СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АГАФИЙ

О ЦАРСТВОВАНИИ ЮСТИНИАНА

ВИЗАНТИЙСКИЙ ИСТОРИК АГАФИЙ И ЕГО МИРОВОЗЗРЕНИЕ

Византийская, точнее Восточноримская империя возникла в результате распада Римской империи. Политически Римская империя окончательно разделилась после смерти императора Феодосия I (395 г.), когда в каждой ее половине появился самостоятельный император: в Западной — Гонорий (395-423 гг.), в Восточной — Аркадий (395-408 гг.), которого и нужно считать первым византийским императором. Территория Восточной империи состояла из Балканского полуострова, Малой Азии, островов Эгейского моря, Сирии, Месопотамии, Палестины, Египта, Триполитании. Византия сохраняла некоторые опорные пункты и в Северном Причерноморье.

Восточноримская империя V-VI вв. представляла собою искусственное и непрочное государственное образование, где не было и не могло быть устойчивого единства хозяйственной жизни, языка, территории, культуры. К ней полностью относится характеристика, данная товарищем Сталиным империям рабовладельческого и раннефеодального периодов.

«Несомненно, — говорит товарищ Сталин, — что великие государства Кира и Александра не могли быть названы нациями, хотя и образовались они исторически, образовались из разных племен и рас. Это были не нации, а случайные и мало связанные конгломераты групп, распадавшиеся и объединявшиеся в зависимости от успехов или поражений того или иного завоевателя». ¹

Возвращаясь к данному вопросу (о характере великих государств рабовладельческого и раннефеодального периодов) в связи с проблемой образования национальных языков, товарищ Сталин пишет: «Я имею в виду не империи рабского и средневекового периодов, скажем, империю Кира и Александра Великого или империю Цезаря и Карла Великого, которые же имели своей экономической базы и представляли временные [168] и непрочные военно-административные объединения. Эти империи не только не имели, но и не могли иметь единого для империи и понятного для всех членов империи языка. Они представляли конгломерат племен и народностей, живших своей жизнью». ²

Вопреки этим исчерпывающим указаниям товарища Сталина, в некоторых трудах на данную тему допускаются значительные ошибки. Древние государства, в том числе и Восточноримская империя V-VI вв., нередко наделяются чертами чуть ли не национальных государств, и их историей заслоняется история племен и народов, входивших в состав этих государств. Такая точка зрения противоречит истине; Восточноримская империя V-VI вв. являлась искусственным конгломератом различных племен и народностей: греков, эллинизированных малоазиатских племен, армян, сирийцев, евреев, коптов, латинизированных фракийцев и иллирийцев. Так же как и Западноримская, Восточноримская империя представляла собой «... гигантскую сложную машину исключительно для высасывания соков из подданных». ³ Население было разделено на сословия, со строго определенными для каждого обязанностями, причем правительство стремилось установить настоящий режим каст, прикрепляя каждого к определенному званию и профессии и запрещая переход от одного занятия к другому.

Разноплеменное население империи объединял и эксплоатировал государственный аппарат в том виде, как он был сформирован еще Диоклетианом и Константином. Во главе его стоял император, считавшийся неограниченным повелителем. Фактически империей управляла многочисленная бюрократия, которая пополнялась из разных элементов, но по своему происхождению, по назначению и характеру своей деятельности выражала интересы крупных землевладельцев. Этот аппарат продолжал считать себя римским, и языком двора, правительственной администрации, суда, армии до конца VI в. оставался латинский язык.

Государственная власть, защищавшая интересы восточно-римских рабовладельцев, должна была бороться с наступающими варварами и подавлять восстания угнетенных низов. Последняя задача и на Востоке была актуальной, так как и здесь, хотя и в менее острой форме, чем на Западе, империя [169] раздиралась этническими и классовыми противоречиями. И здесь создавался союз наступавших на империю варварских племен с восставшими рабами, как, например, в адрианополь-ской битве 378 г., закончившейся гибелью Валента и большей части его войска. После гибели рабовладельческой империи на Западе нигде в Европе классовые противоречия не достигали такой остроты, как в Константинополе, который, все более становится, по определению Маркса, «главным центром роскоши и нищеты на всем Востоке и Западе». ⁴ Формы классовой борьбы были чрезвычайно разнообразны, но она на всех этапах определяла исторические судьбы империи.

В начале V в. в Восточной империи наблюдаются те же социально-экономические процессы, что и на Западе: с одной: стороны — распад рабовладельческого хозяйства, а с другой — проникновение в империю варварских элементов, несущих с собой свои формы хозяйства. Но на Востоке рабовладельческая система имела свои особенности. Здесь сохранялись еще хозяйственные, политические и культурные традиции эллинистических монархий. В то время как на Западе усиливался экономический развал, на Востоке — в Малой Азии, Сирии и Египте — существовало еще развитое ремесленное производство высокосортных шерстяных, льняных и шелковых тканей, металлических изделий, папируса, стекла. Энгельс отмечает «уцелевшие остатки» торговли в Восточной империи. ⁵

Наличие богатых городов, таких, как Константинополь, Александрия, Антиохия, насчитывающих сотни тысяч жителей и остававшихся крупными центрами торговли и промыслов, давало возможность императорам сосредоточивать в своих руках значительные материальные ресурсы, консолидировать центральную власть, укреплять военные силы империи, подавлять революционные выступления в V-VI вв. и отстаивать империю от варварского завоевания. Значительную роль в устойчивости Восточноримской империи сыграло также замедление в ряде районов процесса развития феодальных отношений, связанное со специфическими особенностями рабовладения на Востоке. В Византии V-VI вв. рядом с рабовладельческими латифундиями и многочисленными колонами — «предшественниками средневековых крепостных», в некоторых областях существовало в значительных размерах мелкое свободное крестьянское землевладение, преимущественно в тех районах, которые в эллинистическую эпоху не были глубоко [170] захвачены рабовладельческим кризисом классического типа. Таковы, с одной стороны, кроме Армении, территории, входившие раньше в государство Птоломеев и Селевкидов — Египет, Сирия, Исаврия и внутренние части Малой Азии (Писидия, Ликаония), где некогда имели широкое распространение общины «царских землевладельцев», а с другой стороны, — Фракия и Иллирик, где в указанную эпоху существовали еще общины, как туземцев, так и новых варварских поселенцев. В законодательстве IV и последующих веков, папирусах, надписях и других источниках часто упоминаются деревни (metrocomiae). Жители их имеют собственную землю, образуют соседскую общину, выбирают своих старост, подчиняются архонту провинции, записаны в ценз по деревенским округам под своим именем и выплачивают канон государственным чиновникам, но при этом в отношении налогов связаны круговой повинностью. Таким образом, в Восточной империи V-VI вв. в metrocomiae и vici publici не только сохранялась многочисленная прослойка свободных мелких земледельцев, но также и значительные остатки общинного строя (представлявшего для земледельцев объединяющее и связующее начало, дававшее им территориальную сплоченность и средства к сопротивлению эксплоататорам). ⁶

В Византии V-VI вв. наблюдается процесс поглощения и порабощения свободного крестьянства крупным землевладением. Хотя на Востоке, как и на Западе Европы, процесс развития общественных отношений неизбежно приводил к известной децентрализации, росту самостоятельности отдельных земельных магнатов, пытавшихся присвоить себе в своих владениях политические права, создавая тем угрозу единству государства, однако на Востоке оказались налицо факторы, затормозившие этот процесс. В Восточной империи не было такой экономической замкнутости крупного имения, как на Западе. Крупное землевладение здесь не превратилось в самодовлеющий хозяйственный организм, покупающий лишь предметы роскоши, по существу не связанный ни с городом, ни с каким-либо более широким рынком. Здесь крупные землевладельцы были втянуты в торговый оборот империи, так как крупные города нуждались в значительном количестве сельскохозяйственных продуктов, в крупных поставках съестных припасов. Поэтому крупное землевладение здесь было заинтересовано в сохранении сильной [171] императорской власти. Кроме того, напуганные революционным движением рабов и колонов, напуганные событиями на Западе, крупные землевладельцы в своей основной массе сознавали необходимость сплочения вокруг императорской власти и сохранения централизованной власти. Благодаря этим отличиям в экономике и социальной структуре, восточноримским рабовладельцам в V-VI вв. удавалось удерживаться у власти и подавлять восстания рабов, колонов и городской бедноты.

В VI в. в царствование императора Юстиниана рабовладельцы Восточной империи, не ограничиваясь сохранением своих позиций на Востоке, делают отчаянную попытку восстановить рабовладельческие порядки и на Западе. Полководцы Юстиниана завоевали королевства вандалов в Африке, остготов в Италии, отняли у вестготов южную часть Испании и Балеарские острова. И в Африке, и в Италии, и в Испании Восточная империя имела многочисленных сторонников в лице католического духовенства и остатков римской рабовладельческой знати. Но тут, особенно в Италии, где борьба продолжалась более 20 лет, она встретила мощное сопротивление народных масс, которым восстановление старых порядков несло только большее закабаление.

Войны Юстиниана требовали громадных расходов. Тяжесть налогов, взыскиваемых с беспощадной строгостью, и произвол чиновников при их взимании вызывали глубокое недовольство населения как в самой империи, так и во вновь отвоеванных странах. Поэтому наступление рабовладельческой реакции в VI в. вызывало упорное и ожесточенное сопротивление угнетенных масс. Население завоеванных Юстинианом областей с ненавистью встречало византийские войска, несущие с собой реставрацию рабовладельческих порядков. В Италии под знаменем Тотилы против византийских войск вместе с готами сражались рабы и колоны. В буржуазной историографии господствует тенденция всячески идеализировать правление Юстиниана, но для историка-марксиста Юстиниан является прежде всего душителем революции угнетенных масс, потопившим в потоках крови восстание константинопольского плебса в 532 г., жестоко подавлявшим все проявления революционного движения в Византии, властителем, хотевшим восстановить рабовладельческие порядки и в Западной Европе. Точно так же и вся внутренняя политика этого императора и его «прославленное» законодательство преследовали одну цель: укрепить распадавшийся под ударами революции рабовладельческий строй и подавить эту революцию. Но уже в его царствование события показали, что весь ход [172] исторического развития вел к неминуемой гибели рабовладельческого способа производства. В царствование Юстиниана начались великие славянские вторжения в пределы империи, на территорию Балканского полуострова, продолжавшиеся почти столетие и в конце VI в. преодолевшие сопротивление византийцев. Эти славянские вторжения на территорию Византии представляют значительное сходство с германскими вторжениями на территорию Западной Европы. Ф. Энгельс говорил об узкой культурной полосе вдоль побережья Средиземного моря в конце древнего мира, которая была «разорвана и смята немцами и славянами с севера и арабами с юго-востока». ⁷

В этих нападениях на Византию активное участие принимали анты — предки русских, «бесчисленные» племена которых в V-VI вв. жили к северу от Черного моря между Днестром и Днепром. Они считались в VI в. храбрейшими между славянами. В VI в. анты совместно со склавинами вели ожесточенную борьбу против Византийской империи. Их нападения на Византию потрясли рабовладельческий строй Восточноримской империи и способствовали внедрению там более погрессивного, феодального строя.

Положение Византии осложнялось также тем, что при Юстиниане снова началась ожесточенная борьба за Закавказье, за Армению и Грузию, являвшаяся продолжением той борьбы, которую еще Римская империя вела с государством парфян и сассанидов. В 385 г. Византия должна была согласиться на невыгодный для нее раздел Армении, по которому в руки Ирана попало ⁴/₅ ее территории, а византийцам досталась лишь ¹/₅. Господствующее положение Иран занял и в Иверии. Но закрепиться прочно в этих странах ему не удалось. В IV-V вв. Армения и Грузия приняли христианство из Византии, а Иран пытался навязать им религию Зороастра. В VI в. Византия водворилась в Лазике и прилагала все усилия, чтобы не допустить туда персов. Неудивительно, что «блестящее» царствование Юстиниана подготовило ожесточенный взрыв классовой борьбы, пережитый империей в начале VII в., замалчиваемый обычно буржуазными историками. ⁸

Источники, освещающие историю Византии в период правления Юстиниана, весьма многочисленны и разнообразны. Видное место среди этих источников занимают историки, [173] описавшие современные им события: Прокопий Кесарийский, Агафий Миринейский, Петр Патрикий, Менандр Протиктор, Евагрий, Феофилакт Симокатта. Однако изучение византийской истории VI в., особенно основных проблем эпохи и в первую очередь классовой борьбы, несмотря на обилие источников, — очень сложная задача, так как все византийские историки этой эпохи были идеологами рабовладельческого класса и исторические события, особенно народные движения, изображали, сознательно или бессознательно, в искаженном виде. Глубокий кризис рабовладельческой системы и ожесточенная классовая борьба, кипевшая в Византии, наложили отпечаток на идеологию самого господствовавшего класса и определили общую направленность большинства исторических произведений того времени. Это наглядно можно проследить и в трудах известного историка VI в. — Агафия Миринейского.

Будучи идеологом рабовладельческого класса, Агафий стремится укрепить и поддержать существующий строй, но он в то же время не может скрыть многих пороков и недостатков существующего строя. Его исторический труд показывает разложение господствующего класса Восточноримской империи в VI в., тот кризис «верхов», который является одним из признаков революционной ситуации. Говоря о трех главных признаках революционной ситуации, В. И. Ленин первым признаком считает «невозможность для господствующих классов сохранить в неизмененном виде свое господство; тот или иной кризис ,,верхов”, кризис политики господствующего класса, создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение угнетенных классов. Для наступления революции обычно бывает недостаточно, чтобы ,,низы не хотели”, а требуется еще, чтобы ,,верхи не могли” жить по-старому». ⁹

Исторический труд Агафия, так же как труды его старшего современника — Прокопия, наглядно показывают ожесточенную политическую борьбу внутри господствующего класса Восточноримской империи, разложение «верхов» рабовладельческого общества. Он является важным источником для изучения назревавших в Византии громадных революционных событий, приведших в конце VI и начале VII вв. к гибели рабовладельческой империи на Востоке. Он имеет значительную ценность для изучения социально-экономической и [174] политической истории Восточноримской империи и соседних с ней стран и народов. Кроме того, этот труд содержит разнообразные сведения, освещающие различные стороны общественной жизни той эпохи.

Для советского читателя труд Агафия представляет интерес еще и потому, что большая часть этого труда посвящена событиям, происходящим на территории СССР, а именно; войне между Византией и Ираном, происходившей на территории древней Грузии.

Агафий почти не привлекал внимания как русских, так и иностранных ученых. В западноевропейской литературе только Нибур и Тейффель более или менее подробно останавливались на характеристике Агафия, ¹⁰ но оба этих немецких историка не могли отрешиться от господствовавшего в первой половине XIX в. пренебрежительного отношения к византийским авторам. Тогда еще держалось мнение, высказанное Гиббоном, о безжизненности и ничтожестве византийской литературы в целом. Из русских византинистов никто специально не занимался Агафием, хотя он был видным деятелем литературы переходного периода от рабовладельческого строя к феодальному. Исторический труд этого автора содержит сведения по истории народов СССР и потому не может не заинтересовать советских византинистов.

Труд Агафия впервые был издан в 1594 г. ¹¹ Лабб в парижском издании византийских историков дал только перепечатку голландского издания.

В боннском издании византийских историков труд Агафия издал в 1828 г. Нибур, воспользовавшись списком Редигера, который не был отыскан Бонавентурой, ¹² так что бывший ранее самым испорченным текст Агафия после издания Нибура стал наиболее исправным. ¹³ Издание Нибура было перепечатано Минем и Диндорфом ¹⁴ (последним с некоторыми исправлениями).

О жизни Агафия мы знаем мало и то, что знаем, почерпнуто главным образом из его произведений. Агафий был уроженцем малоазиатского города Мирины, сыном ритора [175] Мемнония, родился около 536-537 г. Его отец переселился в Константинополь, где стал адвокатом. Его мать умерла, когда Агафию было три года. ¹⁵

Агафий имел брата и сестру Евгению, которая умерла раньше его. ¹⁶ В 554 г. Агафий закончил свое общее образование в Александрии, где находился во время землетрясения и после него. ¹⁷

В том же году он возвратился в Константинополь. Предположение Иорги, что он получил юридическое образование в Берите, является необоснованным, так как сам Агафий рассказывает, что во время его возвращения из Александрии Беритская юридическая школа была до основания разрушена землетрясением. ¹⁸ Его профессией стала адвокатура. Возможно, что между учебой и адвокатурой был перерыв, и именно к этому времени относится поэтическое творчество Агафия, о котором он говорит во введении к своему историческому труду. «С детства, — пишет Агафий, — я больше всего увлекался героическим ритмом и весьма услаждался сладостью поэтических тонкостей. Мною написаны в гекзаметрах маленькие стихотворения, которые называются ”Дафниака", украшенные эротическими мифами и наполненные разными волшебными сказками. Далее мне казалось достойным похвалы и не лишенным прелести собрать новые и свежие эпиграммы... Я собрал их, насколько это возможно, в одно целое, и списал по одной, приведя их в систему. Тогда мною были написаны многие другие произведения не ради пользы, а ради удовольствия». ¹⁹

Из этого сообщения, а также из показания Свиды и Палатинской антологии мы узнаем, что до перехода к историческому труду Агафий: 1) написал девять книг Δαφνιαχά ύοического размера, содержащих в кратком изложении эротические мифы; 2) собрал эпиграммы современных ему поэтов, объединив их в один сборник с собственными, причем этот сборник по содержанию был разделен на семь книг; 3) написал и другие мелкие поэтические и прозаические произведения, не дошедшие до нас. ²⁰ Все эти произведения были [176] написаны еще в царствование Юстиниана: автор работал над ними в возрасте от 20 до 30 лет.

Агафий не был настолько обеспечен, чтобы не заботиться, о заработке, и эта забота мешала ему отдаться любимым занятиям. Для добывания средств к жизни он был вынужден заниматься адвокатурой. Мы не должны, однако, представлять его и бедняком, так как в семьдесят второй эпиграмме он называется «отцом родного города, очистившим его от грязи и построившим в нем красивое здание». ²¹ Очевидно, в благодарность за это родной город поставил в честь его, его отца и брата статую как «дань его добродетели и мудрости». ²² А эта честь, весьма обычная в античные времена, в VI в. представлялась уже событием исключительным.

К написанию исторического труда Агафий приступил только после смерти Юстиниана. Он сам рассказывает, что только по настоянию своих друзей и прежде всего Евтихиана решил перейти к более серьезным занятиям, плодом которых и явился дошедший до нас его исторический труд в пяти книгах. ²³

Этот труд охватывает только семь лет истории Восточноримской империи, с 552 по 558 г. Так как Агафий ставил перед собой задачу продолжать Прокопия, то он начинает свое изложение с того, на чем тот остановился: с описания событий в Италии после смерти Тейи. Таким образом, Агафий, писавший свой труд при Юстине, был современником изображаемых им событий. Естественно, что для этого периода (552-558 гг.) Агафий является нашим главным источником. Успешному выполнению работы мешала, однако, адвокатская деятельность автора. В своем историческом труде он горько жалуется, что побочные занятия отнимают у него все время и мешают заниматься любимым делом. «Я, — пишет наш историк, — следую отнюдь не добровольно тяготеющей надо мной необходимости, хотя желания и влекут меня к иному. Писание истории является делом величайшим, святейшим, стоящим выше всякого другого занятия. [Для меня же], сказала бы беотийская лира, оно является побочным делом жизненного пути, и я не имею возможности заниматься тем, чем я больше всего желал бы. Мне следовало бы ради подражания прилежнее перечитывать древних мудрецов, узнавать и выбирать все, могущее принести пользу, и быть для этого свободным и избавленным от других работ. Я же, наоборот, [177] просиживаю у императорского портика с раннего утра до захода солнца, изучаю и объясняю документы, связанные с судебными делами и процессами. Я чрезвычайно страдаю, когда меня беспокоят ими, и в то же время скорблю, когда не беспокоят». ²⁴

Когда он приступил к писанию своего исторического труда, перед ним встали и другие трудности. В молодости он не готовился быть историком. Естественно, что, когда он взялся за это новое для него дело, значительное время должна была занять подготовительная работа. Насколько серьезное внимание уделял Агафий этой работе, показывает то обстоятельство, что он внимательно изучал даже персидские летописи. ²⁵

Быть может, адвокатская деятельность и явилась причиной того, что этот труд остался незаконченным и недоведенным до 577 г., как намеревался автор. Главная задача, которую ставил перед собой Агафий, — написать историю царствования Юстина II — так и осталась невыполненной. В то же время несомненно, что его исторический труд дошел до нас полностью, так как его продолжатель, Менандр, начал свою историю с 558 года, т. е. с того года, на котором остановился Агафий. Сам Менандр удостоверяет, что он решился писать историю только после смерти Агафия ²⁶ и указывает, что начал излагать события со времени вступления на престол Маврикия. Обе даты, таким образом, почти совпадают по времени и показывают, что Агафий умер в 582 г. Этому соответствуют и показания других источников. ²⁷ Самое позднее событие, о котором мимоходом упоминает Агафий в своей истории, — это смерть персидского царя Хозроя I, ²⁸ который вступил на престол в пятом году царствования Юстиниана, т. е. в 531 г., и умер после 48-летнего правления, т. е. в 579 г.

Автор дожил до смерти Хозроя, о котором он упоминает в своей истории, но не дожил до вступления на престол императора Маврикия, так как упоминает о нем, как о простом полководце. ²⁹

Эти данные приводят к выводу, что Агафий умер в начале 582 г., 46 лет от роду. Такому заключению, повидимому, [178] противоречит свидетельство Евагрия, где мы читаем: «Последующее [после Прокопия] затем последовательно рассказали Агафий ритор и мой согражданин и родственник Иоанн, доведшие свои сказания до бегства Хозроя Младшего к римлянам и до восстановления его на царстве, когда Маврикий, нимало не колеблясь, принял к себе беглеца по-царски и при помощи больших денег и войск весьма скоро возвратил ему престол. Впрочем, эти последние истории еще не вышли в свет». ³⁰

Судя по этому сообщению, труд Агафия еще не был издан в 593 г., когда Евагрий писал свою историю. ³¹ По нашим же расчетам, Агафия к этому времени давно уже не было в живых. Нибур искал выход из затруднения в предположении, что текст Евагрия здесь испорчен. ³² Более правильным следует признать объяснение Тейффеля, что здесь нет порчи текста, а имеет место неточность, и слова Евагрия «не изданы» нужно отнести только к произведению Иоанна Епифанийского, труд которого, хотя еще и не был издан, но Евагрий, ввиду личного знакомства с автором, мог читать его в рукописи. ³³

Возможно, что вследствие смерти Агафия издание его труда было задержано. Во всяком случае, Евагрий в 593 г., зная о его существовании, еще не получил его. Об этом он ясно говорит в другом месте: «Эти дела [подвиги Нарзеса] описаны ритором Агафием, но его труды еще не дошли до нас». ³⁴

Таким образом, вместо того, чтобы сказать об одном труде, что он еще не дошел до него, а о другом, что автор еще не издал его, Евагрий объединяет все это в одном неточном выражении.

Ту же неточность он допускает, характеризуя содержание этих трудов и говоря, что авторы довели свои сказания «до бегства Хозроя Младшего к римлянам и до восстановления его на царство». Это опять-таки относится только к Иоанну, так как Агафий описал только 7 лет царствования Юстиниана, остальное описано Иоанном. ³⁵ [179]

Исторический труд Агафия в Византии получил широкую известность. Его продолжатель, Менандр, принял сочинение Агафия за образец. Не был Агафий забыт и в последующие века; труд его служил источником для летописца Феофана. Отдельные части истории Агафия были в X в. включены в Константиновское собрание эксцерптов. Усердно подражал Агафию византийский историк конца X в. Лев Дьякон. ³⁶

В новое время к нашему историку отнеслись менее благосклонно. Так, например, Гиббон полупрезрительно характеризовал Агафия, как поэта и ритора, в противоположность Прокопию, государственному деятелю и солдату. ³⁷

Нибур, издатель Агафия в боннском собрании византийских историков, отрицал наличие какого-либо политического мировоззрения у Агафия как историка, утверждая, что его исторические взгляды представляют только шаблонные общие места, лишенные всякого интереса. ³⁸ Нибур, однако, противоречит себе, говоря далее, что Агафий настолько же стоял выше всех последующих византийских историков, насколько он сам уступал Прокопию в таланте в осведомленности в военных и гражданских делах. ³⁹

Нельзя согласиться с утверждением Нибура об отсутствии у Агафия политического мировоззрения. Если историк даже не дает политической оценки описываемых им исторических событий, то уже одна характеристика исторических лиц и деяний предполагает наличие такого мировоззрения.

Вслед за Нибуром некоторое внимание Агафию уделил немецкий историк Тейффель, занимаясь вопросом о подлинности «Тайной истории» Прокопия. ⁴⁰

Признавая в труде Агафия отдельные здравые и ценные суждения, Тейффель в то же время ставил ему в вину желание «соединять историю с поэзией», упрекал его в том, что он искажает исторические факты, включая в свой рассказ выдуманные речи, слишком выпячивает свое личное отношение к историческим событиям, мало останавливается на внутренней истории Византии и недостаточно ясно понимает международные отношения того периода. ⁴¹

По мнению Тейффеля, «певец любовных песен, собиратель литературных мелочей своих высокопоставленных [180] современников (например Павла Силенциария), Агафий меньше всего был способен давать верные оценки историческим событиям». ⁴²

Немецкий историк, однако, не приводит фактов, изобличающих Агафия в неверном изложении исторических фактов. Он приводит два примера, но оба неудачных. Тейффель обвиняет Агафия в том, что тот не знает географии Италии и помещает Кумы в Этрурии, но это обвинение является необоснованным, так как Агафий говорит только, что Кумы расположены на берегу Тирренского моря (I, 8) ⁴³ в чем нельзя видеть ошибки. В той же главе Агафий говорит, что, узнав о движениях франков и алеманнов, Нарзес решил захватить города Этрурии, которые были населены готами. Это также нельзя назвать ошибкой, так как в этом заключалась основная цель военного плана Нарзеса в начале войны. Далее, Тейффель считает неверным сообщение Агафия, что после победы Нарзеса над Тейей готы направились, куда желали, тогда как, по Прокопию, ⁴⁴ специальной статьей договора местопребывание готов ограничивалось северной Италией (к северу от реки По). Но сам же Тейффель признает, что этот пункт договора не был проведен в жизнь. Готы, например, оставались в Кумах, поэтому и в сообщениях Агафия нельзя видеть ошибки.

Взгляды Тейффеля повторяет Крумбахер. Не отрицая ценности сообщаемых Агафием сведений, Крумбахер упрекает его за то, «что поэтическая наклонность в нем преодолевает свободу и остроту исторического взгляда, а фантазия и рефлексия затемняют достоверность рассказа». ⁴⁵ Но Крумбахер также не подтверждает своего обвинения никакими конкретными фактами. В связи с этим перед нами стоит задача выяснить, какими источниками пользовался Агафий в своем труде, насколько заслуживают доверия сообщаемые им сведения, каково было его мировоззрение.

Нельзя отрицать, что Агафий очень серьезно, насколько это было в его силах, отнесся к своей задаче историка. Он считал необходимым тщательно подготовиться к своей работе и получить возможно более полную осведомленность об описываемых им исторических событиях и лицах, действующих в них. Ему наука обязана сохранением фрагментов погибших летописей сасанидского Ирана. По просьбе Агафия, [181] императорский переводчик Сергий получил у иранских хранителей царских летописей списки сасанидских царей, выписки из летописей о хронологии их царствования и об имевших место в сасанидском Иране событиях, искусно перевел все это на греческий язык и вручил нашему историку. ⁴⁶ Кроме персидских летописей, у Агафия было немало и других письменных источников. Агафий знал не только греческую, но и латинскую историческую литературу, знакомство с которой тогда еще не было утрачено в Византии. Агафий цитирует Александра Полигистра, Аристотеля, Азиния Квадрата, Диодора, Геродота, Ксенофонта, Антенокла, Бероза, Симмаха, Диона, Ктесия, Нонна, Пиндара, Прокопия, Павла Силенциария.

Агафий удивляется эрудиции Прокопия и считает себя невеждой в сравнении с ним, но следует согласиться с Иоргой, что он был начитаннее своего предшественника, хотя, конечно, Прокопий далеко превосходил Агафия по своей осведомленности в текущих событиях, знанию военного дела и административного механизма правительственной машины. ⁴⁷ В сравнении с Прокопием Агафий был скорее кабинетным работником.

Описываемые Агафием события относятся ко времени, когда он был еще слишком молод и занят учебой и поэтическим творчеством, и не мог детально изучать исторические события, совершавшиеся вне Византии. Проживая почти постоянно в Константинополе, он мог как очевидец писать только о немногих событиях, как, например, о землетрясении в Александрии (II, 15) и Константинополе (V, 13), о моровой язве там же (V, 10). В описании большинства событий он должен был основываться на письменных и устных сообщениях других. Тейффель почему-то считает, что в распоряжении Агафия не было никаких официальных письменных документов для периода 552-558 гг. и он в своей истории пользовался исключительно устными сообщениями. ⁴⁸ Но такое предположение едва ли может быть признано верным. Если Агафий при помощи представителей императорской администрации сумел получить выписки из летописей сасанидского Ирана, то представляется невероятным, чтобы при помощи своих высокопоставленных покровителей он не мог ознакомиться хотя бы с некоторыми официальными правительственными документами (донесениями полководцев, дипломатических агентов), необходимыми ему для написания своей истории. [182] Что такие письменные источники были в распоряжении нашего автора, показывает его описание судебного процесса над убийцами Губаза, где автор приводит выдержки из инструкций Юстиниана. ⁴⁹ Несомненно из этих же официальных источников Агафий получил данные о королях и порядках франков (I, 2-7) и о военных действиях в Италии и Лазике. Но, безусловно, он не ограничивался одними письменными источниками. Военачальники, послы, переводчики, торговцы осведомляли его, сообщая много ценных подробностей о тех или иных событиях. Это чувствуется при чтении живого и картинного описания ночного нападения римского отряда на мисимиян (IV, 18), гибели Сотериха (III, 46), морской катастрофы, постигшей гуннов при попытке овладеть полуостровом Галлиполи (V, 22), поражения персов при городе Фазисе (III, 24-27). Разбирая вопрос, насколько собранный материал мог быть критически освоен автором, насколько достоверны факты, сообщаемые Агафием, мы наталкиваемся на большие трудности, так как Агафий является почти единственным источником для освещения событий, происходивших в Италии, Лазике и Византии в 552-558 гг. Возникает вопрос: с чем сопоставлять показания нашего историка, если у нас нет других свидетелей данных исторических событий? Можно прибегнуть только к внутренней критике источника, к анализу отдельных известий, установлению их соответствия.

При оценке Агафия как историка мы прежде всего не должны забывать, что он был сыном своего времени и подобно большинству античных историков был убежден, что писание истории есть также дело красноречия, которое услаждает и поучает. Он откровенно пишет: «Поскольку это зависит от меня, я желаю и больше всего добиваюсь, как говорится, соединения харит с музами». ⁵⁰

Агафий любит изысканные поэтические выражения, пишет языком, насыщенным словами и оборотами из Гомера, Пиндара, Геродота, вводит в свое изложение значительное количество таких слов, которые мы встречаем только у него, так что его издатель Нибур должен был эти слова специально выделить в особый index graecus своего издания.

Агафий щеголяет изысканной небрежностью стиля. У него нередки анаколуфы, нарушения правильной конструкции речи вставными предложениями. ⁵¹ Подобно всем другим античным историкам, он вводит в свой рассказ длинные речи, но это [183] не значит, что Агафий беззаботно относился к вопросу о достоверности сообщаемых им сведений. Нельзя отрицать субъективного желания нашего историка быть правдивым. Во введении к своему труду он торжественно заявляет, что будет искать в прошлом только правды и беспристрастно ее освещать, ибо только правда может принести пользу и научить добру. Он решительно не согласен с теми, кто считает возможным прикрашивать или перекрашивать истину. «Я, — говорит Агафий во введении, — буду писать историю не так, как это делается теперь другими... У них меньше всего заботы об истине и о том, чтобы описывать события так, как они происходили в действительности». ⁵² О желании автора быть правдивым говорит добросовестность, проявленная им в сборе материала. Во всяком случае, ни один из его критиков — ни Нибур, ни Тейффель, ни Крумбахер — не могли найти у него каких-либо крупных ошибок в изложении событий. Уже давно признано, что сообщения Агафия о франках имеют высокую ценность. ⁵³ Точно также для изучения истории сасанидского Ирана IV-VI вв. Христенсен считает труд нашего автора одним из главных источников. ⁵⁴

Важнее всего то, что Агафий имел и объективную возможность при написании своей истории не замазывать теневых сторон последних лет царствования Юстиниана.

Агафий писал свой труд в царствование Юстина II, когда все отчетливее вырисовывалась картина краха попытки Юстиниана реставрировать рабовладельческую империю в старых пределах. Большая часть Италии, с таким трудом отвоеванная Византией, была при Юстине II быстро и легко захвачена лангобардами. Балканский полуостров все более наводнялся славянами и аварами. Уже завершалась окончательная ликвидация власти римского императора в северной и центральной частях Балканского полуострова. Война с Ираном, начатая Юстином II, приносила только поражения. Среди народных масс назревало грозное недовольство, и назревал взрыв ожесточенной классовой борьбы, которая должна была скоро потрясти до основания империю. Даже верхи византийского общества охватывало недоумение и недовольство. Когда Юстин начал строить башню для маяка, на ней стали появляться пасквили, авторы которых советовали Юстину поскорее довести эту башню до должной высоты, чтобы увидеть [184] оттуда картину разорения империи, в какую бы сторону ни направить взор. ⁵⁵ Правительство Юстина пыталось оправдаться заявлениями в императорских новеллах, что кризис подготовлен политикой предшествующего правительства. ⁵⁶ Описывая историю последних лет царствования Юстиниана, Агафий знал эту правительственную тенденцию. Поэтому он мог сравнительно свободно критиковать порядки предшествующего царствования, мог не затушевывать некоторых теневых сторон византийской жизни. Критики (Тейффель) обвиняют Агафия, что он слишком выдвигает на первый план свою личную оценку описываемых событий. С такого рода оценкой Агафия как историка нельзя согласиться. Критерием здесь должно служить то, в какой мере трактовка событий, описываемых Агафием, соответствует объективной реальности. Агафий действительно не хотел ограничиться простым летописанием без оценки исторических фактов. Став историком, он задается определенной целью. Он не желает быть только рассказчиком, а считает себя обязанным стать истолкователем того, что было, для объяснения того, что есть. «Если, — пишет Агафий, — исторические труды ... будут состоять из простого неосмысленного пересказа событий, то они будут немногим лучше тех басен, которые рассказываются в гинекеях во время прядения шерсти». ⁵⁷

Возникает вопрос: какие же философские и политические идеи высказываются в историческом произведении Агафия? Однако для понимания идеологии любого писателя нужно принять во внимание совокупность его произведений. Поэтому и для понимания миросозерцания Агафия нельзя обойтись без знакомства с содержанием его поэтических произведений.

Никто не отрицает поэтического таланта Агафия. Даже Крумбахер, критически относящийся к его историческому труду, признает, что в своих эпиграммах Агафий является счастливым подражателем древних, что эротические стихотворения ставят вне сомнения его поэтический талант, что он обнаруживает даже больше поэтического подъема, чем большинство эпиграмматиков раннего императорского времени. ⁵⁸ В избранном им роде поэзии Агафий имел таких предшественников, как Симонид Кеосский, Анакреон, Каллимах, Феокрит, и его эпиграммы по своей безукоризненной поэтической форме и изяществу выдерживают сравнение с [185] произведениями его великих предшественников. Да и по содержанию он мало отличается от них. Несмотря на то, что он жил в период полного торжества христианского аскетического мировоззрения, в его поэтическом творчестве мы находим не «хмурого византийца», а жизнерадостного юношу по-прежнему беззаботно воспевающего вино, любовь и другие земные радости жизни. Легкий и изящный стих и эротика — главная особенность его поэтических произведений. Некоторые эпиграммы Агафия даже не подлежат переводу в силу чрезмерной вольности их содержания. Стихотворения Агафия — это воспроизведение жизненных сценок, изображаемых в живых красках, причем автор отнюдь не выступает как моралист или человек кающийся. Перед нами тонкий наблюдатель, который вспоминает о виденных или испытанных им самим радостях жизни. Он предлагает даже правила, как лучше всего использовать заманчивые наслаждения, избегая связанных с ними опасностей и затруднений. Любовь занимает главное место в его творчестве, причем любовь не открытая, а тайная, связанная с преодолением различных трудностей.

В своих эпиграммах поэт живо описывает, как, тихо приподняв засов двери, он взмахом полы верхнего платья тушит светильник, проскальзывает мимо спящей привратницы и прокрадывается в опочивальню своей возлюбленной. ⁵⁹ Он радостно рассказывает, как хитрой уловкой добивается признания девушки в любви:

Я испытал ее сердце придуманной хитростью.
Иду в чужеземную страну,
прощай, будь здорова, дева, и вспоминай обо мне.
Она застонала, не удержалась от слез,
она просила остаться...
Я же как бы нехотя дал свое согласие.
О как я счастлив, осуществив горячее желание
и представив его в виде одолжения. ⁶⁰

Поэт учит, как нужно добиваться благосклонности женщин:

Женщинам свойственно презирать слишком гордых и
насмехаться над слишком робкими.
Лучший любовник тот, кто сочетает эти свойства,
соединяя искательство с известной надменностью. ⁶¹ [186]

Тем, кто упорно отклоняет его домогательства, поэт угрожает гневом Киприды:

Тронешься ли ты моею страстью, Филинна,
утомят ли тебя мои страдальческие глаза,
или ты спокойно спишь, не испытывая никакого
сострадания к моей любви.
Но ты скоро испытаешь подобное, жестокая.
Я увижу твои щеки, орошенные горькими
и частыми слезами.
Киприда во всем остальном изменчива.
В одном она постоянна: она всегда противится
гордым. ⁶²

Поэт воспроизводит разговоры, которые он вел с женщинами на пирах. В эпиграмме 11 поэт объявляет, что он не любитель вина, но если его собеседница желает его видеть опьяненным, то пусть прикоснется к чаше с вином своими губами. Тогда он не останется трезвым и вдосталь отведает кубка, потому что тот принесет ему поцелуй очаровательного виночерпия. ⁶³ Поэт учит, как в стихотворной речи следует восхвалять любимых женщин.

Подобно другим поэтам античности Агафий воспевает природу. Лучшие страницы его поэзии — это описание моря в эпиграмме 79, описание сельской местности в эпиграмме 23. Но когда поэт любуется красотами природы, его чувства раздваиваются. С одной стороны, поэту хочется жить одной жизнью с природой, а, с другой, — его неудержимо тянет к предмету его страсти.

В эпиграмме 23, носящей заголовок «Письмо Агафия, задерживаемого вне города юридическими занятиями, Павлу Силенциарию», мы читаем:

Здесь зеленеющая местность
представляет необыкновенную прелесть
зрелищем плодоносных деревьев.
Здесь под тенистыми кипарисами
щебечут птички, матери нежных птенцов.
Звонко кричат щеглы
и в густом терновнике жалобно воркуют голуби.
Но какая мне в этом радость, когда я предпочитал бы
слушать твой рассказ
и звук кифары в честь Феба.
Меня охватывает двойное желание.
Хочу видеть тебя, счастливец,
и прелестную Дамалиду, к которой [187]
меня влечет сильное желание.
Но законы удерживают меня вдали
от этой нежной газели. ⁶⁴

В поэтическом творчестве Агафия затрагиваются и более серьезные темы, но они трактуются так же, как у античных авторов. В красивой 83-й эпиграмме поэт рекомендует не бояться смерти, но у него нет даже намека на христианское учение о бессмертии, о загробной жизни. Поэт пишет:

Почему вы боитесь смерти, которая дает покой,
прекращает болезни и бедствия бедности?
Всеми только один раз должен быть проделан
путь к смерти.
И ни к кому смерть не приходит дважды.
Болезни же самые различные
приходят к смертным бесконечной чередой. ⁶⁵

Эти черты творчества вызывают даже сомнение, был ли Агафий христианином. Но дошедшая до нас эпиграмма, в которой Агафий рассказывает, как он вместе с друзьями увенчивает венком изображение архангела, а также некоторые данные его истории показывают с несомненностью, что формально он был христианином. Вероятнее всего, воспитанный отцом-язычником в преклонении перед античной культурой, он принял христианство, подобно многим другим, не в силу внутреннего убеждения, а по необходимости, чтобы избежать кары законов, не стать жертвой насилия фанатиков.

Возникает вопрос, как могли издаваться и распространяться в Константинополе VI в. подобные произведения откровенно языческого характера, распространяться в то время, когда в столице велась беспощадная борьба с язычеством во всех его проявлениях и немало византийских риторов и литераторов становились жертвой церковного террора?

Это обстоятельство можно объяснить только тем, что литературный талант Агафия обеспечил ему покровительство сильных людей. Часть византийской аристократии (особенно образованная) и в VI в. попрежнему относилась к христианству равнодушно и свысока, предпочитая ему культурные традиции античности. Это настроение, которое наблюдается почти у всех светских авторов этого периода (Прокопия, Иоанна Лидийца, Менандра, Симокатты), приводило иногда к обвинению аристократов в язычестве. Некоторых из своих покровителей Агафий сам указывает. В введении к своему [188] историческому труду он упоминает о высокообразованном «молодом Евтихиане», первом из императорских секретарей, представляющем «лучшее украшение рода Флоридов». «Этот муж, — замечает Агафий, — очень заботился о моих делах, о моей славе и моих выгодах». ⁶⁶ К таким друзьям-покровителям поэта принадлежал, очевидно, и поэт Павел Силенциарий, сын Кира Флора. Агафий пишет о нем: «... состоя примикирием императорских силенциариев, украшенный славой своего рода и унаследовав от предков большое богатство, много уделял времени науке и красноречию, и этим еще более прославлялся и возвеличивался». ⁶⁷

В своих поэтических произведениях Агафий на первый взгляд представляется нам легкомысленным и запоздалым эпигоном идеологии разлагавшегося рабовладельческого общества, но такое суждение о нем было бы слишком упрощенным. Молодой поэт постепенно начинал смотреть на жизнь серьезнее, в нем происходила известная эволюция взглядов, о которой он сам рассказывает в своей истории. В его труде чувствуется, что он в значительной степени изменил свои первоначальные взгляды, но не настолько, чтобы усвоить христианское мировоззрение, хотя в целях самосохранения он и должен был говорить о религиозных вопросах с большой осторожностью и прикрываться наружным благочестием.

Если говорить о философском направлении, к которому принадлежал Агафий, то его можно причислить вместе с Прокопием к представителям скептической философии. Недаром Агафий в своем труде, характеризуя Урания, обнаруживает хорошее знакомство со скептической философией. ⁶⁸ Он придерживается этого направления как в познании явлений природы, так и в религиозных вопросах. Говоря об аристотелевской теории землетрясения, Агафий пишет: «Наблюдение и изучение разумом начала и движения природы отдельных явлений нельзя считать бесполезным и лишенным удовольствия. Думать же и уверять себя, что можно постигнуть сущность вещей, было бы самоуверенностью и невежеством, вдвое превышающим незнание». ⁶⁹ Подобно Прокопию, он осмеивает ожесточенные споры различных церковных сект о природе божества (II, 29). Впрочем, философские воззрения нашего автора не свободны в этом вопросе, как и в ряде других, от противоречий и неясностей. Агафий отвергает [189] прокопиевскую идею рока, божества, которое слепо, капризно и произвольно. Он приписывает богу ум (νοϋς), волю (βουλγ), совершенное знание. Им все создано (II, 13), он всем руководит (III, 22, 24), но деятельность его для смертного рассудка может быть понятна только в самых общих чертах (II, 29). Как будто признавая «промысл божий», он в то же время осторожно иронизирует над христианской идеей небесного возмездия, замечая, что оно постигает только некоторых грешников и притом не самых главных. Критикуя фатализм, он отстаивает свободу воли, но и в этом вопросе у него немало противоречий и неясностей. Его божество не имеет никакого определенного лица. Божественное воздействие представляется Агафию неопределенным и неясным, и мы не знаем, что следует понимать под его ύπερτέρα άνάγχη — βνешней трансцендентальной необходимостью, о которой неоднократно говорит автор. ⁷⁰

По существу его отношение к христианству такое же холодное и безразличное, как и у Прокопия. У Агафия мы не найдем, правда, такой определенности, как у его продолжателя Менандра, в отрицании существования абсолютных нравственных норм. Менандр прямо развивает теорию «относительности» морали, являясь позитивистом и скептиком и предвосхищая взгляды Маккиавели в вопросе об отношении между политикой и моралью. ⁷¹ Но Агафий, хотя и в менее ярко выраженной форме, также говорит об относительности моральных понятий. ⁷² Уяснение общего мировоззрения Агафия помогает нам понять и его политические взгляды. Являясь поклонником античности и консерватором в вопросах философии, морали и быта, Агафий проявляет такой же консерватизм и в вопросах политики. Этот византийский грек в своей истории выступает горячим сторонником восстановления Римской империи в ее былом величии и могуществе.

В своей истории Агафий не затушевывает отрицательных сторон царствования Юстиниана, — он ярко и убедительно показывает развал военной обороны империи. Но этим он не хочет очернить Юстиниана и признать нереальной и пагубной его попытку восстановления Римской империи на Западе Европы. Злоупотребления и теневые стороны последних лет царствования Юстиниана Агафий объясняет старостью и дряхлостью императора, который не мог уже должным [190] образом контролировать свою администрацию. Он делит правление Юстиниана на два резко отличных друг от друга периода. В первый период Юстиниан совершил большие подвиги, покорил Ливию, Сицилию, Италию, проведя успешно великие войны. В конце же своей жизни, уже состарившись, он, казалось, отказался от трудов и выпустил из своих рук руководство делами. ⁷³

Несмотря на это, наш автор все же высоко ценит Юстиниана и считает, что он «первый... среди всех царствовавших в Византии показал себя не на словах, а на деле римским императором». ⁷⁴ Агафий убежден, что Юстиниана напрасно упрекали за такие поступки, которые в правителе с благородной душой заслуживают похвалы, а именно, что он старался расширить и прославить свою державу. Агафий видит величайшую заслугу Юстиниана в том, что он освободил от ига варваров римские страны, «что Сицилия, Рим, Италия, по изгнании варваров, снова украсились отечественными законами».

У нашего автора выработалось определенное отношение к войнам. «Защищать отечество и отечественные учреждения, — пишет Агафий, — противиться стремлениям их разрушить, всеми силами отражать врагов — справедливо и высоко благородно. А те, кто ради наживы и безрассудной ненависти без всякой разумной причины нападают на иноплеменников, обижают тех, от кого они сами не получили никакой обиды, те поистине безумны и преступны, не знают правды и не боятся мщения божества. Поэтому их и ожидает великое возмездие. Предприятия их кончаются полными, непоправимыми катастрофами, если даже некоторое время они и кажутся преуспевающими». ⁷⁵ Этот тезис Агафий поясняет следующими примерами. Ксеркс и его полчища могли быть побеждены эллинами только потому, что затеяли несправедливое предприятие, стремясь поработить тех, от кого не получили никакой обиды, а афиняне победили потому, что сражались за свою свободу. Наоборот, те же афиняне потерпели поражение в Сицилии в Пелопонесской войне потому, что поступили несправедливо и неблагоразумно, оставив врагов у ворот, а сами пытались овладеть чужой отдаленной страной. Франки и алеманны Левтариса и Бутилина погибли в Италии именно потому, что предприняли несправедливую, грабительскую войну. Такая же [191] судьба постигла бы несомненно франкского короля Теодиберта, если бы он осуществил свои планы и вторгся во Фракию или Иллирик. Там он наткнулся бы на римское войско и погиб бы бесславно.

Войны Юстиниана Агафий считает справедливыми. Справедливыми с точки зрения Агафия являются описываемые им войны Нарзеса в Италии, Мартина и Юстина в Лазике. Наш историк, однако, вкладывает в понятие справедливости своеобразный смысл, умалчивая, например, о том, чего стоила несчастным итальянцам сомнительная честь «снова украситься отечественными законами», хотя он читал потрясающие страницы «Готской войны» Прокопия, где тот описывал методы обращения византийцев с «освобождаемым» итальянским населением. «Начальники римского войска, — писал Прокопий, — вместе с солдатами грабили достояние подданных императора; и не было тех оскорблений и распущенности, которые они не проявили бы; начальники в укреплениях пировали вместе ¹ со своими возлюбленными, а солдаты, проявляя крайнее неповиновение начальникам, предавались всяким безобразиям. Таким образом, италийцам пришлось переносить крайние бедствия со стороны обоих войск. Поля их опустошались врагами, а все остальное сплошь забирало войско императора. Сверх того, они же, испытывая муки голода вследствие недостатка продовольствия, подвергались всяким обвинениям и издевательствам и без всякого основания — смерти». ⁷⁶

Умалчивая об этих «неудобных» фактах, Агафий выражает горячую надежду, что римская власть прочно укрепится в Италии, что река Касулин, прославленная победой Нарзеса над франками, навсегда сохранит память о римской доблести.

Такой же справедливой войной он считает войну в Лазике, которой посвящается большая часть его книги. Говоря о Лазике, автор не может скрыть органических пороков и недостатков римской рабовладельческой организации, с порядками которой не могли примириться лазы.

Агафий более или менее объективно относится к лазам. Он подтверждает показания древних греческих географов о сравнительно высоком уровне культуры страны лазов. Он пишет: «Лазы — народ очень многочисленный и воинственный. Они властвуют над многими другими племенами. Гордясь старым названием колхов, они сверх меры себя возвеличивают и, быть может, не без основания. Среди народов, [192] находящихся под чужой властью, я не видел никакого другого, столь знаменитого, так осчастливленного избытком богатств, множеством подданных, удобным географическим положением, изобилием необходимых продуктов, благопристойностью и прямотою нравов... В настоящее же время колхи совершают морские путешествия, когда это возможно, и извлекают выгоду из торговли. Их, наконец, никак нельзя назвать варварами». ⁷⁷

Агафий приводит яркие факты, свидетельствующие о большом политическом опыте правителей Лазики, и объясняет причины, почему Восточноримская империя и Иран придавали такое огромное значение обладанию Лазикой, направляя сюда отборные войска. Византийское правительство, в конце царствования Юстиниана, бросив в Лазику свои лучшие силы, прилагало все усилия к тому, чтобы не допустить Иран к берегам Черного моря. Агафий правильно указывает и основную причину, почему сасанидскому Ирану, несмотря на огромные усилия, не удалось все же овладеть Лазикой. «Хозрой убедился, что он не в состоянии воевать против римлян в Колхидской земле, так как они, владея морем, легко посылают туда все, в чем нуждаются; он же вынужден с величайшим трудом, длинными и пустынными путями посылать в свои лагери даже небольшое количество продовольствия при помощи носильщиков и вьючных животных». ⁷⁸

Византия направила в Лазику свои лучшие войска, но эти войска в изображении Агафия представляли настоящую амальгаму племен и народов. Кроме Юстина и Мартина с их малоазиатскими и фракийскими полками здесь были Ангила с маврами — пелтастами и копьеносцами, Феодор с тяжело вооруженными цаннами, Фарсант с колхами, Филомафий с исаврами, Улинганд с отрядами герулов, Бораз с армянами, гунны — савиры, постоянно переходящие от византийцев к персам и обратно. Эта разношерстная армия легко поддается панике, и Агафий образно описывает, как пятидесятитысячное имперское войско, состоящее из опытных воинов, постыдно бежало перед тремя тысячами персов. ⁷⁹ Оно крайне не дисциплинировано, грабит население, свирепствует с звериной яростью при подавлении восстания мисимиян, не щадя даже детей: одних сбрасывая со скалы, других подымая на копья. ⁸⁰ [193] Еще хуже поступают вожди. Хотя царь лазов Губаз вел долгую, упорную борьбу с Ираном и был последовательным сторонником византийцев, римские полководцы вероломно убили eгo только зато, что, возмущенный их трусостью и нерадением, он открыто изобличал их в трусости, глупости и доносил об этом Юстиниану.

Высокомерный византийский вельможа Сотерих, прибывший в 555 г. к мисимиянам для очередной раздачи субсидий аланам и другим союзникам римлян, счел недопустимой дерзостью требование ммсимиян перенести свое местопребывание в другое место и приказал избить палками их выборных людей, забывая, что по понятиям свободолюбивых горцев подобное оскорбление может быть смыто только кровью. Неудивительно, что в ту же ночь мисимияне напали на людей Сотериха и перебили всех, а сами перешли на сторону персов. ⁸¹ Византийцы ответили на это истреблением большей части этого племени.

Византийское правительство понимало необходимость считаться с лазами и, чтобы после убийства Губаза лазы не отложились окончательно, поспешило удовлетворить их требования, наказало убийц Губаза. Коронованный на царство Цатэ с большими почестями и великолепием был отправлен на родину для управления страной, но наш автор не может скрыть, что византийская администрация и после этого осталась неисправимой и положение лазов не улучшилось. Высшее лицо византийской администрации, племянник императора, командующий византийскими войсками в Лазике, Юстин, не гнушается пользоваться услугами низкого спекулянта Иоанна, африканца, занимающегося с его ведома открытым и наглым вымогательством, удваивающим налоги, падающие на малоазиатских налогоплательщиков. «Когда он явился в страну колхов, — пишет Агафий, — он и там проделал то же самое. Сверх того, добыв, не знаю каким способом, грузовые суда, собрав всевозможными насилиями местные продукты, скупив многое за бесценок, он отправил все это и распродал в других местах. Естественно, что войско нуждалось в самом необходимом, так что даже зелень покупалась. Этот же преступный спекулянт и перекупщик получил громадные прибыли. Из этих прибылей он возвратил с процентами Юстину взятые у него деньги и доставил ему в то же время продовольствие. Юстин же знал, что делалось, но обращал мало внимания на плач и слезы ограбленных людей, несмотря на то, что они постоянно приходили к нему, бросались к его ногам и [194] заклинали избавить их от вымогательств. Он недостойным образом извлекал выгоды из несправедливости и радовался этому, пользовался непокупным продовольствием и притом делал, более увесистым свой кошелек». ⁸²

Агафий не скрывает, что не только в отдаленной Лазике, но и в самой столице порядки были не лучше. От насилий и произвола императорской администрации страдали не только бедняки, но и богатые. Агафий подтверждает показания «Тайной истории», что императорская администрация не стыдилась подделывать завещания, лишать наследников их наследства. Описывая похороны погибшего при землетрясении консула и куратора императорских имуществ Анатолия, Агафий замечает: «Когда же несли и погребали Анатолия, люди из народа повсеместно говорили, что он наказан поистине справедливо, что он был самым несправедливым человеком и у многих своих близких отнял их собственность, что к этому концу его привели каменные доски с судебными постановлениями и пурпурные флаги, которые он неоднократно накладывал на имущества богатых, добиваясь благоволения императора и таким образом присваивая все себе, насилуя и бесстыдно нарушая волю умирающих, совершенно игнорируя законы, которые требуют, чтобы дети наследовали имущество своих родителей». ⁸³

Подобные злоупотребления Агафий объясняет старостью и дряхлостью императора. Этим же он объясняет и развал обороны империи.

В конце своей жизни, уже состарившись, Юстиниан предпочитал не воевать, а действовать дипломатическим путем, сталкивать врагов между собою, откупаться от их нападений подарками. ⁸⁴ В связи с этим и войско перестало быть объектом должной заботы. Описывая картину опустошения Фракии бродячей бандой гуннов в 558 г., когда гунны угрожали самой столице, Агафий замечает: «К такому жалкому состоянию были приведены дела римлян, что даже в окрестностях столицы они терпели столь жестокие бедствия от варваров, к тому же весьма немногочисленных... В действительности римские войска были уже не такими, как при древних императорах, но, сведенные к ничтожной их части, далеко не соответствовали величине государства. Ибо все римское войско должно было насчитывать шестьсот сорок пять тысяч вооруженных людей, а в то время оно едва составляло сто пятьдесят тысяч, и из них одни были размещены в Италии, другие в Ливии, третьи [195] в Испании, некоторые у колхов, в Александрии и Фивах египетских. Небольшая часть была расположена и на границе с Персией. Там не было нужды в больших силах, благодаря договорам и прочно установленному перемирию. Так, нерадением властей многочисленные войска были сведены к незначительному количеству». ⁸⁵ Это сообщение Агафия официально подтверждал и Юстин II. В его новелле от 566 г. мы читаем: «Мы нашли казну разоренной долгами и доведенной до крайней нищеты и армию до такой степени расстроенной, что государство было предоставлено непрерывным нашествиям и набегам варваров». ⁸⁶

Агафий, так же как Прокопий, удостоверяет, что эта уменьшенная армия содержалась крайне неаккуратно и воины, лишенные всего необходимого и принужденные иногда питаться милостыней, бежали от своих знамен. И дело было не в недостатке средств: средства были, но они растрачивались самым бестолковым образом. «Большая часть средств, предназначенных для войска, — замечает он, — разбрасывалась бесчестным женщинам, возницам цирка и людям, мало пригодным для полезных дел, но зато преданным удовольствиям, занимающимся с каким-то безумным усердием и дерзостью только внутренними смутами и цирковыми спорами и другим еще более бесполезным, чем эти». ⁸⁷

Отзыв о правящем верхушке этого периода он дает резко отрицательный. Начальствующие лица, по его мнению, страдают завистью и враждой ко всему выдающемуся — «этими ужасными пороками, всегда уничтожающими самое лучшее». ⁸⁸ Как сообщает Агафий, завистники оклеветали престарелого Велизария, спасшего столицу от гуннов в 558 г., и лишили его заслуженной награды за совершенный им подвиг, препятствовали выдвижению лучших и талантливых людей. Вследствие этих интриг такие люди не получали от государства никакой награды, а иногда подвергались преследованиям. По этому поводу Агафий замечает: «Уже древними мудрецами было показано и доказано, какой ущерб наносится государству, когда ослабляется предприимчивость лучших умов, когда они не получают похвалы и должного почета, когда недооценивается и пренебрегается [все выдающееся], будь то воинские подвиги, или литературные дарования, или [196] что-нибудь другое, имеющее величайшее значение». ⁸⁹ В справедливости этого каждый, по мнению Агафия, может убедиться из ежедневных наблюдений.

Примером этого являлось, как указывает Агафий, пренебрежительное отношение императорской высшей администрации к знаменитым ученым и философам. Агафий смело становится на защиту опальных и гонимых последних языческих философов закрытой Юстинианом афинской философской школы. Это были, по мнению Агафия, настоящие ученые в противоположность шарлатанам и лжеученым, которые занимаются только бесплодными богословскими спорами. Эти языческие ученые — Дамаский сириец, Симплиций киликиянин, Евлампий фригиец, Прискиан лидиец, Эрмий и Диоген, по мнению Агафия, «представляли цвет и вершину всех занимающихся философией в наше время». ⁹⁰ А как с ними поступили? Они были вынуждены переселиться в Иран, потому что не приняли господствовавшего у римлян учения о божестве.

Мы не в состоянии проверить, насколько заслужена большинством названных философов высокая оценка, даваемая им Агафием, так как от Евлампия фригийца, Эрмия и Диогена до нас не дошло никаких трудов, а от Прискиана сохранились только незначительные отрывки; но дошедшие до нас сочинения Дамаския характеризуют его как серьезного писателя и философа. ⁹¹ От Симплиция сохранились ученые комментарии к сочинениям Аристотеля, дающие ряд ценных сведений по истории древней философии. ⁹²

Агафий знакомит нас с их дальнейшей судьбой после закрытия Юстинианом афинской школы. Он сообщает, что в Иране они разочаровались в своих надеждах, несмотря на благосклонное отношение к ним царя Хозроя, и пожелали вернуться на родину. Хозрой проявил в данном случае благородство и при заключении мира с Юстинианом внес в условие мирного договора специальный пункт, обеспечивавший им терпимость на родине, после чего философы возвратились и мирно дожили свои дни. ⁹³

Ошибочны и вредны для государства, по мнению нашего историка, столь распространенные в Византии преследования за веру, гонения на еретиков. Он осторожно замечает, что уклоняющиеся от истины заслуживают скорее сострадания, [197] чем гнева. По мнению Агафия, «не добровольно они ошибаются и падают, но, стремясь к добру, а затем, введенные в заблуждение какой-нибудь идеей, упорно держатся усвоенных взглядов, какого бы рода они ни были». ⁹⁴ Подобно Прокопию, он осмеивает ожесточенные споры различных церковных сект о природе божества. Прокопий язвительно писал: «Хотя я лично хорошо знаю эти разногласия, но я менее всего хочу здесь говорить о них. Я полагаю, что это какое-то недомыслие и безумие — исследовать природу бога, какова она может быть. Я думаю, что для человека недоступно понять даже то, что касается самого человека, а не то, чтобы уразуметь, что относится к природе бога». ⁹⁵ Агафий, часто посещавший книжные лавки Константинополя, в которых всегда бывало много народа, так как они служили и читальнями и местом для научных бесед, осмеивает участников споров, происходивших в книжных лавках по богословским вопросам. «Был некий человек, сириец родом, по имени Ураний, — пишет Агафий. — Он бродил по столице, объявляя, что занимается медицинским делом. Из аристотелевских же учений он основательно ничего не знал, а хвалился, что знает много, кичась своим задором на собраниях. И часто, приходя к портикам дворца и сидя в книжных лавках, он спорил и величался перед собравшимися там и ведущими обычные споры о божестве, какова его природа и сущность, доступно ли оно страданиям, о неслиянии и тому подобном. Громадное большинство спорящих не очень усердно посещало грамматические школы и не отличалось безукоризненной жизнью, тем не менее [оно] считает легким и самым сподручным [делом] перепрыгнуть, так сказать, через порог и заниматься рассуждениями о божестве — предмете, столь недоступном и возвышенном, превышающем [разум] человека, о котором можно знать только одно то, что оно непознаваемо. Поэтому они постоянно собираются вместе поздно вечером после попойки и невоздержанности и начинают разглагольствовать, как им заблагорассудится, о возвышенных и божественных предметах, всегда болтая одно и то же. Они не убеждают друг друга, упорно держатся своих мнений при всяких обстоятельствах, в споре злятся друг на друга, бросают друг другу открытые оскорбления, издавая отвратительные звуки, как играющие в кости... Среди них первое место занимал этот Ураний, не перестававший разглагольствовать и извергать брань, как Терсит у Гомера». ⁹⁶ [198]

Таким образом, общая картина порядков Восточной империи, нарисованная Агафием достаточно правдиво, получается довольно безотрадной.

Агафий является одним из немногих византийских авторов, близких к правильному пониманию того, в чем заключались сила и преимущество молодых варварских государств перед Византией.

Отрицательные стороны византийской жизни особенно бросаются в глаза, когда Агафий сравнивает порядки империи с порядками Франкского государства, наиболее могущественного из варварских государств. «Я поражаюсь другим свойственным им [франкам], — пишет Агафий, — добрым качествам, в особенности справедливому отношению друг к другу и согласию... у них подданные склонны к справедливости и любят родину. Вожди же в нужных случаях благожелательны и доступцы убеждениям». ⁹⁷ Этого единства, которое наш историк усматривает у франков, он не находит в своей собственной стране.

Но если Агафий и правильно подмечает основную причину слабости Византии и призывает к водворению в империи внутреннего мира и согласия, то какие же конкретные средства к этому он предлагает? Ясного ответа на этот вопрос мы у него не находим. Автор осторожно рекомендует отказаться от преследований за веру, от гонений на еретиков, рекомендует изменить систему воспитания юношества. По его мнению, порывы и подвижность юношества, стремление к славе с самого начала должны находить применение в достойных, целесообразных, общественно необходимых делах. В частности, Агафий рекомендует молодежи итти на военную службу, а не растрачивать силы в нелепых порывах, борьбе димов, конских ристаниях, разжигаемых «цветами», куда теперь направляется юношество и там развращается, если не отвлекается каким-либо полезным делом. ⁹⁸ Как бы ни была тяжела и безотрадна обстановка, сложившаяся после Юстиниана, римлянам, по мнению Агафия, нечего приходить в отчаяние, отказываться от великодержавных планов Юстиниана. Нужно только, чтобы они не почивали на старых лаврах, а сохраняли душевную бодрость и мужество. ⁹⁹ Агафий против того, чтобы жаловаться на современность и принижать ее перед древностью. И в наше время, говорит он, совершаются деяния, превосходящие подвиги древности; нужно только на [199] командные должности выдвигать лучших и талантливых людей, окружать их вниманием и почетом.

Судьба народа, утверждает Агафий, зависит от деятельности руководителей, крупных и выдающихся личностей. Источники исторических перемен Агафий видит в инициативе и руководстве господствующих, правящих слоев, которые, по его мнению, направляют государство к добру или злу, смотря по уровню их дарований и общественной нравственности. Подобно Прокопию Агафий отрицает положительную роль народных масс в общественно-политической жизни. По его мнению, народ всегда склонен к смятению и бунту, к запальчивости и увлечениям. «Толпа не привыкла здраво взвешивать вещи и она легко впадает в праздность и обо всем судит по тому, что ей приятно и желательно». ¹⁰⁰

Таким образом, Агафий подобно другим античным и византийским историкам не понимает роли трудящихся масс, как главного творца истории, создающего своим трудом материальные блага, составляющие необходимые условия существования всякого общества. Поэтому вслед за своими предшественниками он повторяет, что народ — это «чернь», «слепая толпа», что он не способен ни на какое творчество, что его удел прозябать в темноте под игом угнетателей.

Агафий переоценивает роль личности в истории. Он верит в возможность торжеста могущественной инициативы человеческой личности при всяких обстоятельствах. Он считает, что нет таких трудностей, таких препятствий, каких не могла бы победить человеческая личность, проникнутая энергией и решимостью.

Свои теоретические положения Агафий пытается подкрепить фактами, «взятыми из жизни». Одним из героев Агафия является полководец Нарзес, который, по мнению нашего историка, является образцом того, как сильный человек может преодолевать любые трудности. «Нарзес, — говорит Агафий, — был чрезвычайно благоразумен и деятелен и удивительно легко приспособлялся к любой обстановке... Евнух, воспитанный в изнеженности в императорском дворце... выработал такие мужество и ловкость в делах, которые кажутся невероятными. Отсюда ясно, что кому присущ свободный и благородный ум, тому ничто и ни в каком деле не может помешать достичь первенства и стать наилучшим». ¹⁰¹ Автор показывает на конкретных примерах, какую ловкость, находчивость и [200] мужество проявил Нарзес при осаде занятых врагами итальянских городов. Агафий сообщает далее, что в Аримине Нарзес разгромил со своими оруженосцами большой вражеский отряд и в решительной битве 554 г. устроил вторгшимся в Италию франкам и алеманнам новые «Канны», причем из тридцатитысячного ополчения Бутилина спаслось только пять человек.

Другим героем является престарелый Велизарий. Описывая подвиги Велизария в 558 г., автор замечает: «Закончив эту последнюю в своей жизни войну, он приобрел не меньшую славу, чем тогда, когда одержал победу над вандалам и готами.Ужас настоящего и безнадежность будущего делали его деяние еще более значительными и блестящим, а победу более радостной». ¹⁰² Значение этих подвигов усиливает особенно то обстоятельство, что «он уже был стар и, естественно, весьма слаб, но отнюдь не казался подавленным трудами и не жалел нисколько своей жизни». ¹⁰³ Его подвиг Агафий сравнивает с тем подвигом, какой совершили спартанцы Леонида под Фермопилами. «Но те погибли поголовно, прославившись только тем, что погибли не напрасно, а убили раньше многих персов. Бывшие же вместе с Велизарием римляне проявили спартанскую доблесть, обратив всех врагов в бегство и весьма многих истребили, не понеся притом сами никаких потерь». ¹⁰⁴ Агафий признает также заслуги военачальника Мартина, руководившего византийскими войсками в Лазике во время войны с Персией. Как ни трудна и ни тяжела была борьба в Лазике, но, как думает Агафий, ловкость и опытность Мартина дали возможность, нанести персам решительное поражение у Фазиса в 555 г., после чего персы должны были признать свое дело проигранным.

Таким образом, по мнению Агафия, и в трудной обстановке человеческая личность может совершать блестящие подвиги; она способна совершать их не только на военном поприще, но и на поприще мирного культурного строительства, в области науки, преодолевая всякие препятствия. Агафий презирает и высмеивает лжеученых наподобие Урания, занимавшихся бесплодными богословскими спорами, но он поднимает на щит и превозносит тех из своих современников, которые действительно двигали вперед науку, культуру, искусство. Как образец для подражания он выставляет знаменитого [201] архитектора VI в. Анфимия из Тралл. Агафий знакомит читателя с его биографией, показывает, из какой высокоталантливой семьи он вышел. Сам Анфимий «дошел до вершин математических наук», а два других его брата — Диоскор и Александр — показали себя «опытнейшими во врачебном искусстве». ¹⁰⁵ Один из них приобщил к науке и культуре многих юношей из знати и «внушил всем, насколько мог, стремление и любовь к наукам и красноречию. Другой [Анфимий] воздвиг удивительные строения как в столице, так и повсеместно, которые, думаю, если бы о них и ничего не читали, пока они стоят и сохраняются, сами по себе достаточны, чтобы снискать, ему бессмертную славу» ¹⁰⁶

В данном случае Агафий избрал образцом для подражания действительно достойного человека. Знание, ум и искусства Анфимия из Тралл единогласно восхвалялись всеми современниками. ¹⁰⁷

Из сочинений его, к сожалению, сохранилось только несколько отрывков научных трактатов, но его репутация гениального архитектора подтверждается сохранившимся до настоящего времени в Константинополе храмом Софии, который и теперь поражает удивительной легкостью своей структуры и может быть признан одним из выдающихся созданий архитектуры. Свой интерес к жизни этого замечательного человека наш историк хочет передать читателю, рассказывая ряд анекдотов о его технической изобретательности. Агафий сообщает, например, как при помощи остроумных технических приспособлений Анфимий потрясает дом своего соседа ритора. Зинона, как при землетрясении, пугает Зинона искусственной грозой, путем специальных зеркал наводит на его дом ослепительные солнечные лучи и доводит его до такого состояния, что тот, бросившись к ногам императора, жаловался, что ему, простому смертному, не по плечу бороться одновременно с Юпитером, мечущим громы и молнии, и Нептуном, потрясающим землю. ¹⁰⁸

По мнению Агафия, выдвигая таких выдающихся граждан на руководящие посты, римское государство может преодолеть любые опасности и сохранить свое славное имя. Поэтому он приходит к выводу, что как бы тяжела и безотрадна ни была современная обстановка, римлянам нечего приходить [202] в отчаяние, а необходимо сохранять душевную бодрость и трезво относиться к опасности.

Агафий не сторонник широких социальных преобразований. Пренебрежительно относясь к трудящимся массам, он, естественно, бессилен, несмотря на правильность отдельных замечаний и пожеланий, указать действительный путь возрождения государства, но тем не менее он все же заслуживает большего внимания, чем то, которое ему уделялось до сих пор. Политические взгляды Агафия представляют известный интерес потому, что они помогают нам понять мысли и чувства образованной части византийской аристократии конца VI в., идеологом которой он являлся и которая и в то время относилась к христианству равнодушно и свысока и сохраняла свою верность старой античной культуре. У Агафия мы видим по существу то же настроение, которое сквозит у Прокопия, Иоанна Лидийца, Менандра, Симокатты, но у Агафия оно проявляется наиболее резко и рельефно в насмешках цад бесплодными теологическими спорами, протесте против преследования еретиков, жалобах на недооценку выдающихся представителей культуры и науки, в подчеркивании, что ученые, писатели, художники не менее важны для государства, чем выдающиеся полководцы, в возвеличении таких людей, как языческие афинские философы, репрессированные Юстинианом, и Анфимий. Надо думать, что Агафий в своих настроениях не был одиночкой, что за ним стояла достаточно влиятельная прослойка, которая существовала и в последующие века и благодаря которой Византии удалось, несмотря на всевозможные катастрофы, сохранить для последующих поколений наследие античной культуры.

Не менее любопытен горячий патриотизм этого византийского грека. Несмотря на то, что Агафий мог ясно видеть, к чему на практике привела интервенция Юстиниана в Африке и западной Европе, у него все же нет ни тени сомнения в правильности внешней политики Юстиниана, он — убежденный сторонник его внешней политики. И в этом вопросе Агафий несомненно является выразителем настроений византийской аристократии. Как упорны и живучи были эти великодержавные тенденции, показывает тот факт, что Византия, несмотря на все превратности судьбы, не оставляла своих притязаний на Италию до конца XII в.

Приведенные мною конкретные примеры показывают, как на творчестве Агафия отразилась вся противоречивость переходного времени, когда классовая борьба сделала невозможным восстановление Римской рабовладельческой империи. [203] Поэтому исторический труд Агафия является ценным, часто единственным источником по истории Византии 552-558 гг. Для историков СССР он представляет особую ценность, так как Агафий дает важные сведения по истории древней Лазики. Для историков Кавказа, не владеющих греческим языком, русский перевод этого труда может оказать помощь в их исследовательской работе. Наконец, читатель получит хорошую иллюстрацию культурной жизни Византии переходного периода, в котором так ярко отразились противоречия этого времени.