Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ХОЖЕНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ АФАНАСИЯ НИКИТИНА

ПРИЛОЖЕНИЯ

АФАНАСИЙ НИКИТИН — ПУТЕШЕСТВЕННИК-ПИСАТЕЛЬ

Первоначальной целью поездки Афанасия Никитина и его товарищей, тверских и московских купцов, был, видимо, лишь Ширван — государство, занимавшее в XV в. северо-восточную часть современного советского Азербайджана. О том, что, отправляясь в путь, Никитин еще не думал о далекой Индии, свидетельствуют его собственные слова. Вспоминая в «Хожении», как его ограбили в пути под Астраханью, он пишет: «И я от многих бед пошел в Индию, так как на Русь мне пойти было не с чем, никакого товара не осталось». Однако вряд ли Никитин поехал в Индию, только послушавшись убеждений тех хорасанских купцов, которых он потом с досадой назвал «псы — бесермены» и которые соблазнили его тем, что в Индии много «товаров на Русскую землю». Вероятно, он уже на родине слышал об этой богатой стране от восточных гостей. Как показывают его путевые записки, Никитин немало поездил по чужим странам, еще больше слышал о них, интересовался и доступными русскому читателю описаниями путешествий русских паломников. Не случайно, видимо, он назвал себя индийцам, стремясь завоевать их доверие, «хозя Исуф Хоросани», т. е. выходец из Хорасана — северо-восточной части Ирана. Здесь, возможно, Никитин побывал не первый раз на пути в Индию. Говоря о климате Индостана, он вспоминает особенности зноя в разных странах — среди них он называет не только Иран и Среднюю Азию, где русские купцы бывали в XV в. неоднократно, но и Египет, Аравию, Сирию, «Турскую землю» и более близкие — Грузию, «Волошскую землю» (Румынию), Подолию. Много поездивший по странам [94] Востока, Никитин владел тем смешанным языком, каким говорили в Средней Азии хорезмийские купцы, торговавшие со всеми странами Передней Азии. Знакомство с этим языком он мог закрепить и во время торговых поездок в татарские города Поволжья, где было много среднеазиатских, в том числе и хорезмийских купцов.

Вероятно, широкому общению с западноевропейскими купцами (через «немецкий двор» в Новгороде тверские гости торговали с Западом) Никитин обязан был знакомством с средиземноморской «lingua franca», откуда в его языке появились отдельные слова и морские термины: авдоном (самостоятельный правитель), кырпук, или кирпук, карбункул (драгоценный камень), нал он (плата за проезд на корабле), фурстовина (буря), миля (мера длины) 1.

Никитин был начитан и в литературе русских путешествий, поэтому он сравнил парватского «Бута», — вероятно, статую Шивы, — со статуей императора Юстиниана Великого в Царьграде («руку правую поднял высоко, да простер, акы Устьян царь Царяградскы»), описание которой, подчеркивающее именно этот признак ее, он мог найти у паломников, перечислявших достопримечательности Царьграда 2. Внимательное чтение русских описаний путешествий наложило, как увидим, определенный отпечаток и на форму изложения Никитиным его путевых впечатлений. Человек глубоко религиозный, стремившийся и на чужбине соблюдать посты и отмечать праздники православной церкви, Никитин позаботился перед отъездом о том, чтобы в эти праздники хотя бы читать соответствующие церковные службы, поэтому взял с собой «книги». Именно утерей этих книг (их отняли еще под Астраханью ограбившие путешественников татары) Никитин объяснял то, что он «забыл веры крестьянския и праздников крестьянскых», следовательно — среди отнятых книг были, несомненно, богослужебные. [95]

Вот те немногие сведения, почерпнутые из литературного труда Никитина, которые дают некоторое представление о жизненном опыте предприимчивого тверского купца, накопленном им до отправления в торговую поездку, превратившуюся в богатое приключениями далекое путешествие. Не только свойства характера Никитина, но и этот его жизненный опыт предопределили содержательность путевого дневника тверского гостя, который и до сих пор остается одним из ценных источников сведений о жизни центральной и южной Индии второй половины XV века. Внутренний мир этого, несомненно, передового человека своего времени раскрывается перед читателем его путевых записок в рассказах о событиях его жизни на чужбине и в лирических эпизодах: — размышлениях его о родине, людях и религии.

Еще И. И. Срезневский предположил, что Афанасий Никитин сам перерабатывал свои первоначальные записи 3, в итоге чего создались два авторских варианта «Хожения». Современные исследователи допускают даже, что весь труд Никитина был выполнен им, после возвращения из путешествия, где-то по дороге в Смоленск 4. Не говоря уже о том, как трудно, а порою невозможно удержать, в памяти такое обилие фактических подробностей (например, точное указание расстояний между городами в днях пути или ковах), каким отличается «Хожение», — обстановка тяжелого обратного путешествия была совсем неподходящей для литературного труда. Лишь начальная фраза свидетельствует о том, что она была приписана автором после того, как он привел в порядок свои путевые заметки. Может быть, он сделал это, передавая свои записи тому, кто должен был вручить их в Москве. Молитва и краткое изложение самой темы в начале «Хожения» как будто говорят за то, что автор, предчувствовавший близкую смерть, спешил закончить свой, труд, но, не имея сил, лишь снабдил его кратким предисловием: «За молитву святых отец наших, господи Исусе Христе, сыне [96] божий, помилуй мя, раба своего грешнаго Афонасъя Микитина сына. Се написах грешьное свое хожение за три моря: прьвое море Дербеньское, дория Хвалитьскаа, второе море Индейское, дория Гондустаньскаа, третье море Черное, дория Стемъбольскаа». Итак — автор уже говорит о своем труде в прошедшем времени — «се написах». Ему вспомнились все трудности пути, вынуждавшие его иногда невольно пренебрегать требованиями религии, — и он оценивает свое путешествие как «грешное». Самые же путевые записи начинаются с сообщения о том, как он вышел из Твери.

В тексте «Хожения» есть несомненные следы того, что Никитин то записывал путевые впечатления за целый отрезок времени — например, когда он перечисляет города с расстояниями между ними, разделявшие два пункта, где он останавливался на более или менее продолжительное время; то подробно описывал свои наблюдения и раздумья над жизнью «Индейской страны», сделанные в районах, где он надолго задерживался в пути, — часть этих наблюдений, видимо, записана до отъезда из каждого района, часть — позднее, по воспоминаниям. Но есть свидетельства того, что иногда свои размышления Никитин записывал сразу. Так, перед описанием похода Меликтучара на Виджаянагар Никитин задумывается, каким путем ему возвращаться на родину, и записывает эти тревожные мысли явно сразу, еще перед путешествием, поэтому и рассказывает о них в настоящем времени: «Господи боже мой, на тебя уповаю, спаси меня, господи! Пути не знаю. И куда я пойду из Индостана: на Ормуз пойти, а из Ормуза на Хорасан — пути нет, и на Чагатай пути нет, и на Бахрейн пути нет, и на Йезд пути нет. Везде происходит мятеж... А иного пути нет никуда. А на Мекку пойти, значит обратиться в бусурманскую веру... Жить же в Индостане — значит израсходовать все, что имеешь, так как у них все дорого: один я человек, но на день харчу идет на 2 с половиною алтына...» Этот отрывок не оставляет сомнения в том, что записан он был тогда, когда Никитин еще не выбрал окончательно маршрута обратного путешествия. Перед самым отъездом в обратный путь Никитин снова записывает свои грустные размышления о том, что трудно ему соблюдать христианские [97] праздники: «А возвращаюсь я на Русь с думою: погибла вера моя, постился я бусурманским постом. Месяц март прошел, и я месяц не ел мяса, заговел в неделю с бусурманами и не ел ничего скоромного... а молился я богу вседержителю...» — видимо, эта запись сделана весной 1470 г., когда Пасху Никитин провел в Бидаре. Самый характер записи показывает, что она связана с определенным моментом: Никитин усомнился, вовремя ли он постился в этом году, правильно ли высчитал наступление праздника. Продолжая записи, очевидно, в пору, когда он разведывал наиболее безопасный путь через переднеазиатские государства, где в это время «происходил мятеж», Никитин подробно записывает то, что он отчасти видел, отчасти слышал о походе Меликтучара. Доехав до Гульбарги, когда путь, наконец, был выбран, Никитин здесь услышал о неудачном исходе войны для Меликтучара, а заодно записал и рассказы о городе Виджаянагаре и безуспешной осаде его Меликтучаром. Возможно, что путь от Гульбарги до «Ефиопской земли» был описан (очень кратко) уже во время морского пути — «в таве» путешественники плыли больше месяца, сбились с пути и пристали к «Ефиопской земле». Может быть, перечитывая в пути своп записки, Никитин вставил тогда и заметки о климате разных стран, подсказанные впечатлением от жары в Ормузе 5. Дальнейший дуть описан очень кратко, видимо, в Кафе, к которой относится последняя запись. Очевидно, утомленный трудным морским путешествием и уже больной, Афанасий Никитин не имел силы продолжать свой литературный труд. Только этим можно объяснить то, что он, с такой любовью вспоминавший о родине на чужбине, ни одним словом не выразил радость возвращения на родную землю. Можно предположить, что, обессилев, он приписал в конце пути лишь следующие строки: «Боже, творец! Прошел я милостию божией три моря». Со слов «Остальное бог знает, бог покровитель ведает» начинается молитва на том смешанном персидско-арабско-тюркском языке, каким иногда пользовался Никитин в тексте «Хожения». [98] Приписал он, как выше указано, и краткое молитвенное предисловие, где также назвал свое путешествие «хожением за три моря».

Таким образом, нет оснований думать, что Никитин лишь на обратном пути взялся составлять записки о своем путешествии. Этому противоречит насыщенность изложения фактами, в огромном большинстве точно зафиксированными, внимательное описание чуждого быта, где все было ново для русского путешественника, впервые видевшего «Индейскую страну». Удержать в памяти все те характерные мелочи и рядом важные исторические события, цифры расстояний и подробности украшения индуистских храмов, о которых рассказал в «Хожении» Никитин, было невозможно. И если он и вносил в свои «тетрати» некоторые дополнения и поправки уже в конце обратного пути, то основное содержание «Хожения» составляют записи, сделанные то под непосредственным впечатлением увиденного или услышанного от местных жителей, то по свежим следам пережитого.

Форма изложения, принятая Афанасием Никитиным для записей, опиралась на прочную литературную традицию, с которой, очевидно, начитанный тверской купец был хорошо знаком и, исходя из которой, он назвал свое путешествие «хожением». «Хожение», или «хождение», — термин, которым в древнерусском литературном языке обозначалось и самое путешествие, и рассказ об этом путешествии, так же как наименование путешественника — «странник», «паломник» — входило и в определение повествования о путешествии: «книга странник», «книга паломник».

С начала XII в. в русской литературе названием «хождение» определялись описания религиозных достопримечательностей Палестины, Египта, Синая и Царьграда. Путешественники-писатели передавали связанные с ними книжные и устные легенды, лишь попутно отводя место краткой характеристике природы и естественных богатств, быта и нравов чужих стран. По мере того как выдвигались новые задачи и самих путешествий, и их описаний, жанр «хождений» начал терять свой по преимуществу религиозно-легендарный характер. [99]

С XIV в. наряду с паломниками-писателями появились новые категории путешественников, которые также вели записи своих впечатлений: это были участники официальных посольств в Западную Европу или Царьград или купцы, связанные с Востоком торговыми делами. Тех и других, в отличие от паломников, интересовала по преимуществу «мирная» жизнь: они описывали торговые города и крепости, дворцы и больницы, мостовые и водопроводы, сады и фонтаны и т. п. С любопытством и без всякой вероисповедной вражды они наблюдали обряды обычно осуждавшейся «латинской» церкви; в 1439 г. участник русского посольства на Ферраро-Флорентийский собор признал даже «зрелищем пречюдным и несказанным» католическую мистерию благовещения.

Сохраняя конкретность и деловитость старших русских «хождений», характеризующую уже труд первого русского паломника-писателя игумена Даниила, светские путешественники гораздо смелее используют в изложении живую речь, сокращают, а иногда и совсем устраняют цитацию религиозно-легендарной литературы. Но план описания, как и у паломников, определяется у них маршрутом путешествия; «хождение» продолжает быть своего рода путеводителем, в котором немало места занимают сведения справочного характера (расстояния между пунктами, перечень заслуживающих внимания достопримечательностей, природных богатств и товаров, состава населения и т. п.). Такие путевые записки еще не претендуют на литературную изысканность повествования; они насыщены фактами, но лишены стилистических украшений. Индивидуальность автора проявляется в них в той или иной оценке сообщаемых сведений, в степени обнаружения личных переживаний путешественника.

Афанасий Никитин — сознательно или невольно — отдал дань литературной традиции «хождений», описывая свои странствия «за три моря». Он оставил нам своеобразный дневник-путеводитель, по которому читатель может следить за всеми этапами путешествия, от выезда его из родной Твери до прибытия в Кафу, к которой относится последняя запись. Как старшие путешественники-писатели, Никитин стремится точно называть расстояния между отдельными [100] остановками в пути; дает краткие сведения о наиболее значительных городах. Повествовательно-описательная часть его изложения слагается из простых предложений, соединяемых союзами «а» или «да», иногда же однообразно начинающихся глаголом «есть» («а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу плетены...»; «да оболочать их в доспех булатный, да на них учинены городкы, да в городке по 12 человек в доспесех, да все с пушками...»; «есть у них одно место... есть в том Алянде и птица филин... есть хоросанец...»). Такая форма изложения установилась в «хожениях» уже начиная с «Хождения» игумена Даниила начала XII в. Общее определение богатства и изобилия местности Никитин дает привычными словами старших путешественников: «добро, обильно всем», «земля обильна всем», «земля обильна велми» (ср. у Даниила: «обилен есть всем добром», «обилен есть всем»).

В соответствии с характером содержания записок Никитина в них гораздо ярче выступают формы просторечия или делового языка, чем книжной литературной, славянизированной речи, которая использована в молитвенных обращениях, размышлениях автора о христианской религии или покаянных возгласах человека, опасающегося, не нарушил ли он церковного правила.

В рамках литературной традиции избранного им жанра Никитин создал для передачи наблюдений и впечатлений свой неповторимо индивидуальный стиль изложения, в котором сказался своеобразный характер отважного и любознательного путешественника, горячего патриота и глубоко религиозного человека.

И в повествовании, и в диалоге он умеет сохранить образность и интонации живого языка («отпустили голими головами за море», «а тот пошел, куды его очи понесли», «яз куды хожу, ино за мною людей много, да дивуются белому человеку», «дале бог ведает, что будет» и т. п.). В его рассказ вкрапливаются привычные обороты деловой речи («бил есми челом ему, чтобы ся о мне печаловал»), особенно ощутимые в изложении прямой речью жалобы на захват русских купцов и их имущества и просьбы ходатайствовать за них.

Никитин расцветил свое повествование восточными словами и целыми эпизодами, выраженными на смешанном [101] тюркско-арабско-персидском языке (см. «Комментарий», прим. 368): то он просто называет предмет местным словом, хотя без труда мог бы привести его русское название («гарип» — иностранец, «кичирь» — морковь, «намаз» — молитва и т. п.); то сознательно, видимо, зашифровывает те части своего рассказа, содержание которых он хотел скрыть от читателя, например рассказ о «бесстыдных» черных женщинах; то прячет в иноязычной форме свои заветные думы о «нестроениях» в Русской земле.

Обилие автобиографического элемента в «Хожении» Никитина — в виде рассказов о событиях его жизни в пути и в форме лирических эпизодов — выделяет эти путевые записки из всей литературы путешествий русского средневековья. Но в то же время именно эта особенность связывает Никитина с новыми течениями в биографических жанрах русской литературы XV в. Интерес к внутреннему миру героя, анализ его душевных переживаний врывается именно в XV в. в традиционную форму «жития» и исторического рассказа; личность самого автора, вопреки традициям прошлого, проявляется перед читателем главным образом в лирических отступлениях, нравоучительных сентенциях и оценках изображаемых фактов. Рамки чисто эпического повествования раздвигаются, давая место выражению эмоций и размышлений и героя, и автора. Афанасий Никитин предстает перед нами писателем своего времени, когда он эпическую ткань путевых записок оживляет рассказами о своих впечатлениях, настроениях, обращениями к читателям-соотечественникам с нравоучительными предостережениями, сравнительными оценками своего, родного — и того, что он наблюдал на чужбине.

Эти автобиографические и лирические элементы «Хожения» Никитина дополняют живыми чертами образ деловитого, энергичного купца-путешественника, который ищет «товаров» «на Русскую землю» и в то же время внимательно изучает жизнь чужих стран, встретившихся ему на пути «за три моря».

* * *

Содержание «Хожения» составляют три неравные по объему раздела: описание пути до Индии, главную часть которого [102] составляет рассказ о том, как под Астраханью караван купцов был захвачен татарами (они «разграбили» русский товар, «а нас отпустили голими головами за море, а вверх нас не пропустили»); обстоятельное повествование о более чем двухлетнем пребывании в Индии, составляющее основную и важнейшую часть «Хожения»; очень краткое описание обратного пути, в котором также подробнее всего описано, как в Трапезунде Никитина обыскали, надеясь найти у него грамоты Узун-Хасана, и при этом «что мелочь добренкая, и они выграбили все», — жалуется Никитин.

Как ни кратки, сравнительно с центральной частью, первый и третий разделы «Хожения», но и в них характерные особенности Никитина как путешественника-писателя выражены вполне отчетливо. Он точен в передаче исторических фактов (посольство Василия Папина и посла Хасан-бека, сведения о «булгаке» — войнах в Иране Узун-Хасана), внимателен к описанию своих приключений и вызванных ими настроений, но пока еще очень краток, когда речь идет о пройденных городах — их описание еще не выходит за рамки путеводителя. Возможно, эта краткость объясняется тем, что «Хоросанская земля» не была для русского купца страной неведомой, и у него не возникло желания описать подробнее ее быт.

Важнейшую часть «Хожения» составляет описание Индии, которое внесло в русскую культуру реальное представление о стране, дотоле известной в русской литературе главным образом через сказочные предания.

До того времени, когда «тетрати», содержавшие путевые записки Никитина, были привезены в Москву и через летописные сборники получили распространение, русские читатели представляли себе «Индию богатую» как страну чудес, сказочного богатства и изобилия, населенную чудовищными животными и необыкновенными людьми, живущими среди невиданной природы. Фантастикой, сказочными преувеличениями и украшениями полны рассказы об Индии в тех эпизодах широко популярной на Руси в средние века «Александрии», которые описывали поход на Восток Александра Македонского, и в «Христианской топографии» Космы Индикоплова. С XIII века к этим рассказам добавились гиперболические описания [103] богатств «Индийского царства» в «Сказании об Индийском царстве». Доходившие на Русь через устные рассказы путешественников легенды о несметных сокровищах «Индии богатой» отразились в русской былине о Дюке Степановиче. «Сказание об Индийском царстве» и былина настолько сблизились в читательском восприятии, что уже во второй половине XV в. в текст «Сказания» включились некоторые подробности былинного описания дворца Дюка 6.

Западная Европа также долго жила сказочными представлениями об Индии, о чудесах которой она читала не только в древних рассказах (Ктезия, Димаха, Мегасфена и др.), но и в записках позднейших путешественников на Восток, вплоть до ближайшего предшественника Афанасия Никитина — итальянца ди Конти. Стоит вспомнить хотя бы некоторые из рассказов этих путешественников, чтобы оценить вполне здравый смысл русского гостя, не поверившего ни литературным легендам о чудесах Индии, ни местным сказкам, которых он, вероятно, слышал не меньше, чем они.

Широкое распространение сказочных представлений об Индии, вероятно, объяснялось не только ее природными богатствами, не только тем, что золото, драгоценные камни и ткани из Индии доходили и в другие страны Азии и Африки, а через них в Европу. Была реальная основа для фантастических сказаний о необыкновенных дворцах Индии, великолепных украшениях и одеждах, чудесных изделиях из драгоценных камней и слоновой кости, редкостных благовониях и пряностях. Культура Индии, как показали раскопки в долине Инда (Мохенджо-Даро и Харапп), значительно старше европейской: она существовала уже 6-7 тысячелетий тому назад. Обнаруженные раскопками ее остатки показывают, что уже в XXV-XV вв. до н. э. население здесь пользовалось металлическими орудиями — медными и бронзовыми, причем сделанными с большим мастерством, занималось скотоводством, земледелием, возможно даже поливным. Значительного уровня достигли здесь уже тогда различные ремесла, среди них — изготовление хлопчатобумажных [104] тканей, гончарных и ювелирных изделий. Строительство городов находилось на высоком уровне: строились большие дома, храмовые здания, общественные бани, крепостные сооружения, канализация. Раскопаны остатки рынков, гири разной формы, свидетельствующие о развитии торговли, которая связывала северную Индию с разными странами Азии и даже Европы. Существовало письмо — видимо, на пальмовых листьях и тканях 7.

В той литературе об Индии, с которой мог быть знакомым на родине до своего путешествия Афанасий Никитин, он читал главным образом о чудесах страны, где всюду золото, драгоценные камни, пышные царские палаты. Он был подготовлен этими описаниями к восприятию действительной роскоши украшений царских дворцов и храмов Индии, их резьбы, скульптуры, цветных росписей, обилия золота и серебра, всегда поражавших путешественников. Однако он совсем ничего не мог найти, ни в русских, ни в переводных сочинениях, о жизни народа Индии, а именно она и оказалась предметом наибольшего внимания русского путешественника, она уводила его от созерцания только «богатой» Индии «сильных и пышных бояр», о которой он читал и слышал уже на родине и которую описал ярко и красочно, к наблюдениям над Индией «сельских людей голых». И в этом — особая ценность краткого, но содержательного и правдивого рассказа тверского гостя о далекой стране.

* * *

Описанию своеобразной природы Индии, ее климата, резко отличного от климата Руси, естественных богатств — того, что «родится» в «Индейской стране» и чем она торгует, Никитин отвел немного места в своих записках, но он сумел подметить самое существенное. Этой характерной чертой его наблюдательности определился и способ описания — уменье кратко, но точно сообщить читателю важнейшие, с точки зрения нашего путешественника, сведения о данной местности, городе, явлении природы или занятиях жителей. [105]

Это уменье четко сказалось уже в описании последней гавани Ирана на пути Никитина в Индию — «Гурмыза» (Ормуза). Отсюда Никитин на «таве» вместе с купцами, торговавшими «коньми», направился Индийским морем прямо к цели своего путешествия. Пробыв в Ормузе весной 1469 г. около месяца, Никитин внимательно присмотрелся к жизни этой крупнейшей морской гавани и в своем кратком описании ее отметил самое существенное. Прежде всего его поразила здесь необыкновенная жара, «палящее солнце», которое может «сжечь» человека. «В Индостане сильного зноя нет; сильный зной в Ормузе да в Бахрейне, где родится жемчуг», еще раз вспоминает позднее Никитин поразивший его климат Ормуза. В этом определении «палящего» ормузского солнца нет преувеличения: все путешественники более или менее подробно описывали эту невыносимую жару в Ормузе. Так, Марко Поло тоже дважды вспомнил ее: «Превеликая тут жара; солнце печет сильно; страна нездоровая». «В городах летом не живут; там очень жарко, и от жары много народу помирает; народ уходит в сады, где реки и много воды; и там бы не спастись от жары, если бы не одно средство, и вот какое: летом, нужно знать, несколько раз поднимается ветер со стороны песков, что кругом равнины; этот ветер жаркий, человека убивает; как только люди почуют, что поднимается жара, входят в воду и этим спасаются от жаркого ветра». «Жара тут сильная, и потому-то здешний народ устроил свои дома со сквозняками, чтобы ветер дул; откуда дует ветер, туда они и ставят сквозняк и пускают ветер в дом; и все потому, что жара сильная, невтерпеж» 8.

Рамузио (1569 г.), ссылаясь на Марко Поло, рассказывает, что войско керманского царя, в составе 1600 конных и 5000 пеших воинов, на пути в Ормуз «остановилось в роще неподалеку от Ормуза. Наутро, когда войско выступило в путь, поднялся тот ветер и задушил всех... ветер изжарил тела до того, что при одном прикосновении руки отделялись от туловища» 9. [106]

Об этом жарком ветре — «симуме», «мунчине» — и палящем жаре солнца рассказал и один из лучших в прошлом русских знатоков Индии И. П. Минаев по личным впечатлениям. Жар вынуждал жителей покрывать улицы цыновками или даже коврами, чтобы не прикасаться к раскаленной почве; «на перекрестках стояли верблюды с пресной водой. В домах было еще более роскоши: дорогие ткани, которыми они были покрыты снаружи, не давали палящей жаре проникать во внутрь покоев. Кругом богатейших домов были бассейны; когда поднимался симум, жители прятались в воду и таким образом спасались от его губительного влияния» 10.

Все известия путешественников об Ормузе подтверждают впечатление Никитина о том, что Ормуз «великая пристань. Люди всего света бывают в нем, есть здесь и всякий товар. Все, что на свете родится, то в Ормузе есть». В Ормузе «встречались люди всяких религий, купцы и странники со всего известного тогда мира. Всякого рода дорогие и редкие предметы покупались и продавались здесь... жители любили негу, изысканность в одеянии и музыку... золотые кольца с драгоценными каменьями украшали их [туземок] косы, уши, шею, руки и ноги... Гормуз был городом роскоши и разнообразных удовольствий... Даже бесплодие местной почвы не ощущалось при постоянном подвозе различных продуктов с материка: в обилии здесь находимы были самые изысканные кушанья и тонкие персидские вина» 11.

Совершенно точно указал Никитин и размер пошлины, взимаемой в Ормузе с товаров: «...пошлина же велика, со всего берут десятину».

Никитин заметил, что весна в Индостане «наступила с Покрова». Он обратил внимание на то, что в Индии зимой (так назвал он период дождей), которая «началась с Троицына дня», «в течение четырех месяцев и днем и ночью всюду была вода и грязь». В этот-то период дождей «у них пашут и сеют пшеницу, рис, горох и все съестное». [107] Никитин указал на приготовление вина в больших орехах кокосовой пальмы, браги — из коры пальмы, на то, что коней здесь кормят «горохом и варят для них рис с сахаром и маслом, а рано утром дают им еще рисовые лепешки». По-видимому, недостаток пастбищ определил и необычный корм лошадей и то, что хороших пород лошадей в Индии своих не было, их привозили. Отсюда Никитин сделал, очевидно с чьих-то слов, поспешный вывод, будто в Индии кони «не родятся, а ездят и товар иногда возят — на волах и буйволах».

Называя новый город или район, Никитин деловито сообщает, что в этой местности «родится», чем торгуют, особо отмечая, где «все дешево». Из товаров его внимание привлекали драгоценные камни, ткани, краски и пряности, возможно, как «товар» для русского рынка, хотя под первым впечатлением от «торга» в индийских городах он решил, что здесь «на Русскую землю товара нет», и с досадой вспомнил «псов-бусурман», иранских купцов, которые «обманули его»: они уверяли Никитина, что в Индии «множество товаров, но оказалось, что ничего нет для нашей земли. Весь товар белый, только для бусурманской земли».

Отличие Никитина от многих современников его и даже позднейших путешественников в Индию, записавших свои впечатления, заключается в том, что в описания ее природных богатств он не вводит фантастических рассказов. Он сам побывал в одной из богатейших областей государства Бахманидов, где добывалось много драгоценных камней, где находились знаменитые алмазные россыпи Голконды. Он рассказал и об островах Бахрейн, где «ся жемчуг родит». Но Никитин не дополнил свое сообщение об этих местностях ни одним из тех фантастических рассказов, какие, например, с полным к ним доверием записал Марко Поло или какие сам Никитин мог прочитать в русских текстах «Сказания об Индийском царстве». Он не вспомнил сказку о том, будто алмазы добывают с помощью кусков мяса, брошенных в недоступные для людей горы, где лежат эти драгоценные камни (алмазы пристают к мясу, которое уносят белые орлы, а люди отнимают его у них или ищут камни в помете орлов). Не поверил Никитин, как Марко Поло, и в то, [108] будто в местах, где люди ловят жемчуг, брахманы заколдовывают хищных рыб, чтобы они не вредили ловцам 12. В «Сказании об Индийском царстве» Никитин мог встретить подобный фантастический рассказ о добывании жемчуга, хотя и без легенды о заколдованных рыбах. В списке XV в. «Сказания» читаем о ловле жемчуга следующее: «Река под землею невелика» течет; когда расступается над ней земля и человек успеет вскочить в воду, он выхватывает оттуда «драгий камень», «а яже песок похватить, то великы жемчюг возмется». В устье той реки, в которую впадает эта подземная река, «понирають в реку ту иныя на 3 месяци, а иныя на четыре, ищут камения драгаго» 13. Вместо всех этих сказок и суеверий Никитин деловито сообщил, где жемчуг дешев, сколько платят за алмазы «старой» и «новой» «копи».

* * *

Но не природа с ее естественными богатствами, а люди были главным предметом наблюдений Никитина. В Индии, которую современные индийские историки называют «музеем культов и обычаев, вер и культур, религий и языков, расовых типов и различных укладов» 14, Афанасий Никитин проявил широкую терпимость, с одинаковым интересом и вниманием вглядываясь в различные религиозные культы, изучая нравы и обычаи разных национальных и кастовых групп, расспрашивая о важных событиях, происходивших в его время в «Индейской стране» — государстве Бахманидов. Он общался и с «бесерменами», т. е. мусульманами, поэтому нередко обряды христианской религии он сравнивает с исламистским, но много времени проводил и с «индеяны», т. е. индуистами, которым «объявил», что он «христианин, а не бусурманин»; после этого, пишет Никитин, — «они не стали от меня таиться ни в чем, ни в еде, ни в торговле, ни в молитве, ни в иных вещах; жен своих также не скрывали». [109]

Со слов своих собеседников Никитин сообщает, что «всех вер в Индии 84, и все веруют в Бута. Вера с верою не пьет, не ест, не женится; некоторые едят баранину, кур, рыбу и яйца, но воловины не ест никакая вера». Ниже Никитин, присмотревшись к быту индуистов, записал: «Индийцы совсем не едят мяса: ни яловичины, ни баранины, ни курятины, ни рыбы, ни свинины, — хотя свиней у них очень много. Едят же они два раза в день, а ночью не едят; ни вина, ни сыты не пьют. С бусурманами не пьют и не едят. А еда у них плохая, и друг с другом не пьют и не едят, даже с женой... А едят все правою рукою, левою же ни за что не возьмутся, ножа не держат, а ложки не знают. В дороге у каждого по горнцу и варят себе кашу. А от бусурман скрываются, чтобы не посмотрел ни в горнец, ни в еду. Если же бусурманин посмотрел на еду, и индиец уже не ест. А когда едят, то некоторые покрываются платом, чтобы никто не видел».

В этом описании не знавший местных языков Никитин, очевидно, смешал обычаи, связанные с религиозными представлениями, и те запреты, какими отделялись в Индии одна от другой замкнутые сословно-профессиональные группы, у португальских завоевателей южной Индии получившие наименование «касты». В феодальной Индии, какую наблюдал Никитин, таких замкнутых профессиональных групп было много, между ними запрещались браки и совместная еда. На последний запрет обратил особое внимание Никитин, ошибочно объяснивший его различием «веры».

Внешние проявления в быту кастовой замкнутости и своеобразных обычаев индуистов Никитин подметил правильно, и его сообщения подтверждаются другими источниками. Например, рассказ о том, что индийцы едят только правой рукой и имеют каждый особую посуду, читаем у итальянца Рамузио, который посетил Индию в XVI в.: «Нужно знать, — пишет он, — что они при еде употребляют только правую руку и не прикасаются ни к какой пище левой рукой. Все чистые и красивые вещи они делают и трогают правой рукой, так как левая рука служит им только для исполнения необходимых, но неприятных и грязных действий, как очищение известных частей тела и т. п. Пьют они только из сосудов, каждый из своего, [110] никто не станет пить из чужого сосуда. Когда пьют, они не подносят сосуды ко рту, а высоко держат его и вливают напиток в рот. Ни за что они не прикоснутся к сосуду ртом и не дадут пить из него иностранцу; но если у иностранца нет собственного сосуда для питья, они льют ему напиток на руки, и так он пьет, употребляя руки вместо чашки» 15. Никитин еще раз вспомнил об этой кастовой замкнутости, не позволявшей людям разных групп есть и пить из одной посуды, когда он описывал выезд султана со своим двором «на потеху в четверг и вторник»: за султанским выездом идут «голые пешие женки, и те воду за ними [участниками выезда] носят, пить и умываться, а один у другого воды не пьет». Последнее замечание показывает, что и в окружении султана были люди разных групп, также не имевшие права общаться в быту.

Поскольку часть сведений Никитину давали мусульмане — «бесермены», он вслед за ними называет число вер — 84 и обобщает все индуистские культы в одном определении — «все веруют в Бута». Он сообщает, как индийцы хоронят мертвых: «А кто у них умрет, и тех жгут, а пепел сыплют на воду». Он не без удивления записывает, что «когда у жены родится дитя, то принимает муж». Может быть, по собственным наблюдениям Никитин отметил, что при рождении ребенка «имя сыну дает отец, а дочери — мать». Вполне возможно, что индийцы-индуисты, которые, по словам Никитина, не таились от него ни в чем, позволили ему присутствовать на этом значительном в их быту обряде. «Наречение имени — один из шестнадцати важнейших обрядов у хинду. Он совершается на 11-й или 12-й день жизни ребенка. Иногда разные касты имеют свой день для наречения имени. Согласно "Гобхила грихьясутре", на ребенка надевается лучшее платье. Мать, сев слева от отца, кладет ребенка ему на колени. Потом встает, обходит вокруг него и становится прямо перед ним. Отец читает мантру из вед и вручает ребенка матери. По совершении торжественного жертвоприношения ребенку дается имя. Имена даются с учетом общественного положения [111] родителей новорожденного, обстоятельств его рождения и кастовой принадлежности» 16.

Вглядываясь в быт индийцев — «не бесермен», Никитин подметил, что они не едят «воловины» и «яловичины». «Корова с древнейших времен в Индии считается священным животным... Убийство коровы — величайший грех, больший чем убийство человека. Употребление мяса коровы вишнуиту запрещено» 17. Таким образом, Никитин сообщил о широком распространении этого религиозного запрета, охранявшего священное животное, которое в индийской литературе является «образцом нежности и любви» 18. Отметил Никитин и какое-то особое отношение индийцев к обезьянам, хотя и не связал прямо свой рассказ об «обезьянском князе» с легендой о Ханумане — советнике царя обезьян Сугривы. По этой легенде, Хануман — могучая обезьяна, почитающаяся сыном Ветра. Согласно «Рамаяне», Хануман оказал большие услуги Раме в его походе против демона Равана, похитившего супругу Рамы — Ситу. Якобы за эту помощь все обезьяны в Индии считаются священными, а Хануман является предметом поклонения 19.

Распространенное у многих народов поверье, что сова — вещая птица, которая может предупреждать о несчастье, Никитин записал в виде легенды о птице «гукук»: «Она летает ночью и кричит гукук; на которую хоромину она сядет, то тут человек умрет; а кто захочет ее убить, тогда у нее изо рта огонь выйдет». Старая Индия знала много подобных поверий. «Поверья относительно совы или зайца, перебежавшего через дорогу, встречаются уже в Ригведе. Приметы эти тщательно собирались самими индийцами, записывались ими, и в индийской литературе существует несколько систематических изложений суеверных примет [112] относительно движений и криков различных животных, птиц, насекомых и т. д.» 20.

Описанию индуистских религиозных обрядов и верований Никитин уделил немало внимания. Он побывал вместе с индийскими паломниками в главной шиваитской 21 святыне — Парвате, значение которой он объяснил русскому читателю сравнением с Иерусалимом для христиан и Меккой для мусульман. Никитин сообщил, что в Парвату «съезжается вся страна Индийская на чудо Бутово». Этот праздник Шива-ратри у шиваитов особо отмечался именно в Парвате, в память спасения Шивой «нечестивого охотника». Легенда рассказывает об этом чуде следующее. «Нечестивый охотник» однажды заночевал в лесу на дереве, опасаясь зверей. «Холодом мучимый и голодом терзаемый, всем телом дрожа, бодрствовал он ночь, крапимый каплями росы. По воле же судьбы, под деревом тем стоял линга». Случилось все это в ночь Шива-ратри. Нечестивый охотник, сам не ведая того, почтил бога: он бодрствовал, постился, не ел ничего всю ночь, на линга падали капли росы с его тела, от тяжести же тела — падали ветви и листья. И Шива сказал: «И стал я много доволен». За это, по преданию, после смерти охотник был приведен к богу Шиве. В память этого спасения грешника («чуда Бутова») за невольный пост, бдение и приношение листьев богу Шиве шиваиты ежегодно в ночь праздника Шива-ратри бдят, постятся и молятся 22. С этим воспоминанием связаны были [113] и ежегодные паломничества в Парвату, в одном из которых принял участие Никитин.

Описав подробно статуи-идолы в Парвате, которые вслед за мусульманами Никитин называет персидским словом «бут», он сообщил, что «около» бутханы (персидское слово, обозначающее храм идолопоклонников, капище, всякий языческий храм) на «12 венцах» вырезаны «Бутовы деяния» — «как Бут чудеса творил, как являлся индийцам во многих образах». Здесь Никитин выразился вполне точно: «12 венцов» были вырезаны не в самом храме-бут-хане, а на каменной ограде, которой были окружены все храмовые здания Парваты вместе с садом и прудом (см. «Комментарий», прим. 125). Никитин называет четыре таких «образа», из описания которых видны черты Ханумана, советника царя обезьян, и слона Ганеши.

В Парвате Никитин видел и статую огромного вола, «а высечен из черного камня и весь позолочен». Этому изображению Нанди — священного быка Шивы — индуисты поклоняются: «целуют его в копыто и сыплют на него цветы». Ниже Никитин еще раз вспомнил о почитании индуистами вола: «Индийцы вола зовут "отцом", а корову "матерью", на их кале пекут хлеб и варят себе еду, а пеплом мажутся по лицу, по челу и по всему телу. Это их знаменье». Выше Никитин указывал, что почитание вола и коровы привело к запрещению употреблять в пищу их мясо. На этот раз он сообщил об обычае, который отражает поверье, распространенное среди индуистов, будто коровья моча и коровий навоз — лучшие лекарства от разнообразных болезней 23.

Находясь в Парвате, Никитин поинтересовался не только своеобразными обычаями, связанными с паломничеством на шиваитский праздник: «Около бутханы бреются старые женки и девки и обревают на себе все волосы; бреют также бороды и головы»; «Внутрь, к бутхане, ездят на волах, и у каждого вола рога окованы медью, да на шее около 300 колокольцев, а копыта подкованы». Он приметил и то, что с паломников берут обязательный налог — [114] очевидно, брахманы, хозяева бутхан: «С каждой головы берут пошлину на бута — по 2 шекшени, а с коней по 4 футы». О значительности собиравшейся на содержание бутханы и ее служителей суммы свидетельствует также упомянутое Никитиным число посетителей бутханы в праздник: «А съезжается к бутхане всех людей 20 тысяч лек 24, а бывает время, когда и 100 тысяч лек». Цифру эту, конечно, не следует принимать за точную, она передает лишь представление Никитина об огромном наплыве паломников, а поставленная рядом с сообщением о собираемом налоге — подчеркивает значительность средств, которые индуисты отдавали на содержание своих бутхан. Известно, что сельское население Индии, кроме основного налога за землю и урожай, платы на содержание властей, платило на ремонт сельского храма и его поддержание, на религиозные празднества, на милостыню нищим, на угощение пришлых брахманов и факиров 25. Никитин напомнил, что, кроме этих постоянных платежей, с народа брали еще отдельно за посещение индуистских святынь.

В Парвате Никитина поразили размеры храмового ансамбля: «А бутхана весьма велика, с пол-Твери, каменная» (см. «Комментарий», прим. 125). То внимание, какое Никитин уделил описанию скульптуры в Парвате, объясняется необычностью этого вида изобразительного искусства для русского человека, тем более — в храме. Никитин обстоятельно описал всех парватских «бутов», их «женок» и священного быка Нанди. Деловитое описание, в котором путешественник не забыл упомянуть и о материале (черный камень), и о размерах (вельми велик) статуи, и о позе «бута», о всем его внешнем виде, об украшающем скульптуру золоте, — явно предназначено для русского читателя. Зная, что в православных храмах скульптурные изображения были запрещены, Никитин ни одним словом не выразил осуждения широкому распространению их в храмах индуистов, обнаружив широту взглядов и терпимость много видавшего путешественника. [115]

Подвергают сомнению сообщение Никитина, что индийские бутханы «без дверей». Однако не исключена возможность, что в этом сообщении Никитин лишь неправомерно обобщил свои впечатления от своеобразного добуддийского типа храмовой постройки — ступы, которая «представляла собой поставленное на платформу полушарие, сплошь сложенное из кирпича или камня. Поверхность, по-видимому, покрывалась слоем цемента и орнаментировалась. Ступа окружалась концентрической оградой с четырьмя воротами, обычно богато украшенными скульптурой и резьбой» 26.

Характерно, что мусульманские религиозные обряды Никитин не счел нужным описывать. Видимо, он рассчитывал, что русские читатели были достаточно знакомы с ними. Вероятно, поэтому он и прибегал иногда к сравнениям обрядов православной церкви с исламистскими, приравнивал свои посты к мусульманским, высчитывал свои праздники, исходя из мусульманского календаря. Он рассказал только о пышном выезде султана в праздник «улу-байрам». Из мусульманских поверий он, по рассказам, сообщает, что на острове Цейлон на горе сохранялся след ноги Адама, а проезжая через Рей, один из крупнейших городов средневекового Ирана, он вспомнил кратко предание об убийстве имама шиитов Хусейна. Может быть, это воспоминание было навеяно тем, что Никитин видел в Рее персидскую мистерию на тему этого события.

Внимательный наблюдатель чужих верований и религиозных обрядов, Никитин на чужбине особо ревностно стремится не нарушить правил своей религии, понятие о которой было для него неотделимо от представления о родине. Он часто возвращается в своих записях к тревожной мысли о необходимости в «Индийской земле» защищать свое право сохранять православие. Основной мотив молитвенных обращений и размышлений Никитина на тему о том, как сохранить на чужбине свою веру, выражен в словах молитвы: «Не отврати, господи, от пути истинного, настави мя, господи, на путь правый». Такая настороженность путешественника во всем, [116] что касалось соблюдения им правил своей религии, имела некоторые основания.

В государстве Бахманидов, по территории которого он путешествовал, высадившись в Чауле — «Чювиле», мусульманские правители вели непрерывную, то усиливавшуюся, то ослабевавшую борьбу с «идолопоклонниками», т. е. индуистами, вынуждая их переходить в ислам. Они сжигали их книги, уничтожали жертвенные сосуды, разрушали идолов и храмы, строя на их месте мечети, а вместе с тем давали привилегии принявшим мусульманство 27. Эта борьба, внешне всегда носившая характер гонения на религию, была также одним из проявлений классовой борьбы феодалов-мусульман против угнетенного ими крестьянства, в большинстве исповедывавшего индуизм, и внутриклассовой борьбы за власть между феодалами- мусульманами и индуистами 28. В годы пребывания Никитина в Индии нетерпимость к индуизму несколько ослабела, однако борьба продолжалась. К тому же в государстве Бахманидов индуисты-феодалы нередко занимали видные должности. Терпимее, но также не до конца, был здесь мусульманский закон по отношению к христианам: они сохраняли свободу вероисповедания только в том случае, если были подданными мусульманского государства и платили особую подать; приезжие же христиане через год должны были, если они не уезжали, принять ислам или мусульманское подданство и платить связанную с ним подать, иначе им угрожало рабство, хотя на практике обращение иноверцев в рабство не было обязательным. Именно поэтому венецианец ди Конти, который провел в Индии около 20 лет в первой половине XV в., принял ислам. Никитину, для которого перемена веры была равнозначна измене родине, пришлось на себе испытывать нажим мусульман.

В «Чюнере» (Джунейре) Асад-хан, узнав, что Никитин «не бесерменин, русин», отнял у него дорогого жеребца, привезенного на [117] продажу, и потребовал: через четыре дня либо отдай мне совсем этого жеребца и тысячу золотых, либо — «стань в веру нашу в Махмет дени» и тогда получишь обратно и жеребца, и в придачу еще тысячу золотых. Случай выручил Никитина: знакомый хорасанец уговорил хана, рассказывает Никитин, «чтобы меня в веру не обращали, он же и жеребца моего у него взял». Напуганный купец счел такой благополучный исход «господаревым чудом». И все же он с горечью обращается к своим соотечественникам с предупреждением: «Ино братья, русьстии християне, кто хочеть пойти в Ындейскую землю, и ты остави веру свою на Руси, да въскликнув Махмета, да пойди в Гундустаньскую землю». Впрочем это первое впечатление в дальнейшем сгладилось; очевидно, больше никто не пытался угрозами принудить русского путешественника переменить веру, и лишь еще один раз тот же Асад-хан — «холоп мелик-тучаров», как называет его Никитин, затеял с ним спор о вере, упрекая, будто он и христианства не знает. Никитин воспринял этот укор в свете своих постоянных сомнений в том, правильно ли он, лишившись книг, соблюдает православные посты, во время ли отмечает молитвой праздники. И он записывает «многие размышления» свои на эту тему: «Горе мне окаянному, потому что от пути истинного заблудился и другого не знаю, уж сам пойду». В молитве он просит помощи свыше, чтобы до конца сохранить свою веру. Для Афанасия Никитина вера — символ родины. Он твердо держится ее на чужбине, но не осуждает и иноверцев. Внимательно присматривался он, как мы видели, к совсем неведомым ему индуистским обрядам, улавливал иногда сходство их в отдельных чертах с христианскими. У индуистов «молитва на восток, по-русски, подымают высоко обе руки и кладут их на темя, да ложатся ниц на землю и растягиваются по ней-то их поклоны... Приходя или уходя кланяются по-монашески, обе руки тычут до земли и ничего не говорят»; «в воскресенье же да в понедельник едят один раз днем», — записал он, может быть вспомнив русский пост в среду и пятницу. Часто с грустью думает Никитин о том, правильно ли он «держит» свою веру; он признается, прожив четыре года на чужбине: «Я же, рабище божий Афанасий, исстрадался по вере... [118] плакал много по вере христианской». И все же, заканчивая путешествие, Никитин записывает итог своих размышлений о религии, основанный на опыте наблюдений над иноверцами: «А правую веру бог ведает, а правая вера-единого бога знать, имя его в чистоте призывать во всяком чистом месте». Это была смелая и необычная для русского человека XV в. мысль. Однако не только среди «вольнодумцев» — еретиков, но и среди торговых людей, ездивших по чужим странам, привыкших к общению с народами разных вер, в это время уже начали вырабатываться более свободные взгляды на вероисповедные различия. Современник Никитина, гость Василий, побывавший в 1466 г. по торговым делам в малоазийских городах, а оттуда проехавший в Палестину, также признал за людьми всех «языков и вер» равное право на исцеление от чудесных деревьев. Не все в быту индийцев пришлось по нраву Никитину, однако он редко произносит открытое осуждение чуждого ему в их бытовых навыках. Скорее с удивлением, чем с открытым неодобрением записал он, что индийские «женки ходят с непокрытой головой и голыми грудями», а дети до семи лет — совсем «голыми»; что «хан ездит на людях» (осуждение этого обычая звучит, может быть, в том, что сразу после этой записи Никитин сообщает: «Много у него слонов и коней добрых»; за этим сообщением как бы скрывается вопрос — зачем же ему ездить на людях?). Не зная местных языков, не все понял, видимо, в быту Никитин и потому решил, что индийцы разрешают своим «господарыням» на подворье вступать в связь с гостями, особенно белыми, — об этом он рассказал с явным осуждением. Не одобрил Никитин и того, что индийцы питаются главным образом рисом и овощами — «еда у них плохая», заключил он. Не вполне ясно, кого имеет в виду Никитин, когда он, описав некоторые обряды индийцев (погребальные, при рождении ребенка), решительно заявляет: «Добрых нравов у них нет, и стыда не знают». Может быть, это суровое заявление следует сопоставить с тем, что Никитин написал под первым впечатлением от Бидара: «Люди все черные и все злодеи, а женки все бесстыдные; повсюду знахарство, воровство, ложь и зелье, которым морят господарей». Осуждение «бесстыдных женок» может объясняться тем, что затем расскажет [119] Никитин, вероятно с чужих слов, о своеобразном гостеприимстве «черных мужей», якобы предоставляющих своих жен гостям и даже уплачивающих гостю нечто вроде обязательной пошлины, если «родится белое дитя». Но рассказ о средствах, которыми «морят господарей», по-видимому, относится к тому, что Никитин узнал о внутриклассовой борьбе между феодалами за власть, о дворцовых распрях 29.

* * *

Никитин путешествовал по Индии, когда знаменитые памятники архитектуры, скульптуры и живописи, созданные еще в «золотой век» Индии (IV-VI вв. н. э.) и по их образцу — в последующие века, сохранялись в полной мере. Он был недалеко от Аджанты и Эллоры с их замечательными памятниками строительного и изобразительного искусства, фресками, статуями, удивительной резьбой в огромных пещерах и культовых зданиях, передававшими богатство индийской мифологии, своеобразную символику индийского искусства.

Немало ценных сведений сообщил Никитин об этих памятниках, хотя и не похожих на чудесные дворцы «Сказания об Индийском царстве», но все же поражавших европейца восточной роскошью, обилием золота и всевозможных украшений. Он застал еще весь комплекс храмов Парваты, видел роскошно украшенные семеро ворот во дворец султана в Бидаре — тогдашней столице государства Бахманидов; в самом дворце отметил обилие украшений — «всюду резьба да золото, и последний камень вырезан и очень красиво расписан золотом». Сравнивая это описание с сохранившимися развалинами дворцов, мечетей и других зданий Бидара, в которых еще видны следы роскоши отделки, И. Минаев отмечает точность Никитина: «Внешние ворота [в кремль] покрыты куполом; изнутри он был живописно раскрашен яркими красками... вторые ворота были покрыты пестрыми изразцами... как и один из [120] дворцов... Бидар до сих пор славится особого рода работами из металлической композиции весьма красивого узора» 30.

Никитин обратил внимание не только на роскошь культовых сооружений и дворцов, но и на богатство одежды султана и его придворных, упряжи их лошадей и слонов, домашней утвари. Он отметил золотые и серебряные носилки, в которых носят султана, его жен и «сильных бояр», «шелковый балдахин с золотой верхушкой» над носилками султана и «бархатный балдахин с золотой верхушкой с яхонтами» у носилок брата султана; «золотые сбруи» коней, «золоченые доспехи» людей, которые ведут слонов в султанском выезде. Особо внимательно описал Никитин парадный наряд султана, выехавшего на «бусурманский байрам»: «на султане кафтан, весь унизан яхонтами, да на шапке шишак — огромный алмаз, да золотой сайдак с яхонтами, да на нем же 3 сабли, окованы золотом, да седло золотое».

Те эпизоды «Хожения», в которых описаны обычные и праздничные выезды султана с многочисленной свитой, по точности содержащихся в них сведений, высоко оценил И. П. Минаев, который так охарактеризовал их: «В этой картине величественного царственного шествия перед читателем выступает старая Индия, Индия богатая, страна алмазов и чарующих жен, во всей своей оригинальной, сказочной красе; в этом очерке нет ни одного неверного штриха; зритель подметил и передал множество характерных мелочных подробностей». Лишь цифры в перечне участников шествия султана И. П. Минаев признал несколько преувеличенными, более соответствующими роскоши Дехлийских, а не Бахманидских султанов 31.

Эти обстоятельные описания давали русскому читателю представление не только о пышности дворцовой жизни, о несметных богатствах, какими владели султаны и их знать, но и о том, что создавал веками трудовой народ Индии.

Сравнивая роскошь жизни дворца и знати с нуждой повседневного быта трудового народа Индии, Никитин резко [121] противопоставил их: «Земля весьма многолюдна: сельские люди очень бедны, а бояре богаты и роскошны». Никитин заметил и дешевизну рабов в мусульманском государстве Бахманидов. Эти рабы были пленниками, которых мусульманские войска набирали во время походов на индуистские государства Индии. Огромное большинство их составляли крестьяне-земледельцы и ремесленники, которых в плену вынуждали отдавать свой труд и уменье на сооружение пышных дворцов и храмов, на изготовление всех тех предметов искусства, которыми славилась Индия. К вопросу о цене рабов Никитин обращается дважды. Заметив, что в Индии «как малостоющее и дешевое считаются женки», за близость с которыми платят от двух до шести «шетелей» — мелких серебряных монет, он называет цену рабов: «Рабы и рабыни дешевы: 4 фуны — хороша, 5 фун — хороша и черна». Однако, по-видимому, это была цена не покупки, а временного права на них. После взятия одного из городов в государстве Виджаянагар, когда было взято в плен «20 тысяч человек взрослых и малых», их продавали «по 10 денег за голову, а за иную по 5 денег, а ребят по 2 деньги».

Всматриваясь в общественный строй государства Бахманидов, Никитин подметил преобладание среди правящих верхов «хорасанцев» и излишне обобщил свои наблюдения, записав: «Князья в Индийской земле все хорасанцы, и все бояре также» (хотя сам в описании войска султана упомянул шесть индийских везиров). Может быть, эта ошибка Никитина объясняется тем, что языком двора и знати в государстве Бахманидов был в то время персидский? В действительности же среди знати этого государства было немало и индийцев-индуистов, были также не только персы, но и турки, абиссинцы 32.

Одному из этих иноземцев, персу Махмуду Гавану, который при Мухаммед-шахе III фактически ведал всеми государственными делами, Никитин уделил много внимания в своем рассказе. Он называет его «хоросанец Меликтучар боярин», принимая за имя его титул «мелик-ат-туджжар», что значит на арабском языке [122] «князь (или «старшина») купцов». Впервые, видимо, Никитин услышал о Меликтучаре как об инициаторе и руководителе войн с «кафирами», т. е. с немусульманскими государствами Индии, и кратко охарактеризовал эту сторону его деятельности: «А Меликтучар имеет 20 тем (ниже — «у него рати 200 тысяч»); в течение 20 лет он бьется с кафирами, — то его побьют, то он их часто побивает». Две таких войны — первую с княжествами Телингана и независимыми княжествами Малабарского побережья и вторую с индийским царством Виджаянагар — Никитин описывает довольно подробно, причем эти описания по исторической точности сообщаемых сведений до сих пор представляют большую ценность. В изображении Никитина Меликтучар — богатый вельможа, у которого «каждый день за стол садится по 500 человек. И с ним за его трапезой садится 3 везира, а с везиром по 50 человек, да 100 человек присяжных бояр». На конюшне у него «2 тысячи коней; да тысяча оседланных стоят готовыми день и ночь, да на конюшне же 100 слонов». Первый поход, свидетелем которого был Никитин, Меликтучар начал в 1469 г. под предлогом расправы с «кафирами», которые «разбойничали по Индийскому морю». Меликтучар пошел против Санкара-раджи, который «занимался пиратством, и содержал на этот конец до трехсот судов. Бидарскому царю, а также вообще мусульманам, в руках которых в то время главным образом находилась морская торговля, понятно, подвиги Санкара-раджи не могли быть по душе; они мешали правильному ходу торговли и причиняли неисчислимые убытки частным лицам» 33. Никитин упомянул об этой опасности плавания вдоль Малабарского берега тогда, когда он рассказывал о пути в Каликуту. В этот первый поход, длившийся два года, были взяты «два индийских города... И захватил семь князей и их казну; вьюк яхонтов, да вьюк алмазов и рубинов, да 100 вьюков дорогого товара. А другого товара рать его захватила без числа». Когда военачальники султана из похода привезли богатую добычу, в том числе «каменья всякого дорогого огромное количество, и все то каменье, да яхонты, да алмазы скупили для Меликтучара; он [123] запретил мастерам продавать их купцам, которые пришли в город Бидар». Итак — всю выгоду от этой богатой добычи Меликтучар присвоил себе.

В 1471 г. Меликтучар «пошел завоевывать великое индийское княжение Виджаянагара». Войны Бахманидов с Виджаянагаром, которым обычно придавался религиозный характер, на самом деле истинной причиной имели стремление завладеть несметными богатствами этого царства и его морскими гаванями. В поход 1471 г., как рассказывает Никитин, с султаном и его «везирами» — «бусурманскими и индийскими», вышла огромная рать (хотя называемые Никитиным цифры явно преувеличены). Старая индийская военная наука требовала, чтобы войско состояло из четырех видов вооруженных сил: 1) слоны, 2) конница, 3) колесницы, 4) пехота 34. Никитин называет в войске бахманидского султана 500 слонов «в доспехах и с городками», 100 тысяч «конных людей», 200 тысяч «пеших». Все эти виды вооруженных сил были и у его везирей, но у султана, сверх того, были еще «100 злых зверей, каждый с двумя цепями», — это были, видимо, львы, тигры, леопарды. Не называет Никитин лишь колесниц, которых, вероятно, в XV в. в войске уже и не было. Зато были пушки, которые, по словам Никитина, помещают в городках, поставленных на слонах. Выше, рассказывая об устройстве индийского войска, Никитин сообщает, что пешие «индостанцы» «все наги и босы, в одной руке имеют щит, в другой — меч. А иные слуги ходят с большими и прямыми луками да стрелами». В бою «пеших пускают вперед», «хоросанцы же на конях и в доспехах, и кони и сами».

С таким-то войском султан и Меликтучар выехали «завоевывать индийцев». Никитин заметил даже, что «рассердился султан на индийцев [т. е. на индийских везиров], что мало вышло с ним». Пришлось добавить в индийские отряды «20 тысяч пеших людей, 2 тысячи зонных, да 20 слонов».

Но «война им не удалась»,.пишет Никитин: «один город индийский взяли, а людей погибло много, да и казны истратили много». [124] Так трезво оценил результат этого похода русский купец, отметивший, что свою казну султан истощил, а в завоеванной части города взяли пленных, «казны же не было ничего. А большого города [т. е. внутренней крепости Виджаянагара] не взяли». Никитин правдиво описал тяготы осады Виджаянагара, истощившие войско Меликтучара: «Под городом и стояла рать месяц, и люди умирали от безводия, и много людей погибло от голода да от безводицы; а на воду смотрят, да взять неоткуда».

Вряд ли Никитин сам побывал в Виджаянагаре. Он описал его лишь со стороны осаждавшего город войска: «И город у него [виджаянагарского султана] весьма велик, около него три рва, да сквозь него течет река; а по одну сторону города злая лесная дебрь, по другую же сторону подошла долина весьма чудная местами и пригодная на все. На ту сторону прийти неоткуда, дорога сквозь город, и города взять неоткуда, подошла великая гора да дебрь злая тикень». Трудно думать, чтобы Никитин, заметивший «весьма чудную местами и пригодную на все» долину под городом, не рассказал бы хоть кратко о красоте и богатстве Виджаянагара, если бы побывал в нем. Этот город современник Никитина персидский посол Абдар-раззак Самарканди назвал в 1442-1448 гг. «городом невиданной и неслыханной красоты, с которой ничто на земле сравниться не может», а в 1522 г. португалец Паэс приравнял «по размерам Риму» и отметил, что он «очень красив на вид», что это «наиболее обеспеченный город в мире», что «он изобилует всем». Не удивительно, что к этому великолепному городу так жадно тянулись руки властного «Меликтучара», ожидавшего отсюда несметной добычи.

По мнению И. П. Минаева, описание голода и «безводия» в бидарском войске и неудачи похода в целом у Никитина правильны: «Он передает, очевидно, только то, что сам видел, находясь не в далеком расстоянии от места военных действий (в Кульбарге?). Часть его пути к Дабулю совпадала с дорогой, по которой следовало войско бидарского царя, и, быть может, русский странник в Гулбарге пребывал одновременно с бидарскими полчищами; о цели похода он, конечно, знал, еще не выезжая из Бидара; о результате же похода он мог весьма легко услышать, находясь в дороге. Таким [125] образом, Аф. Никитин был очевидцем одного из важнейших моментов в истории Бахманидской династии и занес правдивые известия об этом событии в свои записки» 35.

В рассказе Никитина Меликтучар предстает перед читателем властным, могущественным, богатым и жадным к добыче первым вельможей Бахманидского государства, пользующимся неограниченным влиянием у молодого султана. Оба похода, предпринятые по его инициативе, стоившие государству больших жертв — и людьми и казной, — изображены русским путешественником с беспощадной правдивостью. Заслуга Никитина заключается в том, что он, современник военной деятельности Махмуда Гавана — «Меликтучара», сумел верно оценить ее тяжелые последствия для страны.

Внимательно наблюдая общественную, политическую и военную жизнь чужого для него народа, Никитин, видимо, про себя не раз сравнивал ее с жизнью «Русской земли». Никитин — тверитин, ехавший в путь с грамотами своего тверского князя, думая на чужбине о родине, мыслил ее только как всю «Русскую землю». Он нигде и ничем не выразил своего пристрастия к узко ограниченным местным интересам родной Твери, даже товаров он искал на всю «Русскую землю». В молитве за Русскую землю Никитин выразил не только свою тоску по родине, тревогу за ее судьбу, но и горячую любовь патриота, которому даже и явные «нестроения» общественной и государственной жизни не мешали ощущать родную страну как лучшую «на этом свете». В своей заботе об интересах всей «Русской земли» Афанасий Никитин первым нашел прямой морской путь в страну несметных богатств — Индию, первый внимательно описал в ней не только все виды «товара на нашу землю», но и своеобразную жизнь ее неведомых русским народов. Для русского читателя XV в. «Хожение за три моря» явилось в полном смысле слова «открытием Индии» в ее действительном, а не традиционно-сказочном облике.

В. П. Адрианова-Перетц.


Комментарии

1. См.: Ю. Н. Завадовский. К вопросу о восточных словах в «Хожении за три моря» Афанасия Никитина. 1466-1472 гг. Труды Института востоковедения Академии наук Узбекской ССР, вып. III, Ташкент, 1954, стр. 140.

2. Например у Стефана Новгородца или у Зосимы-см. «Комментарии», прим. 128.

3. См. об этом: Археографический обзор, стр. 164-165.

4. А. М. Осипов, В. А. Александров, Н. М. Гольдберг. Афанасий Никитин и его время. Изд. 2-е испр. и дополн., М., 1956, стр. 198, (В дальнейшем: А. М. Осипов, В. А. Александров, Н. М. Гольдберг).

5. См. также «Археографический обзор», стр. 165-166.

6. А. Н. Веселовский. Южно-русские былины. Сборник ОРЯС, т. XXII, № 2, 1881, стр. 189-190.

7. Э. Маккей. Древнейшая культура долины Инда. Перевод с англ., под ред. и с предисл. акад. В. В. Струве, Издат. иностр. лит., М., 1951.

8. Книга Марко Поло. Перевод старофранцузского текста И. П. Минаева, редакция и вступительная статья И. П. Магидовича. Гос. изд. географ, литературы, М., 1955, стр. 68, 211. (В дальнейшем: Марко Поло).

9. Там же, стр. 264, прим. 12 к гл. XXXVII.

10. И. Минаев. Старая Индия. ЖМНП, 1881, июнь, стр. 171. (В дальнейшем-И. Минаев, ЖМНП).

11. Там же, стр. 170-171.

12. Марко Поло, стр. 187, 183.

13. А. Н. Веселовский, ук. соч., стр. 252.

14. Н. К. Синха, А. Ч. Банерджи. История Индии. Изд. иностр. литер., М., 1954, стр. 22.

15. Delle navigationi e viaggi raccolto gia da G. B. Ramusio. In Venetia,. vol. II, 1569. Цит. по книге: Марко Поло, стр. 324, прим. 21.

16. А. П. Баранников. Тулси Дас. Рамаяна. Изд. АН СССР, М.-Л., 1948, стр. 281, прим. 2, 3. (В дальнейшем: А. П. Баранников, Тулси Дас).

17. Там же, стр. 127, прим. 4.

18. Там же, стр. 271, прим. 2.

19. Там же, стр. 151, прим. 2, 12.

20. И. Минаев, ЖМНП, 1881, июль, стр. 30.

21. Шиваиты-одна из сект индуизма, особо почитавшая Шиву-Шан-кара, бога разрушителя и творца нового. Шива «считается самым щедрым среди богов, он легко подает дары всем, кто к нему обращается». «Согласно пуранам (пураны-«сказания о древности»- основные священные книги хиндуизма, чтение которых разрешается и низшим кастам; созданы между IV и XIV вв. вишнуитами и шиваитами), Шива имеет страшный облик. На голове у него река Ганга, над лбом луна, на лбу третий глаз, на шее ожерелье из змеи и гирлянда из отрубленных человеческих голов. Все тело его покрыто пеплом. Вместо одежды он носит тигровую шкуру. Главное оружие Шивы -трезубец. Ездит он на быке. Символ творческой силы Шивы, линга-фаллос, высоко чтится шиваитами». (См.: А. П. Баранников. Тулси Дас, стр. 115, прим 7, стр. 116, прим 1, стр. 139, прим. 12, стр. 118, прим. 4, стр. 123, прим. 3).

22. И. Минаев, ЖМНП, 1881, июль, стр. 32-33.

23. А. П. Баранников. Тулси Дас, стр. 127, прим. 4.

24. Лек-лак или лакх,-сто тысяч (см.: А. П. Баранников. Тулси Дас, стр. 130, прим. 3.

25. И. Минаев, ЖМНП, 1881, июль, стр. 25.

26. С. И. Тюляев. Архитектура Индии. М., 1939, стр. 5.

27. И. Минаев, ЖМНП, 1881, июнь, стр. 195.

28. См.: Н. М. Гольдберг, А. Н. Мальцев, А. М. Осипов, Советская книга, 1949, № 3, стр. 64-73.

29. Ср.: Н. М. Гольдберг, А. Н. Мальцев, А. М. Осипов, Советская книга, 1949, № 3, стр. 67; А. М. Осипов, В. А. Александров, Н. М. Гольдберг, стр. 199.

30. И. Минаев, ЖМНП, 1881, июнь, стр. 212.

31. Там же, стр. 219.

32. Там же, стр. 209.

33. И. Минаев, ЖМНП, 1881, июль, стр. 2.

34. А. П. Баранников. Тулси Дас, стр. 251, прим. 6.

35. И. Минаев, ЖМНП, 1881, июль, стр. 18-19.

Текст воспроизведен по изданию: Хожение за три моря Афанасия Никитина. 1466-1472 гг. М.-Л. АН СССР. 1958

© текст - Адрианова-Перетц В. П. 1958
© сетевая версия - Strori. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© АН СССР. 1958