своих Записок он даже выразил сожаление об участи русских крестьян, зависящей, [1601] по его замечанию, от изменчивой судьбы, которая, по своему произволу, подчиняет их хорошему или дурному владельцу. Из этого простого соображения да из рассказанных им случаев насилия и жестокости в обращении тогдашних бар с липами свободного происхождения (в свои отношения к которым они вносили привычки произвола, воспитанные крепостным правом) он мог бы прийти к убеждена, что вообще не могло быть мягкости и чрезвычайной умеренности в отношении их к людям несвободным, которые, как он сам хорошо знал, не были ограждены от произвола помещичьей власти никакими учреждениями. Старинные патриархальные отношения домовладыки в чадам и домочадцам, смягчавшие суровость крепостного права, едва ли могли иметь широкое применение к действительности в эпоху XVIII и первой половины XIX столетий. Страшная смерть Фельдмаршала графа М.Ф.Каменского, о которой упоминает Сегюр, должна была бы сообщить только новую силу этому печальному убеждению. Что Сегюр был не далек от него, это лучше всего видно из сделанной им характеристики русского народа по его песням: "Когда из среды бурлаков, плывущих на барках, или извозчиков, идущих с обозом, послышатся звуки мелодических, хотя однообразных и грустных песен, то сейчас почувствуешь, что находишься, не в стране свободных Скифов, а среди Москвитян, которые от долгого рабства под гнетом татар и русских бояр склонили гордую голову, но не потеряли древней мощи и врожденной отваги.,,

Любопытно, что Сегюр во все время пребывания своего в России ничего, кажется, не слыхал о русской литературе, да едва ли даже и подозревал об её существовали; по крайней мере в Записках его нет и помину об ней. Правда, он называет некоторый литературные произведения [1602] Екатерины 12; ему известно подаренное императрицею для королевской библиотеки сочинение естествоиспытателя Палласа, Flora Rossica; наконец он знает и пресловутое "Послание к Ниноне (Еpitre a Ninon)", которым граф Андрей Петрович Шувалов, по словам Сегюра, занял место в ряду самых приятных поэтов Франции. Но дальше этого сведения Сегюра не простираются. Дело понятное: то блестящее петербургское общество, в сред которого он вращался, при своем Французском образовали, отрыванием его от родной почвы, все симпатии свои отдавало французской литературе и её светилам. "Великая и обильная" русская земля производила на своей почв даже Французских поэтов, не имевших ничего общего с русскими их именами. Не один гpaф Шувалов стяжал себе славу на Французском парнасе посланник Екатерины при Туринском двор, князь Белосельский, своим "Посланием к Французам (Epitre aux Francais)" едва ли не затмил его славою 13). Русские женщины тогдашнего высшего общества, по словам Сегюра, ушли еще далее мущин на пути прогресса: в обществ он видал большое число прекрасных дам, грациозных девиц, [1603] отлично говоривших на семи или восьми языках, игравших на разных инструментах и коротко знакомых с произведениями знаменитейших поэтов и романистов Франции, Италии и Англии. Интересно было бы знать, умели ли говорить по-русски эти прекрасный русские дамы п грациозные девицы. Если до этого общества, изящным формам и блестящему европейскому образованно которого так удивлялся Сегюр, и доходили когда нибудь смутные слухи о родной литературе, то интересы её должны были казаться ему так мелки и незначительны, что об них не кстати было бы и заводить речь с французским посланником-литератором. Довольно было уже и той чести для русской литературы XVIII века, что из среды тогдашних вельмож являлось несколько меценатов, которые a la Louis XIV дарили ее улыбкой благосклонности и покровительства.

Обращаясь теперь к русскому переводу Записок Сегюра, мы с сожалением должны сказать, что он далеко не может быть назван удовлетворительным. Он принадлежит к числу тех нередко являющихся у нас переводов, которые советуем читать не иначе, как с подлинником под рукой. Собственно говоря, это даже не перевод Записок Сегюра, а пространное и не совсем удовлетворительное извлечете из них, сделанное in usum Delphinorum. Правда, неизвестный переводчик в предисловии к своему труду говорит, будто передал нам все описание пребывания Сегюра в России от приезда его в Петербург до выезда в Варшаву; но стоит только сличить несколько на удачу взятых страниц перевода с подлинником, чтобы увидеть, что нам передано далеко не все из Записок Сегюра о России Некоторые, весьма впрочем немногие, из сделанных переводчиком значительных пропусков оговорены даже им самим в подстрочных примечаниях. Из них мы узнаем, что [1604] целые страницы в Записках Сегюра представлялись нашему переводчику или поверхностными, или блидними, или об- щеизвпстными, и потому, как лишние, выпускались из перевода. Но что, если эти представления переводчика были ошибочны?...

В Русском Архиве за 1865 год (стр. 539-543) напечатана была Ученая записка о Кабарде, найденная между Потемкинскими бумагами Решетиловского собрания. В ряду нескольких других оставшихся после Потемкина (в этом богатом собрании) записок касательно Востока, она есть живое свидетельство того серьезного внимания, с каким любознательная мысль этого государственного человека обращалась к Востоку. Теперь становится несомненным, что широким политическим планам Потемкина на Востоке предшествовало основательное, многостороннее его изучение. В этом отношении записка о Кабарде, представляющая и сама по себе очень любопытный и обстоятельный очерк быта и нравов одного из кавказских племен, на земле которого еще Иван IV построил русский городок, получает особенное значение для историка, и некоторые сведения об ней были бы не лишни и в библиографическом отношении. Кем и когда составлена была для Потемкина эта ученая записка? Русский Архив не дает ответа на этот вопрос; но мы находим его у Сегюра, который приводит у себя и самую записку 14, и притом гораздо полнее, чем она напечатана в Русском Архиве. Он поместил ее вслед за рассказом о враждебных, прямо направленных против Poccии движениях на Кавказе и в Очакове, происходивших в конце 1785 года и предвещавших неминуемый разрыв с Портою. Из предпосланного этой записке замечания Сегюра оказывается, что она составляет не более, как извлечение из "очень обстоятельной и любопытной" записки [1605] вообще о кавказских племенах, их силах, нравах, законах, записки секретной, сочиненной генерал поручиком Павлом Сергеевичем Потемкиным и дополненной генералом Апраксиным, который снабдил ее своими заметками на полях. Надо думать, что время составления её относится к 1786 году, когда Потемкин обдумывал "способы к примирению кавказских народов и к утверждению их верности и привязанности" к Pocсии — задача, окончательное разрешение которой завещано было новой Poccии завоевателем Астраханского царства. Нет сомнения, что записка, о которой идет речь, послужила основанием при соображении тех мер или "способов", которые начертаны были с этою ц*лью Таврическим князем и утверждены императрицею указом на его имя от 28 августа 1786 года 15. Первые четыре пункта этого указа прямо относятся к Большой и Малой Кабарде. Уже сын Ивана IV принял титул государя земли Иверской, Грузинских царей и Кабардинской земли, Черкасских и Горских князей; но только при Петре I, в 1717 году, Кабардинцы поддались Poccии и принесли шерть пред русским послом, князем Александром Бековичем. Впрочем при императриц Анне Ивановне им снова надо было чрез посланного своего Магомет-Бека подтверждать свою сомнительную верность и номинальное подданство Poccии, на что и дана им грамота от 10 июля 1732 года 16. Теперь указом Екатерины обе Кабарды обращались в поселенное войско с жалованьем князьям, узденям и рядовым и с обязанностью "охранять расстояние, им определяемое, от воров, дабы дорогу содержать в безопасности и притом стараться не допускать Закубанцев к набегам в границы" Poccии; по требованию на войну в той стране они должны давать войск, сколько могут; [1606] а в европейскую сторону посылать от обоих Кабард из охотников 200 человек отборных наездников, с жалованьем по состоянию каждого. Любопытна следующая утвержденная Екатериною мера для цивилизации этого племени: "По состоянию сего легкого войска — пишет она Потемкину — под главным начальством вашими, брать вам из них для пребывания при вас на ордоннанцию по 6 князей и по 6 узденей, с жалованьем первым по 300, а последним по 150 рублей на год, и по некотором времени отпускать их, переменные другими. Cие средство послужит к уменьшению, а со временем и к истреблению в них грубости и дикости." Как серьезно занята была в это время императрица мыслию о цивилизации Кабардинцев, с бытом и нравами которых, так живо описанными П. С. Потемкиным, она могла хорошо познакомиться из его записки, видно из следующей заметки Храповицкого под 1 июня 1786 года: "Видя из донесений Игельстрома, что Киргизцы просят о разделении степи, и что при сем случай можно построить мечети и основать города, сказано, что "цивилизация Киргизцев послужит... примером Кабардинвцам" 17).

Таково историческое значение этой записки, из которой Сегюр, хорошо понимавший её важность, поместил у себя только один отрывок о Кабардинцах, сожалея, что пределы его сочинения не дозволяли ему привести ее вполне. Что касается до переводчика Сегюра, то он счел лишним перевести этот отрывок 18 и отделался [1607] от него следующим примечанием: "В этом месте текста Сегюр, по поводу волнений на Кавказе, делает очерк Кавказских народов на основании одной записки, ему сообщенной. Пропускаем его, как поверхностный и лишний". [1608]

Надо заметить, что переводчик Сегюра, оговорив таким образом нисколько сделанных им в переводе пропусков, совершенно умалчивает об исключении из него множества других нередко весьма значительных мест Записок Сегюра. Такое бесцеремонное обращение его с последним объясняется некоторым пренебрежением к нему нашего переводчика, пренебрежением, которое так наивно высказывается уже в самом предисловии к переводу.

Это пренебрежение к Сегюру выразилось не только в пропуске целых страниц из его Записок, но и в некоторой небрежности, а по местам и неверности перевода.

Что касается до примечаний, которыми переводчик снабдил свой труд, то почти все они состоит в голом обозначении годов рождения и смерти, чинов и служебных повышений упоминаемых в Записках лиц. Переводчик далеко не воспользовался в своих примечаниях теми данными, который предлагала ему для них даже русская историческая литература. Так на стр. 133, в дополнение к рассказу Сегюра о путешествия, Екатерины в Тавриду, он перечисляет другие источники для описания этого путешествия, и забывает указать самый важный из них — письма с дороги самой императрицы к разным лицам, напечатанный во 2 томе сочинений Екатерины, в 3 книге Чтений в обществе истории и древностей за 1863 год и в Русском архиве за 1864 год.

К этому надо прибавить, что совершенное отсутствие обещанных на заглавном листе перевода примечаний [1609] там, где в них чувствовалась наибольшая необходимость, едва ли возвышает цену его. Сегюр упоминает на прим. о некоторых замечательных указах Екатерины: переводчик не потрудился сделать справку об них в русских источниках, и читатель не найдет у него в этом отношении никаких указаний, а между тем они необходимы для понимании текста. Так на стр. 117 перевода Сегюр упоминает об учреждении государственного заемного банка и между прочим говорит: "Назначен был выпуск 33 миллионов банковых билетов", а на следующей 118 стр. читаем: "Всех банковых билетов указано выпустить не более, как на один миллион". Переводчик ставит читателя в крайнее недоумение относительно связи обоих этих мест. Правда, в последней фразе у переводчика сделана ошибочная поправка, которую можно было бы принять за описку, если бы он не описывался таким образом почти постоянно в числовых данных, приводимых у Сегюра: вместо одного миллиона у последнего в подлиннике стоят сто миллионов. Тем не менее для разъяснения дела, о котором рассказывает Сегюр, следовало бы обратиться к самому манифесту об учреждении государственного заемного банка. Банк основывался с капиталом 33 миллионов, из которых 22 миллиона назначены были на раздачу в займы дворянам, а 11 миллионов — городам, с ежегодным взносом за ссуду для первых, в течение 20 лет, 5 процентов и 3 — в уплату капитала, а для последних, в течете 22 лет, 4 процентов и 3 — в уплату капитала, и правительство давало при этом обещание, что число банковых ассигнаций никогда не будет простираться свыше ста миллионов рублей (La circulation des billets' no pourra pas depasser cent millions — говорить, согласно с этим, и Сегюр).

Из него же мы узнаем между прочим, что Екатерина чрезвычайно высоко ценила два свои указа: о правах [1610] дворянства 20 и о дуэлях 21. Оба находятся между собою в тесной связи, и императрица не раз говорила об них Сегюру "с гордостью удовлетворенного самолюбия". С своей стороны Сегюр замечает, что цель обоих была благородна и нравственна; но что первый из них не предоставлял дворянству полной свободы, а второй был часто нарушаем из предрассудка point d’honnеur. Мы думаем, что некоторые сведения, или по крайней мере указания, о последнем менее известном манифесте вовсе не составляли бы роскоши в русском издании Сегюра. Кроне Полного собрания законов, их можно было бы найти и в Записках Храновицкого 22: из них видно, как долго и серьезно занимал императрицу этот манифест, который она сочиняла во время своей поездки в Тавриду и подписала в Киеве 21 апреля, в день своего рождения и в день дарования грамоты дворянству. Пособием при составлении его служили ей: восемь томов Энциклопедии, Воинский Артикул, Морской Устав, Наказ комиссии уложения и Грамота дворянства. Некоторые из сделанных ею отсюда выписок заслуживают особенного внимания. Различая троякого рода обиду: 1) словами, 2) письмом и 3) действием, она приводит из 482 статьи Наказа следующее место о словах: "Слова не составляют вещи, подлежащей преступлению; часто они не значат ничего сами по себе, но по голосу, коим оные выговаривают; часто, пересказывая те же самые слова, не дают им того же смысла; сей смысл зависит от связи, соединяющей оные с другими вещами. Иногда молчание выражает больше, нежели все разговоры. Нет ничего, чтобы в себе столько двойного смысла [1611] замыкало, как все cиe". — "Слова не составляют вещи, подлежащей преступлению" — говорит императрица и доказывает это положение "сильным примером" применения его к закону об оскорблении величества. "Мы сами — замечает она, выписывая другое место из той же статьи Наказа — "мы сами вынули из среди важнейшего закона о оскорблении величества находившееся в оном неразличение слова с преступлением". Для прекращения личных ссор, оканчивавшихся дуэлями, Екатерина вводила примирителей (посредников и надежных), но они, как видно из вышеприведенного замечания Сегюра, далеко не оправдали возбужденных ими надежд 23: закон часто был нарушаем из предрассудка point d’honneur. Надо впрочем заметить, что обычай дуэлей мало имел еще у нас действительной силы в конце прошлого столетия, и сама императрица в своем манифесте о поединках указывает на него, как на явление новое, развившееся вследствие оказавшихся в обществе предубеждений, "не от предков полученных, но перенятых, или нанесенных, чуждых". Только впоследствии, уже в царствование Александра I, при более тесном сближении с западною Европою, предубеждения эти пустили более глубокие корни преимущественно в высших слоях нашего общества, и облагороженный употреблением цивилизованной Европы обычай дуэлей стал вытеснять существовавший у нас дотоле более простой, менее опасный, но крайне грубый по своим Формам обычай личной расправы 24. [1612]

Известно, какой богатый материал для историка второй половины царствования Екатерины представляют Памятные Записки Храповицкого (1782-1793); но многие места их состоят из одних темных намеков, разгадки которых надобно искать в других современных источниках, как русских, так и иностранных. Нельзя не пожалеть, что переводчик Записок Сегюра, дающих ключ к разъяснению многих из этих намеков, не сделал в этом отношении никаких указаний в своих примечаниях. Мы уже выше видели, что случаев к тому представлялось ему не мало. Приведем еще нисколько примеров. Под 13 июня 1786 года Храповицкий записал следующий вопрос Екатерины: "Перестал ли сердиться кн. А. А. (Вяземский)?" 25 К чему относился этот намек императрицы? За что сердился князь Вяземский? Сегюр дает нам возможность объяснить этот намек. Он конечно сделан был в то время, когда в её совете разсматривался проект учреждения государственного заемного банка 26 и когда князь Вяземский действительно имел причину быть недовольным. "Князь Вяземский — говорит Сегюр — сильно воспротивился этому новому учреждение и составил против него пространную записку, но она не понравилась [1613] императрице. Меня уверяли, будто в этой записке он стирался выставить на вид затруднения, могущие произойти от увеличения массы бумажных денег, который и без того уже внушали к себе мало доверия, и утверждал, что чрезмерный выпуск их немедленно подорвет кредит. Уже во многих губерниях билеты прежнего банка не принимались вовсе, или же значительно упали в курсе. Князь Вяземский представлял также, что новый банк умножит только средства к разорению дворянства, которых последнее и без того уже находило слишком много. Наконец он заявлял, что, разложив уплату ссуды, производимую незначительным процентом, на двадцать лет, правительство поощрить спекулянтов к закупке этих билетов, которые, при выгодном помещении, будут доставлять им непрерывную ренту". Эти представления князя Вяземского не были уважены ни императрицею, ни большинством членов её совета, лично заинтересованных в успехе банка, который доставлял им временную помощь для расплаты с долгами, — и манифест об учреждении его был подписан императрицею 28 июня, в день её восшествия на престол. Под этим числом у Храповицкого замечено: "Поздравление (конечно с восшествием на престол)... шел дождь... богато жить... царствовать... по 60 м. дохода 27.

Под 17 декабря 1786 года у Храповицкого записано: "Поели эрмитажа принцесса Виртембергская осталась ночевать во дворце. После сего происходили разные следствия, много времени занимавшая 28. У Сегюра мы находим разъяснение обстоятельств этого темного дела. "В то же время (во время сборов Екатерины в Таврическое путешествие) — рассказывает он — случилась довольно скандальная история, изумившая и опечалившая двор: после [1614] спектакля в эрмитаже, принцесса Виртембергская, невестка великой княгини (Марии Фёдоровны), вместо того, чтобы по обыкновению последовать за нею, вбежала в комнаты императрицы, бросилась к её ногам и стала умолять ее о защите от мужа, который, но её словам, обращался с нею самым жестоким образом; она объявила, что не может более сносить обид и насилий, который с отъездом императрицы по всей вероятности сделаются невыносимее. Надо полагать, что она вместе с жалобами, сообщила довольно важные обстоятельства и подробности, ибо в тот же вечер, после этого разговора, Екатерина написала строгое письмо принцу Виртембергскому, велела ему оставить службу и выехать в Германию. Великий князь (Павел Петрович) и великая княгиня были очень огорчены тем незаслуженным недоверием, которое оказала к ним в этом важном случае герцогиня Виртембергская, их сестра".

С другой стороны, как ни кратки Записки Храповицкого, но они могут разъяснить нам некоторый места в Записках Сегюра. Так у последнего мы читаем следующее место об английском посланнике, Фиц-Герберте: "Фиц-Герберт, человек задумчивого и независимого характера, тяготился придворною жизнью, с трудом оставлял Петербург ("отправляясь в свите императрицы в. Крым) и с сожалением расставался с одною русскою дамою, которую нежно любил". Ни Сегюр, ни его переводчик не говорят, кто была эта русская дама; но из Храповицкого мы узнаем её имя. Под 28 февраля 1787 года у него замечено: "Открыта интрига Щербатовой с Фиц- Гербертом" 29. Императрица была уже в Киеве, когда сделано было ею это открыте. Не была ли эта Щербатова та самая княжна Дарья Федоровна Щербатова, которая в 1789 году вышла за графа А. М. Дмитриева-Мамонова? Брак этот, как известно, был [1615] неприятен императрице. Сегюр довольно обстоятельно рассказывает все дело 30) но его рассказ, по обыкновению, без всякой оговорки, выпущен нашим переводчиком. Заметив задумчивость гр.Мамонова, императрица написала ему записку: "Желая вам прежде всего счастья — говорила она — я задумала соединить вас браком с богатейшею в империи наследницей; отвечайте, соответствует ли мое намерение нашему желанно?" Из Храповицкого мы узнаем, что эта богатейшая наследница, выбранная императрицею для Мамонова, была тринадцатилетняя дочь графа Я. А. Брюса 31. Мамонов отказался от этого предложения, и должен был сознаться в давней любви к княжне Щербатовой.

Мы полагаем, что приведенных нами примеров достаточно, чтобы убедиться в важности и необходимости подобных указаний. Они не мало подняли бы достоинство русского перевода Записок Сегюра. С одной стороны, они значительно могли бы способствовать уяснению текста; с другой, много облегчили бы труд исторического изучения Екатерининского времени. Надо прибавить еще, что этими указаниями подтвердилась бы полная достоверность рассказов Сегюра, раскрылось бы их значение, как довольно ценного исторического материала. Оказалось бы, что Сегюр в высшей степени добросовестен, что он ничего не выдумывает и что даже самые анекдоты, им рассказываемые, находят свое полное оправдание в современных известиях 32.

Одесса.

М. Шугуров.


Комментарии

1. Самый обширный из них, под заглавием "Путешествие Екатерины II в Тавриду", помещен был вскоре по выходе Записок в Отечественных Записках (1827) Свиньина, в переводе Ив. Горностаева.

2. Он приехал в Петербург 10 марта 1785 года, а выехал из него 11 октября 1789

3. Сегюр род. в Париже 10 декабря 1753 года, ум. 27 августа 1830 Сочинение Записок о России надо отнести к 1826 году, что видно из следующего места: "Le meme jour (т. с. в день первого представления императрице) — рассказывает Сегюр — je fus presente аn grand-duс Paul Petrowitz, a la grande-duchesse et e leur fils le grand-duc Alexandre, depuis empereur, qui vient de mourir apres un regne glorieuх" (Memoires, souvenirs et anecdotes, Paris, Alexis Eymery, 1826 т. II, стр. 225).

4. Memoires, т. I, стр. 2-3 (Paris. 1826).

5. Трактат между Poccией и Францией о дружбе, торговле и мореплавании, 1786 года декабря 31, в. П.С.З., т. XXII, № 16, 489.

6. Пам. Зап. Храп, (под 21 мая 1787. стр. 30)

7. Стоило бы проследить за той удивительной превратностью судьбы, какую испытывало у нас, в новом периоде нашей истории, значение русской народности. Ограничиваемся указанием двух крайних моментов в развитии этого значения. В царствование Анны Ивановны, человек, стоявший во главе русского правительства, в присутствии русской государыни, обратился однажды, в минуту гнева и запальчивости, к князю Я. П. Шаховскому, защищавшему своего дядю от его несправедливых, нареканий, с следующими словами: "Вы, Русские, часто так смело и в самых винах себя защищать дерзаете!" "Вы, Русские"... Каким возмутительным презрением к русской народности звучало это выражение в устах Бирона! И вот, по прошествии нескольких десятилетий, в царствование другой русской государыни, это униженное, потоптанное служилыми иностранцами им "русского" становится для них самих почетным, титлом и необходимым с их стороны условиям для приобретения её расположении и доверия. "Вы, надеюсь, стали теперь уже Русским" — говорит императрица Екатерина II принцу Нассау, находившемуся в русской службе около году — "вы, надеюсь, стали теперь уже Русским, и потому я желаю, чтобы вы написали конфиденциально Монморску и дали бы ему понять, что отказ, в союзе и поведение его посла в Константинополь не дают мне более возможности доверять ему". Восстановление уважении к русской народности составляет важнейшую историческую заслугу Екатерины.

8. Об ней упоминается и в Зап. Храпов, на стр. 231.

9. Memoires secrets sur la Russie, ч. I. стр. 162-163 (Paris. 1800).

10. Dans les petiles societes de Catherine, I`on jouoit a toute sorte de jeux de gages, d'esprit et de main. On у voyoit les vieux courlisans goutteux s'efforcer de fairc des gambades, et le grand- due Constantin у cassa un jour le bras an vieux comte de Stackelberg on le lutinant grossi6roment ct le renversant a terre. там же, стр. 124.

11. Они составили 11, 12 и 13 выпуски Полного собрания его сочинений и изданы в Париже в 1824-1826 годах (Alexis Еymery): 1 том с портретом Сегюра и его автографом; II с портретом императрицы Екатерины, в январе 1787, в начале Таврического путешествия; III с изображением медали в память этого путешествия и с картою его. К III тому третьего издания Записок (1827) присоединен, кроме того, указатель упоминаемых в них личных имен. Считаем не лишним при этом заметить, что последнее издание Записок Сегюра (1859) в двух томах (куда вошли также Corrеspondance et Pensees du prince de Ligne), составляющее XIX и XX томы "Biblioteque des Memoires relatifs a l’histoire de France pendant le 18-e siecle, avec avant-propos et notes par m. F. Barriere", крайне плохо: значительные пропуски и произвольный исправления в текст обезображивают Сегюра.

12. Между ними и известное опровержение на книгу аббата Шаппа, изданное в 1770 году, под заглавием: Antidote. Сегюр прямо приписывает его Екатерине.

13. Автор "Memoires secrets sur In Russic" делает следующую заметку о Белосельском; "It s’est fait connoitre par plusieurs poesies, et surtout par une Epilte aux Francois, ou il semitic etre Francais lui-meme, et ой il leur jette des lauriert qui retombent tur lui Voltaire lui ecrivit une line lettre flattense, et lui renouvclla le meme compliment qu'il avoit fait auparavant au celebre auteur del'Epitre a Ninon (I, 126. — Любовь к словесности была наследственная в семь кн. Белосельского: он женат был на дочери ученого секретаря Екатерины II-й Козицкого; а его дочь была известная княгиня Зинаида Волхонская. П. Б.

14. Memoires, т. II, сто. 378-391.

15. П.С.З., т. XXII, № 16,432.

16. П.С.З., т. VIII, № 6123.

17. Пам. Зап. Храп., стр. 9-10.

18. Заметим, что перевод Записок Сегюра явился прежде той тетради Русского Архива, где была помещена ученая записка о Кабарде. — Для показания важности её содержания позволим себе сделать еще одну литературную заметку. В одном месте записки рассказывается о следующем обычае, наблюдаемом владельцами Кабарды при воспитании детей: "Первое правило каждого владельца есть отнять и украсть все, что в глаза может представиться. Это правило всасывают они с молоком матери: ибо как скоро у владельца родится сын, отдают его на воспитание кому нибудь из узденей, (род дворян), который должен уже до самого возраста его воспитывать и содержать на собственном иждивении. Воспитатель приучает дитя к проворству и краже".... В другом месте записки сказано, что дети по седьмому году отдаются на воспитание в чужие дома и уже возмужалые и прославленные несколькими подвигами возвращаются в дома отцов — обычай, объясняемый опасением кабардинских владельцев, чтобы дети не изнежились, воспитываясь дома, под крылом матери (Р. А., стр. 539. Memoires, т. II, стр. 387). Этот обычай воспитания, наблюдаемый, кроме Кабардинцов, и другими кавказскими народцами, в том числе и Чеченцами, послужил Пушкину мотивом для его превосходной, но к сожалению не оконченной поэмы, "Галуб". Пользуемся случаем, что бы объяснить одно место в этой поэме и сделать поправку одной вкравшейся в нее опечатки. В начале поэмы читаем (Соч. Пушк., т. III, стр. 347, изд. Анненк. III):

"В нежданной встрече сын Галуба
Рукой завистника убит
Вблизи развалин, Ташартуба".

В последнем стихе вместо Ташартуба должно, кажется, стоять Татартуба или Татартупа, согласно с написанием этого слова в записке о Кабарде, где о развалинах Татартупа находим следующее любопытное известие: "Есть место одно в пределах Кабарды, называемое Татартуп, (у Сегюра ошибочно Talarlouff), где древле был конечно храм Божий и где ныне одни развалины. К сему месту Кабардинцы сохраняют столь великое благоговение, что в чрезвычайных между собою обязательствах заклинаются оным и никогда уже сей клятвы не преступают. Всякой гонимый или обидимый, ищущий убежища у Татартупа и добежавший до того места, остается невредим". И вот сын Галуба убит именно вблизи этих священных развалин. Совершено двойное преступление. Обязанность мести убийце получает таким образом религиозное освящение, и Тазит, не исполнивший этой обязанности, является вдвойне преступным в глазах отца и всего племени (у Пушкина — Чеченцев).

20. П.С.З., т. XXII, № 16,187: Грамота на права, вольности и преимущества вольного Российского дворянства — 21 апреля 1785 года.

21. П.С.З., т. XXII, JV 16,535: Манифест о поединках — 21 апреля 1787 года.

22. На стр.20-27.

23. "Прежде приезда спрашивали. Когда вошел, сделали вопрос о переписыванном мною манифест, и будет ли иметь полезное действие? Отвечал, что превращение присутствующего в примирителя подает великую надежду, говоря примерами". Пам. Зап. Храп., стр. 24-25.

24. "Jamais les Russes, — говорит автор "Мemoires secrets sur la Russiе — ne so lirent un faux point d'honneur de sc venger d’un demenli par un meurlre", и при этом заечает: "Il faut pourtaiit convenir que les Russes, aussi bien que les Grees et les Romains, out prouve qu’un guerrier peut etre brave sans avoir la manie d'egorger son camarade en dnel. Le meme officier, qui rend avee la canue un coup qu’on lui porle avee la main, monte uu instant apres a I'assant comme un brave. Mais il est vrai aussi que, dans une sociele ou uu soufflet peut s'effacer avoc un coup de poing, et ou lou pent гe pondre a celui qui vous dit une injure en lui craebant an nez, on ne doit pas sattendre a cetle polilesse et a ces egards ceremonieux qu'affectent les peuplcs polis"... "Mais, pour ecux qui out de I'education, ils ne le cedent a persone pour la politesse et l`honueur, прибавляет он (т. II, стр. 52, 72-73) Считаем нелишним заметить, что автор этих Записок изображает русское общество в конце XVIII столетия.

25. Пам. Зап. Хран., стр. 10.

26. Манифест об учреждении государственного заемного банка подписан был императрицею 28 июня 1786 года. П.С.З., т. XXII, № 16,407.

27. Пам. Зап. Хран., стр. 11.

28. Там же стр. 18. об этой принцессе и её супруге см. Р. Архив 1864, изд, 2-е стр. 511 и 512.

29. Там же стр 22

30. Memoires, т. III, стр 423-426.

31. Пам. Зап. Храп , стр. 196.

32. Так достоверность рассказанного Сегюром трагикомического анекдота о недоралумение, происшедшем между Брюсом и поваром-франнузом (стр. 37-39. подтверждается и Маесоном (Memoires secrcls sur La Russie, т. II, стр. 117, примеч 10); только в рассказе последнего одним из действующих лиц является полицмейстер Клеев (Kleief, которого нет у Сегюра и под которым надобно разуметь конечно Рылеева.

Текст воспроизведен по изданию: О записках графа Сегюра // Русский архив, № 11-12. 1866

© текст - Шугуров М. 1866
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Никитюк О. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1866