СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Печатаемые ниже в русском переводе письма к Потемкину графа Сегюра, французского посла при петербургском дворе с 1788 по 1789 г. обязательно сообщены нам во французских подлинниках П. Я. Дашковым. Письма эти, касаясь тех же предметов, о которых говорится и в «Записках» Сегюра (издан, в русск. перев. в 1865 г.) могут служить дополнением к ним и имеют то преимущество, что рисуют отношения Сегюра к Потемкину без тех сглаживаний, которые неизбежны в книге, предназначаемой для всех.

В каждом письме, например, Сегюр клянется Потемкину в дружбе, уверяет в любви, удивляется его уму и деяниям, а между тем в «Записках» высказывает о нем мнение далеко не лестное. Но так как всесильный фаворит Екатерины II более всех других царедворцев мог быть полезен Сегюру, но последний, разумеется искал его дружбы и льстил ему при всяком удобном случае.

I.

С.-Петербург, 20 декабря 1786.

Любезный князь.

Приношу вам тысячу благодарностей — только не за прием, который вы оказали принцу Нассаусскому уже познакомившись с ним, но за то, что вы были расположены это сделать для него по моей просьбе прежде вашего с ним знакомства. Я уверен, что теперь вы любите его ради него самого; он сохранил характер древних наших рыцарей, благороден, обходителен, горд, впечатлителен, откровенен. Он создан для того, чтобы питать к вам любовь и уважения, и все ваши помыслы найдут в нем живое сочувствие и понимание (Знакомство Сегюра с принцем Нассау-Зигеном началась ссорой и дуэлью, после которой они заключали дружбу. Нассау, как известно, потом служил в русской службе). [194]

Ваша любезная, прекрасная, добрая и обожаемая племянница, только что нас покинула (Графиня Екатерина Васильевна Скавронская (род. 1761, умерла 1820 г.), четвертая дочь подполковника Василия Андреевича Энгельгардта и Марфы Александровны, сестры князя Потемкина. Вышла замуж в 1781 г. за графа П. М. Скавронского, бывшего полномочным министром в Неаполе. Статс-дамой пожалована 17 августа 1786 г., по просьбе князя Потемкина. Относительно этого пожалования существует следующий рассказ. В спальни князя Потемкина на столике лежал портрет императрицы, им носимый; 26-ти летняя гр. Скавронская, шутя, взяла его и, подойдя к зеркалу, приколола на себя. «Катенька», воскликнул Потемкин, «поди благодарить императрицу; ты — статс-дама», и написав записку принудил ее идти с этой запиской к императрице. Екатерина II была очень недовольна этим и, написав записку к Потемкину, молча отпустила графиню. Вскоре, однако же, гр. Скавронская стала пользоваться большим расположением Екатерины). Я этим доволен и огорчен. Я любил ее как сестру, но находил ее слитком прекрасной, чтобы не опасаться более чем братской любви. Я поручил ей осыпать вас упреками, за которые с восторгом стану просить прощения.

Я полагал, что вы меня забыли, что ваши губернии, фабрики, флот, ваши осушительные предприятия, лагери, распоряжения и обширные замыслы, о которых, в качестве посланника, я не могу говорить свободно, надолго изгнали меня из вашей памяти, но теперь вижу, что чем бы вы ни были заняты, что бы вы не предпринимали, у вас всегда достанет времени на все.

Через две недели мы отправляемся в путь (Сегюр собирался сопровождать Екатерину в ее путешествии в Крым), чтобы снова свидеться с вами. Наш славный, добрый и обожаемый начальник каравана, оставляет нам немного хлопот по сборам в путь; он нас повезет, будет кормить, позаботится о нашем помещении, освещении и уже снабдил нас великолепными шубами. Г. Бецкий раз в свою жизнь будет в праве сказать, что не так путешествовали в его время, когда ему доводилось ездить курьером в Константинополь. Императрица везет с собой также библиотеку, которую благосклонно предоставляет в наше распоряжение, так что я надеюсь прочесть с вами нисколько греческих трагедий, анакреонтических од и даже переложить в стихи некоторые их отрывки, если только вы потерпите их в рифмованном виде.

Не стану рассказывать вам новостей. После того как чалмы, на зло старому муфтию, у которого борода длиннее ума, уладили дела с желательною для меня учтивостью, новостей более не существует. Только Мосс (Шут Потемкина), как-то на днях довольно забавно и зло выразился о голландских делах, сказав что «le Stadhouder etoit mal en cour». Никто из умных людей, сочиняющих газеты, еще не говорил столь забавного и колкого, как этот шут.

Впрочем, думаю, что с моей стороны было бы благоразумнее не докучать всем этим вздором человеку, которому предстоит в столь короткое время совершить столь многое. Я чувствую, что ваше время и мое благоразумие требуют окончания письма. Будьте вполне уверены, любезный князь, что знаки вашей дружбы навсегда запечатлены у меня в сердце, которое никогда не отдастся легко или наполовину.

Благодарю вас от имени Нассаусской земли и нассаусского флага и надеюсь в скором времени поблагодарить вас — хотя вы мне ничего не говорили — еще от имени России и Франции за то, чего я, как вы знаете, столь искренно желаю (Сегюр намекает на торговый договор между Россией и Францией ратифицированный 31 декабря 1876 г. (11 января 1877 г.)).

Имею честь пребыть, с нежнейшей привязанностью и отменнейшим
уважением к вам,

II.

С.-Петербург, 15 августа 1787.

Любезный князь.

Когда я быль в Харькове, то у вас было столько дела, что я мог только вскользь поговорить о двух делах, которые однако, по моему мнению, заслуживают вашего внимания. Одно касается интересов человека, которому вы желаете добра и для которого вы сделали уже многое — это Антуан (Антуан, негоциант из Марселя, живший тогда близь Херсона; впоследствии барон Сен-Жозеф). Другое касается развития херсонской торговли. Торговцы этого города составили записку, и просили меня передать ее вам, не смотря на то, что по их мнению, большая часть содержащихся в ней замечании теперь оказывается бесполезной, и что вы уже составили проект всего, что нужно для ее утверждения. Я доселе надеялся и ждал вашего возвращения, чтобы передать вам обе эти записки, но теперь решился их переслать, так как, по-видимому, несомненно, что ваши занятия задерживают вас в Кременчуге с гораздо большей силой, чем с какой дружба влечет вас в Петербург. Если вы захотите быть добрым и прикажете окончить дело Антуана, то это будет новым одолжением, которое, присоединю ко всему, чем я уже вам обязан.

Имею честь пребыть с чувствами отменнейшего уважения и пр.

III.

С.-Петербург, 25 августа 1787.

Любезный князь.

Мою леность извинит разве сознание в ней и прощение, о котором теперь вас умоляю. По крайней мере, будьте уверены, что я каждый день думаю о вас, постоянно говорим о вас с принцем де-Линем и вашей племянницей и досадуем на ваше безжалостно продолжающееся отсутствие. Боюсь, чтобы эти докучливые турки еще более не замедлили вашего возвращения. Меня уверяют, будто они все еще не могли образумиться. Как бы не желал я для вас славы, однако я должен слишком сильно желать мира, и не молиться, чтобы Магомет и Шаузель открыли им глаза и вразумили. Но они во всяком случай достигнут успеха слишком поздно, так как я уеду из Петербурга, прежде чем вы возвратитесь (Сегюр испросил отпуск, полагая что в зиму 1787 и первую половину 1788 года не может случиться в политике Европы ничего такого важного, что потребовало бы его присутствия при с-петербургском дворе. 5 сентября он уже простился с императрицей и через неделю думал выехать из С.-Петербурга. Но объявление войны турками заставило его отказаться от отпуска).

На время моего отсутствия сюда посылают, в качестве поверенного в делах, графа де-Сен-Круа, уже выполнившего с успехом нисколько поручений. Говорят, что это человек весьма умный и даровитый; поручаю его вашей доброте и прошу через него время от времени извещать меня о себе, ибо я слишком люблю вас, чтобы примириться с мыслью, что буду вами забыт.

Я рассчитываю вернуться в Россию в июле. Впрочем, я замечаю, что над Голландией и Брабантом надвигаются большие тучи; там уже сосредоточено несколько английских и французских судов и несколько прусских, австрийских и французских батальонов — и потому мое возвращение в Петербург вероятно ускорится.

Вы с моим отцом служители войны, славы и крови, станете оттачивать свои шпаги, тогда как мы, бедные жрецы Януса, займемся скучным чинением перьев. Но если все наши писания останутся безуспешными, то [196] легко может статься, что я брошу перо для сабли и, Бог свидетель, как. буду рад, очутившись в Германии или другом месте в армии с русским и французскими батальонами и эскадронами, под начальством фельдмаршала Потемкина. Однако, как честный человек, я сделаю все возможное, чтобы мои желания не сбылись.

Я не пожалел бы ничего, ради возможности поговорить с вами до отъезда, ибо вы, как прозорливый друг, надеюсь, вполне убеждены, что, посильно исполнив свои долг французского посланника в России, я с тем вместе по внушениям сердца буду немножко русским посланником во Франции. Я с большим удовольствием опишу там все те великолепные картины, которые вы нам показывали: торговлю, привлеченную в Херсоне смотря на зависть и болота, чудом созданный в два года флот в Севастополь, ваш Бахчисарай из тысячи и одной ночи, вашу Темпейскую долину, где, надеюсь, посадите, как обещали, дерево, которое будет носить имя вашего молодого друга, ваши почти сказочные празднества в Карасу-базаре, ваш Екатеринослав, куда в три года вы собрали более монументов, чем сколько могли их собрать в течение трех веков многие из столиц, пороги, расчищенные вами как бы для того, чтобы вводить в заблуждение историков, географов и журналистов, и ту гордую Полтаву, где вы атакою 70 батальонов отвечали на те нападки, которым подвергалось ваше устроение Крыма со стороны невежества и зависти. Если мне не поверят, то это будет ваша вина, зачем вы сделали столько чудесного в столь короткое время, не разу не похвалившись, пока ее показали всего разом. Согласитесь, что моя повесть будет несколько походить на сказку о гениях, и вы даете мне новые доказательства, подкрепляющие знаменитое изречение, что истинное иногда может не быть вероятным.

Я уезжаю исполненный мыслями об этих чудесах и щемящей печалью в сердце, что удаляюсь от вас и покидаю императрицу, осыпавшую меня столькими милостями. Она обладает троякой тайной исторгать удивление, привлекать сердце и возбуждать доверие, столь редко соединяемое с благоговением. Но ныне она делает то, что должно меня вовлечь в большую ошибку и исполнить самолюбием; она приказывает играть в Эрмитаже «Кориолана», присутствует при всех репетициях и по своей снисходительности (истинная печать превосходства) находит в этой пьесе много красот, которых я не подозревал. Если немножко не возгордиться ее похвалами, то не знаю что может... Прощайте, князь; говорю вам это пошлое слово, с великой печалью, уверяю вас.

Меня весьма сильно огорчает разлука с вашей очаровательной племянницей, которую люблю, как сестру, за ее чарующую грацию и ум, приводящий меня в полнейшее отчаяние. Она сама объяснит, что вызвало меня на смешную — как это может вам показаться, — но тем не менее необходимую откровенность.

Прощайте, князь; обычные комплименты я приберегу для делового письма, а это продиктовано сердцем, с которым комплименты не уживаются. Я говорю вам в нем лишь то, о чем сердце желает твердить вам постоянно — о своей признательности и нужной дружбе, которая прекратится лишь с жизнью.

Граф Сегюр.

IV.

С.Петербург, 20 декабря 1787.

Любезный князь.

Если ваше сердце не беспокоится отвечать дружбе, то быть может ваш ум захочет ответить политике. Я заявил министрам императрицы о [197] желании короля заключить с ней договор о союзе (Здесь идет речь о четверном союзе между Россией, Францией, Австрией и Италией. Заключению его помешали внутренние волнения во Франции) и имел самый благоприятный ответ и самый обязательный прием. Я уполномочен сделать только одно это предложение, и потому могу вам высказать лишь свои частные воззрения. Мы можем в этом договор условиться, как в 1756 году (По этому трактату договорившиеся стороны обязывалась по требованию той из них, на которую было бы сделано нападение, выставить вспомогательный корпус из 18,000 пехоты и 8,000 конницы или давать деньгами соответственную субсидию. Освобождалось от обязанности выставлять вспомогательные войска, Россия — в случае войны Франции с Англией или Итальянскими державами, а Франция — в случае войны России с Турцией), о взаимной помощи в Германии, при чем вы сохраните нейтралитет между нами и англичанами, как мы между вами и турками. Но быть может, найдется другой способ заключения договора, более соответственный вашим великим замыслом. Для того, чтобы сделать их осуществление более вероятным, вам следовало бы сообщить мне о тех предложениях, которые здесь могут мне сделать. Дадите ли нам помощь против англичан и закроете ли вы им свои порты, если мы станем действовать с вами против турок? Я не уполномочен делать подобные предложения, но ставлю вам этот вопрос только по дружбе и доверию. Вы, конечно, очень хорошо понимаете, что для завершения столь великого изменения системы мне нужно иметь прочные основания и знать намерения вашего двора столь же хорошо, как своего. Вы часто беседовали со мной об этих великих замыслах в то время, когда моложение дел и расположение умов обязывали меня следовать системе противоположной с вашей. Теперь настало время, когда я могу, соблюдая свой долг, действовать как вы желаете. Я как нельзя более доволен доверием мне оказанным министрами ее императорского величества, но вы особенно посоветуйте им дать мне самые откровенные и самые подробные объяснения. От большей или меньшей подробности их по моему мнению может зависеть дать больший или меньший объем нашему договору.

Не будьте не справедливы к французам, теперь находящимся у турок (В турецких войсках в то время служило несколько французских офицеров. Защитой Очакова также руководили французские инженеры, из которых трое даже поплатились жизнью при штурме Очаковских укреплений. Князь Потемкин часто жаловался Сегюру на то, что французское правительство дозволяет своим офицерам служить турецких войсках). Я не сомневаюсь, что в настоящее время король избегает всего, что будет неприятно императрице; но рассчитайте числа — они были посланы в то время, когда мы систематически вам противодействовали, опасаясь нападения с вашей стороны. Хотя теперь все изменялось, однако на доставку приказов нужно время. Скорая доставка приказов в Очаков затруднительна. К тому же безопасность этих офицеров требует принять некоторых предосторожностей, чтобы выручить их от турок, не подвергая опасности. Я еще сегодня писал об этом предмете в Версаль — вот все, что могу сказать. Потерпите немножко, недель шесть, и вы получите мой ответ.

Я надеюсь, что кроме вас никто не увидит этого письма, писанного мной с полнейшей к вам доверчивость, которая внушена мне вашей дружбой и добротой. Так как я теперь тружусь на пользу вашей системы, то, надеюсь, что по мере возможности вы окажите мне содействие. Станете ли вы еще обвинять меня в пристрастии к мелочной политике и к полумерам?

Я не стал бы вам говорить комплиментов, если бы ваше молчание не заставило меня опасаться забвения с вашей стороны и не походило столь сильно на равнодушие; оно побуждает меня заявить вам об отменном уважении, с которым имею честь пребыть и пр. [198]

V.

Париж, 19 октября 1789.

Любезный князь.

Я только что извещен письмом из Варшавы, что вы завершили успехи вашего славного похода взятием Бендер. Вам слишком хорошо известны мои чувства, чтобы сомневаться в том участии, какое я принимаю в вашей победе. Следуйте вашему прекрасному призванию, дополните славу нами обоими любимой н уважаемой государыни, заключив мир, которого желать вы принуждаете своих врагов, и вы соедините тогда всех гениев славы. Но, чтобы действительно стяжать все роды славы, вы должны быть также славны постоянством в дружбе; это хотя не самая блестящая, но за то самая приятная и, быть может, самая редкая из слав; я дерзновенно обещаю подавать, в этом пример в течение всей моей жизни.

Имею честь пребыть с чувством нежнейшей привязанности и отменнейшего уважения к вам

Приписка. Не отошлете ли вы ко мне моего дорогого Божера?

Сообщено П. Я. Дашковым.