Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ЛАВРЕНТИЙ МИЛЛЕР

СЕВЕРНЫЕ ИСТОРИИ

ИЛИ ДОСТОВЕРНОЕ ОПИСАНИЕ ВАЖНЕЙШИХ ПОЛЬСКИХ, ЛИВОНСКИХ, МОСКОВИТСКИХ, ШВЕДСКИХ И ПРОЧИХ ПРОИСШЕСТВИЙ

SEPTENTRIONALISCHE HISTORIEN, ODER WARHAFFTE BESCHREIBUNG DER FUERNEMBSTEN POLNISCHEN, LIFFLAENDISCHEN, MOSCOWITERTSCHEN, SCHWEDISCHEN UND ANDERN GESCHICHTEN

LEIPZIG, 1585

На уничтожение и срытие крепостей или замков, принадлежащих помещикам (юнкерам), ландтаг также не желает и не может согласиться, ибо хотя и сказано, что при существовали замков труднее изгонять московитов, но общее земство, призвав Бога в свидетеля, может по совести подтвердить присягою, что сколько раз московит не вторгался в Ливонию, ливонцы в своих бедных замках нередко так держались, что московит должен был отступить от замков. И если бы поляки, по своей присяге и обещании, в силу которых вся земля эта была вверена их защите, пришли на помощь, когда это требовалось, то не трудно было бы вытеснить неприятеля из края, ибо он не так страшен своею силою, сколько наводимым ужасом, как недавно то, благодарение Богу, было доказано. И в то время, когда король стоял под Гданском, а бедные ливонцы были оставлены всеми охранителями без помощи и совета, эти замки сослужили хорошую службу, ибо в них массы народа находили убежище, по временам из замков были делаемы вылазки и до тех пор московита из замков тревожили, пока он не ушел совсем прочь, будучи не в состоянии выносить нападений. А у всех имперских князей так: если который ленный вассал уничтожит и сроет свой замок, то такой вассал считается шельмою и изменником. Потому то у них с испокон веков не водится уничтожать замков и они скорее позволять себе отрубить головы, чем дозволить срыть замок и тем осрамиться на весь свет.

Наконец ландтаг поставил на вид и то обстоятельство, что его королевское величество все королевские должности и крепости замещает исключительно поляками, а поляки не только не расположены к немцам, но часто пахолки (слуги) господ старост выходят и забирают у немцев скот, и от поляков немец только и видит, что убыток, да оскорбления, да насмешки. Если бы немцы поуничтожали свои дворы и замки, то им пришлось бы опасаться, что за столом или в постели на них нападут и убьют. [157]

Потому ландтаг, ради самого Создателя, просит еще раз его княжескую милость, дабы он ходатайствовал у его королевского величества об отмене предположения касательно уничтожения замков.

Что касается до ревизии имений, то само земство желает, чтобы таковая была произведена немедленно, тогда и окажется, что у некоторых имеются лишь грамоты и печати на владение, а другие самовольно, во время военных сумятиц, позавладевали поместьями. Земство надеется и всеподданнейше просит, чтобы каждому, по содержании его доказательств, было оказано равное право и справедливость.

Хотя кардинал и желает сделать, чрез Андрея Шпилля, свои возражения против мнении и заявлений земства, но земство твердо стояло на своем и просило, чтобы его заявления были доведены до сведения короля, к которому земство желает отправить своих послов.

Независимо сего, все земство постановило произвести ревизии всей лифляндской земли, какою она осталась после выхода московитов. Вследствие сего для ревизии весь ливонский край, за исключением герцогств курляндского и семигальского, курляндского епископства, которым владел герцог Магнус и земель, отошедших к Швеции, был разделен на три округа: перновский, дерптский и венденский. В каждый округ назначены ревизорами один ливонец и один чужеземец, именно: в перновский округ был назначен Лаврентий Миллер, доктор прав, чужеземец, и Бернгард Гольцшухер ливонец; в дерптский Иоанн Дрелих иноземец и Вильгельм Детван ливонец; в венденский округ Даниил Герман иноземец и Фромгольд фон Тизенгаузен ливонец. Они обязаны были по каждому частному имении осведомится о грамотах и печатях на него, пересмотреть их и сделать опись. Эту опись следовало представить его королевскому величеству, дабы он, как в зеркале, мог видеть обстоятельства, доходы и положение всей земли.

В то самое время, когда одни занялись ревизиею поместий, его княжеская милость, кардинал, снова взялся за судопроизводство в Ливонии и о всех насилиях, какие кто произвел за это время, он разузнал и рассудил. Так, во время военных смятений, некоторые польские военачальники, как например, Дембинский, Суходольский, Полубенский, Млодовский и др., вторгались в ливонские земли и, под видом защиты их, притесняли народ и причиняли ему вред. Этим военачальникам Иоанн Бюринг, о котором было упомянуто выше, оказывал сопротивление и не только рыцарски действовал против московитов, но и с поляками обращался по достоинству их, защищая вдов и сирот. Кардиналу в таких делах было довольно хлопот. [158]

В то самое время общее земство (ландтаг) начало дело против двух новых баронов (Freyherrn) Иоанна; Таубе (он умер во время производства дела) и Эйльгарта Краузе (Эйлерта Крузе), обвиняя их в измене отечеству. Говорили и доказывали, что они поотрывали печати герцога курляндского, некоторых городовых и знатных землевладельцев, и писали московиту, будто вся земля желает подчиниться ему. На это Таубе и Краузе, в оправдание свое, говорили, что делали то на благо отечества: так как московит в то время двинулся уже в поход, а король стоял под Гданском и нельзя было надеяться ни на какую помощь, то они и думали подобным письмом обезоружить московита и воздержать его от вторжения в край.

Земство в свою очередь возражало на это, что московит прежде и не думал подступать к Вендену, но что именно они, Таубе и Крузе, своими ложными обещаниями приманили туда московита и причинили тем большие убытки, убийства, пожары и грабежи. Им, как частным лицам, никак не подходило входить в такие важные дела без ведома комитета земства.

О Таубе и Крузе многие судили так, что с падением всей земли и опустошением ее, они действовали, чтобы снискать себе милость у великого князя, ибо, будучи еще прежде взяты в плен и приведены в Москву, они придумывали разные планы и передавали их московиту, именно каким бы способом великому князю и обратиться и войти в союз с римским императором, чтобы сделаться государем всей Польши и Ливонии. Эти обширные планы понравились великому князю и он дал свободу Таубе и Крузе и сделал их великими господами. И они, вследствие того, повели дело так, что московит посылал несколько посольств к императору; писали они, между тем и к ливонцам, стараясь внушить, что великий князь по отношению к ливонцам одушевлен наилучшими намерениями, а так как ливонцы не имеют никакой защиты против такого могущественного монарха, потому они от души и советуют им поддаться великому князю. Они жизнью своею отвечали, что великий князь предоставит Ливонии такие привиллегии, какие не в состоянии дать никакой другой государь-покровитель.

Посольство к римскому императору кой-чего достигло, ибо начали переговаривать о капитуляции и поэтому поводу, при посредстве герцога Альбрехта прусского, не раз был посылаем к великому князю Вит Зенге, да и впоследствии кавалер (рыцарь) Фридрих Шпер не мало приложил на то денег, труда и работы, как о том хорошо известно при императорском дворе.

Но когда ливонцы заявили Таубе и Крузе, что им не верят и с тираном не хотят иметь никакого дела, а московит между тем настойчиво требовал ответа, то они, Таубе и Крузе, [159] стали раздумывать как тут вытти им из затруднения. Скопив большое богатство и пользуясь полным доверием московита, они тайно покинули его, прибыли к королю Сигизмунду-Августу с большим великолепием и заявили ему, что все сделанное ими сделано на тот конец, чтобы выведать какие замыслы имеет великий князь на овладение Ливониею и на заключение союза с римскою империею. Король хорошо их принял, одарил значительными поместьями в Ливонии и Литве и обоим дал титул баронов (фрейгеров). Московит же негодовал не только за то, что изменнически был обмануть ими обоими, но и за то, что его планы открылись. Вследствие того он написал королю, чтобы он выдал ему обоих беглецов, иначе все пленные тяжко пострадают. Но король предпочел их обоих всем бедным пленным, а тогда московит и приказал казнить позорною смертию несколько тысяч пленных, каковой казни они избегли бы, если бы им не пришлось поплатиться за Таубе и Крузе.

Московит на этот раз был очень силен и в готовности к походу, потому всякому и приходило на мысль, как сказано выше, что они потому послали ложные грамоты к московиту, чтобы снова как нибудь прицепиться к нему и показать, что держат свое слово твердо и что обещали, то и исполнят.

Так как это дело между земством и обоими баронами было очень важное, потому кардинал и отослал оное к, королю и на сейм. Но его величество не только ничего не предпринял против названных обоих баронов, но велел возвратить им все их имения в дерптском епископстве, хотя король никому не возвращает наследственных имении в этом епископстве, а в замен их отводит соответствующее количество земли в других местах, желая удержать при себе для своего стола дерптское епископство и лучшее место в Ливонии.

В то время, когда в Ливонии происходишь этот ландтаг, умер герцог Магнус, брат короля датского, при жизни которого и теперешней смерти произошли столь большие перемены, что я считаю неизлишним сказать об оных несколько слов, преимущественно же о тех переменах, которые произошли по его смерти и в мое время и которые, быть может, в будущем послужат причиною к еще большим переменам в Ливонии.

Многим в тех местах известно, как мать герцога Магнуса, условливалась с епископом курляндским, происходившим из рода Мэнихгаузенов, чтобы он уступил и продал за деньги ее сыну, герцогу Магнусу, епископства эзельское и курляндское. Вследствие продажи, герцог Магнус, о котором тут идет речь, и вступил тому назад около 24 лет во владение этими епископствами, а поелику в начале все возлагали большие надежды и [160] утешения на короля, его брата, потому герцог имел многих себе приверженцев. Вскоре после этого он отправился к великому князю в Москву, который и выдал за него дочь своего брата. Перед тем великий князь приказал казнить отца невесты, мать, брата, сестру, весь род, по ложному подозреваю в покушении на овладение правлением. Что в то время делал герцог Магнус у великого князя, как был объявлен ливонским королем, как подобным объявлением московит хитростию овладел почти всею землею, как этот добрый, благочестивый герцог был вводим в заблуждение ложными московита обещаниями и злыми людьми, по большей части самими прирожденными ливонцами, все это дела старых лет и не принадлежат к истории моего времени, потому я и не желаю касаться их.

После того, как герцог Магнус с опасностью жизни оставил московита, он в мое уже время с землею и людьми отдался королю польскому, который мирно и оставил его в курляндском епископстве. О пасхе 1583 г. он умер в замке Пильтен названного епископства, тогда его подданные выбрали себе предводителем Иоганна Берена, который и послал к королю датскому уведомление о смерти герцога с просьбою принять их в свое подданство. Названный Бер нарочно преувеличил доходы епископства, чтобы побудить короля к тому, чтобы он освободил курляндское епископство от польского ига.

Король датский немедленно отправил обратно этого посла, дав ему несколько орудий, пороха и снарядов. Кардинал же послал в замки, находившиеся в закладном владении у герцога Магнуса, именно в Каркус, Эрмес, Гельмет и Руен, взять с них присягу королю польскому. Послал он также в курляндское епископство Томаса Эмбдена и своего маршалка Северина Залевского, чтобы они также привели это епископство к присяге королю польскому. Пильтенцы же ответили на то, что по смерти своего властителя, герцога Магнуса, они связаны присягою королю датскому; король же датский не только не освободил их от присяги, напротив дал новые приказания, чтобы они оставались при своих обязанностях.

С таким ответом послы возвратились к кардиналу, но вскоре опять прибыли в епископство и начали склонять пильтенцев присягнуть королю польскому. На этот раз к послам прибавили советников (ратов) герцога курляндского, Саломона Геннига и Луку Гибнера. Когда сии последние заметили, что пильтенцы никоим образом не желают переходить в подданство королю польскому, то сказали им, чтобы они не забывали, что король Сигизмунд-Август и нынешний король постановили, что вслучае смерти герцога Магнуса или же вслучае удаления герцога, епископство [161] курляндское должно отойти к герцогу курляндскому. И то еще пильтенцы должны помнить, что герцог Магнус, еще при жизни своей, курляндское герцогство младшему курляндскому герцогу записал и завещал. Кроме того сами ландзассы постановили, что со смерти герцога Магнуса они не будут признавать своим властителем никого, кроме помянутого курляндского герцога. Вследствие сего они сказали пильтенцам, что если они не хотят поддаваться непосредственно королю польскому, то пусть присягают герцогу курляндскому. Но пильтенцы предпочитали оставаться под покровительством Дании, потому оба посла и воротились к кардиналу, не достигнув никакого результата.

Тогда кардинал немедленно послал в курляндское епископство польского полковника Оборского со всадниками и кнехтами (пехотою). Оборский нанес большой вред епископству грабежами, пожарами и убийствами, думая, что, действуя страхом, он принудит пильтенцев к повиновению. Но пильтенцы не покорились; сами взялись за opyжие, укрепили замки, поручили Господу Богу всю землю, и все запасы, а также весь народ, юнкеров (помещиков), бюргеров и крестьян, поукрывали в замках, и за тем начали делать успешные вылазки и нападения из замков на поляков и самого Оборского застрелили.

Тут кардинал и его маршалок Залевский (он учавствовал с Дон Жуаном австрийским в морской битве против турок и был таки человек не трус), видя, что дело с пильтенцами плохо и что у них люди есть таки, решились посоветоваться с благочестивым герцогом курляндским и пригласили его на свидание в одном месте на половине дороги между Ригою и Митавою. Сюда прибыл кардинал с маршалком и Станиславом Косткой, подкоморием хомской (кульмской) земли в королевской части Пруссии. С герцогом было несколько доверенных советников. Кардинал поставил герцогу на вид опасность, могущую возникнуть и для него и для его подданных, в случае если пильтенцы не будут покорены и принуждены к послушанию, а приведение к повиновению пильтенцев есть решительная воля, приказание и мнение его королевского величества. Но как герцог курляндский есть королевский вассал, потому кардинал и просит его прислать несколько войска для совместного действия с ним, кардиналом, чтобы пильтенцев принудить к присяге прежде чем они получат помощь от короля датского.

Герцог отвечал на это, что когда посылали Оборского против пильтенцев, то совета у герцога не спрашивали; он, герцог, быть может, тогда предложил бы другия средства для достижения цели. На посылку своего войска он, герцог, не имеет никакого специального к себе королевского повеления, и не знает также, что именно поручено кардиналу. Но как он, герцог, видит, что с [162] пильтенцами не легко справиться без пушек, которых нет, потому он, герцог, не только не желает вести войну как попало, но не желает даже и вмешиваться в оную, ибо его подданные и пильтенцы одной веры, породнились между собою, у них между собою и братья и сестры, и отцы и зятевья: не легко будет поднять курляндцев итти войною на их родных, не имея на то ясного и строгого королевского повеления. К тому же он, герцог курляндский, к пильтенцам живет поближе, чем король датский, и кому какой мерой он будет мерить, дома ему, герцогу, не замедлять отмерить. Принесут коли жалобу на него, герцога, королю и сословиям, то у него отговорка та, что повеления не было. Он, герцог, в этом деле кроме вреда себе и дозора ничего не предвидит, и потому просит кардинала не привлекать его к этому делу, к которому и вначале не привлекали.

Хотя в то время разошлись, ничего не решивши, кардинал однакоже, не бросил дела, а скоро после того снова послал пана Фортку к герцогу в Митаву, который и начал там налегать на герцога и верющую грамоту к нему от короля вручил, содержание каковой грамоты было следующее: поелику пан Костка отправляется к вашей герцогской светлости, то его величество король поручил ему переговорить с вашиею герцогскою светлостью, которому и подобает веру дать. Пан Костка эту верющую грамоту к тому направлял, будто король приказал говорить с герцогом; именно о пильтенском деле, Но в верющей грамоте об этом деле не упоминалось ни слова, да и писана она была шесть недель тому назад.

Герцог был очень осторожен в подобном щекотливом деле. Ему посоветовали возможно скорее послать к королю с известием, что по оной верющей грамоте (смысл которой пан Костка направлял к тому, чтобы герцог двинулся против пильтенцев) герцог никоим образом не может двинуть свое войско и просит, чтобы его королевское величество милостиво пощадил его бедных подданных, а если же невозможно обойтись без похода, то пусть король даст специальный приказ о том и инструкцию. Герцог не хотел согласиться на поход, но не хотел также навлекать на себя и подозрения в неисполнении присяги и обязанности, потому и послал, со 100 всадниками полковника Бартеля (Варфоломея) Бутлера занять замок Виндаву, чтобы он оттуда наблюдал за границею и морским берегом, не трогая пильтенцев; если же пильтенцы сами нападут на него, то тогда он может дать отпор. Пан Костка должен был удовлетвориться подобным распоряжением герцога.

Многие были тех мыслей, что кардинал потому так настойчиво торопился снарядить экспедицию на Пильтен, что это епископство с древних времен принадлежало монахам, и расположено очень выгодно над самым морем: иезуиты потому все и нашептывали кардиналу, чтобы он поскорее кончал дело и чтобы он чрез [163] папского легата, пребывавшего при королевском дворе, выхлопотал для них, иезуитов, это епископство.

Пильтейцы видели это и соображали и ежедневно убеждались, как укоренялись иезуиты в придвинском княжестве и как они величались торжеством своего учения. Ибо кардинал приказал красиво возобновить рижский замок внутри и велел написать на стенах нижеследующие и другие стихи, в виде триумфа, что рижане приняли иезуитов.

Devicto Moscho, qui vincere sueverat omnes,
His ubi pax terris reddita rursus erat,
Prisca atque religio Rigam revocata vigere
Coeperat in templo dive Jacobo tuo,
Haec renoyata arx est, и np.

Также и новый епископ венденский возобновил тамошний замок и следующее двустишие поместил над своим гербом:

Haeresis et Moschi postquam devicta potestas:
Livonidum primus pastor ovile rego.

И многие простодушные люди так рассуждали, что тут веру ставили на первый план, а не изгнание московитов. А подобные мысли из того возникали, что однажды несколько иезуитов отправились в море с ненемецкими (латышскими) рыбаками и велели они рыбакам забросить сети и потом вытянуть, за тем спрашивают их: отчего, это так вышло, что мало рыбы поймали, ведь прежде они лавливали гораздо больше? Рыбаки отвечали, что помнят лучшие времена, когда рыбы точно лавливали больше, а теперь рыба уж так не ловится. Иезуиты и спрашивают причину того, но бедные простаки не умели как объяснить это. Тогда один иезуит и говорит: Это от того происходить, что вы твердо не стояли при слове Божем и древней чистой католической вере. И начали иезуиты ревностно напоминать рыбакам о том и зачерпнули немного воды из моря, и взяли пойманную рыбу и, после совершения обрядов и заклинания окрестили море "во имя Отца и Сына и Св. Духа", благословили воду и пойманную рыбу и рыбу ту живою бросили опять в море. Затем сказали рыбакам, чтобы они серебряную и всякую другую рыбу, какую в этих местах ловят, ловили в честь св. Иакова в Риге, и чтобы они не сомневались, что как только войдут в общение с папскою католическою церквию, то по молитве иезуитов и рыбы почнут ловить больше. Хотя они говорили так для того, чтобы простодушных бедных людей привлечь к большему страху Божию, но такие слова навели многих простаков на другия мысли и соображения.

А также был еще и другой новый католик, ливонец, из дворянского рода Шенкингов. Он был выбран пробстом в Венден и по собственному усердию, как он сам говорит, пошел [164] в Ригу, проповедуя бедным ненемецким крестьянам (латышам), ибо латышский язык знал, как свой немецкий. Между разными доказательствами непреложности католической веры, он, по преимуществу, приводил следующее: еретические проповедники все это купцы, проповедующие из за денег, а которые проповедывали слово Божие без платы, по собственному усердию, то те ради душ бедных людей мало что делали.

У католиков не далеко ходить за примерами безкорыстия. Хоть бы вот и сам кардинал: он княжеского рода, но все покинул и посвятил себя службе святой католической церкви добровольно и из богоугодного усердия, заботясь о спасении души своей и бедных обманутых людей. И еще он ставил в пример самого себя: он происходил из хорошего дворянского старого рода Шенкингов, но не посмотрел на то, а бросил своих из истинного усердия, чтобы возвратить в своем отечестве бедных людей к истинной вере. Из этого ясно следует, что католичество есть настоящая христианская церковь; он это напоминает им для того, чтобы они вступили на истинный богоугодный путь. Он, пробст, не хочет принуждать их к тому: пусть они подумают четыре недели, и тогда он придет к ним за ответом.

Бедные ненемецкие крестьяне, необладавшие большим и добрым разумом, советовались то тут, то там, и обратились наконец за советом к одному нищему, восьмидесятилетнему старику, который просил милостыни на церковной паперти. Он посоветовал отвечать, что они бедные, не сведущие люди и в нынешней вере воспитаны их начальством, их юнкеры (помещики) и господа все также твердо держать эту веру, а надобно полагать, что они по своей воле не пошли бы к дьяволу в лапы. Так пусть он, Шенкинг, сначала обратить юнкеров и господ, и после уж пусть к мужикам приходить, они тогда и ответят ему. Такой именно ответ они ему и дали.

Равно некоторые негодяи, заслужившие смертную казнь, объявляли, что желают исповедываться у иезуитов, и тогда их освобождали от казни. Из таких негодяев был некто Петр из Гамбурга. Был он должен одному почтенному рижскому бюргеру некоторую сумму денег и не мог заплатить ее. Шлет он жену свою к этому кредитору в город и велит ей сказать ему: болен он теперь, сам бы отнес деньги, коли бы не хворал, а так как он, кредитор, нередко прогуливается по форштату и ходит мимо его дома, то пусть когда нибудь зайдет и росписку с собою захватить, тогда он ему и заплотит деньги, если и не все, то большую у половину. Добрый человек не откладывает получить деньги и когда пришел к нему, то застал в комнате гладкую (красивую) девку, которая управившись, просит его итти к другому камину [165] (в тех местах в комнатах ставят камины); добряк идет туда, думая, что его должник лежит там в постели больной. Но девка пошла за ним и стала занимать его разумными словами: просила садиться, говоря, что Петр сейчас придет, сама садится с ним рядом, дружески беседуя. А между тем жена Петра все подстроила: вбегает в комнату Петр с длинною рогатиной, а за ним другой негодяй, хватают доброго человека и показывают вид, что хотят убить его за то, что он его приятельницу, которая жаловалась, подговаривал к распутству. Тут приходит сосед заранее уже подговоренный, начинает мирить противников, успокаивать Петра, чтобы он не сердился и пощадил жизнь своего кредитора, который отдаст ему его росписку, и оба пусть поклянутся не разглашать происходившего. Но однако же дело всплыло наружу. Петра и девку засадили под арест, а жена и другие бежали. Девку публично заклеймили, а Петра, как старого мошенника, присудили повесить. Он и потребовал иезуита духовником к себе и стал его просить заступиться за него у кардинала и освободить его. Иезуит и спрашивает: верит-ли он, что Матерь Божия может, по могуществу своему, даровать ему жизнь? А тот отвечает, что он прежде что-то слышал о том, да городские проповедники говорят, что это неправда. Иезуит начал увещевать его, говоря, что ему стоит только верить в Матерь Божию и дать такой обет, что если освободится, то сделается католиком и другим будет рассказывать о содеянном Божиею Maтерию чуде, и тогда увидит, что все совершится по вере его. Когда Петр дал такой обет, то иезуит выхлопотал, чтоб его освободили, чем и другим висельникам был подан пример к отступничеству.

И иезуиты не только подобными услугами начали совращать народ, но и кардинал впоследствии запретил некоторым рижским проповедникам произносить проповеди и указом предписал магистрату выдать ему, для наказания, даленского проповедника Иоанна. Причина была та, что этот проповедник, прочитав стих из послания к Галатам: О insensati Galatae, quis vos fascinavit (о неразумные галаты, кто вас околдовал), сказал, что можно бы и теперь спросить, кто околдовал бедных рижан, когда они без всякой нужды приняли к себе снова иезуитов.

Подосланные тайно иезуитами молодые люди подхватили слово fascinavit (околдовал) и стали говорить, будто проповедник обвиняет иезyитов в колдовстве. Кардинал и потребовал, вследствие того, выдачи Иоанна Даленского, и хотя магистрат в этом деле вел себя очень трусливо, но когда оно дошло до общины, то она серьезно заступилась за проповедника, при чем стороною дали понять кардиналу, что им не впервые выгонять архиепископа из города, и буде кардинал будет поднимать подобный дела, то, пожалуй [166] выбеленная вновь церковь св. Иакова окрасится в кровавый цвет. Так коса нашла на камень.

Какие дела иезуиты в Риге проделывали, хотя еще и не имели тут много власти, про то пильтенцы довольно знали и хорошо понимали, что с ними будет, когда иезуиты войдут в настоящую силу, потому они никоим образом не хотели поддаваться в иезуитские руки, предпочитая поголовно всем погибнуть, чем отдаваться иезуитам. Кардинал также не хотел уступать и, видя что полковник Оборский и большая часть его войска перебита, назначил мариенбургского гауптмана Пэнкославского (Мархенбургский замок находился на московитской границе) полковником и послал его с отрядом войск против пильтенцев. Пэнкославский выступил в поход и, посетив прежде всего герцога курляндского, объявил, что кардинал обещал ему, будто герцог сейчас же даст ему свое войско для совместная действия против пильтенцев и потому он, Пэнкославский, просил герцога послать кого либо из своих к полковнику Бутлеру с приказом, чтобы тот помогал польскому войску, когда в том явится надобность. Вместе с тем Пэнкославский просит герцога доставлять провиант польскому войску: за одну часть доставленного провианта будут заплочены наличные деньги, а другая часть будет, по распоряжению кардинала, возвращена герцогу из Риги натурою сколько чего было отпущено.

Все это не только удивило герцога, но и сильно затруднило. После долгих переговоров, он наконец дал такой ответ, что, согласно обещанию, он поставил в Виндавском замке сто человек конницы для наблюдения и охраны морского берега, но он, герцог, не может приказать своим подданным воевать с пильтенцами, ибо на то такого королевского повеления нет, да и самые пильтенцы и король датский не объявлены врагами. Доставлять провиант он, герцог, также не может, ибо польские отряды (президии) входили в Курляндию и большие убытки причинили и в скоте и в хлебе.

Герцог был человек решительный, но и раты (советники) хорошо ему советовали, когда говорили, что он не должен причинять ни себе, ни своим преемникам, ни всей земле никакого ущерба, каковой произошел бы, если бы он согласился на домогательства наместника. Ибо его герцогское высочество не зависит от приказаний или запрещений кардинала, а должен ждать грамоты или приказа непосредственно от самого короля.

Вследствие всего этого, польский начальник один пошел на пильтенцев, которые не уклонились от военных действии и в первой же схватке положили на месте до полутораста поляков.

В это время полковник Фаренсбах, бывший на Эзеле полковником короля датского, послал от себя послов к кардиналу попытаться, нельзя-ли как нибудь помирить пильтенцев с [167] кардиналом. Соглашение, быть может, и произошло-бы, если бы не пришло в то время донесение о вышесказанной схватке, в котором говорилось. что самые знатные юнкеры (помещики) погибли в этом сражении. Уже начали было договариваться, чтобы пильтенцы временно сдались герцогу курляндскому, пока короли датский и польский не согласятся между собою на их счет, но кардинал, получив донеceние, прекратил переговоры, думая, что поляки победили в том сражении, и приказал немецкому ротмистру Клаусу Корфейу (Корфу) вновь занять замок Амботен, тот самый, который не задолго пред тем один из епископских, из рода Криденеров, без нужды сдал кардиналу.

А между тем всякие безначальные кнехты, которые только и ждали возможности грабежа, пошли к литовским и жмудским границам и сделали набег на литовских панов, забирая у тех все, что ни попадется. Литовские паны донесли о том королю и жаловались на смятения на морском прибрежьи, так как из них могло произойти большое несчастие всей земле, которые начинались без всякого на то дозволения государственных чинов.

Король, хорошо не знавший об этих смутах, а может и знать не желавший, написал кардиналу, чтобы он немедленно прекратил военные действия и вывел бы польское войско из епископства курляндского в Жмудь, и сохраняя совместно с герцогом курляндским лишь оборонительное положение, заботился, чтобы не выходило каких потерь.

Это письмо возбудило неудовольствие кардинала против герцога курляндского, но он не высказывал его, а говорил, что имеет строгий королевский приказ продолжать войну, и потому снова послал пана Костку к герцогу сказать, как много зависит успех от поспешности, и просить снова герцога двинуться с его войском в поход, кардинал же не сомневается, что Господь Бог пошлет удачу. Добрый и благочестивый герцог очень колебался как ему быть в этом деле и как поступить, но тут один добрый человек (автор этих записок, Миллер) подал ему такой совет: пусть герцог напишет кардиналу, что выступить в поход с войском без королевского приказа нельзя, а такого приказа у него, герцога, нет. Но если кардинал имеет подобный приказ и все возьмет на свою ответственность, то он, герцог, даст кардиналу 2000 талеров на наем войска, пока король не подошлет помощи, и пусть кардинал ведет войну сообразно своей воле и королевского указа.

Но Господь Бог не соизволил, чтобы подобные ухищрения не обнаружились. После того как ротмистр Клаус Корф, в качестве начальника, хотел было выступить из своего лагеря, пильтенцы напали на лагерь и между прочим захватили екипаж Корфа, [168] а в экипаже нашли переписку кардинала с Корфом, нашли и извлечение из королевского приказа, которое кардинал переслал Корфу, испрашивая у него совета, а в приказе именно и было сказано, чтобы прекратить всякую войну. Пильтенцы переслали герцогу курляндскому копию с этого письма кардинала, чтобы он видел, следует-ли ему начинать войну, о которой король польский вовсе и не думал.,

Смутили эти слова герцога, но его всячески уговаривали и наконец постановили: обо всем самому переговорить с кардиналом. Вследствие этого герцог отправился на островок, находившийся в четверти мили от Риги и называемый Мейстергольм, с несколькими доверенными советниками и служителями. Отсюда герцог дал знать кардиналу о своем прибытии и просил его приехать на остров, так как он, герцог, на этот раз в Риге быть не думает.

Кардинал отправился на своей яхте к герцогу и начал выговаривать ему, отчего он приехал так тайно и не дозволяет оказать ему надлежащей почести. Но герцог не думал о почестях, а сейчас же заговорил о печальном положении курляндского епископства и о больших потерях, происходящих от того его подданным, а потом заговорил и о письме, присланном ему пильтенцами, именно о том, что король не только не думает о войне, напротив приказал вывести войска из епископства, упомянул также и о том, что кардинал собственноручно писал на польском языке полковнику, что немцам никогда доверять не следует. Хотя всему этому герцог не верит, но, однакоже, дружески просит кардинала выеснить истинное положение дела.

Кардинал отошел в сторону со своими людьми и, переговоривши с ними, заявил, что король действительно приказал прекратить войну и вывести войско, но его королевское величество никогда бы не давал такого приказания, если бы только знал, до чего, благодаря Бога, дела дошли, что пильтенцы не могут уже долго противиться. Он, кардинал, поступил, однакоже, согласно королевского приказа и писал польскому полковнику, чтобы он выступил из епископства, оставив там одну президию (отряд), дабы не показать пильтенцам, что поляки бегут от них. Что же касается до слов кардинала, чтобы полковник не доверял немцам, то эти слова следует понимать так, что полякам вообще нечего доверяться немецкой помощи и через чур полагаться на нее. Пильтенцы, узнав из перехваченных писем, что король не желает войны, ободрились, сами открыли наступательные действия, а многие из пильтенцев начали грабить, разорялись по крестьянским хатам и многих крестьян поубивали и хаты пожгли. И самим полякам они дали себя знать: сам Пэнкославский должен сознаться, [169] что пильтенцы храбрый народ и если бы у них было столько распорядительности, сколько мужества, то никто бы из поляков не ушел от них. Вскоре после того польский полковник с своим войском выступил из княжества.

В то время, когда это происходило, король датский отправил своего посла, польского дворянина (шляхтича) по имени Матвея Будного, в Краков к королю польскому, с жалобою на кардинала за его действия в Пильтене. Король польский в свою очередь отправил в Данию нарочного посла с жалобою, что король датский вступается за польских мятежников пильтенцев, ибо курляндское епископство должно было перейти к короне польской с подчинением всей Ливонии. А если бы пришлось разбирать дела с самого начала, то ведь епископ Мюнхгаузен не имел права продавать за деньги кому либо свое епископство, так как продажа совершалась вопреки общего писанного права и вопреки его собственного реверса. В этом своем реверсе, который и теперь еще можно видеть, названный Мюнхгаузен обязывался, ничего не предпринимать, ничего не изменять, а тем более что либо продавать без ведома и согласия магистра. Продажа совершилась вопреки публичной уступки ему земли. И так с самого начала контракта о продаже ничего не значил, как составленный вопреки писанного права, вопреки собственная обязательства и уставам земли той. Вследствие сего все то, что с самого начала не имело никакого значения не может приобрести значения и впоследствии. А если по настоящее время было терпимо происходившее при жизни герцога Магнуса, то из этого еще не следует, чтобы дозволенное ему владение епископством могло переходить кому либо по наследству, за кем же было и за кем остается право раздачи бенефиций, это легко доказать. Нельзя оспаривать и того, что герцог Магнус, по удалении от московита, подчинился короне польской, не упоминая уже о том, что послы короля датского, Улефельдт и Павел Венике, еще прежде уступили и передали великому князю московскому все права герцога Магнуса по наследованию, вслучае его смерти; в настоящее время московит всю Ливонию снова уступил королю польскому.

Равно и то король датский должен принять во внимание, что спрошенный в начале нынешнего московитского похода, как бы он хотел поступить при этой войне, он отвечал, что отправить войска не может, а пришлет несколько денег и за то, чтобы ему дали кусок земли. Однакоже он, король, денег не прислал и король польский в долг у него ничего не брал. Вследствие всего этого, так как король польский был, при жизни герцога Магнуса, и есть, по его смерти, властителем епископства, а ныне некоторые подданные того епископства бунтуют против своего властителя, потому король польский напоминает и просит короля датского не [170] безпокоить королевских поссесий и недавать помощи бунтовщикам. Но если король датский имеет претензии, что ему за отданные за епископство деньги принадлежит что к возврату, то пусть положится на суд арбитров (полюбовный суд) и тогда, что судьи присудят, король польский отдаст.

Георг Фридрих, маркграф бранденбургский, герцог прусский опасаясь, что оба короля могут разойтись между собою при раздражительной переписке, принял на себя посредничество по делу об епископстве и на столько успел у короля датского, что тот вверил ему это дело. Тогда герцог Георг Фридрих, не мешкая, отправил своего посла, Бюлова, к кардиналу заявить о том, и потом у короля польского на столько успел, что тот согласился, дабы каждый спокойно владел тем, что занял, впредь до того времени пока оба государя, датский и польский, придут к соглашению между собою по делу об епископстве.

В то самое время, когда описанное происходило в курляндском епископстве, татарин с большою силою вновь собрался на Днепре и не задолго пред тем прислал к королю в Краков своего посла требовать дани и возвращения добычи, отнятой у них, татар, казаками. В это же самое время и турок имел свое посольство у короля, которое просило, дабы король отдал татарину, брату турка, и дань и все, что у него отобрано. Ибо в настоящее время турок побратался с татарином, чтобы итти на персиан, и мир с императором на восемь лет заключил, чтобы расчитаться с персом. За тем явились послы воеводы волошского, которые с своей стороны представляли короне, что турецкое посольство между прочим домогается, чтобы король возвратил те сокровища, которые он забрал у предшествовавшего волошского воеводы, того самого, которого король обезглавил в русском Львове за то, что он переписывался с султаном и с большими сокровищами хотел бежать в Венгрию. Так пусть король удовлетворит могущественного турецкого султана, дабы он не искал себе удовлетворения с волошской земли.

Король несколько задержал послов, а между тем велел тайно собрать несколько войска из немцев, венгров и поляков, и послал то войско в Подолию разведать, куда татарин думает направиться. Но татарин смекнул это и отступил домой.

В сентябре того же 1583 г. литовцы начали спор с герцогом курляндским из за границ. Ибо в те времена, когда герцог был магистром и передал Ливонию короне польской, а удержал за собою и своими преемниками Курляндию и Семигалию в виде наследственного лена, нельзя было провести точных границ, так как и без того московит наделал довольно хлопот земле. Но когда наступил мир, литовцы начали настаивать на точном [171] проведении границ. Вследствии этого, король назначил знатных коммисаров для этой цели: Мельхиора (Гедройца) епископа жмудского, Яна Волминского каштеляна полоцкого, и Вацлава Агрипу нотариуса великого княжества литовского (В ливонской хронике Давида Хитреуса (Лейпциг, 1594) на стр. 77 означен коммисаром сверх того Станислав Нарушевич, инстигатор виленский. Со стороны Курляндии и Семигалии коммисарами были: бургграф Вильгельм Эферн, Гергард Нольде, Михаил Брунау и Юрий Тизенгаузен. Коммисары эти, по четыре с каждой стороны, и должны были отграничить земли литовского великого княжества от земель герцогства курляндского и семигальского. Прим. пер.). Но коммисары не пришли ни к какому соглашению. Ибо литовцы хотели получить обратно населенную землю на 30 миль в длину и готовы были присягнуть, что этою землею владели их предки с древнейших времен, но доказать документами этого не могли: не было того в обычае у литовского рыцарства. Курляндцы же доказали свое право на владение грамотами и печатями, данными за полтораста лет тому назад. Обе стороны так и разошлись с досадою друг на друга, и дело отложили.

В ноябре 1583 г. король получил известие, оказавшееся верным, что турки королевского посла и конюшего Полидовского (Подледовского) убили и всю его свиту порубили на кусочки, кроме небольшого мальчика, которому удалось чудесным образом спастись и потом бежать оттуда. Вскоре после того султан прислал к королю посла с письмами, в которых извинялся, что ничего не знает о случившемся, но разузнает про все обстоятельно и тогда пришлет знатное посольство, которое и донесет королю обо всем подробно. Между тем король послал одного своего придворного дворянина к великому хану переговорить о том, чтобы хан прекратил безпрерывные набеги крымских татар на польские земли. Все татары главнейшим образом суть троякие: во первых, казанские и астраханские. Этим татарам за несколько лет пред тем московит причинил великий ущерб и завоевал все астраханское царство. Другие татары — это перекопские. Они живут далеко от Польши и потому не могут много вредить ей. Но крымские татары граничат с Подолиею, расселившись от Киева вдоль по Днепру до Черного моря. Эти то татары производят частые набеги: переправляются чрез Днепр, жгут, грабят и бегут назад за Днепр.

У этих крымских татар богатая и плодоносная земля, но они ее вовсе не обрабатывают, живя исключительно грабежем. В 1581 году, около Троицы, когда воевода Черкасский (Вишневецкий) с помощью князя Острожского разбил татар (как о том выше упомянуто), то мы прошли знатную часть их земли, но нашли все в ней необитаемым и запустелым. Трава там растет такая [172] высокая и такая плотная, что ехать по ней в телеге невозможно: трава опутывает колеса и не пускает телегу. В лесах там и деревьях множество пчел. На одной стороне холмов там произрастает растение, похожее на виноградную лозу, растение это и считают диким виноградом. Вообще земля бы там все производила, если бы только нашелся кто, который возделывал бы ее.

Был с нами один волынский дворянин, по имени Войновский, которого нам дал Бретвич, староста трембовельский. Войновский был силезец родом; отец его не раз бивал татар.

Он знал положение страны, был ученый и бывалый человек, был хорошим поэтом, искусным историком, знал хорошо по гречески и отлично по еврейски, так что подольские евреи считали его своим евреем, хорошо знал и по татарски. Этот Войновский добыл из библиотеки в Валахии, когда деспот, посаженный паном Ласским, был разбит турецким губернатором Александром, великолепные рукописи (monumenta scripta) и между ними книги Цицерона de Republica ad Atticum, золотыми буквами написанные на пергаменте, а на обороте имевшие какую то незнакомую нам печать, которую можно было еще видеть. Наверное эти книги принадлежали какому нибудь великому господину высоко ценившему их. Этот-то Войновский сказал некоторым из нас, не хочет ли кто ехать с ним: он покажет нам истинную гробницу Овидия. Некоторые из наших согласились и мы на легких конях, едучи от Днепра пустынею, на шестые сутки остановились на прелестнейшей площадке у колодца, обросшего свежею зеленью. Поодаль от этого колодца, на расстоянии как бы брошенного камня, Войновский вынул свою саблю, скосил высокую траву, мы помогали ему, расчистили место и увидели остатки надгробного камня. Буквы на этом камне заросли мохом, а кусок камня спереди было отбит и его не было. Мы отскребли буквы ножем, выжгли порохом, вычистили камень, и нашли, что все сказанное Войновским оправдалось. Ибо на том камне были высечены следующие четыре стиха:

Hic sitns est Vates, quern divi Caesaris ira,
Augusti Latio cedere jussit humo.
Saepe miser voluit patriis occumbere terris
Sed frustra: hunc illi fata dedere locum.

(Т. е. Здесь положен старец, которому гнев божеского цезаря Августа повелел покинуть латинскую землю. Часто несчастный желал лечь в родной землe, но тщетно : судьба ему здесь дала место. Прим. пер.)

Слово Latio нельзя было прочесть и мы полагали сначала, что по всей вероятности и по буквам, тут должно быть изречено patrio, [173] но как в следующем стихе снова встречается сново patriis, то все мы были такого мнения, что невероятно чтобы тут нарочно или по неосмотрительности было два раза поставлено одно и тоже слово, потому мы и полагали, что это неясное слово следует читать Latio,a не patrio. Я это говорю к тому, что если бы кто видел и читал или записал эту надпись, то чтобы не досадовал, что я так записал. Мы взяли с дерева смолы, посредством пороха на огне превратили ее в смольчуг (черную смолу), и этою смолою залили буквы, чтобы они не так легко заростали мохом. Этот самый Войновский рассказывал нам, что на Волыни передавали ему, будто тело Овидия было перевезено в Киев. Но это не так: впоследствии мы тщательно разыскивали про это в Киеве, но ничего не могли ни разыскать, ни разузнать. Место, где находится этот надгробный камень, лежит на границе Греции и было некогда населено, как о том можно судить по древним каменным развалинам и по красивому колодцу. Войновский говорить, что отсюда недалеко до Черного моря, но мы не отважились ехать дальше.

Город Киев в древния времена должно быть был велико- лепным и обширным городом. Это видно по старинным стенам, окружающим его на восемь миль, и по великолепным большим церквам. В. этих церквах имеются красивые великолепные подземные своды (пещеры), а в некоторых из этих пещер лежит много нетленных тел, которые высохли, будто изжаренные, но не черные, а настоящего человеческого цвета, чему нельзя довольно надивиться. Киевляне говорят, что эти тела все тела мучеников. Татарин сюда не ходит для грабежа, потому что сколько раз не пытался он приходить сюда всякий раз не уходил безнаказанно не столько от людей, сколько от Бога. В одной из таких пещер лежит тело девицы, красивое и приятное по наружности, с длинными светлыми волосами, одетое в небольшую драгоценную и прозрачную ткань, совершенно нетленное, так что все члены можно распознать и осязать. Тамошние жители верят и говорят, что это есть тело великомученицы Варвары, но та ли она самая, как в истории ее значится, пусть читатель сам расследует и судит. В этих церквах имеются большие каменные колонны, будто вылитые, и рассказывал тамошний епископ (он склонен к лютеранскому учению и происходил из литовского рода Пацов), что от Киева до Смоленска (коим еще владеет московит) идут подземные ходы, проведенные даже под широкую реку Днепр, и все эти ходы, презнатной работы: сколько же они стоили денег, труда и работы! Из этого легко можно понять, что за великолепный город был Киев в старину. Киевляне говорят, что то строили италианские купцы, а в новейшие времена генуэзцы заботились, чтобы здесь снова выстроить [174] вольный порт. Обо всем этом я упоминаю, ибо то упоминает и объясняет история этих мест.

Хотя татарин, как выше сказано, и поворотил домой, но к зиме снова появился с большою силою и прошел всю землю, не доходя на 18 миль до московской границы, страшно все жег и многия тысячи мущин и женщин взял в плен и увёл с собою, между пленными было до 1500 знатных панов и шляхты, а всех, кого татарин не полонит, продает он туркам.

В это время лифляндские дворяне снова прибыли в Вильну, повторили свой прежния жалобы и просили короля, дабы он, ради Бога, приостановился с уничтожением их древних грамот и печатей, а бедных изгнанников, чтобы снова восстановил в их отческих наследиях.

Тогда же для приема короля прибыл в Вильну великий подскарбий литовский. Он заставил своего десятилетнего сынка выучить наизусть орацию (стихотворную речь) в лист величиною, эту орацию мальчик должен был прочесть королю. Содержание орации было таково: ребенок поздравляет короля с победою над северным чудовищем московитом, король мир и согласие снова восстановил, чему он, мальчик, тем более радуется, что чрез то свободные искусства снова пойдут в гору; далее он желал его королевскому величеству от Господа Бога много счастия и побед над всеми врагами, а в особенности же просил короля, чтобы он исполнил всё то, исполнению чего препятствовала московитская война, именно: чтобы заморских выходцев, наводнивших Ливонию, король уничтожил и за море назад выгнал из этой земли, которая по справедливости принадлежит Литве, ибо литовцы много тяжких трудов и издержек понесли в защиту этой земли. Все это лифляндцы относили к самим себе, в особенности когда по своим просьбам ничего не получили. Король, несмотря на ливонские просьбы, не смотря на письма к нему некоторых имперских курфюрстов и князей, послал в Ливонию Пэнкославского, чтобы он вышеупомянутые распоряжения и порядки, направленные против немцев, приводил в исполнение. Он начал с Кокенгаузена, но всё земство протестовало против того и решилось обратиться от короля худо распорядившего это дело к королю, который бы получше распорядился оным, а вслучае, если бы король не принял их ходатайства, они решились обратиться ad aperta comitia (вального сейма).

Выше было упомянуто, что полковник Георг Фаренсбах, наместник короля датского на Эзеле, с позволения своего государя, находился под Псковом. Король польский обещал в награду ему пожаловать лён в его отечестве, Ливонии, и вследствие того позволял ему просить о лене у варшавского сейма, и что ему сейм [175] назначит, то чтобы он этим и владел. Но на сейме, происходившем после похода, два года тому назад, ничего не было постановлено, как о том выше сказано. Но когда между королями польским и датским снова началась сильная рознь, то Фаренсбах и стал просить короля польского, чтобы он исполнил обещание, дал ему что нибудь в награду за службу под Псковом. Король дал ему замок Каркус, тот самый, который принадлежала прежде герцогу Магнусу и к которому было приписано не менее 1000 человек крестьян, кроме того приказал отпускать ему, как полковнику, по 1000 талеров в год из рижской фунт-камеры и назначил его президентом всего венденского округа. Получив замок, Фаренсбах начал выгонять дворян и других людей, которым герцог Магнус дал замковые имения в лены, а лены ети приписал снова к замку, а сам отправился на Эзель. Этот остров король датский дал ему в пожизненное владение: с острова этого он мог получать до 2000 гульденов в год дохода и, получив его во владение, дал подписку королю датскому, что без его ведома, не будет служить никакому другому государю. Когда король датский узнал, что Фаренсбах получил от польского короля замок и назначен президентом венденского округа, то послал своего гоф-юнкера, Георга Швабена, отобрать у Фаренсбаха остров Эзель. Но Фаренсбах сказал, что лично приедет в Дании и, в случае нужды, оправдается пред королем. Обо всем этом я вкратце упоминаю для того, чтобы знать о поводах, ибо Фаренсбах из всех полковников лицо очень известное. Поедет ли он в Дании и как оправдается пред королем — покажет время. То, однакоже, верно, что король датский очень рассердился на Фаренсбаха, и всех ливонцев, коих у него при дворе состояло много и некоторые занимали важные доверенные должности, уволил от службы.

В это же время прибыл в Гродну турецкий посланник Мустафа-Чауш, король также приехал туда из Вильны. Посольство это привезло с собою оправдание по поводу убийства польского посла и конюшего Подледовского, именно: он преступил границы своего полномочия, подошел к войску, снаряженному султаном против персов, осматривал войско, вследствие чего, без всякого ведома и повеления султана, убили его. Султан посылает виновных в убийстве к королю, чтобы он казнил их. Посол с своей стороны требовал удовлетворения за великие убытки, постоянно наносимые туркам казаками, и выдачи казацкого гетмана, который подобно Подкове, поверив обманным словам, прибыл в Гродну и тут был заключен в тюрьму. Этот казацкий гетман был очень смелый воин и много зла причинил туркам, вот выдачи этого-то гетмана и требовал турок, выдавая королю головами двух каких-то бездельников, которые, быть может, и без того [176] заслужили казнь. Турецкому послу велели идти в его квартиру и когда он ушел, король вслух всем рассказал, что этот Мустафа Чауш был при жизни отца короля в Семиграде учителем в ариатской школе. Когда его выгнали из школы, он ушел к туркам и вот теперь сделался послом могущественного государя. Он правил свое посольство на очень хорошем латинском языке; поляки говорили, что сколько турок ни присылал в Польшу послов, до сих пор не было ни одного, который посольство правил бы на латинском языке. С этим турецким послом, знавшим по латыни, я познакомился. Он охотно пил вино и рассказывал, что их нынешний султан почти ежедневно напивается пьян, и что обычай пить вино входит у них в употребление: они в вино кладу т свежую полынь, и после уже пьют. О Христе он говорил не только без всякого презрения, напротив говорил, что Христос выше Магомета, был гораздо большим пророком чем последний и был потому больше чем человек. Многие просили его, чтобы он в их записных книжках кратко написал свое мнение о Боге, нашем Христе Спасителе и Магомете и он написал так:

Non sunt Dii, sed unus est vere Deus; Jesus est Spiritus Dei, et Mahometh ejus nuncius. Т. е. Нет многих богов, но действительно есть только один Бог; Иисус есть Дух Божий, а Магомет его посол или апостол.

О казацком гетмане просили самые знатные паны и король, чтобы не отказывать им в просьбе, велел этого гетмана отвести до русской границы, чтобы турки его не видели, и потом сказать им, что он убежал. Но скоро пришла весть, что он всетаки попался в руки туркам, которые и отрубили ему голову.

В это же время пришло известие, что великий князь умер в Москве, но это известие было пока еще неверное, но вскоре прибыло посольство от нынешнего великого князя в траурной одежде, которое подтвердило известие о смерти.

В конце апреля великий канцлер коронный Ян Замойский захватил Самуила Зборовского и приказал отрубить ему голову. Расскажу вкратце как было дело.

Самуил Зборовский, Ян, бывший главным начальником под Гданском, Андрей и Кристоф, находившиеся вместе с паном Ласским некоторое время при дворе римского императора, были родные братья из знатного древнего рода короны польской. Самуил, во время короля Генриха, убил какого-то шляхтича и был за то приговорен к изгнанию из края. С целью освободится от изгнания, он отправился во Францию и там помирился с Генрихом. Этот-то Самуил, со своими братьями Яном и Иоанном, как было уже сказано в начале, знатное количество своего имущества выдали, чтобы Стефана Батория сделать королем в Польше. И точно: без [177] панов Зборовских и их приверженцев, король Стефан никак бы не достиг польского престола. Я не говорю, чтобы Господь Бог не действовал посредством других органов и других лиц, но все таки паны Зборовские в сущности были истинные causae sine quibus non. На проскрипции (изгнании) Самуила Зборовского не только не настаивали, но он много раз присутствовал в публичных собраниях в Кракове и других местах, где находились и король и великий канцлер, всегда был хорошей мысли, так что никак нельзя сказать, чтобы он был казнен и по закону и по уставу за убийство шляхтича, но причины его казни были совсем другия, эти причины сохранялись в тайне и о них не многия знали в Короне Польской. Много толков из за этого возникло и не мало в тех местах было сомнений в оправдании поступка, потому я и расскажу верное и правдивое об оном.

Выше было сказано, что польский король послал против татар несколько войска, собранного на скорую руку. К войску этому были, между прочими, назначены двое венгерских господ, Зиберг и Цобар. Зиберг стал на ночлег по ту сторону русского Львова, а Цобар заночевал в самом Львове. В постоялом дворе, где он пристал, попадается ему порядочный торбанист, игравший на торбане какую-то фантазио про себя. Цобар, хорошо знавший по польски и по немецки, спрашивает у этого торбаниста не нуждается ли он в службе, если нуждается, то он, Цобар, даст ему место. Торбанист отвечал, что служит у пана Самуила Зборовского. Как только Цобар услышит это имя, то сейчас же стал распрашивать торбаниста про этого пана, ибо ходила такая догадка, что Зборовский не прочь был сделаться казацким гетманом. Вот Цобар выпил вместе с торбанистом и спрашивает, где его пан в настоящее время. Торбанист отвечает, что он находится недалеко от Львова. Цобар спрашивает дальше, что же Зборовский поделывает в этих местах, коли слух идет про татарский набег? Торбанист отвечал, что Зборовскому нужно тут переговорить кое с кем и прибавил, что тут великие дела замышляются. Цобар подсел к торбанисту и, слушая его игру, похвалил его искусство, подарил ему пару венгерских гульденов; снова они выпили, снова Цобар подсел к нему и говорить, что его пан не очень-то старается пред королем, что де ссоры с великим канцлером его, Зборовского, к добру не поведут. Торбанист, с пьяных-ли глаз, или по глупости своей, начинает вздыхать и говорить, что хотел бы с честью отстать от своего пана, ибо Зборовские такие дела затевают, что, как вспомнишь, так волос дыбом становится. Цобар, разведавши так много, подсел еще ближе, и говорит, что доставит ему службу у короля, что ему подобает быть верным больше королю, чем неверному пану, а если знает что худое про своего [178] пана, то должен сказать, и уверил его, что ему решительно нечего бояться. Торбанист обещал все открыть, но как в этот вечер он пьян, то пусть Цобар даст ему срока до утра. Чтобы торбанист не забыл к утру своего обещания и помнил о нем, Цобар вынул свою записную табличку (книжку) и говорит, чтобы торбанист сам написал в ней, что завтра откроет замыслы Зборовского против короля. Торбанист написал. В эту же ночь с великою поспешностию Цобар послал своего служителя к Зибергу, чтобы тот его не ждал, что ему, Цобару, предстоит идти дальше во имя Господа Бога, ибо он проведал про такие замыслы которые угрожают жизни короля и собственному их всех благополучию, о чем он скоро сам ему расскажет. Он приказал также своему повару приготовить к утру хороший завтрак и чтобы, прежде чем проснется торбанист, на столе стояла мальвазия и другие конфекты. Сам Цобар совсем снарядился в дорогу и, говоря, что ему нельзя ждать даже четверти часа, торопил торбаниста присесть и попробовать конфект, а между тем хозяин приносить суп и другия кушанья. Цобар показывает вид, что кушанья не нужно и он не заказывал их, но напоследок говорить, что коли приготовлено, то и поедим. Он тогда велел своим телегам и некоторым гофлейтам отправляться вперед и указал место, где им подождать его. Начинает он с торбанистом снова пить, хвалить его искусство и снова дарит несколько венгерских гульденов. Торбанисту, не очень то, быть может, много видавшему от своего пана венгерских червонцев, понравилось все это; он и говорить,, что-де большую охоту имеет служить при королевском дворе. Цобар подает ему руку, прощается с ним, говоря, что пора ему ехать, расчитывается с хозяином и вынимает свою записную книжку посмотреть, не забыто-ли чего. Притворяясь, что теперь только он увидел написанное вчерашним вечером торбанистом, напоминает, что это его рука и обещание и потому, когда что знает про замыслы Зборовских, то пусть ему расскажет. Торбанист говорить, что-де расскажет, если из того не выйдет никакой опасности для него и если для него при дворе будет служба у другого господина. Тогда Цобар подал ему руку в знак заверения, и вместе с тем сказал, кто он такой и зачем его посылают. Ну, коли так, сказал торбанист, то знайте, что пан Самуил Зборовский находится отсюда в нескольких милях; я доставлю вам подлинные письма, писанные к Самуилу его братьями, а из писем тех можно видеть, что они, Зборовские, уговорились между собой отравить короля и отрубить голову великому канцлеру. Пусть только Цобар выставит своих лошадей на пол-дороге на тот случай, что если Зборовский в скорости хватится и не найдет некоторых писем, то велит преследовать его и нагонит, если у него, торбаниста, не [179] будет подставных лошадей. Так и сделали: торбанист явился обратно и принес с собою несколько писем, которыми трое братьев, Самуил, Андрей и Криштоф, обязывались между собою действовать, как выше сказано. В письмах этих признали их руки и печати. Тогда Цобар и Зиберг посадили этого торбаниста на лучшего коня, дали ему в провожатые нескольких из своих людей и отправили его к королю с письмами и донесениями. Король в это время находился еще в Кракове с великим канцлером и сейчас же назначил торбанисту хорошее содержание. Между тем Зборовский проведал, что его торбанист находится в Кракове и, не зная что он находится у короля, пишет одному из своих шурьев, чтобы тот следил за торбанистом и буде где его встретит, то, чтобы отослал его обратно к нему, Зборовскому. Шурин встретить торбаниста в краковском замке и велел своим слугам взять его оттуда, но слуги великого канцлера заметили то и немедленно же дали знать ему, что хотят брать торбаниста. Великий канцлер сошел вниз и говорить шурину Зборовского, чтобы он оставил торбаниста в покое, что торбанист состоит уже в королевской службе и служит королю вернее, чем Зборовские. Когда шурин обо всем этом известил Зборовского, то Зборовский догадался, что великий канцлер видел письма, что эти письма перенесены торбанистом и таким образом их замыслы обнаружатся. В этих письмах не упоминалось имени Яна Зборовского, брата Самойлова, потому он, уведомленный об этих делах, или же по просьбе братьев, не мешкая пошел к королю и просил его величество беглому проходимцу, торбанисту, не верить. Но король показал ему письма и печати, тогда обезкураженный Ян Зборовский должен был удалиться и молчать. Зборовские начали оправдываться пред королем и напирали на то, что и письма и печати вовсе не их, а если рука и похожа, то все же они писем никаких не писали. Пусть король вспомнит, что у него самого недавно еще был секретарь, который мог писать под все руки, так что сам король не мог признать, что он сам писал, а что водил пером тот негодяй. Вследствие чего, они просили короля, чтобы он, согласно польского статута, выдал им беглеца, торбаниста, или же, по крайней мере отослал бы его в такое место, где бы можно было искать на нем своего права. Кроме того они обвиняли торбаниста в том, что он чернокнижник (Nigromanticus) и потому тем легче может подделывать всякую руку. Но торбанист в скорбм времени исчез или бежал куда, когда у видел, какую игру он затеял, а может быть куда нибудь его и запрятали, чтобы его не убили и чтобы впоследствии можно было поставить его свидетелем. Многие, жившие с ним вместе, рассказывают, что то был большой проходимец и, кажется, кое что смыслил и в чернокнижии. [180] Все это так шло в течение целого года, пока наконец в конце апреля 1584 г. великий канцлер после потери своей жены, должен был ехать из Книшина в Краков в трибунал. Он узнал, что Самуил Зборовский с тремя стами всадников поджидает его. Он поехал очень медленно, сворачивая с большой дороги. Между тем он поспешно донес королю, чтобы получить от него приказ и наставление как поступить, если Зборовский попадется ему в руки. Получив от короля ответ, что мертвый пес не кусается (quod mortuus canis non morderet), великий канцлер незаметно собирается с силами, а Зборовский, будучи вполне уверен в своей безопасности гостил у дочери своей сестры в Неполомицах в трех милях от Кракова, а его свита вся рассеялась по деревне. Тут люди великого канцлера сделали внезапное нападение, а Зборовский, видя что ему не миновать плена, выбежал в одной рубашке из своей комнаты и скрылся в доме своей приятельницы. Люди канцлера прибежали вслед за ним, и он, видя невозможность скрыться куда либо, спрятался позади своей приятельницы и других женщин. Его нашли, схватили и увели оттуда, потом принесли его одежду, позволили ему одеться, но сундуки забрали под стражу. Пред отправлением своим в Краков, великий канцлер писал к вдове убитого Зборовским шляхтича, не желает-ли она принести жалобу на Зборовского, но она ответила, что если канцлер и король имеют что против Зборовского, то пусть и действуют против него, она же на этот раз со своею жалобою мешаться не будет. Великий канцлер пошел в тюрьму к Зборовскому и говорить, что ему, канцлеру, крайне прискорбно, что он свои дела не повел иначе, и что он, канцлер, очень бы желал, чтобы Зборовский не запутывался в них. Но когда уж так вышло, то пусть он прочитает королевское письмо и приказ: он тогда узнает, что тут Замойский ни при чем, но строгий королевский приказ повелевает начать против него, Зборовского, подобный процесс. Потому Замойский и просит Зборовского извинить его, и помнить, что то есть кара и суд Господа Бога, а также помнить, что король и он, канцлер, не раз предостерегали его чрез знатных персон. На это Зборовский отвечал: он хорошо видит, что на то есть королевский приказ, но что все несчастие его есть дело канцлера, то на это имеет достаточные доказательства. За тем он спросил: не могло ли бы как иначе повернуться дело и неужели королю и ему, канцлеру, так нужна уж его жизнь. Канцлер снова начал его просить, чтобы он не считал его виновником своей смерти и чтобы сознался, что он сам виною своего несчастия, но если свое дело желает представить на суд Божий и потребует духовника для христианской исповеди, то в том отказа не будет. Но Зборовский никак не хотел признать, что канцлер неповинен в его смерти, напротив [181] все твердил, что он причиною его смерти, что на страшном суде Христовом он призовет его к ответу. Тогда канцлер прослезился, слезы потекли по его щекам и он именем Господа Бога заклинал Зборовского извинить и простить ему, ибо то был королевский приказ. Наконец Зборовский ответил, что, если уж он просит ради Создателя, то прощает ему, но на оном страшном суде пусть канцлер запасется хорошими оратором, и адвокатами, ибо он будет взывать к Господу Богу о мщении. Он потребовал духовника. К нему допустили католического ксендза, который был несколько пьян и начал вдаваться с ним в диспуты. Вследствие этого Зборовский не захотел исповедываться, но всю ночь пролежал на земле, оплакивая свой грех, так что весь пол омочил своими слезами. Ранним утром у малых дверец замка его казнили в тайне.

Этот процесс Зборовского произвел сильное раздражение не только между друзьями его, но и во всей Польше. Выше было сказано, что сейм 1582 г. разошелся, ничего не порешив, ибо послы никак не соглашались допускать, чтобы король мог судить дворянина без приговора трибунала и государственных чинов и изменять шляхетские привиллегии.

Незадолго пред Троицею в этом году в Варшаву прибыли московитские послы в траурных одеяниях. Они сообщили верное известие, что великий князь Иоанн Васильевич умер 20 марта; и передали королю два письма, одно от великого князя, а другое от польского посланника. Эти письма гласили следующее:

Феодор Иоаннович, великий князь всея Руси, владимирский, московский, новгородский, царь казанский и астраханский и т. д. великий князь смоленский, ливонский и всея Сибири и пр. брату нашему, великому князю Стефану. Посылаем к тебе, брат наш король Стефан, посла нашего Андрея Яков-кира Измайлова, и что он тебе устно скажет, можешь ему смело верить. Дано в нашем замке нашего княжества московского 9 апреля 1584 г.

Другое письмо было следующего содержания:

Послал ты к нашему блаженной памяти родителю посла твоего Льва Сапегу, поелику же родитель наш не был уже в живых и твой посол уже не нашел его, потому он и не хотел объявлять нам своего посольства за неимением от тебя на то приказа, а сказал своему приставу, чтобы он привел его к боярам, с которыми он имеет переговорить нечто. Когда мы узнали от наших бояр о желании твоего посла, то и согласились на оное, чтобы он в нашем замке видался с ними. Посол твой с нашим боярином князем Федором Михайловичем Трубецким (Trubicum) и другими переговаривал и заявил, что он тебя, нашего брата, к родителю нашему, великому князю московскому, послал по [182] важным делам. Но как он не застал родителя нашего в живых, то и не пригоже ему, послу, править так его посольство, и он просит, чтобы мы послали к тебе, нашему брату Стефану, наших послов; а ему дозволили возвратиться домой. Мы с тобою, нашим братом Стефаном, живущие в мире, послали к тебе нашего посла с тем, чтобы Лев Сапега мог удалиться отсюда, а посол наш, чтобы приложил старание, дабы христианство между нами в мире пребывало. А поелику блаженной памяти родитель наш с тобою нашим братом доброе дело начал и распорядил, потому и мы желаем, чтобы ты, наш брат, это доброе дело мира укрепил и установил, дабы братская любовь между нами множилась для упрочения мира в нашем христианстве. А когда посол наш, Проня Толстой, с нашими письмами придет к тебе, то не задерживай его, а не мешкая отправь обратно. Напиши также к твоему послу, Льву Сапеге, чтобы устроил между нами мир и подтвердил. Дано, как выше, 12 апреля 1584 г.

При этом и Лев Сапега, посланный около Сретения ещё при жизни старого московита в Москву с приличествующими подарками, писал королю нижеследующее:

Послы, которых великий князь и его бояре шлют к вашему королевскому величеству, как я уразумел, имеют главною целью заключение мира; я со своей стороны не желаю верить, чтобы ваше величество легко согласились на мир. Ваше величество сами знаете в каком положении находится эта страна. Ненависть и раздор господствуют между самыми знатными лицами, как я о том уже писал прежде, а это означает их упадок. Ныне самое удобное время покорить это государство и об этом уже здесь думают и явно говорят, что ваше королевское величество не упустите этого случая и, как я слышал от здешних бояр, они сами мысленно уже присоединяют к вам оба княжества, Смоленское и Северское, а Бельский даже пророчествует (дай Бог, чтобы оправдалось), что ваше величество в скором времени будет в самой Москве. И это вполне возможное дело, ибо ваше величество, овладев с Божиею помощею Смоленском, не встретите до самой Москвы никакой крепости, которая бы могла задержать вас, так как замки, находящиеся между Смоленском и Москвою, как то: Дорогобуж, Вязьма и Можайск находятся в совершенном упадке и могут быть взяты без всякого труда, тем более, что многие, а особенно Бельский, благоприятствуют вашему величеству. Тут так думают, что Бельский вместе с казаками, которые бежали из под Пскова, скоро будет при вашем величестве. Он это замышлял, когда предвидел смерть великого князя, но его никто не брал в подозрение, и Павлик, бывший казцким гетманом, в настоящее время освобожден и пр. [183]

Король польский не медлил обратным отправлением московских послов к своему послу, Льву Сапеге, который должен был ожидать в Москве их возвращения, дал для руководства следующую инструкцию:

Стефан и пр. Из твоего предшествовавшего письма мы узнали, почёму ты о смерти великого князя московского Иоанна Васильевича о тайных и тихих похоронах его и о тяжелом своём сбережении не писал нам своевременно, а также и о том, что ты тяготишься долговременным своим пребыванием в Москве. Из этого мы познаем твое усердие и ревность служить нам и общей пользе. Ты доносишь нам то, что мы милостиво узнаем и уверены, что ты и впредь так поступать будешь, именно прилежно будешь узнавать все то, что нам необходимо знать. А что ты посольства своего великому князю Федору не объявил, хотя он и требовал того, то ты это хорошо сделал. О том же, что нынешний великий князь нам писал и что велел устно объявить чрез посла своего Андрея Яков-кира, мы сообщаем тебе, вместе с тем желаем, чтобы ты и впредь оставался при великом князе, ради чего посылаем великому Князю верющую грамоту, а тебе особую инструкцию, по которой ты должен расположить свой действия. По получении этой инструкции, ты должен заявить великому князю, что желаешь говорить с ним секретно, именно о полученном нами верном извести, что Синаин-паша донёс султану, что не только татары, но и подданные великого князя, живущие по Днепру, сильно вредили турецкому войску, возвращавшемуся с персидского похода, и некоторых убили, и что турок на том стоит, чтобы добывать Астрахань для легчайшего и вернейшего прохода в Персию. Мы желаем предостеречь великого князя об этом. Если бы после того бояре спросили, почему мы не хотим брать их опасных грамот для наших послов, то ты им должен отвечать, что мы в оных не нуждались, и хотя родитель его прислал такие грамоты чрез Архора Нащокина (Archora Nossgokin), чтобы мы наше посольство по оным прислали, но мы однакоже об этом ничего не писали и тех грамот не взяли, и когда Нащокин получил совершенный отпуск, то просил еще раз аудиенции, показал нам верющую грамоту великого князя и просил, что если мы наших послов не пошлем, то чтобы мы дали опасные грамоты их послам, что мы и учинили, и великокняжеские послы по оным грамотам прошли чрез все наше государство до самых Великих Лук. Обычай этот потому не мог быть изменен, что уния Короны Польской с Литвой требует, дабы в таких важных делах распоряжался единственно общий сейм. И хотя нынешнии великий князь заявляет нам свою дружбу, но на деле оказывает противное, ибо пишет себя князем ливонским. Его родитель овладел частию Ливонии, которую нам [184] уступил, нынешний же великий князь ничем в Ливонии не владеет, потому и титуловаться ливонским князем не может. Кроме того мы с родителем его спорили о Новгороде, Пскове и Смоленске, прилегающих к великому княжеству литовскому и издревле ему принадлежащих, но однакоже воздерживаемся именоваться в нашем титуле князем этих земель. Но если бы об этом мог состояться подобающий договор или соглашение, то дело могло бы обойтись без пролития крови христианской, чему мы были бы очень рады. Чтобы показать наше усердие и старание о пользах христианства, где возможно, посылаем вместе с сим опасную грамоту для московитских послов, дабы они могли присутствовать у нас на сейме, который мы с Божиею помощью откроем в конце текущего года для обсуждения происшедших тяжелых дел, а также и разногласий, возникших между нами и его родителем. Мы приказали, как он желал, сохранять мир по границам. Что же касается до пленных, то ты должен приложить всякое старание к освобождении двух слуг князя Троцкого, так как они взяты в плен с бою. О других пленных ты разузнай, взяты-ли они с бою или во время каких казацких набегов, и тогда будешь знать как поступать для их освобождения. Что касается до твоего строгого содержания, о котором ты пишешь в своем письме, то наши панырада говорили о том с московитскими послами и дали им понять, что если у них подобным образом обходятся с нашими послами, то мы перестанем посылать к ним послов, ибо вольную шляхту посылать к ним не подобает. Они должны так обходиться с нашими послами, как наши сословия обходятся с их послами, ибо даже с татарскими послами они обходятся лучше, чем с наими, и пр.

Когда московский великий князь видел, как указано выше, смерть перед глазами (он долго был болен и опух, и тело так разложилось, что невозможно было вынуть внутренностей, он умер 26 марта, а 28 марта его похоронили тихо и без всякой огласки), то позвал к себе своих бояр и наказал им, чтобы они его второго сына, Феодора Иоанновича, признавали и почитали великим князем (старшего своего сына он пронзил палкою, которую обыкновенно носил, за то, что тот советовал заключить мир). А так как Феодор был несколько тупоумен, потому умирающий великий князь и пожелал, чтобы четверо старших бояр, которых он позвал и представил, состояли при Феодоре и правили государством. Он говорил им, что лучше быть под неразумным, но своим государем, чем под умным, но чужим. За несколько лет пред тем он велел казнить своего двоюродного брата, его жену и детей, подозревая его в намерении овладеть престолом. Осталась в живых молоденькая дочь этого князя Владимира и то [185] потому, что великому князю сказали, что она на него похожа. Эту-то молоденькую девушку великий князь и отдал в замужество за герцога Магнуса.

Теперешний московский князь Феодор был всегда презираем своим родителем за то, что тот во всех делах являлся неспособным: он однажды сам побежал в церковь и начал звонить. И Сапега, королевский посол, доносил, что невидно в нем разума. Но московиты говорили, что он только притворялся таким, ибо видел, что отец любит только старшего сына, и потому боялся за свою жизнь. Но и то быть может, что московиты так говорят, не желая, чтобы про них рассказывали, что у них государь не разумен. Приставленные к Феодору четыре боярина, вскоре по смерти великого князя, перессорились между собою, потому весьма было возможно, что двинься король Стефан в то время на Москву, то овладел бы всем московским государством. Но не судил того Господь Бог: яблоко раздора вверглось между королем и польскими сословиями, так что не было у них согласия в делах. А овладей король Москвой, то не только бы приобрел достаточно народа и земли, но и овладел бы несметными сокровищами, оставленными великим князем, а в отваге на великие и обширные дела недостатка у Стефана не было.

Польские сословия за два года тому назад ни на что не дали своего согласия, отчего разногласие между государем и его подданными увеличивалось более и более. И хотя король в феврале снова созвал сейм, но, по причине дела Зборовских, на этом сейме немногого было достигнуто. Короля на этом сейме некоторые послы резко осуждали, однакоже, не только все осталось по старому, но Христоф Зборовский был лишен чести и осужден на изгнание, и если он не остережется во время, то и его постигнет участь его брата.

Король на этом сейме безпрепятственно производил уголовный суд, и снова казнил нескольких дворян. Один пильтенский дворянин, Бонецкий, должен был быть обезглавленным, но палач нанес ему лишь несмертельную рану, рассек затылок между ушами, и Бонецкий спасся от смерти.

На этот же сейм прибыло знатное московитское посольство в 300 человек и просило о продолжении мира. Король и некоторые паны охотно бы начали войну, но земля и все шляхетство войне воспротивилось, ибо хотя некоторые воеводы и стали на стороне Короля, но если земские послы, избираемые от шляхетства, на что не согласятся, то с тем ничего нельзя и поделать. Большинство в друroe время, быть может, и пристало бы к королю, но теперь земские послы, по поводу дела Зборовских, ни на что не соглашались, и так недовольные разъехались и с этого сейма. Какой конец из этого выйдет, покажет время. [186]

Быть может найдется кто либо, кто заохоченный моими историями, будет прилежно следить за будущими событиями. А поелику при короле Стефане начались большие перемены, то и следовало бы таковые оценить, но и поразмыслить как Господь Бог ведет к переменам, ему угодным. Все что я лично видел и слышал, я вкратце изложил в этой книге, на немецком языке, предполагая издать то и по латыни. Ливонские войны и перемены, а также дело Зборовских в свежей памяти у всех. Я не только имел в виду поучение из событий прошлого, но писал, чтобы можно было поразмыслить и позаметить и последующие события, совершившиеся при настоящем короле, а других выяснить причины.

(пер. ??)
Текст воспроизведен по изданию: Записки курляндского герцогского гофрата Лаврентия Миллера о временах Стефана Батория // Сборник материалов и статей по истории Прибалтийского края, Том IV. Рига. 1883

© текст - ??. 1883
© сетевая версия - Тhietmar. 2012
© OCR - Reindeer. 2012
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Сборник материалов и статей по истории Прибалтийского края. 1883