СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ДЖЕРОМ ГОРСЕЙ

РАССКАЗ ИЛИ ВОСПОМИНАНИЯ СЭРА ДЖЕРОМА ГОРСЕЯ

Да! Бог не оставил безнаказанной эту жестокость и варварство. Вскоре после того царь разъярился на своего старшего сына, царевича Ивана, за его сострадание к этим забитым бедным христианам, а также за то, что он приказал чиновнику дать разрешение какому-то дворянину на 5 или 6 ямских лошадей, послав его по своим делам без царского ведома. Кроме того, царь испытывал ревность, что его сын возвеличится, ибо его подданные, как он думал, больше него любили царевича. В порыве гнева он дал ему пощечину (метнул в него копьем) ¹⁰⁶, царевич болезненно воспринял это, заболел горячкой и умер через три дня ¹⁰⁷ . Царь в исступлении [81] рвал на себе волосы и бороду, стеная и скорбя о потере своего сына. Однако государство понесло еще большую потерю: надежду на благополучие мудрого, мягкого и достойного царевича (the prince), соединявшего воинскую доблесть с привлекательной внешностью, двадцати трех лет от роду ¹⁰⁸, любимого и оплакиваемого всеми. Его похоронили в церкви св. Михаила Архангела (Michaela Sweat Archangle), украсив его тело драгоценными камнями, жемчугом ценой в 50 тыс. фунтов. Двенадцать граждан назначались каждую ночь стеречь его тело и сокровища, предназначенные в дар святым Иоанну и Михаилу Архангелу.

Теперь царь более чем когда-либо был озабочен отправкой в Англию посольства для переговоров о давно задуманном браке. Оно было поручено Федору Писемскому (Feother Pissempscoie) ¹⁰⁹ благородному, умному и верному ему дворянину, который должен был совещаться с королевой и просить у нее руки леди Мэри Гастингс, дочери лорда Генри, пэра Гантингтона. Царь слышал об этой леди, что она доводится родственницей королеве и, как он выразился, принадлежит к королевской крови. Послам было приказано просить ее величество прислать для переговоров об этом достойного посла. Посольство царя отправилось в путь. Сев на корабль у [бухты] св. Николая, они прибыли в Англию, где их приняли с почетом, имели прием у королевы, где представили свои верительные грамоты. [Королева] приказала предоставить им возможность увидеть леди, которая в сопровождении назначенного числа знатных дам и девушек, а также молодых придворных явилась перед послом в саду Йоркского дворца. У нее был величественный вид. Посол в сопровождении свиты из знати и других лиц был приведен к ней, поклонился, пал ниц к ее ногам, затем поднялся, отбежал назад, не поворачиваясь спиной, что очень удивило ее и всех ее спутников. Потом он сказал через переводчика, что для него достаточно лишь взглянуть на этого ангела, который, он надеется, станет супругой его господина, он хвалил ее ангельскую наружность, сложение и необыкновенную красоту ¹¹⁰ Впоследствии ее близкие друзья при дворе прозвали ее царицей Московии. В посланники ее величества к царю был назначен сэр Уильям Рассел, третий сын пэра Бедфорда, умный и благородный джентльмен ¹¹¹ . Но его друзья, после серьезного обсуждения этого назначения, отговорили его. Тогда Компания купцов выпросила это назначение для сэра Джерома Бауса (Jerom Bowes), который и был хорошо снаряжен за счет Компании. Впоследствии общество расплатилось за свои хлопоты, так как [82] этот посол не имел никаких других достоинств, кроме представительной внешности ¹¹².

Оба посланника — королевы и царя,— получив отпуск и письма, были отправлены на хороших кораблях и благополучно прибыли в бухту св. Николая. Русский посол отправился сушей и [вскоре] вручил царю свои письма и посольский отчет, которые были с радостью приняты. Сэр Джером Баус на купеческих судах пустился медленно вверх по реке Двине за тысячу миль к Вологде. Царь послал ему пристава (pencioner) Михаила Протопопова (Michaell Preterpopa) ¹¹³, чтобы он встретил его, приготовил для посланника провизию, подводы и лошадей на всем пути для него, его спутников и обоза. В Ярославле (Yeraslaue) его встретил другой слуга царской конюшни (equirrie оf the stable) ¹¹⁴ с двумя прекрасными иноходцами на тот случай, если посол захочет ехать верхом. У самой Москвы он был с большим почетом встречен Князем Иваном Сицким (а duke, Knez Ivan Sietzcoie) ¹¹⁵ с 300 хорошо снаряженными верховыми, которые сопровождали сэра Бауса до места его поселения. Царский дьяк (kings secretarie) Савелий Фролов (Savella Frollove) был послан царем поздравить посла с благополучным прибытием, неся ему на ужин множество мясных блюд и обещая хорошее содержание. На следующий день царь прислал боярина Игнатия Татищева (Ignatie Tatishove) ¹¹⁶ навестить сэра Джерома Бауса и узнать, как он чувствует себя, не нуждается ли в чем, а также сказать, что если он не слишком устал от дороги, то может быть принят через два дня, в следующую субботу, поскольку царь очень ждет встречи с ним. Баус отвечал, что надеется, что сможет представиться его величеству.

Как было назначено, около 9 часов в этот день ¹¹⁷ улицы заполнились народом и тысяча стрельцов, в красных, желтых и голубых одеждах, выстроенных в ряды своими военачальниками, верхом с блестящими самопалами и пищалями в руках, стояли на всем пути от его двери до дворца царя. Князь Иван Сицкий в богатом наряде, верхом на прекрасной лошади, богато убранной и украшенной, выехал в сопровождении 300 всадников из дворян, перед ним вели прекрасного жеребца, также богато убранного, предназначенного для посла. Но он, недовольный тем, что его конь хуже, чем у князя, отказался ехать верхом и отправился пешком, сопровождаемый своими слугами, одетыми в ливреи из стамета, хорошо сидевшие на них. Каждый из слуг нес один из подарков, состоявших в основном из блюд (plate). У дворца их встретил другой князь, который сказал, что царь [83] ждет его; Баус отвечал, что он идет так быстро, как может. По дороге народ, отчасти угадав цель посольства, которая была всем неприятна, кричал ему в насмешку: «Карлик!» (carluke), что означает «журавлиные ноги» ¹¹⁸. Переходы, крыльцо и комнаты, через которые вели Бауса, были заполнены [84] купцами и дворянами в золототканых одеждах. В палату, где сидел царь, вначале вошли слуги посла с подарками и разместились по одну сторону. Царь сидел в полном своем величии, в богатой одежде, перед ним находились три его короны ¹¹⁹, по обе стороны царя стояли четверо молодых слуг из знати, называемых «рынды» (rindeys), в блестящих кафтанах из серебряной парчи с четырьмя серебряными топориками. Наследник (the prince) и другие великие князья и прочие знатнейшие из вельмож (nobliest оf rancke) сидели вокруг него. Царь встал, посол сделал свои поклоны, произнес речь, предъявил письма королевы. Принимая их, царь снял свою шапку, осведомился о здоровье своей сестры королевы Елизаветы. Посол отвечал, затем сел на указанное ему место, покрытое ковром. После короткой паузы, во время которой они присматривались друг к другу, он был отпущен в том же порядке, как и пришел. Вслед за ним был послан дворянин высокого звания (gentileman of quallitie), доставивший ему к обеду две сотни мясных блюд; сдав их и получив награду, он оставил сэра Джерома Бауса за трапезой.

Если я и далее буду так подробно описывать ход дела, и без того продолжительного, это займет у меня слишком много времени; состоялось несколько секретных и несколько торжественных встреч и бесед. Король (the Kinge) чествовал посла; большие пожалования делались ему ежедневно продовольствием; все ему позволялось, но, однако, ничто его не удовлетворяло, и это вызывало большое недовольство. Между тем было достигнуто согласие относительно счетов между чиновниками царя и Компанией купцов; все их жалобы были услышаны, обиды возмещены ¹²⁰, им были пожалованы привилегии и подарки, и царь принял решение отправить к королеве одного из своих бояр послом. Если бы сэр Джером Баус знал меру и умел воспользоваться моментом, король (Kinge), захваченный сильным стремлением к своей цели, пошел бы навстречу всему, что бы ни было предложено, даже обещал, если эта его женитьба с родственницей королевы устроится, закрепить за ее потомством наследование короны ¹²¹ Князья и бояре, особенно ближайшее окружение жены царевича — семья Годуновых (the Godonoves), были сильно обижены и оскорблены этим, изыскивали секретные средства и устраивали заговоры с целью уничтожить эти намерения и опровергнуть все подписанные соглашения. Царь, в гневе не зная на что решиться, приказал доставить немедленно с Севера множество кудесников и колдуний, привезти их из того места, где их [85] больше всего, между Холмогорами (Collonogorod) и Лапландией (Lappia) ¹²² . Шестьдесят из них были доставлены в Москву, размещены под стражей. Ежедневно им приносили пищу и ежедневно их посещал царский любимец Богдан Бельский (Bodan Belskoie) — единственный, кому царь доверял узнавать и доносить ему их ворожбу или предсказания о том, что он хотел знать ¹²³. Этот его любимец, утомившись от дьявольских поступков тирана, от его злодейств и от злорадных замыслов этого Гелиогабалуса ¹²⁴, негодовал на царя, который был занят теперь лишь оборотами солнца. Чародейки оповестили его, что самые сильные созвездия и могущественные планеты небес против царя, они предрекают его кончину в определенный день; но Бельский не осмелился сказать царю так; царь, узнав, впал в ярость и сказал, что очень похоже, что в этот день все они будут сожжены. У царя начали страшно распухать половые органы — признак того, что он грешил беспрерывно в течение пятидесяти лет; он сам хвастал тем, что растлил тысячу дев, и тем, что тысячи его детей были лишены им жизни.

Каждый день царя выносили в его сокровищницу. Однажды царевич сделал мне знак следовать туда же. Я стоял среди других придворных и слышал, как он рассказывал о некоторых драгоценных камнях, описывая стоявшим вокруг него царевичу и боярам достоинства таких-то и таких-то камней. И я прошу позволения сделать небольшое отступление, изложив это для моей собственной памяти.

«Магнит, как вы все знаете, имеет великое свойство, без которого нельзя плавать по морям, окружающим землю (the world), и без которого невозможно узнать ни стороны, ни пределы света (of the earth). Гроб персидского пророка Магомета висит над землей в их рапате (Rapatta) в Дербенте» ¹²⁵. Он приказал слугам принести цепочку булавок и, притрагиваясь к ним магнитом, подвесил их одну на другую.

«Вот прекрасный коралл и прекрасная бирюза, которые вы видите, возьмите их в руку, их природный цвет ярок; а теперь положите их на мою руку. Я отравлен болезнью, вы видите, они показывают свое свойство изменением цвета из чистого в тусклый, они предсказывают мою смерть. Принесите мой царский жезл, сделанный из рога единорога, с великолепными алмазами, рубинами, сапфирами, изумрудами и другими драгоценными камнями, большой стоимости; жезл этот стоил мне 70 тысяч марок, когда я купил его у Давида Говера (David Gower), доставшего его у богачей Аугсбурга. Найдите мне несколько пауков». Он приказал [86] своему лекарю (phiziccians) Иоанну Ейлофу (Johannes Iloff) ¹²⁶ обвести на столе круг; пуская в этот круг пауков, он видел, как некоторые из них убегали, другие подыхали.

«Слишком поздно, он не убережет теперь меня. Взгляните на эти драгоценные камни. Этот алмаз — самый дорогой из всех и редкостный по происхождению. Я никогда не пленялся им, он укрощает гнев и сластолюбие и сохраняет воздержание и целомудрие; маленькая его частица, стертая в порошок, может отравить в питье не только человека, но даже лошадь». Затем он указал на рубин.

«О! Этот наиболее пригоден для сердца, мозга, силы и памяти человека, очищает сгущенную и испорченную кровь». Затем он указал на изумруд.

«Этот произошел от радуги, он враг нечистоты. Испытайте его; если мужчина и женщина соединены вожделением, то он растрескается. Я особенно люблю сапфир, он сохраняет и усиливает мужество, веселит сердце, приятен всем жизненным чувствам, полезен в высшей степени для глаз, очищает их, удаляет приливы крови к ним, укрепляет мускулы и нервы». Затем он взял оникс в руку.

«Все эти камни — чудесные дары божьи, они таинственны по происхождению, но однако раскрываются для того, чтоб человек ими пользовался и созерцал; они друзья красоты и добродетели и враги порока. Мне плохо, унесите меня отсюда до другого раза».

В полдень он пересмотрел свое завещание, не думая, впрочем, о смерти, так как его много раз околдовывали, но каждый раз чары спадали, однако на этот раз дьявол не помог. Он приказал главному из своих аптекарей и врачей приготовить все необходимое для его развлечения и бани. Желая узнать о предзнаменовании созвездий, он вновь послал к колдуньям своего любимца, тот пришел к ним и сказал, что царь велит их зарыть или сжечь живьем за их ложные предсказания. День наступил, а он в полном здравии как никогда. «Господин, не гневайся. Ты знаешь, день окончится только когда сядет солнце». Бельский поспешил к царю, который готовился к бане. Около третьего часа дня царь пошел в нее, развлекаясь любимыми песнями, как он привык это делать, вышел около семи, хорошо освеженный. Его перенесли в другую комнату, посадили на постель, он позвал Родиона Биркина (Rodovone Boerken), дворянина, своего любимца ¹²⁷, и приказал принести шахматы  ¹²⁸. Он разместил около себя своих слуг, своего главного любимца и Бориса Федоровича Годунова (Boris Fedorowich [87] Goddonove) ¹²⁹, а также других. Царь был одет в распахнутый халат, полотняную рубаху и чулки; он вдруг ослабел (faints) и повалился навзничь. Произошло большое замешательство и крик, одни посылали за водкой, другие — в аптеку за ноготковой и розовой водой, а также за его духовником и лекарями.Тем временем он был удушен (he was strangled) и окоченел ¹³⁰. Некоторая надежда была подана, чтобы остановить панику. Упомянутые Богдан Бельский и Борис Федорович, который по завещанию царя был первым из четырех бояр ¹³¹ и как брат царицы, жены теперешнего царя Федора Ивановича, вышли на крыльцо в сопровождении своих родственников и приближенных, их вдруг появилось такое великое множество, что было странно это видеть. Приказали начальникам стражи и стрельцам зорко охранять ворота дворца, держа наготове оружие, и зажечь фитили. Ворота Кремля закрылись и хорошо охранялись. Я со своей стороны, предложил людей, военные припасы в распоряжение князя-правителя (the prince protector). Он принял меня в число своих близких и слуг, прошел мимо, ласково взглянув, и сказал: «Будь верен мне и ничего не бойся».

Митрополиты, епископы и другая знать стекались в Кремль, отмечая как бы дату своего освобождения. Это были те, кто первыми на святом писании и на кресте хотели принять присягу и поклясться в верности новому царю, Федору Ивановичу. Удивительно много успели сделать за шесть или семь часов: казна была вся опечатана и новые чиновники прибавились к тем, кто уже служил этой семье. Двенадцать тысяч стрельцов и военачальников образовали отряд для охраны стен великого города Москвы; стража была дана и мне для охраны Английского подворья. Посол, сэр Джером Баус, дрожал, ежечасно ожидая смерти и конфискации имущества; его ворота, окна и слуги были заперты, он был лишен всего того изобилия, которое ему доставалось ранее. Борис Федорович — теперь лорд-правитель (lord protector) ¹³²; и три других главных боярина (chiff boaiers) вместе с ним составили правительство, по воле старого царя: князь Иван Мстиславский (Misthisloskie), князь Иван Васильевич Шуйский (Syskoye) и Микита Романович ¹³³. Они начали управлять и распоряжаться всеми делами, потребовали отовсюду описи всех богатств, золота, серебра, драгоценностей, произвели осмотр всех приказов (offices) и книг годового дохода; были сменены казначеи, советники и служители во всех судах, так же как и все воеводы (liefftennants), начальники и гарнизоны (garisons) в [88] местах особо опасных. В крепостях, городах и поселках, особо значительных, были посажены верные люди от этой семьи; и таким же образом было сменено окружение царицы — его сестры. Этими мерами он [Борис Годунов] значительно упрочил свою силу и безопасность. Велика была его наблюдательность, которая помогла ему быть прославляемым, почитаемым, уважаемым и грозным для его людей, он поддерживал эти чувства своим умелым поведением, так как был вежлив, приветлив и проявлял любовь как к князьям и боярству, так и к людям всех других сословий.

За мною прислали, чтобы узнать мое мнение о том, что следует делать с сэром Джеромом Баусом, его посольство было завершено. Я сказал лордам (the lordes), что к чести короля (Kinge) и государства его нужно отпустить живым и невредимым, следуя правилу всех народов, иначе это будет плохо воспринято и, возможно, вызовет такое недовольство, которое удастся не скоро ликвидировать; свое мнение я предлагал на их более мудрое и достойное рассмотрение. Все они обругали его, упомянув, что он достоин смерти, но что царь и царица теперь более милосердны, они послали сказать мне, что я должен объявить ему об отъезде и передать все слова их недовольства, но я умолял поручить это кому-либо из слуг его величества.

Лорд Борис Федорович (the lord Boris Fedorowich) послал за мной как-то вечером. Я застал его игравшим в шахматы с князем [царской] крови Иваном Глинским (а prince of the bloud, Knez Ivan Glinscoie) ¹³⁴ . Он отозвал меня в сторону [и сказал]: «Я советую тебе меньше говорить в защиту Бауса, лордам (the lords) это не нравится. Иди, покажись им и успокой того-то и того-то. Твой ответ был внимательно рассмотрен, многие требовали расплаты за его поведение. Я делаю все, что могу, чтобы все сошло хорошо, передай ему это от меня». Я пошел к тем боярам, на которых мне указали, и приложил все усилия, чтобы успокоить их. Они говорили мне, что мое участие в судьбе сэра Джерома Бауса может принести мне больше вреда, чем я думаю, так как мне известно и положение дел, и ненависть к нему всех, особенно тех важных чиновников (chieff officers), которые так страдали от его высокомерия. Они любят меня по старинному знакомству, а также еще и потому, что Борис Федорович так покровительствует мне.

«Поэтому старайся не вмешиваться в это дело». И тем не менее я продолжал тайно хлопотать о нем, поскольку его положение было слишком опасным. Я умолял, чтобы его призвали и чтобы он был отпущен; его держали взаперти как пленника, [89] все средства к существованию у него были отобраны. В конце концов, когда другие более важные государственные дела были сделаны, он был призван; не сопровождаемый никем, кроме того, кого за ним посылали, он вошел в приемную комнату, где находились большинство лордов (lords); они обращались с ним безо всякого уважения, обвинив его в ужасном преступлении против короны и государства, никто не хотел тратить время на выслушивание его ответа, особенно его бранили оба Щелкана (the two Shalkans), великие дьяки (great officers) ¹³⁵, и некоторые другие, особенно терпевшие много недовольства и побоев от царя из-за жалоб и беспричинных обид сэра Бауса, так надоевшего царю и правительству, как никто другой из послов; они сказали ему, что было бы очень поучительно в назидание другим, которые забудутся и забудут свое место, отрубить ему ноги и бросить его тощее тело в реку, при этом ему указали в окно, но бог [сказали они] даровал нам ныне более милосердного царя, который не будет ему мстить и позволит ему, из уважения к королеве Елизавете, видеть свои очи. Но он должен снять свой меч, что он отказался сделать, ибо это было противно его законам и присяге. Они вновь принуждали его [говоря], что перед столь милостивым и миролюбивым государем, чей дух еще скорбит, не пристало являться в военном облачении, его заставили, таким образом, подчиниться, и он, без сопровождавших, был приведен к царю, который устами своего канцлера (chauncellor) отпустил его к королеве Елизавете.

Затем сэр Джером Баус был отведен домой, ему было дано три дня на отъезд из Москвы и сказано о возможном письме, которое будет послано за ним следом. Сэр Джером Баус имел очень мало средств, денег, но что еще поддерживало его — это радость того, как мирно он отпущен, и желание поскорее стать для них недосягаемым. Я изыскал средство достать ему тридцать телег для его багажа и слуг и как можно больше прогонных лошадей. Я испросил позволения князя-правителя на то, чтобы увидеться и поговорить с ним, а также проводить его из города. Простой сын боярский (а meane sinaboarscie) был назначен для его охраны и строгого за ним наблюдения, он обращался с ним весьма грубо, что было нестерпимо для Бауса, едва смогшего это вытерпеть. Я с моими слугами и верными друзьями сопровождал его, пока он не выехал из Москвы, верхом и в полном снаряжении, иначе и он, и его люди имели бы неминуемые неприятности. Отъехав десять миль, я натянул свой шатер и устроил проводы ему и его компании из моих [90] запасов и продуктов, он умолял меня позаботиться о дальнейшей безопасности его пути, и я хотя не давал обещаний, но выполнил [эту] его просьбу. Сильно потрясенный [пережитым] страхом, он благодарил меня за все, что я сделал, говорил, что будет просить королеву и моих друзей отблагодарить меня, а сам и его друзья никогда не забудут этого. Письмо, написанное его собственной рукой с дороги, из Переславля (Pereslaue), подтверждает это и содержит просьбу о моей дальнейшей заботе о нем. Бог мне свидетель во всем том хорошем, что я сделал для него. Я убедил князя-правителя послать свои письма для королевы ему вслед, а также связку соболей ей в подарок от него. Когда он прибыл в бухту св. Николая и погрузился на корабль, он [дал волю] несдержанности, грубости в адрес того дворянина, который его провожал, изрезал всех соболей и порвал письмо в клочья, наговорил много высокомерных слов в адрес царя и его совета ¹³⁶. После его отъезда великие государственные дьяки Щелканы (great officers оf estate, the Shalkans) сделались, за мое участие в нем, из друзей моими смертельными врагами. Я распространяюсь об этом, потому что позднее вы убедитесь, как хорошо сэр Джером Баус отблагодарил меня ¹³⁷.

Государство и управление обновились настолько, будто это была совсем другая страна; новое лицо страны было резко противоположным старому; каждый человек жил мирно, уверенный в своем месте и в том, что ему принадлежит. Везде восторжествовала справедливость. Однако бог еще приберег сильную кару для этого народа; что мы здесь можем сказать? По природе этот народ столь дик и злобен, что, если бы старый царь не имел такую тяжелую руку и такое суровое управление, он не прожил бы так долго, поскольку постоянно раскрывались заговоры и измены против него. Кто мог подумать тогда, что столь большие богатства, им оставленные, будут вскоре истреблены, а это государство, царь, князья и все люди так близки к гибели ¹³⁸. Плохо приобретешь — скоро потеряешь.

Царь Иван Васильевич правил более шестидесяти лет ¹³⁹. Он завоевал Полоцк (Pollotzco), Смоленск (Smolensco) ¹⁴⁰ и многие другие города и крепости в семистах милях на юго-запад от города Москвы в областях Ливонии, принадлежавших польской короне, он завоевал также многие земли, города и крепости на восточных землях Ливонии и в других доменах королей Швеции и Польши; он завоевал царства Казанское и Астраханское, все области и многочисленные народы ногайских и черкесских (Nagaie and [91] Chercas) ¹⁴¹ татар и другие близкие к ним народы, населявшие пространства в две тысячи миль по обе стороны известной реки Волги и даже на юг до Каспийского моря. Он освободился от рабской дани и поборов, которые он и его предшественники ежегодно платили великому царю Скифии, хану крымских татар (the Chan of Crim Tartor), посылая ему, однако, небольшую мзду, чтобы защищаться от их ежегодных набегов. Он завоевал Сибирское царство и все прилежащие к нему с Севера области более чем на 1500 миль. Таким образом, он расширил значительно свою державу во всех направлениях и этим укрепил населенную и многочисленную страну, ведущую обширную торговлю и обмен со всеми народами, представляющими разные виды товаров своих стран, в результате не только увеличились его доходы и доходы короны, но сильно обогатились его города и провинции. Столь обширны и велики стали его владения, что они едва ли могли управляться одним общим правительством (regiment) и должны были распасться опять на отдельные княжества и владения, однако под его единодержавной рукой монарха они остались едиными, что привело его к могуществу, превосходившему всех соседних государей. Именно это было его целью, а все им задуманное осуществилось. Но безграничное честолюбие и мудрость человека оказываются лишь безрассудством в попытке помешать воле и власти Всевышнего, что и подтвердилось впоследствии. Этот царь уменьшил неясности и неточности в их законодательстве и судебных процедурах, введя наиболее удобную и простую форму письменных законов, понятных и обязательных для каждого, так что теперь любой мог вести свое дело без какого-либо помощника, а также оспаривать незаконные поборы в царском суде без отсрочки ¹⁴². Этот царь установил и обнародовал единое для всех вероисповедание, учение и богослужение в церкви, согласно, как они это называют, учению о трех символах, или о православии, наиболее близкому к апостольскому уставу, используемому в первоначальной (the primitive church) церкви и подтвержденному мнением Афанасия и других лучших и древнейших отцов [церкви] на Никейском (Nicene) соборе, и на других наиболее праведных соборах (counsalls) ¹⁴³. Он и его предки приняли древнейшие правила христианской религии, как они верили, от греческой церкви, ведя свое древнее начало от св. апостола Андрея и их покровителя св. Николая. Эта греческая церковь с тех пор, по причине отступлений и распрей, [92] подвергалась упадку и заблуждениям в наиболее важном: в существе доктрин и в отправлении богослужений.

Из-за этого царь отделил московское духовное управление от греческой церкви и соответственно от необходимости в эту церковь посылать пожертвования и принимать оттуда грамоты. С помощью Троицы он убедил нестойкого патриарха Иеремию отречься от патриаршества в Константинополе или Хиосе в пользу московской митрополии ¹⁴⁴. Царь резко отклонял и отвергал учение папы, рассматривая его как самое ошибочное из существующих в христианском мире: оно угождает властолюбию папы, выдумано с целью сохранить его верховную иерархическую власть, никем ему не дозволенную; царь изумлен тем, что отдельные христианские государи признают его верховенство, приоритет церковной власти над светской. Все это, только более пространно, он приказал изложить своим митрополитам, архиепископам и епископам, архимандритам и игуменам папскому нунцию патеру Антонию Поссевино (Pater Antonie Posavinus), великому иезуиту, у входа в собор Пречистой (Prechista) в Москве ¹⁴⁵ .

[За время своего правления этот царь] построил свыше 40 прекрасных каменных церквей, богато украшенных и убранных внутри, с главами, покрытыми позолотой из чистого золота. Он построил свыше 60 монастырей и обителей, подарив им колокола и украшения и пожертвовав вклады, чтобы они молились за его душу.

Он построил высокую колокольню из тесаного камня внутри Кремля, названную Благовещенской колокольней (Blaveshina Collicalits), с тридцатью великими и благозвучными колоколами на ней, которая служит всем тем соборам и великолепным церквам, расположенным вокруг; колокола звонят вместе каждый праздничный день (а таких дней много), а также очень заунывно в каждую полуночную службу ¹⁴⁶.

Заканчивая [повествование] о его благочестии, нельзя не привести один памятный акт, его милосердное деяние. В 1575 году вслед за моровым поветрием начался большой голод, уничтоживший лучших людей. Города, улицы и дороги были забиты мошенниками, праздными нищими и притворными калеками; в такое трудное время нельзя было положить этому конец. Всем им было объявлено, что они могут получить милостыню от царя в назначенный день в Слободе. Из нескольких тысяч пришедших 700 человек — самых диких обманщиков и негодяев — были убиты ударом в голову и сброшены в большое озеро на добычу рыбам; остальные, [93] самые слабые, были распределены по монастырям и больницам, где получили помощь. Царь, среди многих других подобных своих деяний, построил за время царствования 155 крепостей в разных частях страны, установив там пушки и поместив военные отряды. Он построил на пустующих землях 300 городов, названных «ямами» (yams), длиной в одну-две мили, дав каждому поселенцу участок земли, где он мог содержать быстрых лошадей столько, сколько может потребоваться для нужд государственной службы ¹⁴⁷ . Он построил крепкую, обширную, красивую стену из камня вокруг Москвы, укрепив ее пушками и стражей ¹⁴⁸ .

В заключение скажу о царе Иване Васильевиче. Он был приятной наружности, имел хорошие черты лица, высокий лоб, резкий голос — настоящий скиф, хитрый, жестокий, [94] кровожадный, безжалостный, сам по своей воле и разумению управлял как внутренними, так и внешними делами государства ¹⁴⁹. Он был пышно захоронен в церкви архангела Михаила; охраняемый там днем и ночью, он все время оставался столь ужасным воспоминанием, что, проходя мимо или упомянув его имя, люди крестились и молились, чтобы он вновь не воскрес, и проч.

Ко всем государям, союзникам царской империи, были назначены послы, по желанию Бориса Федоровича, чтобы показать его величие. Но сначала были сделаны приготовления для коронации царя, ее описание потребовало бы больше места и времени, чем я могу себе позволить ¹⁵⁰, поэтому я, будучи свидетелем всего и удостоившись высокой чести в тот день, должен отослать [читателя] к книге путешествий м-ра Гаклюйта и к трактату д-ра Флетчера, где все это изложено вместе с сообщениями о государстве и управлении, написанными давно моей рукой ¹⁵¹; я среди других был назначен посланцем к королеве. Содержание во всех посольских наказах было одинаковым: объявить, что провидением божьим Федор Иванович (Theodor Ivanowich) был возведен на престол (coroberavated, по их выражению), коронован и объявлен царем тех княжеств и земель, которыми владел его отец, блаженной памяти прежний царь Иван Васильевич. Думая о благе, исходя из священной заботы о мире, он счел необходимым уведомить их величества, государей других держав, как сильно его желание жить с ними в союзе и братской любви, и тому, кто принимает это, он обещает взаимность в связях, торговле и делах с ними и их подданными ¹⁵²

Получив эти письма и наказы договориться о некоторых других делах, касающихся одновременно обеих сторон, я был отпущен с необыкновенными милостями, удостоившись многих почестей, особенно от князя-правителя Бориса Федоровича, как частным образом, так и в торжественной обстановке, с особыми постановлениями и поручениями. Меня хорошо снарядили всем необходимым и везде меня принимали, охраняли и встречали как посла, куда бы я ни прибыл. Мое путешествие началось из Москвы 20 августа 1585 года ¹⁵³ , вначале я прибыл во Псков (Vobsco) в 600 милях от Москвы, затем в Дерпт в Ливонии, Пернов, Венден, Либаву и проч., затем в Ригу, столицу провинции, в которой я имел дело к королеве Магнуса, ближайшей наследнице московского престола ¹⁵⁴; она жила в замке Риги в большой нужде, существуя на маленькое жалованье, выдаваемое ей из польской казны. Я мог получить разрешение [95] видеть ее только от кардинала Радзивилла (Ragaville), крупного прелата княжеского рода ¹⁵⁵, охотника до общества ливонских леди, самых прекрасных женщин в мире, который жил случайно в это время там. Я приложил огромные усилия, чтобы добиться свидания с ней. Кардинал сначала принял важный вид, представив это дело как большую трудность, но когда мы получше познакомились, сделался более приятен и весел и однажды даже засмеялся, проходя мимо меня в важной процессии.

Когда меня привели к Елене (Llona) ¹⁵⁶, вдове короля Магнуса, я застал ее за расчесыванием волос своей дочери, девятилетней девочки, очень хорошенькой. Она спросила, что мне нужно. Я попросил позволения поговорить с ней наедине, она начала меня удивленно рассматривать и сказала, что не знает меня и у нее нет ни приемных, ни прислуги. Оставив свою дочь со своей дворянкой, она [отошла со мной к окну] в этой же комнате, с еще более величественным видом.

«Мадам, я боюсь, что более не смогу увидеть ваше высочество, поэтому изложу мое поручение без красноречия, дайте мне ваше королевское обещание, что оставите в секрете все, что я вам скажу, поскольку все это в ваших же интересах». Хотя она сохранила молчание, я продолжил: «Царь Федор Иванович, ваш брат (поскольку так называют [у них] себя двоюродные), узнал, в какой нужде живете вы и ваша дочь, он просит вас вернуться в свою родную страну и занять там достойное положение в соответствии с вашим царским происхождением, а также князь-правитель Борис Федорович, изъявляет свою готовность служить вам и ручается в том же...»

«Сэр,— сказала она,— ни они не знают меня, ни я их. Ваша внешность, речь, платье заставляют меня верить вам больше, чем благоразумие позволяет мне». Вдруг нас прервали, начальник стражи поторопил меня уйти, выражая подозрительность. Она рассталась со мной также неохотно, как и я, начала плакать, за ней заплакали ее дочь и бывшая с ней дворянка; она пожелала, чтобы я нашел средство вновь быть допущенным к ней.

Кардиналу передали это, он послал за мной и спросил, какими шутками я заставил королеву смеяться, я сказал, что ему неверно передали.

«Вы знаете, что я имею в виду, вы можете видеть ее, но не будьте слишком смелы». Я просил его письменного позволения и получил его, королева с нетерпением ждала остальную часть моего поручения, и я также хотел это [96] [поскорее] изложить ей.

— Вы видите, сэр, меня держат здесь, как пленницу, содержат на маленькую сумму, менее тысячи талеров в год.

— Вы можете исправить все, если захотите.

— Меня особенно тревожат два сомнения: если бы я решилась, у меня не было бы средств для побега, который вообще было бы трудно устроить, тем более что король и правительство уверены в возможности извлечь пользу из моего происхождения и крови, будто я египетская богиня, кроме того, я знаю обычаи Московии, у меня мало надежды, что со мною будут обращаться иначе, чем они обращаются с вдовами-королевами, закрывая их в адовы монастыри, этому я предпочту лучше смерть.

— Ваш случай сильно отличается от прочих, а время изменило этот обычай: теперь те, кто имеет детей, не принуждаются к этому, остаются растить их и обучать.

— Какое поручительство, что все, что вы говорите,— правда?

— Ваше желание может испытать то, что задумано, вера в это дело может сделать его успешным, когда вы удостоверитесь и убедитесь в средствах, которые сделают безопасным и успешным это дело.

— Тогда я должна уповать на бога и вашу христианскую скромность и обещание, скажите мне свое имя и возможно более точное время [побега].

— Не сомневайтесь, ваше высочество, в ближайшие два месяца вы узнаете и то и другое, в знак верности я оставляю вам сотню венгерских дукатов золотом, и ваша честь получит еще 400 точно через семь недель или около этого времени. Ее высочество с благодарностью приняла их, а ее дочери я дал еще двадцать. Я простился, королева и ее дочь пожали на прощание мою руку, а я был рад успеху.

Мои слуги и начальник стражи этого замка сильно удивились тому, что я так долго оставался у королевы. Он вновь сказал об этом кардиналу.

— Фу, пустяки, не подозревайте его, вы видите, он молод и красив, я желал бы, чтобы он достиг своего, по крайней мере, я имел бы надежду получить с нее то, во что она мне обходится.

— Но ни король, ни правительство Польши не пошли бы на это даже за 100 тысяч талеров [ответил начальник стражи] . Я подарил кардиналу красивый, шитый золотом платок и покорно благодарил за оказанную мне милость.

— Я рад, что вы имели здесь успех, когда нам доведется [97] встретиться в Польше, мы вспомним весело о нашем знакомстве.

Выезжая из ворот города, я встретил девушку, одетую как дворянка, с непокрытой головой, она вручила мне красиво вышитый белый платок, в уголке его было завязано недорогое колечко с рубином, но она не сказала мне от кого, хотя я сам догадался. Я поспешил из владений кардинала через Курляндию (Corland), Пруссию (Prusia), Кенигсберг (Quinsburgh), Мелвин (Melvinge), Данциг (Danzicke), где я решил немного передохнуть, отослав одного из моих слуг, уроженца Данцига, морем в Нарву с моими письмами, платком и донесениями к царю и Борису Федоровичу о сделанном. Все было зашито в его стеганое платье. Он выполнил все столь быстро и благополучно, что та королева с ее дочерью была извещена и очень хитроумно выкрадена и проехала через всю Ливонию, прежде чем ее отсутствие было обнаружено. Начальник стражи послал было погоню, но было поздно, он лишился за это своего места, переданного другому, более надежному человеку. Чтобы кончить эту историю, скажу, что по моем возвращении из Англии я нашел королеву [живущей] в большом поместье, она имела свою охрану, земли и слуг согласно своему положению, но вскоре она и ее дочь были помещены в женский монастырь, среди других королев, где она проклинала то время, когда поверила мне и была предана, но ни она не видела меня, ни я ее ¹⁵⁷. Я очень угодил этой услугой [русским], но сильно раскаиваюсь в содеянном. Из Данцига я проследовал через Кашубию (Cashubia), Померанию (Pomerenia), Шецин (Statten), Мекленбург (Mackellburgh), Росток (Rostocke) (где я едва избежал смерти), достиг известного имперского города Любека, там был с почетом и заботой принят. Бургомистр и члены муниципалитета (raettsheren) дарили мне вина, пироги с благодарностью за все, что я делал для них раньше.

Из Гамбурга я прибыл в Англию, явился ко двору в Ричмонд, известив о себе лорда-казначея и сэра Фрэнсиса Уолсингема. Они представили меня королеве, ее величество приняла письма царя и мою речь очень благосклонно и с большими похвалами мне; [она сказала, что] рада иметь слугу столь верного и опытного в делах, что ему дает поручение такой великий иностранный государь. Своему вице-камергеру сэру Томасу Ганиджу (Henneag) ¹⁵⁸ она сказала: «Позаботьтесь о помещении для него, уже поздно, я поговорю об остальном с вами завтра». Сэр Джером Баус и его [98] брат м-р Ральф Баус пришли с лучшими пожеланиями поздравить меня с прибытием и настойчиво расспросили обо всем. Он [Джером Баус] сказал, что хвалил мое знание языков, милости в обхождении со мной при дворе царя, всему этому я верил, так как королева говорила мне то же.

На следующий день ее величеству было угодно иметь со мной большую беседу, во время которой она спрашивала о дурном поведении сэра Джерома Бауса, на что я отвечал весьма мало. Мне было доверено перевести письма, в которых я смягчил выражения, относившиеся к Баусу, причем м-ру Секретарю это не понравилось, он сказал мне, что королева будет недовольна, если узнает об этом, ведь ее величество приказала мне не бояться ничего. Когда я закончил перевод, м-р Секретарь прочел его королеве ¹⁵⁹. Ее величество захотела услышать наказ, данный для устной передачи, поскольку кроме того, что содержалось в письме царя, сообщалось еще и устное слово. Я сказал ее величеству, что наказ такой большой, что я боюсь утомить внимание ее величества, поскольку уже поздно.

«Тогда я назначу время для вашей следующей аудиенции». Затем ее величество повернулась к лордам и сказала: «Я думаю, лорды, эти письма оказывают нам столь высокое уважение, какое мы едва ли получали от какого-либо государя, вновь коронованного, их обращения и уверения, относящиеся к нам, по всем правилам учтивости и общепринятому обычаю государей мы должны были бы первыми принести им от нас».

Я был помещен в хорошем доме в Лондоне, хорошо снабжен и имел хорошую прислугу, мне выказывали уважение, чествовали и угощали от имени Московской компании сэр Роуленд Гейворд (Heyward), сэр Джордж Барнс (Barns), м-р Кастомер Смит (Smythe) ¹⁶⁰ и многие другие олдермены и видные купцы. Королева прислала за мной из Гринвича ¹⁶¹, я изложил все, что имел, и о чем ее величество пожелала спросить меня, она сказала, что мы упустили время и случай, которые могли бы принести ей и подданным большие богатства. Я затратил много времени на выполнение заданий и поручений от царя и лорда-правителя, а также выслушал мнения оксфордских, кембриджских и лондонских медиков касательно некоторых затруднительных дел царицы Ирины (о зачатии и рождении детей), бывшей замужем семь лет, и часто (беременной) ¹⁶², а также у меня были поручения о других брачных делах, которые я, опасаясь за себя, держал в тайне. ¹⁶³ [99]

Сэр Джером Баус из-за немилости к нему королевы затаил глубокую обиду на меня, он привел в ярость лорда Лесестера ¹⁶⁴, теперь наместника в Нидерландах, который всегда оказывал мне высокие почести и поддержку; [посылал] письма, где мне оказывалась особая милость; я всегда выполнял его поручения, на его письма-запросы я посылал ему богатые меха, белых соколов, белых медведей со всем, что для них требовалось, платя за них моим приятелям добрую цену. [Баус] сказал, будто я провозгласил у себя за столом в такой-то день в присутствии знатных людей, герцогов, что он сбросил с лестницы свою жену, сломав ей шею, чтобы сделаться любовником королевы ¹⁶⁵,— таким средством Баус думал уничтожить меня и расстроить переговоры, которые я вел. Сэр Лесестер написал об этом королеве, прося о расследовании и наказании меня. Королева изменилась в лице, поклявшись, что я отвечу за это, и приказала лордам Королевского суда расследовать это дело. Сэр Джером Баус предполагал доказать [мою вину] с помощью одного только Финча (Finch) ¹⁶⁶, его прихлебателя, которому он сказал, будто я хотел изжарить его в Москве как лазутчика. Тем не менее королева открыто заявила: «Я не сомневаюсь, Горсей докажет, что он честный человек». Лорд Гансден (Honsdon), тогда камергер, встал на сторону Бауса ¹⁶⁷, лорд-казначей, Христофор Гэттон (Hatton) ¹⁶⁸, особенно сэр Фрэнсис Уолсингем были тверды и уверены в своем добром мнении обо мне, у меня было много добрых друзей и родственников, вставших горою за меня. Двор и город были полны темных слухов об этом деле.

Нас потребовали в суд. Сэр Джером Баус сказался больным, но лорды по повелению королевы послали к нему с тем, чтобы его привели. Он предстал перед судом, его компаньон-обвинитель был так бледен, говорил запинаясь и боязливо, все время оглядываясь на Бауса, ожидая, что он скажет судьям, так что они все были недовольны. С моей стороны выступали четверо именитых купцов, готовых преклонить колена перед лордами в том, что они находились в Москве все то время, пока этот Финч был там, по разным делам в течение не более десяти дней. Они открыто признали и засвидетельствовали, как добр я был с ними и как дружески я отправил его за свой счет вместе с ними из Москвы, где он был в большой нужде и опасности. Я представил его собственные письма ко мне, полные благодарностей и признательности. Лорды приказали сэру Джерому Баусу выйти из палаты суда, а Финчу сказать правду, он признал [предъявленные] письма своими и обвинил сэра Бауса, что он уговаривал [100] его часто и настаивал, чтоб он предъявил это обвинение, о котором он сам ничего не слышал, говорил, что это способ погубить м-ра Горсея и его посольство. Лорды приговорили его быть сосланным в тюрьму Маршалси, надеть на него тяжелые кандалы, лорд-казначей сказал ему: «Хоть ты, сударь, и не был зажарен, но жалко, что тебя не подпалили немного». Лорд-камергер поспешил в покои королевы, м-р Секретарь опередил его другим путем и рассказал ее величеству обо всем. Она сделала выговор лорду Гансдену, который обвинил во всем Бауса, лорды сказали этому последнему, что он обесчестил себя настолько, что все наказания слишком мягки для него. «Пусть, милорды, будет наказан тот, кто представил ложное свидетельство» [сказала королева]. Она запретила ему являться ко двору. [Мой рассказ] утомителен, но нельзя короче было рассказать о всей ненависти этого злого человека ко мне, стоившей столько же, сколько его жизнь (as much as his liff is worth).

Пришло время, когда моя обида была заглажена и установился благоприятный климат; я, несмотря ни на что, тем временем, с большой помощью моих добрых друзей сэра Френсиса Уолсингема и сэра Джорджа Барна и других, достал львов, быков, собак, золоченые алебастры, пистоли, самопалы, оружие, вина, запас разных лекарств, органы, клавикорды, музыкантов, алые ткани, нити жемчуга, искусно сделанные блюда и другие дорогие вещи в соответствии с моими поручениями. Я получил отпуск у королевы, принял письма ее величества к царю и князю-правителю и разрешение на мой проезд; было сказано много теплых слов и сделано милостивых обещаний, а также были получены — их стоит прочесть — наказы и инструкции от лордов и от компаний, вместе с некоторым вознаграждением за мою службу и услуги, ранее оказанные им мною при царском дворе.

Я выехал из Англии ¹⁶⁹, хорошо снаряженный, с девятью добрыми купеческими кораблями, и благополучно прибыл в бухту св. Николая, затем добрался до Москвы, проехав 1200 миль, и явился к лорду-правителю, теперь сделавшемуся князем провинции Вага. Он радостно встретил меня и после длинной беседы повел задним ходом к царю, который, казалось, был рад моему возвращению, потчевал (pochivated) меня, развлекал, а затем отпустил. На следующий день князь-правитель прислал за мной и рассказал мне много странных происшествий и перемен, случившихся за время моего отсутствия в Москве. Я был огорчен, услышав о заговорах родственников царицы, матери царевича Дмитрия (Charivwich Demetrius) и отдельных князей, [101] объединенных с ним [Борисом Годуновым] в регентстве (comission) по воле старого царя, которых он, зная теперь свою силу и власть, не мог признавать как соперников. «Ты услышишь многое, но верь только тому, что я скажу тебе» [сказал мне князь-правитель]. С другой стороны, я слышал большой ропот от многих знатных людей. Обе стороны скрывали свою вражду, с большой осторожностью, осмотрительностью и дипломатией взвешивая свои возможности, это, однако, не могло хорошо кончиться ни для одной из этих сторон. [Князь-правитель] спросил: «Когда прибудут подарки и заказанные товары?» Я отвечал, что, нужно полагать, скоро.

Меня призвали к царю, сидевшему в присутствии большинства членов своего совета. После небольшой вступительной речи, содержащей перечисление его титулов, прославления величия его царской державы, я предъявил список моего наказа и ответные грамоты его величеству от королевы Англии, после их принятия меня отпустили. У меня спрашивали о подарках, посланных его величеству. Я отвечал, что они таковы, что требуют для перевозки больше времени, чем обычно. Тотчас было отдано приказание, и дворянин с 50 охотниками был послан, чтобы принять все меры к быстрой доставке их через реку Двину. В этот раз меня похвалили за хорошую службу и за выполнение воли царя относительно королевы Магнуса, которая была благополучно доставлена в Москву.

Богдан Бельский, главный любимец прежнего царя, был в это время в опале, сослан в отдаленную крепость [города] Казани (а castell and town remott Cazan) как опасный человек, сеявший смуту среди знати в эти тревожные времена ¹⁷⁰. Главный казначей старого царя Петр Головин (Peter Gollavine), человек высокого происхождения и большой храбрости, стал дерзок и неуважителен к Борису Федоровичу и в результате также попал в опалу и был сослан под наблюдением Ивана Воейкова (Vioacove) ¹⁷¹, фаворита князя-правителя, а по дороге лишен жизни ¹⁷². Князь Иван Васильевич Шуйский (Suscoie), первый князь (prime prince) царской крови, пользовавшийся большим уважением, властью и силой, был главным соперником [Бориса] в правительстве, его недовольство и величие пугали. Нашли предлог для его обвинения; ему объявили царскую опалу (displeasur cast upon him) и приказали немедленно выехать из Москвы на покой. Он был захвачен стражей под началом одного полковника, недалеко от Москвы, и удушен в избе дымом от зажженного сырого сена и жнива ¹⁷³. Его смерть [102] была всеми оплакана. Это был главный камень преткновения на пути дома и рода Годуновых, хотя еще многие подвергались подозрению и постепенно разделили эту участь. Я был огорчен, увидев, какую ненависть возбудил в сердцах и во мнении большинства князь-правитель, которым его жестокости и лицемерие казались чрезмерными. Однажды [он] взял меня с собой и вышел через почтовые ворота с немногими из своих слуг, не считая его сокольничих, посмотреть охоту его кречетов на журавлей, цапель и диких лебедей. Это поистине царская забава, особенно с их выносливыми ястребами, когда не нужно заботиться о том, что птица убьется, а выбор их большой и все они совершенны. Нищий монах вдруг подошел к нему и сказал, чтобы он поскорее укрылся в доме, так как не все пришедшие позабавиться его охотой — его истинные друзья. В это время около 500 всадников из молодой знати и придворных ехали якобы для оказания ему почестей при проезде его через город. Он полагал, что никто не должен знать о том, куда он едет, или следовать за ним. Он последовал совету монаха и, устремившись за молодым соколом, спущенным на другую сторону реки, переправился и ближней дорогой поспешил домой, оказавшись у ворот Кремля раньше, чем прибыла эта компания. Я видел, что он был сильно встревожен и рад, что благополучно вернулся во дворец; там его ожидали епископы, князья, дворяне и другие просители со своими челобитными (peticions), причем иные не могли попасть к нему в течение двух или даже трех дней, потому что он пользовался обычно тайным проходом в покои царя. Я просил его оглянуться и выйти к ним на крыльцо. Он сердито посмотрел на меня, будто бы я советовал что-то недоброе, однако сдержался, вышел к ним, приветствовал многих и принял их прошения при громких выкриках: «Боже, храни Бориса Федоровича!» Он сказал им, что представит их челобитные царю.

«Ты наш царь, благороднейший Борис Федорович, скажи лишь слово и все будет исполнено!» — Эти слова, как я заметил, понравились ему, потому что он добивался венца.

Мои подарки и товары наконец благополучно прибыли в Москву. Был назначен день, когда я должен был вновь отправиться на прием к царю послом от ее величества в сопровождении пристава высокого положения (а pencioner of good esteme) Петра Пивова (Peter Peva) ¹⁷⁴. Я был верхом на такой же хорошей лошади, как и он, меня сопровождали двадцать слуг, богато одетых, по их очень любимому обычаю, каждый из них нес какой-нибудь из даров. Я ожидал в приемной, пока царь и царица наблюдали из окна дворца [103] бульдогов и львов, которых вели бирючи (birrowd) и их сопровождающие, причем более пяти тысяч любопытных шли следом. [Первым шел] прекрасный белый бык, весь в природных черных пятнах, его зоб висел до самых колен, у него были поддельно позолоченные рога и ошейник из зеленого бархата, украшенный красным шнурком; его заставили встать на колени перед царем и царицей, потом он встал, свирепо оглядываясь по сторонам, люди, смотревшие на него, решили, что это какое-то незнакомое животное, называемое «буйвол» (bueval). Двенадцать псарей провели двенадцать огромных бульдогов, украшенных бантами, ошейниками и проч., затем привезли двух львов в клетках, поставленных на сани, при них был маленький татарский мальчик с прутом в руке, его одного они боялись. Они были размещены перед дворцом, поражая и удивляя любопытных.

Царь восседал на своем престоле, и мы перешли к более серьезным делам и приветствиям. Меня попросили войти, мои слуги с их дарами стали в сторону.

«Благороднейший, могущественнейший и знаменитейший царь Федор Иванович, царь всея Руси, Владимира (Vollademeria), Москвы (Musquo), Казани (Cazan), Астрахани (Astracan), Твери (Otver), Новгорода Великого (Novogorrd Velica), Перми (Perm), Вятки (Vatzca), Сибирской (Sibersca), Кондинской (Condonscoie), Ярославской (Yeraslavsco) [земель], Нижнего (Nezna), царь, государь и великий князь и проч. многих других провинций. Королева Елизавета, божьего милостью королева Англии, Франции и Ирландии, а также королева многих других земель и княжеств, защитница христианской католической веры, высочайшая, могущественнейшая, широко и везде прославленная, ее величество приветствует как любящая сестра ваше величество, ее дорогого и возлюбленного брата, и посылает вашему царскому величеству свои высокие поздравительные письма, желая здоровья и благополучия, дабы вы могли царствовать и править в полном счастье, мире и спокойствии. Ее величество приказала мне, своему слуге и вассалу, сказать вашему пресветлому величеству, что ваши письма к ней получены с благодарностью и что они приятны ее величеству. Содержащиеся в них предложения и уверения в вашей братской любви с большой готовностью принимаются, и королева обещает и провозглашает такую же сестринскую любовь и дружбу, какие существовали при Иване Васильевиче, последнем царе и отце вашего величества, на общее дело обеих наших держав и для наших верных подданных, на процветание и благо, о могущественнейший и величайший [104] царь». Затем с низким поклоном я отошел в сторону и сел на маленькую скамью, покрытую ковром. Царь сказал несколько слов с довольным видом. Но тут канцлер (the cauncelor) прошептал ему что-то на ухо, он встал, снял головной убор и сказал, что рад узнать, что его возлюбленная сестра королева Елизавета находится в полном здравии, после чего я был отпущен и доставлен домой точно так же, как и пришел. Особая опись подарков была мною передана вместе с письмами. За мной следовал Иван Чемоданов (Shamadanove) ¹⁷⁵, приближенный лорда-правителя, доставивший мне от царя для обеда 150 мясных блюд всех сортов, разные напитки, хлеб, пряности,— все это несли через улицу в мой дом 150 дворян. Я подарил главному из них платье алого сукна, потчевал (pochivated), угощал их, развлекал и всем остальным дал какую-либо [награду].

На следующий день ко мне пришли разные дворяне, чиновники, священники, купцы, мои друзья и знакомые, чтобы по их обычаю поздравить меня с царской милостью; пили, ели, веселились, пока хватило царского угощения. Правитель (the protector) Борис Федорович провел целый день в пересмотре драгоценностей, цепей, жемчуга, блюд, золоченого оружия, алебард, пистолей и самопалов, белого и алого бархата и других изумительных и дорогих вещей, заказанных и столь любимых им. Его сестра-царица была приглашена туда же, особенно ее удивили органы и клавикорды, позолоченные и украшенные эмалью; никогда прежде не видев и не слышав их, она была поражена и восхищена громкостью и музыкальностью их звука. Тысячи людей приходили ко дворцу, стояли и слушали их. Мои люди, игравшие на них, много получили наград и были допущены в присутствии таких персон, куда и я не имел доступа. Точно так же были хорошо приняты все вещи, даже был взят мой собственный портрет, за все правитель прислал мне хорошую цену, свыше 4000 фунтов; кроме того, его главный служитель конюшни (the master of his horss) Иван Волков (Ivan Volcove) ¹⁷⁶ привел мне на выбор трех персидских кобыл с богатыми седлами, сбруей и украшениями, чтобы я мог ездить на них верхом, что я и делал; я выбрал лошадь, оцененную в 200 фунтов; его величество прислал мне с другим его видным дворянином, Михаилом Косовым (Michaell Cossove) ¹⁷⁷, три тысячи фунтов лучшей мелкой серебряной монеты в память об отце его, царской отеческой любви и милости. Приняв это, я отпустил посланных, щедро наградив их. Вид всех этих редкостей, бульдогов, львов, органов, музыки и других удовольствий был постоянным напоминанием [105] обо мне, по желанию князя-правителя и его друзей мне были подарены вышитые золотом платки, полотенца, рубашки, балдахины, ковры, кушанья и лакомства; щедрость их была столь велика, что многие поселения, монастыри, приказы (offices) и чиновники, русские и иностранные купцы по моему ходатайству были освобождены от многих пошлин, налогов, получили льготы ¹⁷⁸,— все это не без хорошего вознаграждения и благодарности. Хотя в их хрониках (histories) это изложено более подробно ¹⁷⁹, мы не будем останавливаться на этих событиях в нашем описании государства русского.

Царь, я имею в виду князя-правителя, обладал теперь огромным богатством, которое увеличивалось ежедневно, и он не знал даже, как его использовать, чтобы показать свою славу. Король Персии испытывал тогда сильное притеснение со стороны могучей армии турок, его разорили ежегодные набеги, они отобрали у него Мидию (Media), Дербент (Darbent), Шемаху (Shamakie), Бильбиль (Bilbill), Арда-биль (Ardoll) и другие лучшие и богатейшие провинции, оттеснив его к Альпам, как их называют, или к высокогорным областям Персии — Кашану (Cashan), Тебризу (Tauris), Персеполю (Percipolis), Казвину (Casbyn) и проч., а также угрожали завоеванием независимому Грузинскому княжеству по причине его местоположения: христиане, жившие там, были со всех сторон окружены магометанскими и языческими странами ¹⁸⁰. Персидские и грузинские государи послали к царю и князю-правителю несколько послов с просьбами о помощи, но поскольку не было возможности послать в столь отдаленное место через Каспийское море армию, то им было предоставлено: королю Персии 200 тысяч рублей на пять лет без процентов, но под надежных заложников, а королю Грузии 100 тысяч марок стерлингов под залог отречения от княжеского титула его государства; это было утверждено официальной грамотой, скрепленной представителями обеих сторон. Но вскоре это стало причиной раздора между турками и царем. ¹⁸¹

Борис Федорович, задавшись целью приобрести еще более значительный титул, отправил посольство князя Федора Хворостинина (Knez Feodore Forresten) с целью заключить более тесный союз с королем Дании Фридрихом, но третий сын короля, герцог Иоанн (Hartigue Hans), и его [Годунова] дочь Мария были слишком молоды [для заключения брачного союза], и из этого ничего не вышло ¹⁸². Также, чтобы утвердиться в своем могуществе, он послал к германскому императору Максимилиану посольство во главе с умным [106] государственным секретарем Афанасием Масоловым (Alphonasse Masolove) ¹⁸³ с большой свитой и подарками, посольство перебралось через Двину, погрузилось на английский корабль у бухты св. Николая, плывший в Гамбург и Любек, там ему была приготовлена хорошая встреча и угощение. Он прибыл к императору в Прагу (Prage), представил свои письма и подарки, среди них были белые кречеты, два прекрасных персидских ковра, два куска золотой парчи, четыре связки богатых черных соболей, четыре черных лисы, изумительной работы золотой жезл, дорогое персидское вооружение из булата (bullatt). Имперской короне была предложена дружба, а императорскому дому Австрии — прочный и вечный союз, готовность заодно поднять оружие против общего врага — турок, смертельных противников христиан и христианского мира, теперь ворвавшихся в Венгрию и другие части империи; была предложена помощь: послать из России 50 тысяч конных воинов, храбрых и смелых, в течение трех месяцев, император только должен заставить Стефана Батория, короля Польши, дать свободный и безопасный проход через его страну. Этот посол многого добился, его предложения с большим удовольствием были приняты, его самого чествовали и отпустили с большим почетом ¹⁸⁴. Но император, не добившись от короля Польши, не доверявшего своему врагу, Московиту, свободного прохода для предложенной армии, отправил своего посла тоже с подарками — хорошими лошадьми, германскими часами и проч., а также с наказом испытать предложенный союз и занять у русских 300 тысяч рублей, т. е.900 тысяч талеров ¹⁸⁵. Но царь и Борис потребовали ручательства Фридриха, короля Дании, и столь серьезного залога, что из этого ничего не вышло ¹⁸⁶, кроме насмешек и злобы турок и крымских татар, которых турки натравили на тыл московитов с такой огромной армией, что царь потерпел большие убытки и людские потери ¹⁸⁷. Поляки и шведы, сговорившись, одновременно вторглись в земли, принадлежавшие им ранее; воспользовавшись благоприятным моментом, они отвоевали все то, что отобрал у них ранее царь Иван ¹⁸⁸. Русские были в это время заняты также завоеванием Сибири (Siberia), они расширили свои владения и захватили царя Сибири Чиглика Алота (? — А. С.) (Chiglicke Alothe) и привезли в Москву вместе с его матерью и лучшими советниками и мурзами (murseys), как они их называют ¹⁸⁹; я видел, как он упражнялся с оружием и верхом, как принято у его народа, и слышал, как он рассказывал, что в его стране живут несколько англичан или по крайней мере людей, похожих на меня, взятых [107] с кораблем, артиллерией, порохом и другими припасами, которые за два только года перед тем пытались отправиться по Оби (Ob), чтобы отыскать северо-восточный путь в Китай (Catay) ¹⁹⁰. Несколько шведских солдат бежали оттуда и пришли в Москву, на службу к царю, среди них был некто Габриэль Элфингстоун (Gabriell Elphingsten), храбрый шотландский капитан, судя по письму от полковника Стюарта, которое он мне принес; тот рекомендовал его и еще шестерых солдат-шотландцев, служивших у него королю Дании, но все они не имели ни денег, ни обмундирования. Они умоляли меня устроить их на службу и помочь в нужде. Я дал им 300 талеров, купил платье, пистоли и мечи: когда они маршировали теперь, то смотреть на них было куда приятней, чем на шведов, которые пришли вместе с ними. Я добился, чтобы капитана Элфингстоуна поставили начальником над ними, им дали жалованье, лошадей, назначили для пропитания мясо и питье. Некоторое время они вели себя хорошо, однако не смогли ни вернуть мне долг, ни вознаградить меня, как это ясно видно по их письмам.

В это время составился тайный заговор недовольной знати с целью свергнуть правителя, [разрушить] все его замыслы и могущество. Этот заговор он не посмел разоблачить явно, но усилил свою личную охрану. Был [также] раскрыт заговор с целью отравить и убрать молодого князя, третьего сына прежнего царя, Дмитрия, его мать и всех родственников, приверженцев и друзей, содержавшихся под строгим присмотром в отдаленном месте у Углича (Ougletts ¹⁹¹. Дядя нынешнего царя — третий доверенный, по завещанию царя, наряду с Борисом Федоровичем (который теперь не хотел терпеть никаких соперников в правлении и, как я уже сказал, извел двух других первых князей), Микита Романович, солидный и храбрый князь, почитаемый и любимый всеми, был околдован, внезапно лишился речи и рассудка, хотя и жил еще некоторое время ¹⁹². Но правитель сказал мне, что долго он не протянет. Старший сын его, видный молодой князь, двоюродный брат царя Федор Микитович (Feodor Mekitawich), подававший большие надежды (для него я написал латинскую грамматику, как смог, славянскими буквами, она доставила ему много удовольствия), был принужден жениться на служанке своей сестры, жены князя Бориса Черкасского (Knez Boris Shercascoie), от нее он имел сына, о котором многое услышите впоследствии ¹⁹³. Вскоре после смерти своего отца он, опасный своей популярностью и славой, был пострижен в монахи и сделался молодым архиепископом Ростовским (Archbishop of Rostove) ¹⁹⁴. [108] Его младший брат, Александр Микитович (Alexander Mekitawich), не менее сильный духом, чем он, не мог долее скрывать свой гнев: воспользовавшись случаем, он ранил князя-правителя ¹⁹⁵, но не опасно, как задумывал, и бежал в Польшу, где вместе с Богданом Вольским, главным любимцем прежнего царя и сказочно богатым человеком, и с другими недовольными лицами как там [в Польше], так и дома задумывал заговор с целью не просто свергнуть Бориса Федоровича и всю его семью, но разрушить и погубить все государство, как вы и прочтете на этих страницах позднее ¹⁹⁶

Однако пора вернуться к рассказу о наших собственных делах — возложенных на меня переговорах.

Я не тратил времени даром, испросил для Компании купцов освобождения всех ее контор (howses) — в Москве, Ярославле, Вологде, Холмогорах и в бухте св. Николая — от всех высоких пошлин, которые на них наложили из-за неудовольствия, вызванного плохим поведением сэра Джерома Бауса, а также освобождения от уплаты тысячи рублей по случаю строительства новой большой стены вокруг Москвы, за которую все другие купцы обязаны были платить; прекращения иска московских купцов на 30 тыс. рублей, взятых у них одним из приказчиков (factor) общества Антони Маршем (Antony Marsh) ¹⁹⁷, которого поддерживали некоторые знатные советники и чиновники; уплаты 2 тыс. рублей, давно и безнадежно одолженных царем за медь, свинец и другие товары. Я добился освобождения Джона Чапеля (John Capell) и возврата находившихся у него товаров на 3 тыс. фунтов, захваченных во время его опалы из-за того, что его объявили любекским купцом; заема из царской казны 4 тыс. рублей для купцов, посылавших в Псков за льном [с отсрочкой выплаты], до продажи их товара; заема у князя-правителя для них без процентов 5 тыс. рублей. Он предлагал в случае необходимости отпустить из своей казны еще 10 тыс. фунтов. [Я добился] выдачи мне на руки для высылки в Англию всех незаконно торговавших в этих странах купцов числом 29; прощения пошлины, следовавшей царю за этот год за все товары и составлявшей 2 тыс. рублей. Я добился у царя привилегии для общества вести торг и обмен во всех его землях по реке Волге и Каспийскому морю, в Персии, без пошлин и налогов. Я добился и получил от царя, за его печатью, свободное право для купцов Английской компании торговать и обменивать товары во всех его владениях без пошлин и налогов на их товары, как ввозимые, так и вывозимые, со всеми выгодами и удобствами, какие я только мог сам придумать и [109] написать. Никогда ни один из посланников не мог получить ничего подобного, хотя бы истратил тысячи; все было утверждено, закреплено и обнародовано князем-правителем в торжественной обстановке перед всеми лордами и чиновниками и объявлено по всему государству ¹⁹⁸

Правитель отослал свои богатства в Соловецкий монастырь, который стоит на северном берегу моря, близ границ с Данией и Швецией. Он хотел, чтобы в случае необходимости они были там готовы к отправке в Англию, считая это самым надежным убежищем и хранилищем в случае необходимости, если бы его туда выжили (he should be inforced therunto) ¹⁹⁹. Все эти сокровища были его собственностью, не принадлежали казне, и, если бы было суждено, Англия получила бы большую выгоду от огромной ценности этого богатства. Но он колебался, так как намеревался вступить в союз с Данией, чтобы иметь опору в дружбе и ее могуществе. Он и его приближенные не смогли ни сохранить, ни устроить этот план в тайне, а возможно, их кто-то предал, и старинная знать стала подозревать меня. Так как все они и духовенство завидовали той милости, которой я пользовался, то они перестали оказывать мне свое дружеское расположение. Поэтому я ускорил, насколько мог, мои дела, сделав больше, чем мне было поручено по наказам и инструкциям как от совета королевы, так и от Компании купцов; в назначенное время я получил письма царя, почетный отпуск и отбыл ²⁰⁰Дворянин по имени Афанасий Сабуров (Alphonasse Savora) ²⁰¹ с 70 телегами (carts or tilegos) был назначен проводить меня и доставить мой багаж из Москвы на 40 ямских лошадях, не считая моих собственных, до Вологды, за 500 миль по суше. Мне были поручены богатые подарки от царя и особенно от Бориса Федоровича королеве; кроме того, он поручил много заказов на дорогие вещи, а также некоторые секретные поручения. Он послал мне необыкновенно редкое платье из ткани, затканной и вышитой серебром, из Персии, сшитое без швов и стоящее так дорого, что я не смог бы даже оценить его; красивый вышитый шатер или тент, вышитые платки, полотенца, рубахи с золотой и серебряной нитью, принесенные мне Семеном: Чемодановым (Simon Shamodanove) ²⁰², его близким родственником, от имени Марии Федоровны ²⁰³, сорок прекрасных соболей, множество отборных соколов с людьми для доставки их до побережья. Уезжая, я выхлопотал еще две милости, которые и были пожалованы. [Первая] — свобода и прощение [110] всех лифляндцев — мужчин и женщин, вдов, детей, с их семействами сосланных в опалу в Нижний Новгород, в пятистах милях от Москвы ²⁰⁴, в пустынное место; их положение было плачевным и нищенским, как свидетельствовали многие письма и прошения, получаемые от них. Список всех их имен был составлен и отдан. Михаил Консов (Michall Consove) ²⁰⁵ был немедленно послан с поручением и письмом от царя к воеводе (viovod) об их освобождении. Радость их сердец, слезы и благодарственные молитвы — все это было в письмах, посланных мне вслед и сохраненных мною, так как они стоили, чтобы их прочли. Другой моей просьбой было прошение за сына одного знатного человека из Гельдерланда (Gelderland), умершего там герра Захариуса Глизенберга (Glisenberght), главного начальника (liotennant) наемной конницы царя. Его сын, мальчик десяти лет, никак не мог быть освобожден, несмотря на переговоры и письма от правительства и от короля Дании. [Мальчик] был поручен мне и отослан к матери, Маргарите де Фиглерс, с моим слугой Гансом Фризом. Джильс Гофман и Антони ван Зельман, которые хлопотали об этом, прислали мне тысячу рейхсталеров и хорошо наградили моего слугу ²⁰⁶Я выехал из Москвы, где меня с почетом проводили, мое путешествие было легким, я часто натягивал свой шатер и обедал, ужинал той провизией, которой меня снабдили на дорогу. У Вологды меня встретил князь Михаил Долгорукий, воевода (Knez Michaell Dolgaruca, the viovode) ²⁰⁷, он пришел приветствовать меня с царской милостью. Были приготовлены две большие барки, или дощаника (barckes or dosnickes), с лоцманами и 50 гребцами, чтобы доставить меня к устью Двины, в 1000 милях. Сопровождающий меня дворянин вместе с одним из моих слуг, следившим, чтобы тот не обирал и не грабил окрестности, плыли впереди меня в легком судне, запасая провизию, мясо, питье и гребцов в каждом населенном пункте, и так до прибытия в монастырь и крепость Архангельск, где у ворот встречал меня князь Михаил Звенигородский (Izvenagorodscoie) ²⁰⁸ с 300 стрельцов, выстреливших из ружей и из всех крепостных пушек в честь моего прибытия; все голландские и французские корабли также встретили меня пушечными залпами, по предложению князя. На следующий день он чествовал меня и проводил сам на барку, назначив 50 гребцов и 100 человек охраны, находившейся в небольшом судне, сопровождавшем меня до Розового острова (Rose Island); он оказывал мне всяческие почести, сам был одет в золототканое платье, мне он сказал, что это король (King) приказал ему в письме так одеться [111] и встретить меня. Проведя со мной несколько часов на Розовом острове, он уехал, попросив написать о том, что он выполнил свою службу Борису Федоровичу. Розовый остров был почти в 30 милях [от берега], меня здесь встречали все английские приказчики (masters), агенты и купцы. Стрельцы, высадившиеся раньше меня, выстроились и дали залп, который услышали на кораблях, и в ответ раздался пушечный залп. Стрельцов и гребцов угостили вином у погреба и отослали той же ночью назад, в крепость. На следующий день монахи [из обители] св. Николая принесли мне подарок: свежих семг, ржаной хлеб, кубки и крашеные блюда. На третий день моего приезда ко мне был прислан дворянин и капитан Савлук Сабуров (Sablok Savora, а captain) ²⁰⁹ от князя с копией с наказа царя и Бориса Федоровича об их милостях: мне пожаловано было на дорогу 70 живых овец, 20 живых быков и волов, 600 кур, 40 окороков, две дойные коровы, две козы, десять свежих лососей, 40 галлонов водки, 100 галлонов меда, 200 галлонов пива, 100 караваев белого хлеба, 600 бушелей муки, 2 тыс. яиц и запас чеснока и лука. Все эти вещи были доставлены четырьмя дюжими носильщиками и множеством других людей; все было хорошо размещено. Я позволил себе немного отдохнуть и перечитать милостивое письмо от королевы (которым она меня почтила) ²¹⁰, а также письма от лордов ее Королевского тайного совета, их наказы и инструкции, наказы Компании, а также памятные записки от моих друзей, которые я все сохранил по сей день для своего удобства и для чтения [потомству] после меня. Некоторое время я провел, развлекаясь среди купцов и приказчиков, мы забавлялись игрой, пляшущими медведями, дудками, барабанами и трубами; праздновал вместе с ними, разделяя поровну доставшуюся мне провизию. Между тем я отправил верного слугу, Замятию (Sameiten), ко двору Бориса Федоровича с письмами, полными благодарности за все его милости, а также и к другим лордам и высоким чиновникам, от которых я вновь получил любезные письма и новые подарки с м-ром Фрэнсисом Черри ²¹¹—кусок золотой парчи на платье — носить в память о Борисе Федоровиче — и прекрасную связку соболей на украшение этого платья. Эти письма приятны как по стилю, так и по содержанию, каждый, кто захочет, может взглянуть на них ²¹²

После всего этого, хорошо приготовленные к дороге, на следующий день после [дня] св. Варфоломея я и мои товарищи сели на большой корабль «Центурион» ( the Centurian) и прибыли благополучно, день в день спустя пять недель [112] в Тинмус в Нортумберленде ²¹³, там я пересел с четырьмя слугами на лошадей и прибыл в Йорк, а затем в Лондон на четвертый день, после чего явился ко двору в Ричмонде.

Стараниями лорда-казначея и м-ра Секретаря, которым в то время был сэр Фрэнсис Уолсингем, я был доставлен к королеве, предъявил при аудиенции письма царя ²¹⁴ и его привилегии, пожалованные подданным ее величества в знак его братской любви к ее величеству, скрепленные печатью с золотым орлом, раскинувшим крылья. После моего отчета о порученном, который очень удовлетворил ее величество, что было точно выражено добрыми словами и милостивым видом, ее величество просила позаботиться обо мне м-ра Секретаря Уолсингема и на этом отпустила меня. Несколько недель спустя, когда письма и привилегии были переведены и прочитаны королеве, она сказала: «Действительно, лорды, это королевский подарок от Московского царя, и купцы этого не стоят»,— она была настроена против купцов в результате жалоб сэра Джерома Бауса, а также из-за их разногласий и распрей. «Но я надеюсь, они окажут хороший прием и вознаградят моего слугу Джерома Горсея, а я буду просить вас проследить за этим»,— говорила она лорду-казначею и м-ру Секретарю. Потом она приказала мне встать на колено рядом и разглядывала в грамотах [которые я привез] начертания букв, находя сходство с греческими, спрашивала, не имеют ли те или другие буквы и знаки то или иное значение, потом сказала: «Я могла бы быстро выучить [этот язык]». Она просила лорда Эссекса выучить этот известный и самый богатый в мире язык; он, занимаясь этим, получил много удовольствия и восхищался им, уделяя этим занятиям больше времени и труда, чем он предполагал им уделять.

Корабли благополучно прибыли в Лондон; мои подарки и заказы были готовы. Я попросил новой аудиенции. Меня пригласили в Гринвич. Со мной шли двенадцать разодетых слуг и нанятых людей, несших подарки, которые по приказу королевы пронесли, вопреки моему желанию, задним ходом прямо в распоряжение м-ра Генри Сакфилда; я же прошел в приемные покои, где сидела королева и ее лорды: пэр Эссекс, лорд-казначей, сэр Христофор Гэттон, сэр Фрэнсис Уолсингем, сэр Томас Гинедж, сэр Уолтер Ралей и другие, а также леди Маркиза (Marques) [?], леди Уорвик ²¹⁵ и другие дамы. Я представил письма от князя Бориса Федоровича, объяснив его титул, засвидетельствовав его дружбу и готовность к услугам, а затем дал знать ее величеству, что превыше всех государей и властелинов мира он почитает и мечтает [113] быть полезным ее императорскому священнейшему величеству ²¹⁶

«Если этот князь столь искусен в словах, то что же говорят его письма? Откройте и дайте их прочесть, м-р Секретарь». Он сказал: «Ваше величество, потребуется некоторое время, чтобы их перевести, я доверяю это сделать тому, кто их привез». Тогда королева спросила о подарках. Они были выставлены в галерее. Она приказала некоторым остаться, другим уйти, боясь, что они будут просить чего-нибудь. Я показывал, а королева дотрагивалась своей рукой до каждого свертка; там было четыре куска персидской золотой парчи и два куска серебряной, большая белая мантия из штофа, на которой было выткано солнце, его золотые лучи были вышиты самыми блестящими нитками, золотые и серебряные шелка были гладко уложены, чтобы лучше было видно их красоту, еще был прекрасный большой турецкий ковер, четыре богатых связки черных соболей, шесть больших белых с пятнами рысьих шкур, две белые шубы (shubs or gowns) из горностая. Королева даже вспотела, устав перебирать золотые ткани и особенно соболей и меха; она приказала двум своим горничным м-с Скидмор и м-с Рэтклиф убрать все вещи в ее кладовую, а м-ру Джону Стонгоупу помочь им. Королева смотрела из окна на двух белых кречетов, свору собак, ловчих соколов и на двух ястребов; она приказала лорду Кэмберленду и сэру Генри Ли заботиться и хорошо ухаживать за ними. Ее величество указала [в окно] и сказала, что это действительно редкий и настоящий царский подарок, поблагодарила и отпустила меня.