ЗАПИСКИ ДЕ-ЛА НЕВИЛЛЯ О МОСКОВИИ 1689 г.

Одним из интереснейших источников для истории тех смут, которые переживало русское государство в 80-х годах, ХVIІ-го века и для характеристики этой эпохи русской истории, вообще, является вышедшее в 1698 году в Париже сочинение: «Relation curieuse et nouvelle de Моscovie Contenant l'etat present de cet Empire, les Expeditions des Moscovites en Crimee, en 1689. Les causes des derniers Revolutions. Leurs moeurs et leur Religion. Le Recit d'un Voyage de Spatarus (Спафарий), par terre, ae la Chine» 1. Автором этого произведеиия был дипломатический агент французского правительства De La Neuville. Из предпосланного им своему рассказу письма к Людовику XIV, мы узнаем, что автор в 1689 г. послан был в Москву [420] французским послом при Варшавском дворе, маркизом де Бетюн, для того, чтобы выведать в чем будут состоять переговоры отправленных в Москву шведского и бранденбургского посланников; для большого успеха Невилль отправлен был не как французский, а как польский посол.

В рассказе своем Невилль описывает путешествие свое в Москву, пребывание там, интриги царевны Софии, стрелецкие волнения, крымские походы кн. В. Голицына, причины стрелецкого бунта; далее следует характеристика русских нравов и религии, описание пути из Московии в Китай и торговли между москвитянами и китайцами. Невилль пробыл в Москве 5 месяцев, в ожидании царской аудиенции (которой он, однако, не получил) и в продолжение этого времени встречался со многими выдающимися русскими людьми того времени: князем В. В. Голицыным, Андреем Артамоновичем Матвеевым и Емельяном Игнатьевичем Украинцевым; он был хорошо знаком с генералом Менезиусом; приставом Невилля был известный путешественник в Китай, переводчик при посольском приказе Спафарий. Ему и польским послам, бывшим в то время в Москве, Невилль обязан многими из своих сведений.

Рассказ Невилля постигла странная судьба.

Еще в начале прошлого столетия возникло предположение, что Невилль не был в России, что такого дипломатического агента не существовало вообще в то время, и что имя это есть псевдоним известного французского библиографа Adrian'а Baillet, который был родом из городка Невилль. Высказанное мимоходом одним французским библиографом мнение это, благодаря главным образом крайне враждебному отношению автора к царевне Софии, а отчасти и небылицам, которые попадаются в его рассказе, было принято и некоторыми русскими историками. Так, покойный профессор Н. Я. Аристов в сочинении своем «Московские смуты в правление царевны Софии Алексеевны» сомневается в том, что Невилль действительно был в Москве. Но и он отдает предпочтение рассказу Невилля перед рассказами других иностранце в, потому что «он слышал, кажется, некоторые рассказы от людей более достоверных и близких к Петру». С другой стороны известия эти оказали сильное влияние и были приняты почти всеми нашими историками, за исключением, конечно, явных ошибок, которые мы находим в рассказе Невилля. На важность и достоверность этих известий указывали Устрялов и в особенности Погодин, посвятивший рассказу Невилля небольшое [421] исследование в сочинении своем: «Семнадцать первых лет в жизни императора Петра Великого». Помимо общеизвестных рассказов об интригах Софии и стрелецких волнениях, особенное внимание исследователей обратили на себя, проливающие новый свет на все это время, известия Невилля о князе В. Вас. Голицыне и его планах преобразований, о личности Софии, которую Невилль вопреки другим известиям, выставляет очень непривлекательной, и друг 3.

Рассказ Невилля в русском переводе (Н. А. Полевого) помещен был в 3-м и 4-м томах «Русского Вестника», изд. 1841 г. Но перевод Полевого не дает верного понятия о том, что рассказывает Невилль, и может быть скорее назван сокращенным пересказом, часто притом весьма неточным. На то, что переводу этому нельзя доверять, указывал уже Погодин, сравнивая его с французским подлинником. Но дело в том, что перевод сделан не с подлинника, а с английского перевода, о котором мы уже упоминали. Большинство ошибок и отступлений необходимо тем не менее поставить в вину переводчику, который английское «Ministers of Sweeden» переводил: голландский (?) посол Сведен. Для характеристики перевода сопоставим несколько строк:

«Рус. Вестн», 1841 г., т. IV, стр. 126.

Весьма справедливо предвидела царевна, что в будущем времени нельзя уже надеяться ей такого самовластия и что лучшее, что она может сделать, было оставлять понемногу власть, по мере возраста брата, не дожидаясь того, когда он сам заговорит ей о том, чего до сих пор хотя он еще и не делал, но не скрывал о том своего желания, которое еще более умножала партия царя, стараясь унижать сообщников царевны, так что, наконец, действительно, дело кончилось, после многих смятений, удалением царевны от двора и заключением в ее прежний монастырь.

...что лучшее, чего она могла ожидать, было – постепенная потеря власти по мере того, как власть брата постепенно возрастала бы. В этом она справедливо видела и причину того, что брат не окончательно воспротивился ее желаниям. Но она понимала, что со временем всякие снисхождения относительно нее уступят место оскорблениям, со стороны приверженцев ее брата, в то время, как ее сторонники будут уничтожены, и что сама она после многих неприятностей вынуждена будет отказаться от всяких притязаний и укрыться в свой монастырь. [422]
«Рус. Вестн.» 1841 г., IV, стр. 135.

Она внушала таким образом благоприятное о себе мнение знатным, которых старалась обласкать и народу, слышавшему об ее поступке и за то извинявшему ее удаление из монастыря. Однажды вырвавшись на свободу, она решилась уже никогда не возвращаться в свое монастырское уединение и сдедаться повелительницей других, чего нельзя было ей достигнуть без значительного числа друзей. Взоры ее устремились тогда на князя Голицына, как самого способного быть начальником других ее сообщников.

…с которыми была крайне любезна и предупредительна и расположила к себе народ своею ласковостью, стараясь, чтобы и те и другие остались довольными ее поведением и без неудовольствия смотрели бы на то, чего им, до сих пор, не приходилось видеть. Казалось, что она могла удовольствоваться успехом своего выхода из монастыря, но так как она имела намерение более туда не возвращаться, то справедливо рассудила, что единственный способ избавиться от опасения быть когда-нибудь снова водворенной в монастырь, был – стать полною повелительницею государства. Такие замыслы не могли иметь успеха бев поддержки большой партии. Она решилась образовать таковую и, взвесив достоинства окружавших ее, не нашла ни кого более способного стать во главе этой партии, как князя Голицына.
Там же, стр. 136.

Царевна София думала, что после сего может она приступить ко многому. Слыша о дальнейших замыслах царевны, решавшейся умертвить обоих царей и захватить себе престол, и бывший хитрым политиком Голицын ужаснулся жестокости такого дела, которое и в случае успеха могло восстановить против него и против царевны всех. Как ни тайно было бы совершено злодейство, но оно могло когда-нибудь открыться и послужило бы поводом к восстанию недовольных, в роде Хованского, под предлогом мщения за смерть царей и защищения престола. Голицын предлагал Софии избрать путь не столь кровавый, хотя не менее надежный: женить царя Ивана. Когда потом у Иоанна родится сын...

Царевна София, видя себя в состоянии предпринять все, что ей угодно, захотела для успокоения своей совести, загладить свои скандальные отношения к Голицыну таинством брака. Все затруднение состояло в том, чтоб отделаться от жены Голицына, на что князь этот не мог решиться, будучи от природы человеком благородным. К тому же он взял за нею большие богатства и имел от нее детей, которых он любил более, нежели детей, прижитых им с царевною, которую он любил лишь, как виновницу своего величия. Но благодаря женской изобретательности, она так искусно повела дело, что убедила его уговорить жену сделаться монахиней. Вследствие этого, согласно религии москвитян, муж, выставив на вид силу своего темперамента, не дозволяющего ему оставаться [423] вне брака, мог получить от Патриарха разрешение снова жениться. Когда эта добрая женщина выразила свое согласие, царевна не сомневалась более в успехе своих замыслов.

Затруднение состояло лишь в том, чтобы заставить Голицына одобрить убиение обоих царей, что она окончательно порешила, видя лишь в этом возможность удержать власть за собою, своим будущим мужем и детьми. Но князь этот, более тонкий политик, нежели влюбленный, представил ей весь ужас этого замысла, убеждая ее, что исполнение его, несомненно навлечет на них гнев и ненависть всех и каждого. Эта ненависть, хотя и скрытая, может в один прекрасный день вспыхнуть и дать возможность и случай кому-нибудь из недовольных, под предлогом мщения за смерть царей, предпринять восстание, подобно Хованскому, который воспользовался подобным же предлогом, чтобы завладеть престолом. Последнее легко могло случиться, еслибы она не приняла надлежащих мер. Голицын предложил Софии путь более разумный и, очевидно, более верный, состоявший в том, чтобы женить царя Иоанна и в виду его бессилия подыскать его жене любовника, на что последняя согласилась бы для блага государства, с целью дать ему наследников. Когда потом у Иоанна родится сын...

Подобный отступления от текста подлинника встречаются в русском переводе, изданном в 1841-м году, на каждом шагу, не говоря уже о бесчисленных, более мелких, ошибках, часто искажающих смысл. Отметим, наконец, и то, что рассказ Невилля более, чем какой-либо другой иностранный источник, отличается искажением собственных имен; на искажения эти обратил внимание Погодин и объяснил некоторые. В переводе «Русского Вестника» многие остались не объясненными. Объяснить происхождение их можно отчасти и неясностью рукописи, по которой рассказ Невилля печатался.

А. И. Браудо


Любопытные и новые известия о Московии, 1689 г.

Посвящение Людовику XIV.

Государь! Маркиз Бетюн, узнав в 1689 году, что шведский и бранденбургский посланники поехали в Московию, счел необходимым для пользы вашего величества отправить кого-либо, кто мог бы узнать, в чем именно будут состоять переговоры упомянутых посланников с Московией. Честь исполнения этого поручения маркиз возложил на меня, что меня очень поразило, так как я уже ранее совершил такое путешествие и неоднократно навлекал на себя подозрения этих варваров; но услыхав, что я могу быть полезным вашему величеству, я принял это предложение и просил лишь маркиза де Бетюн принять во внимание, что проезд в Московию разрешен только купцам и посланникам, почему он и решил просить в этом случае помощи короля польского.

Король с благосклонным участием заявил, что трудно предположить, чтобы я не был узнан в этой стране посланниками царя или другими людьми, видевшими меня при Варшавском дворе, и что в таком случае меня сочтут шпионом и сошлют на веки в Сибирь; далее, говорил он, что раз дело идет об услуге вашему величеству, то он охотно доставит мне возможность безопасно и успешно совершить это путешествие. Согласно этому, он выдал мне рекомендательные граматы к царям и паспорты, и я отправился с свитою, соответственною моему званию, ибо последним договором Польши с Московиею положено не содержать присылаемых послов на счет того государства, в которое их отправляют, и не давать им [425] подвод безденежно. На четырнадцатый день достиг я границы, хотя расстояние от Варшавы до последнего польского города составляет около 160 немецких льё. Я известил о моем приезде и назначении палатина Смоленского герцогства, куда я направился на следующий день. Прием, оказанный мне в Смоленске, описан в моем дальнейшем рассказе.

Обождав десять дней, пока съездил гонец,которого палатин посылал ко двору за приказаниями относительно меня, я отправился в Москву, где и был помещен в доме, назначенном для меня первым министром, в 150-ти шагах от города; ко мне явился пристав Спафарий (Spatarus), уроженец валашский, приветствовал меня от имени министра и остался состоять при мне. Через неделю после этого он препроводил меня в приказ (Pretache), или совет, после чего я посетил посланников польского, шведского, датского, бранденбургского и некоторых немецких офицеров; при этом мне удалось открыть цель посылки шведского и бранденбургского поверенных; они присланы были в Московию для того, чтобы навлечь подозрение на поступки польского короля относительно москвитян, уверениями, что король действует в пользу вашего величества желая, вопреки общему союзу, заключить отдельный мир с турками и намереваясь после этого в угоду вашему величеству сделать нападение на герцогство Прусское. Вслед затем посланник голландский начал действовать против меня, сообщив москвитянам, что я француз и приехал для того, чтобы выведать их государственный тайны. Его происки достигли того, что меня заключили на неделю в моем жилище; польский посол, однако, так энергично жаловался на этот поступок, как на оскорбвитяние, нанесенное, в лице моем, его государю, что совет разрешил мне свободу, уверив, что, лишая меня ее на время, имелось в виду только предохранить меня от оскорблений враждебно настроенной толпы. На эти извинения я отвечал, что знаю Францию очень хорошо и могу сказать, что, обладая мильонами, французский король тем не менее не пожелает истратить и сотни экю для того, чтобы проникнуть в тайны царей и что, имея честь быть посланником польского короля, я никогда не побоюсь народной толпы. Кончилось однако тем, [426] что шведские посланники были удалены без всякого успеха, и я, извещая об этом маркиза де Б., изъявил желание также быть отозванным, предвидя в недалеком будущем смятения. При начале их я вынужден был для безопасности сидеть дома, затворивши двери и никуда не выходя.

Все мое развлечение состояло притом в разговорах с моим приставом, только два месяца тому назад вернувшимся из поездки в Китай. Сведения, полученные мною от него, весьма любопытны и могут быть весьма полезны вашему величеству, указывая на возможность организовать сухопутную торговлю с Китаем; поэтому я тщательно заметил все подробности слышанного мною от него. Через несколько времени после моего возвращения в Польшу, когда маркиз Бетюн узнал, что курфирст саксонский и герцог ганноверский решили свидеться в Карльштадте, в Богемии, я пожелал, чтобы король польский послал меня для изъявления его прискорбия герцогу ганноверскому, лишившемуся в это время сына, о чем он извещал короля; при этом случае я надеялся узнать цель свидания упомянутых государей с тем, чтобы известить об этом ваше величество. Отправленный туда, я отдал потом отчет маркизу Бетюну обо всем, что успел разузнать, а именно, что с обеих сторон были сделаны кое-какие предложения относительно герцогства Лауембургского, но соглашения, однако, не последовало ни в чем.

В заключение, когда ваше величество уведомили короля польского о кончине ее высочества дофины, он назначил князя Радзиевского (Rzarstocki) для изъявления вашему величеству его прискорбия о кончине принцессы. Но маркиз Бетюн пожелал, чтобы назначение это принял я; он надеялся, что в звании польского посланника я могу с большею безопасностью доставить вашему величеству донесения его вам и депеши посланнику вашему в Гамбурге и что, исполняя это поручение, я могу посетить проездом некоторые дворы, при которых меня хорошо знают и всегда оказывали учтивый прием и где таким образом я могу изучить хорошо положение дел: все эти дворы, исключая двора герцога ганноверского, я нашел в довольно расшатанном состоянии, поставленными в прямую необходимость поддерживать мир с вашим величеством. [427]

Облеченный ныне в звание вашего дипломатического чиновника, я прошу вас, государь, принять благосклонно то, что моя ревность на вашу пользу заставляла меня предпринимать, и принять также рассказ, некоторые подробности которого могут быть любопытны, и, может быть, удостоятся вашего чтения в часы отдыха от важных дел, которыми решается судьба Европы, вашими победами и волею Провидения преданная руке вашей. Дерзая уповать на эту особую вашего величества милость, пребываю неустанно усердный, неутомимый, вашего величества покорнейший и вернейший подданный и слуга Де-ла-Невилль.

Московия в 1689 году.

Король польский почтил меня званием посланника своего в Московию 1-го июля 1689 г., и 19-го того же месяца я отправился из Варшавы смоленскою дорогою, так как дорога на Киев, хотя и ближайшая, была тогда подвержена набегам татар. Как только губернатор Смоленской области, человек по образованию нисколько не походящий на москвитянина, услышал, что я выехал и приближаюсь к Смоленску, он прислал пристава или дворянина, с переводчиком, встретить меня; они приветствовали меня за пол-мили от города и препроводили в предместье на другой берег Днепра, временно в какой-то дом, до назначения губернатором другаго место-пребывания. Один из них отправился уведомить его о моем приезде и он прислал поздравить меня, приложив при этом разные припасы, как-то: небольшой боченок водки, другой вина, третий меду, несколько дичи, двух баранов, воз рыб и овса. Он предлагал мне выбрать дом для житья в городе или предместье, но я остановился на последнем, так как в предместье ворот не было, городские же ворота рано запирались.

На другой день я посетил губернатора в его дворце, где встретил митрополита и нескольких почетных лиц. О Смоленске я ничего не могу сказать. Строение в нем, как и в других русских городах, деревянное; он окружен каменною стеною для защиты от нападения поляков. Желая почтить меня или, скорее, стараясь придать себе более важности, губернатор собрал 6,000 человек милиции, которую при [428] таких случаях набирают из крестьян, разделяя их на полки и выдавая им на это время довольно чистую одежду; царь платит сей милиции по четыре экю и по осьмине соли в год. Каждый мальчик шести лет уже вносится в роспись и получает жалованье, так что вы видите тут и стариков и мальчиков, так как милицейские обязаны служить до смерти. Я проехал между этими красивыми воинами, поставленными в два ряда от моей квартиры до губернаторского дома, в моей коляске, сопровождаемой верхом подстаростой Могилевским, королевским чиновником, которому с двенадцатью офицерами тамошнего гарнизона приказано было сопровождать меня до Смоленска.

Едва губернатор завидел поезд мой, как вышел ко мне на встречу и повел в комнаты. Там, после нескольких приветствий, произнесенных стоя, причем переводчиком был генерал-майор Менезиус, шотландец, знаток всех европейских языков, губернатор велел принести большие чаши с водкой и мы пили за здоровье короля и царей. Потом мы распростились и губернатор проводил меня на крыльцо, стоя там, пока я не сел в коляску. Мы возвратились прежним порядком, но дома я застал у себя генерала Менезиуса, которому губернатор приказал быть моим собеседником, пока я пробуду в Смоленске; я был приятно удивлен, найдя человека его достоинств в варварской стране, ибо кроме знания языков, которыми генерал владел превосходно, он был всесторонне образован и приключения его заслуживают описания. Обозрев большую и лучшую часть Европы, он поехал в Польшу, предполагая оттуда возвратиться в Шотландию. Но в Польше он завязал интригу с женою одного литовского полковника. Муж приревновал, заметив частые посещения гостя, и велел слугам умертвить его. Полковница уведомила о том своего друга, который и успел таким образом вовремя принять меры; он вызвал мужа на дуэль, убил его, принужден был бежать и попался, сбившись с пути, в руки москвитян, воевавших тогда с Польшею. Сначала с ним обходились как с военнопленным, но когда узнали причину его бегства, то предложили либо служить в царских войсках, либо отправляться в Сибирь. Он [429] соглашался лучше на последнее, благодаря своей наклонности к путешествиям, но отец нынешних царей пожелал лично видеть его, нашел в нем приятного человека, принял его ко двору и дал ему 60 крестьян (каждый крестьянин приносит в России помещику около восьми экю в год); потом он женился на вдове некоего Марселиса (Marcellus), который был первым основателем железных заводов в Московии, приносящих ныне царям ежегодно дохода до 100,000 экю. Не сомневаясь более в его верности, царь послаль его в Рим, в 1672 году, сделать папе Клименту предложение относительно соединения русской и латинской церквей на некоторых условиях. Возвратясь без успеха, он был произведен в генерал-майоры, и через некоторое время царь Алексей Михайлович (Alexis Samuel Errich), незадолго до своей кончины, назначил его гувернером к своему сыну, юному принцу Петру, с которым он и занимался до начала царствования царя Иоанна, когда принцесса София и князь Голицын (Galischin), недовольные тем, что он изъявил ревность свою к Петру, послали его в Смоленск принять участие в последнем походе, в надежде, что он там погибнет. Но такая немилость была впоследствии источником его благополучия так как подружившись здесь с дедом Петра со стороны матери, простым полковником смоленского гарнизона, он был взят им в Москву, как только внук его сделался властителем столицы.

И тут он меня нередко дружественно принимал и угощал вместе с Нарышкиными (Maraskins, pere et fils), отцом и сыном. Первый министр, узнав, что я прибыль в Смоленск, главный город области этого имени, которую король польский уступил царям по трактату 1686 года, прислал указ губернатору, препроводить меня обыкновенным образом в Столицу (Lastolitz, qui veut dire la Cour et que nous appellons improprement Moscou, qui est le nom de la riviere qui у passe),– что значит двор – город, который ошибочно называем мы Москва, потому что Москва есть только имя реки, там протекающей.– Мое путешествие началось 20-го августа; меня сопровождали пристав, капитан и шесть солдат. Первое доказательство храбрости этих господ я увидел, проезжая через лес, простирающийся льё на 20-ть, в котором совершенно нет [430] жилья. Тут мы должны были переночевать, пустивши лошадей пастись. Ночью поднялась жестокая буря: лошади разбежались из нашего табора, как называют здесь загородку, устроенную из телег, и ушли в лес. Я просил офицера послать наших провожатых ловить лошадей, а другим велеть между тем нарубить, в пятидесяти шагах от нас, дров для разведения огня; но офицер и солдаты единогласно сказали, что они и за сто червонцев не отойдут от табора, так как лет семь тому назад некоторые из их товарищей, при подобном же случае, были именно здесь в лесу убиты. Так простояли мы до утра, пока лошади по свистку этих трусов, который они пускают в ход взамен кнута, пришли в табор сами.

Отсюда продолжали мы путешествие и прибыли, наконец, в предместие столицы, отделяемое от города рекою Москвою, которую здесь переходят в брод. Тут офицер оставил меня в каком-то доме и просил подождать, пока он съездит к первому министру и уведомит его о моем приезде. Через два часа он воротился с приказом министра перевезти меня через реку и препроводить в назначенный для меня дом. Сюда явился пристав Спафарий приветствовать меня от имени первого министра, сказать, что он определен ко мне, что, сообразно здешнему обычаю, офицер и шесть солдат останутся для моего охранения, и что им велено строго наблюдать, чтобы никто не приходил ко мне и не видался со мною в течение недели.

По прошествии этого срока, князь Голицын приказал позвать меня в приказ – обширное здание, состоящее из четырех огромных корпусов и выстроенное князем Голицыным. В нем находится несколько палат, из которых каждая предназначена для особаго совещания. Совещания эти до вступления Голицына в министерство происходили в ригах. Я увидел министра, сидящего со многими боярами по сторонам, в конце большого стола. Он велел подать мне кресла, и когда я сел, переводчик спросил у меня по латыни о моих письмах. Я представил министру письма, посланные со мною к нему от литовского великого канцлера, в которых он уведомлял его, что я послан в Московию по делам его величества короля польского, вручившего мне особую [431] грамату к царям. Министр отвечал мне, что переговорит с царем Иоанном, который один находится в столице, и надеется, что мне вскоре назначат аудиепцию. Потом, по обыкновению, спросил он меня о здоровье канцлера, не дерзая из почтения спросить о здоровье короля. После этого я встал, чтобы удалиться, министр также встал, желая мне вскоре удостоиться счастья видеть царя. Через несколько дней потом я послал из вежливости попросить у него свидания в его доме, где и приняли меня не хуже, чем при дворе какого нибудь итальянского князя. Разговаривая со мною по латыни о делах европейских и спрашивая моего мнения о войне, начатой против Франции императором и союзными князьями, и особенно о революции в Англии, министр подчивал меня всякими сортами крепких напитков и вин, в то же время говоря мне с величайшею ласковостью, что я могу и не пить их. Он обещал доставить мне аудиенцию через несколько дней, и конечно исполнил бы свое обещание, если бы не впал в немилость, каковое обстоятельство до такой степени изменило порядок вещей, что были пущены в ход оружие и огонь и если бы не смелое и счастливое вмешательство царя Петра, приказавшего схватить главных представителей партии царевны Софии, то разгорелся бы бунт, подобный тем, о которых мы уже упоминали.

Прошло времени недель шесть и будучи все еще в неведении относительно того, к кому мне отнестись, я решился писать к молодому Голицыну, любимцу царя Петра, изъявляя ему мое удивление, что мне не дают никакого ответа касательно моей аудиенции и грамат, которые должен я вручить.– Он извинялся, слагая вину на смятения, бывшие в последнее время, и уверил меня, что царь скоро приедет в столицу, что и случилось, действительно, 1-го ноября. Едва услышал я об его прибытии, как послал к его любимцу просить аудиенции. При посещении его он не беседовал со мною так, как его родственник, но только угощал меня водкою и все время свидания с ним прошло в питье. Я мог узнать при этом от него, этого пьяницы, только то, что аудиенцию дадут мне через три дня, после чего могу я ехать, если мне будет угодно. Но до истечения назначенного срока и этот Голицын впал в немилость, и я принужден был принять другие меры. [432]

Должность думного дьяка (Dommith Diak), или государственного секретаря иностранных дел была тогда временно отдана некоему Емельяну (Emilian – Емельян Игнатьевич Украинцев); имя это значит по славянски когти, или лапу, и очень кстати было ему, ибо он прежадный до корысти и загребает, где только может. Хотя он был одною из креатур великого Голицына и всем своим счастьем был обязан ему, бывши первоначально простым писарем, но он первый, однакож, стал чернить своего благодетеля. Оскорбившись на меня за то, что я за разрешением мне отезда обратился не к нему, а к любимцу царя Петра – Голицыну, Емельян, как только этот Голицын впал в немилость, отказался исполнить приказание, данное ему насчет меня Голицыным от имени царя Петра, коим мне предоставлено было либо дожидаться аудиенции до Крещения, либо уехать, следуя приказанию короля польского, опасавшагося за последствия этих смятений. Емельян успел извернуться перед царем, уверивши его, что меня надобно задержать на некоторое время, ибо король польский прислал будто бы меня вести переговоры с бывшим первым министром и уверить принцессу Софию и Голицына в его покровительстве. Доказательством своего мнения он приводил то, что, вопреки обыкновению, соблюдаемому в Московии, и противно обязанностям моего звания, я многократно бывал, как частный человек, у князя Голицына. Узнавши о хитростях Емельяна, я решился прибегнуть к верному средству, а именно: предложить ему под рукою сотню червонцев, и вместо того, чтобы послать к нему деньги, как уговорились съним, я решился сам поехать к нему и заплатить ему взятку лично. Приятель мой Артемонович (Harthemonerrick – Андрей Артамонович Матвеев), которому я рассказал о моем деле, нарочио пришел к Емельяну в то время, в которое он назначил принять меня, и я сурово объяснился с Емельяном в его присутствии, ибо я успел уже ознакомиться с характером москвитян, незнакомых с правилами вежливости. Чтобы достигнуть каких-либо результатов, с ними не должно обращаться учтиво и еще менее пускать в ход просьбы, так как такое обращение вызывает с их стороны презрение; напротив, для достижения своей цели, следует говорить ними гордо и внушительно. [433] Я сказал, что в лице моем нарушены все народные права; что король весьма ошибся, когда посылал меня и уверил, что ныне москвитяне уже не варвары; я сказал, что мне так тяжело быть у них, что я готов купить за деньги разрешение уехать, но будучи посланником великого государя, соседа и союзника царского, мне остается только сообщить ему, что мне препятствуют исполнить его приказание, и, не испросив себе аудиенции, возвратиться к его двору.

Когда все это было сказано мною по латыни и Артемонович перевел слова мои Емельяну, мы выпили несколько чарок водки и вина за царское здоровье и я простился с ним, приказавши одному из польских дворян отдать обещанные сто червонцев, присовокупляя, что они предназначаются якобы для его секретаря. Емельян не осмелился принять эти деньги, вследствие чего я повсюду восхвалял его великодушие, зная, что только этим путем я могу получить право уехать.

Между тем Петр снова призвал ко двору (князя Бориса Алексеевича) Голицына и я поспешил посетить его и вместе с ним порадоваться его возвращению. Он сказал мне, что весьма удивляется каким образом Емельян (Украинцев) мог остановить мое дело, о котором уже было приказано доудаления его, Голицына, от двора, что он будет жаловаться о том царю, который считал меня уже отбывшим, и что он берет на себя доставить мне честь целовать царскую руку.

Через два дня явились ко мне два дворянина, царские спальники (de la chambre du Czar), что меня приятно поразило. Впрочем, эти чиновники люди незначительные и живут небольшим жалованьем, получаемым от царя, ливров по 200 в год. После обыкновенного обряда, состоящего в том, что они, осеняя себя несметное количество раз крестным знамением, молились перед образом Богоматери, всегда находящимся в углу каждой комнаты, они приветствовали меня от царского имени и спрашивали о моем здоровье. Я ответствовал чарками водки в большом изобилии. После чего они сказали мне, что царю угодно видеть меня, дать мне подарки, заплатить мне все издержки со времени приезда до отбытия моего и что он посылает мне свой царский обед. Я отвечал, что донесу королю обо всех почестях, каких меня удостоят, что я и [434] исполнил в точности. Присланный во мне царский обед состоял из огромного куска копченого мяса, в 40 фунтов весом, многих рыбных блюд, приготовленных на ореховом масле, пол свиной туши, непропеченных пирогов с мясом, чесноком и шафраном, и трех огромных бутылей с водкою, вином и медом; по исчислению присланного можно понять, что обед был мне важен как почесть, а не как угощение.

На другой день известил меня один дворянин, что на завтра назначена мне аудиенция, но вместо аудиендии опять прислали сказать мне, что цари уехали на богомолье и я не могу видеть их до возвращения. Я отправился к Голицыну и застал у него Артемоновича. Они спрашивали, как показался мне царский обед? Я отвечал, что к несчастию французские повара до того испортили мой вкус, что я не могу оценить русских лакомых блюд. Тут они выразили желание отведать французского стола и я пригласил их на следующий день откушать у меня; они охотно согласились, с условием, что у меня будут только знакомые им люди, выбор которых я и предоставил им; они пригласили датского резидента и коекого из иностранных купцов, к которым они ходили пить, с целью сберечь свое вино.

Оба гостя мои были чрезвычайно довольны моим столом, так что послали даже некоторые из блюд к своим женам, и без дальних церемоний забрали с собой все сухие фрукты, уверяя, что в жизнь свою не случалось им так хорошо пообедать, но чтоб я не надеялся на такое угощение у них. Через три дня потом Артемонович пригласил меня к себе и угостил довольно прилично. Накануне начался у русских пост, а потому обед наш состоял из рыбы – доставляемой в Москву в садках с Волги и с Каспийского моря. Желая почтить меня особенно, хозяин привел свою жену, которую мне представил; я приветствовал ее на французский лад, а она выпила за мое здоровье чарку водки и предложила мне последнюю, приглашая сделать то же самое. Кажется, она единственная женщина в Московии, которая не белится и не румянится, будучи и без того довольно красива собою.

Князь Голицын хотел было также пировать с нами, но [435] царь Петр прислал за ним по утру, и мы удовольствовались тем, что только пили за его здоровье и здоровье других, и погуляли без него до полуночи. Гости были те же самые, что и у меня. Артемонович человек молодой, но весьма умен, говорит хорошо по латыни, любит читать, слушает с удовольствием рассказы об Европе и питает особое расположение к иностранцам. Я советовал ему учиться французскому языку, уверяя его, что, будучи только двадцати двух лет от роду, он легко может выучиться и тем удовлетворить свою страсть к чтению, так как все лучшие, древние и новые писатели переведены на французский язык. Он сын Артемона (Артамона Сергеевича Матвеева), литовского уроженца, а мать его была шотландка, латинскому языку выучился он у поляка, которому разрешено было ехать с его отцем в ссылку. Эта немилость постигла его при царе Феодоре, у которого Артемон был первым министром. После кончины этого государя они оба были возвращены, но Артемонович испытал новое, ужасное несчастие – видел, как в глазах его был зарезан его отец, вскоре по возвращении из ссылки, во время бунта Хованского (Houvanki).

Цари возвратились с богомолья, но три дня прошло, и я ничего не слыхал от них, почему я и послал узнать у молодого Голицына: чего должно мне еще ожидать? Он отвечал, что в совете положено отсрочить мою аудиенцию до Крещения, но я волен дожидаться сей чести или ехать, ибо все готово к моему отбытию. Такая перемена чрезвычайно удивила меня, если бы я не узнал от датского комиссара, что Нарышкины считают себя оскорбленными, почему я не посетил их и досадуют на то, почему я угощал Голицына, который опять начинал приходить в немилость у царя; потому, по их интригам с Емельяном, царь, на зло Голицыну, переменил решение, на которое склонил было его в отношении меня его любимец. С радостью принял я разрешение уехать, тем более, что все поручения, для которых я приехал в эту страну, были мною исполнены и меня мало занимала обещанная аудиенция, а еще менее того честь, которую думали мне оказать, показав мне царей. К тому же, поступки этих варваров мне опротивили и мне было крайне неприятно быть [436] невольным свидетелем всех смятений и раздоров, имевших там место и заставивших меня сидеть взаперти в обществе одного только моего пристава. Правда, он был человек умный и приятный собеседник и значительно сократил бы мне скуку моего одиночества, если бы был откровеннее, и, как вполне понятно, не был связан страхом, препятствовавшим ему сообщить мне много любопытных данных касательно особенностей этого двора, так-таки и не дошедших до меня и, к сожалению, не попавших в мой рассказ. Через него я известил русских министров о решении моем уехать, и через два дня, т. е. 16-го декабря, отправился в обратный путь с прежнею свитою и провожатыми.

20-го (декабря) утром, я прибыль в Смоленск, немедленно засвидетельствовал мое почтение палатину, который осыпал меня приветствиями, и отсюда продолжал путь мой с прежними приставом, переводчиком и солдатами до Кадина, потом до Вильны и до Варшавы, куда прибыл 3-го января 1690 года. Причина, почему я так скоро совершил мое путешествие, была та, что зима есть лучшее время для езды по Московии, самой низкой стране из всей Европы, и потому весьма болотистой, так что иногда летом едва можно в день проехать четыре или пять льё; случается, что надобно бывает рубить лес и делать гати через болота и мосты через небольшие потоки; гати, намощенные бревешками, простираются в иных местах на 10, на 12 льё, и устроенный плохо, часто бывают непроходимы. Зимою, напротив, едете в санях, где можете спокойно лежать, как будто в постели, и вас везде мчит лошадь по гладкому снегу. Обыкновенно ездят на собственных лошадях днем и ночью, часов по 16-ти в сутки, легко проезжая немецкую милю в час.

Состояние Моековии с 1682 до 1687 г.

Царь Феодор Алексеевич, сын царя Алексея Михайловича (Alexis Sancuelimich), умер на 22-м году жизни, не оставив после себя детей. Царевич Иоанн и царевна София были его единоутробные брат и сестра. Царевич Петр, хотя младший и от другой матери, сначала наследовал ему, ибо старший [437] брат был неспособен к правлению. Но вскоре затем Иоанн был также избран, объявлен и коронован в цари происками сестры своей Софии, хотя он страдал падучею болезнью и подвергался ей ежемесячно, как и брат его Феодор, от нее даже и умерший. София простирала честолюбивые замыслы на правление царством, хорошо предвидя, что может сделаться самовластною повелительницею великого государства, по причине слабоумия Иоанна и малолетства Петра, коим предоставится при ней только титул царей, ей же достанется вся власть. Опасаясь, что противниками ее замыслов могут сделаться придворные и знатные люди, в частности из рассчетов личного честолюбия, вообще же из нежелания видеть во главе правления женщину, София, при посредстве Хованского, которого она склонила на свою сторону, стала возбуждать стрельцов,– род милиции, подобной турецким янычарам. Под предлогом мщения за смерть Феодора, который был будто бы отравлен, стрельцы произвели такое кровопролитие между знатными, что если бы София, видя бунтовщиков, зашедших слишком далеко, не вышла к ним из царских палат, то они продолжали бы резню виновных и невинных, присваивая себе ии имущество. Бояре, или сенаторы, и патриарх с своей стороны спешили остановить кровопролитие, и когда жар мятежа несколько утих, царевич Петр Алексеевич был ими коронован царем ко всеобщей радости русских.

Петр очень красив и строен собою, и острота ума его дает большие надежды на славное царствование, если только будут руководить им умные советники. Принцесса София не очень была довольна его избранием, ибо она предпочитала видеть корону на голове Иоанна Алексеевича, брата единоутробного и единокровного, который был бы царем одним, без сотоварища, причем ей по праву принадлежало бы регентство.

Честолюбие не допустило царевну скрывать долго свое неудовольствие; она публично противилась коронованию Петра, утверждая, что этим наносят оскорбление его старшему брату. Бояре и патриарх представляли ей неспособность Иоанна, принца больного, слепого и на половину парализованного. Для достижения своей цели, София решилась снова возмутить стрельцов, коих всегда 18,000, разделенных на 28 полков, находятся [438] в Москве для охранения царей. Боярин Хованский, начальник приказа этих воинов, сделавшись приверженцем Софии, посредством возмущения столь огромного числа войск, легко заставил провозгласить и короновать при Петре Иоанна, и даже старшим царем, определив ему царствовать вместе с Петром. Потом тем же самым средством, так как оба царя были несовершеннолетние, София захватила правление в свои руки. Можно было после этого надеяться, что все смятения кончились и что все останется уже в совершенном спокойствии. Но тогда снова возник заговор среди милиции, составленной частью из стрельцов, частью из граждан этого города, большинство которых очень богатые купцы, охотно зачисляющиеся в ряды и считающие весьма лестным для себя числиться на службе. Для случая, когда всем надлежит быть в карауле, им выдают одежду, которую необходимо возвратить в ее первоначальном виде; в противном случае они получают столько ударов палкою, сколько на платье оказывается пятен, ибо одежды эти всегда остаются в Москве, исключая тех, которые выдаются стрельцам, следующим в походах верхом за царем; гражданам же разрешено, ежели наступает их очередь, замещать себя в таких случаях слугами. Обыкновенно, чтобы избегнуть палочных ударов, они покупают новые платья, так что последния обретаются всегда в чистом виде.

Получив известие о начале нового бунта и не зная еще причины его, но подозревая великую опасность, двор тайным образом удалился из Москвы в Троицкий монастырь, находящийся в 12-ти немецких милях от столицы. Через несколько дней, по удалении двора, милиция возмутилась снова и отсутствие двора увеличило смятение и беспорядок. Боярин Хованский допустил стрельцов грабить и убивать всех людей противной ему партип, под предлогом, будто они участвовали в погублении царя Феодора. Главный врач покойного царя, обвиненный в отравлении его, был изрублен стрельцами в куски, а великий канцлер-временщик Долгорукий (Urrenimik Delgorouka) и сын его были умерщвлены. Словом, буйство и свирепость были таковы, что неприятно даже об них рассказывать. София, слыша, что происходить в Москве и полагая, [439] что все это делается ради нея, послала благодарить Хованского за его усердие в отмщении за смерть ее брата, уверяя, что весьма ему за то обязана. Она принуждена была употребить такую хитрость, так как надобно было обольстить безумца, который был страшен с оружием в руках. На ласковость царевны имела последствия, каких она вовсе не ожидала: Хованский подумал, что после всего сделанного им для Софии и после изъявлений ее дружбы и благодарности, он может надеяться достигнуть многаго, и даже царского престола. Дело казалось ему весьма легким и сбыточным, так как он видел, что, допустив убийство между знатнейшим дворянством, имевшим власть и силу и следственно заступавшим ему дорогу, он получил за это похвалу и даже благодарность; потому, заключал он не без основания, милиция всегда будет ему преданною, так как он разрешил ей всякие злодейства и грабежи и никто из подчиненных его не откажется быть слепо согласным на то, что ему угодно,– одни из благодарности, другие из надежды наживы и возвышения во время смятений. Он особенно старался распространить между стрельцами нелюбовь к царям – Иоанну по причине его болезней и неспособности,– Петру по его малолетству, и потому что по всем признакам он будто бы подвержен той же болезни, какою страдал брат его Феодор, и, следовательно, нельзя было надеятся видеть в нем государя достойного и умеющего награждать заслуги. Решившись возвыситься насколько возможно, Хованский думал, что он с большим правом и приличием достигнет своей цели, если только ему удастся вступить в родство с царским семейством, каковое обстоятельство легко скрыло бы его замыслы, придавая совершенно другое освещение исполнению их. Он предположил женить сына своего на царевне Екатерине, младшей сестре Софии. Дерзость его предложения не имела однако предполагаемаго уснеха и оскорбила двор царский. Поняв, что такой союз грозит безопасности молодых царей, София сама нашла средство предупредить событие, последствия которого могли оказаться пагубными для Российского государства; она справедливо рассудила, что честолюбие Хованского гораздо опаснее для ее власти, нежели все те люди, которые были им убиты и потому первая порешила отделаться от него и наказать его [440] за все те злодейства, большая часть которых совершилась с ее согласия.

В Московии есть обычай торжественно праздновать имянины в царском семействе. Принц или принцесса, чьи бывают имянины, приглашают вельмож на пир и приветствуются знатнейшим дворянством. Двор назначил праздновать день св. Екатерины – день ангела принцессы, предназначенной Хованским сыну своему – в Троицком монастыре, и София пригласила на праздник всех бояр, но особенно просила она приехать Хованского, продолжавшего свирепствовать в Москве; делая вид, что одобряет его бесчинства, она приняла между тем меры, чтобы избавиться и от этого претендента на престол. Боярин кн. В. В. Голицын, о котором будем еще иметь случай говорить, посоветовал действовать, не теряя времени, и действительно 200 конных воинов, находившихся в засаде на Троицкой дороге, схватили Хованского, свели его в ближайший дом, прочли ему и сыну его смертный приговор и отрубили им головы. Стрельцы были поражены известием о смерти их начальника, как будто громовым ударом, но едва прошло первое изумление, как они перешли в величайшую ярость, вопия, что они потеряли отца своего и хотят страшно отомстить за него губителям, кто бы они ни были. Они захватили арсенал и военные снаряды и грозили всеобщим разрушением. Двор, извещенный об опасности, грозившей государству, призвал все другие войска, всегда ненавидевшия стрельцов, и приказал немецким офицерам, бывшим в полках в большом количестве, без замедления явиться в Троицкую обитель. Все они повиновались приказу, оставив в Москве своих жен и детей, и никого из них не остановило опасение, что стрельцы могут на их семействах сорвать свою злобу за повиновение их царям. Такого рода опасения были бы и не без основательны. Немцы обитали в предместье Москвы, называемое Кокуй (Kakouvi), и стрельцы порешили было направиться туда с целью сокрушить все и вся.– Но благоразумнейшие из стрельцов уговорили остальных, представляя им, что мужья и отцы будут мстить за жен и дегей своих, когда придут с царскими войсками, и что тогда нельзя уже будет ожидать никакой пощады и найти средства к примирению. Приняв все это в соображение [441] стрельцы, боясь последствий, решились пощадить предместие и, оказавшись без начальника, стали искать средства к примирению, на что двор охотно согласился, ибо, сказать правду, он только этого и желал. Дело кончилось умерщвлением нескольких стрелецких полковников и офицеров и посылкою ко двору старшин с просьбою о прощении. Они получили его без больших затруднений, и вскоре потом цари прибыли в Москву с дворянами и иностранными офицерами. Стрельцы встретили царей, кланяясь в землю и моля о помиловании. Цари сделали знак рукою, что все ими позабыто, и раскаявшиеся бунтовщики препроводили своих государей во дворец со слезами радости, видя их возвратившимися в столицу весьма милостивыми.

В тот же день князь Василий Васильевич был возведен в звание великого канцлера и временщика (Wrenimieuk ou de Ministre d'Etat temporel), или временного государственного министра, т. е. правителя государства на известное время. Этот князь Голицын, бесспорно, один из искуснейших людей, какие когда-либо были в Московии, которую он хотел поднять до уровня остальных держав. Он хорошо говорит по латыни и весьма любит беседу с иностранцами, не заставляя их пить, да и сам он не пьет водки, а находит удовольствие только в беседе. Не уважая знатных людей, по причине их невежества, он чтит только достоинства, и осыпает милостями только тех, кого считает заслуживающими их и преданными себе. Канцлер начал свое управление строгим следствием над виновными стрельцами, казнил главных зачинщиков бунта и сослал других. Из этих сосланных были составлены четыре полка и посланы: один в Белгород, находящийся на границе с Татарией, другой в Симбирск (Sibirka) на Волге, в царстве Казанском, третий в Курск, в Украйну, а четвертый в Севск (Sueska), находящийся в той же самой области.

Окончивши это важное дело, князь Голицын взял себе места, которые оказались свободными вследствие гибели многих во время смут, и между прочим место начальника иноземного приказа, т. е. управления войсками, устроенными на иностранный манер, как-то: солдатами, кавалерийскими и драгунскими полками (... de Precasinoy Zemeske, c'est a dire de directeur du Bureau ou est garde l'etat des troupes sur le pied etranger...). [442] Управление это всегда находилось у боярина сенатора приказа Белорусского или управления Белою Россией, в котором обыкновенно решалисьдела казаков и украины.– Далее он назначил Шакловитого главным судьей над стрельцами; последний достиг такого небывалого счастья, будучи простым дьяком; в настоящее время он окольничий (a Kalnik) –з вание, ближайшее к боярину сенатору. Своему двоюродному брату кн. Голицын отдал приказ Казанский, или управление дел по Казани, Астрахани и Черкасии, а думному дьяку Емельяну Украинцеву – Малороссийский приказ или управление городов, расположенных по Дону (Moraseuski Prekaz).

Казну или царскую сокровищницу он отдал окольничему Толочанову, начальнику Дворцового приказа, т. е. палаты коронных доходов. (Il donna le Cassina, ou le grand tresor a l'Akalnik Talakorou dans le Duvoski Prekaz, autrement Chambre des Domaines de la maison Czarienne)3.

Одним словом, все управления, бывшия до сих пор в руках у бояр сенаторов, которые в состоянии были препятствовать временщику или временному первому министру, как они говорят, в его предприятиях, были заменены людьми простыми, так как кн. Голицын желал иметь подчиненных, а не товарищей.

Такое самовластие возбудило против Голицына великую ненависть знатных людей, когда они увидели себя лишенными преимуществ и принужденными раболепствовать перед ним, чего не бывало при его предшественниках. Но они ничего не могли ему сделать, и Голицын повелевал всем государством, так, как ему казалось лучше и выгоднее. Он заключил мир с Швецией, посланники которой, находясь тогда в Москве, были удовлетворены во всех своих требованиях. Через несколько лет по заключении договора с Швецией, имперские и Польша начали войну против Турции. Первые хотели [443] увлечь в союз с ними москвитян, но посольство ничего не могло успеть. Польша воспользовалась этим случаем для того, чтобы предложить полный мир и склонить москвитян на свою сторону. Для этого было послано в Москву посольство, в которое вошли три коронные и три литовские чиновника; со стороны коронной – палатин познанский, Гримультовский и графы Приемский и Потоцкий, со стороны литовской – великий канцлер и его племянник Огинские и граф Сапега; последний остался в Польше за смертью брата, а пятеро товарищей его благополучно прибыли в Москву. После многих конференций, и даже получивши уже за несоглашением свою отпускную аудиенцию, послы успели поладить: поляки отказались от своих притязаний на Украйну, или казацкие земли, на герцогство Смоленское, и на другие области, завоеванные москвитянами, а цари обязались за то напасть на перекопских татар и препятствовать вторжениям их в Польшу. В честь соглашения сторон устроены были торжественный празднества; послов угощали и сами цари предлагали им пить, касаясь руками чаши, которою один из знатных бояр обносил гостей, честь, никогда не выпадавшая на долю послов.

После того москвитяне отправили своих послов ко всем христианским государям, возбуждая их к союзу против турок. Боярин Борис Петрович Шереметев (Boris Pietreuvick Cheremitau) послан был в Польшу и оттуда проехал в Вену, откуда вся Европа узнает о политических договорах. Князь Яков Феодорович Долгорукий (Le Kenas Jacob Seudrewick Dolgoroka Espalenick), спальник или чиновник царской опочивальни, послан был во Францию и в Испанию. Он происходить от одного из древнейших знатных родов московитских. Он был изумлен величием двора его христианнейшего величества, и объявил по приезде, что если цари в лице его и были оскорблены во Франции, тем не менее ему понравился французский двор более, нежели испанский, хотя там принимали его гораздо лучше. Племянник его, которого оставлял он во Франции учиться французскому языку, есть единственный москвитянин, говорящий по французски (во всей этой стране всего четверо таких, которые могут говорить по латыни, учившись сему языку у польских наставников). Одним [444] словом, к каждому государю в Европе были тогда отправлены послы московские. Между тем, все было приготовлено к походу в 1687 году и положено вступить в Крым.

Выбор полководца длился несколько времени. Князь Голицын назначал многих на эту должность, но все говорили, что если он заключил мир и союз с Польшею, то он должен взять на себя и груды похода, чтобы доказать таким образом, что завоевание Перекопа было действительно так легко, как он представлял его себе. Голицын сделал все, что мог, чтобы отклонить от себя эту должность, так как он справедливо предполагал, что трудностей будет ему весьма много и что вся ответственность за неудачу падет на него, какие бы меры предусмотрительности и предосторожности он ни предпринял, и что ему трудно будет сохранить свою славу, если поход будет неудачен. Войско, вверяемое ему, было, правда, очень велико числом, но его составляли толпы грубых, беспорядочных крестьян, не закаленных в битвах, с которыми он не мог ни начать, ни совершить с честью никакого важного военного предприятия. Бывши более великим государственным мужем, нежели полководцем, он предвидел, что отсутствие его из Москвы причинит ему более вреда, нежели принесло бы славы самое завоевание Крыма, так как оно не поставило бы его выше, звание же начальника войск решительно ничего пе прибавляло к его могуществу. Он очень хорошо понимал, что люди, более всех настоявщие на вручении ему этой должности, действовали только по зависти, с намерением погубить его, хотя по внешности казалось, что титулом генералиссимуса ему оказывали великий почет.

Вельможи, утвердившие назначение Голицына, были именно те, которые не соглашались на союз с Польшею, так как они очень хорошо понимали, как трудно будет вторжение в Крым, и старались удалить Голицына из Москвы, потому что в отсутствие его надеялись ослабить его уже слиппсом большую власть. Большинством голосов Голицын назначен был полководцем к его великому неудовольствию и он должен был принять на себя честь руководить походом. Подробности последнего были следующие. [445]

Поход москвитян на Крым с 1687-го по 1689 год.

После многих и зрелых прений в военном совете, определили послать многочисленное войско в малую Татарию и выбрали князя Голицына болыним воеводою, или генералиссимусом; боярина Алексея Семеновича Шеина (Alexis Simonevich Chein), воеводу Новгородского, генералом казанских войск; думного дворянина Ивана Юрьевича Левонтьева воеводою ертаульным (le Domini d'Uvoranin Jrran Georharrich Lerrenteteau Woiwode Dartaolski), т. е. генералом неболыпаго числа казаков и других легко вооруженных войск, которые всегда идут впереди армии и которые, собственно говоря, могут быть названы пропащими головами. Окольничий Леонтий Романович Неплюев, воевода Севский (l'Akalnik Levanti Romanorrick ne Pleuvan Woiwode de Serene), назначен начальником севских войск, а князь Михаил Андреевич Голицын, воевода Белгородский, – белгородских войск. Он был двоюродный брат великому Голицыну, и так любил иностранцев, что когда отправился в вверенную ему область, то взял многих с собою, и между прочим француза, который обучал его французскому языку. Когда все войска Белой Руси были снабжены начальниками, а казаки гетманом, то приступлено было к совещаниям относительно военных припасов, провианта и средств к их доставке. Все подданные царей должны были заплатить по рублю с двора, а так как цена рубля равняется пяти французским ливрам, то можно себе представить, какая большая сумма была тогда собрана.

Князь Голицын испросил, чтобы сын его был опредевитян товарищем его по должности канцлера, и согласие царевны было новым знаком уважения ее к нему.

Общее место сбора войск назначено было в Украйне земле казаков, независимых от гетмана и управляемых своими полковниками. Войска московские собрались в Артеке, новгородские в Оске, казанские в Руплоске, севские в Красном Куту, а белгородские, которые должны были находиться на границах, в Белгороде. (L'Armee de Moscou fut portee a [446] Arteek, celle de Nowgorod a Auski, celle de Cazan a Rouplauski, celle de Serau a Krastenakoust) 4. Гетман собрал свои войска в Гадяче (Galitch) и так как всем отрядам велено было явиться на сборные места к 1-му марта, то всю зиму 1686 года продолжалось движение войск; 1-го мая отряды соединились и составили ополчение в 300,000 пехоты и 100,000 конницы, образовав лагерь за рекою Мерло. Через несколько дней вслед за тем начался поход на Полтаву,– город, принадлежаиций гетману.

Дойдя до Скарсина (?) на реке Авите (?), ожидали некоторое время образа Богоматери (Scarsin, Avit), который легковерным москвитянам казался чудотворным и о котором один инок передал начальникам войска свое видение, возвестившее ему, что без помощи сего образа поход на Крым будет безуспешен и что необходимо привезти образ в армию. Снисходительность начальников и суеверие солдат, которому смоквитяне преданы более всех других народов, совершенно напрасно задержали дальнейшее движение армии в течении двух недель. Встретив с должными обрядностями чудотворную икону, продолжали поход. 15-го июня достигли реки Самары, которая, как и все вышеупомянутый реки, впадает в Днепр. Тут устроили мосты, по которым и перешла вся армия. 20-го июня оставили Самару, имея Днепр направо, и остановились на Татарке, от Татарки шли до реки Московки, потом до Каменки, Конских Вод и Карачакрака (Mouscau-rzeka – Московка, Kouskiourda – Конские Воды, Kerachekesa – Карачакрак) 5. Отсюда войско не могло идти далее, по причине засухи, которая была так велика, что, по собранным известиям, все поля и луга выгорели на 50 миль кругом и невозможно было никоим образом достать фуража. Изумленный таким неожиданным [447] событием, главнокомандующий, переменил намерение, и вместо нападения с своим полумилльонным войском на хана, решился на поспешное отступление. Он обратился к Карачакраку и остановился на берегу Днепра, чтобы собрать фураж, сохраненный от огня и засухи разливом этой реки, и чтобы облегчить себе возвращение. Справедливо можно было предположить, что татары нападут на войско, которое хотя и сильно было само по себе, но чрезвычайно затруднялось огромным обозом. Я слышал от немецкого офицера, что обоз москвитян состоял из милльона лошадей, что хотя покажется невероятно, но тем не менее очень правдоподобно, так как польская армия в 24,000 человек, посланная в 1686 году к Черному морю, вела за собою около 45,000 телег. Понятно, что множество людей и лошадей должно было погибнуть у москвитян вследствие сильных жаров и недостатка фуража. Многие умерли или сделались неспособными к битвам от кровавого поноса, недостатка пищи и худого качества ее, так как по причине поста, справляемаго в августе, солдаты московские принуждены были питаться соленою, полусгнившею рыбою.

Отряд из 30,000 человек, под начальством Леонтия Романовича Неплюева, начальника севских войск, отправлен был к Запорожью, с целью заставить татар думать, что кроме этого отряда другаго войска не было. Сын гетмана Ивана Самойловича (Iwan Samuelewich) был также послан с отрядом казаков. Остаток армии перешел к реке Самаре, где Голицын, осмотрев местоположение, решился построить город, дабы держать из него в повиновении казаков и стеречь татар, хотя последние и вторгаются в Московию с разных сторон. В следующем году этот город был уже готов, как расскажу я впоследствии.

От реки Самары войско двинулось к реке Мерло, где ожидали повелений из Москвы о том, должно ли распустить войско. Здесь Голицын, чтобы отстранить при дворе нарекание о малом успехе похода, решился свалить всю вину вънеудаче на гетмана Ивана Самойловича. Хотя гетман был весьма силен, начальствуя всею Украйною, которая возмутилась некогда в царствование Владислава против Польши, и хотя он всегда мог выставить в поле 100,000 своего казацкого войска, но Голицын, имея на [448] своей стороне царевну, решился погубить его. Он писал ко двору, обвиняя гетмана и утверждая, что он был причиною всего происшедшего в походе; вместе с тем он проспл позволения низложить его и избрать на его место другаго. Когда приказ об этом был получен, Голицын приказал немедленно тем самым стрельцам, которые были, по желанию гетмана, приставлены к нему для охранения его, ибо он не доверял казакам, захватить его в полночь. Ивана Самойловича привели, связанного веревками, на то место, где находилось московское войско, и которое всегда учреждается в русских армиях при главной квартире и называется шатер, т. е. палатка правосудия. Туда утром созвал Голицын всех своих офицеров и дворян. Генералы бояре заняли свои места и гетман был представлен перед ними. Прежде всего прочитан был царский указ. Затем гетмана свели с главными казаками, которые, будучи подкуплены, стали обвинять его в сношениях с ханом и в приказании тайно жечь траву на степях. Бедный казацкий начальник увидел судьбу свою мгновенно совершенно переменившеюся: вместо вельможного, т. е. «всемогущего», он услышал название «скурвый сын», и раболепные дотоле подчиненные ему казаки забыли всякое уважение. Один из их полковников, по имени Димитруки (Dimitruki – Дмитрашка Райча), обнажил даже саблю и хотел убить его. Но Голицын остановил кровопролитие, сказав, что гетман приведен был для того, чтобы судить его по форме, а не для убиения. По окончанииэтого военного суда, гетман задержан был под крепкою стражею, и к Леонтию Романовичу Неплюеву послан был курьер с приказанием захватить гетманова сына, который был отделен от своего отца. Несколько верных казаков постарались предупредить этот приказ, желая спасти несчастного. Неплюеву не легко было после этого достать гетманского сына, который удалился от него с своими войсками как можно дальше. Хотя главные казаки соглашались с полученным приказом и готовы были выдать своего начальника, точно также как и компанейщики, или конные казаки, но сердюки, или казацкая пехота, окружили его палатку и не позволяли взять своего начальника; наконец, их уговорили и с общего согласия сын гетмана был отдан в руки Неплюева, который [449] гордился своею добычею, радуясь, что может, благодаря этому, восстановить к себе доверие, потерянное после неудачной схватки с Нурадином султаном у Камистана на Днепре. С торжеством отправился он с своим пленником в главную армию.

Доставши в свои руки сына гетманского, бояре-генералы рассуждали о том, как разжаловать отца и как избрать на место его нового гетмана. Самойлович был послан в Сибирь, а казаки, созванные для выборов, избрали Мазепу, писаря, или своего государственного секретаря, и с радостью провозгласили его гетманом. Этот князь некрасив собою, но человек весьма сведущий и говорит по латыни превосходно. Он родом казак и был пажем у короля Казимира, а затем офицером в его гвардии, и поэтому очень привязан к полякам.

Князь Голицын одобрил выбор казаков, но большая часть их, которую не призывали на выбор, изъявила несогласие. Некоторые казацкие города возмутились и дома некоторых полковников были разграблены в их отсутствии. Новый гетман, желая прекратить беспорядки, просил войска у Голицына, который и дал ему 3,000 человек из смоленских полков и 1,000 конных, для того, чтобы они проводили его до Батурина, обычной резиденции гетмана.

Приказ распустить войско получен был вскоре после этого с грамотою их царских величеств, которая прочитана была перед всеми офицерами и им особенно была приятна, ибо они услышали в ней похвалы за свою службу. Каждый генерал получил золотую медаль с изображением обоих царей с одной и царевны с другой стороны для ношения на золотой цепи, из которых каждую с медалью ценили в десять червонцев; каждый полковник получил по медали, но без цепи, ценою в червонец; каждый подполковник и майор медали в полчервонца и каждый солдат и стрелец золотую копейку в 25 су ценою (серебряная московская копейка стоит один су). Посредством этих наград, испрошенных Голицыным у царей или, лучше сказать, у царевны, в пользу армии, он надеялся укротить ропот, начавшийся против него в войсках, в чем и успел совершенно. Он возвратил также себе и привязанность [450] главнейших знатных, отдавши им разные должности и заплативши им издержки похода, так что, когда он прибыл в Москву, то уже никто не восставал против него. Царевною он встречен был со всеми знаками милости и принял вновь правление делами государства с большим против прежнего самовластием.

Первое предложение, сделанное Голицыным в совете, было относительно пользы, которую должна принести постройка города на берегу реки Самары, где могли быть собраны запасы всякого рода. Предложение было одобрено и окольничий Леонтий Романович Неплюев был отряжен с 30,000 человек с приказом построить город. Гетман с своими войсками должен был следовать за ним, а план крепости составил голландский инженер, полковник Вазаль. Посланные войска собрались в Ниске (Niski – Рыльск (?)) и в последний день мая были на Самаре. В один месяц город был кончен, так как он состоит только из ретраншемента, который может останавливать набеги татар и покушения казаков; его назвали Ново-Богородицк (Novobogrodilla), т. е. город Богоматери. Оставив в нем гарнизон, остальное войско воротилось; окольничий за свое старание и труды получил чин боярина. В походе 1689 года на опыте узнали, как полезен был этот город, место снабжения войск всеми необходимыми предметами из его магазинов.


Комментарии

1. Кроме этого издания существуют еще четыре: французское, вышедшее под тем же заглавием в Гаге в 1699 г., английское (An Account of Muscovy, as it was in the Year 1689. By Monsieur de la Neuville, then Residing at Moscow. London, 1699), и два голландских: Reis-Beschryvinge van Polen na Muscovien, door de Heer N. Nieuwstad (перевод имени Neuville). Tyel, 1699 и Utrecht, 1707 г. (последнее без имени автора). Необходимо заметить, что голландские издания содержанием своим отличаются от французского подлинника и английского перевода: – предпосланное рассказу письмо автора к Людовику XIV заменено обращением издателя голландского перевода к читателю, выпущена вся глава об обычаях и религии москвитян (Leurs moeurs et leur religion) и в конце книжки напечатана довольно пространная записка неизвестного автора о различных событиях Петровского царствования (Aanmerkelyken Brief van een voornaam Duitsch Heer, uit Muscouw geschreeven). В остальном же голландский перевод отличается большею точностью, нежели английский. – Прим. везде А. Браудо.

2. На известиях Невилля о князе Вас. В. Голицыне основываются, главным образом, все биографы Голицына (Погодин, Брикнер); в последнее время особенное внимание на значение этих известий обратил доктор русской истории В. И. Семевский в своем замечательном труде «Крестьянский вопрос...» На сообщениях же Невилля о личности Софии основывается М. И. Семевский, в статье своей о портретах царевны Софии Алексеевны («Русское Слово» 1859 г., книга 12).

3. В переводе «Русского Вестника» имена эти остались не прочтенными. Погодин читает Talakorou – Троекуров. – Нельзя ли под Cassina понять Казну, т. е. Казенный двор, под Duvoski Prekaz – Дворцовый судный приказ? Talakorou, без сомнения, следует читать не Троекуров, который был князем, а окольничий Толочанов, один из приближенных Голицына.

4. Невилль очевидно перенутал слышанные им от польских послов названия мест. В самом подробном описании похода (в Дневннке Гордона) встречаются названия рек Орчик (Arteek ?) и Рубловка (Rouplauski ?) как места остановок войска во время похода. Собраться же выступившия войска должны были, как нам известно, в Ахтырке, Сумах, Хотмыжске и Красном Куту.

5. Все эти названия известны нам из Дневника Гордона.

(пер. А. И. Браудо)
Текст воспроизведен по изданию: Записки де-ла Невилля о Московии 1689 г. // Русская старина, № 9. 1891

© текст - Браудо А. И. 1891
© сетевая версия - Тhietmar. 2015

© OCR - Андреев-Попович И. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1891