СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЛОРЕНЦО ВАЛЛА В РАЮ: ЭСТЕТИКА ЗАГРОБНОЙ ЖИЗНИ И ГУМАНИСТИЧЕСКАЯ ЧУВСТВЕННОСТЬ XV ВЕКА

Пространный диалог Лоренцо Валлы «Об истинном и ложном благе» (1431-1449) завершается пафосной речью христианина. Намереваясь опровергнуть первого собеседника (стоика Катона) и лишь отчасти поддержать второго (эпикурейца Веджо), христианский оратор, выведенный под именем Антонио да Ро, говорит об «истинном наслаждении» ¹. После чего он живописует место, где только и возможна реализация истинного наслаждения и блага — пространство Рая.

Картины райских удовольствий, описываемые Валлой, нередко воспринимались как дань католической доктрине; они, якобы, призваны завуалировать радикальный посыл эпикурейской [79] апологии в главной части книги. Как самоценное и нетривиальное явление философской мысли эта часть диалога почти не обсуждалась. Исключение составляют исследования, посвященные эволюции идеи Рая в эпоху Ренессанса, где диалог Лоренцо Валлы попадает в общий ряд риторических сочинений, призванных утвердить тот факт, что круг проблем ранее относящейся к теме наслаждения, теперь переносится с небес на землю ². Попробуем взглянуть на эту часть диалога заново, оценив ее оригинальность и новизну.

Примечательно, что свою речь христианин Антонио ведет среди эпикурейских садов, «на зеленеющем травяном ложе, под листвой великолепных и благоухающих деревьев, дающих тень». И одним фактом этого антуража опровергается заявление «стоика» об изначальной порочности человека и природы («любовь к порокам мы впитали с молоком матери», «природа являет к человеческому роду одну лишь суровость»). Стоическая ожесточенная борьба с природой за нравственное совершенство отвергается изначально. Антонио да Ро не составляет особого труда разбить ригоризм поборника «добродетели ради добродетели». Стоит просто указать на относительность морального закона: между щедростью и скупостью столько же градаций, сколько, например, между трусостью и мужеством. Как установить меру добродетельного поступка? Можно ли создать единые правила доблестной жизни? Насаждение благочестия, как известно, приводит прямо к противоположным результатам — ведь каждый моральный императив определяется обстоятельствами. Иными словами, «тысячу раз в течение часа я могу поступать правильно и наоборот» (Кн. 3; IV, 9).

Сложнее обстоят дела в споре христианина с «эпикурейской» позицией, когда истинное благо видится уже не в нравственности, [80] а в наслаждении, стремление к которому заложено в человеке природой ³. В этом случае на помощь также приходит диалектика: но уже не морального, а эстетического порядка. По сути, христианин у Валлы заимствует чисто эпикурейский тезис об относительности наслаждения ⁴. Там, где у последователей Эпикура истинного мудреца ждало вечное удовлетворение в отрешенности от страданий, Антонио предлагает свой вариант блага, к которому только и следует стремиться. Вместо эпикуровских «интермундий» (место, где блаженные боги пребывают в отрешенном бездействии) возникает образ Рая как награды за земные добродетели. Благо здесь сливается с наслаждением, рождая блаженство.

В перспективе вечного блаженства видится принципиальное отличие эсхатологии Валлы от канонических средневековых учений. В трактате гуманиста — и это первое, на что обращаешь внимание — категорически отсутствует привычная оппозиция Рая и Ада. Как известно, образ Ада с его топографией и градацией мучений, гениально обрисованными Данте в «Божественной комедии», сформировался одновременно со схоластикой и всей системой моральных императивов, освещенных церковью в XIII веке ⁵. Лоренцо Валла словно бы забывает о посмертных муках, сосредотачиваясь на будущих наслаждениях. Рай у него — принципиально новый уровень бытия для всех и каждого. В таком позитивном и оптимистичном взгляде на жизнь вечную гуманистический оратор очень близок раннехристианским авторам (Св. Августин, Св. Амвросий). Они также рассуждали об [81] идее всеобщего спасения и почти не касались мотивов загробного воздаяния и искупления грехов.

Как только дихотомия «Рай-Ад» потеряла свою устрашающую силу, загробная жизнь прибрела отчетливо эпикурейский характер. Тот Рай, который красноречиво описывается Антонио да Ро — не что иное, как еще одна вариация эдемской земли, куда отправляются для поиска наслаждения в его подлинном смысле. Стоит заметить, что путешествие по местам неизъяснимых удовольствий становятся в XIV-XV веках основой огромного пласта мистической беллетристики, в которой хождения переплетается с видением. И в том и в другом случае зачином повествования служит метафора пути: душа праведника, которая пренебрегла земными радостями, отправляется в фантастическое странствие. «Итак ты вознесешься с тем неисчислимым и великолепнейшим ангельским воинством, с той прекраснейшей и славнейшей свитой небесных граждан, затем вступишь в те огромные и прозрачные сферы и услышишь их звучание, в котором столько сладости, сколько света в солнце» (Кн. 3; XXIV, 1).

Немаловажно, что из трех образов Рая, которые христианская эсхатология вывела из более древней традиции — цветущий Сад, сияющий Город и запредельные Небеса — гуманисту ближе всего именно Небесный Град ⁶. Здесь все устроено по образу и подобию земного царства. С одним существенным отличием: Рай — это место истинного блага, которое устанавливается не человеком, но Творцом. А значит здесь, по определению невозможны грех и отступление от истины.

Валла настойчиво подчеркивает этимологию слова Эдем от древнееврейского е’den — «наслаждение». «Кто будет сомневаться или кто сможет лучше назвать это блаженство, нежели “наслаждение”, чьим именем я нахожу названные даже, например, в книге “Бытия” “Рай наслаждения” и в книге пророка Иезекииля [82] “Плоды и древо наслаждения”» (Кн. III; 9, 3). Апология божественных удовольствий строится, прежде всего, на многочисленных аллюзиях, почерпнутых из книг Ветхого Завета. В псалмах неоднократно упоминаются «потоки наслаждений» (Пс. 35:9), «радость в Господе» (Пс. 36:4) и блаженство от «пребывания в доме господнем» (Пс. 53:5) ⁷. Градации чувственного экстаза запечатлены также в Песне Песней. Ее парафраз звучит у Валлы тогда, когда праведная душа встречается с Богоматерью (Кн. 3; XXV, 20).

Впрочем, в диалоге упоминаются еще два автора, которые более, чем кто-либо другой, повлияли на гуманистическую эсхатологию. За античный взгляд отвечает Цицерон — в первой книге его «Тускуланских бесед» развивается тема небесного воспарения души после смерти. Выдержка из Цицерона используются Валлой, для того, чтобы разграничить два понятия — «благо» и «счастье» (Кн. 3; XII, 5). Особого внимания со стороны гуманиста удостаивается блаженный Августин: его картина ангельского града, где древние боги выступают в роли ангелов, служит фундаментом для выстраивания более сложной системы общения. (Кн. 3; VII, 7). Райское блаженство, по Августину, — это совпадение субъекта и объекта, растворение души в вечном созерцании Бога. В описании райского бытия автор «Града Божьего» склоняется к духовному бездействию и безмолвию. На вопрос, чем же будут заняты святые в сфере божественной благодати, он признается: «Но сказать по правде я не знаю, каково будет это занятие, или лучше покой и досуг» ⁸. Единственное и главное занятие, которое Августин находит во времена «вечной субботы» — восхваление Бога: «Тогда мы освободимся и увидим, увидим и возлюбим, возлюбим и восхвалим. Вот чем будем мы без конца!» [83]

Отсутствие ссылок на теологические трактаты или поэтические сочинения зрелого или позднего Средневековья, конечно, не означает, что Лоренцо Валла не знал богатую традицию райского экфрасиса. Но в споре с двумя античными вероучениями — стоицизмом и эпикурейством — гуманист полемизирует с помощью метафор и ассоциаций, рожденных ранним (римским) христианством. Приходится признать, что Новый Завет (как и сочинения первых отцов церкви) оказывается не слишком богатым источником для живописания Рая. Исключение составляют лишь «Первое послание Св. Павла коринфянам» с проповедью о воскрешении из мертвых (1 Кор. 15), а также «Откровение Иоанна Богослова» с мистической картиной Небесного Иерусалима (Откр. 21:11 — 27). У раннехристианских мыслителей отсутствует не только разработанная картина загробной жизни, но даже интерес к ней: Августину, как видим, достаточно одной идеи, что праведная душа соединяется с Богом, источником всех благ.

К середине XV века веского утверждения Св. Павла о «тление, которое не наследует тления» уже недостаточно. Человек новой эпохи требует детальности, фактурности, образности. Не случайно описания райских кущ в различных вариациях — это один из самых популярных мотивов в литературе Позднего и Раннего Возрождения. Она напрямую наследует эпикурейскому символу — «островов блаженных» — некоего места, где счастье непреходяще, где люди мудры, чисты и практически бессмертны. Не исключение и древнерусская литература этого времени. В сочинениях древнерусских авторов XIV-XV веков метаморфозы «островов блаженных» оказались не менее яркими и плодотворными, нежели в западной словесности: от «Послание Архиепископа Новгородского Василия ко владыке Тверскому Федору» до необычайно популярной «Александрии» ⁹. В первом [84] случае описываются некие земли за горами, где сияет нетварный свет и слышится ангельское пение (большего сказать о них невозможно, так как все из путешественников, кто попытался на них взглянуть, не желали возвращаться обратно). В «Александрии» ведется повествование о «Макаринских островах», где живут «нагомудрецы», пребывающие в блаженном состоянии на лоне дружеской природы.

Лоренцо Валла во многом суммирует и развивает богатейшую традицию поиска райских удовольствий на земле. Прежде чем непосредственно перейти к картинам Рая, он дает пространный обзор «милости Создателя» с описания земного устройства. «Если ты бы пожелал созерцать их (неба, моря, земли) величие, либо красоту, либо мудрость, разве не изумился бы душой, разве не стыдно было бы за свои дела, разве не счел бы себя недостойным такого дара, когда бы рассмотрел это?» (Кн. 3; XVII, 1). Риторические восхваления благоустройстве земного круга в XV веке служили веским контраргументом в споре со средневековой аскетизмом и ригоризмом. Божественная благодать словно бы растворяется в окружающем пейзаже, над которым возвышается фигура человека.

Восторженные описания земных красот не отменяют, а, наоборот, предполагает форсированную эстетизацию запредельного Рая ¹⁰. В этом контексте Рай — это предельно воплощенные и сбывшиеся возможности земли. Красота земли, в свою очередь, отражает небесные дары. Самый яркий и общеизвестный пример такого рода взаимопроникновения земного и небесного — трактат Джаноццо Манетти «О достоинстве и превосходстве человека» (1452) ¹¹. Райские наслаждения описываются Манетти на последних страницах трактата, иллюстрируя тезис о [85] количественном и качественном превосходстве удовольствий над страданиями. Вот лишь некоторые фрагменты эдемических картин, которые отражают земные: «Блаженные будут созерцать... зрелище всех человеческих и божественных дел, и столько будет радости в этом, так сказать, блаженном видении, что нельзя ни высказать, ни помыслить» ¹². «Когда не будут они (праведники) отягощены никаким весом материи, когда не будут искажены никаким уродством, когда, наконец, не будут ослаблены никакой болезнью, когда, сверх того, увидят бесконечное множество поющих праведников и великое множество святых друзей, то весьма возрадуются» ¹³. Праведные наслаждения у Манетти тем более интенсивней, что они происходят на фоне страданий грешников: «Наконец, когда увидят они, что останутся блаженными в вечной радости, а осужденные будут обречены на вечные мучения, то преисполнятся величайшего и бесконечного ликования» ¹⁴.

У Валлы, как отмечалось ранее, нет мучений, оттеняющих вечные радости. Но в чем они совершенно схожи с Манетти — в интенсивности визуальных переживания. «Видит», «увидит», «узрит» — вот самые частые выражения, представляющие бытие праведников. С первых моментов узнавания блаженного края происходит зрительная мистерия: «Освобожденная от телесных членов душа тотчас же увидит некий, так сказать, воздух, сияющий не отраженным, а свои естественным светом, и более лучезарным, более сильным, более восхитительным, чем этот наш, который мы видим» (Кн. 3; XXI, 2). Уже в этом свете душа испытывает «безмерное наслаждение от самой свободы видеть вдаль и вширь». Райские места, преподносимые Антонио да Ро — это целая череда визуальных аттракционов, где одна завораживающая картина сменяет другую: от обзора всей земной перспективы, расстилающейся перед взором летящего над лесами и [86] полями, до видения всех семи небесных сфер и Града блаженных жителей.

Впрочем, другие чувства также не обойдены вниманием: слух, обоняние, вкус... «Также и уши будут наслаждаться приятнейшими голосами, беседами, пением» (Кн. 3; XXIV, 10). «Что сказать об обонянии? Если цветы, травы и другие неодушевленные вещи благоухают так сильно, неужели мы сомневаемся, насколько больше подобных вещей окажется там?» (Кн. 3; XXIV, 10). «Пища и питье будут столь сладостны, что в этом ощущении, можно сказать превзойдут прочие (чувства)... Эта приятность так распространится по всему телу вплоть до мозга костей, что, если прочего и доставало бы, ты мог бы удовлетвориться этим» (Кн. 3; XXIV, 11).

По версии гуманиста, все человеческие чувства в Раю подлежат своего рода перестройке: «нам будут подарены другие чувства, гораздо лучшие» (Кн. 3; XXIV, 5). Только тогда обновленное тело будет способно воспринимать уготованные ему наслаждения. Речь идет не только о привычных нам способностях, но и о тех, что откроются с обретением новых телесных качеств. Например, в умении летать или свободно плавать под водой: «Потому что там будет некий другой вид утех, который здесь можно только пожелать. Воистину кто отказался бы летать, как птицы, на быстрых крыльях и играть с крылатыми собратьями то в небесном просторе, то среди долин, то близ высоких гор, то под водой?» (Кн. 3; XXIV, 13).

В перечислении радостных полетов, хождении по облакам, парения над полями и подводными прогулками выражается еще одно существенное свойство Рая в экфрасисе Валлы: это место активного действия, постоянной смены интересов и состояний. И как апофеоз гуманистической «заряженности» небесного бытия возникает чрезвычайно характерный пассаж: «Если ты считаешь, что достиг чего-то высокого, и так радуешься и ликуешь, что присоединяешь к знанию латыни знание греческого, ты не представляешь себе, что будет, когда в небесном Иерусалиме поймешь все языки, на всех языках будешь говорить, овладеешь любой наукой, любым знанием, любым искусством [87] без заблуждения, без сомнения, без двусмысленности» (Кн. 3; XXIV, 17) Лучшего и представить нельзя — гуманиста ждет в лучшем из миров полная лингвистическая, а значит и научная состоятельность.

Постепенно из перечисления райских красот, духовных и физических потенций собирается ренессансный образ идеального места. Один из самых ярких эпизодов в движении к идеалу связан с картинами городского устройства. В определенный момент праведник поднимается по ступеням небес на самый высокий свод. Земной пейзаж исчезает и открывается вид на град блаженных — небесный Иерусалим. Отталкиваясь от символики Апокалипсиса, Валла передает уже не мистическое видение, но картину полноценного, реального города, где главное — родственное, любовное общежитие граждан. Тут же возникает основная метафора, связанная с небесным Иерусалимом — возвращение странника (воина) на родину после долгих боев и страданий. С этим возвращением связан также почет и уважение, воздаваемые победителю: на улицах собирается народ, мужчины и женщины приветствуют вновь обретенного соотечественника. Радостная встреча «родственников» постепенно превращается в панорамную картину триумфа: «Но этот вид радости, который происходит из стечения и обозрения народа, больше познается тем, кто получает триумф» (Кн. 3; XXV, 9). Перед нами развертывается торжественное шествие «победителя» на античный манер: на сверкающей колеснице, под восхищенные возгласы собравшихся и пение ангельских хоров. Триумфальный путь лежит к Храму, откуда навстречу гостю выходит Богоматерь и прижимает новую душу к своей груди (Кн. 3; XXV, 21). Апофеозом действа становится выход Христа — он, «словно нетерпеливейший отец... собирается принять сына после долгого странствия» (Кн. 3; XXV, 22).

Не трудно догадаться, что этот триумфальный въезд в Рай для гуманиста символизирует одну из главных жизненных ценностей — обретение славы. Начиная с Петрарки, жажда славы — отнюдь не грех, но добродетель гражданина, стремящегося к [88] высоким идеалам ¹⁵. И то, что этот вид удовольствия — почитание современников и потомков — становится главным мотивом райских наслаждений — чрезвычайно важная и характерная черта нового мироощущения.

Обнаружить в раю Валлы гуманистические идеалы совсем не трудно. Это чрезвычайно деятельный настрой блаженных граждан, склонных к наукам и искусствам. Изощренные эстетические удовольствия (усиление и утончение всех органов чувств) сочетаются здесь со страстью к познанию (особенно это касается языков). Пребывание в социальной гармонии предусматривает, однако, сохранения разности талантов, достижений и воздаяния за них («каждый будет одарен тем более высоким почетом, чем более благочестивым проявит себя в жизни»). Единство не отменяет разнообразия, а духовные потребности подкреплены безгрешными физическими удовольствиями.

Вместе с тем, перечисление всех этих, несомненно, интересных черт райского блаженства, не дает ответа на главный вопрос: зачем в апологию эпикурейства (а Валла, без всякого сомнения, пытался изменить взгляд на это учение) вводить христианский образ чаемых удовольствий. Как уже отмечалось, самым поверхностным ответом служит заявление, будто католический рай потребовался гуманисту для снятия слишком революционного, «языческого» звучания трактата. Но, зная бескомпромиссность Лоренцо Валлы, с таким ответом сложно согласиться. Как представляется, причины глубже и они лежат в сложной эстетической системе, развернутой в сочинении. Валла наглядно показывает парадоксальность, амбивалентность любого удовольствия. Какие бы изощренные наслаждения ни испытывал человек в жизни, горизонт их интенсивности и насыщенности всегда отодвинут за грань обыденного. «Многие (а, может, и все) прекрасно понимают, что мир не ограничивается [89] лишь тем, что доступно органам чувств. Существует более глубокая реальность, и с ней то мы и хотим вступить в контакт» ¹⁶. Отсюда и увлеченность наукой и искусством, граничащая с самопожертвованием, отсюда и сам феномен героизма как отложенного наслаждения, отсюда же — столь важная роль воображения в выборе и получении любого удовольствия. Это удовольствие становится тем интенсивней, чем больше в нем заложено духовных ожиданий.

Примечательно, что христианский оратор у Валлы нигде не ставит условий достижения райских блаженств: они пока никак не связаны с какими-то моральными или ритуальными предписаниями. Для гуманиста Рай — продолжение земных наслаждений, но на более высоком, почти недосягаемом для понимания или описания уровне. И здесь вновь сочинение Лоренцо Валлы смыкается с современными размышлениями об одной и самых сложных эстетических категорий — о возвышенном. По мнению современного психолога и культуролога Пола Блума, путь к возвышенному лежит через «благоговение»: «Опыт трансцендентного может быть связан с поразительной (и недостаточно осмысленной) эмоцией — благоговением... Со временем ученые начали рассматривать эту эмоцию в контексте другого опыта, не связанного с божественным. В 1757 году Эдмунд Берк говорил о возвышенном — благоговейной реакции, испытываемой при звуках грома, созерцании произведений искусства и прослушивании симфонии. Для него ингредиенты возвышенного — сила (power) и неясность (obscurity). В наши времена эта сфера расширяется» ¹⁷.

Если принять диалог Валлы в его диалектическом развитии, стоит сказать о глубокой и интересной разработке всех стадий чувства наслаждения: от физических к высоко духовным, к трансцендентному благоговению. В этом контексте Рай понадобился гуманисту не для того, чтобы защититься от нападок — он [90] стал логической ступенью к рассмотрению таких сложных психологических категорий как идеал и возвышенное, которые нередко кардинально меняют отношения к обыденным (приземленным) вещам. Трактат Валлы оказывается не только гуманистическим по внешним признакам — знания античной философии сочетаются с грамматическими штудиями и риторическими эксфрасисами — но по своей сути, захватывая самые сложные моменты «науки о человеке» — опыт чувственного и сверхчувственного.

Комментарии

1. Валла Лоренцо. Об истинном и ложном благе. О свободе воли / Пер. с лат. и коммент. Н. В. Ревякиной. М., 1989. Далее ссылки на сочинение даются в тексте с указанием книги, номера главы и абзаца.

2. Среди последних отметим: Casey J. After Lives: A Guide to Heaven, Hell, and Purgatory. Oxford, 2009 (особо см.: Part III, § 13: Celestial Pleasures: Renaissance and Reformation Heavens. P. 293-320); Minnis A. Creations of Paradise in the Later Middle Ages. University of Pennsylvania Press, 2016.

3. Тот факт, что Валла перелагает античные доктрины далеко не в «чистом» виде, без попытки рассмотреть два этих учения во всей глубине и многообразии, заставляет нас брать эпитеты «эпикуреец» и «стоик» и даже «христианин» в кавычки.

4. Шахнович М. М. Мифологемы «остров блаженных» и «золотой век» в римском эпикуреизме // Образ рая: от мифа к утопии. Сер.: Symposium. СПб., 2003. Вып. 31. C. 61-75.

5. Аверинцев С. С. Ад. // София-Логос. Словарь. Киев, 2001. С. 22-25.

6. Алексеев А. И. Представления о рае в период Средневековья // Образ рая: от мифа к утопии... C.195-198.

7. В русском синодальном переводе соответственно «потоки сладости» и «утешение Господом».

8. Августин. О Граде Божием. XXII. 29 «О свойствах того видения, которым святые в будущем будут зреть Бога»; XXII. 30 «О вечном блаженстве Града Божия и вечной субботе». Цит. по: Блаженный Августин. О Граде Божием: в 4 т. М., 1994. Т. 4. С. 391-404.

9. Послание Василия Новгородского Федору Тверскому о рае / Пер. Н. С. Демковой // Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV века. М., 1981. С. 42-50. Александрия / Пер. Е. И. Ванеевой // Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. М., 1981. С. 22-174.

10. Соколов М. Н. Принцип рая. Г лавы об иконологии сада, парка и прекрасного вида. М., 2011. С. 113-115.

11. Далее выдержки из трактата даются по изданию: Манетти Джаноццо. О достоинстве и превосходстве человека / Сост. и пер. с лат. Н. В. Ревякиной. М., 2014.

12. Манетти Дж. О достоинстве и превосходстве человека. С. 131.

13. Там же. С. 132.

14. Там же.

15. В «Триумфе славы» Петрарка так описывает шествие небесных победителей: «Во всеоружье доблестный народ, / Как будто вновь на древний Капитолий, / Куда священный путь, как встарь, ведет, / Шел строем, удостоен славной доли». Цит. по: Петрарка Франческо. Триумфы / Пер. с итал. В. Микушевича. М., 2000. С. 75.

16. Блум П. Наука удовольствия. Почему мы любим то, что любим. М., 2014. С. 242.

17. Там же. С. 246-247.