История Донского Войска, Описание Донской Земли и Кавказских минеральных вод. Владимира Броневского. Санктпетербург. Четыре части.

Ничто так резко не знаменует степени образованности пишущего класса в каждом народе, и даже степени образованности самого народа, как его Историческая Литература. Из всех предметов, в которых упражняется перо, эта часть самая сложная, самая трудная, и может назваться барометром не только учености писателя, но и атмосферы чувств и понятий, в которой он пишет. Здесь отражаются в полном свете и его собственные познания, и мнения, которые он разделяет или старается разделять с своими соотечественниками, и нравственные понятия страны, и наконец искусство, приобретаемое навыком и упражнением, побеждать свои страсти, свою самонадеянность, свои и чужие предрассудки в пользу истины и общего блага, или то, что называется образованием.

Нельзя сказать, чтобы наши исторические труды, которые впрочем обнаруживают уже значительный успех во многих частях этого Искусства, могли быть провозглашены образцовою частию нашей Литературы и лучшим зеркалом нашего просвещения: в крайнем случае, это зеркало не льстит [2] глядящемуся в нем предмету, и чуть-ли не искривляет его слишком, по вине мастеров. В самок деле, с весьма немногими изъятиями, труды по этой части обнаруживают один общий недостаток, — незнание ремесла исторических исследований. После Романа и Сказки, Историю почитают у нас самым легким предметом литературной деятельности: каждый пишет Историю, кому только попались в руки две старые грамоты, три или четыре редкие книги; одни без обиняков сознаются в предисловиях, что они сочиняют ее, потому что имеют время и охоту; иные ограничивают свое историческое приготовление простым вызовом через газеты сообщать им, что кто знает, потому что они уже пишут Историю. Составлять Историю из того, что кто подарит вам по вежливости! Нет, не таким образом писатели приступают к делу в истинно ученом свете, где исторические творения считаются всегда результатом необыкновенного трудолюбия, терпения, прилежных изысканий, долгих соображений, обширной учености и тщательно возделанной мысли. Тот, кто сбирается писать какую-нибудь Историю, должен сперва посвятить многие годы совокуплению вокруг себя всего, что только может просветить ум его в рассуждении избранного предмета; должен сличить все тексты сблизить, все отголоски одного и того же известия, изведать все сопряженные с ним нравственные и физические обстоятельства; должен преследовать его не только на родной земле, но и за ее пределами, до последней точки эха, произведенного им в бытописаниях рода человеческого; должен проникнуть во все приступные источники, не пропустить ни одной строки, не увидя ее собственными глазами, и не взвесив собственным беспристрастием. Первая обязанность в таком случае — знать где искать; вторая — уметь искать и находить. [3] Для этого нужна бесконечная начитанность. Нет такого мелкого исторического вопроса, который бы не требовал соединения множества книг, бумаг и выписок, и долговременного обзора его со всех сторон. Если к чему-либо в Литературе впрям применяется прекрасное учреждение Петра Великого — «Не отговариваться незнанием однажды обнародованного Закона», так это к историческим трудам нашего века: писатель, который не знает того, что уже раз сказано было по его предмету, и что раз внесено в общий архив человеческих знаний, ничем не извинителен. Надобно уметь искать. Для того, кто пишет о человеке, даже различие языков не есть отговорка: он обязан знать все, что в его время известно людям об его вопросе. Через себя или через других, он должен сорвать с постороннего свидетельства завесу незнакомых ему звуков, и исчерпать весь свет, сокрытый в недрах его. Настоящий историк в XIX веке знает все языки, в которых находится что-нибудь полезного для его дела. Нынешнее просвещение доставляет нужные дли этого пособия.

Один Карамзин, кажется, постигал у нас в точности условия и обязанности исторического приготовления. Если он не всюду их исполнил, следует приписать это огромности предприятия, превосходящего силы одного человека; но его сочинение удостоверяет на всяком шагу, что он имел и ясное понятие о ремесле, о механизме исторических исследований, и то терпеливое, любопытное, недоверчивое трудолюбие, которое ведет одно к полезным для Истории результатам. Карамзин не пренебрегал ни чем умышленно, и незнание какого-нибудь языка не было для него преградою: он поверял свои понятия со всеми показаниями, и если которые поверил недостаточно, то самые же его ошибки [4] служат еще сильнейшим подтверждением потребности беспрерывной поверки. Неотъемлемое, неизмеримое превосходство Карамзина состоит именно в умении сообщить изысканию ту подлинно ученую, образованную форму, которой никто почти доселе не успел у нас придать своему произведению. После него уже почти никто не желает украсить чело свое мученическим венцом ученого изыскателя, и тщательное историческое приготовление не почитается даже необходимостью: Историю пишут с плеча, — Карамзин за все отвечает! Прискорбно видеть великолепный труд незабвенного мужа расхищаемым теми, которые долженствовали б дополнять и усовершать его своими открытиями, своим трудолюбием: почти нет исторической книги, где бы целые страницы Карамзина, целые главы не являлись в подлиннике или переделанными на другой лад, не говоря уже о тех, которые, по скромности, довольствуются простым заимствованием из него своих доказательств, — как-будто в Истории свидетельство со второй руки имело какое-нибудь значение! как-будто основный закон исторической Критики не обязывал всякого опирать свои суждения только на источниках и на личном удостоверении!

Эти общие мысли о существе изысканий и долг изыскателя действий прошедшего человека могут быть полезны в том отношении, что напомнят молодым любителям исторических занятий об условиях, требуемых ученым светом от трудов того, кто в нынешнее время берет в руки в Европе перо историка. Хорошее университетское учение одно в состоянии раскрыть и показать эти условия в целом их пространстве. Применять их здесь в особенности к какому-нибудь сочинению, уже вышедшему из печати, было бы излишне: взыскивая с [5] одного за их попрание, пришлось бы взыскивать может-быть со всех. Эти сочинения так уже родились, пошли в ствол, и так должны отживать век в своей грубой и неочищенной коре. Станем по-крайней-мере надеяться на будущность, — и надеяться тем более, что в собственной нашей Литературе имеем уже один прекрасный образец к подражанию и благородному соперничеству.

Мы не делаем ни каких применений. Оставим совершенно в стороне техническую часть двух исторических творений, лежащих перед нами, и обратимся к их содержанию. Г. Броневский написал, под именем Истории Донских Казаков, очень занимательную и разнообразную книгу, которую с удовольствием прочтут все Русские: особенно первая часть ее представляет чрезвычайно сильный интерес, какого едва можно ожидать от Романа. Действительно: что может-быть более похоже на вымысел, на картину, созданную пылким и поэтическим воображением, как быт и подвиги Донских удальцев в первой эпохе их существования? Кто из Русских в состоянии оставаться равнодушным к чудесной повести о первоначальной судьбе, о претерпенных некогда бедствиях, собранных лаврах и причиненных опустошениях ныне вернейшими сподвижниками славы его отечества? Г. Броневский разделил их историю на четыре периода, из которых первый объемлет эпоху от 1520 по 1646 год: Казаки вели в то время жизнь «рыцарскую», говорит автор, и потому первая эпоха названа им «рыцарскою». Признаемся, что это название чрезвычайно нас удивило, и мы бы никак его не поняли, если б сам автор не объяснил нам, что значит слово — рыцарский: оно значит «буйный, своевольный, разбойничий». Нельзя не заметить, что подобное определение рыцарства довольно странно [6] в устах истерика, которому должно быть известно, как известно всем историкам, что рыцарство было установлено для обуздания разбоев, а не для разбойничания, для охранения чести женщин и безопасности путников, для водворения порядка помощию частного мужества, когда правительственные меры оказались для этого слишком слабыми. Ведь рыцарство подчинено было положительным законам, имело установленные обряды, — и строгие правила чести, которыми доселе мы руководствуемся, завещаны нам этим сословием! Рыцарство была учреждение... Но мы напрасно привязываемся к словам, между-тем как достоинство книги состоит в ее предмете: с автором Истории Донских Казаков о словах и спорить не возможно, потому что он весьма редко употребляет их в тесном их значении. Положим, что эта первая эпоха была «рыцарская», то есть, буйная: занимательность ее под пером Г. Броневского ни сколько не потеряет от неловкости ее заглавия.

Мы сожалеем, что автор не приступил прямо к делу, но счел нужным начать свой рассказ общим историческим, рассуждением, для которого нужно быть коротко знакомым с бесчисленный трудами новейшей критической Литературы. Производство Казаков от Амазонок и Сармато-скифов может прельщать одних учеников или тех, которые только вчера начали читать Историю, и не требовало опровержения. Что касается до Саркела и значения его имени, то автору, кажется, не известны превосходные изыскания об этом Гг. Френа и Клапрота: он еще следует Лербергу, который сам не понимал того, об чем толковал, принимая слова Персидские за Турецкие, и обманывая самого себя дурным их произношением. Миллер вводит его в другое заблуждение на счет смысла и начала имени [7] Казаков, и заставляет смешивать их с Кассогами средних веков. Мы не думаем, чтобы можно было рассуждать о происхождении слова казак без пособия ориентализма и его исторической Критики. Этот вопрос завел бы нас слишком далеко, и мы ограничимся общим замечанием. Слово казак есть собственное имя народа, который мы ныне называем Киргизами. Кажется, что это поколение, издревле известное в Азии отвагою, хищничеством и ловкостью всадников, с давнего времени придало имя свое отрядам легкой конницы, употребляемым Восточными властелинами для разных воинских назначений, подобно тому как народное имя Швейцарцев превратилось в Европе в наименование известного рода служителей. То верно, что у Монголов, завладевших Россиею, оно означало, кроме Киргизов, еще вооруженных всадников, не прописанных ни к какому улусу, не составляющих собственности на какого хана, ни бека, бежавших от своих качеств владельцев, — коротко сказать, «вольных» воинов из разных поколений, соединяющихся в летучие отряды. Не только Монгольские ханы и беки, но и Русские князья часто имели в своей службе подобные отряды. Слова казак и вольный были как бы однозначащие, и поэтому первое из них, соединяющее в себе притом понятие о воине, так понравилось беглецам из России и Литовской Руси, поселявшимся при Днепре и Доне. Вот все, что при нынешнем состоянии ориентальной исторической Критики, можно сказать с некоторою достоверностью о происхождении слова казак: оно, по-видимому, не имеет ничего общего с именем Касогов.

Не должно однако ж думать, чтобы понятие «казачества» не было известно на Севере гораздо прежде слова казак. Оно, кажется, очень древнее, и в [8] некотором отношении может быть названо коренных обычаем северных народов, проявлявшимся в разные времена под различными именами. Здесь мы позволим себе, сделать одно сближение. Хотя слово казак есть собственное имя огромного народа, но оно очень давно сделалось уже нарицательным, и притом имеет правильное производство от известного корня. Как нарицательное, в восточно-Турецких языках оно значит — бесприютный, скитающийся, никому неподвластный, вольный. Бабер часто употребляет в своем Джагатайском наречии слова казаклык, казакламак в этом смысле. Как производное, оно происходит от каз, гусь, изначит — гусак, — «свободный как дикий гусь», говорят Турки ¹: некоторые ориенталисты хотели вывести его от глагола казмак, копать, не примечая, что, по грамматическому свойству восточно-Турецких наречий, оно тогда было бы казкак, а не казак. Название Черкесов, которые сами себя именуют Адигами, происходит от Персидского слова серкеш, испорченного грубыми устами Горцев, и тоже значит — неподвластный, бунтующий, вольный. Новгородцы, еще до нашествия Монголов, славились своею «вольницей». Присовокупите к тому Венгро-Славянское гуса, гусар, «свободный всадник, бродяга, разбойник», происходящее также от слово (гус) гусь, с его производными, — гусарити, разбойничать на море, разбойничья лодка, и т. д., — и вы получите четыре однозначащие названия, четыре разные перевода одной и той [9] же идеи, и, что примечательнее, дважды выраженный метафорою, заимствованною от одного физического предмета. Вот, почему Малороссийские и Донские Казаки назывались попеременно то Черкесами, то Казаками, то Вольницей, то даже, как например Новосербские их соседи и нередко товарищи, Гусарами.

Г. Броневский старается еще доказать, в том же рассуждении, что нынешние Донцы происходят от чистой Русской крови, и никогда не приставали к Ордынским Казакам, обитавшим в тех же местах в начале XVI столетия. Доводы автора не кажутся нам убедительными. Доселе ничто не опровергает весьма правдоподобного предположения, что остатки Ордынских Казаков, не присоединившиеся к Киргизам, своим соплеменникам, образовавшим уже новое ханство, могли быть первым ядром, около которого копились Русские беглецы. Скоро это ядро могло исчезнуть от бсзженства, преобладающего в скопище, и Русское поколение, беспрестанно умножающесся новыми пришлецами остаться одно хозяином союза. Первоначальное соединение двух разнородных племен ни сколько не мешает нынешним Донцам быть сынами Славянских предков: да если б они были и потомками Монголов, какое ж тут бесчестие? Нет сомнения, что тот, кто бы доказал прямое происхождение свое от Чингисхана, самого страшного и безобразного Монгола в мире, был бы нынче один из благороднейших дворян в Европе, и все Французские герцоги и Испанские гранды еще позавидовали б его родословной. Душевные качества составляют человека; благородные чувства — гражданина: у кого есть то и другое, тот приносит собою честь всякому роду. [10]

Но пора приступить к Истории. Мы пропускаем догадку автора, будто Царь Иоанн Васильевич велел преследовать бродяг и разбойников в целом государств с тем дальновидным намерением, чтоб они ушли на Дон, и основали там казачье войско, могущее впоследствии служить оплотом России: она довольно похожа на известный анекдот о Фридрихе Великом, который закричал прицеливавшемуся в него солдату: «Стой! ты хочешь убить меня в первом сражении, тогда как Семилетняя Война теперь только начинается!» Первый исторический подвиг Донских Казаков, уже являющихся на поприще в виде сильного военного отряда, относится к 1559 году, в котором разбили они Ногаев, а первая к ним граммата, отысканная автором на Дону, к 1571. Российские Государи хотя по-временам и переписывались с ними, но, в сношениях с Турциею и Крымскими ханами, беспрестанно жаловавшимися на их разбои, решительно от них отказывались, и называли их ворами и беглецами. Эта двусмысленная политика была для государства тягостнее явного ни покровительства и принятия ответственности перед соседями за их поведение: Донские поселенцы, видя себя оставляемыми Россиею при каждой опасности, чуждались коренного своего отечества, и грабили его наравне с неприятельскою землею. Убийства послов и воевод, разорение городов и торговли, неистовства Казаков в смутные времена самозванцев, беспрерывная опасность быть вовлеченным в войну за них или с ними, все бедствия, которыми пополнены любопытные, но горестные страницы этой части книги, были неизбежным следствием такой нерешимости. В 1588 году Россия находилась в весьма сомнительных отношениях к Турции: [11]

«Около сего времени, говорит автор, Донские Казаки являются на ратном поле в значительных силах. Принимая к себе Запорожских Казаков и всяких бродяг, вели они непрестанную войну с Азовом, с Черкесами, с Тавридою, и ватагами ходили на море искать добычи, слушаясь и не слушаясь указов царских. В Константинополе, послы наши называли их шайкою разбойников, а из Москвы посылали им воинские снаряды, порох, свинец; так что, если Султан вредил нам набегами Крымских Татар, Царь мог вредить ему своею Донскою вольницею, которая, прикрывая границы с сей стороны, не уступала, в ловкости и искусстве наездничьем, лучшим Крымским грабителям. По сему уважению, когда Казаки своевольством заслуживали опалу, то Государи, снисходя, щадили их за то, что они были непримиримыми врагами злодеев и зломысленников России».

Мы привели это место, чтоб познакомит читателей с образом суждений автора: конечно, не все разделят его мнение о приличии и благоразумия подобной политики, особенно при тогдашних обстоятельствах государства.

Но как не в этих суждениях состоит важнейшее достоинство труда Г. Броневского, то мы прямо отсюда перейдем к лучшим местам книги, своею занимательностью и обилием совокупленных фактов, вполне выкупающим недостатки, которые, по неприятному долгу критика, принуждены мы были здесь обнаружить. Покорение Азова Казаками я история Стеньки Разина кажутся нам отличнейшими статьями в этом сочинении, — особенно покорение Азова. Этот блистательный, почти беспримерный в Истории подвиг романической храбрости, чудесный образец дерзкого удальства в успехе, и потом геройской твердости духа в беде, был достоин всех усилий со стороны историка, и автор посвятил ему драгоценнейшую часть своих изысканий. Конечно всякому из нас было бы приятнее найти и в [12] этом прекрасном, разнообразном отрывке несколько более Критики; самому даже автору, из уважения к столь превосходному факту, следовало быть осторожнее и строже в выборе преданий, чтобы неуместными преувеличениями не превращать в басню события, и так уже почти невероятного; но и зато, что он нам представил, мы ему благодарны. Если б Г. Броневский, за неимением других пособий, прибегнул хотя к Гаммеровой Истории Оттоманской Империи, то он без-сомнения не подверг бы нас трудному испытанию верить вместе с ним, будто 1,400 человек Казаков могли выдержать долговременную осаду в дрянной крепости против 200,000 Турок, — по-крайней-мере 200,000, потому что автор говорит о сотнях тысяч, — и еще разбить их в добавок. Что касается до «четырнадцати народов», то есть, как говорится, четырех на-десять языков, «поднятых Султаном» против горстки дурно вооруженных наездников, то, мы думаем, и сам автор не слишком верит своей риторической фигуре, тем более, что он почти никогда не приписывает словам определительного значения; но числа!.. во 1,400 против 200,000!.. 1,400 без всяких средств к защите, кроме своей храбрости, а 200,000 с страшною артиллериею в 129 огромных осадных пушек и 642 меньших орудий разного калибра!.. Армия, какой Султан не приводил с собою под Хотин, с артиллериею, какой не было у Турок даже под Веною!.. Это заслуживало несколько внимания. Такие украшения в состоянии обезобразить и самую красоту. «Сидение» в Азове — событие само по себе столь прекрасное, что никак нельзя было страшиться, чтобы его блеск, его поэтическая сторона не помрачились от приведения обстоятельств, искаженных невежеством и легковерностью, в логические формы, к мере людских вероятностей. Уменьшите [13] бусурман до десятой доли, оно и тогда еще будет неслыханный подвиг.

Постараемся привести дело в большую ясность при помощи Турецких официальных летописей, которые, как известно, составляются по государственным журналам. Подробности осады и средства защиты, описанные историографом Наима-эфендием, могут быть употреблены с пользою для исправления очевидных преувеличений «Отписки» атамана к Царю, и хорошо освещают многие части этого достопамятного дела, представленного Г. Броневским по рукописному «Сказанию об Азовском сидении», хранящемуся в библиотеке графа Ф. А. Толстого. Кто пишет историю, тот должен всегда сличать показания отечественные с рассказом противников. Audi alteram partem! Ведь История не Роман: по-крайней-мере в ней беспрестанно говорят о беспристрастии.

«В месяце мухарреме 1051 (1541) года, капитан-паша, Сиавуш, и янычарский кетхода, Гайдер-ага-заде, выступили с эскадрою в Черное Море, имея поручение освободить Азов. В этот поход назначены Силистрийский бейлербей, Гусеин-паша, с корпусом своего пашалыка; Татарский хан Бегадир-Гирей, с Крымским войском, и Кафский паша, Юсуф, с своим отрядом. Они все четверо осадили крепость. Находившиеся в крепости неверные взорвали мину: около семисот человек мусульман взлетели на воздух, и получили мученический венец за веру. Потом зажгли они вторую мину: опять много народа сделалось мучениками. На третью ночь неверные сделали вылазку, завязалось сильное сражение, и несколько человек правоверных попалось к ним в плен. Потом стали отыскивать мины неверных, одну нашли, и взяли находившийся в ней порох. Потом учредили осаду, и [14] с обоих сторон дрались с превосходным мужеством: множество душ погибло в этих схватках как у осаждающих, так и осажденных. Между-тем один Татарин бежал из Азова, и сказал мусульманским начальникам, что, в крепости неверных пять тысяч. Чтобы войско не испугалось, когда эта весть распространится в стане, и не потеряло духа, Татарина тотчас упрятали. Мусульмане тоже подвели мину: от взрыва загорелась внешняя стена, которую неверные построили из дерева и наполнили внутри землею. Они были не в силах потушить огонь: стена горела целые сутки, разрушилась, и проклятые ушли в цитадель. Как в один день весь мусульманский порох был израсходован, то войско, уже до того приведенное в расстройство, двадцать два дня в бездействии наблюдало за чертою осажденной цитадели, поджидая возвращения людей, посланных в Константинополь и в Кафу за порохом. Верховый визирь, не предполагавший, чтобы так трудно было взять Азов, отдал приказ об отпуске 3000 центнеров пороху. Чиновники сказали: «Довольно 1800 центнеров!» — да и отправили столько. Пока вторично послали в Константинополь за порохом и его получили, прошло почти семь недель, и наступил Дмитриев день, время, в которое войско расходится по домнам на зиму. Волею или неволею, надобно было возвращаться домой, не взяв крепости. Хотя Азов остался в руках неверных, но по крайней-мере истребили весь запас дерева, приготовленного Казаками для постройки лодок, и сожгли деревянное предместье; сверх-того их самих погибло тут несколько тысяч: не будь этого, они, построив себе зимою двести чаек, в начале весны наверное напали бы на берега Черного Моря. Когда несколько галер, отправленных из Константинополя в [15] помощь, с янычарами и порохом прибыло на место осады, войско и эскадра уже воротплись-было домой: они обратилась в Кафу, для содержания там гарнизона и проведения зимы».

В этом описании говорится о разных обстоятельствах и подробностях которых не показано в материалах, употребленных автором, и следственно весьма неполных. Напротив, Г. Броневский упоминает в одном месте, по словам «Сказания об Азовском сидении», о вылазке 5,000 Казаков: это число осажденных согласно с повестью Турецкого историографа. Но положительное показания последнего о пашах и лицах, назначенных в поход совершенно противоречит известиям автора о «четырнадцати народах», поднятых против крепости третьего разряда, каковою был Азов, и реляции атамана о несметности армии и артиллерии. Из самого обстоятельства, что Турецкие начальники «упрятали» Татарина, известившего их о нахождении в крепости 5000 неприятеля, чтобы не испугать осаждающих, позволительно заключить с достоверностью, что Турок было не так много. Но их можно исчислить. Бейлербей Силистрии выставлял обыкновенно, для больших походов, 10,000 ратников; в распоряжении Кафского паши находилось от 4 до 5000; как на эскадре, состоящей из галер, отправлен был не янычарский ага, а только кетхода, то янычар не могло быть более 6 или 7000: для значительнейшего их числа не было б и места на флотилии, которая сверх-того должна была взять с собою известную часть артиллерии и пионер для осадных работ, да еще толпу служителей, без которых Турки не трогаются с места. Ежели высадное войско простиралось до 10,000, то и этого уж много. Таким образом, всего на все Турок не могло быть больше 25,000 человек. Татары доставляли [16] Султану от 20 до 30,000 всадников; но как Татары назначались только к охранению Турецкого корпуса и к набегам на Русские области во время осады, к которой они были вовсе неспособны, то число собственно осаждающих должно ограничить вышеприведенным итогом. Топчу-башы не было на эскадре: следственной артиллерия была не многочисленная, — что доказывается еще и малым количеством отправленного с нею пороху, и самонадеянностью Верховного Визиря, считавшего взятие Азова безделицею. Во всяком случае, защита этой крепости и против 25,000 грозного в то время и искусного в военном деле неприятеля, охраняемого двадцатитысячным корпусом Татар, и командуемого отличным полководцем, Гуссейн-пашею, который незадолго перед тем разбил наголову 60,000 Поляков, Валахов и Сербов с гораздо меньшими силами, — эта защита, и без всяких прикрас, пребудет навсегда в Истории одним из блистательнейших чудес неустрашимости и самоотвержения. Автор описывает благородную решимость и Христианские чувства, одушевлявшие горстку героев в опаснейшую минуту осады, — и мы возьмем у него эту прекрасную страницу, которой нельзя читать без умиления.

«Осажденные находились не в лучшем положении. Несмотря на дожди, холодные ветры, раны, болезни и всякого рода недостатки, Казаки, на развалинах разрушенного вала, почти потеряв всю артиллерию и истощив снаряды, не сходя с места, бились честно и мужественно. Турки на стрелах посылали им грамоты, в коих каждому Казаку обещали выдать по тысяче талеров, лишь бы сдали им Азов ²; но Казаки прельщением басурманским не прельстились, и, с помощию Бога и Николая [17] Чудотворца, за Веру и Государя (которым были они беспощадно отвергнуты) крепко стояли. Наконец, не имея чем перемениться, не имея времени отдохнуть утомились, едва могли стоять на ногах: открылась цынга, и смрад от убитых тел причинил болезни еще жесточайшие. Самые отважные из них, уже не видели возможности сопротивляться долее, не имели надежды устоять; и за всем тем, никто не хотел сказать — сдадимся! Живые захотели быть мертвыми, и все те, которые еще остались на ногах, и в руках могли держать оружие, положили источить последнюю остающуюся в теле каплю крови, решились, не долее, как в следующее утро, умереть, и как-можно дороже продать головы свои. Написали к Царю и Патриарху грамматы — «да простят их, непотребных и ослушных рабов, слезно умоляя, отпустить им вину и помянуть души их грешные». Всю ночь молились, прощались друг с другом, целовали крест и Евангелие на том, чтобы при смертном часе стоять дружно и жизни не беречь. Потом, призвав Бога в помощники, с умилением положили по три земных поклона пред иконами угодника Николая и Иоанна Предтечи, в последний раз обнялись, — и при рассвете, в 1 день Октября, на память Покрова Богородицы, строем, молча и перекрестясь, выступили... Но в передовых укреплениях была мертвая тишина; утренний туман недолго скрывал истину: стан врагов оказался пустым. Благодарность, радость и удивление, ободрили истощенных витязей. В уторопь, и те, которые сидели в крепости, и те, кои окружали неприятельский лагерь, пустились в погоню, и, настигнув неприятеля на берегу моря, смело и близко подошед к нестройным их толпам, почти в припор ружья открыли беглый огонь. Турки, изумленные столь дерзновенным нападением, изменили обычной им храбрости: в беспорядке, смятенною толпою бросились на гребные суда, и с судами во множестве утопали. Столкнув последних в воду, Казаки взяли туг большое султанское (?!) знамя и еще семь меньших знамен».

Большое султанское знамя развевается только перед палаткою Султана и на его дворце, и не могло [18] находиться там, где его самого не было: Неужели Азовское сидение сделается на волос славнее от этого знамени? Слова однако ж имеют какое-нибудь значение! В Истории, особенно. Историческая Критика есть только искусство взвешивать и определять точное значение всякого употребляемого слова. Что касается до описанного автором нападения на отступающих Турок, то оно, по-видимому, относится и остаткам высадного войска, потому что Гусейн-паша удалился сухим путем по направлению к Очакову; и как Оттоманские ратники служили только до Димитриева дня, после которого никакая власть не в силах удержать в лагере, то храбрые защитники Азова без-сомнения обязаны своим спасением столько же своей доблести, сколько и этому счастливому обстоятельству.

Азов, как известно, взят был Казаками единственно со скуки, чтоб немножко потешиться в поле; да показать бусурманам свое удальство. Они воспользовались для этого удалением в Аккерман Гисам-Гирея, который с сильным отрядом Татар оберегал эту крепость и, по свидетельству Наима-эфендия; вдруг двинулся к Днестру, чтоб соединиться с Ногаями и вместе с ними свергнуть Крымского Хана с престола. Московское правительство не имело ни какого влияния на их предприятие, и даже, когда атаман донес о благополучном покорении Азова, не одобрило их своевольства. Турецкий посол Кантакузином, приезжавший в Москву с примечательным предложением, переселить Донцев в Азиатскую Турцию для спокойствия обоих государств, был убит ими. Казаки были предоставлены собственным силам и мщению раздраженных Турок, перед которыми наши послы отреклись от них формально. Новое доказательство их беспримерной храбрости и твердости духа, — незабвенная [19] защита Азова, изумило и даже растрогало тогдашних царских советников: оно долженствовало, напротив, раскрыть им глаза, обнаружив несомненным образом то, какую пользу можно было извлечь для государства из Казаков и их подвига, если б тогда принять решительно судьбу их под крыло гения России, и соединить их пользы с пользами отечества; если б тогда же стать вместе с ними твердою ногою в Азове, завладение которым тотчас принесло ту выгоду, что Татары перестали делать набеги на Русские области. Но такова была слабость или равнодушие лиц, участвовавших в правлении, что Казаки, получив от личной милости Царя несколько тысяч рублей и обещание о присылке двух сот поставов сукна, съестных припасов, свинцу и пороху, были опять преданы правосудию Оттоманского оружия, и советники, к которым прибегнул кроткий монарх, не только не утвердили его в благородной мысли удержать за Россиею важное приобретение Донских удальцев, пламенно бросающихся в объятия прежнего отечества, но еще напугали его воображение странными опасениями. Это видно из грамоты, отправленной к казакам в 1643 году, которою Царь убеждает их очистить Азов, потому что «ведомо учинилось Нам заподлинно, что разгневанный Султан велит побить всех Христиан, находящихся в его владениях». Вследствие такого известия, очень хорошо придуманного для того, чтобы ужаснуть доброго Царя, и вернее подействовать на простодушие неустрашимых Донцев, Азов был отдан ими Туркам, и, спустя несколько лет, Россия, почувствовав ошибку, начала придумывать средства к приобретению крепости, от которой сама добровольно отказалась. Огорченные Казаки скоро из своего бурного лона извергли на нее Стеньку Разина! Мы не можем не предложить читателям [20] любопытной картины этих несчастных совещаний, составленной Г. Броневским по документам «Собрания Государственных Граммат».

«Бояре думали, разноголосили, и Царь повелел созвать Великий Собор в Москве, пригласить к совещанию все сословия государства, позволить каждому сказать свое мнение на письме, и решить конечно: 1. Принять ли Азов от Казаков? 2. Для удержания его за Россиею, объявить ли Турецкому Султану и Крымскому Хану войну? 3. Где взять деньги, запасы и людей, потребных для продолжения сей войны не на один год?

«Собор собрался 3 Января 1642 года, в Царской столовой избе. Царь присутствовал только в первом задании, на котором думный дьяк и печатник, Ф. Лихачев, объявил волю Царскую, по которой требовалось от государственных чинов их мнения. На Соборе сем находились: — Серапион, митрополит Крутицкий, знатнейшее духовенство, бояре, окольничие, думные люди и все другие сословия от городов и сорока двух областей.

«На втором заседании, на котором Государь уже не присутствовал, по прочтении Царского предложения, митрополит и духовенство написали, что «они должны молить Бога о устроении всего мира и благосостоянии святых церквей, а ратное дело им не за обычай; дело то есть Царя и бояр его, а если решатся на брань, они помогать готовы».

«Стольники советовали поручить удержание Азова одним Казакам, в помощь им придать только охочих людей; а где взять припасы, объявили свое незнание. Впрочем начинать ли войну для Азова, на то воля Государева, а мы служить готовы. Стрельцы сказали: если решатся на войну, то хлебные запасы для скорого подъема взять с Украинских городов и с Троицкого Сергиева Монастыря; если же в казне наличных денег мало, то для скорые Государевой службы взять у духовенства их лежачую домовую казну.

«Дворяне Московские сказали, что Азов поручить защите Казаков и охочих людей под начальством [21] Войскового Атамана, а хлебные и пушечные запасы отпустить из Царской казны. Воевод же послать в Азов не прежде, как Казаки удержат его за Россиею. Владимирские, Нижегородские и Муромские дворяне сказали: «Будет Государю угодно, и он велит Азов принять; будет не угодно, он не велит принять; а где люди взять, и где деньги взять, Государева воля; бояре за нас вечные промышленники, а мы служить рады». К сему Владимирцы прибавили — «бедность наша Царю и боярам ведома».

«Любовь к отечеству и к славе его раскрылись в голосах, поданных другими сословиями и иногородными дворянами. Мнение Московских дворян, Никиты Ивовича Беклемишева и Тимофея Сидоровича Желябужского, заслуживает особое внимание: — они сказали: «Ту казну, какую посылают в подарок Крымцам, обратить на жалованье Войску Донскому и охочим людям. Азов взят и отстоен малыми людьми; и с тех пор, как взят, Татара не грабят нашей Украйны. При отдаче Азова все Ногаи и Горцы будут у Турков; с удержанием его все наши, и Россия оградится безопасностию. Если у Государя нет казны, пусть определить присяжных добрых, и велит им собрать со всех нас по гривне, и этого будет довольно на многие годы; пусть рассмотрит притеснения бедных от людей сильных и корыстовных.

«Грех будет на нас, говорили Новгородцы, Костро-митяне, Смоленцы и все другие городовые дворяне и боярские дети, если мы отдадим опять Христианский город бусурманам», и прямо сказали: «Войну объявить, и всею землею за Азов крепко стать. Еще успеем снарядить и устроить Азов. Вели только, Государь, не различать богатого с бедным; вели рассмотреть, от чего дьяки и подьячие отяжелели, выстроили каменные палаты, каких не бывало и у вельмож при прежних Государях; вели рассмотреть поборы и даточных людей с монастырских имений. Зачем лежачая казна у патриарха, митрополитов, епископов и в монастырях? Возмите ее на государственную нужду; прикажите собрать деньги и людей со всех подданных по-ровну, по правде, не исключая монастырских и даже твоих дворцовых служителей. Велите [22] даточных брать по сказкам, а не по писцовым книгам, и у тех, кто утаит, имение взять в казну; а все итти готовы и рады работать головами ц душею.

«Нам читали, прибавили Каширцы, Ярославцы, Рязанцы и другие, что Турки ведут войну не по один год, но на это воля Божия: вольно Богу и в мале времени укоротить. В Азов приличнее послать воевод и рать стрелецкую; ибо если и отдадим его Туркам, то тем войны с бусурманами не избежим, и гнев Божий на все государство Российское наведем. У Государя все есть: вели он клич кликнуть, так явится народ, а разорены мы, пуще Турских и Крымских бусурманов, Московскою волокитою и от неправедных судей.

«Купцы сказали: Тебе известно, Государь, что Крымские и Ногайские Татары по всяк год много берут полону, так, что многие Украинские Города и села опустели. Если сие случается во время мира, то войною избежим сего, и не позволим бусурманам так поругаться нашей православной Вере. Хотя худы стали торжишки наши от неправды управителей, да от Немцев и Персиян: — они все наши торжишки отбили, и воеводы потакают им и ласкают их, а мы оскудали до конца; но готовы давать, что имеем, и готовы итти сами и положить за Тебя свои головы.

«Разночинцы говорили: Пожары да цодати, подводы да кормежные деньги разорили нас; рассуди нас, Государь, с нашими воеводами, да с дьяками: они съедают, что мы даем Тебе, Государю, а несмотря на то, за дом Пресвятыя Богородицы и за Тебя, Отца-Государя, готовы итти сами и платить готовы.

«Замечательно, что разноголосные мнения членов собрания, сбивчиво, помещены сначала, потом из голосов сделана выборка весьма краткая. Все неприятное боярам и дьякам выпущено; остались попреки на богатство духовенства, — в заключение же решения еще кратче сказано: «Как угодно Царю и боярам, так и будет»».

Место не позволяет нам следовать далее [23] автором в его «Истории Донских Казаков»: читатели найдут в ней насколько статей, запечатленных истинно романическою занимательностью, по случаю которых даже и записные любители Истории охотно простят ей, по нашему примеру, разные погрешности против исторического изложения и строгой Критики. Несмотря на то, что Разин имел «все качества витязя своего (XVII) века», то есть, отвагу и буйство (Стенька Разин был современник Великому Кондем, Тюренню, Карлу Лорренскому, герцогу Луксембургскому, Витту, Руйтеру, Монтекукулли, Иоанну Собескому, и поэтому или они были такие же витязи как Стенька Разин, или он подобный им витязь!); несмотря на то, что его разбои в Персии называются «подвигами», а его разбои в России «злодействами», несмотря на множество других вещей, рассказ Г. Броневского об этом разбойнике отличается бесспорным превосходством перед всем, что только мы об нем читали. История Казаков по необходимости теряет свой чудный, фантастический колорит с того времени, как подвиги их начинают составлять только часть бесчисленных лавров Русской армии; однако ж, собранные отдельно и соединенные автором в одно целое, они образуют еще огромную массу славы, которая невольно приковывает читателя к предмету повествования.

Оканчивая речь об История, мы сделаем одно общее замечание: употребление бранных и порицательных эпитетов есть признак весьма дурного исторического тона, и хорошие писатели нашего времени отринули это мнимое средство теплоты и выразительности слога, потому что, во-первых, История должна говорить существительными, а не прилагательными, а во-вторых, подобный слог не [24] приличен философии, которая должна всегда руководствовать пером историка.

После Истории Донских Казаков находим мы, в этом важном сочинении, статистику их края, отрывок, очень хорошо написанный и заключающий в себе много примечательного. Автор сообщает нам, между прочим, бюджет Донского Войска: доходы в 1832 году простирались до 3,407,000 рублей; в числе расходов находятся статьи на содержание гимназии, училищ, типографии, воспитанников при Московском и Харьковском университетах, ботанического сада, и т. п. Войско имеет уже свой капитал в два с половиною миллиона.

Г. Броневский написал также краткую Историю Калмыков, без которых История Дона была бы не полна. По несчастию для сочинителя эта статья теряет почти всю свою цену по причине выхода в то самое время двух пространных и чрезвычайно любопытных сочинений о том же предмете, Отца Иакинфа и Г. Нефедьева. Но, почтенный автор хотел исчерпать свой предмет, и к статистике присовокупил еще этнографию, — описание нравов, обычаев и обрядов Донских Казаков в разные времена их существования: после первой (рыцарской) эпохи их Истории, это самая занимательная часть книги. Как сочинение Г. Броневского без-сомнения будет скоро в руках у всех наших читателей, — оно по-истине заслуживает это, — то мы сообщим, им и счет их любопытства, только два небольшие отрывка о нынешних обычаях Донских наших героев.

Со времен Императора Александра I, домы высшего сословия почти ничем не отличаются от жилищ Русского дворянства, но тогда как мы, по части домашнего быта, уже сделали успехи в Политической Экономии, наши Донские соотечественники [25] еще и знать не хотят про Арифметику, главную добродетель образованных народов. Гостеприимство по- сие-время осталось у них на старом Русском положении, которое не справлялось со счетами: гости делаются хозяевами, а хозяин слугою всем, и тут уж нет ничего заветного, — лишь бы елось и пилось.

«Лишь только проснулись, подают чай и кофе; немного после, ставят на стол в гостиной сытную закуску, водку сладкую, травник, запеканку, отъемное царское винцо и мадеру. Закуска, состоящая из разных препаратов, по вкусу и состоянию хозяина приготовленных, не снимается со стола до самого обеда. За столом сытным и преизобильным, сначала подают мадеру и другие вина; после жаркого начинаются тосты: сколько гостей, и сколько у кого друзей и приятельниц, отсутствующих и присутствующих, пьют за здоровье шипячим Донским вином; подчиванье заключается разными наливочками, с ног сбивательными. После обеда подают кофе, и ставят на стол разные варенья, пастилы, конфекты, инжир ³ и фрукты. Между небольшими антрактами подают разных сортов меда, водицу наподобие шампанского, только поспиртоватее. За чаем редко пунш, а более варенуха, род глинтвейна, от которого так же как и от стакана рому, скорехонько в ушах зазвенит. За ужином то же подчиванье. Любимым или почему-либо предпочитаемым гостям, их людям и лошадям корму наотвал, прочим вдоволь. Словом, здесь тороватого с богатым не различишь; и не у богатого или чиновного, а у приветливого и угостительного, гостей более собирается. Такие пиры, без сборов и приуготовлений, часто продолжаются по неделе.

«Женщины хотя й участвуют во всех собраниях, но от обращения с молодыми мужчинами, по скромности, уклоняются. Старички сидят особо, и иногда, пригласив к себе сельского священника, попивая, странными [26] голосами поют духовные стихеры, и вперемежку рассказывают в тысячный раз про свои подвиги. Тут хвастливому пространное поле: постороннему, чтобы не помешать бесед, должно притвориться верующим, будто они одни завоевали Европу, и отправили Наполеона на Остров Св. Елены. Впрочем, и есть чем похвалиться; многие из них служили во всех походах от 1770 до 1815 года включительно, — период славный в наших летописях, знаменитый для Донских наших сослуживцев. Старушки, усевшись на почетных местах особнячком, по старинному обычаю, перекрестя пальцы скромно, почти не шевеля головою, молчат. Молодые дамы между собою говорят о хозяйстве и нарядах; девицы о балах и женихах, которых послужные списки наперечет им известны, хотя они с ними ни какого обращения не имеют. За стол кавалеры ведут дам под ручку, я пришедши в залу, дамы и кавалеры садятся по разным сторонам; на бале тоже: оттанцовавши и не сказавши иногда и слова, расходятся с поклоном врознь. Девица чинно садится между подруг, а кавалеры в другой комнате, или летом на галдарее, принимаются за трубки, выпьют травнику или рюмочку донского, и опять танцуют. Свободного светского обращения хотя нет еще, но дамы вообще любезны и обходительны; только, по принятому приличию, не хотят казаться такими в публике, — в доме же у себя очень приветливы».

Описание увеселений на маслянице очень любопытно, но мы обратимся к особенной черте благородных собраний того края.

«В прощеный день и в другие праздники в некоторых домах наблюдается этикет, ни мало не сходствующий с простотою нравов и радушным гостеприимством, вообще всеми наблюдаемым. Хозяйка с дочерьми, принарядившись, садится за стол, и принимает посетителей по чинам их или по богатству. При входе одних она не трогается с места; другим небрежно кивает головою; иных сажает на креслах по правую себя руку, иных по левую, другим же показывает стул подалее от себя; на [27] конец, знатных встречает y дверей, вместе с мужем, вводит их в комнату под руки, провожает даже на крыльцо, смотря по чину или по важности занимаемого им места. Чиновный ее муж, сидя в своем кабинете, принимает с ласкою только высших себя, и с важностию равных или по чему-либо нужных ему людей. Старики делают посещения не из светского приличия, ибо просит прощения в винах и грехах своих почитается здесь, как и во всей России, долгом Христианским, обрядом истинно священным. Молодые ездят прощаться по иному побуждению, — сорвать поцелуй, что, по обычаю, допускается. Люди звания низшего, торговцы и офицеры, непринадлежащие к именитым родам дворянства, приносят в дар почетнейшим, коих покровительство может когда-либо, им пригодиться, большой пряник или что-нибудь из сластей. В последний день масленицы, по всем улицам, из дома в дом бегают, суетятся; пьяные и трезвые, пешие и конные стреляют, кричат и поют. Город как бы в мятеже, но жители с миром я любовию провожают масляницу и прощеный день, подобно тому, как Греки и Римляне некогда праздновали вакханалии. В понедельник Великого Поста, с крестом и земным поклоном, принимаются за грибки и капусту, но от винца не отказываются: им, как говорят, промывают рот».

Вот, что ни Дону называют «купать на вербное»: этот обычай католических стран вероятно сообщен тамошним жителям Малороссийскими Казаками:

«Бросать в роду тех, которые проспали заутреню на великие праздники, по лености или по нечестию, ведется на Дону исстари. Обычай сей присвоен вербному воскресению. Вышедшие из церкви, разделившись на партии, спешат по домам отыскивать спящих, и нашед, секут их вербами, припевая: Верба хлест, бей до слез; не я бью, верба бьет! Потом схватывают ленивца, выносят из дома на руках, и погружают его в первую попавшуюся лужу, или обливают его нечистою водою. Днем [28] пируют по ленивым, то есть, приходят к наказанным пить и пировать. Татара и другие иноверцы, которым накануне сего дня случится ночевать в станице, чтобы не подвергнуть себя смрадному погружению, встают до окончания заутрени.

«До времен Атамана Алексея Ивановича Иловайского, каждая станица наряжала на случай тревоги определенное чисто очередных Казаков. Кто по лености или нерадению опаздывал на сбор, также наказывался нечистым погружением, и также поил своих товарищей».

От Дона не далек путь на Кавказ: вот почему автор описал еще Кавказские минеральные воды. Мы, право, не знали того, что Г. Броневский очень приятный юмористический писатель! Кто бы мог подумать, что сочинение, начинающееся рассуждением о Скифах и Черных Клобуках, кончится речию о прелестных чепчиках мадам Гзавием? Однако ж так случилось. Эта четвертая часть книги Г. Броневского есть Путешествие в роде Английских tours и sketches, — странствование через Землю Донских Казаков, в Пятигорск, к водам, — личные приключения автора в стране, которой сочинил он Историю, — картины нравов простудившихся и одержимых гемороем, — очерки милые, умные, забавные. Мы бы желали, чтоб все Истории оканчивались так весело.

Автор поочередно описывает Новочеркаск, дорогу на Кавказ, город Пятигорск, сад, купальни, окрестности, Черкесов и обратный свой путь на Север. Судя по этому описанию, Пятигорские больные скучнее самых Черкес, которые, конец концов, очень милые люди, по-крайней-мере в сравнении с Пятигорскими больными. После обеда все приезжие больные, с своими больными (больными — в женском роде), идут гулять на бульвар, который кипит тогда народом, и являет некоторый [29] вид Венецианского карнавала: столичные и провинцияльные моды представляют смесь, истинно маскарадную: кто во фраке и Черкесской шапке, кто в плаще и в колпаке, кто в бурке и под вуалью, кто в нанковом сюртуке и шитом золотом картузе, кто с тюфяком на голове и ковром под мышкою. И все искривлены на разные манеры, чтоб казаться больнее! Заметьте, что, на этих кислых прогулках и в собраниях, здорового и в грош не ставят, и тот у них почтеннее, кто больше разбит ревматизмом. Чахоточным все кланяются как фельдмаршалам.

«Мужчины и в сих собраниях наблюдают простоту, слагают с себя внешние знаки почестей, и посещают дам просто в сюртуках и без орденов. Дамы, и здесь как и везде, Делаются с пышностию; но, за неимением ли столичных мод или собственного вкуса, на бульваре и в собрании встречаешь часто неприятную для глаз пестроту. И горе той, которой Грации открыли тайну ловко одеваться! Женщины объявят ей войну, войну непримиримую, и за головной убор, сделанный искусными руками Петербургской модистки, нервы их до того расстраиваются, что вряд ли и самый Нарзан принесет им пользу. И тогда, побежденные едут скрыть свой стыд за Кавказ, в Крым, в Вятку, в Малороссию. Провинциалка с хорошеньким личиком, и в собрании и на бульваре, является в том же наряде, и, сказываясь больною, танцует во всю ночь до упаду. На сих балах, враждование дам становится еще явственнее, и холодность их обращения между собою едва прикрывается завесою пристойности. Генеральские дочки танцуют с адъютантами своих отцев, а другие девицы, не имея знакомых, остаются праздными зрительницами: одни с досады уходят, другие, просидев на одном стуле до самого рассвета, оставляют дом собрания, чуть не со слезами на глазах».

Должно знать, что в Пятигорске много бывает Петербургских жителей. Из этого вы можете [30] представить, сколько там оригиналов. Петербургский житель, — особенно Петербургский в полном смысле слова, — Петербургский в превосходной степени, — самый Петербургский, который движется только ночью; который восемь месяцев живет впотмах, а четыре остальные критикует солнце; который не доволен всем, пресыщен всем, доволен только собою и своим зеркалом; которого мысль имеет только одну логическую форму, — презрение; для которого даже Библиотека для Чтения дурной журнал, потому что она издается по-Русски и что он не успевает читать ее за своим зеркалом, пуделем и самолюбием; для которого наконец все дурно, кроме последней Французской книги, тоже известной ему только по заглавию, — этот человек в Пятигорске! Стоит съездить в Пятигорск хоть бы для того, чтоб посмотреть там на Петербургского жителя.

«Привыкшие к роскоши и ко всем удобствам жизни, представляют здесь самое несчастное создание. Один смотрит на все в увеличительное критическое стекло, другому все предметы кажутся не на месте, иному все надоело: он вздыхает о прогулках по Неве, об Островах, о театре, о пиве, о жене, — и не ведомо еще о чем…

«Другой мой приятель удивлялся, как я могу умываться одною руною, и одеваться с пособием одного только слуги, как между-тем он при сих действиях и при варении кофе, не может обойтися без пяти лакеев!

«Провинциальная причудница, богатая и роскошная, добрая и готовая на всякой благородный подвиг, приехала с огромною свитою праздных слуг, служанок, фавориток и приживалок; привезла, сверх того, двух кошек трех мосек, к которым вскоре присоединились несколько пар фазанов и две дикие козочки; — и, не нашед дома, приличчного для помещения всех своих животных и домочадцев, проклинала здешнюю кочевую жизнь, дивилась и [31] понять не могла, почему в Пятигорске нет того, что есть у нее в деревне, и в Москве,

«Лучший из оригиналов, годный в кунсткамеру, или на футляр для контр-баса, весом пудов в десять, лысый, жирный и, по обширности живота своего, давно уже не видавший своих ног, снедая по шести раз в день, и поглощая всякого рода съестных припасов и питей до полутора пуда, всем жаловался на доктора, что предписал ему диету столь строгую, что он боится умереть от ней с голоду!

«Наконец, ипохондрики составляют многочисленный класс жалких шутников; но как их шутки не слишком забавны, то я упомяну только об одном. Один из них, человек молодой и к несчастию чрезвычайно мнительный, вообразил, что он ничего не может кушать, кроме одного бульону, и, с помощию снисходительных, на все согласных медиков, лекарствами в диетою истощил себя до того, что наконец в сильнейшей ипохондрии отправили его как безнадежного на Кавказ. Дорожное движение, перемена воздуха, приятное препровождение времени и воды благодетельного Машука, облегчили, рассеяли сумрачные его мечты. В свободные от припадков слабодушие минуты, наш ипохондрик, по просьбе приятелей, решился пообедать; проглотил несколько ложек супу, сжевал цыплячье крылышко, выпил рюмку шампанского, и, полагая, как думать должно, что он пресыщением отравил себя, поспешил предупредить мучения смерти. После обеда весело раскланялся он с гостьми, лег отдохнуть, выслал из комнаты всех людей, и — пистолетным выстрелом разбил себе голову.

«Между прочими оригиналами, нашел я одного, которого нельзя было не полюбить, нельзя не заметить. Как Пиррона называли машиною для эпиграмм, так его можно назвать машиною памяти. Он все знает, и все помнит и происшествия допотопные, также как и нынешние закулисные, достопамятное и мелочное, святцы и родословные, события, к разряду любовных приключений принадлежащие, и тайны Европейских дворов, — все у него наизусть, даже на перечет, по числам, по часам. Эта ходячая [32] летопись, лексикон, энциклопедия, как вам угодно назвать, очень притом доброго нрава, и в существе своем противоречие странное и никак не ожиданное. При столь обширных познаниях и памяти, он ни одной строки в жизни не написал своею рукою, и в отношении к себе не помнит ничего, что делает: выходит на прогулку в одном сапоге, и собирается на бал, бывший прошедшего четверга. В глазах его блистает ум, но все движения и самые члены изображают лень беспробудную, доброту неисчерпаемую. Мне не случалось встречах ни одного лица, так много говорящего. Пальцы его, кажется, сделаны только для того, чтобы давать. Он подает нищему монету, первую, какая ему в кошельке попадется, никогда не вспомнит взять сдачи с купца, и, подобно Святому Мартину, готов отдать плащ, последнюю рубашку проходящему, имеющему в том нужду; отдав, преравнодушно он садится дома на мягкий диван, а за неимением его просто на пол, не думая о том, что ныне и завтра нечего кушать. Словом мой добрый ленивец — существо достойное уважения!»

Комментарии

1. В некоторых Славянских наречиях есть поговорка — распоряжаться свободно как серый (дикий) гусь. Удивительно, что в Европе Славянское а в Азии северо-Восточные народы одинаково соединяли понятие независимости и свободы, с понятием об этой птице. Что гусар значит собственно «гусак», в том нет ни какого сомнения: гусь самец называется по-Словацки husar, по-Сербски hussar, gussor, по-Чешски, hauser, husak, по-Польски gensior, и проч. Казак по сие время означает гусака в Турецко-Джагатайском наречии.

2. Положим, для большей вероятности, по 100 пиастров, так как Турки всегда считали на пиастры, и никогда не имели их много.

3. Сухие привозимые из за границы фрукты, как-то винные ягоды, изюм, миндаль, финики, и проч.

Текст воспроизведен по изданию: История Донского Войска, описание Донской Земли и Кавказских минеральных вод. Владимира Броневского // Библиотека для чтения, Том 7. 1834