РОДИНА АФАНАСИЯ НИКИТИНА — ТВЕРЬ XIII-XV ВВ.

(ИСТОРИКО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ОЧЕРК)

I

Путевые записки «тверитина» Афанасия Никитина сохранились в составе московских летописных сводов XVI в. Нет никакого сомнения, что и для своего времени это был замечательный литературный памятник. Потому-то и попали на страницы летописей записки Никитина — первое и лучшее в европейской литературе описание Индии, составленное очевидцем.

Рукопись Афанасия была доставлена московскому дьяку Мамыреву, по всей вероятности, кем-либо из москвичей, спутников Афанасия при его возвращении на родину и свидетелей его смерти: будь то земляк Афанасия, тверич, и рукопись попала бы не в Москву, а в Тверь, где тоже велось свое летописание и культивировался свой местный патриотизм. Но не исключена возможность, что записки Никитина доставлены были Мамыреву и из Твери — только не сразу, кружным путем. Вероятность такого предположения основывается на том, что последовавшее в 1486 г. присоединение Тверского великого княжества к Московскому не совершилось бы так быстро и без борьбы, если бы не имело сторонников (и не готовилось бы исподволь) и внутри самого правительственного, политического и церковного аппарата и общества в Твери.

Но каким бы путем ни пришли в Москву записки Никитина, заслуживает безусловно доверия указание летописи, что [81] Афанасий был именно «тверитин»: при совершенно естественной, оправдываемой фактами склонности историков приписывать «московской руке» свободное обращение с целыми памятниками — и следами в них — местных, не московских литератур, — тверское происхождение Никитина должно считать тем более несомненным. Однако это и единственное (если не считать факта его кончины в пути) обстоятельство, известное нам об Афанасии, за исключением того, что он сам о себе сообщил в своих записках за годы своих странствий на Восток. Биография этого тверского купца и тверского писателя-путешественника, таким образом, невозможна. Возможна лишь характеристика его на основании текста его собственных записок.

Но остается все же вопрос: как возможно было появление именно на тверской почве и появление именно купца, оказавшегося достойным войти в историю мировой человеческой культуры XV в.? Ответ на этот вопрос остается искать — при полном отсутствии личных биографических данных — в исторической характеристике Тверского великого княжества, родины этого замечательного своего сына.

II

Тверское великое княжество выделилось в составе так называемой северо-восточной Руси, Суздальской земли, когда она уже стала «улусом» золотоордынского «царя», — при Ярославе Всеволодовиче, первом великом князе Владимирском, вынужденном искать утверждения в Орде, «старейшине в русском языце». По «уряжению» Ярослава, «Тверь» после его смерти (1246 г.) закреплена была за пятым его сыном, тоже Ярославом, при котором оформилась и в церковном отношении как епископия. Отчиной семи поколений потомков этого Ярослава (Ярославича) просуществовало Тверское великое княжество 240 лет — до 1486 г., когда состоялось почти бескровное его включение в состав Московского централизованного государства при Иване III. [82]

После смерти своего знаменитого брата, великого князя Александра Ярославича Невского, бывшего одновременна новгородским и великим владимирским князем, в 1263 г. Ярослав Ярославич был приглашен на стол в Новгород, а затем, не без помощи новгородцев, получил и Владимирский великокняжеский стол. И перед тверским феодальным мирком, — на восемь лет, до самой смерти Ярослава в 1271 г., вовлеченным в общерусские дела, — открылись новые перспективы и возможности.

В 80-90-х годах XIII в., в обстановке ожесточенной борьбы за Владимирское великое княжение между Димитрием и Андреем Александровичами, сыновьями Невского, и наводок на Суздальщину татарских вооруженных сил, тверские бояре, во главе с князем Михаилом Ярославичем, выступают самостоятельной и смелой организующей силой, с которой не могли справиться ни Литва (в налете на Тверь в 1285 г.), ни великий князь, когда «не восхоте Михаил Тверскый поклонитися великому князю Димитрию и нача полки наряжати» (т. е. готовиться к вооруженному отпору), ни Дуденева татарская рать, прошедшая с князем Андреем грабежом и разбоем по всей Суздальщине и четырнадцати ее городам и не решившаяся итти на Тверь, заслышав о подготовляемом там сопротивлении (в 1294 г.).

У тверского епископа ищут посредничества Димитрий, с Андреем, и в Твери же рождается после Дуденева погрома идея организации союза самообороны против «татарина» с участием Новгорода, которому взамен того Михаил Ярославич обещал помощь против любого агрессора (договор 1295-1300 г.).

За этими контурами тверской редакции общерусской политической программы борьбы на два — западный и восточный — фронта стояли прилив населения, спасавшегося от татар бегством на территорию Тверского княжества, и, вероятно, некоторая переоценка признаков внутренней дезорганизации, в Золотой Орде. [83]

Во всем этом и была сила тверского кандидата на стол Владимирского великого княжения, освободившийся за смертью Андрея в 1304 г.: недаром на сторону Михаила Ярославина тогда стали общерусский митрополит (Максим) и столичное владимирское великокняжеское боярство, а в Орде Михаил побил московского родича (Юрия Даниловича) рублем — при выжидательной позиции Новгорода. По тверской терминологии, Михаил оказывался теперь «честным самодержцем русского настолования»; в глазах константинопольского патриарха он был первым «великим князем всея Руси». На смену умершему в 1304 г. митрополиту-греку Максиму великим князем Михаилом был выставлен свой, севернорусский кандидат в митрополиты, а поставленный вместо него из Константинополя южнорусс Петр, тотчас же признанный Ордой, несмотря на это последнее обстоятельство, подвергся со стороны тверичей, во главе с епископом Андреем, атаке на почве церковных взглядов, направленной к его низложению. Столь же крутой нажим на Новгород, в виде посылки туда тверских наместников тверскими боярами (еще до утверждения Михаила в великокняжеском звании в Орде), в дальнейшем сделал Новгород ареной и предметом ожесточенной борьбы Михаила с московским Юрием, сопровождавшейся со стороны Михаила всяческими «насилиями» и контрибуциями (до 12 000 руб. серебра).

Во всем этом сказывался разгон, взятый тверскими феодалами еще в 80-х годах XIII в, с учетом перспективы все большего и большего политического распада Орды. Потому-то реставрация ее организационного единства и силы, предпринятая ханом Узбеком (с 1312 г.), властно вмешавшимся в московско-тверскую борьбу на стороне Москвы (1318 г.), не сразу смирила расходившуюся тверскую силу, и Узбеку пришлось настороженно выбирать способы привести к покорности весь русский «улус». Михаил Ярославич (замученный в Орде в 1318 г.), уже «сступившись» Юрию «великого княжения», пошел на ханский суд не раньше, чем разбил [84] порознь наступавшие на Тверь новгородские и московские силы, пренебрегая присутствием при них ханского посла.

Сыновья Михаила — Димитрий и Александр, вынужденные было в первую минуту растерянности сдать Юрию, как великому князю, «выходное серебро» для доставки в Орду, — организовали затем форменную облаву на него, чтобы вернуть свои 2000 этого «серебра» и спасти тем суверенитет Тверского великого княжества, а затем и выбить московского князя из Владимирского великого княжения безвозвратно (Димитрий сыграл в Орде на задержке Юрием доставки туда злополучного «серебра», получил ярлык на великое княжение Владимирское и убил Юрия в Орде «без царева слова», сам идя на верную гибель за эту самоуправную «месть за кровь отчу» в 1325 г.).

Передача вслед за тем великокняжеского ярлыка не московскому Ивану Калите, а тверскому Александру, с посылкой, однако же, в Тверь Шевкалова карательного отряда, была со стороны хана Узбека провокационным актом, рассчитанным не только на всенародное унижение князя (с изгнанием его из тверского дворца и фактической отменой его юрисдикции), а и на то, чтобы насилиями вызвать взрыв народного восстания в зараженной тверским «высокоумием» столице, а затем обрушиться ураганным погромом на всю территорию строптивого тверского княжества, замешав в это дело на этот раз своего московского избранника Калиту (в 1327 г., так называемая «Федорчукова рать»).

Участвовал или не участвовал сам князь Александр Михайлович в избиении шевкаловых татар, он и в эмиграции (на Псковском княжеском столе) не выпал из поля зрения русских летописцев и политиков и, сев во Пскове «из литовской руки», сохранил политическую активность и связал свое имя с выдвижением крупных местных проблем. Его попытка возвращения в Тверь (в 1337 г.) имела в виду не возвращение на покой, а восстановление себя на Тверском великом княжении на основе соглашения с Ордой и митрополией, минуя Калиту, и не могла [85] быть понята иначе, как глубокое обходное движение в тыл московской гегемонии. Это и сгубило Александра, едва только он вновь сел на тверском столе: по каким-то наветам Калиты он был вызван (по выражению летописи «не яростно, но тихостью») в Орду и там обезглавлен (в 1338 г.).

Летописное сказание об этом третьем убийстве тверских великих князей в Орде одного за другим осмыслило его как эпилог описанной первой, отмеченной еще Марксом (K. Marx. Secret diplomatic history of the Eighteenth Century. London, 1899, гл. 9.), попытки тверских феодалов взять на себя объединение русских сил для национальной обороны от татар: Александр принял «таку кончину», по словам летописи, «за род христианеск». Практически эта попытка была ликвидирована, а Тверское княжество в целом было поставлено на колени еще в 1327 г. Но память об этой попытке и ее жертвах не осталась мертвым грузом и на следующем этапе истории Тверского княжества, когда его политики вынуждены были замкнуться в узких пределах своей территории.

Некоторые черты этой последней существенно отметить теперь же, прежде чем перейти к дальнейшему ходу событий.

III

Тверское великое княжество протянулось по линии верхнего Волжского плеса от г. Ржевы на западе до г. Кашина (на реке Кашинке, километрах в десяти выше впадения ее в Волгу) на востоке, с ничтожным еще прирезком вниз по Волге, — полосой в ширину от 120 до 30 км. Имея более 100 км порубежной линии на западе с Литвой (и Смоленским княжеством), Тверское княжество всем своим протяжением на левом берегу Волги прилегало к Новгородской земле, [86] на правом — почти целиком к Московскому княжеству или княжествам, чем дальше, тем больше входившим в политическую зависимость от Москвы.

По условиям почвы и размерам распахиваемой площади (в 1548 г., в пору хозяйственного подъема, по Тверскому уезду, т. е. более чем по половине старой территории княжества, числилось приблизительно 70000 десятин озими и яри, вместе взятых, при 40-50000 едоков) едва ли Тверская земля могла играть значительную роль в снабжении своим собственным хлебом Новгородской республики-потребительницы. Зато транзитное значение Твери для этой последней было огромно и решающе: новгородские Торжок и Бежецкий Верх, соединенные речными путями с Тверью в устье Тверцы и с Кашиным при устье Кашинки, были, по тогдашнему выражению, «воротами», через которые шла вся торговля Новгорода с «Низом», с Суздальщиной в широком смысле слова. В перипетиях внутреннеполитической истории Тверского княжества это двухворотное сообщение с Новгородом время от времени давало себя знать в попытках кашинских удельных членов тверской династии к обособлению, а крайнее восточное положение Кашина ставило его либо под удары извне, либо перед соблазном опереться на московскую или татарскую силу в борьбе с требовательным и ревнивым тверским великокняжеским центром, в конечном счете всегда, однако, справлявшимся с кашинскими осложнениями.

Не менее легко уязвима была географически и западная крайняя точка Волжской артерии княжества — г. Опоки, выстроенный в самом виду Ржевы, которая находилась в обладании преимущественно Литвы или то Москвы, то Твери, то в совместном их владении. Но уроки первых же налетов на Тверское княжество с литовской стороны во второй половине XIII в., тогда уже требовавших сложения с тверскими ряда других соседних сил, равно как и экономические связи с западными и южными русскими городами, втянутыми в орбиту [87] Литвы (вплоть до Киева), — скоро создали мирную установку тверской дипломатии в отношениях с западным соседом. Памятником невидимых для историка порубежных осложнений, заездов и перекоров и возможных дипломатических волчьих ям, раскиданных на этой западной границе, может служить решение, принятое, наконец (в 1427 г.), литовской и тверской сторонами, — ликвидировать все пограничные проблемы признанием раз навсегда причудливой «старины» в виде «порубежных мест», административно «тянущих» к одной стороне, а «подать дающих» другой, — очевидно, в полном бессилии распутать всю эту веками стихийно нараставшую феодальную путаницу.

Не видим за все вековое существование Тверского княжества изменения его границ и по левобережной и правобережной линиям. Открытые для вражеских вторжений эти границы остаются недвижимы, а со стороны Новгорода и зафиксированы постоянно подтверждаемыми в договорах «старыми» грамотами Ярослава Ярославича. Только в последние часы Тверского княжества, накануне поглощения Москвой, с «Низу» (с московской стороны) идет на них натиск в виде неправедных решений землевладельческих порубежных споров в ущерб тверским боярам и «боярчонкам».

Таким образом, территория Тверского княжества обнаруживает необычайную устойчивость, а феодальные ее владельцы — необыкновенный консерватизм: за два с половиной столетия не видим ни одной попытки политического расширения тверской отчины Ярославичей. А приумножение землевладельческого фонда, если оно и было, шло не иначе, как за счет «внутренней колонизации» и политически необеспеченных и юридически прекарных (как выразились бы позднее на московском языке XVI-XVII вв., — «воровских»), но тем не менее жадных захватов и покупок сел на новгородской территории. [88]

IV

Описанное географическое положение Тверского великого княжества являлось источником одновременно и силы и слабости его как политического организма эпохи феодальной раздробленности.

Характерно, что в исторических документах «тверской гость», т. е. купец, ведущий торговые операции вне пределов своей оседлости и гражданства, является (в первой половине XII в.) раньше, чем самый город Тверь в летописях (в начале XIII в.). Наряду с гостями, в летописных текстах фигурируют в Твери, подобно новгородским «житьим», «житейские» люди и мужи, а в Кашине на совещаниях великокняжеского наместника «земские тысящники» поминаются даже прежде «бояр». О широте торговых горизонтов «богатой» Твери свидетельствуют такие факты XV в., как проникновение тверитина Афанасия Никитина в Индию или прибытие в Тверь торгового посольства с роскошными тканями из «Шаврукова царства» (столица Герат). На фоне подобных фактов (к которым, по характеру наших древних источников, неприменим статистический метод, а мелькание их очень симптоматично) «гостие мнози от стран», оказавшиеся в Твери в момент смерти великого князя Михаила Александровича в 1399 г., представляются не просто риторическим украшением летописного рассказа, а реальной чертой деловой жизни города, который еще и в XVI в. производил на иностранцев впечатление второй Москвы. Неудивительно, что именно Тверь при случае оказывалась центром притяжения для политических оппозиционеров из среды московских Торговых воротил (сурожан и суконников), вроде Некомата сурожанина, добывавшего для Твери в Орде ярлык на великое княжение Владимирское в 1375 г., или тех суконников, которые «вскоромолили» на Василия II и «вышли» с Москвы в Тверь — в первые годы московской междукняжеской смуты второй четверти XV в. Недаром и кредитоспособность тверского великого князя [89] расценивалась на золотоордынской ростовщической бирже в 70-х годах XIV в. в масштабах больших, чем обычные тогда цифры военных контрибуций и золотоордынских «выходов» (5-7-8 тысяч рублей): сын тверского великого князя Михаила Александровича (Иван) в хлопотах о великокняжеском ярлыке для своего отца назанимал тогда тут же в Орде 10000 рублей (ср. известный предел великокняжеского кредита в Константинополе во второй половине XIV в. — 20000 рублей).

Напористость торговой экспансии тверских феодалов получила четкое отображение в знаменитых новгородских договорных грамотах (особенно первой половины XIV в.), которые обычно трактуются в русской исторической литературе как конституционные хартии Новгородской республики, ограничивающие власть князя вообще, а по существу и по своему происхождению являются памятниками именно тверской политики, задолго до Ивана III предвосхитившей его тактику — покушениями на неприкосновенность «немецкого двора» в Новгороде и на «переимы» у себя в Твери всяческих «гостей», с которыми Новгород привык и претендовал торговать непосредственно, «своими людьми», т. е. через новгородцев же. Именно со стороны Твери, если бы она стала во главе северо-восточной Руси, грозила величайшая опасность Новгороду и его торговле как с Западом («немцами»), так и с Суздальщиной, а через нее и с далеким Востоком.

Приглашая к себе на стол, впервые из Твери, Ярослава Ярославича (в 1263 г.) в расчете, что он же возглавит и Суздальщину и обеспечит новгородской торговле единый «мытный» тариф по Тверской и по «всей Суждальской земли», новгородские правители только эту торгово-охранительную статью и вставили в свой первый конституционный договор с тверским князем. Но на деле очень скоро у Ярослава Ярославича из-под маски общерусского Владимирского выглянула лицо Тверского великого князя, прямого привратника-мытника суздальской торговли Новгорода и патриота коммерческой Твери. И в новый, второй договор с ним новгородцы, помимо [90] прежней статьи, включили обязательства: 1) «в немецком дворе тобе торговати нашею братьею, а двора не затворяти и приставов не приставливати» и 2) «гости нашему гостити по Суждальской земли без рубежа, по Цареве [т. е. ханской] грамоте». Новый договор предложен был новгородцами Ярославу в решительной форме (в случае отказа целовать крест — «поиди прочь, не хотим тебе»), и тверской князь вынужден был прислать на вече послов своих «с поклоном» и был «водим к кресту», целовал крест, потому что против него у Новгорода оказалась «царева грамота» (Менгу Темера), запрещавшая политику торговой исключительности и предпочтений.

Тверь, как видим, при первом же случае покусилась стать не только узловым руководящим центром восточнорусской торговли, но и монополистом западной, и Ярослав, одновременно с ударами по новгородскому «немецкому двору», начал было «выводить» (тоже подобно позднейшим московским государям Ивану III и Ивану IV) иностранных резидентов из Новгорода в Тверь (что вызвало протесты в Риге и было пресечено тоже «царевой грамотой»). Новгородско-тверские договорные грамоты XIII-XIV вв. и являются памятниками борьбы с этой опасностью экономического (и затем уже политического) удушения новгородской буржуазии тверским соседом — борьбы, повелительно требовавшей создания противовеса Тверскому великому княжеству в его тылу, в лице пусть хотя бы Москвы.

В следующий раз Новгород и не повторил, как мы видели, опыта с приглашением к себе тверского князя, когда возникла великокняжеская кандидатура Михаила Ярославича (1304 г.), и дал отпор тверской попытке водворить в Новгороде тверских наместников до решения судеб великокняжеского Владимирского стола в Орде. А вынужденный (после длительных переговоров и подробнейшей регламентации условий) подчиниться ее решению в пользу Михаила (в 1307 г.) и испытав раз (в 1312 г.) всю прелесть закрытия хлебного подвоза с «Низа» [91] по тверскому рубежу, — Новгород, совместно с Юрием Московским, при первой же возможности вступил с Михаилом в борьбу и, не останавливаясь перед неудачами и поражениями, довел ее до низвержения Михаила с новгородского, а затем и владимирского столов. На десятилетие этой борьбы с переменным успехом (1307-1317 гг.) падает семь новгородско-тверских договоров.

Но, разумеется, меньше всего заинтересован был Новгород в уничтожении или раздроблении своего тверского соседа, буферное значение которого в отношениях Новгорода с усиливающимся в дальнейшем московским «Низом» трудно было переоценить. Показательно в этом смысле, что в последующее время (после отказа новгородцев принять бежавшего из Твери от татарской грозы в 1327 г. Александра Михайловича) мы не знаем ни одного отъезда тверских удельных князей, — при их семейных столкновениях с тверским великим князем, — в Новгород. Едут они не в Новгород, а в Москву или в Литву, хотя Новгород и славился своим гостеприимством, давая приют и находя дело всяческим князьям-эмигрантам. Не мелкие феодальные князьки, а великий князь тверской, охранитель мира, постоянного тарифа и «чистоты» «пути» «без пакости» по продольным и поперечным направлениям тверского района, достаточно сильный, чтобы не допустить здесь исключительного господства московского великого князя, — становился теперь для Новгорода прямой необходимостью.

Сохранение целости и политической дееспособности Тверского великого княжества должно было войти и в программу великого княжества Литовского, по мере того как в XIV-XV вв. оно (при Ольгерде и его преемниках) превращалось в Литовско-Русское государство со своими широкими задачами борьбы на западном (немецком) и восточном (татарском) фронтах и вступило в состязание с Москвой из-за обладания, в конечном счете, всей восточноевропейской равниной. [92]

Все это создавало благоприятную внешнюю обстановку для возрождения в Твери традиции борьбы за обладание властью над всей северо-восточной Русью и, в первую очередь, направило усилия тверских политиков на борьбу за внутреннюю консолидацию своего княжества под властью сильного местного великого князя, за упрочение исходной местной базы для возобновления оборвавшейся, под ударами из Орды, широкой общерусской политики.

V

Сорокалетнее великокняжение на Твери братьев Михайловичей (Константина, 1327-1346 гг., и Василия, 1316-1367 гг.) после разгрома 1327 г. шедших полностью в русле Москвы и использовавших «тишину», водворившуюся в Руси на сорок лет с приходом Ивана Калиты, для восстановления нормальной хозяйственной жизни Тверского княжества; бурное тридцатилетие великокняжения Михаила Александровича (сына замученного Александра), восставшего против московского «посягания» и развернувшего борьбу за великое княжение «всея Руси» (1368-1399 гг.); властное великокняжение на Твери его сына Ивана (1400-1425 гг., современника московского Василия I), выступавшего преимущественно совместно и на равных началах с Василием; наконец, фактически единодержавные правления Бориса Александровича (1425-1461 гг.) и Михаила Борисовича (1461-1485 гг.) донесли в полной целости и сохранности Тверское великое княжество до самого момента присоединения его к Москве. А накануне присоединения Иван III формально гарантировал Михаилу рубежи Тверского княжества в том именно виде, как они были при всех его предшественниках, в глубь веков, до самого Михаила Ярославича старого.

За эти полтора столетия Тверское княжество не только избежало последствий отчинного распада и удельного [93] дробления, но к концу почти целиком изжило и самое удельное владение, от которого в эту пору (XV в.) трясла лихорадка Московское государство Ивана III. Дорогобужская отчина Константиновичей, треснувшая пополам в середине XIV в., послужившая предметом упорной борьбы между великим князем Михаилом Александровичем и дорогобужским вотчичем со вмешательством Москвы, — в 70-х годах XIV в. одной половиной вошла в великокняжескую тверскую территорию, а другая ее половина постепенно сошла на положение вотчины князей «служебных» (при великом князе тверском). Холмско-Микулинская отчина Александровичей, в своей микулинской части послужившая опорой для овладения тверским столом Михаилу Александровичу, — этой частью влилась в состав великокняжеской территории. Холмская же ее половина, весьма нашумевшая и сильно пострадавшая в борьбе Всеволода Александровича за тверской стол с дядей Василием в 40-х годах XIV в., в следующем поколении была «приказана» тверскому князю, а вотчичи ее тоже перешли на положение «служебных» князей, усвоив фамилию Холмских. Даже Кашинская отчина Васильевичей, — самой природой предрасположенная если не к полному отделению, то к притязаниям на особо привилегированное положение в составе тверской феодальной системы, — и та, проделав два тура борьбы с тверским сюзереном, кончила слиянием с тверской великокняжеской территорией (1425 г.): в первом туре (1363-1382 гг.) такое слияние произошло за ее выморочностью, а во втором туре (1400-1425 гг.), когда она стала уделом (тоже Василия) в семье Михаила Александровича, слияние произошло посредством простого «поимания» этого беспокойного Василия по возвращении из Орды, куда он укрылся после неудачной наводки татар для овладения уже раньше отнятым от него Кашиным.

Во всей этой борьбе не разлагались, а крепли тверская великокняжеская власть и политическая компактность Тверского княжества. Дружное «одиначество» вокруг идеи общей отчины [94] в семье старого Михаила Ярославича нашло свое выражение в таких своеобразных формах, как выдача жалованных грамот от лица всей группы тверских князей-родичей или как крестоцелование боярства умирающего великого князя на имя всей остающейся семьи. В процессе этой борьбы за единство территориальной базы широкой общерусской политики это «одиначество» перерастало (как и в Москве) в форму властного господства великого князя над родичами, сводимыми на положение «младшей братии», «служебных князей» (Холмские, Микулинские, Чернятинские, Зубцовские, Телятевские и т. п.) — землевладельцев-вотчинников.

В основании всей этой иерархической феодальной надстройки, — осколки которой перешли в московский XVI век в окружении своих феодальных слуг-землевладельцев, остававшихся вне непосредственной поместной службы государю московскому, — лежало мелкое и топографически чрезвычайно разбросанное хозяйство крестьян, «сирот» и половников, ютившихся в деревушках в два-три двора новгородского типа, хозяйство, преимущественно построенное на выискивании все новых и новых пашенных клочков среди болот и лесов. В первой половине XVI в. на территории Тверского уезда (около половины б. Тверского княжества) числилось около 4000 таких деревень (т. е. до 10000 дворов) вокруг 287 сел и селец, феодальных усадеб (из них за светскими владельцами 200, а деревень за светскими — 2500). Для городов Твери и Кашина располагаем только цифрами первой половины XVII в. — 907 дворов в Твери и 306 дворов в Кашине.

Сквозь призму этих, хотя и позднейших цифр легче все же представить себе, пусть приблизительно, масштабы той собственно тверской базы, на которой возродились великодержавные традиции тверского общества во второй половине XIV в. — в политике тверского великого князя Михаила Александровича, стяжавшего себе этим огромную популярность и широкую известность далеко за пределами тогдашней Руси. Острая активизация тверской политики, вторичный ее срыв [95] и последующие зигзаги в новой исторической обстановке еще раз показали, что географическое положение этой базы было источником скорее слабости, чем силы Тверского великого княжества. В поддержании политического равновесия на всей восточноевропейской территории небольшое, но плотное Тверское государство, ведшее упорную борьбу за свою внутреннюю целость, питавшееся от основного потока восточноевропейской торговли на стыке трех политико-экономических систем — Новгородской, Московской и Литовской — и не уничтожимое в монгольский период без санкции Золотой Орды, могло играть до поры до времени роль естественного центра этого равновесия. Но подобная роль практически плохо вязалась с исторически очередной национальной задачей: 1) освобождения от татарского ига «великого и многочисленного народа», каким представлялся в середине XIV в. русский народ даже из константинопольского далека, и 2) образования для этой цели централизованного государства в первую очередь на той национальной основе, какая имелась в самом примученном Ордой «русском улусе». А задача эта уже была поставлена, и решение ее было взято на себя Москвой.

Для Михаила Александровича Тверского было, поистине, фатальным, что он выступил на широкую арену борьбы как раз в тот момент, когда московская митрополия (в лице Алексея) со всею решительностью практически выдвинула программу «приведения к единству» «мирской власти» на территории, подведомственной этой митрополии, — даже больше того: в момент, когда сам же он и стал объектом этой московской политики. Притом и момент этот был выбран не им. Открытая вооруженная борьба Михаила с Димитрием Донским падает на 1367-1375 гг. Она кончилась разгромом тверской стороны соединенными силами почти всех северо-восточных и некоторых западнорусских княжеств и Новгорода под водительством московского великого князя. Она формально начата была этим последним — вмешательством во внутренние дела тверских феодалов и нападением на Михаила. А далее уже [96] логика борьбы запутала тверского князя в противоречиях окружающей сложной обстановки, овладеть которой по-настоящему ему так и не удалось.

VI

Уже давно семья замученного тверского князя Александра Михайловича была в Москве (в частности, у митрополита Алексея) на примете как опасное для Москвы гнездо, тесно связанное с Литвой: дочь Александра, Ульяна, была замужем за Ольгердом, старший сын Всеволод, получивший было ярлык на Тверской стол и отступившийся от него под давлением москвофила-епископа в пользу дяди Василия (1347 г.), решительно не мирился со своим положением и ушел в Литву, а вернулся оттуда (в 1359 г., как только за смертью московского Ивана Ивановича великокняжеский ярлык достался суздальскому Димитрию) вместе с литовским православным митрополитом Романом, заклятым врагом митрополита Алексея, широко организовал Роману в Твери пышную встречу и добился в вотчину для себя и своих братьев «трети» тверских доходов от смятого ходом событий Василия. Всеволод умер в моровое поветрие 1364-1365 гг., когда великокняжеский ярлык уже вернулся (в 1362 г.) в руки московской митрополии и боярства на имя Димитрия Донского; но отзвуки этого трехлетнего (1359-1362 гг.) разрыва центральной общерусской власти надвое (церковная — в Москве, светская — в Суздале) были в Твери настолько сильны, что Михаил, с его выдающимися бесспорными личными качествами, оказался на первом плане в Твери — общепризнанным вождем всего тверского феодального общества (за удалением в 1366 г. дяди Василия в Кашин).

Тем временем Москва, работая одновременно и согласованно церковным и светским мечом, перешла в наступление на выбившихся из ее «воли» князей, а на упорствовавших «нача посягати». Почуяв грозу, Михаил бросился за [97] поддержкой в Литву, а его столица, в его отсутствие, приняла на себя комбинированный удар обоих мечей: сначала вызов на митрополичий суд тверского епископа, показавшего себя до того сторонником Михаила и утвердившего необычную завещательную передачу половины дорогобужской отчины Константиновичей Михаилу, а затем — карательную экспедицию кашинского Василия во главе московской силы и массовую репрессию, в которой тверские «житейские люди» тяжко расплатились, очевидно, за поддержку Михаила и в этом «политическом» по существу дорогобужском деле. Михаил с литовской помощью восстановил свое положение и «докончал» (помирился) на этом с великим князем Димитрием, но скоро (1368 г.) был «зазван о любовью» в Москву митрополитом, там был подвергнут суду, церковному запрещению и «изыманию» (т. е. заключению) вместе со всеми своими боярами. Попросту ликвидировать тверскую верхушку в Москве, однако, «усумнились» без санкции Орды (татары этой санкции и не дали); но, вслед за освобождением Михаила, в Дорогобужском «градке» сел московский наместник. «Про то» Михаил и «начат розмирие имети к Дмитрию». Но агитация поведена была им «наипаче» против «изменнической» политики Алексея («колику любовь и веру ямех паче всех к митрополиту сему, и он толико мя посрами и поруга», — ПСРЛ, VIII, стр. 15; XI, стр. 10).

Так Михаил сразу же попал под колеса той самой машины, которую не удалось создать его деду 60 лет тому назад. Дед (Михаил Ярославич) начинал в союзе с митрополитом (Максимом), хлопотал о собственном тверском кандидате на русскую митрополию после его смерти и проиграл это дело, приняв в штыки поставленного Константинополем митрополита Петра. Это отбросило тогда главу русской церкви в объятия Москвы, и в дальнейшей борьбе с ней тверская династия осталась без поддержки единственного общерусского центра организации и идеологического руководства русским феодальным обществом. Внуку Михаила Ярославича, Михаилу Александровичу, столкнувшемуся теперь с этим церковным центром [98] лоб в лоб, пришлось на ходу искать новой точки опоры и ставить на голову идеологию своей тверской традиции.

Михаил Александрович не замедлил апеллировать к константинопольскому патриарху, но самое большее, на что можно было рассчитывать, сводилось бы к вызову митрополита Алексея на патриарший суд для снятия наложенного Алексеем церковного отлучения, о чем и хлопотал Михаил. Об образовании своей, тверской, митрополии на пути непосредственных сношений с Константинополем и речи быть не могло. Практически речь могла идти (как до 1361 г. и было при митрополите Романе) о противопоставлении Алексею особого митрополита в системе Литовско-Русского ольгердова государства, с отрывом тверской епископии от Москвы и включением ее в Литовско-Русскую систему. Этот план и был выдвинут литовским Ольгердом. Но это было бы связано для Твери с конечной утратой политической самостоятельности и переходом в состав Литовского государства на положении вассала и поставило бы Тверь на неопределенное время в экономически парадоксальное положение — при наличии давних связей тверского купечества со всей северо-восточной Русью и через нее с зарубежным далеким юго-востоком. Однако даже в своей зародышевой форме план этот осуществился — в виде временного назначения Киприана на Литовскую митрополию — лишь в декабре 1375 г., когда (еще в августе этого года) Михаил уже исчерпал все свои ресурсы и сложил оружие перед Москвой.

И на военно-политическом театре Михаил также не успел соединить в дружную коалицию те силы, которыми ему удавалось пользоваться лишь по частям. Для Ольгерда литовского все три его похода на Москву (1368, 1371 и 1372 гг.) были диверсией ради свободы рук в его южной и западной политике и способом давления на Москву ради заключения «вечного мира». Эти походы были разорительны для Московской территории — и только. Когда Михаил добыл в Орде у Мамая ярлык на великое княжение владимирское, его [99] реализацию он связал с походом Ольгерда на Москву (1371 г.); а на деле вышло, что договор о московско-литовском перемирии, завершивший этот поход, оставлял на решение Орды именно вопрос о великом княжении. Предоставив московскому Димитрию лично повести это дело в Орде (и выиграть-таки его с триумфом), а сам не поехав туда и не дождавшись ханского решения, Михаил собственными силами захватил ряд поволжских городов, а от Новгорода добился всего лишь условного согласия принять его к себе на стол («а вынесут тебе княжение великое из Орды, нам еси князь великий»), однако же с обязательством помогать Новгороду в случае «розмирья» с любой «землею», в том числе и с Литвой. В Орде, между тем, были подавлены щедростью Димитрия, прельщены лойяльностью московского князя и отпустили его «с честью» и великокняжеским ярлыком; на этом фоне отказ Михаила перед тем, при получении такого же ярлыка, от военной помощи Орды мог быть расценен там как акт неучтивой и подозрительной самонадеянности. Проиграв Орду, Михаил опять обратился к помощи Литвы, но ему удалось получить ее на этот раз пока лишь в виде небольших отрядов мелких литовских князей; опираясь на них, рядом диверсий против московских городов и захватом новгородского Торжка Михаил думал удержать в руках Новгород до прихода Ольгерда. Но это была та самая литовская война, в которой по только что заключенному договору Михаил обязывался быть защищающей для Новгорода, а не нападающей стороной. Ответив на оказанное новгородцами сопротивление беспощадным, озверелым разгромом Торжка, Михаил раз навсегда оттолкнул от себя Новгород. Едва закончив это безумное дело, он поспешил на соединение с Ольгердом и через 12 дней принял участие в неудачной для того битве с Димитрием Донским у Любутска (1372 г.), отбившей у Ольгерда охоту к продолжению бесполезного «розмирья» с Москвой. В результате мирное «докончание» Москвы с Литвой, не разорвавшее, однако, крестоцеловальной связи Михаила с Ольгердом, при общем [100] утомлении обеих русских сторон, кончало пятилетнюю борьбу, казалось, вничью: в руках у Димитрия был выкупленный им в Орде тверской наследник (князь Иван), Михайловы тверские наместники сидели еще в ряде великокняжеских городов, а внимание Москвы было приковано к южному рубежу нараставшим розмирьем с Мамаем. И мирный договор, заключенный теперь Тверью с Москвой (в 1373 г.) на основе размена залогов, возвращал противников в исходное положение, грозившее в любой момент возобновлением борьбы.

Если на этот раз формально подняла борьбу не Москва, то подготовленной к наступлению она оказалась в нужный момент изумительно. В 1375 г. («в великом посту») в Тверь выбежали два крупных московских «изменника» с какими-то «лживыми словесами», побудившими Михаила отправить их спешно в Орду, а самому лично съездить в Литву — очевидно с тем, чтобы сколотить татарско-литовско-тверскую коалицию против Москвы. Летом, 14 июля, ему был доставлен от Мамая ярлык, после чего тотчас же в новгородском Торжке сели тверские наместники, тверская рать двинулась на Углич, а в Москву послано о сложении целования. Но дальнейшие события показали, что Михаил пошел теперь не только против течения, но и против ветра, не учтя сложения сил в нараставшей борьбе русского народа за национальное свое существование, — и попал в настоящую бурю. Уже через каких-нибудь две недели после доставки ханского ярлыка Михаилу, 1 августа в Тверское княжество вошли войска более двадцати («всех», как отмечено в летописном рассказе) русских князей, от нижегородского на востоке до смоленского на западе, причем даже не очень-то оперативным обычно новгородцам на сборы потребовалось всего четыре дня! Война с Михаилом идеологически была поставлена Москвой как превентивная операция в борьбе с Мамаем; город Тверь с Михаилом был наглухо обложен («острогом»), а территория княжества в течение месяца подверглась полному разорению. Михаил сдался на милость победителя, когда прошли уже все сроки, а обещанная Литвой [101] и татарами помощь так и не пришла. Сохранив только титул, Михаил должен был признать себя «младшим братом» Димитрия, а Новгород и все великое княжение — «вотчиной» московских князей, отказаться от своего «целования» Ольгерду, от самостоятельных сношений с Ордой и от Кашинского удела и обязался выступать в поход по первому слову великого князя. По существу это все делало его «удельным» князем при «великом» — Димитрии.

VII

Войди этот договор в жизнь, на том и кончилась бы история Тверского великого княжества. Но ближайшие годы принесли ряд крупных изменений и сдвигов во всей восточноевропейской конъюнктуре, и в новых условиях оно обнаружило способность просуществовать еще целое столетие, не повторяя уже рискованных опытов, а используя и оберегая свою собственную базу в меру ее средств и своих сил.

Смерть митрополита Алексея (1377 г.) на несколько лет открыла период крайнего ослабления московской митрополии; а затем на ней водворился серб Киприан со своими западнорусскими связями и широкой «космополитической» концепцией задач русской митрополии. Эта концепция сразу же разрядила напряженную атмосферу времени Алексея. Разложение мамаевой Орды, завершившееся Куликовской победой Димитрия Донского, сменилось грозными извержениями на Русь татарской силы Тохтамыша, Тамерлана, Едигея и накоплением этой силы в Казани, чем до поры до времени практически был снят вопрос о вооруженном свержении ига.

Смерть Ольгерда (1377 г.) развязала внутреннюю борьбу в самой Литве, с рядом переходов Ольгердовичей в орбиту Москвы, и ослабила напряженность на западных границах Руси, а время Витовта проходило под знаком сближения Вильны и Москвы в вопросах восточноевропейской политики. [102] В эту эпоху широких компромиссов и неустойчивого равновесия сил, не готовых на борьбу и слишком связанных своими собственными внутренними отношениями, чтобы доводить до конца какие-либо крупные предприятия во внешней политике, — тверские политики сумели вывести свое государство из тупика и, осторожно лавируя, завершить его внутреннюю консолидацию, восстановить и блюсти его международно-политический вес.

Эта новая ситуация полностью вызволила Тверь в 1382 г.: в то время как Москва была разорена Тохтамышем, тверская территория была избавлена от разгрома удачным дипломатическим демаршем Михаила и стала опять приютом для беженцев (в том числе и для Киприана); под шумок был возвращен и выморочный Кашин. Однако попытка Михаила получить теперь еще и ярлык на великое княжение встретила отпор в самой Орде, и Михаил начисто снимает этот пункт с тверской программы, вступая с московским Василием I в договор равноправного братства и союза против татар, Литвы, немцев и ляхов; заводит крупные родственные связи с московским боярством и с литовско-русскими князьями; поднимает обороноспособность и боевую готовность страны (в частности, вывезенными «из немец» пушками в 1389 г.) и сходит со сцены окруженный — в широких кругах русского феодального общества — доброй славой в духе Владимира Мономаха.

Сын Михаила Иван круто расправляется с последними вспышками удельщины у себя дома и уверенно выдерживает свою линию во внешних отношениях, то выступая совместно с Москвой, то лишая ее своей поддержки, то активно участвуя в борьбе Витовта с немцами; но для тверского князя теперь даже и вопроса не встало о возможности использовать нашествие Едигея (в 1408 г.) для нажима на Москву, и он смело уклонился от предоставления Едигею своих «градобийных сосудов», т. е. пушек, для осады Москвы: такая помощь татарам была общественно-психологически невозможна уже и на тверской почве. [103]

Преемник Ивана, Борис Александрович, начавший свое правление «поиманием» кашинского князя (и тем окончательно ликвидировавший постоянно больной кашинский вопрос), держится во внутренних отношениях в пределах своей Твери прямым «самодержцем», «царем-государем» и первый официально пускает в ход позднейшую московскую формулу: «волен, кого жалую, кого казню» — применительно к своим «дядем, братьи и племени князем». Но во внешних делах он проявляет величайшую осторожность. При нем разыгрывается кровавая борьба за власть в Москве между членами московской княжеской династии, и твердой опоры он ищет в союзе с дедом своим Витовтом. Но он тщательно избегает искушений, какие ставит перед ним развитие московских событий. Поддерживая литературно культ Михаила Александровича, сам он не становится на его путь. Предоставляя на своей территории убежище для борющихся в Москве сторон, он определенно отклоняет какие-либо комбинации с изгнанным из Москвы митрополитом Исидором, обратившимся в Тверь первым делом, и берет на себя даже роль представителя православной Руси на Феррарском соборе, где занимает резкую противоуниатскую позицию. В Твери предпринимается работа по изготовлению агитационного материала на тему о русском царе-самодержце, защитнике православия Борисе. Но на деле он не использует нескольких случаев захватить Василия II Московского и самому активно вступить в борьбу за великокняжескую власть в свою пользу. Если и есть его участие в ослеплении Василия, то оно было скрыто в глубокой кулисе. Зато после ослепления он оказывает Василию решительную поддержку всеми своими средствами, делая ставку на договор о будущем браке московского наследника Ивана Васильевича со своей дочерью, и кончает переходом от союза с Казимиром литовским к тесному оборонительному союзу против всех, и Литвы в том числе, с московским великим князем, когда положение того сделалось для этого достаточно прочным. И в придворном тверском летописании затрачено было немало литературных [104] усилий, чтобы растрогать читателя картиной верной дружбы и союза любви, связавших тверского Бориса с московским: Василием.

Таким маневрированием в стиле дипломатии, выросшей в Твери в эпоху восточноевропейских компромиссов и накопления сил, Борис даже и не отсрочил, по существу, конца своего «государства». По смерти отца (в 1461 г.) сын Бориса, Михаил, имел уже дело с иной совсем обстановкой — эпохи крутых решений и больших дел в безостановочной стройке централизованного Московского государства и национальной борьбе на восточноевропейской равнине. И отманеврировать от закономерно приходивших здесь сроков было никак нельзя: с присоединением Новгорода к Москве в 1471-1478 гг. (при участии тверских же сил!) падал всякий политический смысл существования балансирующего буферного тверского княжества в московской государственной национальной системе. Единственная же оставшаяся для Твери альтернатива — включения в систему Литовско-Русского государства — на деле оказалась неосуществимой: она была не по силам для Литвы в эту минуту, да не нашла она сторонников и в тверских общественных кругах, кроме разве самого Михаила, спешно эмигрировавшего в Литву накануне входа московских войск и московского наместника в деревянную Тверскую крепость и деревянный же великокняжеский двор (в 1486 г.).

VIII

Доживи Афанасий Никитин до этого события, едва ли бы он оплакивал судьбу тверской своей «родины». Если судить по его записям, в которых он не помянул о ней ни разу, русские люди его типа обладали (в середине XV в.) более широким политическим горизонтом, в соответствии с крепко, веками сложившимся у них национальным, общерусским мироощущением, — и, обращаясь мыслью к родной Русской земле, — [105] умели выразить его одним единственным словом: «Русь». А «москвичи» и «тверичи», в обществе которых пустился в путь Афанасий, превращались под его же пером в «русаков», как только являлась ему необходимость отличить тех и других, например, от «тезиков».

Если по тексту Афанасиева «Хожения» не прошла московская редакторская рука и именно авторскому замыслу Афанасия принадлежит идея посадить в одно «судно» ровно-ровнехонько «6 москвичь» и «6 тверичь», то в этой литературной симметрии историк волен одинаково видеть — либо отражение действительного обычного и типичного соотношения тверского и московского участия в восточной гостьбе, либо след тверского пристрастия автора к своим землякам, ничем де не уступавшим московской половине «русаческого» рода. Но последнее означало бы только то, что Афанасий не утратил способности различать, при случае, своих земляков от своих соотечественников — не больше.

Купеческое сознание Афанасия Никитина проявилось в его записках достаточно отчетливо. Если ты ограблен в пути и хочешь вернуться «до Руси», пишет он, — соображай: «у кого что есть на Руси», тот возвращайся смело «на Русь»; но если «кой должен», т. е. вошел дома в долги в расчете на прибыток в дальней гостьбе, — ступай куда хочешь («куды очи понесли») «работать», только не возвращайся «на Русь» с пустыми руками.

Попав именно в это последнее положение, Афанасий, отдав дань слезам («заплакав»), смело двинулся в противоположном своей Руси направлении. Если придавать значение намекам, то можно предположить, что гостьбу свою Афанасий вел в кредит. Не может быть сомнения, что не пространствовать бы ему целые четыре года, если бы собственно «гостиная» сторона дела отошла у него на задний план или вовсе была неудачной. Это — результат опыта, приобретенного за годы гостьбы по чужбинам («чужим землям»), которую такие, как Афанасий, купцы вели сначала в масштабах только своей [106] (но «всей») «Руси», а потом, оперившись, и по всем издавна наторенным путям международной и транзитной торговли, едва ли когда совсем замиравшей на восточноевропейской равнине, сколько помнит ее писанная история и сколько рассказывают о ее судьбах памятники материальной культуры в истолковании археологии.

Не может быть сомнения и в том, что двигало поведением Афанасия в эти рискованные для самой его жизни годы не только стремление к «прибытку», а и тот живой интерес к знанию, свидетелем которого в его записках является вздох горького сожаления о пропаже в пути книг; он взял их «с собою с Руси» и без них он был иной раз, как без рук, в строительстве своего внутреннего быта в чуждой ему обстановке. Это — тоже результат прожитой жизни, которую этот тип людей привык строить «по книгам»

Только из этого «почитания книжного» и могла родиться у Афанасия мысль, что хождение за три моря — сюжет, достойный записи для потомства. И эта запись, по тогдашним временам, была с его стороны актом совсем бескорыстным, к личному прибытку никакого отношения не имевшим. Тут, можно догадываться, Афанасий осознанно служил Руси, своей подлинной родине, одной и той же и для «москвичей» и для «тверичей» этого времени, и в виду имел он тех «русаков», которые, по его следам и примеру, пустились бы поискать своего торгового счастья в далеких краях.

Б. А. Романов

Текст воспроизведен по изданию: Хожение за три моря Афанасия Никитина 1466-1472 гг. М. АН СССР. 1948

© текст - Романов Б. А. 1948
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© АН СССР. 1948