СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЖАН ЖУАНВИЛЬ

КНИГА БЛАГОЧЕСТИВЫХ РЕЧЕНИЙ

И

ДОБРЫХ ДЕЯНИЙ НАШЕГО СВЯТОГО КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА

LIVRE DES SAINTES PAROLES ET DES BONS FAIZ NOSTRE ROY SAINT LOOYS

68. — Первый поход Людовика IX Святого в Египет, его плен и освобождение.

(Между 1304 и 1314 гг.).

Посвящение от автора.

Благороднейшему, превосходнейшему и могущественнейшему королю Лудовику (Т.-е. Людовику X Сварливому (1314-1316), правнуку Людовика IX Св. и сыну Филиппа IV Красивого. Так то выражено в новейших по открытию и лучших манускриптах, между тем в прежних рукописях этот Людовик назывался сыном Людовика IX, почему и полагали, что переписчик ошибся: а именно, думали, что автор посвятил свое сочинение самому Людовику IX Св., сыну Людовика VIII, и писал по поручению его матери Бланки, которая ниже названа вдовою Людовика — что невероятно), сыну короля Франции, Наварры, Шампани и Бри, графу Палатину — Жан, сир Жоанвилля, сенешаль Шампани; да наградить вас по моим молитвам Иисус кроткою и всецельною любовью и спасением!

Благороднейший и могущественный государь, вам известно, что я писал по поручению покойной вашей матери (Т.-е. Иоанны, королевы Наварской, жены Филиппа IV Красивого (ум. 1304)), моей прекраснейшей дамы, да простить ей Бог, а поручила она мне потому, что в то время питала ко мне большую любовь, а также и потому, что ей было известно, как я любил и верно служил вышеупомянутому королю, св. Людовику, и следовал за ним во многие места и города. Она меня просила и молила убедительнейше, как только могла, чтобы я написал и составил книжку и рассказ о достойных и святых делах государя короля св. Людовика. Я обещал то почтительнейше и исполнил, как мог. Так как вы, превосходнейший и могущественный государь, старший сын и наследник, вступивший на престол по смерти отца, то я вам и посылаю эту книжку, зная, что никому из живущих боле вас она не должна [666] принадлежать. Да воспользуетесь вы и все прочее, которые ее прочтут или послушают, как другие станут читать, подражая деяниям и примерам, находящимся в ней; и да почтим и исповедуем Бога нашего творца.

________________

КОРОЛЯ ФРАНЦИИ,

НАПИСАННАЯ ЖАНОМ, СИРОМ ЖОАНВИЛЛЯ, ВЕЛИКИМ СЕНЕШАЛЕМ ШАМПАНИ.

Пролог.

Во имя святой, державной Троицы, Отца и Сына и св. Духа, аминь! Я, Жан, сир Жоанвилля, великий сенешаль Шампани, писал и предавал памяти жизнь и святые дела и слова достойной и святой памяти государя святого Людовика, короля Франции, как то видел и слышал в течение целых шести лет (1248-1254), сопровождая его в святом походе и пилигримстве за море (т.-е. в египетском походе), и после того при нашем возвращении. Книжка же эта делится на две части. Первая часть говорит и поучает, как государь король Людовик Святой жил и правил Бога ради и нашей матери святой церкви, и к выгоде и пользе своего государства. Вторая часть гласит о его великих рыцарских и военных подвигах, как они совершались друг за другом, чтобы тем наседать и воспитывать всякого, кто будет читать о них или слушать читанное другими. Из всего этого можно видеть и ясно уразуметь, что не было человека в его время, от начала царствования и до конца, который жил бы так праведно и свято, как он. При всем том, мне кажется, что для него сделали не довольно, ибо не причислили его к лику мучеников за те страдания, которые он перенёс во время своего крестового пилигримства, в течение шести лет, которые я провёл в его сообществе. Подобно тому, как наш Господь Бог умер за человеческий род (l’umain lignage) на крест, и добрый король святой Людовик умер крестоносцем в Тунисе. А так как никакое благо не может быть предпочтено мудрости души, то по этой причине я начну с первой части, которая говорить о его поучениях и святых словах, и потому составляешь душевную пищу. [667]

Первая часть, занимающая в издании Петито всего 20 страниц, из 340 страниц всей книги, сообразно сказанному автором в Прологе, представляет собою сборник анекдотов и изречений Людовика IX, заимствованных из различных периодов его жизни и ничем не связанных между собою, кроме общей цели автора очертить внутренний характер своего героя (см. извлечете из первой части ниже, во втором отделе 1-й части третьего тома).

Начало второй части посвящено рассказу отдельных событий первого периода правления Людовика IX до похода в Египет, и преимущественно его феодальных войн с вассалами; рассказав последнюю войну ЛЛюдовика IX с английским королём Генрихом III, который вступил в союз с французским графом Де-ла-Марша, автор внезапно обращается к своему главному предмету, а именно к крестовому походу Людовика IX, и продолжает так:

После этих дел (т.е. войн с баронами), случилось (1243 г.) королю впасть в тяжкую болезнь в Париже и он был в таком состоянии, что одна из дам, которая смотрела за ним во время болезни, сочтя его умершим, хотела покрыть ему лицо и объявила, что он умер. Но, по божественному соизволению, другая дама, стоявшая с другой стороны кровати, не потерпела, чтобы лицо короля было, таким образом, закрыто, и чтобы его похоронили, и утверждала постоянно, что он еще жив. Пока спорили эти дамы, наш Господь проявился в нём и возвратил ему язык. И добрый король потребовал, чтобы ему принесли крест, что и было исполнено. И когда добрая дама, его мать (Бланка) узнала, что он заговорил, она обрадовалась так, что не могла быть более рада. Но, увидев его крестоносцем, она была поражена, как будто бы он умер.

Но, не смотря на то, добрый король принял крест, и вместе с ним Роберт граф Артоа, Альфонс граф Поатье, Карл граф Анжу, впоследствии король Сицилии; все трое были братья короля (далее следует список других графов и баронов, принявших крест). В их обществе находился и я, Жан Жоанвилль, как двоюродный брать мессира (господина) Гоберта Апрмонтского и его братьев; мы переплыли море на небольшом судне, нанятом нами вместе. Нас было 20 рыцарей, из которых десятерых содержал я, и он столько же. И было это после Пасхи в год благодати тысяча CCXLVIII (1248). А до своего отправления я созвал своих вассалов и подданных в Жоанвилле, и они пришли ко мне накануне самой Пасхи, в тот самый день, когда родился мой сын Иоанн, сеньор Анкарвилля, от первой жены, сестры графа Гранпрей. Всю [668] неделю я устраивал праздники и пиры с моим братом владетелем Вокелура и с находившимися там богатыми людьми той страны; и после говорили они, что мы хорошо ели, пили и распевали, и все были рады со своей стороны. Когда же наступила пятница, я сказал им: "Господа, да будет вам известно, что я отправляюсь за море. Не знаю, возвращусь ли я, или нет. Потому, если найдется кто-нибудь, кого я оскорбил, и кто желал бы пожаловаться на меня, то пусть он выступит вперёд. Я хочу удовлетворить такого, как имею обычай всегда так поступать с теми, которые жалуются на меня и на моих людей». И таким образом я поступал, как то знают все в той стране и на моих землях. А чтобы не иметь споров, я варил всему, что они представляли, без возражений. Делал же я это для того, потому что не желал отнимать и одного денария несправедливо. Для своих расходов я заложил своим друзьям большое количество земель, так что у меня осталось не более 1,200 ливров поземельного дохода. Госпожа же мать моя еще жива и в качестве вдовы пользовалась большею частью моего имущества. Я отправился с 10 рыцарями, как то сказано выше, и с тремя знаменами. И рассказываю я все это, чтобы вы видели, что если бы не помощь божия, то я не перенёс бы такой тяжести в течение 6 лет, которые я провёл в странствовании по святым местам...

Знайте, что перед своим отправлением король потребовал всех баронов Франции в Париж и приказал им дать присягу и клятву (foy et hommage) в том, что они сохранять верность его детям и не предпримут ничего дурного во время его пилигримства в заморскую страну. Он потребовал к себе также и меня. Но я, не был его подданным (Жан Жоанвилль был француз, но не хотел давать присяги французскому королю, потому что по феодальному праву считал себя вассалом графов Шампани), вовсе не хотел давать присяги: при том я не имел намерения оставаться дома. Когда же я хотел отправиться и пуститься в дорогу, я послал за аббатом Шеминона, которого считали в то время разумнейшим из всего ордена белых, чтобы примириться с ним. Он снарядил меня, подвязал шарфом и вложил в руки посох. И после того я отправился из Жоанвилля и больше не входил в него до самого возвращения из пилигримства в Св. Землю. Прежде всего, я совершил странствование в соседние местечки, а именно, в Блекур к св. Урбану, и другие, находившиеся по близости Жоанвилля; ходил же я пешком, босоногий и в рубашке. И когда я возвращался из г. Блекура к св. Урбану, мне пришлось проходить мимо замка Жоанвилля, и я не смел обернуться к Жоанвиллю, опасаясь испытать слишком большую грусть; и сердце мое почувствовало жалость, ибо я там оставлял своих двух детей и удалялся от своего прекрасного замка Жоанвилля, страстно любимого мною. И меня повлекли дальше граф Салебрюль, мой спутник, и мои люди и рыцари. [669] И мы обедали в Фонтен-Аршевек, перед Донжё. И там аббат св. Урбана - да будет к нему милостив Бог - дал мне и моим рыцарям прекрасные подарки. И потом мы простились с ним, и пошли прямо в Озонну; там мы поместили себя и вооружение на суда на Соне до Лиона, а наши лошади и боевые кони были ведены под уздцы вдоль берегов реки. И когда мы прибыли в Лион, там мы вошли в Рону, чтобы плыть к Арлю. Припоминаю, что под Роной мы встретили замок Рош-Пюи, разрушенный королём, потому что владетель (sire) этого замка, по имени Рожье, пользовался дурною славою за то, что он разгружал и грабил всех проходивших мимо купцов и пилигримов. В месяце августе (1248) сели мы на корабль в Марсели, при этом открыли борт, чтобы ввести наших лошадей. Когда же мы все взошли, борта были снова заколочены и забиты, как будто бы из корабля хотели сделать винную бочку; а в море борта бывают в воде. Тотчас хозяин корабля закричал своим людям, которые находились на носу: "Все ли готово? можем ли ехать?" И они отвечали, что совершенно готово. Когда же вошли священники и клирики, их отвели наверх корабля и приказали им славословить Бога, дабы он нас всех благополучно препроводил. И все запели прекрасную песнь: Veni creator spiritus, до самого конца. И во время пения, моряки подняли с Богом паруса. Ветер раздул их, и скоро мы потеряли из виду землю, так что видели около себя одно море и небо; с каждым днём мы удалялись от того места, из которого выехали. И при этом я желал бы сказать, что тот весьма безумен, кто знает, что он отнял что-нибудь у другого, имеет на душе смертный грех, и, не смотря на то, пускается на такую опасность. Ибо, засыпая вечером, никто не уверен, что он не очутится к утру на дне морском.

Далее автор описывает, как у африканских берегов они не могли подвигаться вперёд и все оставались в виду одной горы; как по совету священника они избавились от этих чар процессией, и наконец, прибыли к о. Кипру, где нашли Людовика IX, поспевшего раньше приехать и озабоченного заготовлением съестных припасов, чтобы как можно скорее отплыть в Египет.

Во время пребывания короля на Кипре, великий хан (татарский) отправил к нему посольство, которое говорило ему ласково и приветливо, хотя он того и не требовал. Между прочим, хан Татарии поручал сказать ему, что он совершенно готовь к его услугам и поможет ему завоевать Святую Землю и освободить Иерусалим из рук сарацин и язычников. Король благосклонно принял это посольство, и отправил от себя послов к тому хану Татарии, которые и оставались там два года. Король препроводил к хану Татарии палатку в виде часовни и богато убранную. Палатка была обтянута пурпуром. Сделал же он это, чтобы посмотреть, нельзя ли склонить хана Татарии к нашей вере. Он украсил палатку изображением Благовещения Девы Марии Богородицы. И эту палатку [670] отвезли двое из братии Миноритов, знавшие сарацинский язык; король послал их с тем, чтобы они убеждали и наставляли их для уверования в Бога. По своему возвращению, они явились к королю, думая найти его в Акре; но он был в Цезаре. Тогда они вернулись во Францию. Весьма любопытно было бы рассказать, как были приняты другие послы, отправленные королём к варварам; я слышал их рассказы королю, и они сами мне рассказывали о том, по моей просьбе. Но я не буду передавать этого теперь, чтобы не прервать изложения главного предмета.

Вы должны знать, что во время моего отправления из Франции я имел дохода не более 1,200 ливров: и я взял на себя содержание десяти рыцарей с тремя знаменами, как о том мною сказано выше. Когда же я прибыл к о. Кипру, у меня оставалось, по уплате за корабль, всего 240 ливров золотом и серебром. И многие из моих рыцарей говорили мне, что они меня оставят, если я не достану денег. Тогда моя смелость насколько поколебалась, но я продолжал надеяться на Бога. Добрый король, святой Людовик, узнав о моем неприятном положении, послал за мной, взял меня к себе и дал 800 ливров. И я возблагодарил Бога, ибо имел теперь денег больше чем нужно.

Затем автор делает отступление с целью представить состояние Востока в эпоху прибытия Людовика IX в Египет и говорит о войне между египетским султаном и султаном Дамаска, которая совпала с прибытием крестоносцев к берегам Египта; египетский султан находился потому в это время в Сирии. Объяснив это обстоятельство, автор описывает самый переезд Людовика из Кипра в Египет и высадку крестоносной армии вблизи Дамиетты: наш автор был в числе первых вступивших па берег; сарацины сопротивлялись слабо и бежали; наконец, подъехала галера везшая знамя Сен-Дении, н оно было благополучно перенесено на берег. Король остался последним. Когда добрый король св. Людовик узнал, что знамя Сен-Дени на берегу, он оставил судно, бывшее уже близко берега, и не хотел ждать, чтобы оно совершенно подплыло: потому он бросился в море, в противность убеждениям находившегося при нём легата, и очутился по плечи в воде. Так он вышел со щитом на шее, со шлемом на голове и с мечом в руке. Подойдя к своим людям, он увидел сарацин с той стороны и спросил, что это за люди. Ему отвечали, что это турки и сарацины. Он хотел броситься на них один; но приближенные удержали его и заставили подождать, пока все люди не займут своих мест и не вооружатся.

Тогда сарацины отправили посла к своему султану Куллону (Неджмеддин) возвестить о прибытии короля, и посылали три раза. Но не было никакого ответа, ибо султан был болен. Тогда сарацины оставили город Дамиетту, полагая, что султан умер. Король, узнав о том, выслал вперёд одного из своих рыцарей до самой Дамиетты. И вскоре рыцарь возвратился к королю и донёс ему, что султан действительно помер, а сарацины бежали, и он сам [671] даже был в их домах. Тогда король позвал и легата и всех прелатов армий, и они пропели Те Deum laudamus до самого конца. После того он сел на коня, и все его люди; и мы отправились расположиться пред Дамиеттою. Турки, получив неверное известие, удалились слишком поспешно и не сломали мостов, построенных ими на судах, что могло бы нам причинить большое неудовольствие. За то они повредили нам в другом отношении; подложив огонь в нескольких местах рыночной площади (la Soulde), где находились все товары и данные вещи; все это они сожгли с намерением, чтобы мы не могли двинуться далее. Это было то же самое, если бы кто-нибудь завтра поджёг малый мост в Париже, от чего да избавит нас Бог.

Но мы можем сказать самим себе, какую милость оказал нам Господь наш создатель, оградив нас от опасности и от смерти, при нашей высадке, когда мы радостно бросились на своих врагов, сидевших на лошадях?! Какую большую милость доставил нам всеблагой Господь, предав в наши руки Дамиетту, без малейшей опасности для нас?! Мы никогда не овладели бы ею, если бы не принудили к тому голодом. Милость велика, мы можем это сказать, и всякий - то видит ясно. Король Иоанн (т.е. Бриеннский, в 1219 г.; см., выше в ст. 64)_, при наших предшественниках, взял некогда Дамиетту голодом. Но я сомневаюсь, чтобы благий Господь мог сказать о нас тоже, что он сказал о сынах Израиля, когда он извёл их в обетованную страну. Упрекая их, он говорил им: Et pro nihilo habuerunt Terram desiderabilem, и так далее. А сказал он так, потому что они забыли его, не смотря на все его милости. Он спас их и избавил от пленения фараонского, и дал им землю обетования. Так он скажет после и о нас, когда мы забудем его, и как то будет объяснено ниже.

Начну с самого короля, который созвал всех баронов и прелатов, и по прибытии их спрашивал у них совета: как поступить с имуществом, которое они нашли в городе Дамиетте, и каким образом его раздать. Патриарх (Фулько Иерусалимский), находившийся там, говорил первым и сказал: "Государь, мне кажется, было бы полезно, если бы вы удержали за собою весь хлеб, жито, рис и другие съестные припасы; а чтобы город не был разграблен, объявите по войску, что все движимое должно быть доставлено в дом легата, под страхом отлучения". Все бароны и другие согласились с тем, и так было сделано. Оказалось, что все снесенное в дом легата не превышало ценностью 6,000 ливров. И когда все было собрано в дом легата, король и бароны отправили за именитым выборным мессиром Жаном Валери. И когда он явился, король сказал ему, как он поступил по совету баронов, и что легат одолжить ему 6,000 ливров, во что оценено все имущество, снесенное в его дом; а он употребить эти 6,000, где то окажется нужным и более выгодным. " Государь, — отвечал ему выборный, — я благодарю вас всенижайшее за честь, которую вы оказываете мне; но, не рассердитесь, я не приму этого предложения. С помощью божией, я никогда не откажусь от добрых древних [672] обычаев, которых держались наши предшественники в Св. Земле. При овладении каким-нибудь неприятельским городом или при взятии большой добычи, одна треть найденного в городе принадлежит королю, а две трети пилигримам. Король Иоанн, при взятии Дамиетты (1219 г.), крепко держался этого обычая. И, как я слышал от старых людей, король Иерусалимский предшествовавший королю Иоанну, соблюдал этот обычай без малейшего отступления. Но подумайте, не предпочтете ли вы вручить мне две части хлеба, жито, рису и других вещей, удержанных вами, и я с большою охотою раздам все это пилигримам, во славу божию". Королю не понравился этот совать, и так дело осталось. Но многие были весьма недовольны королём за то, что он нарушил добрые старые обычаи (Людовик IX сделал первую попытку к уничтожению того зла, которое всего более вредило всем военным предприятиям того времени: армия не имела своей казны и своих магазинов; каждый заботился о себе, и потому каждый имел свою долю в добыче; в случае же частной непредусмотрительности, обедневшие делались бременем для войска. Людовик IX хотел уничтожить это зло, но оно было так тесно связано с духом феодализма, что попытка короля вызвала оппозицию).

Королевские люди, устроившись удобно и разместившись в городе Дамиетте, начали закладывать свое имущество купцам, которые следовали за армией с хлебом и товарами и продавали им все необходимое по самой дорогой цене. Слух о том распространился по чужим странам, и издалека начали свозить съестные припасы в армию; все это причинило великое зло и ущерб. Бароны, рыцари и другие, которым следовало сохранять свое имущество и беречь его на черный день, давали друг другу пиры и наслаждались обилием яств. Простой же народ наносил оскорбления женщинам и девицам. А королю приходилось давать удовлетворение всем жаловавшимся на его людей и начальников. Сам добрый король говорил мне, что на полет камня от его палатки были устроены дома разврата (bordeaux), содержимые его людьми. Было много и других зол, каких никогда прежде не видывали в армии.

Далее автор описывает различные попытки со стороны турок тревожить крестоносцев, которые оставались на месте весьма долго, до самого конца 1249 г., поджидая прибытия брата Людовика IX, Альфонса Поату. Наконец, Альфонс прибыл в декабре 1249 г., и тогда составилось совещание о том, куда идти. Многие предлагали напасть на Александрию, но брат короля, граф Артоа, наставал на необходимости овладеть Каиром, говоря, что "для умерщвления змеи нужно раздавить ей голову". Мнение графа было принято, и войско, оставив королеву Маргариту с гарнизоном в Дамиетте, тронулось далее вверх по рукаву Нила, постоянно сталкиваясь с мусульманами; наконец, 19-го декабря, крестоносцы подошли к городу Мансуре, отдалявшемуся от них каналом Ашмуном; по ту сторону канала стояла мусульманская армия под начальством Сцецедуна (Факреддин), которого пожаловал в рыцари император Фридрих II. Султан. [673] Неджмеддин умер не задолго до этого времени, а на престол вступил его сын Туран-Шах. Затем следует описание самой осады Мансуры: христиане строят машины, стоя на берегу противоположном крепости, и стараются под их прикрытием навести мост через канал; мусульмане со своей стороны перевозят отряды и беспокоят христиан с тыла, а в то же время употребляют все усилия, чтобы уничтожить осадные работы христиан.

Однажды вечером (это было уже в начале 1250 г.) турки подвели машину, которую они називають камнеметательницей (la реггіеге); она могла причинять страшное зло, и они уставили ее против нашей башенной машины (chaz chateilz), которую сторожил в эту ночь Готье де-Кюрель вместе со мною. Из своей машины они бросали на нас в изобилии греческий огонь (feu gregois), вещь самую ужасную, какую когда-либо я видел. Когда добрый витязь Готье, мой товарищ, заметил этот огонь, он закричал и сказал нам: "Мы погибли безвозвратно; если они подожгут нашу машину, то и мы сгорим; если же мы ее оставим, нам будет стыдно. Я же думаю, что нас теперь никто не может спасти, кроме Господа Бога; а потому советую всем, каждый раз, когда они пустят в нас греческим огнём, бросаться на локти и на колени и взывать к всемогущему Богу о помиловании". Лишь только турки бросили огонь в первый раз, мы легли на локти и на колени, как то нам советовал добрый человек. И упал огонь в этот раз между наших двух машин, на место, которое вырыли наши люди, чтобы отвести реку в сторону. Этот огонь был потушен немедленно человеком, которого мы имели при себе на такой случай. По наружности этот огонь был таков, что издалека представлялся величиною с винную бочку и сзади имел хвост в насколько фут. Он производил такой шум, как будто бы молния падала с неба, и представлялся мне огромным драконом, летящим по воздуху; свет его был так силен, что в нашей армии делалось светло как днём, таково было его пламя. В эту ночь они три раза бросали греческий огонь из камнеметательницы, и четыре раза при помощи арбалета с башни. И всякий раз, когда наш добрый король святой Людовик видел, как они бросают огонь, он кидался на землю и протягивал руки, поднимая лицо к небу. И он взывал громким голосом к нашему Господу и говорил, плача, со слезами: "Господи (beau sire), Иисусе Христе, спаси меня и людей моих!" И поверьте мне, его доброй молитвы и просьбы послужили нам в помощь. Кроме того, всякий раз, как огонь падал пред нами, он посылал к нам одного из своих камергеров (chambellans), чтобы узнать, в каком мы положении и не истребил ли нас огонь.

Далее следует описание других случаев, более удачных для сарацин и несчастных для крестоносцев: турки успели, наконец, сжечь главные осадные орудия христиан. [674]

Видя это (т.е. истребление своих машин), король и все его люди были весьма смущены, и король созвал своих баронов, чтобы посоветоваться, как действовать. И увидали они совершенную невозможность перебраться на другую сторону к сарацинами: ибо наши не могли с такою поспешностью строить, как те разрушали. Тогда мессир Гумберт из Божё, коннетабль Франции, сказал королю, что к нему явился какой-то бедуин и сказал, что если ему хотят дать 500 византийских золотых, то он покажет нам хорошее место для перехода вброд на лошади. Король отвечал, что совершенно согласен на это, но пусть коннетабль поверить истину его показания; и этот человек не хотел показывать брода до тех пор, пока ему не дадут обещанные деньги. Тогда король распорядился, чтобы герцог Бургундский и богатейшие люди из Палестины, бывшие в согласии с ним, остались охранять лагерь против сарацин; а он сам вместе с тремя братьями, графом Поатье, графом Артоа и графом Анжу, впоследствии королём Сицилии, как я уже сказал о том, и вместе со своими конными людьми пойдут посмотреть и испытать брод, который им укажет бедуин. Назначили для того первый день поста, и когда он наступил, мы сели на лошадей и отправились к месту брода, все в полном вооружении. На пути некоторые ахали слишком близко к берегу, а земля была вязкая и рассыпалась, так что они оборвались в реку вместе с лошадьми и утонули. И. король, заметив то, указал на них другим, чтобы они остереглись и не упали. Между прочими обвалился и утонул мессир Жан Орлеанский, мужественный витязь, нёсший знамя армии. Когда мы подъехали к броду, на другой стороне реки стояло, по крайней мере, 300 конных сарацин, охранявших проход. Вступив в реку, мы нашли брод хорошим и дно крепким, и, направившись вверх по реке, успели перебраться на другой берег, благодарение Богу, без всякой опасности. Когда же сарацины завидели нас, они ускакали с великою поспешностью.

До отправления, король определил, чтобы Тамплиеры составляли авангард, а граф Артоа, его брат, вёл второй отряд. Но едва граф Артоа переправился через реку вместе со своими людьми и заметил, что сарацины бегут пред ними, он пришпорил лошадей и пустился вслед за сарацинами. Но авангард стал удерживать графа Артоа, который не смел, отвечать ему из страха пред Фулько Нельским, державшим его лошадь под уздцы. Но мессир Фулько не расслышал того, что Тамплиеры говорили графу, ибо он был крепок на ухо, и закричал громким голосом: ура, ура (or a eulx, or a eulx)! Тамплиеры, видя то, считали бы себя пристыженными и обесславленными, если бы они допустили графа Артоа идти вперёд. Тогда они изо всей силы пришпорили коней и, следуя за бежавшими сарацинами, ворвались вслед за ними в город Мансуру (Massourre) и далее на поля, раскинувшиеся пред Вавилоном (Каиром). Когда они хотели повернуть назад, турки, пользуясь узкими улицами, начали осыпать их стрелами и камнями. При этом были убиты граф Артоа, сир Куси, по имени Рауль, и многие [675] другие рыцари, в числе 300. А Тамплиеры, как говорил мне сам магистр (le maistre capitainej, потеряли до 280 (quatorze vingts) вооружённых и конных людей. В то же время я, мои всадники и пешие люди увидели слева огромное число турок, изготовлявшихся к бою, и немедленно бросились на них. Преследуя их, я заметил одного рослого сарацина, садившегося на коня, между тем как другой всадник держал коня под уздцы. Пока сарацин брался за седло, чтобы сесть, я пронзил его мечом так глубоко, что он пал мёртвым на месте. Когда его всадник увидел, что господин погиб, он бросил его и коня и напал на меня сзади, ударив своим мечом между плеч с такою силою, что я сунулся на шею лошади, а он меня схватил так крепко, что мне не было возможности обнажить свой меч, которым я был подпоясан. Но я успел овладеть другим мечом, висевшим на седле и принёсшим мне в ту минуту большую пользу. Заметив, что я держу меч в руках, он извлёк свой, за который я ухватился, и отступил от меня.

Следует описание других отдельных схваток передового отряда, в котором находился наш автор, подвергая насколько раз жизнь свою опасности; горсть христиан рассыпалась по полю, окруженная многочисленною армией, и совершенно погибла бы, если бы к тому времени не переправился вброд сам король и не поспешил к ним на помощь.

Вдруг, вижу я, идёт король и с ним его люди; они спешат при страшном громе труб, рогов и рожков. Король остановился на одном возвышении вместе со своею пехотою, желая им что-то сказать. И уверяю вас, что я никогда не видел такого прекрасного воина; он казался головою выше всех. На голове у него был чудный позолоченный шлем и в руке меч немецкой работы. Когда он остановился, его рыцари увидели, что другие всадники и люди короля схватились с турками: они бросились также вперёд вместе с прочими. И знайте, что в этот раз были совершены такие подвиги с обеих сторон, каких еще не видели никогда во все время заморских походов (verge d’outre mar, т.е. крестовых). И никто не стрелял из луков, арбалетов и других метательных орудий, но бились телом к телу, поражая палицами, мечом, древками копий и перемешавшись друг с другом. Я только смотрел, и выражал сожаление со своими рыцарями, что мы не участвовали в деле вместе с прочими, хотя мы были покрыты ранами наравне с другими. Но вот ко мне является мой оруженосец, убежавший вместе с моим знаменем; он подвёл мне одного из моих горячих боевых коней, и я тотчас сел на него, и стал рядом с королём. Там же был мессир Жан Валери, который видел, что король хочет удариться в битву: и он ему советует взять направо, к реке, на случай опасности, чтобы иметь возможность получить вспомоществование от герцога Бургундского и его армии, которая охраняла лагерь, оставленный нами на другой стороне реки; а, также и с тою целью, чтобы наши люди могли освежиться и [676] испить воды. Жара же была чрезмерная. Король приказал созвать, своих баронов, рыцарей и других людей совета, находившихся в битве с турками. И когда они явились, он спрашивал, что теперь делать? И многие отвечали, что добрый рыцарь, мессир Жан Валери, находившийся с ним, давал весьма хороший совет. Тогда, по совету того Валери, признанному многими за хороший, король удалился вправо к реке. И вот приходит мессир Гумберт из Божё, коннетабль Франции, и говорить королю, что его брат, граф Артоа, окружён в одном доме, в Мансуре, и чудесно защищается: но при всем том ему нужна помощь, и он просить короля пособить ему. И король сказал: "Коннетабль, поспешайте вперёд, я последую за вами", и я, Жоанвилль, говорю коннетаблю, что желаю быть одним из его рыцарей и отправлюсь за ним, за что он меня поблагодарил от всего сердца. И немедленно каждый из нас дал шпоры и помчался на Мансуру, в пыль битвы с турками. И многие из наших отделились от других и скакали врознь, рассеявшись между силами турецкими и сарацинскими.

Вот, вскоре является один из пехотинцев к коннетаблю, с которым был и я, и говорит, что король окружён турками и находится в великой опасности. Мы перепугались и почувствовали великий страх: ибо между нами и тем местом, где турки окружили короля, стояло, по крайней мере, тысяча или тысяча-двести турок, а нас было всего шесть человек. Тогда я говорю коннетаблю, что, так как мы не имеем возможности проникнуть через массу турок, то лучше обойти их сверху. Так мы и сделали. По дороге нам встретился ров, между нами и сарацинами. И знайте, что если бы они обратили внимание на нас, то мы были бы все немедленно перерезаны; но они поджидали короля и другие главные отряды; притом они приняли нас за своих. Таким образом, мы прибыли к реке и, проходя между ею и дорогою, увидели, что король отступил вверх по реке, а турки подводят новые отряды турецкие войска сразились с королевскими у самой реки, и было то зрелище достойное сожаления: ибо большая часть наших, которые были послабее, задумали перейти на другую сторону, к лагерю, где находился герцог Бургундский; но это было невозможно, так как их лошади много уже трудились и потеряли силу, и ко всему тому была страшная жара. Спустившись ниже вдоль реки, мы увидели, что вода была вся покрыта пиками, копьями, щитами, людьми и лошадьми, которые погибали и тонули. Когда мы увидели печальную участь, постигшую наших людей, я сказал коннетаблю, что нам следует остаться у реки для охранения небольшого плота, который там находился. "Ибо, прибавил я, если мы бросим это место, то они нападут на короля с этой стороны; если же они окружать наших с двух сторон, то нам будет уже слишком худо". Так мы и остались. И будьте уверены, что добрый король совершил в этот день столь великие подвиги, каких я не видел еще ни в одном сражении. Тогда говорили, что слябы не он, то в тот день мы все пропали бы и погибли. Но я думаю, что его доблесть и мощь были на половину увеличены всемогуществом [677] божьим. Он устремлялся всюду, где опасность угрожала его людям, и наносил удивительные удары мечом и палицею. И однажды мне рассказывали, сир де-Курсене и мессир Жан де-Салепе, что в этот день шесть турок приблизились к королю, схватили его коня за узду и хотели увести его силою. Но доблестный принц защищался из всех сил и с такою отвагою поражал тех шестерых врагов, что успел сам освободиться. Когда многие увидели, что он совершает такой подвиг и столь отважно защищается, они сами воодушевились, оставили охраняемый ими проход и поспешили к королю на помощь.

Затем автор приводит отдельные рассказы о других частных подвигах, которые были совершены в виду его, пока он продолжал охранять вышеупомянутый плоть, отражая нападения турок.

Пока мы, таким образом, охраняли плот, добрый граф Соассона, когда мы возвратились на место, отогнав дальше негодных турок, начал шутить со мною и сказал мне: "Сенешаль, оставим этих каналий кричать и лаять. О сегодняшнем дне мы оба, и вы, и я, будем рассказывать в замках пред дамами".

К вечеру, около солнечного заката, коннетабль мессир Гумберт из Божё привёл к нам пеших арбалетчиков короля и стал пред нами. И мы сошли с лошадей и расположились за арбалетчиками. Видя это, сарацины разбежались и оставили нас в покое. Тогда мне говорит коннетабль, что мы хорошо поступили, охраняя, таким образом, плоть. И сказал он мне, чтобы я смело шёл к королю и не оставлял его, пока он не вернется в палатку. И я отправился к королю. Едва только я явился к нему, как прибыл мессир Жан Валери и просил его, от имени сира Шатильона, дать ему арьергард. Король согласился на это весьма охотно. После того король отправился в свою палатку, снял с головы свой шлем и взял у меня мою железную каску, как более легкую, чтобы освежиться. Когда мы ехали, таким образом, вместе, к королю приблизился брат Генрих, приор монастыря Роннэ, перебравшийся за реку, и которому целовала руку вся армия. Он спросил у короля: какие известия о его брате, графе Артоа? И король отвечал, что все благополучно, т.е., он хотел сказать, ему известно, что брат находится в раю. И приор брат Генрих, прося его рассказать о смерти графа Артоа, сказал ему: "Сир, ни одному королю Франции не доставалась такая честь, как вам. Вы и ваши люди с великою отвагою перешли эту реку, чтобы сразиться с неприятелем; и вы сражались так, что изгнали его, и овладел полем битвы и машинами, которыми они воевали изумительным образом. Наконец, вы остаетесь даже на ночь в неприятельских квартирах и палатках". И добрый король отвечал, что Бога должно благодарить за все, что он даёт. И затем начали падать обильные слезы из его глаз, и многие знатные лица были весьма опечалены и разжалоблены, видя, что он так плачет и восхваляет Бога за все, что он принудил его перенести. [678]

Окончив, таким образом, описание первой битвы, в понедельник на первой неделе поста, автор сначала говорит, как они провели ночь, постоянно отражая попытки турок возвратить утраченные им машины. Потом он описывает вторую, не менее отчаянную битву, в пятницу на той же неделе: христиане удержали позицию и простояли, таким образом, до самой Святой, претерпевая ужасные бедствия от чумы, которая открылась в лагере, и от дороговизны, ибо турки пресекли всякое сообщение армии по воде с Дамиеттою: на Пасхе, бык продавался за 80 ливров», баран стоил 30 л., одно яйцо - 12 денариев и т. д. Вследствие того король велел отступить за канал и с великим трудом и потерями соединился с другою частью своей армии, которою командовал герцог Бургундский; но это соединение не могло спасти от бедствия голода и заразительных болезней.

Когда добрый король, святой Людовик, смотрел на все эти бедствия, он, протягивая руки, поднимал лицо к небу и благословлял Господа за все дарованное им. Но, видя, что ни он сам, ни его люди не могут оставаться далее без того, чтобы не погибнуть, он приказал приготовиться ко вторнику вечером на Фоминой неделе (5 апреля), чтобы возвратиться в Дамиетту. И приказал от своего имени мореходам на флоте изготовить корабли и взять всех бедных, чтобы отвести их в город. В то же время он предписал Иосцелину из Корванта и другим своим мастерам и механикам перерубить канаты, державшие мост между нами и сарацинами (т.е. на канале Ашмуне). Но ничего не было сделано, и это причинило нам большой вред. Когда я увидел, что все готовятся идти в Дамиетту, я также сел на свой корабль, и со мною два рыцаря, которые оставались при мне с прочею свитою. И под вечер, когда сделалось весьма темно, я приказал своему кормчему поднять якорь и плыть по течению. А он отвечал, что не смеет, ибо между нами и Дамиеттою стоять большие суда султана, который захватят нас и умертвят. Между тем мореходы короля развели большой огонь, чтобы принять и отогреть бедных больных на галерах. А больные поджидали корабли, стоя на берегу реки. Пока я убеждал своих моряков мало-помалу подвигаться вперёд, я увидел при свете огня сарацин, которые ворвались в наш лагерь и избили больных на берегу. Мои моряки подняли якорь и хотели потихоньку спускаться; но вдруг являются другие моряки, которые должны были взять бедных больных, и они заметили, что их умерщвляют сарацины; они поспешно обрезали якорные канаты и так прижали мое маленькое судно, что я ожидал каждую минуту пойти на дно. Избавившись от этой опасности, весьма великой, мы начали плыть по течению. Видим, король, страдавший одинаковою болезнью с войском и покрытый вередами, и с ним другие, которых мы оставили; королю предлагают сесть на большие суда для безопасности, но он говорить, что желает лучше умереть, чем оставить свой народ. Нас зовут и кричат, чтобы мы остановились, и пускають в нас стрелы из арбалета, с целью заставить подплыть к берегу; но король не согласился, и нас отпустили. При [679] этом я расскажу вам, каким образом взяли короля в плен, и как он после сам мне рассказывал о том. Он оставил своих людей и свой отряд, и вместе с мессиром Жоффура из Сержина стал в отряде мессира Готье Шатильонского, составлявшем арьергард. И король сидел на небольшом бегуне, покрытым шелковою попоной. И он, как я потом слышал, не покидал своих людей, равно как и добрый витязь мессир Жоффруа из Сержина, который проводил короля до маленького местечка, называемого Казель (Мение), где король и был взят в плен. Но прежде, нежели турки могли овладеть им, король говорил, что мессир Жоффруа из Сержина защищал его так, как добрый слуга охраняет от мух кубок своего господина. Всякий раз, когда сарацины приближались, мессир Жоффруа отражал их мечом и копьём, и сила его, отвага и храбрость удваивались; своими ударами он отгонял турок от короля. Так достигли они Казала», где и остановились в доме одной горожанки, бывшей из Парижа. Там все считали короля на дороге к смерти и не надеялись, чтобы он мог пережить этот день.

Вдруг является к королю мессир Филипп Монфорт и говорить ему, что он отправится, повидаться с эмиром (l’admiral) султана, с которым он еще прежде переговаривался о перемирии: если королю угодно, то он снова изойдёт к нему. И король просил его исполнить то, и обещал согласиться на все, чего они не захотят. Тогда монсеньор Филипп Монфорт отправляется и идёт к сарацинам, которые сняли с головы чалмы (toailles). И сир Монфорт снял со своего пальца перстень в уверение перемирия; и между тем как он уговорился на том же основании, как и прежде, один негодяй и изменник, по имени Марсель, начал громко кричать нашим людям: "Господа рыцари, сдавайтесь все, король вам приказывает то через меня, и прекратите борьбу". При этих словах все испугались, и каждый выдал сарацинам свое оружие. Когда эмир увидел, что сарацины ведут королевских людей пленными, он сказал мессиру Филиппу Монфорт, что ему не нужно перемирия, ибо он видит, что все его люди взяты сарацинами. И мессир Филипп, видя, что все королевские люди взяты, был весьма изумлён. Он очень хорошо знал, что хотя он и был парламентёром, но, тем не менее, будет задержан, и не видел, к кому бы обратиться. В языческой земле есть весьма дурной обычай: когда султан и какой-нибудь король той страны посылают парламентёров для заключения перемирия, и кто-нибудь из государей умрёт, то посол, в случае, если перемирие не было еще заключено, объявляется пленником, от кого бы он ни был, от султана или от короля.

Между тем вы должны знать, что мы, находившиеся на кораблях на реке, в надежде пробраться в Дамиетту, были не более счастливы, как и те, которые оставались на берегу. Нас также взяли, как вы это увидите ниже. В то время, когда мы плыли, поднялся такой страшный противный ветер от Дамиетты, что он изменил течение, и мы не могли идти вниз; пришлось вернуться к [680] сарацинам. Правда, король оставил многих рыцарей для охранения больных на берегу, но это нисколько не принесло нам пользы: они все разбежались. На рассвете нас принесло к тому месту, где стояли корабли султана, препятствовавшие провозу съестных припасов из Дометта в лагерь. Заметив нас, они подняли страшный шум и начали бросать в нас и в конных людей, стоявших на другом берегу реки, пуки греческого огня, и, казалось, звезды падають с неба. Когда мои моряки попали снова в течение и хотели плыть дальше, мы увидели тех всадников, которых король оставил для охранения больных: они бежали к Дамиетте. Ветер же поднялся крепче прежнего, и выбросил нас на один из берегов реки. А на другом берегу находилось огромное количество наших кораблей, взятых и захваченных сарацинами, и мы не смели туда подойти. И видим мы ясно, что турки умерщвляют на них людей и бросают в воду. И видим также, что они таскают с судов ящики и сбрую, захваченные ими. Так как мы не хотели приблизиться к сарацинам, то они грозили нам и пускали в нас стрелы. Тогда я надел на себя кирасу, чтобы избегнуть ран. А между тем на корме нашего корабля мои люди начали кричать мне: "Сир, сир, наш кормчий, вследствие угроз со стороны сарацин, хочет нас высадить на берег, где мы будем убиты". Тогда я встал, так как я был болен, и обнажил свой меч, и грозил умертвить их, если они вздумают плыть далее и отвести меня к сарацинам. И они мне отвечали, что не пойдут далее; я предпочёл бы быть выкинутым за борт, нежели выйти на берег, потому что я видел, как убивают наших людей. Она послушались меня. Но вскоре против нас вышли четыре галеры султана, на которых было 10,000 человек. Тогда я созвал своих рыцарей и просил их посоветовать мне, что делать, сдаться ли тем, которые плывут на галерах, или тем, которые находятся на берегу. И все мы были согласны, что лучше сдаться галерам, ибо в таком случае нас оставят всех вместе, нежели тем, которые стоят на берегу и разлучат нас друг с другом; притом, на берегу мы можем попасться в руки бедуинов. На этот совет не соглашался один из бывших со мною клириков; он говорил, что мы должны сами лишить себя жизни, чтобы отправиться в рай. Но мы не хотели этому верить, ибо страх смерти слишком сильно овладел нами.

Когда я увидел, что приходится сдаться, я схватил бывшую со мною шкатулку, где находились мои драгоценности, и святыню и бросил все в реку. И мне сказал один из моряков, что если я не позволю ему сказать, что я родственник короля, то они нас всех убьют. И я ему отвечал, что он может сказать все, что ему угодно. Между тем подъехала первая из четырёх галер, перерезала нам путь и бросила якорь близь нашего корабля. В это время Бог послал мне, так я верю, какого-то сарацина, который был из владений императора и имел на себе короткие штаны из грубого полотна; он достиг нашего корабля вплавь и, бросившись ко мне, сказал: "Сир, если вы мне не поверите, вы погибли; вам необходимо для спасения удалиться с корабля и броситься в [681] воду; они не заметят вас, ибо заняты исключительно мыслью об овладении кораблём". Он перебросил мне веревку с их галеры на палубу моего корабля; и я вскочил в воду, и сарацин со мною: я в нём очень нуждался, и он меня поддерживал и свёл на галеру. Я же был очень слаб от болезни, так что шёл шатаясь, и утонул бы без него на дне реки.

Меня встащили на галеру, в которой находилось около восьмидесяти человек, кроме тех, которые взошли на мой корабль, и этого бедного сарацина, державшего меня на руках. Вскоре меня перенесли на берег, и все бросились, желая перерезать мне горло, чего я и ожидал: каждый, кто меня убил бы, считал бы это за великую честь. Но сарацин, уведший меня с корабля, не выпускал меня из рук и закричал им: "Родственник короля, родственник короля!" А я уже чувствовал нож у горла, и опустился на колени на землю. Но Бог меня спас от опасности, при помощи того бедного сарацина, который отвёл меня в укрепление, где были сарацины. И когда я явился к ним, они сняли с меня мою кирасу, и из сострадания ко мне, видя меня больным, набросили мне на плечи пурпуровое покрывало с зеленой каймой, которое подарила мне госпожа моя мать. А один из них принёс белый ремень, которым я подпоясался сверх покрывала; другой же сарацинский рыцарь одолжил мне шапку, которую я надел на голову. И тотчас у меня застучали зубы, как от великого страха, испытанного мною, так и от болезни. Я попросил пить, и пошли принести мне воды в горшке. Но едва я взял воду в рот, чтобы проглотить, как она вся вышла вон ноздрями. Один Бог знает, в каком жалком положении я находился в то время! Я рассчитывал скорее на смерть, нежели на жизнь, ибо у меня была опухоль в горле. Н когда мои люди увидели, что вода вышла у меня ноздрями, они начали плакать и печалиться. И сарацин, спасший меня, спрашивал моих людей, чего они плачут. И они объяснили ему, что я осуждён на смерть, так как имею опухоль в горле, которая меня задушит. И этот добрый сарацин, показывавший постоянно сожаление ко мне, подошёл поговорить с одним из сарацинских рыцарей; и этот сарацинский рыцарь сказал ему, что он меня вылечит и даст мне одно питье, от которого я вылечусь в два дня; так то и случилось. И я вылечился скоро при помощи божией и того питья, которое мне дал сарацинский рыцарь.

Лишь только я вылечился, как эмир султанских галер послал за мною, чтобы узнать, действительно ли я родственник короля, как то говорили. И я ему отвечал, что нет. И он меня спросил, как же это так? Я отвечал, что мне посоветовал это один моряк, опасаясь, что сарацины, взявшее нас в плен, убьют всех. И эмир мне заметил, что совет был очень хорош. Ибо иначе они нас перебили бы и бросили в воду. Тогда эмир снова спросил меня, не знаю ли я императора немецкого Фридриха (т.-е. II, Гогенштауфена, которого автор называет Ferry d’Almaigne), который жил в то время, и не в родстве ли я с ним. И я ему сказал правду, а именно, я слышал, что госпожа [682] моя мать была его двоюродною сестрою. И эмир мне отвечал, что за это он меня любит еще больше. И когда мы там ели и пили, он приказал позвать ко мне одного горожанина из Парижа. Когда горожанин увидел, что я ел, он сказал мне: "О! сир, что вы делаете?" — "А что я делаю?" отвечал я. И горожанин напомнил мне именем Бога, что я ем в пятницу. И я тотчас бросил посуду, из которой я, ел, назад. Видя это, эмир опросил у спасшего меня сарацина, который был постоянно со мною, почему я перестал есть. И он сказал: потому что сегодня пятница, о чем я не подумал. И эмир заметил, что Бог не оскорбится этим, ибо я это сделал не сознательно. И знайте, что легат, бывший при короле, часто спрашивал меня, зачем я пощусь, когда я так болен, между тем как при короле, кроме меня, нет никого из важных лиц, и говорил, что я делаю худо. Я постился вовсе не потому, что был пленником, и каждую пятницу не ел ничего, кроме хлеба и воды.

В следующее воскресенье после того, как я был взят, эмир вывел нас из укрепления к реке для соединения с теми, которые были взяты на судах. И когда я пришёл туда, вижу, что вытащили моего капеллана, мессира Жана, со дна галеры, и он тотчас же упал в обморок. Сарацины убили, его немедленно предо мною и бросили в реку. Его клирика, потерявшего все силы от болезни, свирепствовавшей в войске, сарацины ударили молотом по голове и убили; а потом бросили в реку, вслед за его учителем. Точно так же они поступали и с другими пленными: как только что кого ни будь, вытаскивали со дна галеры, где находились пленные, сарацины, видя, что кто-нибудь очень нездоровье или слаб, убивали такого и бросали в воду; и так они обращались с бедными больными. Видя эту тиранию, я заметил им чрез моего сарацина, что они поступають дурно и в противность предписаниям Саладива язычника, говорившего, что не должно ни убивать, ни умерщвлять человека, а дать ему от своего хлеба и соли. А они отвечали мне, что эти люди никуда не годятся и не могут ничего делать, до того они больны. После того они подвели ко мне всех моих моряков, и объявили, что они все ренегаты (regniez). И я им сказал, что они отреклись от веры не по убеждению, а по страху смерти, и потому лишь только вернутся в свою страну, как обратятся к своей вере. И на это отвечал мне эмир: "Саладин говорил, что еще никогда не видели, чтобы христианин сделался хорошим сарацином, или сарацин хорошим христианином". После того эмир приказал мне сесть на коня, и мы поехали рядом. Он перевёл меня по мосту до того места, в котором находился святой Людовик и его пленные люди. При вход в большую палатку мы нашли писца, который записывал имена пленников для султана. И мне пришлось объявить свое имя, которого я не хотел скрывать: и мое имя было записано вместе с другими. При входе же в палатку тот сарацин, который меня сопровождал и спас на галере, сказал мне: "Сир, я не могу следовать далее за вами, извините меня. Я поручаю вам этого ребенка; держите его при себе [683] всегда за руку, или иначе, я знаю, сарацины убьют его". Ребенка звали Бартоломей Монфокоп, сын сеньора Монфокона из Бара. Когда мое имя было записано, эмир ввёл нас, меня и того ребенка, в палатку, где находились бароны Франции и более десяти тысяч других лиц вместе с ними. И когда я вошёл, все выразили такую громкую радость, что ничего нельзя было расслышать за шумом, который они подняли. Они считали меня погибшим.

Затем автор записывает различные эпизоды из своего заключения, говорить о попытках неприятеля принудить сначала баронов, а потом и короля, выдать ему последние христианские владения в Палестине; мусульмане, встретив отказ, угрожают королю пыткой, но, видя, что все их усилия напрасны, решаются вступить с королём в переговоры на более умеренных условиях.

Когда сарацины увидели, что они не могут победить короля угрозами, они снова обратились к нему и спрашивали, какую он согласен дать сумму сверх сдачи Дамиетты. И король отвечал, что если султан захочет взять умеренный выкуп, то он обратится к королеве (т.е. Маргарите, которая оставалась в Дамиетте), чтобы она заплатила за его людей. И сарацины спрашивали его, почему он хочет свестись с королевой. И он отвечал, что иметь на это достаточную причину, ибо королева считается его дамой и подругой. Тогда советники султана пошли к султану и спросили, сколько он потребует с короля. После того они вернулись к королю и сказали ему, захочет ли королева заплатить миллион византийских золотых (dix cens mille besans d’or), что составляло тогда пятьсот тысяч ливров (Византийский золотой стоил десять солидов (су), и солид того времени равнялся 19 нынешним су (т. е. одному франку, без одного су); таким образом византийский золотой стоил на новейшие деньги около 9 1/2 франков, и миллион византийских золотых 9 миллионам с половиною франков. В одном же ливре, как видно из слов Жоанвилля, заключалось два византийских золотых), и прислать их королю для этого дела? И король потребовал от них клятвы в том, что султан даст слово освободить его, если королева заплатить ему 500,000 ливров. И они вернулись к султану, и спрашивали, согласен ли он на такие условия и даст ли слово. И потом представили они королю, что султан согласен и даёт клятву. Как только сарацины присягнули и поклялись исполнить все и освободить его, король обещал им, со своей стороны, что он охотно внесёт выкуп 500,000 фунтов за освобождение своих людей, а за себя лично сдаст султану Дамиетту: король не желает торговать своим телом, и ни за какие деньги не согласится получить освобождения. Когда султан узнал волю короля, он сказал: "Клянусь Кораном, щедр и великодушен этот француз, если не хочет выторговать ничего из такой большой суммы: я соглашаюсь на то, что с него требовали. Но скажите ему, заметил султан, что я [684] скидываю из его выкупной суммы 100,000 ливров, и пусть он заплатить только 400,000".

По заключению такого договора, автор описывает, как король и его люди отправились вместе с султаном к Дамиетте, для сдачи города; как на пути произошло восстание мамелюков, вследствие которого султан был умерщвлён, и мамелюки, уничтожив договор с христианами, возобновили угрозы и требовали новых условий. Король обнаружил такую твердость, не смотря на все лишения, что мамелюки должны были довольствоваться прежними условиями, и даже сделали Людовику IX весьма оригинальное предложение, как о том говорит наш автор далее:

Вы должны знать, что, когда мамелюки (les chevaliers de la Haulcqua) умертвили своего султана, эмиры приказали трубить и ударить в барабаны пред палатою короля. И сказали королю, что они, по взаимном совещании, выразили живейшее желание сделать короля султаном Вавилона (Каира). И однажды спросил меня король, не думаю ли я, что ему следовало бы принять царство Вавилонское, если бы ему предложили. И я отвечал, что он поступил бы неразумно, имя в виду то, что они уже умертвили своего государя. И не смотря на то, король сказал мне, что он не отказался бы. И знайте, что это не случилось бы никогда, ибо эмиры говорили между собою, что король самый гордый из всех христиан, каких они когда-либо знали. А говорили они так потому, что он, выходя из дома, брал с собою всегда крест и клал знамение креста на все свое тело. И говорили сарацины, что если бы Магомет принудил их столько страдать, сколько Бог заставил терпеть короля, то они никогда не почитали бы его и не уверовали бы в него. Как только условия эмиров с королём были клятвенно утверждены, было тотчас же постановлено, что на следующий день, в праздник Вознесения господня, Дамиетта будет сдана эмирам, а король и все пленные получат свободу. И наши четыре галеры бросили якорь у моста пред Дамиеттой; там же сделали для короля палатку, в которую он сошёл.

Автор описывает далее, как вошли мусульмане в Дамиетту, какие они совершили там неистовства, не смотря на договор, и как они, овладев раз Дамиеттой, не хотели освобождать ни короля, ни его людей, вознамерились умертвить их и уже повезли назад в Каир, но были удержаны корыстью: они боялись с их смертью потерять выкупную сумму. Вследствие всего этого крестоносцы провели целый день в ожидании смерти и без всякой пищи.

Таким образом, по соизволению Бога, который никогда не забывает своих служителей, эмиры (побуждаемые корыстью) определили, когда уже день склонялся к вечеру, дать нам свободу, и снова поворотили нас к Дамиетте. И наши четыре галеры пристали к берегу реки. Тогда мы просили высадить нас на берег. Но они не соглашались отпустить нас, не дав нам поесть. И говорили [685] сарацины: стыдно будет эмирам выпустить нас из плана натощак. Тотчас провезли из армии съестное (de la viande), а именно, ломти сыру, засушенного на солнце, чтобы не развелись в нём черви, и яиц, сваренных за четыре или пять дней. А для оказания почета, нашим особам они раскрасили яйца в различные цвета.

Дав нам поесть, они высадили нас на землю. И мы пошли навстречу королю, которого сарацины вывели из павильона на берегу реки, где они его содержали. Короля окружили, по крайней мере, 20,000 пеших сарацин, подпоясанных мечами. Случилось так, что на реке пред королём стояла генуэзская галера, на которой не видели никого, кроме какого-то дурака: когда король подошёл к самой галере, он начал свистать. Тотчас выскочили из-под палубы человек восемьдесят арбалетчиков, с арбалетами и стрелами наготове. Как только сарацины увидали их, они бросились бежать, подобно испуганным овцам, и с королём осталось всего двое или трое. Генуэзцы (les Genevois) перебросили доску на берег и приняли к себе короля, графа Анжу, его брата, впоследствии короля Сицилии, монсеньора Жоффруа из Сержина, мессира Филиппа Немурского, маршала Франции, магистра Троицы и меня. А граф Поатье остался пленником у сарацин, пока король не заплатить ста тысяч ливров, которые он обязался внести до отплытия из реки.

По этому поводу автор описывает подробно, с какими трудами Людовик успел занять необходимую для выкупа брата сумму, и затем в заключение говорит о тех страданиях, которые перенесла королева Маргарита, жена Людовика IX, остававшаяся все это время в Дамиетте.

Выше вы видели и слышали о тех великих преследованиях и бедствиях, которые были перенесены за морем добрым королём святым Людовиком и всеми нами. Знайте также, что и добрая дама королева спаслась не без того, чтобы иметь во всем этом свою долю, весьма тяжелую для сердца, как вы это увидите сейчас. За три дня до родов, к ней пришло известие, что король, её добрый супруг, взят в плен. От этого известия она так расстроилась телесно и впала в такую немощь, что ей наяву казалось постоянно, будто вся комната наполнена сарацинами, собравшимися ее умертвить. И она безконечно кричала: "Помогите, помогите", между тем как там не было ни души. И из боязни, чтобы не погиб плод, носимый ею в утробе, она приказала одному рыцарю стоять всякую ночь у её постели и не спать. Этот рыцарь был человек старый и ветхий, и имел от роду лет восемьдесят, и даже больше. И каждый раз, как она вскрикивала, он жал ее за руку и говорил: "Дама моя, не беспокойтесь, я с вами, не бойтесь". И прежде нежели эта добрая дама родила, она удалила из комнаты всех, кроме того старого рыцаря, и бросилась пред ним на колени, и просила его сделать ей одно одолжение. И рыцарь дал ей клятвенное обещание. И королева сказала ему: "Господин рыцарь, я прошу вас по данной вами мне клятв, если сарацины овладеют [686] городом отрубите мне голову, прежде, нежели они могут захватить меня". И рыцарь ей отвечал, что он исполнит её просьбу весьма охотно, и что даже он сам имел на этот случай мысль поступить таким образом.

Вскоре королева родила в Дамиетте сына, по имени Жана, а по прозванию Тристана, ибо он родился в печали (tristesse) и нужде. И в самый день, как она родила, ей сказали, что жители Пизы, Генуи и вся бедная община, находившаяся в городе, намерены бежать и оставить короля. И королева позвала их всех к себе, и просила их и говорила: "Господа, именем Бога умоляю вас не оставлять этого города; ибо вы знаете, что в таком случае государь король и все находящиеся с ним погибнут. И, по крайней мере, если вам неугодно так поступить, сжальтесь над этой бедной и исхудалой женщиной, которая лежит пред вами и прошу вас, подождите, пока она встанет". И отвечали ей все, что это невозможно, ибо они умрут с голода в этом городе. И она говорила, что никогда они не умрут с голода, и что она скупит все съестное, какое только найдется в городе, и будет содержать их за счёт короля. И так она сделала, и скупила все, что могла найти. И в короткое время, прежде, нежели она встала, ей стоило содержание этих людей 360,000 ливров, и даже больше. И при всем том доброй даме пришлось встать до срока и отправиться к Акру, ибо Дамиетту нужно было сдать туркам и сарацинам.

Знайте все, что король, претерпев такое множество бедствий и взойдя на корабль, не нашёл там ничего, что приготовили бы ему люди, ни одежды, ни кровати, ни ложа, ни другого чего. Пришлось ему лежать шесть дней переезда до Акры на матрацах. И у короля не было никаких одежд, кроме двух, которые приказал ему сшить султан из чёрного шелка, обшитого зелёным и серым и с золотыми пуговицами. Пока мы были в море и шли в Акру, я сидел постоянно возле короля, ибо был болен. И тогда мне рассказывал король, как его взяли, и каким образом он достал с божьею помощью выкуп за себя и за нас. И я рассказал ему, как меня взяли на реке, и как сарацин спас мне жизнь. И мне король заметил, что я много обязан нашему Господу, который избавил меня от столь великой опасности. И, между прочим, добрый святой король страшно сожалел о смерти графа Артоа, своего брата. Однажды он спросил, что делает его брат, граф Анжу, и жаловался, что он ни одного дня не пробыл в его обществе, хотя они ехали на одной галере. И ему сказали, что он играет за столом с мессиром Готье Немурским. И услыхав то, он встал и пошёл, шатаясь, ибо был очень слаб от болезни. И подойдя к ним, он схватил кости и стол, и бросил их в море, и разсердился на брата за то, что он так занялся игрой, и не хотел помнить ни смерти брата, графа Артоа, ни того, что Господь спас нас от опасности. Но мессир Готье Немурский поплатился еще лучше, ибо король вместе с костями и столом сбросил в море все его деньги.

При этом я желаю рассказать о некоторых бедствиях и [687] несчастьях, которые постигли меня в Акре: но от них избавили меня они оба, к которым я питаю полное доверие, а именно, наш Господь Бог и благословенная Дева Мария. Говорю же я об этом, чтобы побудить всех, которые то услышат, иметь доверие к Богу и терпение во всех бедствиях и несчастиях, и Господь поможет им, как он и мне помог. Скажем, прежде всего, что, когда король прибыл в Акру, жители города вышли к нему на встречу с процессией и в великой радости. И вскоре король послал за мною и приказал мне, если я дорожу его любовью, присутствовать всегда за его утренним и вечерним столом, пока он не решит, возвращаемся ли мы во Францию, или остаёмся там. Я поместился в Акре у одного тамошнего священника, где меня устроил епископ того места и где я был тяжко болен. И из всех моих людей у меня остался один слуга, все же другие были больны, как и я. И иногда не было души, которая дала бы мне хоть раз в день напиться воды. А для большого своего удовольствия я видел ежедневно из окошка своей комнаты, как проносили мимо меня в церковь до 20 покойников для погребения. И всякий раз, когда я слышал пение Libera те, я принимался плакать горючими слезами, моля Бога о пощаде, и чтобы он сохранил меня и моих людей от язвы, которая господствовала в городе; так то и случилось (В одном из вариантов к мемуарам нашего автора все это место рассказано гораздо подробнее: а именно, автор приводит целую историю своего единственного слуги и говорит о тех бедствиях, которые он испытал от крайней бедности и безвестности магистра Тамплиеров, который получил от него деньги на хранение и отдал ему только половину).

Далее, и до конца своих мемуаров, автор описывает пребывание короля в Палестине и возвращение их во Францию; потом говорит о последних годах правления Людовика IX точно так же отрывочно, как и в начале, приводя отдельные факты и анекдоты; опускает поход его в Тунис, потому что "он сам не участвовать в этом походе", и наконец, сообщает подробнее о его смерти, увещании детям и канонизации.

Ещё прибавлю несколько слов в честь доброго короля святого Людовика. А именно, когда я находился в своей часовне в Жоанвилле, случилось однажды, что он предстал предо мною с ликующим лицом. И я был очень обрадован видеть его у себя в замке. И я сказал ему: "Сир, когда вы отправитесь отсюда, я провожу вас в другой дом, который стоит у меня в Шевилльоне". И он мне отвечал с улыбкой: "Сир Жоанвилль, клянусь вами же, что я отсюда не уйду, ибо я уже здесь". Когда я проснулся, и думал про себя, что было бы приятно Богу и ему, если я его помещу в этой капелле. Это было весьма, скоро исполнено мною. Я поставил алтарь в честь Бога и в его честь, и предписал служить ежедневно обедню в честь Бога и монсеньора святого Людовика. И обо всем этом я рассказал монсеньору Людовику, его сыну, [688] чтобы получить от него частицу мощей монсеньора святого Людовика для своей капеллы в Жоанвилле, и сделать тем угодное Богу и монсеньору святому Людовику: пусть те, которые увидят его алтарь, почувствуют тем большее к нему благоговение.

Да ведают все читатели этой маленькой книжки, и твёрдо веруют, что рассказанное мною истинно, как я то сам видел или узнал от него самого. Все же прочее, о чем я свидетельствую понаслышке, примите, если заблагорассудите, в добрую сторону, молясь Господу, чтобы он молитвами монсеньора святого Людовика соблаговолил ниспослать нам все необходимое для души и тела. Аминь.

Histoire de Saint Loys, IX du nom, roy de France.

Жан сир Жоанвилль великий, сенешаль Шампани (Jehan sire de Joinville (Замок Жоанвилль стоить на р. Марне, в верхних частях ее течения, на ю.-в. от Баси)), grand seneschal de Champagne), происходил из самой знаменитой фамилии в Шампани: его дядя принимал участие в завоевании Константинополя латинами, а отец оказал большую услугу королевскому дому, при защите Троа, когда почти все бароны Франции восстали, пользуясь малолетством Людовика IX. Наш Жоанвилль родился около 1224 и, по обычаю того времени, был отдан на воспитание ко двору своего сюзерена, Тибо IV, графа Шампани; весёлый нрав юноши и его открытый характер расположили к нему графа, который вследствие того, по смерти старого Жоанвилля, пожаловал его сына сенешалем. Когда в 1245 г. заговорили о крестовом походе, Жоанвиллю было всего 22 года, и он, по-видимому, едва только знал короля. Жоанвилль был уже женат и имел двух детей; он заложил все своё имущество, нанял 10 рыцарей и последовал за королём. Жоанвилль разделял все труды и опасности Людовика IX во время его похода в Египет и в Палестину и вместе с ним возвратился во Францию. Во Франции Жоанвилль сохранил за собою расположение Людовика и делил своё время между двором короля и своего графа. Когда в 1268 г. король созвал баронов для вторичного похода в Палестину, Жоанвилль отказался сопровождать его, ссылаясь на то, что его вассалы много пострадали от похода в Египет. При Филиппе III, Жоанвилль пользовался тем же почётом; но Филипп IV Красивый был мало к нему расположен, хотя его жена Иоанна, королева Наварры и графиня Наварры, продолжала оказывать ему прежнее доверие, и поручила управление графством. В 1315 г. Жоанвилль восстал открыто против короля, обременявшего Францию налогами, и только смерть Филиппа IV спасла его от мести. При сыне Филиппа IV, Людовик X Сварливом, Жоанвилль имея от роду слишком 80 лет, решился, по просьбе матери короля, Иоанны Неаварской, написать своп мемуары или "Историю святого Людовика, IX этого имени, короля Франции". Эти мемуары составляют самый лучший памятник древней французской прозы, и сохранять всегда весь интерес и всю прелесть наивного рассказа, в котором без искусственно отразился дух времени и писателя, в противность учёной латинской литературе духовных, среди которой произведение Жоанвилля является первым знаком обнаружившейся жизни национального языка. Мемуары, разделяясь на две части, содержат в себе собрание всего, что было примечательного в глазах Жоанвилля в правлении Людовика IX, и только крестовый поход в Египет рассказан им связно от начала и до конца. Жоанвилль умер в глубокой старости, в 1318 году. — Издания: первое и лучшее сделал Du Cange, в 1668 году, присоединив к нему большое число специальных исследований о нравах, законодательстве и обычаях XIII века; из новейших изданий, с примечаниями Paid in Paris, самое удовлетворительное сделал Firm. Didot. Par. 1858 — Переводы, немецкий von Driesch. Trier, 1853, с критическим исследованием текста.