СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЯН ДЛУГОШ

АННАЛЫ ИЛИ ХРОНИКИ СЛАВНОГО КОРОЛЕВСТВА ПОЛЬШИ

ANNALES SEU CRONICAE INCLITI REGNI POLONIAE

4. Русские источники І–VІ книг Анналов Длугоша

Известия Анналов Длугоша, имеющие отношение к истории Древней Руси, давно привлекают интерес исследователей, не без основания полагавших, что источниками их являлись русские [40] летописи. Тем не менее идентификация русских летописных памятников, бывших в руках польского хрониста XV в., до сих пор вызывает споры. Трудность проблемы определяется в первую очередь неразработанностью принципиальнейших вопросов истории русского летописания древнейшей поры. Лучше всех знал летописи А.А. Шахматов, он же проницательно (хотя и в общих чертах) охарактеризовал русские источники труда Длугоша: Свод 1423 г., особая Галицко–Волынская летопись. Западнорусская летопись (последняя в основном использована при описании событий конца ХІVв.) (Шахматов А.А. Разыскания. С. 340–364). Е. Перфецкий попытался уточнить упомянутый южнорусский источник и охарактеризовал его как Перемышльский епископский свод 1225 г. (Perfeckij Е. Historia Роlоnіcа); однако автор ошибочно включил в состав предполагаемого свода известия позднего происхождения, а церковный характер памятника вообще может быть поставлен под сомнение, так как речь идёт в основном о междукняжеских отношениях. В.Т. Пашуто свёл все многочисленные источники Длугоша к одному, который определил как Киевский свод 1238 г. (Пашуто В.Т. Очерки. С. 21–67). Однако ошибки в методике исследования достаточно очевидны: Московский свод 1479 г. привлекался не в списках и даже не по изданию в составе XXV тома ПСРЛ, а в передаче поздней Воскресенской летописи (публикация которой к тому же несовершенна); происхождение известий не выяснялось, причём игнорировались выводы А.А. Шахматова даже в тех случаях, когда они совершенно бесспорны. Ещё один пример ошибочной методики и выборочного анализа узкого круга известий вне контекста всего массива сообщений Длугоша о русских событиях представляет собой работа М.Н. Тихомирова (Тихомиров М.Н. Русские летописи). Аналогичные ошибки присущи и последнему исследованию источников Длугоша, принадлежащему Ю.А. Лимонову: признаётся использование польским историком только одной русской летописи (близкой к Московскому своду 1479 г.); текст Анналов изучается не по латинскому оригиналу, а по польскому переводу, в котором обнаруживаются, как ни странно, неверные прочтения; при сравнении Анналов с какой–нибудь группой летописей (например, Лаврентьевско–Троицкой) в качестве образца выбирается только одна из летописей, а варианты по другим памятникам не учитываются – в итоге исследователь приходит к неверным выводам (Лимонов Ю.А. Культурные связи. С. 6–96). Следует сразу сказать, что предположение о привлечении Длугошем поздней летописи типа Московского свода 1479 г. не может быть принято, во–первых, по соображениям хронологическим (памятник конца 70–х гг. XV в. не мог быть использован в труде, подготовленном в основном к 1461 г. и набело переписанном и отредактированном в главных компонентах в 1460–х гг.), во–вторых, из–за того, что ряд известий Анналов не находит [41] соответствия ни в Московском своде 1479 г., ни в летописях Ермолинской и сходных с нею.

В заключение замечу, что при изучении источников Анналов ни одним исследователем не учитывались кодикологические особенности «автографа» Длугоша. Подробного описания рукописи не существует даже в современном издании Анналов на латинском языке и в их польском переводе (введение, написанное В. Семкович–Зарембиной, содержит только суммарные данные, а её работа 1952 г. в существенных чертах уже устарела и требует уточнений).

Наблюдениями исследователей, занимавшихся русскими источниками Длугоша, накоплен, тем не менее, содержательный материал, позволяющий высказать предварительные соображения о тех летописях, которые были доступны польскому историку. Это: 1) летопись типа Лаврентьевской; 2) летописный памятник из семейства Софийской I – Новгородской IV летописей: 3) южнорусский источник, сходный с Ипатьевской летописью.

Лаврентьевско–Троицкая группа летописей содержит несколько сходных памятников. Сама Лаврентьевская летопись, известная в списке 1377 г., отражает Владимирский великокняжеский свод начала XIV в. К той же традиции примыкает и митрополичья Троицкая летопись, доведённая до 1408 г. По новейшим данным, Троицкая летопись создана крупнейшим писателем Средневековой Руси, иноком Троице–Сергиева монастыря, исполнявшим одновременно должность митрополичьего секретаря, Епифанием Премудрым (Клосс Б.М. Избранные труды. Т. 1. С. 100–104, 241–255).

Летописание начала XIII в. отражают лицевая Радзивиловская летопись в списке 1487 г. (так называемый Кёнигсбергский список), созданная вероятнее всего в Смоленске, Московско–Академическая летопись конца XV в. (Клосс Б.М. Предисловие // ПСРЛ. Т. 1. М., 1997. 3–е изд. С. G–N) и так называемый Летописец Переяславля Суздальского (или Летописец русских царей), известный в двух списках 60–х гг. XV в. западнорусского происхождения (Клосс Б.М. Предисловие // ПСРЛ. Т. 41. М., 1995. С. V–Х). А.А. Шахматов полагал, что Радзивиловский и Московско–Академический списки независимо восходят к общему оригиналу (Шахматов А.А. Обозрение. С. 228– 230), однако оказывается, что большинство приведённых им примеров первичности Московско–Академического списка по сравнению с Радзивиловским порождено ошибками существующих изданий текста Лаврентьевской с вариантами по Радзивиловскому и Московско–Академическому спискам. Тем не менее, некоторые разночтения все же указывают на близость Московско–Академического списка к тексту Лаврентьевской и Летописца Переяславля Суздальского в тех случаях, когда Радзивиловский список отошёл от общего протографа. Тем самым тезис А.А. Шахматова о происхождении Радзивиловского и Московско–Академического списков от общего оригинала остаётся в силе, хотя и с поправками. [42]

Общий оригинал Радзивиловского и Московско–Академического списков представлял из себя Владимирский свод, доводивший изложение до 1205 г. (6714 г. в ультрамартовской датировке), но в дефектном состоянии: из–за перепутанности листов события с конца 6711 г. и по 6714 г. оказались расположенными ранее известий 6711–6713 гг. (отмеченные особенности присущи обоим спискам); кроме того, утерян лист с окончанием статьи 6714 г. А.А. Шахматов указал на существование более полного и исправного списка свода 1205 г., отразившегося в составе Львовской летописи и Тверского сборника (Шахматов А.А. Ермолинская летопись. С. 33–48); А.А. Шахматов определил, что список отражал «первоначальную редакцию Радзивиловской летописи», продолжался до 1205 г., но сохранился лишь в сочетании с другими источниками). В дальнейшем свод 1205 г. был отредактирован и продолжен записями до 1214 г., ведшимися при дворе переяславского князя Ярослава Всеволодовича – так образовался Летописец Переяславля Суздальского (заключительная фраза о «високосном лете» свидетельствует об окончании летописца в 6724 г., что при ультрамартовской датировке указывает на 1215 г.). Сравнение Лаврентьевской летописи с Радзивиловской и Летописцем Переяславля Суздальского приводит к выводу, что сходный текст этих летописей продолжался до 1205 г. (6714 г. в ультрамартовской датировке). Вслед за окончанием общего источника в Лаврентьевской повторен 6714 г., но уже в мартовском обозначении, и далее следует текст, отличающийся от Летописца Переяславля Суздальского; Радзивиловская же вообще обрывается на статье 1205 г. Поэтому можно считать, что с 1205 г. связан определённый этап в истории владимирского летописания. Вместе с тем из наблюдений А.А. Шахматова следует, что в основе Лаврентьевской лежал более ранний вариант свода 1205 г. (в Радзивиловской и Летописце Переяславля Суздальского внесены позднейшие тенденциозные добавления имени Всеволода Большое Гнездо в известиях о деятельности его брата Михалка).

Для истории русского летописания важнейшее значение имеет памятник, давший начало семейству Софийской I – Новгородской IV летописей. Этот не дошедший до нашего времени свод первоначально был датирован А.А. Шахматовым 1448 г., но впоследствии учёный признал ошибочность своих построений (под влиянием частного письма А.В. Маркова). После этого свод стал называться Новгородско–Софийским, а время его создания А.А. Шахматов отнёс к 30–м гг. XV в. (ориентируясь на окончание старшей редакции Новгородской IV летописи в 1437 г.). Источником общерусских известий Новгородско–Софийского свода А.А. Шахматов считал некий Владимирский полихрон 1423 г., существование которого в последнее время поставлено под сомнение (Лурье Я.С. Общерусские летописи; однако автор неудачно реанимировал идею «свода 1448 г.»). В итоге остаются бесспорными лишь следующие [43] соображения о характере летописного сборника, к которому восходят Софийская I и Новгородская IV летописи: это был явно митрополичий общерусский свод, доведённый до 1418 г. (на 1418 кончается общий текст Софийской I и Новгородской IV). Новые данные позволяют уточнить датировку свода: во–первых, ряд повестей, читающихся в составе Софийской I и Новгородской IV летописей, а следовательно читавшихся и в их общем источнике (Повести о Куликовской битве, о нашествии Тохтамыша, Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русского, и др.), созданы Епифанием Премудрым, причем до 1419 г. (года кончины писателя); во–вторых, проявляющаяся в ряде статей свода антилитовская направленность была допустима в 1415–1419 гг., в период раскола единой митрополии Киевской и всея Руси и образования на территории Великого княжества Литовского отдельной митрополии во главе с Григорием Цамблаком (Цамблак умер в 1419 г. и после этого русско–литовские отношения стали нормализоваться) (Клосс Б.М. Избранные труды. Т. 1. С. 110–124). Таким образом, митрополичий свод, явившийся источником Софийской I и Новгородской IV летописей, был создан около 1418–1419 гг., и его логично назвать Сводом митрополита Фотия.

Свод митрополита Фотия положил начало семейству Новгородско–Софийских летописей. Нас в первую очередь интересуют их переработки, которые оказались на территории Великого княжества Литовского и, следовательно, могли быть доступны Длугошу в первую очередь.

Признано, что в Анналах Длугоша была использована западнорусская летопись, которая привлекалась при описании событий конца XIV в. Текст западнорусских летописей лучше всего представлен группой древнейших списков (Никифоровский, Супрасльский и др.). В них общерусская по содержанию летопись доведена до 1446 г. и распадается на несколько частей: до 1305 г. использована Новгородская IV летопись; в известиях 1305–1388 гг. представлена выборка из Троицкой летописи начала XV в.; часть 1383–1427 гг. основана на Софийской I и дополнена записями, ведшимися при дворе митрополита Фотия; наконец, в части 1431–1446 гг. превалируют западнорусские, а точнее – смоленские известия, что и определяет смоленское происхождение свода в целом. Погодное изложение завершается Летописцем великих князей литовских, содержащим историю сыновей Гедимина и доведённым до смерти Витовта.

Смоленский свод середины XV в., в котором начальная часть была основана на Новгородской IV летописи, мог быть использован Длугошем не только в известиях конца XIV в., но и в первых шести книгах Анналов.

Известно несколько видов Новгородских кратких летописцев, имевших распространение на территории Великого княжества Литовского. А.А. Шахматов считал, что в основе Летописца епископа [44] Павла, «Сказания летом вкратце» (примыкающего к Хождению Игнатия Смолнянина), Летописи Авраамки, первой части Рогожского летописца лежит сокращённая версия свода 1448 г. (Шахматов А.А. Обозрение. С. 231–255, 302–328). По новейшим представлениям в этих летописцах использован один из вариантов Новгородской IV летописи (Клосс Б.М., Лурье Я.С. Русские летописи. С. 92). Рогожский летописец, сохранившийся в списке 40–х гг. XV в., в первой своей части (до 1283 г.) основан на Новгородском кратком летописце с предшествовавшей ему хронографической компиляцией, но дополнен по суздальскому источнику. Западнорусский сборник епископа Павла также имеет в начале хронографическую подборку, но сам летописец, основанный на Новгородской IV , продолжен до 1461 г. Так называемая Летопись Авраамки (БАН Литвы, F 22–49), доведенная до 1469 г., в части до 1309 г. представляет Новгородский краткий летописец в соединении с Сокращённым общерусским сводом, известия 1309–1446 гг. изложены по Новгородской V летописи; летописному тексту предшествует хронографическая подборка, а в приложении помещены статьи из Комиссионного списка Новгородской I летописи. Сама рукопись датируется 70–ми гг. XV в., но вплетена в сборник, составленный в Смоленске в 1495 г. (в предшествующей литературе летопись ошибочно датировалась 1495 г. и неправомерно связывалась с именем Авраамки).

Южнорусскую, вернее, Галицко–Волынскую традицию отражает Ипатьевская летопись (новейшее описание списков Ипатьевской летописи см.: Клосс Б.М. Предисловие // ПСРЛ. Т. 2. М., 1998. С. E–N). Из списков летописи только Хлебниковский (XVI в.) имеет несомненно киевское происхождение; в XVII в. Хлебниковский список положил начало новым редакциям Ипатьевской летописи.

Киевское летописание древнейшей поры в явном виде не сохранилось, но следы его проявляются в более поздних компиляциях. Среди них важнейшее значение имеет Московский свод 1479 г. и его южнорусский источник. Впервые А.А. Шахматов обнаружил в составе Московского свода 1479 г. (на протяжении XII в.) южнорусский источник, сходный с Ипатьевской летописью (Шахматов А.А. Обозрение. С. 275–281). Наблюдения А.А. Шахматова были расширены и уточнены А.Н. Насоновым (Насонов А.Н. Московский свод 1479 г. С. 350–385). В московском памятнике А.Н. Насонов выявил статьи южнорусского происхождения на пространстве 1118–1196 гг., но отметил, что оригинальные южнорусские известия читаются и далее: под 1210, 1212 и 1214 гг. (Там же. С. 372–373). А.Н. Насонов также установил, что южнорусская летопись была использована уже в общем оригинале Московского свода 1479 г. и Ермолинской летописи, который исследователь определил как митрополичий свод, составленный в 1464–1472 гг. Выводы А.Н. Насонова впоследствии были пересмотрены: 1) протограф Московского свода 1479 г. и Ермолинской летописи более правильно оценен как [45] великокняжеский летописец; 2) Московскому своду 1479 г. предшествовал более ранний памятник – Свод 1477 г.; 3) составители оригинала Ермолинской летописи пользовались не только протографом Московского свода 1479 г., но и его источниками (Киевской, Софийской I и Троицкой летописями), дополнительно – Сокращённым сводом 1472 г. В таком случае создание оригинала Ермолинской летописи хронологически сближается с формированием протографа Ермолинской и Московского свода, под которым я и понимаю Свод 1477 г. (Клосс Б.М., Лурье Я.С. Русские летописи. С. 103–111).

К реконструкции киевского источника Московского свода 1479 г. до сих пор не привлекалась Типографская летопись. Причиной этому являлось ошибочное заключение А.А. Шахматова, будто в Типографской использован сам Московский свод 1479 г. На самом деле в Типографской читается более ранний текст (по нашему заключению – Свод 1477 г.), в котором южнорусский источник сохранил черты, утраченные в Московском своде 1479 г. Целый ряд известий Типографской сходен с Ипатьевской летописью и отсутствует в Московском своде 1479 г.: под 1089 г. – упоминание юрьевского епископа Антония в сообщении об освящении Успенской церкви Печерского монастыря, под 1112 и 1113 гг. – подробности о черниговском епископе Иоанне, под 1114 г. – о заложении Ладоги, под 1122 г. – о женитьбе Мстислава Владимировича, под 1156 г. добавлено о митрополите Климе, под 1160 г. читаются даты вокняжения Изяслава Давыдовича и его убиения (в Московском своде пропущены), под 1163 г. указано время правления митрополита Феодора, под 1164 г. подробнее рассказывается о приходе митрополита Иоанна, под 1177 г. сообщено о судьбе пленённого рязанского князя Романа (пропущено в Московском своде, но воспроизведено более точно в Ермолинской). Известия о нашествии саранчи и о землетрясении в Киевской земле в Типографской, как и в Ипатьевской помещены под 1195 г., а в Московском своде – под 1196 г. (кроме того, Типографская ближе к Ипатьевской в написании даты события). Киевский источник Типографской летописи местами отличался от Ипатьевской и содержал сведения, отсутствующие в Московском своде 1479 г. и Ермолинской летописи. Так, подробнее, чем в Ипатьевской, рассказывается под 1118 г. о конфликте между Ярославом Святополковичем и Владимиром Мономахом, под 1159 г. иначе указано место расположения у Вышгорода стоянки Ростислава Мстиславича. Интересно сообщение 1174 г. о захвате Киева Святославом Всеволодовичем – с точной датой.

Количество текстов Московского свода 1479 г. (или его протографа – Свода 1477 г.), в которых заметно влияние южнорусского источника, должно быть увеличено. Напомним, что А.Н. Насонов ограничил его рамками 1118–1196 гг. Однако выясняется, что и до 1118 г. можно выявить вставки из южнорусской летописи. Так, текст [46] статьи Московского свода 1051 г. о Печерском монастыре, основанной на Троицкой, подвергся правке по летописи, сходной с Ипатьевской. Рассказ 1074 г. о смерти Феодосия Печерского в первой половине (до слов «обещася монастырем пещися») основан на Софийской I, а дальше – на Ипатьевской летописи. С Ипатьевской летописью сходна вся статья 1086 г., под 1087 г. – известие о походе Всеволода к Перемышлю, под 1088 г. – известие о выезде Святополка в Туров. Ближе к Ипатьевской сообщение 1089 г. об освящении Печерской церкви (лучше текст передан в Типографской). Совпадают с Ипатьевской известие Московского свода под 1101 г. о заложении Владимиром Мономахом Богородицкой церкви в Смоленске, под 1102 г. – о рождении у Мономаха сына Андрея, под 1111 г. – о смерти черниговского епископа Иоанна (в Типографской известие перенесено под 1112 г. и добавлено, что «сей же Иоан лежа болен на своей епископьи лет 25, не могий служити»), под 1112 г. – о походе Ярослава Святополковича на ятвягов и женитьбе его на дочери Мстислава Владимировича, о поставлении Феоктиста черниговским епископом (в Типографской известие перенесено в статью 1113 г. и добавлено: «И рад бе князь Давыд и вси людие и жадаху епископли службы»). Как уже говорилось, в Типографской под 1114 г. подробнее сказано о заложении Ладоги («камением на приспе»). Из летописи, сходной с Ипатьевской, выписана также вся статья 1117 г.

Очевидно, что в основе южнорусского источника, использованного в Московском своде 1479 г. (точнее – в Своде 1477 г.), лежал Киевский свод 1198 г. Но южнорусские статьи Московского памятника не ограничиваются XII веком. Известие 1200 г. о смерти черниговского князя Ярослава заимствовано из Троицкой, а отчество («Всеволодич») добавлено из летописи типа Ипатьевской (где читается под 1198 г.). Под 1205 г. в Московском своде помещено южнорусское известие: «Рюрик отда Белгород Олговичем, Олговичи же посадиша в нем брата своего Глеба». Ряд сообщений связан с историей Галицкого княжества: 1208 г. – об изгнании венграми из Галича Владимира Игоревича и посажении там его брата Романа; 1210 г. – об изгнании из Галича Романа Игоревича, вокняжении Ростислава Рюриковича, а затем Романа «с братом»; 1211 г. – о захвате Галича венграми и казни троих Игоревичей. Под 1212 г. читается рассказ о походе смоленских и иных князей на Киев, вокняжении на киевском столе Мстислава Романовича Смоленского. Под 1214 г. читаются подробности о вокняжении в Галиче венгерского королевича, о замене православного духовенства католическим, о приходе в Галич торопецкого князя Мстислава Мстиславича «просити себе Галича» у короля. Под 1218 г. упомянуто о кончине Ростислава Рюриковича и Константина Давыдовича – князей из смоленского «племени». Следующие известия возвращают нас к судьбе Галича: 1219 г. – об изгнании из Галича Мстислава Мстиславича и посажении там венгерского королевича; 1220 г. – об [47] отражении набега Литвы на Черниговское княжество, о походе на Галич Мстислава Романовича Киевского и Мстислава Мстиславича; 1228 г. – о болезни Мстислава Мстиславича на пути из Галича в Киев и его смерти.

Многие из указанных известий были выделены ещё А.А. Шахматовым, но учёный считал, что они содержались в «древней Владимирской летописи», поскольку однородные им сообщения имеются в Лаврентьевской (Шахматов А.А. Обозрение. С. 274–275). А.Н. Насонов, как говорилось выше, охарактеризовал некоторые известия как южнорусские, отличающиеся от Ипатьевской летописи. Владимирских сводчиков, конечно, волновали события в Южной Руси, но у них были свои источники информации, которую они трактовали с учётом интересов владимирских князей и их родственных связей с южнорусскими княжескими домами.

Таким образом, южнорусский источник, отразившийся в Московском своде 1479 г. и родственных памятниках, в композиционном отношении выглядел следующим образом: в основание его был положен Киевский летописный свод 1198 г. (причём редакция его отличалась от Ипатьевской летописи), продолженный на протяжении первой трети XIII в. известиями о событиях главным образом на Киевщине и Галицком княжестве, в которых ведущую роль играли представители смоленского княжеского дома.

В итоге можно констатировать, что в Смоленске в середине XV в. сосредоточилось значительное количество летописных материалов: Радзивиловская летопись (в её протографе), Смоленский свод 1446 г., основанный в свою очередь на Новгородской IV и Софийской I летописях, Краткие новгородские летописцы и, наконец, Южнорусский свод, положивший в свое основание Киевскую летопись 1198 г. и продолживший её известиями примерно до первой трети XIII в. Перечисленные летописные памятники вполне могли быть доступны Длугошу. Определение источников Анналов поможет проверить высказанную гипотезу.

До середины XII в. основным источником Длугоша служила южнорусская летопись, сходная с Ипатьевской. Хотя из–за краткости текста характер источника не всегда можно оценить с достаточной точностью, однако удаётся определить, что статья 1033 г. Анналов заимствована из летописи типа Ипатьевской, с которой совпадает именование Ярослава Мудрого «единовластием» (в Лаврентьевской, Софийской I, Новгородской IV читается «самовластен», в Радзивиловской – «самодержец»). Под 1089 г. нашествие саранчи датировано у Длугоша 28 августа – как в Ипатьевской (в Лаврентьевской – «28» без указания месяца, в Радзивиловской дата отсутствует, в Троицкой и Московском своде 1479 г. – 28 мая). Под 1094 г. сказано, что Василько ослеплен в Звенигороде – как в Ипатьевской, а по версии Лаврентьевской, Радзивиловской, Софийской I, Московского свода – в Белгороде. Известие 1112 г. ⁴ [48] о победе русских князей над половцами у Длугоша содержит фразу («возложив всю надежду на Бога и ангелов Его»), которая находит соответствие лишь в Ипатьевской летописи. Из Ипатьевской же выписаны известия о походе Ярослава Святополковича на ятвягов, его женитьбе на дочери Мстислава Владимировича с точной датой (кстати, дата опущена в Московском своде 1479 г.). Рассказ 1117 г. о борьбе Владимира Мономаха с Ярославом Святополковичем соответствует Ипатьевской, но не совпадает с ней полностью: заключительная фраза – «многими речами наставив и наказав Ярослава» – ближе к тексту Лаврентьевской и Радзивиловской («сварився на нь много»). Отсюда следует, что в распоряжении Длугоша находилась особая редакция южнорусской летописи, отличная от Ипатьевской. Под 1118 г. читается продолжение рассказа о столкновении Мономаха с Ярославом – сообщение представляет собой особую версию южнорусской летописи, по–разному отразившейся в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях. Тот же источник под 1123 г. повествует о походе Ярослава и его гибели. Цикл местных известий, связанных с судьбой Володаря Перемышльского и его сыновей, читается в Анналах под 1122, 1124– 1127 гг. Следует обратить внимание, что известие 1126 г. о смерти Володаря дополняется сообщениями о смерти Мономаха и вокняжении в Киеве Мстислава Владимировича, извлечёнными скорее всего из летописи типа Ипатьевской. К этому склоняет ошибка у Длугоша в дате кончины Мономаха (10 мая), которую легче допустить, исходя из написания Ипатьевской («майя в девятый на десять»), чем Лаврентьевской («мая в 19 день»).

Обратим внимание, что отмеченные заимствования из южнорусской летописи под 1033, 1089, 1094, 1112, 1117, 1118, 1122, 1124– 1127 гг. находятся в первоначальном слое «автографа» Длугоша, датируемом 1463–1464 гг. (лишь статья 1123 г. оказалась в тетради, переписанной в конце 60–х гг. XV в.).

Влияние летописи типа Ипатьевской можно усмотреть ещё в статьях Анналов под 1164 г. (смерть Юрия Долгорукого, вокняжение в Киеве Изяслава Давыдовича) и 1194 г. в рассказе о разгроме половцев коалицией южных князей (в перечислении князей Владимир Глебович упомянут пятым, в то время как в Лаврентьевской и Радзивиловской перяславский князь стоит третьим, а его роль в разгроме половцев представлена решающей).

В освещении Длугошем событий первой трети XIII в. ощутимо пользование источником, проявлявшим особый интерес к деятельности представителей смоленского княжеского дома (большинство известий не находит аналогий в русских летописях): под 1207 г. читается известие о походе Владимира Рюриковича со смоленскими дружинами на Литву, под 1207–1209 гг. помещено описание борьбы за Галич с участием Мстислава Мстиславича (Удалого), Владимира Рюриковича, Ростислава Давыдовича и Ростислава Мстиславича, [49] под 1216 г. включено известие о разгроме Мстиславом Давыдовичем со смолянами литовцев у Полоцка, под 1218 г. – о смерти Мстислава Удалого и его погребении в Киеве, о походе на Каменец черниговских и смоленских князей.

Оценивая южнорусский источник Анналов, необходимо отметить его однотипность с южнорусским источником Московского свода 1479 г. и сходных с ним памятников: в основу его также положен Киевский свод 1198 г. особой редакции (отличной от Ипатьевской летописи), события же первой трети XIII в. освещены с акцентом на деятельность представителей смоленского княжеского рода. Не исключено, что окончательное редактирование летописный свод получил именно в Смоленске.

На всём протяжении Анналов до начала XIII в. заметна цепь известий, аналогичных Лаврентьевской летописи (и сходным с нею). Специфика источника начинает явно проявляться с середины XII в. Так, под 1154 г. говорится о борьбе Изяслава Мстиславича с Владимирком Галицким, о походе Юрия Долгорукого на Чернигов. Но если по Лаврентьевской Юрий пошёл «с ростовци и с суждалци и с рязанци», то в Радзивиловской «рязанци» отсутствуют – как и в Анналах Длугоша. С Радзивиловской сближается рассказ 1156 г. о борьбе Изяслава Мстиславича с Ярославом Галицким: по Лаврентьевской битва произошла на реке «Сьрт», в Радзивиловской (как и у Длугоша) – на реке Серет. К тому же источнику следует отнести известия 1158 г. (смерть Изяслава Мстиславича, борьба за киевский стол), 1159 г. (борьба Юрия Долгорукого с Мстиславом Изяславичем – хотя в списках Радзивиловском и Московско–Академическом под 6663 г. большой пропуск, но его нет в списке, отразившемся в Львовской летописи), 1162 г. (поход Юрия Долгорукого на Владимир), 1167 г. (изгнание Изяслава Давыдовича и вокняжение в Киеве Ростислава Мстиславича), 1170 г. (взятие Киева объединённой коалицией князей), 1172 г. (отражение Михалком Юрьевичем набега половцев), 1173 г. (смерть Глеба Юрьевича, занятие великокняжеского стола Романом Ростиславичем и Ярославом Изяславичем), 1179 г. (нападение на Киев Святослава Черниговского), 1184 г. (смерть Михалка Юрьевича, борьба Всеволода с ростовскими и рязанскими князьями; основа рассказа взята из Радзивиловской, но окончание – об ослеплении рязанских князей – из Софийской I летописи) ⁵, 1202 г. (взятие Киева Рюриком Ростиславичем с половцами; в Лаврентьевской – пропуск), 1205 г. (поход южных князей на половцев, битва Ольговичей с Литвой, вокняжение в Киеве Ростислава Рюриковича – все эти известия извлечены из статьи 1205 г. [50] Радзивиловской летописи, в Лаврентьевской – пропуск, Троицкая датирует их 1203 г.).

Наличие в тексте Анналов характерных чтений Радзивиловской летописи, окончание источника на 1205 г. – на том годе, где оканчивается и Радзивиловская, убеждают в том, что в распоряжении Длугоша в том или ином виде имелась Радзивиловская летопись (но не в том списке, который можно произвести из протографов Кёнигсбергского и Московско–Академического). Кёнигсбергский список имеет явные признаки смоленского происхождения, поэтому можно предполагать западнорусское происхождение и того списка Радзивиловской летописи, который был использован Длугошем.

Помимо Радзивиловской летописи и южнорусского источника, в тексте Анналов имеются отдельные чтения и целые известия, присущие Новгородско–Софийским летописям. Влияние этой группы летописей проявляется в известии, что древний Рюрик получил стол в Новгороде (в Лаврентьевской – пропуск, в Ипатьевской и Радзивиловской – в Ладоге); под 992 г. порядок перечисления сыновей князя Владимира (Святополк назван выше Ярослава) совпадает с Софийской I; под 1008 г. утверждается, что Болеслав увёл из Киева сестёр Ярослава – Предславу и Мстиславу (Предслава упоминается лишь в Софийской I и Новгородской IV); под 1051 г. в рассказе о разделе княжений между сыновьями Ярослава сообщается о выделении Игорю города Владимира (об этом читаем в Софийской 1 и Новгородской IV); под 1206 г. повесть о Липицкой битве излагается по Софийской I и Новгородской IV летописям (характерно в этом смысле приведенное число убитых в сражении – десять тысяч, в отличие от данных Новгородской I – «бещисльное число»); известие 1207 г. о междоусобице среди рязанских князей совпадает с Софийской I, но дополнено по Новгородской I летописи.

Характер источника отчётливо проявляется в статье 1212 г. о Калкской битве (известие переписано в составе XX тетради в конце 60–х гг. XV в.). В своё время А.А. Шахматов, анализируя текст сообщения, обнаружил, что часть известий совпадает с Ипатьевской летописью (войска соединяются у «Протолчи»), другие – с Новгородской I (при отступлении половцев смешались ряды русских полков) и Софийской I (бегство Мстислава Удалого). Из этого А.А. Шахматов сделал вывод, что источником Анналов Длугоша являлся (гипотетический) свод 1423 (Шахматов А.А. Разыскания. С. 344–345). Думаю, что заключение А.А. Шахматова было ошибочным, и не только потому, что существование общерусского посредника у Новгородско–Софийских летописей теперь отрицается. Протограф Новгородской IV и Софийской I – Свод митрополита Фотия – в рассказе о Калкской битве представлял собой компиляцию из трёх источников: Ипатьевской, Новгородской I и Троицкой летописей. Эта комбинация наиболее точно отражена в Софийской I, Новгородская [51] IV летопись отошла от общего оригинала: в ней текст сокращён и переделан. В рассказе Длугоша присутствуют первоначальные чтения, характерные для Софийской I (подтверждаемые её источниками): с Софийской I и Ипатьевской совпадают известия о встрече войск на Днепре «у Протолчи» и что такого поражения, как на Калке, «никогда не видывали и не слыхивали в Русских землях» (в Софийской I и Ипатьевской – «бысть победа на вси князи рустии, акы же небывала от начала Руской земли никогда же»); с Софийской I и Новгородской I совпадают известия, что бегство половцев смешало порядки русских войск, что Мстислав Мстиславич при отступлении велел «иссечь корабли» (но в Новгородской I: «отрея от берега лодье», а в Софийской I: «сещи и отринути от брега»). Кроме того, совпадают известия Длугоша и Софийской I об участии в битве на Калке Владимира Рюриковича, его бегстве с поля сражения, о занятии им впоследствии киевского стола (Новгородская IV, как и Новгородская I, об участии в битве Владимира Рюриковича не знает, хотя о вокняжении его в Киеве сообщает). В Анналах читается также известие, что половцы убивали отступавших русских: «всадников – ради коней, пеших – ради одежды». Известие отсутствует в Софийской I и Новгородской IV, но имеется в Новгородской I («иных половци побита ис коня, а иного ис порта»); данный пример мог бы свидетельствовать, что в распоряжении Длугоша имелся сам Свод митрополита Фотия, но такому предположению противоречат иные факты.

В рассказе Длугоша о Калкской битве находятся явно вторичные чтения, присущие только Новгородской IV летописи. Так, в Новгородской IV имеется не находящее соответствия в источниках (и даже им противоречащее) известие, что русские дружины двигались к реке Калке 17 дней; у Длугоша читаем: татары «в семнадцатый день» нападают на русских и половцев. Новгородская IV летопись заключает рассказ следующим образом: «То первое нахожение татарьское на Русь», соответственно у Длугоша: «То было первое поражение, которое русские потерпели от татар».

Поэтому я придерживаюсь мнения, что источником Длугоша в рассказе о Калкской битве служила Софийская I летопись, дополненная по Новгородской IV и Новгородской I (кстати, все эти летописи имелись в распоряжении смоленских сводчиков).

С Софийской I летописью сходны ещё известия Длугоша 1216 г. – о походе Ярослава Всеволодовича на Литву и о гибели в сражении Давыда Торопецкого, 1228 г. – о Батыевом нашествии на Владимиро–Суздальское княжество и 1230 г. – о разорении татарами Смоленска и Чернигова. Тексты сообщений очень краткие, чтобы определённо высказываться о характере использованного летописного источника. Но фраза под 1229 г., что население «попряталось в болотистые, непроходимые и лесные места», находит соответствие в Житии Михаила Черниговского в составе Софийской I летописи: «крыяхуся в [52] пещерах и в горах и в лесех» (ПСРЛ. Л., 1925. Т. 5. Вып. 1. С. 231). В Лаврентьевской, Троицкой и Новгородской IV Жития Михаила Черниговского не имеется, поэтому с известным основанием можно считать, что источником Длугоша служила Софийская I летопись.

Статья 1229 г. Анналов позволяет ответить на вопрос о происхождении источника Длугоша. В ней говорится о нападении татар «на Смоленскую и Черниговскую землю». В летописях о разорении Смоленска ничего не сообщается, подробностей не содержится и в самих Анналах Длугоша. Следовательно, вставка о Смоленске принадлежит составителю того летописного свода, который оказался в распоряжении Длугоша. Обратим ещё внимание, что в рассказе о Калкской битве в перечислении имён князей употреблена та же формула – «князья Черниговские и Смоленские», что подтверждает наличие в составе одного источника статей о Калкской битве и Батыевом нашествии. Итак, можно говорить о смоленском происхождении летописного свода, бывшего в руках у Длугоша.

Есть основания полагать, что Радзивиловская летопись (подразумевается её список, отличный от Кёнигсбергского и Московско–Академического) и Софийская I были объединены уже в составе одного свода. Об этом свидетельствует комбинация чтений обеих летописей в упоминавшейся статье 1184 г. В таком случае нахождение в одном своде Радзивиловской летописи 1205 г. и Софийской I, обрывавшей изложение на рассказе о Батыевом нашествии, является далеко не случайным: подобное сочетание источников характерно для Московско–Академической летописи, где в основание положена Радзивиловская, после чего читается фрагмент Софийской I, заканчивающийся статьей 1238 г., т.е. повествованием о Батыевом нашествии!

Итак, проведённое исследование показало, что в распоряжении Длугоша имелись две русские летописи: одна представляла Южнорусский свод первой трети XIII в., отредактированный в интересах смоленского княжеского дома, другим источником являлся Смоленский летописный свод, в основание которого были положены Радзивиловская (в раннем списке) и Софийская I летописи (последняя была также дополнена по Новгородской IV и Новгородской I). Обратим внимание, что уже первоначальный состав Анналов, датируемый 1463–1464 гг., содержал в себе данные русских источников, но в тетрадях, переписанных в конце 60–х гг. XV в., могли содержаться дополнительные включения из рассмотренных источников.

5. Русь и русские в Анналах Длугоша

Создавая свою Историю, Длугош ставил перед собой высокие цели. Ему надо было прославить родину, для усиления и благополучия которой он сделал так много. Территориальные приобретения, [53] с таким трудом узаконенные Торуньским миром 1466 г., наполняли сердце историка гордостью. Были возвращены поморские земли, столько лет находившиеся под властью Ордена. Патриотические чувства Длугоша особенно отчётливо проявились именно в годы успешных переговоров польских дипломатов с представителями Ордена. Хронист задался целью проследить историю поляков от их прародителей до современных ему правителей.

Высокообразованный историк, Длугош старался в своём труде придерживаться законов античной риторики, согласно которым история – это экземплификация подсказанных философией указаний, как надо жить. Задача историка – учить (docere) на этих примерах своего читателя, усладить его душу или заинтересовать (delectare) и побудить (movere) его к добрым деяниям. Ибо цель каждого писателя истории – нравственно воспитывать граждан, влиять на формирование их чувств, образа мыслей и мировосприятия. «История – свидетельница времён, свет истины, жизнь памяти, учительница жизни, вестница старины» – так говорил Цицерон, по этим правилам писал любимый античный историк Длугоша Тит Ливий. В Ягеллонской библиотеке сохранились две рукописи 20–х – 40–х книг Ливия, на которых собственной рукой Длугоша были сделаны отметки – например, изображения руки с указующим перстом. А в некоторых местах даже были маргиналии, дополнявшие текст Ливия. Именно Длугош первый привез в Польшу из Италии сочинения античных авторов (Plezia М. Pisarstwo. S. 27).

Труд Длугоша доказывает, что историку удалось осуществить свои намерения и воплотить требования античной историографии. Он создал небывалое до него произведение, в котором каждый раздел, каждая глава написана по законам анналистики. Писал ли Длугош историю сражений, вспоминал ли о давних временах, далеких предках или давал оценку современности, он всегда стремился не сухо констатировать события, а учить на достойных примерах и побуждать к благонравным действиям. Кроме того его рассказы составлены так интересно, что Анналы Длугоша читаются порой как литературное произведение незаурядного романиста.

Представляется интересным проследить, как Длугош достигал своих целей, описывая события русской истории. Неслучайно ему так нравились развернутые, полные драматизма рассказы русских летописей: они отвечали требованиям, которые он предъявлял к историческим сочинениям. Постараемся ответить на вопрос, как относился Длугош к русским – тем более, что этого ещё никто не сделал.

Мы уже отмечали совершенно не знакомую не только для польских хронистов, но и вообще для средневековой историографии тенденцию: Длугош стремился исчерпать и использовать как можно большее число источников. Из польских – хроники Галла и Кадлубка, Великопольскую хронику, анналы, хронику Дежвы (или [54] Межвы) и т.д. Причем нередко Длугош для большей достоверности и информативности использовал сразу несколько памятников. Например, Хронику князей польских он дополнял сведениями из Оливской хроники, привлекая при этом и материалы из агиографической литературы (Житий св. Войцеха, св. Станислава, св. Кунигунды и др.). Весьма широко пользовался он и иностранными источниками: немецкими (хрониками крестоносцев), чешскими (хрониками Далимила, Пулкавы), венгерскими (Аноним и др.) и русскими, о которых и пойдёт речь ниже. Не чурался Длугош и распространенных в его время своего рода «учебников» по всеобщей истории, вроде Хроники пап и императоров Мартина из Опавы (Троппау). Церковной истории Птоломея из Лукки или Истории церковной схизмы Теодорика (Дитриха) из Нихайма.

Русские летописи Длугош скорее всего не привозил из–за границы, как другие свои иностранные источники, ибо они в достаточном количестве имелись в его стране. Однако кириллицы хронист поначалу не знал. В письме епископу З. Олешницкому он писал: «Имея уже седую голову, я собрался учить русское письмо, чтобы полнее изложить последовательность нашей истории». Сам Олешницкий знал русский язык, за что и удостоился уважения великого князя литовского Витовта. Длугош, видимо, понимал речь галичан. Он писал, «что у поляков и русинов общий образ речи».

Длугош имел в своём распоряжении не единственную русскую летопись; исследователи считают, что их было не менее 12. При использовании иностранных источников хронист не всегда был лоялен и объективен, что приводило к переиначиванию текстов. Некоторые сведения он выбрасывал, порой добавлял текст от себя. Нередко замалчивал сведения, которые в невыгодном свете показывали поляков – например, избиение польских рыцарей во время пребывания Болеслава Смелого в 1069 г. в Киеве. Правда, объяснял он это заботой о достоверности, своим несогласием с авторами и стремлением к большей правдоподобности. Длугош приводил отдельные статьи Повести временных лет не дословно, а сокращая их и, вдобавок, увязывая сданными польских источников, тенденциозность которых была во многих случаях очевидной.

Сложности были у автора и с хронологией. Длугош стремился сочетать датировки польских хроник и русских летописей, что приводило к тому, что русские сведения не раз передвигались на несколько лет назад или вперёд, и это давало дополнительные поводы к изменению текста.

Немало хлопот было у Длугоша и с русским языком. Так, например, путая древнерусское слово прузи (саранча) с польским названием народа prusy (пруссы), Длугош вместо сведений о нападении саранчи на русские земли сообщал о наезде пруссов. Трудности были и с русскими именами: историк их то полонизировал, то латинизировал, порой изменяя до неузнаваемости. [55]

В отношении к русским сказывались представления Длугоша о Руси XV в„ западные земли которой были подчинены Польско–Литовскому государству. Историк стремится показать старшинство Польши и превосходство поляков над русскими. Например, вопреки Великопольской хронике, из которой Длугош заимствовал этнонимическое предание о братьях Чехе, Лехе и Русе, он сделал Руса не братом, а потомком Леха.

Использование Длугошем русских источников и включение сведений из них в историю Польши заслуживает признания и требует тщательного исследования. Польский автор приводит предания о Кие, Щеке и Хориве, о призвании Рюрика (полагая Аскольда и Дира потомками Кия), излагает историю Игоря, Ольги и Святослава. С 976 г. Длугош пишет о Владимире Святом. Заимствуя из летописи сказание о выборе веры Владимиром, он передаёт его объективно, хотя в нём речь и идёт о превосходстве православия не только над магометанством и иудаизмом, но и католичеством. Точно так же Длугош не становится на сторону Святополка, женатого на дочери Болеслава Храброго, а вместе с летописцем осуждает его за убийство братьев. Обнаруживая предвзятость в изложении польско–русских войн, историк сохраняет абсолютную объективность, сообщая о внутренних делах Руси.

Подобные примеры относятся к событиям ХІ–ХІІІ вв. С конца XIV в. Длугош пользуется белорусско–литовскими летописями, и его отношение к русским сообщениям несколько меняется.

Исследования русских источников Длугоша – тема отдельной главы. Кратко можно отметить основные точки зрения, закрепившиеся в отечественной историографии ⁶.

А.А. Шахматов (Шахматов А.А. Разыскания) считал одним из источников Анналов некий летописный свод, из которого черпали сведения составители Новгородской IV и Софийской I летописей; Е. Перфецкий (Perfeckij Е. Historia Polonica) указывал на гипотетический перемышльский владычный свод 1225 г.; В.Т. Пашуто (Пашуто В.Т. Очерки) видел русский источник Длугоша в Киевской летописи 1238 г.; М.Н. Тихомиров (Тихомиров М.Н. Русские летописи) считал, что польский хронист имел в распоряжении Киевскую летопись X в.; Ю.А. Лимонов (Лимонов Ю.А. Культурные связи) ищет источник русских известий Длугоша в Московском летописном своде 1480 г. Польская историография этого вопроса также достаточно обширна. (Литературу по этому вопросу см. в работах: Лимонов Ю.А. Культурные связи. С. 11; Radziszewska J. W sprawie korzystania. S. 58; Sielicki F. Jan Długosz. S. 13–23.)

Велика заслуга Длугоша в распространении сведений русских летописных источников за пределами Руси. Заимствуя известия из [56] различных редакций Повести временных лет, из новгородского летописания, используя киевские и различные другие своды, Длугош таким образом знакомил своих читателей, а вместе с ними и жителей Европы с русским летописанием.

Искренне полагая, что история польского народа может быть полноценной только вкупе с историей соседних стран, Длугош стремился как можно более полно изложить сведения об отношениях любимой родины со славянскими Чехией и Болгарией, с близкой Венгрией, суровой Германией, далёкой Византией и прежде всего с Русью, которая в XV в. частично была под властью Польско–Литовского государства и, следовательно, в глазах Длугоша изначально составляла органическую часть польских владений. Отсюда постоянное, настойчивое повторение тезиса о происхождении русских от племени поляков, о родстве эпонимических братьев Чеха и Леха, последний из которых стал предком Руса и Руси, положившим начало этой необъятной земле, так много значившей для становления Польского государства. Уделяя много внимания Древней Руси, Длугош значительно меньше интересовался «Московией», которую он отделял от Руси.

Недавно польский учёный В. Свобода упрекнул исследователей за то, что они так и не проследили отношения Длугоша к русским. Мы постараемся ответить на упрёк, хотя сразу оговоримся, что такая работа затруднена тем, что Длугош стремился к максимальной объективности и прилагал усилия к беспристрастной передаче имевшихся у него источников. И все же сличение текста Длугоша со свидетельствами использованных им как польских, так и русских памятников позволяет выявить собственные добавления хрониста, его амплификации, назидательные примеры, благодаря чему вырисовывается образ Древней Руси, исторические портреты её жителей, князей. Под пером польского анналиста они оцениваются с позиций католического каноника XV в., всё сочинение которого глубоко пронизано любовью к своему народу. Вот почему Ян Длугош, может быть, не желая того, в отдельных словах, кратких замечаниях, морализаторских поучениях выражает своё отношение к русским соседям.

§ 1. О недостатках русских

Прежде чем говорить о недостатках русских, о которых с такой укоризной пишет Длугош, нужно вспомнить, что его сочинение долгое время не публиковалось, запрещались даже труды, которые заимствовали или хотя бы компилировали отрывки из Анналов. Происходило это по той причине, что историк, восхищавшийся своим веком и достижениями Польши, отнюдь не лестно отзывался о её правителях. Конечно, это касается, прежде всего, второй части Анналов, охватывающей период с 1406 по 1480 г., т.е. современный [57] автору. Но и в первых шести книгах трудно найти панегирические или нарочито хвалебные слова в адрес князей и королей Польши. Даже в тех местах Анналов, которые были заимствованы им у его польских соотечественников, Длугош опускает славословие и неумеренную лесть, заменяя их трезвыми суждениями по поводу деяний, достойных подражания.

Длугош откровенно не одобряет нравов русских и объясняет их чаще всего «недостатками, которые часто допускаются русскими священниками, не знающими божественных писаний и законов» (под 1041 г.). Особенно безобразно в глазах историка выглядят поляки, которые, поддаваясь греховному соблазну, уподобляются русским. Здесь можно привести характерный пример из статьи Анналов под 1076 г., который не имеет аналогов ни в польских, ни в русских памятниках. Это мнение самого Длугоша.

Болеслав Смелый после победы, одержанной над противниками своего двоюродного брата киевского князя Изяслава Ярославича, проводит зиму в Киеве. Длугош рассказывает, что даже побеждённый Киев был «богат продовольствием, которого любому хватало по горло, изобилуя мясом, мёдом, рыбой и хлебом, женщины там статные, со светлыми красивыми волосами, но распутны. Увлечённые их красотой, и король, и польские воины, разгордясь к тому же от счастья победы и купаясь во всевозможном изобилии, опустились до самого последнего любострастия... Болеслав... впал в такую надменность и распущенность, что затруднил доступ к себе просителей...». «Не довольствуясь обычным любострастием, – продолжает Длугош, – он позорнейшим образом опустился до грязнейшей преступной содомии, подражая порочным нравам русских, у которых это преступление было в обычае. Побеждённый пороками тех, кого победил оружием, он навлёк на... весь свой род великий и длительный позор...» Средневековый анналист негодует по поводу того, что польский князь, которого он только что хвалил за дисциплинированность, щедрость, великодушие и смелость, был совращён пороками русских, и его позор может смыть «только божественное милосердие» (под 1076 г.). Болеслав, по мнению правоверного католика, нанёс оскорбление «таким преступлением величию Всемогущего, который даровал ему столько побед», и был наказан презрением не только поляков, но и русских («несмотря на то что подражал их же распущенности»). Кара пала на всех поляков: их жёны, «тяготясь долгим отсутствием мужей», опустились до измены «в объятиях рабов».

Так Длугош, обвинив русских в развращении польского князя и его приближённых, даёт урок нравственности читателю, исполняя непременное условие исторического сочинения – поучать.

Вскоре следует ещё один упрек в безнравственности, за которым угадываются нравы знакомых Длугошу его русских современников XV в. Жестокость, с которой Болеслав Щедрый расправился [58] с распутными польками, с их соблазнителями и даже с простившими жён мужьями, ужасает анналиста, ибо тем король Болеслав усилил заимствованное на Руси развратное, грубое и противное природе обхождение с людьми, а не отменил его.

Вслед за своими предшественниками Длугош готов порицать в русских и лень, и хитрость, и легкомыслие. Например, при описании столкновения Ярослава Мудрого с Болеславом Храбрым в 1018 г., когда польский король застаёт русского князя с удочкой в руках, беспечно поплевывающим на червячка, невзирая на подступавшего врага. По свидетельству Анонима Галла, Ярослав сказал: «Раз Болеслав занимается не этим искусством, а ему привычно забавляться военным оружием, значит, Господь [сам] в его руки передал и город этот, и королевство русских, и богатства [его] » (Щавелева Н.И. Польские латиноязычные средневековые источники. С. 51). Более трезв переписавший этот эпизод Кадлубек. В его хронике Ярослав, узнав о приближении Болеслава, бросает удочку и говорит: «Мы попались на удочку тому, кто не учился ловить сомов» (Там же. С. 98). А вот Длугош уже иначе трактует эту ситуацию. Ярослав произносит у него такие слова: «Ни к чему теперь эта удочка, да и рыбу ловить [не время], но следует позаботиться, как противостоять врагу, чтобы не попасться на удочку врагу свирепому, могущественному и жаждущему нашей крови» (ошибочно под 1008 г.). Отметим беспристрастность Длугоша, который не унизил русского князя, как другие польские авторы, а объяснил всю ситуацию законами войны.

И в других случаях хронист оправдывает страх и сумятицу в русском войске не трусостью, а естественным состоянием воинов, застигнутых врасплох (под 1070 и 1126 гг.).

И все же Длугош невысокого мнения о характере русских. Передавая страстную речь перемышльского князя Володаря, воспротивившегося якобы рабской зависимости от поляков, историк вторит Кадлубку, но когда заходит разговор о тайном заговоре русских, Длугош от себя добавляет: «Нрав у русских ненадёжный, они легко проговариваются, и крайне редкая тайна сохраняется у них в неприкосновенности» (под 1134 г.).

Длугош находит в русских черты особой жестокости и бесчеловечности по отношению к пленным и жителям завоёванных крепостей. Под 1145 г. он рассказывает о борьбе старшего сына Болеслава III Владислава Изгнанника, рождённого от русской княжны Сбыславы Святополковны, с младшими братьями. При осаде Познани, по словам хрониста, «войско князя Владислава, а в особенности пришедшие на помощь русские, не довольствуясь добычей, грабежом и бесчисленными злодеяниями, чинили надругательства над знатными матронами и девицами, многих убивали, калечили и в варварской ярости творили прочие бесчеловечные и недостойные католиков деяния». Далее, когда Казимир Справедливый, [59] возвратившись с помощью русских князей в Краков, изгоняет оттуда старшего брата Мешка, русские, по описанию Длугоша, чуть ли не врываются в костёл, «страстно желая разграбить имущество и сокровища церкви» (под 1191 г.). Ужасает историка и свирепость Романа Галицкого. Он повторяет рассказ Кадлубка о жестокой расправе Романа над непокорными галицкими боярами; от себя добавляет подробности осады Люблина (хотя об этом нет никаких сведений ни в русских, ни в польских источниках), собственноручно приписывая на полях автографа, как Роман, не сумевший взять осаждённой крепости, приказывает «знатных женщин, жён и дочерей» взятых в плен воинов «держать, как скотину, за какой–то изгородью, разрешая своим русским бесстыдно обращаться с ними» (под 1205 г.). Мстислав Удалой, князь галицкий, «гордо злоупотребив победой, приказал своим русским не оставлять в живых ни одного венгра или поляка» (под 1209 г.). Этот факт, правда, не помешал историку привести хвалебные слова в честь Мстислава, которые с восторгом выкрикивали русские. Поскольку, как полагают исследователи, при описании событий 1182–1270 гг. Длугош пользовался, возможно, каким–то польским источником, не дошедшим до нашего времени, то современным читателям остается только благодарить анналиста XV в. за то, что он сохранил песнь–славу русскому князю.

Не чужда, по мнению Длугоша, русским и хитрость. Например, во время одного из сражений они подхватывают и высоко поднимают польское знамя, и к нему, рассчитывая встретить своих, сбегаются поляки. Их русские тут же убивают (под 1209 г.).

Но более всего возмущает Длугоша свойственные, по его мнению, русским несоблюдение присяги, попрание божественных законов, поругание союзов, скреплённых крестоцелованием. Заимствуя летописное известие 1067 г. о пленении полоцкого князя Всеслава Брячиславича Ярославичами, «движимыми сильнейшей завистью», Длугош сообщает, что они убеждают Всеслава хитростью и клятвенно присягают, что не причинят ему вреда, а сами вопреки международному праву (ius gencium), нарушив клятву, хватают его (ошибочно под 1063 г.). Впрочем, это возмущение Длугош разделяет с древнерусским летописцем. После, освободившись из темницы, Всеслав воздаёт славу кресту, и летописец устами Всеслава замечает: «О Крест честной! Так как верил я в Тебя, Ты и избавил меня от этой темницы»; и далее: «Бог же показал силу Креста в поученье земле Русской, чтобы не преступали честного Креста, целовав его; если же преступит кто, то и здесь, на земле, примет казнь, и в будущем веке казнь вечную. Ибо велика сила крестная; Крестом бывают побеждаемы силы бесовские, Крест князьям в сражениях помогает, крестом охраняемы в битвах, верующие люди побеждают супостатов, Крест же быстро избавляет от напастей призывающих его с верою. Ничего не боятся бесы, только Креста. Если бывают от бесов видения, то, осенив лицо Крестом, их отгоняют»... (ПВЛ. [60] С. 212). Длугош поучает (docet) другими словами, привлекая изречение из Библии: «О, Крест святейший и верный, надеющиеся на Тебя не посрамятся (ср. Псал. 22, 6. – Н.Щ.), почитающие тебя не впадут в беду. Велика Твоя сила, ибо Ты побеждаешь, повергаешь и сковываешь самых сильных, кто бы ни воспротивился и ни презрел Тебя, а поклоняющихся Твоей святыне и почитающих сохраняешь и прославляешь» (ошибочно под 1059 г.). Тот же грех – нарушение «права народов» и убийство татарских послов – Длугош считает причиной поражения русских и половцев на Калке в 1223 г. (ошибочно под 1212 г.).

Ещё одно: греческий обряд, схизма, расколовшая русских и поляков, которая вводит в заблуждения, разводит по разные стороны родственные, соседствующие народы. Во время правления польского князя Владислава–Германа (ум. в 1102 г.) русские будто бы «отпадают от власти поляков», по словам Длугоша, «не столько из–за несправедливого и корыстного правления, сколько из–за различия в обряде и вере» (под 1090 г.). Исследователи и издатели оставили эту статью Анналов без комментариев, поскольку в источниках нет сообщений о столкновениях Руси с Польшей Владислава I на конфессиональной почве. Следует думать, что автор в очередной раз подчеркнул существовавшее в XV в. стереотипное отношение поляков к «схизматикам»–русским, спроецировав его на события конца XI в. (Гейштор А. Образ Руси. С. 23).

Несмотря на разницу в вероисповедании, отношения поляков и русских развивалось неплохо. Завязывались династические связи, хотя, по соображениям Длугоша, русские княжны, выходя замуж в Польшу, должны были перекрещиваться, как это якобы сделала русская жена Казимира I Добронега, омывшись вторично в купели католического костёла (под 1041 г.). Активно общались с православными князьями и представители латинской церкви, как, например, епископ краковский Фулькон, видевший в Романе Мстиславиче Галицком защитника Малой Польши (под 1205 г.). Более того, ригористичный католик Длугош воздает хвалу владимирскому епископу «схизматического обряда», к которому обратился Роман, выступая в поход против своих малопольских племянников, намереваясь «истребить божественную отрасль латинян» (т.е. католический обряд). «Владимирский же епископ, презрев присланные дары, ... отвечает, что не благословит князя Романа, ... ибо поляки не раз привычно сражались за русских с варварскими народами, подвергая свои жизни смертельной опасности». И в восхищении анналист восклицает: «Величие веры, которое было бы достойно удивления даже в католическом священнике!» (под 1205 г.).

Таких примеров толерантности Длугоша к православным соседям можно привести значительно больше, нежели слов порицания в отношении «нечестивых схизматиков». [61]

§ 2. Русские – помощники, русские – противники

Патриотизм Длугоша был обусловлен его веком. Польско–Литовское государство, теряя территории на северо–западе, приобретало земли на востоке, и задачей историка было доказать мнимую исконную принадлежность западных русских областей (как, впрочем, и всей Руси) Польше. Отсюда постоянные настойчивые напоминания о том, что земля русских была под властью польских князей Болеслава I, Мешка II, Болеслава II и их потомков «по отцовскому и по материнскому праву», а нередко ещё якобы и по союзному договору, согласно которому русские «признавали подданство» полякам (под 1090 г.). Этим Длугош объясняет частые польско–русские столкновения, войны и битвы. Русские выходят из повиновения, жаждут свободы, а польские войска вынуждены восстанавливать status quo. Вместе с тем Длугош часто писал о русских как о помощниках поляков и одобрял их поступки и достоинства.

Безусловно, залогом взаимопомощи служили брачные союзы и договоры. После женитьбы Казимира I на Добронеге Владимировне польский князь «и королевство свое сделал спокойным и безопасным со стороны Руси, и пользовался русской помощью в войнах, которые ему приходилось вести с соседями и собственными соотечественниками...», не говоря о том, что Казимир получил от князя Руси в приданое «большое количество денег, и золотые и серебряные сосуды, и драгоценности, а также немалое количество дорогих одежд и коней, так что благодаря столь блестящим браку он и наполнил своё королевство богатствами и укрепил родством» (под 1041 г.). Именно родство князей обеспечивало наличие вспомогательных отрядов в войсках того и другого государства. Изгнанный с киевского стола Изяслав Ярославич, женатый на сестре Казимира I Гертруде, дважды искал помощи в Польше у своего двоюродного брата Болеслава Смелого (под 1059, 1070 гг.). Поддержку тот оказывал позднее и сыну Изяслава Ярополку, сражавшемуся с дядей Всеволодом (под 1078 г.). Брат Ярополка Святополк Изяславич просил помощи у Владислава–Германа. К нему же не раз спасался бегством с «множеством золота» волынский князь Давыд Игоревич и «гостил у него с женой и челядью» (под 1094 г.), за что даже получил упрёк от русских князей, что он «скитается беглецом и изгнанником в чужих землях на позор себе». Но соседские связи и родственные узы были достаточно крепкими, и вот уже сын Святополка Изяславича Ярослав бежит к бывшему мужу своей сестры Сбыславы и живёт в Польше четыре года (под 1118 г.). Волынского князя Мстислава Изяславича «благосклонно принимают» младшие сыновья Болеслава II Кривоустого и выходят с ним в поход против сидящего в Киеве Юрия Долгорукого (под 1159 г.). Владимиру, сыну Ярослава Осмомысла, восстановиться на галицком столе помогает Казимир II Справедливый (под 1188 г.), который позже улаживает и споры Мстиславичей. [62]

Достаточно часто и войска русских выходят на призыв поляков. Так Владислав Изгнанник, сын Сбыславы Святополковны, борется со сводными братьями за сеньориальную власть, «стянув из всех княжеств и владений русских войска и вспомогательные отряды». Там были черниговские князья Святослав Всеволодович и Изяслав Давыдович, галицкий князь и др. (под 1145 г.). Обоюдную помощь оказывали друг другу сыновья Казимира II и Роман Мстиславич, сын Агнешки Казимировны, т.е. русские и польские внуки Болеслава Кривоустого (под 1191, 1195, 1196 гг.). Нередко польская или русская сторона выступает в качестве посредника при заключении мирных союзов (под 1123 г.).

Значительно меньше известий о войнах между Польшей и Русью. Например, война 1018 г. Болеслава I и Ярослава Мудрого, связанная с неудачным сватовством польского князя к сестре Ярослава и браком Святополка Владимировича с Болеславной (ошибочно под 1008–1010 гг.). А потом враждебные отношения складываются уже между князьями Малой Польши и Юго–Западной Руси, когда польские племянники галицко–волынского князя Романа Мстиславича Лешек и Конрад убивают при Завихвосте своего дядю и недавнего защитника (под 1205 г.). И когда Лешек приказывает повесить князя Святослава Игоревича, отца Агафии, будущей жены своего брата Конрада, справедливый Длугош по этому поводу замечает в назидание потомкам: «из–за этого преступления и сам Лестко был также убит, и род его не получил продолжения» (под 1206 гг.).

Вообще, в истории польский анналист и воспитатель королевских сыновей находил множество поучительных примеров, черпая их как из польских хроник, так и из немецких, чешских и русских источников.

Например, излагая по–своему древнерусскую легенду о призвании варягов, Длугош объяснял этот факт демократичностью и справедливостью тогдашнего общества: позвали варягов, поскольку ни одного из своих близких не хотели предпочесть другому по причине равноправия. Поучительным было и поведение Болеслава Смелого, отметившего при осаде Киева всех, кто отличился в опасных сражениях (под 1069 г.). Сильное впечатление на читателей должны были произвести заимствованные из русских летописей слова утешения и прощения князя Изяслава, обращённые к бывшему противнику (под 1076 г.), а также сила духа Владимира Мономаха, который на уговоры Святополка перебить половцев после заключения с ними мира отвечал отказом, поскольку это было «недостойно его чести и веры» (под 1089 г.).

§ 3. Драматизация «русских фрагментов»

Сочинение Длугоша, подобно произведению его излюбленного античного историка Ливия, довольно драматизировано. В нём много действия, трагических и занимательных событий, оно украшено [63] речами героев, сдобрено легендами и историческими повестями. И русско–польские отношения находят в этих драматических сюжетах своё место.

Чего стоит красочный эпизод похищения Володаря Перемышльского героем польской истории XII в. Петром Властовичем (кстати, женатым на русской княжне Марии Святополковне). В русских источниках об этом – лишь несколько слов, поляки же видят здесь повод потешить свои патриотические чувства. Пётр, войдя к русским в доверие, похищает перемышльского князя во время пира и привозит к польскому двору, тем самым сорвав антипольский заговор. Он достоин всяческой похвалы, так как рискуя головой «отвратил от родины великую войну» (под 1134 г.). Не менее драматичен и рассказ о поражении Романа Галицкого в битве при Завихосте в 1205 г.; здесь и коварство русских, и божественная помощь полякам, которые победили «великого», по словам Длугоша, Романа; и отрывки из исторической военной повести; и драматический эпизод с непокорным владимирским епископом; и перипетии битвы, бегство, погоня; наконец, вещий сон Романа, в котором щеглы воюют с воробьями; и в заключение – свидетельство о действах и песнях, которые вплоть до времён самого Длугоша разыгрывались в польских театрах, вызывая восхищение у патриотически настроенных зрителей, гордившихся своими предками, которые некогда одолели могущественного Романа.

Так хронист выполнял упомянутое выше третье правило античности: история должна быть занимательной.

§ 4. О богатстве Руси

Почётно иметь сильного друга, не менее достойно одолеть сильного врага, но неплохо иметь и богатого соседа. И вот Длугош не жалеет эпитетов для описания богатой и обширной Руси (тем более, издавна якобы принадлежавшей полякам...). Русские невесты и красивы, и с богатым приданым. Мария–Добронега принесла Польше и деньги, и золотые и серебряные сосуды, и драгоценные одежды. «Обширнейшие русские королевства» со столицей в изобильном Киеве, омываемом водами Днепра, богатом рыбой, пределами своими имеют Новгород, «богатейший и славнейший золотом, серебром и мехами...». Такой видит Древнюю Русь польский анналист XV в. из окна краковского капитула. Уже в первой книге он подчеркивает, что восточная часть польских владений «получила имя Русь» «от одного из потомков Лexa, который звался Русом... Со временем она превратилась в богатейшие и обширнейшие провинции, земли и города, которые мы видим нынче, изобилующие множеством соболей, куниц и мехами других зверей, которые водятся в окрестных пущах. Жители этих земель очень богато одеваются в роскошные темные меха этих изысканных зверей, хотя сами живут скромно и убого». [64]

Богатство Руси сказывалось и в дорогих подарках, с которыми приезжали в Польшу русские князья, расплачиваясь ими за помощь (как Изяслав Ярославич, Давыд Игоревич и др.), или платя выкуп за пленников (как Владимирко Володаревич, заплативший за своего похищенного отца 80 тыс. марок серебра). С богатыми трофеями возвращались из Руси и поляки–победители.

Богатыми и сильными изображены в Анналах Длугоша русские князья. И события, которые происходят на Руси, интересны историку, как свои собственные. Вот почему так много написано им о внутренних распрях русских, о сражениях их с половцами, о нашествиях саранчи, кометах и наводнениях. Вот почему так ценно для отечественных исследователей каждое дополнительное замечание историка к летописям, каждая обмолвка о современных Длугошу реалиях – например, об обнищании придела в честь свв. Гервазия и Протасия, устроенного в 1210 г. в Кракове после победы над Романом Галицким (под 1205 г.). Длугош стоит в одном ряду с русскими летописцами, ибо пишет о Руси так же подробно и тщательно, пусть порой пристрастно, зато порой и с гордостью.

6. Издания Анналов Длугоша

Editio princeps появилось в 1615 г. стараниями Яна Феликса Гербурта в Добромысле и известно как «добромильское издание» (editio Dobromiliensis): Historia Polonica Joannis Długossii seu Longini canonici Cracoviensis. In tres tomos digesta / Auctoritate et sumptibus Herbulti Dobromilski edita. Первый том содержал первые шесть книг Анналов. В течение XVIII в. вышло ещё два издания – в Лейпциге и Варшаве.

В 1873–1879 гг. в Кракове, в составе 14–томного полного собрания трудов Длугоша, которое предпринял А. Пшеждзецкий (A. Przeździecki), Анналы вышли в виде пятитомника (так называемое «краковское издание»), первый том которого охватывал книги I–VI: Ioannis Długossii seu Longini canonici quondam Cracoviensis Historiae Polonicae libri XII / Rec. I. Z. Pauli (Opera omnia. T. 10–14).

В 60–70–х гг. прошлого столетия в Польше было осуществлено новое критическое издание, в котором книги І–VІ составили первые три тома: Ioannis Długossii Annales seu Cronicae incliti regni Poloniae. Varsaviae, 1964. [Т. 1:] Lib. I–II / Ed. cur. et introd. scripsit I. Dąbrowski; textum rec. atque praef. instr. V. Semkova–Zaremba; comment, confec. C. Pieradzka, B. Modelska–Strzelecka; 1970–1973. [T. 2:] Lib. III–IV – [T. 3:] Lib. V–VI / Textum rec. D. Turkowska, adiutr. M. Kowalczyk; moder. M. Plezia; comment. confec. C. Pieradzka. Это издание было снабжено комментарием; оно и положено в основу настоящего издания. Одновременно стал выходить в свет и новый польский перевод Анналов: Jana Długosza Roczniki czyli Kroniki sławnego Królewstwa Polskiego. Warszawa, 1964 ff. Т. 1 ff.; перевод занимающих нас шести книг осуществила Ю. Мрукувна.

Комментарии

4. У Длугоша – под 1111 г. – Ред.

5. Отметим ошибку Ю. А. Лимонова, считавшего сообщение 1184 г. близким к тексту Московского свода 1479 г. (Лимонов Ю. А. Культурные связи. С. 78). Между тем рассказ Длугоша входит в первоначальный состав «автографа», датируемый 1463–1464 гг.

6. Ср. этот обзор с выводами гл. 4 Вводной статьи. – Ред.