СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Жозеф Бедье

ЖАН ДЕ ЖУАНВИЛЬ ^*

Жан, девятый сеньор Жуанвиля и наследственный сенешал Шампани, родился в 1225 г. Самый давний из его известных предков, рыцарь по имени Этьен, упоминается в документах с 1019 г. как покровитель (advocatus) монахов аббатства Сент-Юрбен: таково скромное происхождение его дома. В начале XIII в. союзы с видными родами, прежде всего с семействами Бриенн и Бруа, сделали этот дом богатым и могущественным. Отец Жана де Жуанвиля, Симон, умер ранее 1233 г., Жана вырастила мать — Беатриса, дочь графа Этьена Бургундского. Он женился в пятнадцать лет, в 1240 г., а в следующем году впервые исполнил свои обязанности сенешала Шампани на празднествах, которые давал в Сомюре молодой король Людовик IX в честь посвящения в рыцари графа Альфонса де Путье. Боевое крещение Жуанвиль получил в 1245 или 1246 г. во время частной войны, которую граф Шалонский, его родственник, вел с немцами. В 1248 г. он стал крестоносцем и в августе отплыл из Марселя с нанятыми им девятью рыцарями. В Лимасоле, на Кипре, король принял его к себе на жалованье. Он сражался под Дамьеттой, потом под Мансурой (8 февраля 1250 г.), был взят в плен вместе с остатками армии и выкуплен 6 мая 1250 г. Король отвез его на своем корабле в Акру, и во время этого плаванья завязалась их дружба. Жуанвиль вернулся во Францию только в апреле 1254 г., одновременно с Людовиком Святым. Он обнаружил, что его людей «обобрали и разорили», и постарался исправить беды, вызванные его отсутствием. Впрочем, его сеньориальные обязанности не мешали ему часто посещать парижский двор; оставаясь вассалом графа Шампанского, он стал и вассалом короля Франции — с того дня, когда получил от последнего «денежный фьеф». Он был включен в состав королевского совета, где разбирал «тяжбы у ворот». В 1267 г. Людовик Святой вызвал его в Париж, чтобы узнать, возьмет ли тот снова крест, и побудить последовать своему примеру. Жуанвиль отказался, потому что был против этого предприятия. Оба друга больше не увидятся: 5 августа 1270 г. король умрет в Тунисе на ложе посыпанном пеплом. При короле [220] Филиппе III Смелом, а потом при Филиппе IV Красивом, которого Жуанвиль недолюбливал, он продолжал часто посещать двор. Ему предложили дать показания (сохранилось его свидетельство) в расследовании, которое в 1282 г. завершилось канонизацией его друга Людовика IX. Через двадцать лет, в 1303 и 1304 гг., он, уже в очень преклонном возрасте, сражался с фламандцами при Ла-Бассе и Монс-ан-Певеле в составе королевского войска. Последний раз он присоединился к королевским войскам во Фландрии в 1315 г. — ему тогда исполнилось девяносто лет. Он умер у себя в замке 13 июля 1317 г.

Должно быть, ему было уже за восемьдесят, когда королева Жанна Наваррская, жена Филиппа Красивого, попросила его написать «Книгу благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика». Но она умерла (2 апреля 1305 г.) раньше, чем он закончил свой труд. Это Жуанвиль объясняет в письме, которое служит вступлением к его книге и которое он адресует сыну Жанны, будущему Людовику X Сварливому. Это посвящение датируется самое позднее октябрем 1309 г., судя по «Explicit» одной из рукописей.

История текста длинна и запутана. Ее подробный пересказ можно найти в блестящей «Заметке о Жуанвиле», которую Г. Парис опубликовал в т. XXXII (1896) «Литературной истории Франции» ¹; Г. Парис, кроме того, рассматривает здесь все исторические, филологические и литературные вопросы, имеющие отношение к нашему хронисту. Важное значение имеет книга Анри-Франсуа Делаборда «Жан де Жуанвиль и сеньоры Жуанвиля», изданная в 1894 г. ²: здесь анализируется и комментируется более тысячи документов, в том числе 547, касающихся Жана де Жуанвиля, составляя историю этого дома с 1019 по 1417 год. Уже Дюканж привел генеалогию дома Жуанвилей в своем издании, опубликованном в 1668 г. ³, — знаменитые археологические «Диссертации», которыми дополнено это издание, были перепечатаны в т. VII «Словаря средневековой и варварской латыни» Дюканжа (в издании Дидо-Геншеля) ⁴.

«Книгу благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика» можно прочесть либо в превосходном издании Капперонье 1761 г. ⁵, либо в одном из изданий XIX в.: Дону и Ноде (1840) ⁶, Франсиска Мишеля (1859) ⁷, Наталиса де Вайи (1867, 1874, 1882) ⁸, поскольку все издатели предпочли старейшую и лучшую из трех рукописей (которую маршал Саксонский привез из Брюсселя как трофей кампании 1746 г.); следует лишь пожалеть, что в своих изданиях, кстати, точных, Наталис де Вайи счел своим долгом переписать текст на псевдошампанском диалекте.

О простодушии Жуанвиля, о его искренности сказано всё. «Невозможно найти, — писал Вильмен, — более наивного очевидца: объекты [221] как будто родились в мире в тот день, когда он их увидел». Ему вторит Сент-Бёв: «В нем есть доброжелательность, детская прелесть, в нем есть самая юная свежесть». Нужно ли подтверждать подобные суждения? Вот он в день, когда принимает крест совсем молодым двадцатитрехлетним сеньором: кому не памятна эта серьезная и очаровательная сцена? Он созвал к себе во двор на высокий праздник Пасхи всех своих людей, всех своих ленников. У него только что родился сын, которого он назвал Жаном, как зовут его самого; при вешнем свете его вассалы отметили вместе с ним плясками и песнями появление новорожденного: «Всю эту неделю мы праздновали и танцевали... в течение понедельника, вторника, среды и четверга. В пятницу я им сказал: „Сеньоры, я отбываю за море и не знаю, вернусь ли“...», а поскольку он не знал, вернется ли, он попросил их, как делают при приближении смерти, сообщить ему о всяком ущербе, какой он мог им нанести; потом, загладив свои провинности, он выполняет тот обряд отправки в паломничество, которому мысль о близких опасностях придает такую поэтичность: он посещает окрестные святилища, босой и в одной рубахе, и прощается со святыми покровителями семьи: «И, направляясь в Блекур и Сент-Юрбен, я ни разу не позволил себе обратить взор к Жуанвилю, дабы прекрасный замок и двое моих детей, которых я покидал, не растрогали мое сердце». — Вот он у ног короля Людовика; святой, наставляющий его в кратких беседах сократического типа, старается извлечь из его сердца добродетели, о наличии которых ему известно: «„Хочу еще спросить, — продолжал он, — что бы вы предпочли — стать прокаженным или совершить смертный грех?“ И я, никогда ему не лгавший, ответил, что предпочел бы совершить их тридцать, нежели стать прокаженным»... Король промолчал, потому что при разговоре присутствовали францисканцы; но на следующий день произнес: «Вы говорите как безрассудный человек!..» Он также спросил у Жуанвиля, мыл ли тот на страстной четверг ноги бедным. «„Сир, — ответил я, — увы! Ноги этим мужикам я никогда не мыл“. „Поистине, — молвил он, — это дурно сказано“»...

Таким образом, сенешал не лезет в карман за ответом. Не то чтобы он всегда открывал свою душу: «По словам мудреца, — говорил он, — какая бы у человека ни была на сердце печаль, ничего не должно проявляться на лице», и, верный этому аристократическому правилу приличия, он умеет сдерживать свои эмоции, когда ему плохо; но радость он никогда не может сдерживать — она прорывается в простодушных словах и шутках, в веселых остротах, порой заставляя короля «громко хохотать». Главное, что в самые суровые часы крестового похода, например, во время ужасных сцен, последовавших за сражением под Мансурой, его непобедимый оптимизм способен извлекать себе награду даже из трагизма [222] обстоятельств. Но как подытожить эти рассказы, рельефно показать этот контраст? Это сумел сделать Сент-Бёв на прекрасной странице из «Бесед по понедельникам» (т. VIII):

«Жуанвиль принадлежал к тем, кто направился к Дамьетте водным путем. В одном месте они наткнулись на галеры султана, которые осыпали их, как и других рыцарей, находящихся на берегу, „таким множеством стрел с греческим огнем, что казалось, с неба падали звезды“. Неизменно живое и настоящее воображение! Вскорости опасность становится неотвратимой: приходится выбирать только между альтернативой: или попасть в плен на воде, сдавшись султанским галерам, или всем погибнуть от рук сарацин, высадившись на берег. Жуанвиль предпочитает первый выход. Правда, один из его слуг, родом из Дулевана, смело предлагает ему второй: «„Я полагаю, — сказал этот храбрый человек, — что нам нужно дать перебить нас всех, тогда мы попадем в рай“. Но мы его не послушались» , — простодушно говорит Жуанвиль... Он был схвачен, отправлен на вражескую галеру и не раз ощущал нож у горла. „И тут из-за охватившего меня страха, а также и болезни я начал очень сильно дрожать. И тогда я попросил пить...“ Отметим наивность и совершенную искренность. Жуанвиль дрожит, и он может выбрать, чем объяснить свою дрожь, страхом или лихорадкой; он может сказать, как Байи: „Я дрожу, но от холода!“ Высокие слова! — Но он не возвышен и не думает казаться таковым; он боится и говорит об этом.

…Однажды Жуанвилю и его спутникам, которыми битком набили галеры, стали угрожать три десятка разъяренных людей, пришедших с обнаженными мечами или секирами в руках. Уже никто не думал ни о чем другом, кроме как достойно умереть: „И множество народа принялось исповедоваться у одного монаха тринитария“. Жуанвиль признается, что в такой момент он напрасно искал, в чем исповедаться: он не помнил за собой никакого греха. Он довольствуется тем, что осеняет себя знаком креста и становится на колени перед одним из сарацин, который держит секиру, со словами: „Так умерла святая Агнесса“. Однако рыцарь рядом с ним, лучше помнящий свои грехи, за отсутствием священника начинает исповедаться ему, Жуанвилю, и последний, выслушав, произносит формулу: „Отпускаю вам грехи властью, данной мне Господом“. — „Но когда я встал с колен, — простодушно добавляет он, — я уже не помнил ничего из того, что мне было им сказано и поведано“».

Да, Жуанвиль — это сама живость, сама наивность. Какая неподражаемая непосредственность! На гробнице, сохранившейся до Революции, эпитафия, выбитая в XVII в., характеризовала его такими нежными, ласковыми и столь верными словами: «Ingenium candidum, affabile et amabile» ⁹. [223]

Но, так настаивая на его искренности и детской наивности, не рискуем ли мы создать впечатление, что в день, когда этот милый рыцарь взялся за пугающую задачу составления «Книги благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика», он, возможно, совершил насилие над своей природой, замахнулся на большее, чем ему бы следовало? Сам он несомненно согласился бы с этим при его христианской кротости, прежде всего при его учтивости и при его простоте честного человека, который «ни на что не претендует». Но воздержимся от такого вывода. Думается, он не скрывал, а просто не знал, не ведал о собственном благородстве и, если осмелюсь так сказать, о своей причастности к святости.

Почему он стал крестоносцем, в то время как его шампанский сюзерен не пошел в крестовый поход? Никакие мирские соображения не подталкивали его к этому. Он стал крестоносцем, продолжая прекрасную семейную традицию: пятеро из его предков побывали на Святой земле, и он счел за благо пройти по их стопам. Он стал крестоносцем по тем же причинам, что и Людовик Святой, — Потому что этого хотел Бог. То, что он принадлежал к тому типу французов, которые ненавидят войну и которые, если надо, очень хорошо воюют, не стоит даже особо подчеркивать. Его пять ран, полученных при Мансуре, его доблесть под ливанским Субейбом, когда он отослал лошадь в тыл, чтобы пешим, вместе с сержантами, выдержать удар противника, одиннадцать походов, которые он уже совершил к тому времени, когда в девяносто лет снова развернул свой стяг во Фландрии, столько подвигов, совершенных «по сю и по ту сторону моря», достаточно свидетельствуют, что он был хорошим рыцарем. Он заслуживал чести, которую ему оказал граф Суассонский, сказав ему в разгар боя эпические и восхитительные слова: «Сенешал, позволим этому сброду покричать; ибо — клянусь шапкой Господа! (так он клялся) — мы с вами еще поговорим об этом дне в дамских покоях».

И опять-таки что такое его смелость в бою перед достоинством его выносливости? Годами он выдерживал удары всех бичей Востока. Вот он, измученный болезнью, только что вышел на берег в Акре: «Я ожидал лишь смерти, — говорит он, — слыша ее предвестие своими ушами: ибо не проходило и дня, чтобы в церковь не приносили около двадцати, а то и более покойников; и всякий раз, когда их вносили, я со своей кровати слышал, как поют „Libera me, Domine“».

Тогда-то перед ним, перед королем, перед семьюстами рыцарями, избежавшими катастрофы, встал вопрос: должны ли они вернуться во Францию? Так поступили оба брата короля и много знатных людей, которые сочли, что после стольких испытаний их обет выполнен. Но вернуться во Францию значило бросить последние города, еще остававшиеся [224] в руках христиан, — Цезарею, Яффу, Сидон, а главное, покинуть двенадцать тысяч пленников, находившихся в Египте. Вот о чем думал Жуан-виль, когда его неотвязно преследовало пение „Libera me, Domine“, и вспоминал слова, сказанные ему родственником в момент отправки в поход: «Вы отправляетесь за море, так будьте осторожны при возвращении, потому что ни один рыцарь, ни простой, ни знатный, не возвратится без позора, ежели оставит в руках сарацин меньшой люд Господа нашего, с коим он поехал»...

Его решение было принято 19 июня 1250 г., когда король созвал своих баронов и выслушал их мнения. Кроме одного, который отказался, все посоветовали ему вернуться во Францию. Один Жуанвиль заявил, что надо остаться.

Король загадочно промолчал и отложил свое решение на восемь дней. И Жуанвиль печалился, потому что после совета все подняли его на смех, и, что еще хуже! — король во время последующей трапезы ни разу не заговорил с ним.

Выйдя из-за стола, Жуанвиль грустно прислонился к окну. Просунув руки между прутьями, он думал: так пусть король возвращается во Францию! А он, как бедный странствующий рыцарь, предложит свои услуги князю Антиохийскому, своему родственнику. Ему на глаза легли две руки. Он думал, что это шутка одного из сеньоров: «Оставьте меня в покое, мессир Филипп». Но это был не мессир Филипп. На кисти, зажавшей ему глаза, был надет изумруд. Жуанвиль узнал его: это было кольцо короля. По большому секрету Людовик Святой сообщил ему свою тайну: он останется в Святой земле. Два их христианских сердца сошлись во мнениях.

Они сойдутся, вопреки очевидности, и через семнадцать лет, в тот день, когда король, задумав новый крестовый поход, попросил старого товарища последовать за ним. Жуанвиль отказался: «Господу угодно, — сказал он, — чтоб я остался дома, дабы помочь им [моим людям] и защитить их, а если я подвергну себя опасностям крестового похода, ясно сознавая, что это обернется несчастьями и ущербом для моих людей, я разгневаю Бога, который пожертвовал собой ради спасения своего народа». Он посмел сказать, что «тот, кто примет крест, лишится любви Господа». Король не разгневался: и он, который уезжал, и его друг, который оставался, хотели одного и того же — того, что «угодно Господу».

«Угодно Господу»! Эта идея постоянно вдохновляла Жуанвиля в ходе тех дружеских бесед, когда его пристрастие к религиозной дискуссии и его «легкомыслие» не раз беспокоили святого короля; эта идея побудила его в Сирии написать маленькую «Апологию христианства», замысловатый комментарий к «Credo», где он показывает знание Писания, [225] удивительное для молодого рыцаря. И потому-то в течение всей его долгой жизни он во всех поступках остается достойным феодальным сеньором, который, молясь за себя, не забывает помолиться и «за своих людей», — все его поведение показывает, что он всегда старался, по его прекрасному выражению, «обнимать Бога двумя руками, то есть рукой твердой веры и рукой добрых дел».

Поэтому неверно противопоставлять «возвышенность» Людовика Святого «мягкотелой гуманности» его биографа. Нет, между ними не было дистанции, между их душами не было контраста и едва ли не противоречия, отмеченных некоторыми. Они могли оставаться вместе, как в тех беседах, когда король усаживал своего друга рядом с собой «так близко, что моя одежда касалась его». Добрый рыцарь отнюдь не опасался соседства святого.

В конце концов именно он написал прекраснейший из портретов Людовика Святого. Не потому, как известно, чтобы свидетельства современников были редкостью: разве у нас нет хроник Жоффруа из Больё, Вильгельма Шартрского, Гильома из Нанжи? Но все эти хронисты и агиографы были церковниками, и это сказывается даже слишком. Они прежде всего хотели почтить святого поборника церкви, аскета. Долгий процесс его канонизации, начавшийся в 1273 г., потребовал, по словам папы Бонифация VIII, написать больше, чем может унести осел. В Людовике Святом неутомимо хвалили экзальтированного мистика, описывали его экстазы, его умерщвление плоти, его воздержанность, и легенда сделала свое дело. Его окутал густой запах ладана. Жуанвиль отреагировал — безотчетно? Нет, сознательно. Он твердо верит в святость мученика и с силой говорит об этом в начале своей истории; он твердо верит, что этот великий король может служить примером всем своим преемникам, и говорит об этом с силой в конце своей истории; но он не намерен подражать Гильому из Нанжи или другим — он воспроизводит более тайный и более нежный рисунок. Пытаясь всеми силами своего ревностного сердца найти способ лучше послужить памяти того, кого он чтил, он в своей отваге и в своем простодушии счел, что лучший выбор состоит не в том, чтобы в свою очередь впасть в напыщенный тон агиографа, а чтобы написать своего героя таким, каким знал его в те давние времена, когда тот еще не стал святым с витража, когда они оба были молодыми рыцарями. Он решил, что это будет учтивее всего по отношению к его другу. Поэтому он показывает его таким, каким тот был перед Богом и людьми, — в совете, в бою и прежде всего в частной жизни, в повседневности. Именно чтобы создать впечатление повседневной и частной жизни, он, выводя на сцену самого себя, придает своему рассказу о крестовом походе облик личных воспоминаний, и это служит к его [226] чести, это прекрасно, что некоторые современные критики ошибаются, считая, что он только воспроизвел задним числом рукопись своей молодости, некий личный дневник, появившийся до канонизации короля и написанный без всякой мысли его прославить. Гипотеза хитроумная, но, на наш взгляд, ложная. Сенешал написал историю короля Людовика, историю Людовика Святого и историю Жана де Жуанвиля, и эти три истории образуют шедевр сложный, но возникший единовременно, где все согласовано с целью полностью воскресить образ друга.

Чтобы тот воскрес полностью, Жуанвиль не умалчивает ни об одном из его недостатков. Он признает, что настроение у того бывало «разным». Он показывает его раздражительным, то слабым, то вспыльчивым, а порой, что было естественным для внука Филиппа Августа, жестоким и упрямым. Он признает, что король не был нежен ни к жене, ни к детям. Он не скрывает мрачного рвения в королевском благочестии. Но он также показывает, что к нему прекрасно подходили слова: «Cum revenit ad vitam, vitae nescius non apparet». Он оказывается при случае остроумцем, почти светским, и сыплются прелестные анекдоты: «Однажды, когда король был в веселом настроении...» Какие приятные правила хорошего тона умел тогда предписывать Людовик Святой! «Ведь, как говорит мудрец, в одежде и доспехах должно украшать себя так, чтобы зрелые мужи не говорили, что вы придаете этому слишком большое значение, а юноши — что слишком малое». Жуанвиль прежде всего не допускает, чтобы им всецело завладели святоши, и использует для этого любую возможность. Жуанвиль недолюбливал монахов и часто, как, впрочем, и его предки, вел борьбу с монахами Сент-Юрбена, чьим поверенным он был; эти конфликты однажды даже побудили его епископа отлучить его, что он перенес с очень легким сердцем. А ведь забавнее всего отмечать высказывания, отражающие те же настроения, и у Людовика Святого: он с жесткой насмешливостью отвечает на несправедливые требования высокопоставленных прелатов; более того, он даже заявляет, что «preudomme — лучше, чем beguin». «Beguin» — это святоша, вызывающий подозрения в фарисействе; «prud’homme» — христианин, который, живя там, где его поместил Бог, в миру, старается соблюдать мирские добродетели. И Людовик Святой говорит Роберу де Сорбону:

«Мэтр Робер, я бы охотно согласился обладать истинным благоразумием, оставив бы за вами все остальное. Ибо благоразумие [preudomme] — столь великое и доброе достоинство, что достаточно лишь произнести это слово, чтобы уста преисполнились благодатью».

Если другие славили короля-монаха, Жуанвиль восславил скорей короля — честного человека [prud’homme], ибо никогда аскетизм последнего не мешал ему гуманно, по-братски, выполнять свои повседневные [227] королевские задачи. В его честности, по Жуанвилю, и состояла прежде всего его святость — когда он вершил правосудие, сидя под Венсеннским дубом; когда в конце трапезы терпеливо слушал менестрелей, игравших перед ним на виолах; когда при Мансуре, возвышаясь над всеми своими рыцарями, он мчался в атаку в золотом шлеме и с немецким мечом в руке; когда, выиграв битву, он видел, как приближается прево госпитальеров, как тот целует ему руку в кольчужной перчатке, и слышал от него, что в безумной сече его брат, граф д'Артуа, только что был убит: «„Ах, сир, — сказал прево, — пусть это послужит вам добрым утешением; ведь никогда еще французскому королю не выпадала столь великая честь, какая выпала вам; ибо, чтобы сразиться со своими врагами, вы вплавь преодолели реку, разбили их и изгнали с поля битвы...“ И король ответил, что возблагодарит Господа за все, что он ему ниспослал; и при этих словах крупные слезы катились у него из глаз».

Комментарии

1. Paris G. Jean, sire de Joinville // Histoire littiraire de la France ou I’on traite des progres, de l’origine, de la decadence et du retablissement des sciences parmi les Gaulois et parmi les Francois... T. 32. Suite du quatorzieme siecle. Paris: V. Palme: H. Weiter (ed. facsimilee): F. Didot: Imprimerie nationale, 1898. P. 291–459.

2. Delaborde H.-F. (Comte). Jean de Joinville et les seigneurs de Joinville, suivi d’un catalogue de leurs actes. Paris: Picard et fils, 1894.

3. Joinville, J. de. Histoire de S. Louis, IX du nom, roi de France... enrichie de nouvelles observations et dissertations historiques; avec les «Etablissements de saint Louis», le «Conseil de Pierre de Fontaines», et plusieurs autres pieces concernant ce regne tirees des manuscrits, par Ch. Du Fresne, sieur Du Cange... Paris: S. Mabre-Cramoisy, 1668.

4. Du Cange Charles Du Fresne. Glossarium mediae et infimae latinitatis. Tomus septimus, Continet glossarium gallicum, tabulas, indices auctorum et rerum, dissertationes. Conditum a Carolo Sufresne Domino Du Cange; cum supplementis integris D. P. Carpenterii; adelungii, aliorum, suisque digessit G. A. L. Henschel. Parisiis: F. Didot, 1850.

5. Joinville J. de. Histoire de saint Louis, par Jehan, sire de Joinville: les Annales de son regne, par Guillaume de Nangis; sa vie et ses miracles, par le Confesseur de la Reine Marguerite. Le tout publie d’apres les manuscrits de la Bibliotheque du Roi et accompagne d’un glossaire [par Melot, l’abbe Sallier et Capperonnier.] Paris: Impr. royale, 1761.

6. Recueil des historiens des Gaules et de la France. Tome vingtieme, contenant la premiere livraison des monuments des regnes de Saint Louis, de Philippe le Hardi, de Philippe le Bel, de Louis X, de Philippe V et de Charles IV, depuis MCCXXVI jusqu’en MCCCXXVIII. Publie par MM. Daunou et Naudet. Paris: imprimerie royale, 1840.

7. Joinville J. de. Memoires de Jean, sire de Joinville, ou Histoire et chronique du tres-chretien roi saint Louis, publies par M. Francisque Michel... presedes de dissertations par M. Ambr. Firmin-Didot et d’une notice sur les manuscrits du sire de Joinville par M. Paulin Paris... Paris: Firmin-Didot, fils et Cie, 1859.

8. Joinville J. de. Histoire de saint Louis, par Joinville. Texte rapporoche du francais moderne et mis а la portee de tous, par M. Natalis de Wailly... Paris: Hachette, 1865 etc.

9. Чистосердечная, приветливая и любезная натура (лат.).