ПУТЕШЕСТВИЯ МУРАВЬЕВА, МЕЙЕНДОРФА, КОНОЛЛИ И БОРНСА.

Политическое и общественное состояние Средней Азии, остававшееся в небрежении со времен Марко-Поло и Рубрукиса, с недавних пор обратило на себя то внимание, какого оно заслуживает по своей важности. Распространение Российских владений с одной стороны и Английских с другой естественным образом открыло новые виды для деятельности обеих держав, а превосходные Гереновы исследования о больших путях древней торговли пробудили и в ученом и политическом свете мысль о возможности открыть их снова и оживить мертвую бездейственность тех стран, где процветали Вавилон, Тир, Бактрия и многочисленные города Греческие. Два предмета подвергнуты были изысканиям и разбору: в России, с жаром надежды на государственную пользу заговорили о способах учредить по сухому пути прямую торговлю между Астраханью и Индиею; в Англии, с горечью зависти к нашим успехам стали рассматривать средства защиты Ост-Индских владений от вторжения тем же путем Русского штыка. Тогда как Барон Мейендорф, Французский консул Гамба и здешняя Коммерческая Газета много писали в пользу и против первого вопроса, неотступное приближение победоносной армии, скачущей на верблюдах из глубины севера к берегам Гангеса, терзало беспрестанно воображения Лондонских журналистов и политиков: статьи за [106] статьями, книги за книгами появляются там и по ныне, чтоб доказать угрожающее бедствие или явную невероятность подобного события. Если б дело само по себе не было столь смешно, с нашей стороны право стоило б оставить дальновидных резонёров в мучительной уверенности, будто предположения их основательны, — хоть бы для того, чтоб наказать их за удивительное неведение благородства и бескорыстия политики, которой Россия следует так неуклонно. Но мы все знаем, что должно думать об этой странной мечте их беспокойного недоброжелательства, и опровергать ее не нужно для наших читателей, хотя появление в свет Путешествия поручика Бориса подняло в последние месяцы целую тучу перьев, которые крепко настращали Английскую публику мнимыми замыслами «Севера», или старались утешить ее доводами их несбыточности. Скорее обратимся к предмету более миролюбивому и согласному с истинными нашими пользами, — к предмету восстановления прямой торговли между Европою и Индиею через Среднюю Азию, который остался нерешенным после долгих споров, происходивших в последнем десятилетии, и с которым было связано путешествие Барона Мейендорфа.

Чтоб решить вопрос, до какой степени эта мысль может почесться удобоисполнимою, должно обозреть земли, лежащие между Россиею и Индиею. К счастию, кроме сочинений Муравьева и Мейендорфа, новейшие Конолли и Борнса 1 заключают в себе такие обильные [107] запасы сведений, что рассмотрение такого рода делается теперь возможным почти во всех отношениях, и мы намерены представить в этой статье краткий свод того, что по сие время известно Европе из Русских и Английских путешественников о нынешнем состоянии самой любопытной и самой недоступной части Азии. Само собою разумеется, что ни какие в свете торговые виды не заставят нас забыть об удовольствии читателей: мы обставим наши доводы занимательнейшими чертами сочинений, на которых будем опирать наши рассуждения.

Сухопутная дорога от Астрахани до Хивы, если не совсем, так по-крайней мере почти непроезжа: она большею частию идет через голые степи, а если кое-где выдастся клочек зелени, то он занят «сынами пустыни», которые только и поджидают путешественников: это их добыча. Кратчайший и безопаснейший путь представляет Каспийское Море, и его-то избрал Муравьев, отправляясь в 1819 году в Хиву. Он вышел на берег в Балканском заливе, и, добыв с некоторым затруднением верблюдов и лошадей, пустился в дорогу по обнаженной степи, где не видно ни зверя, ни птицы, ни зелени. Однако, вид этой пустыни становился тем менее дик, чем ближе наш путешественник подъезжал к Хиве, и наконец достиг он богатого и плодоносного края, орошаемого рукавами Аму-дарьи (Оксуса) и других меньших рек.

По словам его, даже и в Германии не видал он полей, так тщательно обработанных, как около столицы Хивинского ханства. Все домы окружены каналами, через которые пролегают легкие мостики. Прекрасные поляны усажены богатыми плодовыми деревьями. Кибитки и мазанки, рассеянные по этому прелестному краю, представляли ему один [108] из приятнейших видов, какие может создать воображение. Он спросил своих вожатых, принадлежавших к одному из степных племен, почему они также не занимаются земледелием или почему не предпочтут плодоносных полей Хивинских своей дикой пустыне? «Мы господа, отвечали они, а это работники; они боятся намбольшего, а мы только Бога».

Между-тем он имел час-от-часу более причин к опасению, что предпринятое им путешествие кончится неблагоприятным для него образом. Вопросы его о расстояниях мест, о положении и глубине родников, и о том, в какую пору лучше путешествовать, почитались несомненными доказательствами, что он лазутчик, а беспрестанные рассказы Хивинцев о жестокостях, которым подвергались Русские невольники, не обещали ему ничего доброго. Однако ж, после сороко-восьми-дневного заточения, он успел возвратиться в Европу.

Если б этот оазис, говорит он, был под властию просвещенного правительства, он соделался бы средоточием торговли между Средней Азиею и Европой. Он отправляет уже значительный торг с Оренбургом караванами через Киргизские степи, и с Астраханью караванами ж, которые грузить товары на Русские суда в Балканском заливе. Поэтому, Г. Муравьев считает весьма важным для России приобретение этого края, и совершенно убежден, что таким образом получила бы она в свои руки и торговлю с Бухарою. Заметим, что на вопрос его, далеко ли от Хивы до Бухары, один Туркменец отвечал ему: «Семь дней пути для честного человека, а для вора три дня».

Поручик Конолли называет предположение Г. Муравьева романическим, поставляя в числе [109] главных препятствий к исполнению его вероломство Туркменцев и трудность сообщений между Каспийским Морем и Хивою, которое, по словам его, от жаров с начала Июня до половины Августа, почти совершенно прекращается.

Но союз с каким-нибудь сильным Туркменским владетелем или даже с Персиею не достаточен ли для тою, чтоб упрочить там влияние России, которое даст новую жизнь древнему благосостоянию Харезма? Что ж касается до песков, лежащих между Хивою и Каспийским Морем, то они носят явный след прежней обработки, Г. Конолли сам говорит нам, что, при обыкновенном труде, им легко возвратить плодоносие.

Прежде чем расстанемся с путешествием Г. Муравьева, скажем несколько слов о древнем соединении Оксуса (Аму-дарья) с Каспийским Морем. Г. Муравьев не сомневается в прежнем существовании такого соединения, а поручик Борнс почитает это более нежели сомнительным. Поручик Конолли хотя и видел русло большой иссякшей реки, однако ж не отваживается утверждать, чтоб это был именно рукав Оксуса. Легко быть может, что Геродот говорит о течении этой реки в Каспийское Море только потому, что ему не было известно существование Аральского. В новейшие времена, потоки, простирающиеся из Харезма, или Хивы, в степь, могли утвердить Абулгазия во мнении, будто и Оксус тек некогда в ту сторону. Свидетельство Абулгазия может быть впрочем только выражение местного поверья. Кажется, Гг. Муравьев и Конолли видели высохшие соляные озера или рвы, промытые тающим снегом: по-крайней-мере покатость этой части материка к северу противоречит древнему существованию такого сообщения. Профессор [110] Сенковский, присоединивший к путешествию Барона Мейендорфа, между прочим, переведенные с Персидского сведения о торговом пути из Семипалатинска в Тибет, первый восстал против правдоподобия общепринятой сплетни, будто Оксус некогда вливался в Черное Море: он основывал рассуждение свое особенно на том, что, по измерению полковника Берга, Каспийское Море кажется только 16-тью футами выше Черного, и что по такой не значительной покатости, которой горизонтальная черта простирается на несколько сот верст, ни какая река течь не в состоянии. Если измерение полковника Берга верно, то этот довод можно почесть неопровержимым, хотя Виленский профессор, Г. Эйхвальд, посещавший восточный берег Черного Моря, вполне убежден в основательности показаний Геродота и Абулгазия. Да если б предполагаемый рукав Оксуса и действительно отыскался, то едва-ли б можно было сделать его по-прежнему судоходным, и потому от Черного Моря до нынешнего течения реки в Арала товары могут итти не иначе, как караванами. Для перехода промежуточной степи потребно около десяти дней.

Перейдем к путешествию Барона Мейендорфа из Оренбурга в Бухару. Посольство, при котором он находился, провожал отряд из 200 казаков, 200 пеших солдат, 25 башкиров и 2 пушек.

«Нам угрожали бесчисленные опасности. Киргизы, которые вообще не любят, чтоб Русские высматривали их край, легко могли напасть на нас ночью, и предположение это было не без основания: в 1805 году, не далеко от Сыр-дарьи (древнего Яксарта) напали они на поручика Гавердовского: при упорнейшей обороне едва спасся он сам с женою и лекарем, а три четверти бывшего с ним отряда осталось в руках кочевых хищников». [111]

Даже не делая прямого нападения, они могли зажечь траву и кустарник, или украсть у них лошадей на ночлеге, или наконец, убив часовых, ограбить путешественников так, что они этого бы и не слыхали. Подобно северо-Американским Индейцам, Киргизы в полной мер обладают хитростью дикарей, которая часто побеждает благоразумие образованности. Договором с Киргизским Султаном отвратили эту опасность, но надлежало еще ожидать нападения Хивинцев, которые также преданы разбою и мастера делать набеги. Иногда пускаются они на грабеж в числе четырех или пяти тысяч, и употребляют совсем не те хитрости, какие Киргизы: редко бывает, чтоб предосторожность, полезная от одной орды, годилась и против другой. Одна из обыкновеннейших уловок состоит у них в том, чтоб напугать верблюдов в караване дикими воплями, и напасть в расплох, когда эти животные разбегутся во все стороны.

Несмотря на это хищничество, барон Мейендорф полагает возможным распространить спасительное влияние Российского правительства на степные племена, кочующие от берегов Волги до Сыр-дарии, и обеспечить свободный ход Индейских караванов через их степи; но нет сомнения, что перемена во нравах какого бы то ни было народа требует сильного, постоянного и долговременного труда образованнейших соседей. Вот еще несколько подробностей о Киргизах.

«Грабеж и скотоводство кажутся им легчайшими способами существования, нежели возделывание почвы, вообще довольно неблагодарной. Они больше всего на свете боятся оседлости и полагают свое счастье в том, чтоб почитать себя «вольными как птицы», — сравнение, употребляемое ими всегда, когда говорят они о кочевой своей [112] жизни. Теперь легко себе представить, от чего Киргизы, разве только в крайности, делаются землепашцами, не говоря о том, что у них есть древнее и часто повторяемое предание, которое гласит, что Киргизы утратят свою вольность, как скоро поселятся в домы и примутся за земледелие».

Не у них одних закоренелые понятия облекаются в форму пророчества: Японцам предсказано тоже самое, если они откроют свои пристани для Европейской торговли. Впрочем у них в глазах живые примеры по берегам Индейского океана. Константинопольские Турки и Греки имеют такие же пророчества о близком падении Стамбула, и веруют в них от всей души.

«Киргизы часто проводят целую половину ночи, сидя на камне, смотря на месяц, и налаживая унылые песни на еще печальнейшие голоса. У них есть исторические баллады, напоминающие подвиги их героев; но поэмы такого рода поются только записными певцами: я очень сожалею, что не слыхал их. Я часто говаривал Киргизам, что мне хотелось бы послушать их народных песен; но они пели только наскоро сложенные приветствия, почти не стоющие внимания; однако несколько отрывков осталось у меня в памяти. Один Киргизский бег, человек богатый, не без вкуса и дарования, и притом глава многочисленного семейства, спел мне однажды следующий экспромт: — «Ты хочешь, чтоб я спел тебе песню. Изволь, я скажу тебе, что честный бег, хоть и бедный человек, выше коварного хана». Эти слова совершенно выражали его чувства, потому что он был отъявленным врагом хана Киргизского. Раз молодой Киргиз затянул следующую песню, сложенную молодою девушкой: «Видишь ты этот снег? — а кожа у меня белее! Видишь, как кровь убитой овцы алеет на снегу? — а щеки-то у меня румянее. Поезжай через гору, и увидишь обгорелый пень, — а волосы у меня черней его! У султана в палате сидят муллы и пишут без устали; — а брови у меня темней их [113] чернил!» Вот образчик понятий Киргиза, сына степи, который, за исключением религии (магометанской), ничего не заимствовал у других пародов. Непокоримый, воинственный, дикий, он один на коне своем пускается в средину степи, и проезжает пять или шесть сот верст с удивительной быстротою, чтоб повидаться с родственником или приятелем в другой орде. Дорогой, останавливается он почти у каждого аула, рассказывает новости и, уверенный в хорошем приеме, знаком ли он или не знаком с хозяевами, садится за их трапезу. Пища состоит обыкновенно из крута, или сыру, который и видом, и вкусом похож на кирпич; гайрану, или слегка свернувшегося овечьего молока; мяса и курн, или творожников из кобыльего молока, которые считаются у них за большое лакомство. Он никогда не забудет тех мест, где проезжал однажды, и через несколько дней, обогащенный новыми рассказами, возвращается тем же следом домой отдыхать с женою и детьми. Жены — его главная и иногда единственная прислуга: они готовят пищу, шьют платье, оседлывают лошадь, а он, в непоколебимой беспечности, ограничивает заботы свои тем, что преспокойно стережет стада. Я сам видел, как брат Султана, чрезвычайно уважаемый Киргизами, нас овец своих: на лошади и в куртке из красного сукна, скитался он за ними недели две, отнюдь не думая уронить тем свое достоинство».

Но нам столько предстоит предметов, что мы должны скорее расстаться с Киргизами, живущими, так сказать, у ворот Средней Азии, и отослать тех, которые пожелают узнать их получше, к прекрасному «Описанию Киргиз-Кайсацких степей» Г. Левшина. Посольство было принято Бухарским ханом с величайшею благосклонностью. Отдавая полную справедливость блистательному изображению ханской столицы, начертанному Бароном Мейендорфом, мы не можем отказать себе в удовольствии ознакомить читателей с новейшими [114] подробностями, сообщаемыми об этом городе Борнсом, тем более, что они гораздо свежее.

«По приезде в Бухару, говорит он, мы прежде всего принялись за свои наряды, соображаясь во всем с обыкновениями, какие предписываются законами этого края. Вместо чалмы надели мы косматые овчинные шапки, мехом вниз, а кемербенды, или кушаки, заменили грубыми веревками или тесьмами. Мы сняли верхнее платье и чулка, потому что во «святом граде» Бухаре они служат отличием между неверными и верующими. Нам сказали еще, что, в стенах ел, никто, кроме магометанина, не может ездить верхом, и какое-то внутреннее чувство убеждало нас соглашаться на все эти пожертвования, лишь бы дозволили нам пожить в столице. Стихи, описывающие Самарканд земным раем, именуют Бухару «крепостью веры Ислама»: при бессильном неверии могла ли нам прийти охота испытывать терпение людей, по крайней мере смотревших такими святошами?

«При въезде в город нас даже и не обыскали; но, после обеда, чиновник потребовал нас к визирю. Товарищ мой, доктор Джерард, все еще страдал лихорадкою, и потому не мог мне сопутствовать: я пошел один в арк, или дворец, где министр жил вместе с царем, и не мог надивиться тому, что видел перед собою, идучи версты три улицами Бухары до цитадели. Меня тотчас ввели к визирю, или так называемому Куш-беги, «сокольничему», человеку преклонных лет и пользующемуся большою властию. Он сидел в маленькой комнатке, перед которою был особенный двор, и тут-то он пригласил меня сесть на помосте; впрочем был так ласков и снисходителен, что это меня поуспокоило. Я поднес серебряные часы и кашемировый наряд, для этого нарочно мною привезенные; но он от всего отказывался, называя себя рабом хана. Потом, часа два расспрашивал он о моих делах и о том, что привело меня в такую дальнюю сторону. Я рассказал ему обычную повесть о возвратном путешествия нашем на родину и предъявил паспорт, выданный от Ост-Индского [115] генерал-губернатора, министр прочел его с особенным вниманием. После этого я говорил ему о знаменитости Бухар у восточных народов, я о том, что желание ее видеть преимущественно влекло меня в Туркистан. «А какого вы звания?» спросил министр. Я сказался офицером Ост-Индской армии. На вопросы его о нашей клади, я счел нужным отвечать, что у меня есть секстант, полагая, что нас станут обыскивать, и что лучше предупредить нечаянное открытие. Я сказал ему тоже, что люблю наблюдать звезды и другие небесные тела, потому что это весьма привлекательное занятие. Визирь обратил особенное внимание на слова мои, и просил довольно настоятельно, хотя смиренным голосом, чтоб я сказал ему, когда будет благоприятное соединение планет, и какую цену на хлеб предзнаменует оно в следующем году. Когда я стал говорить, что наши астрономические знания не такого рода, он обнаружил чувство недоумения; но вообще казался нами доволен, и обещал мне свое покровительство. Он говорил, что пока мы в Бухаре, ему нельзя дозволить нам употребления пера и чернил, потому что это могут представить царю с дурной стороны и тем повредить нам.

«Через два дня после этого свидания, я опять позван был к визирю, и нашел его окруженного множеством почтенных особ, которым ему как-будто хотелось показать меня. Мне делали такие распросы, которые заставили меня думать, что нас все еще в чем-то подозревают; но визирь примолвил в шутку: «Вы верно уж написали что-нибудь о Бухаре?» Так как я в первый раз сказал ему всю правду, то не боялся теперь спутаться, и смело объявил этим господам, что приехал посмотреть на чудеса Бухары, и что, по благосклонности визиря, уже ходил по городу и видел даже сады за стенами. Когда я воротился домой, мне пришло в голову, что любопытному визирю верно поправится патентованный компас со стеклами, винтами и рефлекторами; но могло быть и то, что владетель такого многосложного механизма покажется ему не в весьма благоприятном свете. Однако ж я отправился с инструментом в кармане, и скоро очутился [116] в его присутствии. Я сказал, что у меня есть любопытная вещь, которая, думаю, ему понравится, и вынул компас, совершено новый и прекраснейшей работы. Я описывал его пользу и выставлял красоту отделки до тех пор, что визирь как будто уж и забыл, «что он только раб хана и принять ничего не может»: он начал условливаться о цене, но я прервал его уверениями, что привез инструмент из Индостана именно ему в подарок, потому что наслышан об усердии его к вере, а с помощию компаса он всегда угадает, для исправности своих молитв, в которой стороне лежит Мекка, и даже исправит по нем в главной мечети, которую строит теперь в Бухаре, киблу, или ниш, показывающий направление Меккского храма: я ж потому не могу принять от него ни какого вознаграждения, что он уже с лихвою отплатил нам своим покровительством. Куш-беги схватил компас с торопливостью ребенка, который боится, чтоб у него не отняли новой игрушки, и сказал, что повезет его прямо к Его Ханскому Благополучию, и опишет дивную хитрость нашего народа.

«По вечерам я обыкновенно бывал в Бухарском регистане, то есть, на обширной площади перед дворцом. С двух других сторон ограждают ее тяжелые здания медресе у или семинарий, а с четвертой устроен водомет, осененный высокими деревьями, где праздные и вестовщики собираются около Азиатских и Европейских товаров, выставленных на продажу. Приезжему стоит только посидеть на лавке регистана, чтоб узнать и Узбеков, и Бухарцев. Тут он может наговориться с уроженцами Персии, Турции, России, Татарии, Китая, Индии и Кабула. Он увидит Туркменцев, Калмыков, Киргизов, которые сошлись из окрестных степей, и, вместе с ними, жителей стран плодоноснейших. Он сравнит вежливость подданных «Великого Царя»» так именуется Бухарский хан, с грубым обращением скитающегося в пустыне Турка. Он увидит Узбеков из всех ханств Мавераппегра: и на лице их прочтет перемены, причиняемые временем и местом в каждой породе [117] человеческой. В Узбеке Бухарском едва можно признать Турка или Татарина, — так перемешался он с Персидскою кровью! Уроженцы соседственной Кокани меньше изменились, а соседи Ургенджа, столицы древнего Харезма, или нынешние Хивинны, сохранили в чертах своих какую-то особенную резкость. Их можно различить от всех других по темным овчинным шапкам, кальпак, имеющим около фута в вышину. Русая борода, серые глаза и белое лице остановят иногда внимание чужестранца: это Русский, лишенный отечества и свободы, и бедствующий здесь в тяжкой неволе. Там-и-сям попадется Китаец в таком же несчастном положение: длинная коса его острижена, и венчик спрятан под чалму, потому что он играет здесь роль магометанина. А вот Индеец в наряде, чуждом и ему и его отечеству. Маленькая четыреугольная шапочка, и веревка, вместо пояса, отличают его от магометан, и, — как скажут вам сами мослемины, — предостерегают от осквернения установленных приветствий употреблением их в разговоре с идолопоклонником. Кроме этих отличий, Индейца можно узнать по его угрюмому взгляду и по всегдашнему старанию избегать сообщения с толпою. Он водится с весьма немногими людьми, в одинаковых с ним обстоятельствах. Жид такое же заметное существо, как и Индеец, только он одет несколько иначе и носит коническую шапку. Но главнейшее его отличие, это всем известные черты Еврейского народа. В Бухаре, Жиды прекрасной породы, и мне случилось видеть не одну Ревекку в моих странствиях. Выражение лица их много выигрывает от прекрасных кудрей, вьющихся по щекам и по шее. В Бухаре до 4000 Жидов, выходцев из Мешгеда, в Персии, и главнейшее занятие их состоит в крашении сукон. С ними здесь так же обходятся, как с Индейцами. Заезжий Армянин, опять в другом наряде, представляет свой скитающийся народ; однако ж земляков его здесь очень мало. За этими исключениями, чужестранец видит на базарах статную, красивую и хорошо одетую массу народа, — Туркистанских магометан. Большая белая чалма и темноцветная «чога», или шуба, под [118] которою еще три или четыре таких же, составляют обыкновенную одежду; но регистан, у самого дворца, а Узбеки любят являться перед царем своим в пестром шелковом платье, называемом эдрес: оно самых ярких цветов, и показалось бы нестерпимо всякому, кроме Узбека. Некоторые высшие особы одеваются в парчу, и те, которые близки к государю, въезжают в ограду, а прочие слезают с лошадей у ворот. Почти все являются к хану в сопровождении невольника, и хотя эти люди по большой части Персияне или их потомки, но у них совсем особенная наружность. Действительно, говорят, что три четверги Бухарского населения происходят от невольников; потому что редкому пленнику, приведенному из Персии, позволяют возвратиться на родину, а многие из них даже и сами этого не желают. Большую часть Бухарцев видишь верхом, но на коне ли, или пешие, они всегда в сапогах, и притом с такими высокими и острыми каблуками, что мне трудно было не только ходить, но и стоять на них. Они вершка в полтора вышиною, а в верхушке нет и трети вершка поперечнику. Это народная обувь Узбеков. У иных знатных людей поверх сапогов башмаки, которые при входе в комнату снимаются. Не забыть было мне барынь в этом общем переборе всего народонаселения: они обыкновенно являются верхом, и притом сидя по-мужски; очень немногие ходят прогуливаться, и все под черными волосяными покрывалами. Сквозь них так трудно смотреть, что бедняжечки вглядываются в вас как в маскараде. Только, Бога ради, не говорите с ними, а, если идет мимо вас затворница царского гарема, вам даже посоветуют отвернуться, а не послушаетесь совета, так удар в голову будет достойным наказанием. Так священны красавицы «священной» Бухары!

«Быть-может, читатель имеет теперь некоторое понятие о наружности ее жителей. С утра до ночи стоит шумный гул над толпою, и невольно изумляешься, видя эту массу движущихся людей. Посреди площади продаются разные плоды под навесом из четыреугольной [119] рогожки, утвержденной на одном шесте. Удивительна неутомимость продавцов беспрестанно раздающих виноград, дыни, априкосы, яблоки, персики, груши, сливы непрерывной черед покупателей. С трудом продерешься в улицах; того и гляди, что задавит лошадь или осел. Ослы здесь прекрасные, и бегут славной рысью с седоками и ношами. Легкие повозочки скачут вверх и вниз, кроме тех улиц, которые слишком тесны для езды на колесах. На базарах везде есть люди, разливающие чай, который делается в больших Европейских самоварах, а не в чайниках, и нагревается металлической трубою. Я думаю, никто так не любит чаю, как Бухарцы: они пьют его везде и во всякое время, с сахаром и без сахару, со сливками и без сливок, с салом, с солью, со всем в мире. Рядом с продавцами этого горячего напитка можете вы купить рахвет-и-джан «отраду души» — виноградное желе, или сироп, взбитый со льдом. Обилие льду есть одно из величайших наслаждений в Бухаре: его всегда можно иметь до тех самых пор, пока с наступлением холодной погоды проходит в нем надобность. Им запасаются зимою, и продают его по самой сходной цене. В Бухаре ни один человек не станет пить воды безо льду; и мужик покупает его, жалуясь на крайнюю бедность, и нищий просит милостыни у прохожего «на лед». Прохладительно даже видеть огромные его кучи при 90 градусах Фаренгейтова термометра. Бесконечно было бы описывать все сословие торговцев; довольно сказать, что почти пет вещи, которой бы нельзя было купить в регистане: тут найдете галантерейные и стальные изделия Европы, хоть, правду сказать, довольно грубые; найдете и Китайский чай, и Индейский сахар, и Манилльские пряные зелия, и прочая, и прочая. Можно приумножить запас своих Турецких и Персидских знаний в книжных лавках, где ученые и желающие казаться учеными корпят над пестрыми страницами. Уходя вечером из этой шумной толпы в отдаленнейшие части города, пробираешься под сводами опустелых базаров, мимо мечетей, увенчанных прекрасными куполами, и отделанных с тем простым великолепием, какое [120] допускают в этом случае магометане. После базарных часов, к ним толпятся народ на вечернюю молитву. У дверей семинарий, которые обыкновенно насупротив мечетей, вы видите учеников, наслаждающихся праздностью после дневного труда; однако ж они не так веселы и молоды, как студенты Европейских университетов: напротив, многие из них угрюмые старики; в них больше лицемерия, но отнюдь не меньше порока, чем в юношах других стран света. С сумерками оканчивается вся хлопотня; бьет царский бубен, накара, за ним раздаются и другие во всех частях города, и в известный час уж никому не дозволяется выходить без фонаря. От этих распоряжений, полиция в городе превосходная, во всех улицах безопасно оставляются на ночь огромные кипы сукна. Все безмолвствует до утра, когда шум опята начинается в регистане. День встречают тем же жраньем и чайничаньем; сотни мальчишек и ослят, нагруженных молоком, спешат к суетливой толпе. Молоко продается в чашечках с устоем сливок наверху: мальчик приносит их на рынок двадцать или тридцать на палочках, висящих у него на палке за плечом. Сколько бы ни нанесли молока, его тотчас расхватывает чаелюбивое население этого обширного города.

«Я воспользовался первым случаем, чтоб видеть невольничий базар, бывающий здесь каждую Субботу по утрам. Узбеки все дела свои отправляют через невольников, которые преимущественно вывозятся Туркменцами из Персии. Здесь выставляют этих бедняков на продажу; под них занято тридцать или сорок подмостков, где их осматривают как рогатый скот, с тою только разницей, что они могут давать о себе отчет изустно, — чего рогатые скоты не делают. Утром я пошел на базар; там было только шесть невольников, и я видел, как их продают. Во-первых распрашивают относительно родства и обстоятельств плена; также, магометане ли они, то есть, сунни. Вопрос предлагается таким образом потому, что Узбеки не почитают шии, последователя Алиева, за правоверного: для них, как для [121] Иезуитов, раскольник ненавистнее иноверца. Если торгующий удовлетворится тем, что невольник — кафир, то есть, неверный, он осматривает его тело, особенно примечая, нет ли на нем проказы, столь обыкновенной в Туркистане, и потом уже начинает условливаться с продавцом о цене. Трое Персидских мальчиков продавались по тридцати тилла золотом каждый, что составляет 200 рупий, или 500 рублей: удивительно, что эти несчастные казались еще довольны своим жребием!

«С невольничьего рынка я в то же утро пошел на большой базар, и первое зрелище, представившееся глазам моим, были нарушители магометанской Пятницы: четверо взрослых, найденных спящими в час молитвы и один юноша, который осмелился курить всенародно. Все они были привязаны друг к другу, и преступный табачник открывал шествие с кальяном в руке. Полицейский пристав шел за ними с претолстым ремнем, и хлестал их, крича громко: «Последователи Ислама смотрите, как наказывается тот, кто нарушает закон!» Между-тем, в целом мире нет нелепее того противоречия, какое существует между практикою и теориею веры в Бухаре. Вы можете явно покупать табак и все лучшие курительные принадлежности, а если увидят, что вы курите при всех, вас тотчас потащат к кази, судье, высекут, или заставят, с выпачканным сажею лицем, разъезжать на осле по городу. Кто в Пятницу гоняет голубей, того возят на верблюде, привязав мертвую птичку к шее виновного.

«Я забыл сказать, что Бухарские барыни красят себе зубы как можно чернее, и, отращивая волосы, распускают их в косах по плечам. Одежда их похожа на мужскую; они носят такие же шубы, только рукава не надеваются, а связываются назади. Даже дома ходят они в огромных бархатных сапогах, тщательно изукрашенных».

Эти живописные и любопытные подробности, взятые из разных мест книги, кроме удовольствия, [122] могут еще служить достаточным доказательством, что Бухара — теперь главный рынок Средне-Азийской торговли, и что если б открылось постоянное и безопасное сообщение между этой страною и одним из Европейских государств, — разумеется Россиею, — оно было б чрезвычайно выгодно для обоих. Из России есть еще третий путь в Бухару, по которому ездят теперь Персидские купцы, именно через Хорасан, куда легко проникнуть из Астрабада. Но этот путь служит только за-Кавказскому краю, да и тут, между Хорасаном и Бухарою должно опасаться хищничества Туркменцев и безводности обширных степей. О последней поручик Борнс говорит следующее:

«Мы и прежде слыхали о пустынях к югу от Оксуса (Аму-Дарьи), а теперьмогли судить об них как самовидцы. Перед нами белелись на солнце остовы верблюдов и лошадей, падших от жажды. Дороги или тропинки здесь таковы, что они весьма легко забываются, а стоит лишь раз сбиться с дороги, и человек и животное, оба погибают. Именно, такое обстоятельство случилось за несколько дней перед выездом нашим из Чарджуй. Три человека, отправившись из Хивинского становья, заблудились, и издержали всю свою воду. Обе их лошади пали от томительной жажды, и несчастные, отворив кровь остававшемуся в живых верблюду, питались ею, и таким образом достигли до Чарджуй, а верблюд их издох на дороге. Такие случаи бывают часто. Хивинский хан в последнем походе своем лишился более двух тысяч верблюдов, навьюченных водою и съестными припасами для его войска. Дорогою, он рыл колодези, но воды показывалось очень мало. Верблюды очень терпеливо сносят жажду, однако ж довольно пошлая ошибка, полагать, что они могут долго прожить без воды. Они обыкновенно начинают страдать и умирают в четвертый день, а если очень жарко, так и прежде». [123]

Любимое предположение о возможности поворотить Аму-дарью из Арала в Черное Море, чтоб тем открыть водяную коммуникацию из Астрахани во внутренность Азии, кажется вам мечтою, которой ни какой Дарий, ни Артаксеркс не мог бы привести в исполнение. С этой стороны судоходный путь навсегда потерян, и приведенные нами сведения о характере поколений, обитающих в той части степи, не дозволяют даже надеяться на удобную караванную торговлю. Остается обыкновенная дорога, — от Оренбурга через Бухару.

Если постоянное торговое сообщение между Россиею и Бухарою могло б быть источником важных выгод, то конечно круг нашей деятельности в той стороне получил бы еще пространнейший объем с открытием удобного пути из Бухары в Индию, а возможность такого события легко доказать теперь простым соображением местностей. По Аму-дарье товары могут итти вверх до Кундуза; отсюда до реки Кабула волоком, и потом вниз по Кабулу до города Аттока, где эта река впадает в Инд.

Главное возражение, противопоставляемое открытию этого пути, заключается в том, что товары, привозимые прямо из Индии в Россию, может быть, обойдутся не дешевле тех, которые проходят вокруг Мыса Доброй Надежды. Это еще не доказано. Но положим, что оно так: не должно ж забывать, и того что цены в разных областях столь обширного государства не одннаковы! Есть места, где сбыт прошедших через всю Азию предметов приносил бы еще значительную прибыль торговцу; притом же, это дело надобно предоставить купцам, они всегда найдут средства выиграть на товаре, тем более, что могут заплатить за него произведениями, не имеющими в тех местах почти ни какой ценности. [124] Вывозная торговля заслуживает также быть принята в соображение в этом случае; и вообще всякая торговая деятельность, как бы ничтожною ни казалась она на бумаге, питает тысячи людей и ведет сотни их к благосостоянию.

«Выгоды Аму-дарьи, говорит Борнс, должно почитать весьма важными и в политическом, и в торговок отношении; по удобствам своим, эта река как бы предназначена быть путем для перевозки товаров или для какой-нибудь военной экспедиции. И не по одному руслу делаем мы это заключение. Должно припомнить, что берега ее населены и обработаны. Следственно, это река не только судоходная, но и обладающая всеми удобствами к распространению нынешнего судоходства. Она имеет самое прямое течение, и, за исключением небольшой стели, соединяет Европейские народы с отдаленными странами Средней Азии».

Довольно говорили мы о торговых сообщениях. Foreign Quarterly Review, который в последней книжке всею силою своего красноречие защищает свою Индейскую державу от нашествия на нее Русских, превосходно доказал и удобность пути оттуда в Бухару, и неисчислимые выгоды торговли с нею для Англичан. Труд его чрезвычайно упрощает наше рассуждение: как скоро путь удобен из Бухары в Индию, он так же хорош и обратно; если Индейская торговля очень выгода для Бухарцев, она столько же выгодна и для тех частей России, которые поближе к Бухарин. Все дело довольно точно выражается в следующих словах: когда сообщение с Бухарою будет безопасно, мы можем с пользою участвовать в прямой торговле с Индиею. Займемся теперь исключительно любопытными подробностями прекрасного путешествия поручика Борнса. [125]

В начал 1831 года, Г. Борнс отправился из Индии с пятью лошадьми, посланными от Английского правительства в подарок Лагорскому магарадже, или властителю, Ренджит-Сину. Ему поручено было следовать вверх по Инду, и собирать все возможные сведения о плавании этою могущественной рекою. Ненависть эмиров Синдских едва не уничтожила этого предприятия, но должна была уступить твердости и благоразумию посланного, и река Инд была осмотрена Европейскими плавателями в первый раз после Александра Великого. Увидев плывущих Англичан, один из стоявших на берегу Синдов воскликнул: «Пришел конец Синдскому краю, когда Ингилизы явились на нашей святой реке!» Этот Синд верно был из пророков.

Наконец они достигли страны Сейков, принадлежащей Ренджит-Сину. Это было вечером.

«Только рассвело, и подданные магараджи засуетились, любопытствуя видеть лошадей: мы выгрузили их напоказ. Удивление их было чрезвычайно: «Да это не лошади, а маленькие слоны!» говорили они. Гривы и хвосты их нравились, кажется, потому, что были похожи на шерсть Тибетских коров. Не легко мне было отвечать на все вопросы. Эти люди думали, что подарок Английского Короля должен быть чем-то необычайным во всех возможных отношениях: они полагали, например, что ломовая лошадь идет и большим и малым галопом, и делает все эволюции, к каким способно только самое легкое животное. Изумление их достигло высшей степени, когда они стали рассматривать копыта, и все неотступно просили, чтоб я дозволил послать одну подкову в Лагор, потому что в ней найдено было 100 рупий весу, то есть, вчетверо против здешних. Эту редкость отправили с нарочным, присоединив к ней самое точное измерение каждой лошади для подробного доклада Ренджит-Сину. Можно себе представить, в каком уважении была эта [126] достопримечательность, когда после говорили, что «глядя на нее, новый месяц побледнел от завести!»

В Лагоре путешественники видели великолепный сад Шах-Джихана. Это остаток Могольской роскоши, в полмили длиною, с тремя террасами, возвышающимися уступом. Канал, проведенный издалека, пересекает этот прекрасный сад, и снабжает водою четыреста пятьдесят фонтанов, освежающих воздух.

Г. Борнс не нахвалится обхождением Ренджит-Сина, и описывает его, как и Виктор Жакмон, человеком деятельным, сметливым и любознательным. Он показывал путешественникам свое войско, весьма хорошо обученное Французскими офицерами, и с любопытством расспрашивал о сравнительной силе Англии и Франции.

Исполнив возложенное на него поручение, поручик Борнс предпринял, в сопровождении доктора Джерарда, дальнейшее путешествие в средину Азии. Из владений Ренджит-Сина перешли они в страну Афганцев, и остановились в главном городе Кабульского ханства, Пишавере, где Султан Мухаммед-Хан принял их самым дружелюбным образом. Бедному доктору было много хлопот с Афганцами, которые, в своей терапии, придерживаются суеверия древних Греков, и тогда только слушаются врача, когда он подробно объяснит им действие предписанного лекарства на все органы. Особенно любопытствуют они знать, горячим или холодным путем оно действует на мокроты. Несмотря на частые их посещения, путешественники были довольны пребыванием своим в Пишавере и обществом Афганцев, которых обычаи больше Европейские, чем Азиатские. Однако ж кушанья [127] там не разнообразны и замечательны только обилием жирных мяс: приготовление их очень похоже на наше, хотя здесь не знают употребления ножей и вилок. Борнс и товарищ его часто приглашаемы были обедать в садах, на открытом воздухе, среди благоухания прекрасных цветов; но лучи палящего солнца обыкновенно делали для них эти обеды несносными. Когда они приехали в Пишавер, виноград, груши и яблоки были в совершенной зрелости, но еще задолго до их отъезда все это посохло от солнца.

Пишаверская равнина лежит в тысяче семи стах футов над поверхностью моря. Когда путешественники прибыли в Пишавер, вершины окрестных гор покрыты были снегом, но к 1 Апреля не осталось и следов его. Редкость дождей, которые идут очень непостоянно, соделывает жары в Июне и в Июле несносными, за то зимы здесь холодны и продолжительны. Растения и травы прозябают с удивительной силою; но не видно ни елей, ни других дерев, украшающих страны севера.

Путешественники приехали в город Кабул 1 Мая, а на другой день встретились с знаменитым миссионером, перекрещенцем из Жидов, Вольфом, который только что воротился из чрезвычайно опасного путешествия в Мешгед. Его схватили и сделали невольником; но, по физической его малоценности, он был отпущен Туркменцами за небольшой выкуп. Близ Балха грозили ему смертию, если он не примет магометанской веры: он и тут выпутался из беды, отдав последний гульден. После того, избитый до полусмерти, он должен был проезжать чрез длинный хребет гор по снегу, в сажень глубиною, и, к довершению своего несчастия, лишился там лошади. Он пришел [128] в Кабул без платья и без денег, и встреча с нашими путешественниками была для него неожиданным благополучием. В странствиях своих он особенно занимается исследованием всего относящегося до поколения Евреев. Не даром побывал он и в Кабуле: Афганцы сами выдают себя за отрасль Иудейского народа, и именно за одно из утраченных колен. Не знаем, наши ли этимологи уверили их в этой глупости, или они наших этимологов, — но то верно, что последние нашли в их языке множество Еврейских слов. Патер Крусинский, автор известной истории покорения Персии Афганцами, сочиненной им на двух языках, Латинском и Турецком, был также уверен, что они «из Жидов». Г. Вольф, несмотря на глубокие сведения во всех языках Востока, занимается своим предметом исключительно, и гордится тем, что он в жизнь свою не сделал и десяти шагов в сторону для посещения каких-нибудь древних развалин. Он объехал Египет, Персию, Палестину и многие другие земли, ища повсюду следа Евреев, и теперь та же цель поведет его в Тибет, Китай, Японию и Тимбукту. Кажется, что, в бытность свою в Кабуле, он очень забавлял товарищей своеобразностью и живостью религиозных своих мнений.

Дост-Магомет, хан Кабульский, принял путешественников как нельзя лучше, и делал им такие вопросы, которые показывают в нем необыкновенную для Азиятца образованность. Слышав от Русских купцев о рекрутском наборе и о воспитательных домах в России, он рассуждал об этом с поручиком Борнсом; спрашивал его о состоянии Европы, Китая, Индии, и о цели его путешествия. Замечательно, что Кабул не имеет с Индией таких важных сношений как с Россией», [129] которой слава день это дня здесь распространяется. Русских, хвалят все в один голос, и нет сомнения, что в случае нужды мы нашли б в Афганцах усердных союзников. Почтение, питаемое здешними жителями к Русскому имени, изумило Английского поручика, который с досады вздумал уверять их, будто мы, Русские, так дурно учимся Географии, что даже не знаем, где лежит Кабул. Читатели! пристыдите этого дерзкого поручика, скажите, где лежит Кабул, где живут наши обожатели, Афганцы…?

«Кабул чрезвычайно шумный и населенный город. После обеда такой гвал, что нельзя разговаривать на улице. Большой базар — красивая аркада около 600 футов в длину и около тридцати в ширину; он разделен на четыре ровные части. Кровля выкрашена, и над лавками выстроено несколько домов. План очень хороший, но некончанный; также оставлены принадлежащие сюда водометы и чистерны. При всем том, мало таких базаров на Востоке, и нельзя не удивляться множеству шелков, сукон и товаров, разложенных под его сводами. Любопытно видеть его вечером; каждая лавка освещена лампою, привешенною спереди, отчего весь город кажется иллюминованным. Здесь для всякого промысла особенный базар, и все они заняты. Есть, между прочим, торгующие книгами и бумагой, которая по большой части Русская и синего цвета. Май месяц настоящая пора для фелюде, или белого сиропа, который добывают из пшеницы, и пьют с шербетом и снегом. Народ очень его любит, и лавочники во всех частях города беспрестанно продают. Подле, стоит снежный столп, а вблизи бьет фонтан, и освежая воздух, придает лавкам опрятную наружность. Вокруг пекарен шумят толпы народа, ожидающие хлеба. Его пекут, примазывая к стенкам печи. Кабул славится своими кебабами, или жареным мясом, изрезанным в глотки, которого очень много покупают, и редкий жарит его у себя дома. В Мае месяце лакомятся здесь ревашем. [130] Это просто белый ревень, взрощенный во всегдашней тени, и чрезвычайно вкусный. Шабаш реваш! «Виват ревень!» кричат разнощики по улицам. В многолюднейших частях города есть расскащики, как и в Персии, забавляющие зевак, и дервиши, воспевающие славу и подвиги пророков. Только попадись этим господам хлебник, они сейчас требуют от него булки во имя всякого пророка поочередно, и если судить по числу их, то ремесло должно быть очень прибыльно. В Кабуле не ездят на колесах; но улицы не очень тесны: в сухую погоду содержатся они в весьма хорошем состоянии, и пересекаются маленькими крытыми водопроводами с чистою водою, что очень удобно для народа. Базары были для меня не такою новостью, как самая наружность людей. Они расхаживали в своих овчинных тулупах, и казались толсты как бочки от множества надетого на них платья. Дети все с полными и такими румяными щеками, так что я принял-было это за искусственную краску. Те, кто постарее, кажется, его теряют. В Кабуле до 60,000 жителей, и все единогласно утверждают, что их городу по-крайней-мере 6000 лет. Есть народное поверье, что когда диавол свергнут был с неба, он упал прямо в Кабул: жаль, если не в дождливую погоду, потому что тогда он утонул бы в грязи на улице».

Довольные пребыванием в Кабуле, путешественники отправились наконец далее через Гинду-куш, грозный хребет снежных гор, и достигли знаменитого Бамиана.

Этот древний город, может-быть, тот самый, который Александр Великий основал у Паропамиза, нынешнего Гинду-куша, перед вторжением своим в Бактрию. Страна от Кабула до Балха по-сю-пору называется Бахтар-земин, то есть, «Бахтар-земля». Имя «Бахтар» напоминает древнюю Бактру. Самое название Бамиан как будто указывает на возвышенность местоположения, потому что бам значит по-Персидски «плоская кровля» домов. Здесь [131] есть бесчисленное множество пещер, в которых живет большая часть народонаселения. Одинокий холм посреди долины усеян ими, как сот ячеями, и напоминает Троглодитов, описываемых историками Александра. Холм обстоит из глины и голышей, и потому легко было вырывать в нем пещеры: удивительно лишь, до какой степени это здесь простерлось. По обеим сторонам долины есть также пещеры, но более к северу, где находятся и истуканы. Они по большой части с куфическими, то есть, старо-Арабскими надписями, и следственно относятся ко временам после Магомета. Некоторые пещеры выведены куполом, и по краям его тянется фриз. Кроме этого, не видно ни каких архитектурных украшений.

Ни один памятник Азиятской древности не обращал на себя такого внимания Ученых, как колоссальные идолы Бамиана. Это две фигуры, одна мужская, другая женская: первая называется Самал, вторая Шах-Мама. Мужская фигура около 120 футов вышиною, и занимает фас в 70 футов: впадина, в которой она изваяна, простирается также на 70 футов во внутренность утеса. Ноги истукана изуродованы пушечными выстрелами, и лице выше рта все истреблено. Губы очень широки, уши длинны и висячи, а на голове была, по видимому, диадема. Вся фигура обвешана мантиею, сделанною как бы из цемента. В некоторых местах старались еще укрепить ее деревянными кольями. Впрочем, в отделке нет ни соразмерности, ни чистоты. Руки, поддерживавшие мантию на распашку, обе отбиты.

Женская фигура лучше выполнена, но одета так же, как мужская. Она около 200 локтей от первой, высечена из того же утеса, но в половину ниже. [132] Ниши обоих истуканов были покрыты цементом, я расписаны Человеческими изображениями. Теперь, живопись видна только над головами идолов. Краски так же ярки и очерки так же резки, как в Египетских гробницах. Все эти изображения представляют женские бюсты, с хохлом волос на голове яс какою-то тогою по груди. Все это окружено одним сиянием, а голова другим. В одном месте видна группа из трех женских фигур, как бы идущих друг за другом.

Народные сказания об этих истуканах сбивчивы и неудовлетворительны. Утверждают, что около Рождества Христова они иссечены были племенем неверных, которые хотели изобразить царя Селселя с женою, царствовавшего в какой-то отдаленной стране, и обоготворенного за его величие (или за величину?). Индейцы говорят, что эти истуканы сделаны поколением Панду, и что будто об них упомянуто в Магабарате. Одно то достоверно, что ни один Индеец не пройдет мимо их без поклона. Длинные уши большей фигуры заставляют почитать вероятным, что обе они Буддаического (Далай-ламского) происхождения. Кажется, всего ближе к истине, что Бамианскими истуканами обязаны мы прихоти какого-нибудь знатного властелина, который хотел увековечить себя в этих пещерах. Но мы забыли о наших путешественниках, — потому что эти любопытные подробности о Бамианских истуканах приводим из Asiatic Journal, журнала издаваемого в Калькутте, а Не из сочинения Г. Борнса.

Путешественники посетили знаменитый некогда Балх, процветавший и под именем Бактрии и под нынешним. Теперь в нем только 2000 жителей, но развалины его лежат на двадцать миль в окружности, и свидетельствуют о прежней славе этой [133] «матери городов», умму’ль-биляд. Уже несколько лет, как он перешел от Афганцев во власть Бухарии, которой всегда принадлежал.

«Мы выехали из Балха в полночь, с небольшим караваном в двадцать верблюдов. У каждого из них висело через спину по две корзины, называемых куявами, а в корзинах было по человеку: таким образом, доктор качался с каким-то Афганцем, а я с моим Индустанским слугою. Сначала этот род путешествования не мог казаться удобным, потому что корзины были в четыре фута длины и в два с половиной ширины, и надлежало быть очень гибким и замысловатым, чтоб упрятать в них, как кипу товаров, живое тело в шесть футов длины без малого. Привычка скоро помирила нас с колыханием верблюда и теснотой помещения, а сверх того мы сделали важное открытие: тут нам можно было читать и даже писать, не быв замеченными».

Караван, под прикрытием Туркменцев, достигнул берегов Аму-дарьи. Переправа через эту большую и быструю реку достойна внимания по своей странности: в лодку впрягают, или точнее привязывают к ней канатом за гриву пару или четверню лошадей; лодочник управляет ими, и в четверть часа вы преспокойно переезжаете пространство воды, с полмили шириною.

«Близ того места, куда мы теперь приехали, есть поколение Узбеков, называемое Лакай, и прославившееся своим грабительством. У них есть пословица, налагающая проклятие на тех, кто умрет в постеле, потому что истинному Лакаю непременно должно погибнуть в набеге, или чапу. Мне сказывали, что иногда и женщины сопровожают мужей в этих разбойнических экспедициях, но гораздо достовернее, что молодые красавицы грабят только те караваны, которые проходят неподалеку от их жилищ. Это племя живет близ Гиссара, — самого романического в целом крае оазиса с городом того же имени: кроме [134] Лакайских Амазонок, тут есть еще три или четыре племени, набивающиеся в потомство Александру Великому».

О пребывании в Бухаре имели мы случай говорить. Теперь прибавим только любопытную о образе жизни молодого царя Узбеков:

«Вода, которую он пьет, приносится с реки в мехах, под присмотром и за печатью двух чиновников. Распечатывает ее визирь; дает отведать окружающим, потом сам отведывает, запечатывает снова и отсылает к хану. Ежедневная пища Его Величества подвергается такому же исследованию: министр откушивает сам и дает окружающим: с час ждут они, не будет ли какого вредного действия, потом замыкают в сундук и отправляют. У хана один ключ, у визиря другой. Так же точно испытывают плоды, варенья и все съестное, так что доброму царю Узбеков едва ли когда достается горячий и свежий обед. Яд здесь в большом употреблении; даже восшествие нынешнего «Великого Падишаха» на престол окружено сильным подозрением, что он зелием пособил силе закона о наследствии верховной власти. Раз, один туземец поподчивал меня смоквами; я взял одну и съел из вежливости. Но он предостерег меня от такой оплошности на будущее время: «Всегда, говорил он, должно давать наперед часть предложенного лакомства подчивающему, и если он станет есть, тогда и вы можете последовать его примеру».

Несмотря на то, чем более поручик знакомился с Средне-Азиятцами, тем они становились ему любезнее, и он, кажется, романически наслаждался их обществом в шумных, полных жизнью караванах. Как радушно делят они друг с другом каждый кусок на дороге! Варвары гостеприимны; образованные только вежливы.

В Мешгеде Борнс видел Хосрева-Мирзу, сына Аббас-Мирзы, бывшего наследника Персидского престола: [135]

«Скоро пустился я осматривать город и прежде всего в арке, или цитадель, где был внезапно изумлен присутствием Хосрев-Мирзы, того молодого принца, который ездил послом в Петербург, а теперь исправлял должность Мешгедского наместника, пока отец его был в поле. Кажется, путешествие в Европу принесло ему много пользы: он говорил со мною целый час, распрашивая о моих странствиях; потом шутил над моей бородой и одеждою, и уверял, что это было б большою редкостью в моем отечестве. Он хотел знать, католик ли я или протестант, и дивился, как я благополучно достиг Персии. Он просил меня на другой день к себе, что я и не приминул исполнить, потому что первый прием оставил во мне самое приятное впечатление. На следующее утро я застал принца за делами в арке: к нему приближались с таким же строгим церемониалом, как бы к самому государю. Он чрезвычайно говорлив, и рассказывал мне о поездке своей в Россию, отзываясь с величайшими похвалами на счет воспитания и любезной образованности тамошних дам. Кто-то из его свиты, и вероятно очень приближенная особа, заметил, что Его Высочеству непременно следовало возвратиться в Персию хоть с одним из этих ангелов. Принц отвечал, что это было невозможно, и сослался на меня…».

Замечательнейшее здание в «Мешгеде-святом» есть гробница Надир-Шаха. Здесь живут еще потомки великого завоевателя, но лишенные зрения и в крайней нищете!

Мы не последуем за поручиком Борнсом в путешествии его по Персии, а остановимся только на очерке Фетх-Али-Шахова Двора:

«Кибле-и-алем, или Средоточие Вселенной, — как называется шах, — сидел в зеркальной палате, и когда еще свет лица его не досягал до нас, мы уж вытянулась и отвесили по поклону. Потом подошли ближе и [136] опять раскланялись, а Средоточие Вселенной отвечало громко — Хош-амедид! «добро пожаловать!» Тут мы поднялись несколькими ступенями и очутились в шахском присутствии. — Димаеи шума чак эст? «исправны ли ваши мозги?» воскликнул Его Величество звучным голосом. Мы стали в углу, противоположном шахскому маету, и отвечали на приветствие поклоном. Нас было трое; мирзы-министры стояли по сторонам. Шах сидел от нас шагах в двадцати, и множество хрусталя, расставленного с лавочным безвкусием, отделяло нас от царя царей».

Подробности этого представления очень любопытны, но слишком длинны для выписки; вот несколько строк для примера:

«После небольшого перерыва в разговоре, шах спросил с непритворным любопытством, какое величайшее диво видел я в моих странствиях. Случай к лести был слишком благоприятен при таком тщеславном Дворе, как Персидский, и я отвечал громким голосом: «Средоточие Вселенной! какое зрелище сравнится с тем, которое теперь созерцаю? Самое большое диво, какое я видел, это свет лика вашего, о Убежище Мира!» Шаг сделал знак удовольствия, за которым тотчас послышался одобрительный говор «столпов Государства», совокупное излияние чувств царя и министров».

Из Тегерана поручик Борнс отправился в Бушир, а оттуда морем в Бомбай, совершив таких образом путешествие, которого счастливый успех превзошел всякое ожидание, и обогатил Науку множеством самых любопытных сведений о странах, дотоле весьма мало известных.

Е. К.


Комментарии

1. Тrаvels into Bokhara, being ао Account а journey from India to Cabool, Tartary and Persia, and of а voyage on the Indus. By Lieut Alexander Burns. 1834. 3. vols.

Journey то the north of India overland from England. By Lieut Arthur Conolly, 1834. 2 vols. Из этого сочинения мы уже сообщила в осьмой книжка Б. для Ч. охоту автора за гиеною в Афганских улусах.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествия Муравьева, Мейендорфа, Конолли и Борнса // Библиотека для чтения, Том 6. 1834

© текст - Е. К. 1834
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Библиотека для чтения. 1834