СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ФЕРНАН МЕНДЕС ПИНТО

СТРАНСТВИЯ

Как отец Франциск пошел прощаться с королем по случаю отъезда своего в Китай, как тот попросил его остаться еще на несколько дней и какие споры святому отцу пришлось вести с бонзами

Со дня появления преподобного отца в городе Фушеу, столице, как я уже говорил, королевства Бунго на японском острове, прошло уже сорок шесть дней. За это время Франциск Ксаверий так успешно обращал японцев в [497] христианство, ни на что другое не отвлекаясь, что лишь чудом кто-либо из португальцев урывал у него час-другой для душеспасительной беседы, и то разве только ночью или рано утром, когда он принимал исповедь. Некоторые из его друзей даже стали обижаться на него за это и находить, что он ими пренебрегает, но святой отец как-то раз сказал им:

— Прошу вас, братья мои во Христе, никогда не ждите меня к обеду и не причисляйте меня в этом отношении к живым. Искренне говорю вам, этим вы только причините мне великое огорчение, ибо знайте, что пир, в котором нахожу я больше всего радости и удовольствия,— это видеть, как душа отдается тому, кто искупил ее грехи, и слышать слова, которые произнес ныне главный бонза Канафамы Сакуаен Жиран. Согласившись с тем, что отрицал раньше, он опустился на колени посреди людной площади и, воздев руки к небу, произнес во всеуслышание, заливаясь слезами: «Вам, вечный Иисус Христос, сын божий, отдается ныне душа моя. Устами своими исповедую то, что утвердилось в сердце моем. А посему прошу всех, кто меня слышит, сказать людям, с которыми они будут говорить, чтобы они простили мне, что я столько раз в проповедях своих выдавал за истину то, что, как я теперь вижу и понимаю, является заблуждением и ложью». И будьте уверены, братья мои, что эта святая исповедь новообращенного раба божьего и брата нашего произвела такое впечатление на народ, что, если бы я захотел, я смог бы тут же окрестить более пятисот человек, но к этому нужно приступать с великой осмотрительностью и не делать слишком поспешно, ибо бонзы не оставляют новообращенных, говоря им, что, раз они, перейдя в христианство, обрекли себя на погибель, я должен, по крайней мере, наградить их деньгами. Придумали это бонзы, зная, что я беден и ничего дать не могу, для того чтобы подорвать доверие ко мне, которое, по свидетельству желающих принять христианство, внушают мои слова. Но господь бог по великой милости своей устранит и это препятствие, поставленное коварными противниками христианской веры.

Король все эти дни постоянно виделся со святым отцом и так проникся к нему доверием, что ни один бонза не допускался во дворец; более того, король даже стал стыдиться тех гнусностей, кои под видом добродетели внушали ему эти дьяволы, и перестал предаваться многим своим порокам, и в первую очередь прогнал от себя юношу, с которым имел содомское общение. Ему также стала ненавистна крайняя скупость, которую эти слуги сатаны превозносили чуть ли не [498] как подвиг, и под влиянием поучений святого отца стал настолько щедр, что его можно было назвать почти расточительным. Далее, он велел запретить женщинам под страхом тягчайших наказаний убивать новорожденных младенцев, к чему раньше, по совету и наущению этих же самых бонз, большинство из них постоянно прибегало. Таким же образом он пресек и кое-какие другие преступные действия в этом роде, неоднократно говоря во всеуслышание, что перед лицом святого отца он стоит, как перед ясным зеркалом, смущенный и пристыженный при мысли о том, что он совершал под влиянием бонз.

Слыша подобные речи, мы считали, что обращение короля в христианство не представит больших трудностей, если святой отец сможет посвятить ему достаточно много времени. Однако намерения короля были совсем иные, и кажущаяся легкость в подобном деле, обманув и на этот раз наши надежды, не привела к желаемым результатам, и король и поныне пребывает необращенным,— но тайна эта постижима одному лишь господу, ибо людям она недоступна.

Тем временем приближался срок, назначенный для нашего отплытия в Китай, и судно наше было уже приведено в готовность. В связи с этим капитан Дуарте да Гама и прочие португальцы пошли вместе со святым отцом попрощаться с королем и поблагодарить его за хороший прием, который он оказал нам в своих владениях.

Приняв нас всех с веселым и приветливым лицом, он сказал:

— Признаюсь, я испытываю сердечное сожаление, что не могу быть одним из вас. Завидую вам, что вы отправляетесь в путь со святым отцом, отсутствие которого заставит душу мою оплакивать свое сиротство, ибо я очень опасаюсь, что больше на земле нам свидеться не придется.

На что отец Франциск, поблагодарив его за любовь, ответил, что, если господь отпустит ему еще несколько лет жизни, он скоро вернется навестить его величество, что доставило большое удовольствие королю.

Во время этого разговора и многих других бесед, которые святой отец вел с королем, он не раз напоминал ему о некоторых вещах, необходимых для его спасения; настоятельно просил его помнить, как коротка человеческая жизнь и что все мы находимся в объятиях смерти; предостерегал его, что если он не перейдет в христианство, то будет непременно осужден, но если он станет христианином и до конца будет пребывать в милости у Иисуса Христа, то может быть [499] уверен, что сын божий примет его в число чад своих и ценою своей драгоценной крови добьется его оправдания перед предвечным отцом. Говорил он с королем о его спасении столь прочувственным образом, что у того дважды навертывались слезы, чем все мы были глубоко потрясены и чему все стоявшие близко к королю придали большое значение.

Между тем бонзы как истые служители сатаны исподволь старались навредить святому отцу, так как открыто с ним сразиться не могли, ибо споры, которые они пытались с ним затеять, неизменно приводили к их поражению, и доводы Франциска Ксаверия они не в силах были опровергнуть, так что народ стал уважать их меньше прежнего. Этим они были чрезвычайно оскорблены и не раз называли святого отца «инокосен» — смердящим псом, беднейшим, чем все изъеденные вшами нищие, и уверяли, что он питается клопами и мясом трупов, которые ночью выкапывает из могил. А что до того, что ему случается привести их в замешательство своими речами, то это волшебство и дьявольское искусство, и никаких тут знаний или духовной силы нет. Король же, за всю проявленную к нему милость и оказанные ему почести непременно будет спален огнем и потеряет престол, ибо так определили четыре фатоке (иначе говоря, четыре божества их веры): Шака, Амида, Жизон и Канон. Такую вот судьбу они пророчили королю и народу за то, что тот терпит в своей стране чужеземного бонзу. Слушать бонз было страшно, и мы, португальцы, изрядно их побаивались, но пока что нас спасало то, что на нашей стороне неизменно был король. Ему, после бога, обязаны мы были тем, что бонзы не пошли на то, что они давно уже замышляли, а именно, намеренно подстроить какую-нибудь смуту, чтобы, воспользовавшись ей, убить святого отца, да заодно и нас. Когда они поняли, что не так-то просто добиться того, что они хотели, они опять решили прибегнуть к диспутам и подорвать доверие к святому отцу, но теперь они собирались выставить против него знаменитого бонзу, почитавшегося среди них вершиной учености. Был он настоятелем храма, именуемого Миайжима, расположенного в двенадцати легуа от Фушеу. С этой целью они попросили его приехать, дабы вступиться за честь их богов. Бонза, полагая, что победа в споре с тем, кто сам неизменно побеждал в споре своих противников, принесет ему великую честь и славу, поспешил приехать вместе с шестью или семью такими же учеными бонзами, которых он взял себе в помощники. Прибыл он как раз в то время, когда отец Франциск вместе с капитаном и прочими португальцами [500] прощался с королем, ибо на следующий день, должен был отплыть в Китай. Бонзе очень хотелось, чтобы у него не ускользнула из рук добыча, которую он считал уже верной, так как был убежден в глубине своих познаний, имел степень тундо в коллегии Фиансима и, как говорят, тридцать лет был там деканом факультета, который у них считается самым ученым, как у нас, скажем, факультет богословия. Придя во дворец в упомянутое время, он велел доложить королю через одного из бонз, приехавших вместе с ним, что к нему прибыл Фукарандоно (ибо так он назывался). Король был этим настолько огорчен, что это даже стало заметно. Он думал, что ученостью своей бонза может привести в замешательство святого отца, чем будет подорвана добрая слава, которую Франциск Ксаверий заслужил, переспорив других бонз.

Однако святой отец, поняв причину озабоченности государя, стал очень просить его допустить до себя знаменитого бонзу, на что король с большой неохотой наконец согласился.

Бонза явился, и после того как он выполнил весь церемониал приветствий, король спросил его, что ему угодно, на что последний ответил, что приехал повидать отца из Шеншико, чтобы успеть попрощаться с ним, прежде чем он уедет. Все это было сказано с таким высокомерием и надменностью, что сразу стало видно, чьим орудием он является. Подойдя к святому отцу, который пригласил бонзу сесть рядом с собой, и обменявшись с ним различными любезностями, на которые здесь не скупятся, он спросил отца Франциска, знает ли он его. На это отец ответил, что нет, ибо никогда о нем не слышал. Бонза, для того чтобы унизить собеседника, сделал вид, будто это его очень развеселило, и, обратившись к своей свите, воскликнул:

— Недолго придется с ним возиться, если он меня не узнает, хоть мы с ним чуть ли не девяносто или сто раз встречались по торговым делам. Не думаю, чтобы он ответил впопад на то, что я у него буду спрашивать.

И, обратившись к святому отцу, спросил его:

— Остался еще у тебя товар, который ты продал мне во Френожаме?

На это отец сказал:

— Я не отвечаю на непонятные мне вопросы, а поэтому изъяснись понятней, тогда я отвечу тебе по существу. Раз я никогда не был купцом, не знаю, где находится Френожама, и никогда с тобой не говорил, каким образом мог бы я тебе продавать что бы то ни было? [501]

— Забыл, верно,— сказал бонза,— сдается мне, память у тебя короткая.

На что отец Франциск ответил:

— Раз я не помню, так скажи, если память у тебя лучше, и не забывай, что мы перед королем.

Бонза тогда с самым надменным и гордым видом произнес:

— Сегодня исполнилось тысяча пятьсот лет, как ты мне продал сто пико шелка, на которых я потом еще изрядно нажил.

Святой отец обратил значительный и мягкий взор на короля и попросил у него разрешения ответить. Король сказал, что он этим доставит ему великое удовольствие. Святой отец, учтиво поклонившись, обернулся к бонзе и спросил его, сколько ему лет, на что тот ответил: пятьдесят два. Тогда отец Франциск продолжал:

— Так как же, если тебе не больше пятидесяти двух лет, мог ты быть купцом тысяча пятьсот лет тому назад и покупать у меня товар, когда и Япония-то всего шестьсот лет как заселена, как вы об этом все время твердите, и на месте Френожамы, надо думать, были одни лишь необитаемые земли?

— Ну что ж, я тебе отвечу,— сказал бонза,— и ты увидишь, насколько больше мы знаем о прошлом, чем ты о нынешнем. Так вот знай, если не знал этого раньше, что мир никогда не имел начала, а земнородным никогда не приходит конец. С последним вздохом умирает лишь тело, облекавшее нашу душу, которую природа переселяет потом в новые и лучшие тела, как это ясно видно, когда мы рождаемся от матерей наших то в виде мальчиков, то в виде девочек, в зависимости от того, находится ли луна в день нашего рождения в соединении с солнцем или нет. Будучи раз рожденными, мы претерпеваем ряд изменений, к которым нас вынуждает бренность природы, входящей в наш состав, но тот, у кого хорошая память, помнит то, что он делал и что происходило с ним в прошлой жизни.

Святой отец с легкостью разбил это ложное положение и трижды опроверг его столь ясными и очевидными доводами, прибегая к столь уместным и естественным сравнениям, что бонза оказался посрамлен. Не буду излагать их здесь, чтобы не впасть в многословие, и главным образом потому, что их не вмещает узкий сосуд моего разумения. Бонза, однако, продолжал упорствовать в своих ложных воззрениях, не желая потерпеть поражение и пасть в общем мнении, в котором, [502] как он полагал, он вознесся очень высоко. Продолжая спор, дабы показать королю и прочим присутствующим, какой он ученый в вопросах своей религии, и чувствуя поддержку бонз, он спросил наконец отца Франциска, придавая первостепенное значение этому вопросу, почему тот запрещает японцам мужеложество. На этот второй вопрос святой отец ответил ему, приводя столь ясные и разительные доводы (которые тоже не входят в мою компетенцию), что король остался очень доволен, а бонза посрамлен, но тундо был настолько упрям и настолько предан скотским своим наклонностям, что никоим образом не желал поддаться доводам разума, как бы ясно они ни были ему изложены, пока все присутствующие вельможи не сказали ему:

— Если ты хочешь воевать, то отправляйся в королевство Омангуше, там теперь как раз война. Там ты сможешь легко подыскать кого-нибудь, кто тебе пробьет башку, ибо у нас сейчас, слава богу, мир и спокойствие; а если хочешь спорить, поддерживать или отрицать какое-либо мнение, то не горячись и выражайся как человек воспитанный, как это делает бонза из чужих краев, который отвечает лишь на те вопросы, на которые ты даешь ему разрешение ответить. Если ты будешь вести себя так, его величество готово тебя слушать, а иначе оно будет обедать, ибо уже поздно.

На эти слова, произнесенные одним из вельмож, бонза ответил такими несдержанными речами, что оскорбленный король велел его поднять с места и выбросить за дверь, поклявшись, что, если бы он только не был бонзой, он велел бы отрубить ему голову.

О том, что произошло между преподобным отцом и прочими португальцами, когда пришло время отплывать из Фушеу, и о втором диспуте, который он имел с бонзой Фукарандоно

Грубость, с которой государь обошелся с Фукарандоно, вызвала бунт среди бонз, которые восстали против короля и главных сановников, ибо усмотрели в ней неуважение к своей религии. Они заперли все храмы в городе и отказывались совершать жертвоприношения, о которых просил их народ, и принимать от них пожертвования. Поэтому королю пришлось проявить осторожность и пойти с ними на соглашение, [503] дабы успокоить разгоревшиеся страсти и возмущение, назревавшее среди черни, которая начинала уже терять всякий стыд и совесть. Мы, португальцы, опасались бунта, подстроенного этими бесовскими бонзами, которых мы всегда побаивались, а потому перебрались на следующий же день на корабль, возможно, когда этого еще не требовала обстановка, и стали уговаривать святого отца последовать нашему примеру, ибо на берегу делать нам больше было нечего. Франциск Ксаверий, однако, попросил его от этого уволить. На корабле мы стали обсуждать, что предпринять в данном случае, и решили было, прежде чем приключится какое-нибудь несчастье, послать за ним самого капитана, что и было сделано. Дуарте да Гама отвез письмо португальцев в бедный дом, где святой отец находился в обществе восьми христиан, и изложил ему все соображения в пользу того, чтобы он немедленно перешел на судно, прежде чем покусятся на его жизнь, что, несомненно, должно было произойти, если он останется на берегу. На это он ответил:

— Брат мой, о, если бы я был настолько счастлив, что удостоен был господом моим пострадать за него, чего вы так боитесь! Но я отлично знаю, что не заслуживаю такой милости, а что до того, чтобы скорее перейти на корабль, как просят меня эти сеньоры, а ваша милость мне советует, скажу вам, что делать мне это не приличествует, ибо это будет великой обидой для этих новообращенных христиан и послужит поводом и причиной, чтобы, видя дурной пример, показанный мной, они попались в сети, расставляемые для них приспешниками дьявола. А раз ваша милость уразумела, в чем заключаются мои обязанности, не уговаривайте меня, а отправляйтесь с этими сеньорами в путь, поскольку вас принуждают к этому сроки фрахтовки,— обязательства есть и у меня, и много большие, ибо обязательства эти перед богом, который, чтобы спасти меня, умер пригвожденный к кресту.

Не достигнув успеха, капитан вернулся к себе на корабль, весьма смущенный и взволнованный убедительностью доводов святого отца и слезами, которые тот пролил, излагая их. Он передал португальцам свой разговор с Франциском Ксаверием, что, поскольку сроки фрахтов принуждают их вернуться в Кантон, откуда они вышли, он передает и корабль, и все товары в полное их распоряжение, сам же должен вернуться на берег, так как оставить святого отца без защиты он не может. Это благородное решение капитана встретило у купцов полнейшее одобрение, и они согласились ждать его все то время, которое ему потребуется. Сгорая от святого [504] желания поступить как можно лучше, они единогласно решили отвести корабль на место прежней стоянки, чем чрезвычайно утешили и обрадовали святого отца и христиан, которые воспрянули духом, а бонзы смутились и опечалились — ибо они видели, что бедность святого отца не происходит от отсутствия необходимого, как они клеветнически утверждали, а от желания служить богу. А так как бонзы знали, что король удостоверился в этой истине и что святой отец готов опровергать все их возражения и его не останавливают препятствия, которые они ставят проповедуемой им вере, они решили между собой, что спор его с Фукарандоно надлежит продолжить. За разрешением они обратились к королю, и тот дал свое согласие, поставив им, однако, условия, шедшие вразрез с их намерениями. Первое из них было, что спор должен вестись без крика и учтиво; второе — что они должны признать доводы, которые слушателям покажутся убедительными; третье — что они обязаны подчиниться решению, которое после диспута будет признано правильным большинством голосов; четвертое — что ни они, ни кто-либо другой по их наущению не имеет права мешать тем, кто пожелает обратиться в христианство; пятое — что действительность доводов, выставляемых для подтверждения или опровержения того или иного положения, будет определяться судьями; шестое — что они обязуются признать то, что будет доказано доводами, почерпнутыми из действительности и убедительными для человеческого разума. Против этих условий они единодушно возражали, что им не к лицу подчиняться решениям третейского суда, не составленного из таких же бонз, как они. Король, однако, настоял на своем предложении, ибо оно казалось ему правильным, и им пришлось, хоть и весьма неохотно, уступить, так как иного выхода у них не было.

Фукарандоно, тундо из Миайжимы, уже на следующий день явился во дворец в сопровождении трех тысяч бонз, собравшихся для этого диспута. Но король согласился допустить только четверых, сказав, что это он делает, чтобы избежать распрей, а также потому, что честь его не допускает, чтобы они выставляли против одного человека три тысячи своих сторонников. Тут дали знать отцу Франциску, который уже был извещен о предстоящем диспуте, и капитан и португальцы проводили его во дворец еще с большей торжественностью, чем в день первого посещения короля. Самые уважаемые и богатые португальцы прислуживали ему, непрерывно выказывая ему знаки величайшего почтения, то и дело [505] опускаясь перед ним на колени и держа все время в руках шапки, украшенные жемчугом и многочисленными золотыми цепочками. Все эти почести, пышность и богатство очень уязвили бонз. На их лицах можно было заметить явное огорчение и растерянность. Но короля и вельмож, находившихся во дворце, все это очень развеселило, и, подшучивая над бонзами, они говорили:

— Пусть будут наши дети такими же бедными, как он. Что бы о нем ни говорили, истина-то у нас перед глазами, а вымысел тех, кто утверждает противное, лишь доказывает их зависть.

Король, услышав, что говорят вельможи, улыбнулся и сказал:

— Бонзы клятвенно уверяли меня, что, если я увижу этого отца, меня стошнит от его вида, и я некоторое время тоже так думал, так как доверял им, но с некоторых пор я убедился, что все истины их могут оказаться под стать этой.

Слова эти, которые король произносил достаточно громко, как бы с намерением задеть и осмеять бонз, так смутили и их и Фукарандоно, что они не решались открыть рта. Такая боль и зависть была у них на душе, что Фукарандоно, обратившись к одному из стоявших рядом с ним сторонников, сказал ему вполголоса:

— По тому, что глаза мои видят, а уши мои слышат, боюсь, придется нам уйти сегодня столь опозоренными, что и в прошлый раз, а может быть, и еще сильнее.

Едва святой отец вошел в зал со всей знатью и вельможами, которые его сопровождали, король предложил ему сесть на самое почетное место рядом с собой, оказав ему почти такую же честь, как своему брату, и, поговорив с ним, а потом приказав водворить тишину, предложил Фукарандоно изложить, какие возражения выставляют бонзы против принятия в Японии новой религии, которую отец магистр прибыл проповедовать жителям этого города. Бонза Фукарандоно, уже немного присмиревший и обуздавший свою гордыню или просто желавший скрыть свое низкое происхождение и, по слухам, отнюдь не благородную кровь, ответил ему, что религия эта в высшей степени враждебна его религии и противоречит всем ее заповедям; стремится открыто осрамить рабов божьих, произнесших монашеские обеты и чистотой жизни служащих своему богу; новыми заповедями и предписаниями запрещает то, что разрешали сторонникам их религии бывшие кубункама, и, наконец, устами своих проповедников [506] открыто заявляет народу, что только в том, что проповедуют христиане, спасение людей, и не в чем ином, и что святые фатокины Шака, Амида, Жизон и Канон осуждены на вечные муки в бездонной пропасти Обители Дыма и преданы праведным судом божественного правосудия Прожорливой Змее, обитающей в ночи; а посему, движимые священным рвением, все японцы обязаны предотвратить то зло, от которого могут проистечь бесчисленные беды.

Король обратился к святому отцу и предложил ему ответить на эту жалобу, к которой присоединились и другие бонзы. На это Франциск Ксаверий, устремив глаза к небу и воздев руки, ответил, что просит его величество предложить тундо Фукарандоно указать в точности на те причины, которые заставляют его и прочих бонз жаловаться на его речи, и тогда он сможет ответить на каждое обвинение в отдельности. И тогда его величество и присутствующие разберут их доводы и решат, что правильно, и после этого ни бонза, ни он не будут ни в чем противоречить принятому решению.

Королю предложение это показалось разумным, и он приказал, чтобы так и было сделано. Среди слушателей снова водворили тишину, и бонза спросил святого отца, почему он дурно отзывается о его богах. На это отец Франциск ответил, что они недостойны этого высокого имени, которое дают им непросвещенные, ибо подходит оно только господу, сотворившему небо и землю, чье всемогущество и непостижимые чудеса не способен охватить наш рассудок, а тем более уразуметь их. Но уже по тому малому, что видят наши глаза, можно судить, кто есть истинный бог, ибо Шака, Амида, Жизон и Канон, если судить о них по тому, что о них написано, были всего лишь богатые люди.

На это все присутствующие ответили:

— По-видимому, он прав.

Бонза хотел было возразить, но король предложил ему перейти к другому вопросу, ибо этот уже решен присутствующими, что бонзе очень не понравилось. Продолжая задавать вопросы, он спросил, почему отец магистр считает недопустимым, чтобы бонзы выдавали векселя на небо, ведь души на том свете приобретают таким образом богатство, а так бы они были бедны и не имели средств для поддержания жизни. На это последовал ответ, что богатство тех, кто возносится на небо, не заключается в кошумиако, которые навязывают в этой жизни бонзы, а в добрых делах, совершенных на земле с верой, однако вера, открывающая вместе с милосердием [507] небесные врата, лишь та вера, которую проповедует он,— христианская вера, создателем которой является Иисус Христос, сын божий, ставший в этом мире человеком и пострадавший на кресте, чтобы искупить грехи людей. Приняв крещение, они должны блюсти его заповеди и держаться его святой веры до конца своих дней. Вера эта, чистая святая и совершенная, не скупа и открывает путь к спасению всем людям, не делая исключений, как у них, для женщин из-за их природной слабости. Служители ее не утверждают, как бонзы, что единственная надежда для женщин спастись — это богатые пожертвования им, бонзам, из чего ясно, что религия их основана более на корысти проповедующих ее, чем на истинности бога, создавшего небо и землю и пожертвовавшего собой для спасения как женщин, так и мужчин, что они, вероятно, уже несколько раз от него слышали.

На это король ответил:

— Он совершенно прав в том, что говорит.

И все прочие, окружавшие его, сказали то же самое, чем бонза Фукарандоно и остальные четверо были весьма посрамлены и пристыжены, но все же продолжали, как и раньше, упорствовать в своих заблуждениях.

Хотя вы, верно, уже несколько раз слышали от меня, что из всех язычников, живущих в тех краях, японский народ легче всего может внять голосу разума, это, однако, нельзя сказать про их бонз, которые по природной надменности своей и убеждению, что они знают несравненно больше других, считают бесчестием для себя отказываться от того, что они однажды высказали, и ни за что не согласятся с доводами, подрывающими доверие к ним, даже если от этого зависела их жизнь.

О всем прочем, что произошло между святым отцом и этими бонзами до того времени, когда мы отправились в Китай

Споры между нашим святым отцом и бонзой Фукарандоно на этом не закончились, ибо, увеличив число сопровождавших его бонз еще на шесть человек, к которым Фукарандоно питал доверие, он много раз приходил к Франциску Ксаверию и задавал вопросы, подыскивая все новые и новые возражения против той религии, которую тот проповедовал. Диспут этот продолжался еще пять дней, на нем неизменно [508] присутствовал король, как из любопытства и желания нас послушать, так и для безопасности святого отца, порукой которой было слово, данное Франциску Ксаверию в первый же раз, как король увидел его в Фушеу, о чем я уже выше говорил. За это время бонзы, желая смутить святого отца или подорвать к нему доверие, задавали ему то такие вопросы, которые никогда не пришли бы никому на ум, то такие простые и легкие, что любой человек мог бы на них ответить без малейшей запинки. Иной раз вопросы эти касались предметов возвышенных и значительных, вызывавших у спорящих большие разногласия и пререкания; из вопросов этих я остановлюсь только на трех или четырех наиболее существенных в той мере, как это позволит мне мой грубый ум,— говорить о других я почитаю излишним. Святой отец перед каждым диспутом неизменно просил нас помогать ему своими молитвами, ибо, по его словам, он очень в них нуждается по слабости своего разумения и потому, что устами этих попирателей закона господнего с ним, несомненно, говорит дьявол. После нескольких вопросов бонзы принялись доказывать Франциску Ксаверию, прибегая к своей бесовской философии, что бог — величайший враг всех бедных, говоря, что тем самым, что он лишает их мирских благ, он ясно дает понять, что он их не любит. Это ложное положение святой отец опроверг доводами столь ясными, очевидными и истинными, что бонзы хоть и пытались дважды возражать, но, так как против правды ничего убедительного не выставишь, были вынуждены, несмотря на свое природное высокомерие и самоуверенность, согласиться с тем, что говорил им святой отец. Когда пытавшийся доказать это бонза был посрамлен, в состязание вступил другой; подойдя к святому отцу, он сказал ему, что не было для него необходимости приезжать с края света, дабы вбивать в головы людей, что спасение заключено лишь в проповедуемой им религии и ни одно человеческое существо не может найти спасения вне ее, ибо, поскольку рая два — один на небе, а другой на земле,— из коих, по учению господнему, можно наслаждаться только одним, либо раем за труд, либо раем для отдыха, ясно, что рай для людей находится на земле, ибо каждый из земнородных на свой лад хвалится отдыхом в этом раю: цари, благодаря своей власти и тому, что они всесильны в своих земных владениях; великие мира сего, идущие непосредственно за ними, как-то: принцы, военачальники, вельможи и богачи,— благодаря тому, что угнетали слабых и беззащитных; а простой люд находит этот рай в усладах и радостях жизни,— так что все и каждый в [509] отдельности являются одновременно судьями и ответчиками в собственных делах, ибо каждый выносит себе приговор по собственному вкусу. Что же касается домашнего скота и волов, поскольку земную жизнь они провели в огорчениях и трудах, они получают законное право вознестись на небо, которым человек по греховной склонности своей пренебрег. Он выставил еще много подобных доводов, столь же нелепых, как и приведенные, которые святой отец разбил без всякого труда. Бонзы сказали также, что не отрицают могущество божье, благодаря которому было создано для блага человека все сущее на земле, но что из-за подвластности греховному началу все происшедшее из этого первоначально созданного так выродилось, что все эти горькие, жесткие и грубые субстанции совершенно утратили свою первичную сущность, а поэтому для возвращения им их изначального совершенства необходимо было от них произойти на свет Амиде, про которую они говорят, что она рождалась восемьсот раз, чтобы сообщить безупречное естество восьмистам различным субстанциям, существующим на земле, ибо, не случись этого (а они, на основании своих книг, считают, что было именно так), все бы люди давно перевелись, равно как и все то, что рождается на земле. А посему ясно, почему люди возносят такие же хвалы Амиде за сохранение созданного, как и богу за сотворение мира. Эти рассуждения и ложную философию отец Франциск опроверг немногими словами, потому что дело было само по себе очевидное и ничего особенного в себе не заключало, но доводы святого отца оказались выбранными столь искусно, что король и прочие присутствующие остались ими очень довольны. Между тем, так как все это словоблудие семи бонз было вдохновлено врагом человеческим, отцом всех распрей и междоусобиц, среди противников святого отца начались несогласия, ставшие скоро столь значительными, что три или четыре раза бонзы, невзирая на присутствие короля, чуть не перешли к заушению. Король очень рассердился и сказал им, что богословские споры не разрешаются на кулаках, а лишь путем благочестивого рвения, сочетающегося с мягкостью и спокойствием, ибо лишь кроткий и смиренный дух избирает господь, чтобы в нем безмятежно отдохнуть.

С этими словами он поднялся и пошел во дворец королевы смотреть какие-то игры в обществе некоторых вельмож своей свиты, бонзы разошлись кто куда, а святой отец с капитаном и остальными португальцами отправились в дом для [510] христиан, где и провели эту ночь. На другой день под вечер, как бы случайно прогуливаясь по улице, король подошел к дому, где находился отец Франциск, и приказал спросить у него, не желает ли он посетить его парк, где как будто святого отца уже ожидает дичь и где, если он хорошо вооружится, ему представляется возможность подстрелить парочку коршунов из тех, которые накануне хотели выклевать ему глаза. Отец Франциск, уловив метафору, немедленно вышел на улицу, где король ожидал его с тремя или четырьмя приближенными, и, взяв за руку, торжественно провел в сопровождении португальцев, шедших в нескольких шагах позади, по всем улицам до своего дворца. Там бонзы решили вновь задать ему вопросы, касающиеся минувшего спора, и извлекли большую бумагу, исписанную ответами, но король не пожелал на нее смотреть, сказав:

— То, что было рассужено раз, вторично разбирать, как вы этого желаете, не годится, а поэтому говорите о чем-нибудь другом, так как отец магистр уже готов к отъезду, а капитан не связан с вами ни родством, ни дружбой, чтобы из-за вас пропускать сроки плавания. Пользуйтесь последними двумя днями, что святой отец остается здесь, если он согласится с вами спорить, или возвращайтесь к себе обратно в Миайжиму.

Бонзы ответили, что так они и поступят, как приказывает его величество. Но раз они здесь собрались, не разрешит ли он им поговорить с отцом магистром кое о чем, что они хотели бы узнать, мирно и без всяких споров, ибо они все считают, что так будет лучше. Король охотно дал им свое согласие и очень просил их держаться положенной учтивости. Бонзы тогда, подойдя к отцу, сначала извинились перед ним за прошлое и стали расспрашивать его о разных тонких и сложных материях, которыми король был очень завлечен. Один из таких вопросов заключался в том, как мог всеведущий бог, чей взор в равной мере охватывает и прошедшее и будущее, создавая ангелов, не предвидеть мятежа, который должен был поднять Люцифер и другие ангелы, из-за чего божественному правосудию пришлось осудить их на вечные муки, и почему его бесконечное милосердие не пресекло вначале зла, от которого проистекло впоследствии столько оскорбляющих его преступлений и бед? А если он этого не знал и, следовательно, был неповинен в этом, как может быть правдой то, что говорится о всеведении божеским?

Отец магистр некоторое время молчал, как бы задумавшись над вопросом бонз, затем разъяснил им подробно [511] всю истину. Бонзы время от времени возражали ему, приводя столь тонкие доводы, что отец Франциск обернулся даже в сторону Дуарте да Гамы, стоявшего позади него, и сказал:

— Запомните, ваша милость, хорошенько слова их, и вы сразу поймете, что все, что они говорят, идет не от них, а от самого дьявола, который их научает, уповаю, однако, на господа бога, что он ответит им устами моими.

После того как по этому поводу проспорили довольно долго, так как бонзы никак не хотели соглашаться с доводами, которые им выставляли, король вмешался в спор и сказал, что он хочет в нем быть судьей:

— Насколько я мог понять из того, что я здесь слышал, отец магистр прав, а вот у вас не хватает веры, чтобы познать эту истину, ибо, если бы она у вас была, вы не стали бы ему противоречить. Но раз у вас веры нет, пользуйтесь хоть разумом, как люди, а не лайте весь день, как собаки, с таким тупым упорством и злобой, что слюна стекает у вас с губ, как у бешеных псов, готовых кусать кого попало.

Вельможи все были согласны с королем и разразились громким хохотом, весьма обидевшим семерых бонз, которые укоризненно воскликнули, что не понимают, как его величество соглашается иметь стольких королей у себя во дворце. Здесь вмешался отец Франциск и направил спор в прежнее русло. Бонзы продолжали задавать вопросы еще часа четыре, касаясь предметов самых возвышенных, как люди, которым все же нельзя отказать в более глубоком уме, чем у всех прочих язычников в этих краях. Из этого, как мне кажется, явствует, что наиболее плодотворным было бы приложить все силы к обращению в христианскую веру именно их, скорее, чем сингалезцев Коморина или Цейлона. Это отнюдь не значит, что я считаю усилия, потраченные на них, бесполезными, напротив того.

Тут Фукарандоно, желая, как наиболее ученый из всех этих бонз, задать святому отцу вопрос, который поставил бы его в тупик, спросил его, почему обзывает он поносными именами создателя всего сущего и святых, вплетающих свои голоса в славословия его, оскверняя господа прозвищем «лживый», несмотря на то что он, как все верят, является источником всякой истины. Для того чтобы было понятно, откуда возникло такое странное мнение, следует знать, что по-японски ложь называется «diusa», а святой отец в своих проповедях, говоря, что тот закон, который он пришел возвестить, является истинным законом божьим, употреблял слово [512] «Deos» — бог, которое они, из-за грубости своего языка, не умели произносить так отчетливо, как мы, отчего «Deos» превращался у них в «Dius». Отсюда и пошло, что эти слуги сатаны стали говорить направо и налево, что святой отец — дьявол во плоти, оскверняющий бога прозвищем «лживый». Ответ, который дал святой отец, настолько удовлетворил всех присутствующих, что они в один голос воскликнули «Sita, sita»,— что значит: «Уже, уже»,— в смысле: «Мы уже поняли». А для того, чтобы было ясно, почему бонза обвинял святого отца в том, что тот обзывает постыдными кличками святых, следует знать, что он, всякий раз когда кончал служить мессу, имел обычай вместе с прихожанами читать литанию божьей матери, прося у нее помощи в распространении католической веры, и в этой литании, как и положено, постоянно повторял: «Sancte Petre, ora pro nobis, Sancte Paule ora pro nobis» (Святой Петр, молись за нас, святой Павел, молись за нас (лат.).),— и то же обращение повторял и к другим святым. В японском же слово «sancte» постыдное и срамное. Отсюда и возникло у бонзы мнение, что Франциск Ксаверий порочит святых. Последний тут же разъяснил ошибку, и король очень рад был это узнать. Он только попросил отца в дальнейшем говорить не «sancte», а «Beate Petre, Beate Paule» (Блаженный Петр, блаженный Павел (лат.).), потому что уже раньше бонзы старались использовать это во вред проповеднику. Продолжая дальше свои вопросы, бонзы, не движимые, разумеется, желанием принять истинную веру или любознательностью, а с единственной целью оклеветать божественное учение и смутить верного раба господня, спросили, почему, если всевышний, являющийся бесконечной мудростью, знал, что, творя человека, он этим самым создает существо, которое будет оскорблять его, не отказался от своего замысла, что, очевидно, было бы лучше и предотвратило бы зло, проистекшее от людей. И в этом случае святой отец привел доводы ясные и убедительные, вполне достаточные для посрамления бонз, чем, впрочем, отличались все его ответы. Но об ответах святого отца как на этот, так и на другие вопросы я здесь ничего не скажу из-за бессилия своего разума, в котором я не раз уже признавался, а также потому, что вижу, насколько не пристало мне заниматься подобными предметами. Достаточно сказать, что ответы святого отца были всегда настолько убедительными, что удовлетворяли всех присутствующих. И все же бонзы порой тратили и два и три [513] часа на возражения, однако, вынужденные наконец согласиться с правотой святого отца в последнем вопросе, они задали ему такой: «Почему, когда Адам был соблазнен змием и бог решил спасти его потомков и послать на землю сына своего, он не поспешил это сделать, несмотря на то что в этом была большая необходимость?» К этому они добавили, что, если святой отец ответит, будто промедление было необходимо для того, чтобы показать людям всю тяжесть греха, то это еще не снимает с бога обвинения в непростительной медлительности. На что святой отец ответил, как обычно; но с вопросом этим бонзы связывали еще столько различных предметов и столь неохотно соглашались с приводимыми им доводами, что королю их упрямое отрицание всего, что говорил святой отец, так надоело, что он поднялся с места и сказал:

— Те, кто собирается спорить о религии, столь согласной с разумом, как эта, не должны так упорно уклоняться от его велений, как вы.

С этими словами он взял отца Франциска за руку и в сопровождении всех вельмож отвел его в дом, где жили христиане, чем доставил великое неудовольствие бонзам и весьма их унизил. После этого они ходили по всему городу и предсказывали во всеуслышанье, что короля сразит огонь небесный за то, что он дал себя так легко одурачить безвестному бродяге и колдуну.

О великой буре, в которую мы попали на пути из Японии в Китай, и как мы были спасены молитвами слуги господнего Франциска Ксаверия

На следующий день утром, после того как наш святой отец и прочие португальцы распрощались с королем, причем во время этого последнего посещения его принимали с обычными почестями и радушием, мы сели на корабль и покинули город Фушеу, откуда, следуя по намеченному курсу, шли все время вдоль берега до острова Мелейтора, принадлежащего королю Минако. Оттуда с сильным муссоном мы плыли еще семь дней, после чего в связи с новолунием ветер внезапно перескочил на юг, угрожая нам ливнями и всеми признаками надвигающейся зимы. Вскоре он усилился, и нам пришлось повернуть на норд-норд-ост и отправиться в моря, по которым [514] еще никто не плавал, не зная, куда мы идем, отдавшись всецело на произвол судьбы и погоды и гонимые столь свирепой и страшной бурей, что, верно, такой люди себе никогда не могли бы и вообразить. Так как все эти дни солнце ни разу не показывалось и штурман не мог определить, на какой широте мы находимся, он повел судно по самому гадательному счислению, без учета градусов или минут, на острова Минданау, Целебес и Папуа, отстоявшие от нас на шестьсот легуа.

На второй день этой бури уже под вечер волны покрылись пеной и сделались настолько высокими, что хода корабля не хватало, чтобы их рассечь, после чего корабельники решили, что следует снести до уровня верхней палубы все надстройки на баке и на юте, дабы корабль так не кренило, он не черпал столько воды и лучше слушался руля. После того как с этим было покончено со всей возможной поспешностью, ибо все без исключения участвовали в этой работе, занялись спасением буксируемой нами шлюпки, которая с большим трудом была подведена к борту и пришвартована к нему двумя новыми швартовами из кокосового волокна. Но так как к тому времени, когда с работой этой было покончено, наступила ночь и ничего не было видно, не было возможности принять на борт работавших на шлюпке пятнадцать человек, из которых пять было португальцев, а остальные рабы и матросы, и им пришлось остаться там на ночь. Отец Франциск неизменно принимал участие во всех судовых работах и разделял общие тяготы, как любой из нас, подбадривая и утешая всех, так что после бога он один был тем капитаном, который вселял в нас мужество и бодрость, не давая нам пасть духом и пустить все на волю случая, как это готовы были сделать иные, если бы не пример святого отца. Когда уже близко было к полуночи, пятнадцать человек, оставшихся на шлюпке, вдруг громко закричали: «Господи боже, смилуйся над нами!» Все бросились узнать, что случилось, и увидели, что шлюпка оторвалась и ее унесло далеко в море, так как лопнули оба швартова. Капитан, в отчаянии от этого несчастия, забыв осторожность и не обдумав, что он делает, велел кораблю броситься за ней вдогонку, полагая, что ее можно еще спасти. Но так как корабль управлялся плохо и медленно слушался руля, ибо парусов на нем было мало, он попал в промежуток между двух валов, и огромный гребень обрушился на его корму с такой силой, что под тяжестью воды корма опустилась под воду. Увидя это, команда издала страшный крик, взывая о помощи к пресвятой деве. Услышав крик, святой отец, молившийся, стоя на коленях на рундуке, в каюте капитана, [515] поспешил наверх и, видя случившееся и нас всех в ссадинах от находившихся на палубе куриных клеток и беспомощно лежавших друг на друге у фальшборта, воздел руки к небу и громко воскликнул:

— О Иисусе Христе, любовь души моей, во имя пяти ран, терзавших тебя на кресте, помоги нам!

И точно в этот миг кораблю неким чудом удалось подняться на волну, мгновенно был отдан риф на фоке, и угодно было господу нашему, чтобы судно выпрямилось и снова стало слушаться руля. Шлюпка между тем совершенно исчезла, отчего все мы горько заплакали и стали молиться за души тех, кто в ней находился. Таким вот образом в великих трудах проносились мы по волнам всю эту ночь до утра, но и когда рассвело и с марса уже можно было оглядеть всю окрестность, шлюпки нигде не оказалось, вокруг нас были одни лишь высокие, вспененные, разлетавшиеся брызгами гребни. Через полчаса после восхода солнца святой отец, который находился в каюте капитана, поднялся на ют, где стояли боцман, штурман и еще семь португальцев, и, поприветствовав всех с веселым и спокойным выражением лица, спросил, не появлялась ли шлюпка, на что ему ответили, что нет, не появлялась. Когда же он попросил боцмана послать кого-нибудь на марс посмотреть, нет ли ее где-нибудь, один из присутствующих сказал, что она, верно, найдется тогда, когда потеряют другую, на что святой отец, которому больно было слышать такие слова, воскликнул:

— О брат Педро Вельо (ибо таково было имя говорившего), скудна ваша вера. Неужели вы думаете, что есть что-либо невозможное для господа бога? Уповайте на него и на пресвятую матерь божью, присноблаженную деву Марию, которой я обещал три мессы в благословенном храме Богородицы на Холме в Малакке,— она не допустит, чтобы погибли те, кто находился на шлюпке.

Педро Вельо эти слова устыдили, и он примолк. Тем временем боцман, чтобы доставить удовольствие святому отцу, сам поднялся на марс вместе с другим матросом и оставался там с полчаса, всматриваясь в горизонт, но нигде ничего не увидел.

— Ну что же, спускайтесь, видно, ничего не поделаешь,— ответил отец. Потом он позвал меня к себе на ют и попросил согреть ему немного воды, так как у него очень нехорошо в желудке, чего я за грехи мои сделать не мог, так как накануне, когда в начале шторма облегчали палубу, и камбуз и очаг выбросили за борт. Он пожаловался мне, что у него [516] сильно болит и по временам кружится голова, на что я заметил:

— Нет ничего удивительного, что ваше преподобие так себя чувствует. Вы уже три ночи не спите и ни крошки не ели, как мне сказал мосо Дуарте да Гамы.

На это он ответил:

— Мне очень жалко капитана, он безутешен и всю эту ночь, с тех пор как оторвалась шлюпка, проплакал, так как на ней был среди прочих его племянник Афонсо Калво.

Я же, заметив, что отец Франциск зевает, сказал ему:

— Подите-ка, ваше преподобие, и прилягте тут у меня в каюте, быть может, вам удастся заснуть.

Он согласился, поблагодарил меня и попросил приставить к двери каюты моего китайца, наказав ему запереть его, но при первом же зове выпустить.

Все это, вероятно, происходило между шестью и семью часами утра, раньше или позднее. Святой отец пробыл в каюте почти до захода солнца. Как-то случилось мне позвать китайца, который все время дежурил у двери каюты, и я велел принести мне ковшик воды, и при этом спросил его, уснул ли отец, на что тот ответил:

— Он и не ложился, все стоит на коленях на койке и плачет.

Я велел китайцу вернуться и сидеть у двери, пока святой отец не позовет его.

Франциск Ксаверий был погружен в свою молитву почти до заката солнца, когда наконец вышел на ют, где все португальцы из-за сильной качки и крена судна сидели прямо на палубе. Приветствовав их всех, он спросил лоцмана, не появлялась ли шлюпка, на это ему ответили, что она, без сомнения, погибла, так как такие огромные валы должны были ее непременно захлестнуть, и даже если господь бог чудом ее спас, она неизбежно бы отстала от нас, по крайней мере, легуа на пятьдесят.

На что святой отец возразил:

— Так, естественно, должно казаться, и все же, штурман, вы бы очень меня обязали, раз мы ровно ничего от этого не теряем, если бы во имя божье согласились подняться на марс или послали туда какого-нибудь матроса, чтобы он внимательно осмотрел все море и мы не должны были упрекать себя за это упущение.

Штурман сказал, что охотно сам взберется на марс, и боцман последовал за ним, но не потому, что они надеялись [517] что-либо оттуда увидеть, а просто из уважения к отцу Франциску. Наконец, простояв там довольно долго, они ответили, что ничего не видят, чем, по всеобщему мнению, святой отец был очень удручен. Он склонил голову на поручень юта и оставался так некоторое время, не говоря ни слова, погруженный в глубокую грусть, казалось даже, что он расплачется. Но наконец напоследок он поднял голову, раскрыл рот и глубоко вздохнул, как будто, выдыхая воздух, хотел вместе с ним выдохнуть из себя и всю печаль, поднял руки к небу и произнес со слезами на глазах:

— Иисусе Христе, истинный боже наш и господи, умоляю вас ради мук вашей священнейшей смерти и страстей, сжальтесь над нами и спасите души верных, находящихся на этой шлюпке.

Сказав это, он снова опустил голову на поручень, к которому прислонился, и замер так, как будто на какой-то миг впал в забытье. Но в это время раздался голос мальчика, сидевшего в снастях: «Чудо! Чудо! Наша шлюпка!» Голос этот привлек всех к левому борту, откуда крикнул мальчик,— и действительно, примерно на расстоянии выстрела из мушкета оказалась наша шлюпка. Все были настолько поражены столь невиданным и необычным случаем, что бросились, рыдая, как дети, друг другу в объятия, и от громкого плача некоторое время на всем корабле нельзя было расслышать человеческого голоса. Все устремились к святому отцу, чтобы припасть к его ногам, но он не позволил этого сделать и поспешил удалиться в каюту капитана, где заперся на ключ, чтобы никто с ним не говорил.

Находившиеся на шлюпке члены нашего экипажа были встречены восторгом и ликованием, которые легче себе представить, нежели описать, почему я и опущу подробности этой сцены. Тем временем совсем стемнело, и вот примерно через полчаса после наступления ночи отец Франциск попросил мальчика позвать штурмана и сказал ему:

— Вознесите хвалу господу богу, чьею силой свершено было это чудо, и готовьтесь продолжать плаванье, ибо шторм скоро уляжется.

Отнесясь с должным уважением к словам святого отца, капитан и команда выполнили и то и другое весьма поспешно, и едва подняли гротарей и поставили паруса, как шторм внезапно стих и ветер перескочил на норд, после чего с сильным попутным муссоном мы, к всеобщему веселью и удовольствию, смогли продолжать наше плаванье.

Описанное мною чудо произошло 17 декабря 1551 года. [518]

Еще кое о чем, что случилось со святым отцом до его прибытия в Китай, и каким образом он преставился

На четырнадцатый день плавания, после того как господу нашему по великому милосердию его и благодаря молитвам блаженного отца угодно было оказать такую милость, мы по его же милости благополучно прибыли в Китай и стали на якорь в порту Саншан, где в те времена португальцы вели торговлю. Когда мы пришли сюда, уже наступила зима, и здесь мы застали лишь одно судно, капитаном которого был Диого Перейра. Судно это стояло с поднятыми реями, чтобы на другой же день отплыть в Малакку. На него и пересел святой отец, ибо корабль Дуарте да Гамы, на котором он прибыл из Японии, должен был отправиться зимовать в Сиам, ибо требовал ремонта. От больших напряжений, которые пришлось испытать его корпусу во время описанной мною бури, у него открылась течь в носу, кроме этого Дуарте да Гаме нужно было пополнить свои запасы. Во время плавания из Китая в Малакку, которое святой отец совершил в обществе своего близкого друга Диого Перейры, Франциск Ксаверий рассказал ему подробно о положении христианства в Японии, настаивая на необходимости приложить все усилия, чтобы получить доступ и в Китай, как для того, чтобы начать там проповедовать и дать понятие язычникам о вере господа нашего Христа, так и для того, чтобы добиться своего в споре с бонзами королевства Омангуше. Последние, чувствуя себя посрамленными во время бесед и диспутов, которые были у них со святым отцом по вопросам веры, ответили ему напоследок, что религию свою они вывезли из Китая и уже шестьсот лет она пользуется у них всеобщим уважением, а потому они не откажутся от нее ни под каким видом, разве что он переубедит китайцев теми доводами, которые заставили их, японцев, признать, что религия эта хорошая и истинная и проповедники ее заслуживают того, чтобы их слушали.

И этот ревностный слуга господний, заботясь о своей чести и о своей вере и не желая оставить свое дело незавершенным, решил, чтобы закончить дело с одними и начать просвещение других, отправиться в Индию, отчитаться перед вице-королем и попросить, чтобы тот помог ему всем, чем только он может. Дело это заставило святого отца вступить в разговоры с наиболее положительными людьми на корабле, имевшими большой опыт общения с китайцами и хорошо знавшими эту страну. Последние сказали отцу, что [519] ему как проповеднику путь в Китай будет открыт лишь в том случае, если вице-король согласится отправить его туда с посольством от его величества короля Португалии, которое повезло бы богдыхану драгоценный подарок и письмо с выражением дружественных чувств, написанное принятым в подобных случаях слогом. Однако они сомневались, пойдет ли на это вице-король, так как для такого посольства требовалась длительная подготовка и очень дорогие подарки, чем они весьма огорчили святого отца, которому все их сомнения показались вполне резонными, а кроме того, ему приходили на ум и те препятствия, которые могли возникнуть в связи с возможным изменением обстановки в Индии. Замысел отца Франциска неоднократно обсуждался во время этого путешествия, и Диого Перейра изъявил готовность, ради святости дела и ради дружбы, которую он питал к святому отцу, оплатить и проезд святого отца до Китая, и подарок, и все прочее, связанное с этой поездкой. Святой отец с радостью принял это предложение и обещал похлопотать перед королем о награде Диого Перейре. Сразу по прибытии в Малакку святой отец пересел на судно, следующее в Индию, а Диого Перейра остался на своем в Малакке, чтобы оттуда пойти в Сунду за перцем, а с отцом отправил своего фактора некоего Франсиско де Каминью, с мускусом и шелком на тридцать тысяч крузадо, дабы на них приобрести в Индии все необходимое. По прибытии в Гоа святой отец сообщил о своем намерении вице-королю дону Афонсо де Норонье, который похвалил его и обещал помочь ему всем, чем только сможет. Весьма обрадованный этим ответом, Франциск Ксаверий постарался возможно быстрее запастись всем необходимым и, получив от вице-короля предписание на имя дона Алваро Атайде, бывшего тогда комендантом крепости, отправить послом в Китай Диого Перейру, поспешил вернуться в Малакку. Но комендант не пожелал даже взглянуть на предписание, так как ко времени прибытия святого отца перессорился с Диого Перейрой из-за того, что тот отказался ссудить ему десять тысяч крузадо.

Как ни старался отец Франциск добродетелью своей спаять образовавшийся между ними разрыв и рассеять эту вражду, это ему не удалось, так как в основе последней лежала злопамятность и алчность, а пламя ненависти раздувал сам дьявол. Двадцать шесть дней потратил святой отец на уговоры коменданта, но тот ни за что не хотел пойти на мировую. Не соглашался он и пустить святого отца в Китай с Диого Перейрой, как это было решено в Индии, несмотря на [520] огромные расходы, понесенные в подготовке к путешествию. Комендант дошел даже до того, что стал по-своему толковать распоряжение из Индии, издевательски утверждая, что Диого Перейра, о котором пишет его милость, некий находящийся в Португалии дворянин, а не тот, о котором говорит святой отец,— человек, еще вчера бывший лакеем дона Гонсало Коутиньо и не имеющий никаких оснований быть назначенным послом к такому великому монарху, как китайский богдыхан.

Тогда несколько уважаемых людей, движимых святым рвением послужить делу господню, видя, что дело это с каждым днем принимает все менее благоприятный оборот и что комендант не хочет внять ни голосу разума, ни чьим-либо доводам, собрались однажды утром и отправились уговаривать неразумного не брать на себя ответственность за то, что может повредить делу божьему, ибо за это ему придется держать строгий ответ на том свете, а лучше прислушаться к единодушному мнению народа, ропщущего на то, что он лишает такого святого человека, как отец Франциск, возможности просветить язычников в вере Христовой, чем, по-видимому, господь хочет открыть дверь своему Евангелию и спасти ослепленные души. Как говорят, комендант на это ответил, что он слишком стар, чтобы выслушивать советы, а если святой отец хочет заняться спасением душ, то пусть отправляется в Бразилию или в Мономатапу, где, как и в Китае, есть язычники, ибо он поклялся, что, пока он остается комендантом, Диого Перейре не видеть Китая ни как купцу, ни как послу. И отвечать за это перед богом он готов когда угодно, так как единственная цель этого путешествия, затеваемого Диого Перейрой под флагом святого отца, вывезти из Китая сто тысяч крузадо, которые, по справедливости, скорее должны были бы достаться ему, коменданту, за заслуги его отца адмирала графа де Атайде, которому этот лакей дона Гонсало Коутиньи обязан тем, что тот его вывел в люди. А почему отец Франциск хочет поддержать Диого Перейру в этом нелепом предприятии, совершенно непонятно. Этим он дал понять, что разговор окончен.

Попытка уломать коменданта не была единственной. В одно прекрасное утро, узнав, как неразумно ответил комендант этим людям, к нему явились от имени короля инспектор финансов, начальник и чиновники таможни и заявили, что у них в таможне есть предписание, оставленное прежними губернаторами, согласно которому они приказывают ни под каким видом не препятствовать выходу из Малакки [521] любого судна, если оно дает обязательство при возвращении заплатить налоги, а Диого Перейра написал им прошение, и оно сейчас при них, в котором обязуется выплатить королю на нужды крепости одних налогов со своего корабля тридцать тысяч крузадо, из коих он готов немедленно внести половину, а другую половину оставляет на хранение у доверенных лиц до своего возвращения. Поэтому они просят его милость не препятствовать этому путешествию, ибо беспричинное запрещение его, не имеющее под собой никаких законных оснований, вынудит их взыскать эту сумму с его милости. На это последовал ответ, что если, как они говорят, Диого Перейра обязался выплатить королю пошлины на тридцать тысяч крузадо, то он со своей стороны обязуется всыпать им всем за их требование тридцать тысяч палок. С этими словами взбешенный комендант схватил вешалку для платья к приступил бы к выполнению своего обязательства, если бы его посетители не поспешили удалиться. Таким вот образом двадцать шесть дней прошло в бесплодных попытках сломить упрямство коменданта. Разговаривая со святым отцом, он несколько раз проявлял неуместную грубость, не выказывая ни малейшего почтения ни к сану его, ни к добродетели. Все оскорбления и грязную брань святой отец выносил с великим смирением, лишь порой разражаясь слезами и время от времени обращая глаза к небу и восклицая: «Благословен будь Иисус Христос!» — с такой силой, словно слова эти вырывались из самых глубин его души.

Тогда в Малакке открыто говорили, что, если святой отец хочет принять мученический венец во славу божью (ибо такое намерение ему тогда приписывали), никуда ехать ему не нужно, он уже и тут мученик. В самом деле, когда я сравниваю, как отнесся в Японии к Франциску Ксаверию язычник король Бунго, узнавший от людей, что этот человек изъясняет законы господни (чего я уже раньше касался), с тем, чему мне пришлось быть свидетелем в Малакке, я не могу прийти в себя от изумления и думаю, что любой христианин, видевший и то и другое, испытал бы то же.

И все же святой отец отправился в Китай, и на том же судне, на котором хотел, однако все было совсем не так, как если бы он поехал туда с Диого Перейрой, но тот был вынужден остаться в Малакке. Судно было зафрахтовано комендантом и его приспешниками, капитаном на нем отправился ставленник коменданта, а святой отец, совершенно лишенный средств и не имея при себе ничего, кроме своей рясы, был предоставлен милости младшего боцмана. Но так как он [522] всегда хотел, отправившись к язычникам, претерпеть мученичество за истину, которую он им проповедует, святой отец не выказал никаких сомнений или возражений, предоставив все естественному течению событий.

Когда судно уже было готово к отплытию, младший боцман в два часа ночи послал своего племянника в церковь Богоматери на Холме, где пребывал тогда святой отец, с предложением его преподобию немедленно сесть в присланную за ним маншуа, так как корабль сейчас будет сниматься с якоря. Получив это извещение, отец немедленно собрался в путь. С ним шел племянник младшего боцмана, ведший его за руку, и двое преданных ему людей, которые проводили его до стоянки судна у крепости. Один из этих двух людей, викарный священник Жоан Соарес, переселившийся впоследствии в португальский город Ковильяно, видя, что он отправляется в путь весьма грустный и удрученный, прощаясь с ним, сказал:

— Надо было бы вам, ваше преподобие, раз вы отправляетесь в столь дальний путь, поговорить с доном Алваро, хотя бы для того, чтобы заткнуть рты его прихлебателям, которые уверяют, с его слов, будто ваше преподобие никак не может простить ему пережитые неприятности.

На что Франциск Ксаверий, как бы стоя уже одной ногой в маншуа, ответил:

— О, если бы угодно было богу, отец мой, сделать меня таким, чтобы я воспринял, как должно, обиды эти за честь, оказанную мне господом! Но вызвало их всего лишь несовершенство мое. А что до того, чтобы поговорить с доном Алваро, как вы советуете мне, то уже поздно, и больше мы с ним в этой жизни никогда не встретимся. Но свидеться нам все же придется в долине Иосафатовой, в день Страшного суда, когда Иисус Христос, сын божий и господь наш, придет судить живых и мертвых, и предстанем пред судом всевышнего и он и я, и будет с него спрошен отчет, почему он препятствовал проповеди среди неверных Христа, сына божьего, распятого на кресте ради нас, грешных. Помяните мое слово, скоро он постигнет тяжесть совершенного им греха, кару за который он понесет и в чести своей, и в имуществе, и в жизни. А что до души его, сжалься над ней, Иисусе Христе, господи и боже наш!

Тут, обратившись лицом к главному входу в церковь, он опустился на колени, и, сложив руки, как бы молясь за дона Алваро, он произнес, заливаясь таким потоком слез, что едва мог выговорить свою молитву: [523]

— О Иисусе Христе, любовь души моей, во имя мук вашей святейшей смерти и страстей, умоляю вас, боже мой, вспомните о драгоценных своих ранах, что вы являете предвечному отцу, испрашивая за них наше спасение, явите дону Алваро свое милосердие и направьте его на верную стезю, да обретет он прощение грехов своих.

Склонившись лицом к земле, святой отец простоял так некоторое время, не говоря ни слова. Потом он поднялся и, сняв с себя сапоги, постучал ими о камень, словно отрясая прах от ног своих. Когда он садился на маншуа и прощался с провожавшими его, он так плакал, что отец викарный Жоан Соарес тоже прослезился и сказал:

— Не потому ли ваше преподобие покидает нас в такой печали, что не рассчитывает больше вернуться, или есть на то другая причина? Уповаю на господа бога нашего, что он позволит вам вновь побывать здесь и отдохнуть от трудов своих.

На что святой отец ответил:

— Какова будет его святая воля.

Тут шлюпка отвалила от берега, а на другое утро снялся и корабль и через двадцать три дня после ухода из Малакки стал на якорь в порту Саншан на острове, расположенном в двадцати шести легуа от Кантона, где в это время португальцы занимались торговлей. После того как судно простояло там некоторое время, а купцы, занимаясь торговлей, выяснили, что вокруг тихо и мирно, отец Франциск пожелал выполнить то, ради чего он сюда приехал, и если не полностью, так хотя бы частично. Поэтому он начал вести переговоры с одним почтенным китайским купцом по имени Шепошека, прося отвезти его в город, когда тот туда поедет. Многие португальцы не советовали Франциску Ксавсрию ехать одному и притом не имея ничего, что могло бы придать вес его словам, но святой отец настаивал на своем, и после долгих обсуждений договорились с купцом на следующих условиях: святой отец должен заплатить двести таэлей, что составляет триста наших крузадо, за доставку водным путем в город и ехать с завязанными глазами, дабы, если его задержат как иностранца, что рано или поздно должно произойти, и станут спрашивать под пыткой, кто его привез, он не мог ни назвать, ни узнать купца, ибо, если это станет известно, последнему отрубят голову.

Святой отец пошел на все эти условия, не выказывая ни малейшего опасения,— всем было известно, что он хочет приять мученичество во славу господа нашего. Однако, [524] поскольку богу, тайны коего неисповедимы, не было угодно, чтобы святой отец проник в Китай, а почему так, ему одному известно, он воспрепятствовал его отъезду способом столь же праведным, сколь праведно все, что он делает: язычник Шепошека, не отрицая, что предлагаемая ему плата вполне его удовлетворяет, сказал, однако, что сердце подсказывает ему воздержаться от этого шага, ибо это будет стоить жизни ему и всем его детям. Так и пришлось остаться святому отцу на корабле, не осуществив своего заветного желания послужить на этом поприще делу божьему. Франциск Ксаверий уже некоторое время страдал лихорадкой и кровавым поносом; к этому прибавились глубокая грусть и огорчение от постигшей его неудачи, и это окончательно отдало его во власть болезни. Положение его ухудшалось с каждым днем, и вскоре он уже не покидал постели; у него совершенно пропала охота к еде, к тому же те две недели, что он оставался на корабле, лечили его очень плохо. Наконец, поняв, что болезнь его смертельная, он попросил перенести его на берег, где его поместили в убогий шалаш, который ему смастерили из веток и дерна, и там, как мне рассказывали люди, бывшие в это время при нем, он пролежал еще семнадцать дней, лишенный самого необходимого, как потому, что иные считали, будто, не помогая ему, они идут навстречу его желаниям и страдать от этого он не будет, так и потому, что, как мне кажется, господу нашему угодно было уподобить последние дни святого отца мученической кончине тех, кто, как мы верим, царит вместе с ним на небесах. Когда по прошествии семнадцати дней, проведенных в тяжких телесных и духовных страданиях, он почувствовал, что близится его последний час, он попрощался со всеми, говоря, что скоро покинет их, и, обливаясь слезами, очень просил их молиться за спасение его души, ибо такая молитва ему очень необходима. Потом он велел мосо, присматривавшему за ним, закрыть дверь, ибо людской шум мешает ему, и пролежал так еще двое суток, не принимая никакой пищи. Напоследок он взял в руки распятие, вперил в него взор и тихо, как вздох, повторял: «Иисусе души моей». Это были его последние слова. Вскоре и говорить ему стало трудно, окружавшие его видели, как он в последнем приливе чувств пролил еще несколько слез и, не отводя глаз от распятия, отдал душу спасителю своему. Преставился он декабря второго дня 1552 года, в полночь. Смерть его была большим горем, и оплакали его все присутствующие. [525]

Как был похоронен этот святой муж и как тело его было перевезено в Малакку, а оттуда в Индию

Тотчас же стали думать, как на той земле, где они находились, лучше похоронить останки этого святого мужа. В воскресенье, через два часа после вечерни, тело его отнесли туда, где ему вырыли могилу, примерно на расстоянии броска камня от берега, и предали земле при общем сокрушении, но скорбели о нем преимущественно добродетельные люди, живущие в страхе божьем. Нашлись, впрочем, и такие, которые ничем не выдали печали, и испытывали они ее или нет, бог их знает, и пусть их и судит тот, кто знает истину всего на свете и коему ведомы все причины. Однако некто, чьего имени я не назову, чтобы не пятнать его чести, посылая с отходившим в Малакку ванканом письмо дону Алваро, выразился весьма сухо: «Здесь умер магистр Франциск, но чудес при своей смерти не совершал. Лежит он на берегу Саншана на общем кладбище со всеми, кто здесь умер. Когда мы будем отсюда уходить, то заберем его с собой, чтобы злые языки в Малакке не говорили, что мы не такие же христиане, как и они».

Спустя три месяца и пять дней, когда на корабле уже были подняты реи и он готовился уйти, португальцы отправились на берег и приказали вскрыть могилу, в которой был погребен святой муж, с намерением перевезти кости его, если это окажется возможным, в Малакку, но тело его нашли совершенно целым и неразложившимся, рубаха его нисколько не истлела, на саване не было ни пятнышка — все было так бело и чисто, как будто его только что в них одели. От покойного исходило сладчайшее благоухание, и это вызвало у всех такое удивление, что, пораженные, они стали бить себя по лицу, казнясь за то, что говорили раньше, и, заливаясь слезами, восклицали:

— О, горе нам, что в угоду дьяволу пожелали мы стать орудиями его в преследованиях, которые чинились тебе в Малакке, между тем как ты был истинный слуга господень, как мы это ныне собственными глазами видим и открыто исповедуем. И горе нам за то, что часто мы отказывали тебе в помощи, хоть и знали, как не хватает тебе необходимого, чтобы поддержать свою святую жизнь. Пусть пропадом пропадет мир и его лживые слова, пропадом пропади Малакка и ее посулы, потому что в конце концов лишь ты один истинно служил богу из всех нас, кто ныне, к посрамлению своему, должен с прискорбием это признать. [526]

И так, проливая множество слез и раздирая себе лица, оплакивали они свои былые прегрешения, которые господь наш мог помиловать лишь благодаря молитвам этого раба своего. Святые останки его были положены в гроб, тут же сделанный по мерке покойного, их отнесли на тот же корабль, на котором приплыл святой отец, и поместили в каюте штурмана. По прибытии в Малакку на другой же день в десять часов утра явились староста братства Милосердия со всеми братьями, викарный священник и весь причт главной церкви, а также все население Малакки, за исключением коменданта и его приспешников, и прах святого мужа был переносен в церковь Богоматери на Холме — дом, который он в Малакке чаще всего избирал своим пристанищем и из которого девять месяцев и двадцать два дня назад отправился в Китай. В этой обители он с великой скорбью был предан земле, в которой пролежал еще девять месяцев, с 17 марта по 11 декабря следующего, 1553 года. В этот день прах его был извлечен из могилы, переложен в другой гроб, отделанный изнутри штофом, а снаружи парчой, и из этой церкви торжественной процессией, в которой участвовало много знатных людей, его проводили до шлюпки, украшенной коврами и шелковым навесом, которая доставила гроб на корабль Лопо де Нороньи, собиравшегося отбыть в Индию. Гроб подняли на корабль, и сопровождать его до Гоа отправились два брата ордена Иисуса, один по имени Педро де Алкасова, а другой Жоан де Тавора, который впоследствии был в Эворской коллегии. За время пути дальностью в пятьсот легуа на корабле несколько раз происходили явные чудеса, о которых сообщили потом в Гоа вице-королю дону Афонсо де Норонье, но останавливаться на этом я не буду, так как всем они известны, и я не стану тратить время на описание того, что уже описано другими.

Как священный прах был перенесен с корабля, на котором он прибыл из Малакки, и о торжественности, с которой он был доставлен к пристани в Гоа

Корабль, на котором доставлен был священный прах, прибыл в Кочин 13 февраля 1554 года, но так как в это время вдоль берега непрерывно дул сильный норд-вестовый муссон, ему пришлось, вместе с остальными судами, шедшими с [527] ним из Малакки, все время утомительно лавировать из-за противного ветра, так что продвигался он не более легуа в час. Ввиду этого все штурманы и капитаны были созваны на совет, на котором единогласно решили просить коллегию святого Павла в Гоа выслать за прахом святого отца какое-нибудь гребное судно, ибо корабль дойдет до Гоа не раньше 25 марта, к началу страстной недели, а так как на этой неделе церковь поминала священные страсти сына божьего, встретить тело с надлежащими почестями и великолепием будет нельзя.

Переговорить по этому делу вызвался сам капитан корабля Лопо де Норонья и немедленно отбыл в путь. Прибыв в Гоа в коллегию святого Павла, он доложил о положении дел отцу магистру Белшиору, главному ректору всех коллегий ордена Иисуса в этих местах, и немедленно вернулся обратно. Отец ректор и остальные отцы коллегии обсудили все в подробности и пришли к решению, что отец ректор должен самолично доложить об этом вице-королю и попросить у него хорошо оборудованный катур, что и было сделано. Вице-король охотно предоставил им судно, капитаном которого был некий Симан Галего, но так как тот в это время был болен, пойти за прахом вместо него вызвался один из почитателей святого мужа, чем вице-король был очень доволен.

Отец магистр Белшиор с двумя братьями ордена и тремя мальчиками-сиротами из коллегии сели на катур и, выйдя в понедельник утром из Гоа, через два дня, в среду, нашли судно Лопе де Нороньи на баре Батекалы вместе с другими семью, которые не могли идти дальше из-за штиля. Когда на корабле поняли, какой катур приближается к нему, по зелени, которой он был украшен, поспешили и там принять праздничный вид. Подойдя к кораблю, отец ректор со всеми прочими поднялись на борт; впереди, с веночками на головах, держа в руках зеленые ветви, шли мальчики и пели «Gloria in excelsis Deo» etc. («Слава в вышних богу» и т. д. (лат.).) и другие многие песнопения во славу господню. После того как все поднялись на палубу и были самым радушным образом приняты капитаном и остальными членами экипажа, брат, на чьем попечении находился прах усопшего, взял отца ректора за руку и с зажженной свечой провел его вниз, в каюту, где стоял гроб, открыл его и показал покойного отцу ректору и прочим, прибывшим с ним. Все опустились на колени, потом, заливаясь слезами, приложились к стопам покойного и долгое время простояли, [528] всматриваясь в него, а затем перенесли останки на катур под пение псалма «Benedictus Dominus Deus Israel» («Благословен господь бог Израиля» (лат.).), к которому присоединились и присутствующие, проливая не меньше слез, чем прибывшие.

Когда катур отвалил от борта корабля, где все стояли, погруженные в благочестивую печаль, последний вместе с семью другими дал устрашающий залп из всех орудий, отчего среди местных жителей поднялся переполох и все они устремились на берег, чтобы узнать, что случилось. Из Батекалы катур прошел через бар Анголу, в пяти легуа к северу, и в четверг в одиннадцать часов ночи стал против храма Ребандарской богоматери, в половине легуа от города. Там гроб свезли на берег, перенесли в церковь и поставили против главного алтаря. Вокруг гроба горело множество восковых факелов и свечей. Отец магистр Белшиор, на которого теперь легли заботы о погребении святого отца, немедленно дал знать вице-королю, как тот ему велел, и приказал отцам своей коллегии в полном составе явиться на другой день чуть свет на пристань, ибо он сам там будет до восьми часов. После того как отец ректор позаботился обо всем необходимом, он немного отдохнул, а потом отслужил мессу, на которой, несмотря на ранний час, присутствовали все окрестные жители, как португальцы, так и туземцы. К тому времени начало уже светать, и из города прибыло шесть лодок, на которых сидели сорок или пятьдесят самых ревностных почитателей святого отца. Все они держали в руках большие, ни разу не использованные восковые факелы, а слуги их — свечи. В церкви все пришедшие простерлись перед гробом, или ящиком, где он покоился, и почтили его множеством слез. А когда взошло солнце, гроб снова перенесли на катур и направились в город. По пути их встретил Диого Перейра на большой лодке, где было много людей с восковыми свечами и факелами; когда катур поравнялся с ними, все простерлись перед ним ниц. За лодкой Диого Перейры стояло еще десять или двенадцать лодок, так что, когда катур дошел до пристани, за ним следовало уже до двадцати судов, на которых было до полутора сотен португальцев из Китая и Малакки — всё люди порядочные и богатые; все они держали в руках зажженные факелы и восковые свечи, а слуги их, числом до трехсот, свечи размерами с факел,— эта вполне оправданная христианская пышность вызывала у всех самые благоговейные чувства. [529]

Как был встречен в Гоа прах святого отца и о прочих последовавших за тем событиях

Когда катур, на котором доставили прах святого мужа, подошел к городской пристани, его уже ожидали там вице-король со своей стражей, вооруженной серебряными булавами, и вся индийская знать. Было еще и несметное количество народа, и четыре алкайда с трудом прокладывали дорогу. На пристани собрался весь соборный капитул, староста и члены братства Милосердия, все в облачениях и со свечами из белого воска в руках. Они принесли с собой гроб с покровом из парчи и золотой бахромой и кистями, в который, однако, тело перекладывать не стали, потому что решили, что лучше будет хоронить его в том, в котором он прибыл из Малакки.

Отцы и братья ордена Иисуса взошли на катур, который к этому времени был уже надежно пришвартован к берегу, и когда они взялись за гроб, стоявший на шканцах, над толпой (весьма набожная мысль) появился крест, покров с которого сдернули мальчики-сироты из коллегии. Тут один из них запел «Benedictus Dominus Deus Israel», а в ответ ему грянул хор звучных и стройных голосов, исполненный такого благоговения, что у всех присутствующих волосы встали дыбом. Вся эта бесчисленная толпа христиан рыдала и всхлипывала так, что одного этого зрелища было бы достаточно, чтобы направить на праведный путь любого грешника. Из народа, собравшегося на пристани, составилась стройная процессия, за которой несли прах покойного в накрытом большим парчовым покровом гробу, в котором он прибыл из Малакки. С обеих сторон его окуривали из кадильниц сладчайшими благовониями, а гроб братства Милосердия несли с правой стороны впереди. Погребальное шествие выглядело так пышно и богато, что местные язычники и магометане совали себе пальцы в рот, как это у них принято, выражая этим величайшее изумление. Процессия вошла в городские ворота и пошла по прямой улице, которая в этот день была вся убрана коврами и кусками шелка. Окна выглядели очень нарядно — в них теснились жены и дочери знати. Внизу, у дверей богатых домов, были установлены самого разнообразного вида курильницы, распространявшие благовония. Так разукрашена была не только эта улица, но и все другие, по которым проходила процессия. У дверей коллегии святого Павла она остановилась, и гроб был внесен в церковь. И хотя была лазарева [530] пятница, все алтари в коллегии были покрыты парчой, на них стояли серебряные светильники, подсвечники и кресты — все прочее было под стать этой пышности. В церкви гроб был поставлен у главного алтаря, с той стороны, где лежит Евангелие, после чего была отслужена месса в парчовых облачениях, как при епископской службе; пели отличные голоса, и игра музыкантов была тоже в полном соответствии с торжественностью праздника. Но так как время было позднее, а народ очень хотел увидеть прах святого мужа, проповеди читать не стали. После мессы святые останки были показаны народу, который почтил их изобильными слезами, а так как людей, как я сказал, было очень много и каждый хотел протиснуться ближе, толпа так налегла на решетку придела, что разломала ее на куски, несмотря на то что она была очень толстая. Святые отцы, видя все увеличивающиеся давку и беспорядок, не нашли иного выхода, как закрыть гроб, сказав, что вечером, когда такой тесноты не будет, все смогут лучше увидеть усопшего, и толпа разошлась. После этого тело святого мужа показывали еще несколько раз, но почти неизменно из-за чрезмерного скопления народа в храме была давка, крики, и даже чуть не задавили насмерть нескольких женщин и детей.

В этот же вечер из Японии в Гоа прибыл женившийся в Малакке португалец по имени Антонио Феррейра с богатым подарком от короля Бунго. Он прислал его вице-королю вместе с письмом следующего содержания:

«Преславный и величием богатый государь вице-король индийских земель, лев на морях, устрашающий силою своих кораблей и могучих бомбард, я, Яката Андоно, король Бунго, Факаты, Омангуше и земель, омываемых обоими морями, повелитель малых королей островов Тоза, Шиманашеке и Миайжима, настоящим письмом извещаю тебя, что, некоторое время послушав, как отец Франциск Шеншикожин говорит о новой религии создателя всего сущего, которую он проповедовал жителям Омангуше, я тайно обещал ему, когда он вернется в мое королевство, принять от него имя и воду святого крещения, хотя бы даже внезапность такой перемены и привела меня к столкновению с моими вассалами. Он также обещал мне, если господь согласится продлить его дни, скоро вернуться в мою страну. Но так как возвращение его задержалось сверх всякой ожидаемой мною меры, я решил послать этого человека осведомиться о нем и узнать от Вашей светлости [531] причину, препятствующую его приезду. А посему, государь, очень прошу Вас просить его от своего и от моего имени, поскольку цари земные не вольны ему приказывать, чтобы он прибыл ко мне с первым же муссоном, ибо приезд его в мое государство сослужит великую службу господу и укрепит нашу дружбу с великим королем Португалии, связав наши государства в единое целое узами нерушимой любви. Отныне подданные его будут освобождены от всех налогов и пошлин во всех портах и реках, где они только станут на якорь, так же как и в Кочине, которым вы владеете. Пусть Ваша светлость укажет мне, чем я по дружбе могу служить Вашему королю, ибо я готов исполнить его желание с такой же быстротой, с какой солнце совершает свой дневной путь по небу. Антонио Ферейра передаст Вам доспехи, в которых я в свое время победил королей Фиунги и Шиманашеке. Повинуюсь, как старшему брату, непобедимому королю с края света, обладателю сокровищ великой Португалии».

Письмо это вице-король Афонсо показал отцу ректору магистру Белшиору и спросил его, есть ли у него препятствия, мешающие ему вместе со всей коллегией святого Павла в Гоа немедленно отправиться в Японию, чтобы способствовать делу, столь угодному всевышнему.

Отец ректор поблагодарил его за милость, оказанную ему таким предложением, добавив, что, раз его светлость ему так советует и приказывает, он немедленно начнет готовиться в путь, чтобы воспользоваться попутным муссоном.

Вице-король похвалил и поблагодарил его, понимая, что дело это из тех, которые оказывают господу великую услугу.

Как отец Белшиор отбыл из Индии в Японию, причина, почему он задержался в Малакке, и какие события произошли там за это время

Через четырнадцать дней после этого разговора, 16 апреля 1554 года, отец Белшиор отбыл в Малакку вместе с сыном бывшего вице-короля Индии, дона Гарсии де Нороньи, доном Антонио де Нороньей, который получил назначение на должность коменданта крепости Малакки, ибо вице-король [532] приказал арестовать бывшего коменданта дона Алваро де Атайде за то, что тот не пожелал подчиняться его предписаниям, и за прочие злоупотребления, о которых ему донесли и которые я подробно перечислять не буду, ибо это к моему предмету не относится. Новый комендант дон Антонио прибыл в Малакку 5 июня и был хорошо принят. В торжественном шествии его проводили в церковь, где пропели «Te Deum laudamus», отслужили мессу и произнесли проповедь. По выходе из церкви, примерно в одиннадцать часов утра, лиценциат Гаспар Жорже, генеральный аудитор Индии, посланный сменять комендантов, приказал бить в колокол и, собрав весь народ и показав ему полномочия, полученные им от вице-короля, извлек заранее составленный список вопросов и стал по нему допрашивать дона Алваро в присутствии двух писцов, после чего под составленной грамотой расписались генеральный аудитор и новый комендант. Все это заняло очень много времени. Окончился допрос тем, что дон Алваро был смещен с должности и взят под стражу, а имущество его изъято в пользу казны. Так же было поступлено и со всеми его сторонниками, подстрекавшими его арестовать управляющего казной Гамбоа и нарушать предписания вице-короля и повинными еще в иных преступлениях. Все эти меры были проведены с такой исключительной суровостью, что большинство предпочло покинуть Малакку и податься к мусульманам. Крепость настолько обезлюдела, что над ней нависла угроза стать добычей первого, кто пожелал бы ее захватить. Спасла ее лишь рассудительность нового коменданта, объявившего прощение всем провинившимся, но даже и после этого народ возвращался в нее весьма неохотно, ибо из-за злоупотреблений дона Алваро Малакка была лишена штата города, каковым она пользовалась раньше, и муниципалитет, и все власти в ней были разогнаны по самым позорным и бесчестящим обвинениям. Все это навело такой страх и ужас на ее жителей, что, побросав, как я это уже говорил, дома и добро, они все перешли к магометанам.

Таким образом, в опале этой и прочих причиненных коменданту страданиях уже ясно можно было увидеть, как точно сбывается пророчество отца магистра Франциска Ксаверия, сказавшего отцу викарному Жоану Соаресу, что комендант скоро увидит, как на него обрушатся несчастия, от которых пострадает и честь его, и имущество, и сама жизнь,— ибо, как всем известно, умер комендант в Португалии, куда отправился, взятый на поруки, оправдываться в преступлениях, вмененных ему королевскими прокурорами. [533] Причиной его смерти была большая язва, образовавшаяся у него на шее, от которой он стал гнить внутри и издавать столь невыносимое зловоние, что никто не решался к нему подойти. Больше я о нем уже говорить не стану, достаточно сказать, что смерть его наступила весьма скоро. Таковы приговоры господни, смысл которых внятен лишь всевышнему.

Все эти непорядки и чрезмерные строгости генерального аудитора, приведшие к всеобщему брожению, были причиной того, что отцу магистру Белшиору и другим братьям из его ордена не удалось в этом году отправиться в Японию, как они это рассчитывали сделать, и им пришлось задержаться на десять месяцев в Малакке, вплоть до апреля следующего, 1555 года.

Между тем жестокие расправы генерального аудитора Гаспара Жорже, которые тот здесь чинил, возмутили всю страну. Но, не удовлетворись совершенным, полагаясь на широкие полномочия, данные ему вице-королем, Гаспар Жорже захотел еще вмешаться в область, подведомственную коменданту дону Антонио, стал решать за него все дела и настолько вытеснил его из его обязанностей, что у него осталось одно лишь имя коменданта крепости, на самом же деле он превратился в ее караульщика. Дон Антонио весьма сильно страдал от этого, но не отваживался до поры до времени принять решительные меры. Аудитор за четыре с лишним месяца окончательно распоясался: если бы я хотел перечислить все то, что он за это время натворил, я никогда бы не кончил своего повествования. Но вот в один прекрасный день дон Антонио решил, что обстановка складывается благоприятно для выполнения замысла, который он, видимо, обдумал. Воспользовавшись сиестой, он захватил аудитора в крепости, и люди, нарочно для этого подобранные, препроводили его в некий обывательский дом, где, как говорят, его раздели донага, связали по рукам и ногам, всыпали ему, не знаю сколько, плетей, а потом прижигали израненные места горящими фитилями от масляных светильников, от чего он едва не умер. Затем на него надели наручники, кандалы и ошейник, выдрали усы, бороду и брови, не оставив ни единого волоса на лице, и совершили над ним еще много надругательств подобного рода, если верить тому, что тогда открыто говорили повсюду. Так, если это не ложь, дон Антонио расправился с несчастным генеральным аудитором Индии, главным судьей по наследствам и сиротского суда, королевским управляющим казной в Малакке и южных владениях, ибо всеми этими титулами обладал лиценциат Гаспар Жорже. [534] Когда наступила пора муссонов, его в оковах отправили в Индию с жестоко порочащими протоколами вытянутых из него признаний, которые, однако, адвокаты кассационного суда в Гоа признали недействительными, приказав пересмотреть в Малакке все дело заново. Коменданта же дона Антонио дон Педро Маскараньяс, который к этому времени сделался уже вице-королем, велел взять под стражу, дабы мучитель Гаспара Жорже ответил перед последним за учиненные над бывшим аудитором насилия. Дон Антонио немедленно был отправлен в Индию, где для оправдания своего должен был в трехдневный срок представить в кассационный суд ответы на все пункты иска, вчиненного ему Гаспаром Жорже. Так как по складу своему дон Антонио был противник всяких дуплик и треплик, которыми советники кассационного суда, по его мнению, лишь хотели его запутать, он, по-видимому (как тогда утверждали злые языки, ибо сам я этого не видел и передаю только понаслышке), предпочел не тратить много времени на ответы и в ближайшие же сутки постарался отправить Гаспара Жорже туда, откуда он уже не мог его беспокоить, при помощи какого-то зелья, которое лиценциату дали на званом обеде, после чего все дело было прекращено, дон Антонио был выпущен на свободу и отправился обратно комендантствовать в Малакку, куда он поехал через месяц. Но, прибыв туда и вступив в должность, он прослужил недолго: через два с половиной месяца он заболел кровавым поносом и умер. Таким вот образом разрешились все распри и неурядицы, которые довелось в это время перенести злополучной Малакке.

Как мы отправились из Малакки в Японию, что с нами случилось, пока мы не прибыли на остров Шампейло в Каушеншине ³⁵⁹, и что мы там видели

Когда наступило время муссонов и отец магистр Белшиор мог продолжать свой путь, мы поспешили покинуть Малакку. Отбыли мы 1 апреля 1555 года на каравелле государя нашего короля, которую комендант крепости дон Антонио предоставил отцу магистру на основании распоряжения вице-короля. Через три дня мы подошли к острову под названием Пуло-Пизан почти у самого входа в Сингапурский пролив, где малоопытный штурман с полного хода посадил [535] каравеллу на рифы, и нас ожидала бы верная гибель, если бы по всеобщему совету отец магистр Белшиор не отправился на маншуа просить нам на помощь шлюпку и матросов у некого Луиса де Алмейды, перегнавшего нас два часа назад на своем корабле, ставшем на якорь в двух легуа от нас. За время этого перехода отец магистр, два орденских брата и я подвергались значительной опасности и должны были испытать немало трудностей. Дело в том, что окрестные земли были охвачены войной, остров этот, принадлежащий королю Жантаны, внуку бывшего правителя Малакки, злейшему нашему врагу, был на военном положении, и баланы и ланчары его армады все время гонялись за нами с намерением взять нас на абордаж. Но угодно было господу нашему сделать все их усилия тщетными. Когда мы, уязвленные в нашей гордости и напуганные, добрались наконец до судна Луиса де Алмейды и тот удовлетворил нашу просьбу, мы тотчас же поспешили вернуться на каравеллу, чтобы оказать ей необходимую помощь. Подойдя к ней на другое утро, мы увидели, что по милости божьей она сошла с камней, но имеет большую течь в носовой части, которую удалось устранить в Патане, куда мы прибыли через неделю. Я вместе с двумя товарищами сошел на берег и посетил короля, которому передал письмо от коменданта Малакки. Король принял нас очень радушно и, поняв из письма коменданта, что цель нашего посещения запастись провиантом и кое-чем, что мы не смогли раздобыть в Малакке, а затем идти в Китай и дальше в Японию, где отец магистр и братья будут проповедовать христианскую веру язычникам, немного задумался, а затем, обратившись с улыбкой к своим, сказал:

— Насколько полезнее было бы для них, раз уж они подвергают себя таким тяготам, отправиться в Китай и вернуться оттуда богатыми, чем ехать на край света проповедовать там всякий вздор.— И, обратившись к шабандару, который стоял перед ним, добавил: — Сделай все, что потребуют эти люди. К этому обязывает меня любовь к коменданту Малакки, который настойчиво поручает их моему вниманию. И помни, что приказываю я всего только раз.

Расставшись с королем, мы, очень довольные оказанным нам приемом, в первую очередь занялись приобретением всего необходимого, как провианта, так и всего прочего, в чем у нас чувствовался недостаток, и через восемь дней были уже готовы двинуться в путь. Выйдя из Патане, мы в течение двух суток следовали с сильным зюйд-остовым муссоном вдоль [536] побережья Лугора и Сиама. Когда мы проходили бар Куи ³⁶⁰, чтобы идти на Пуло-Камбин, а оттуда на острова у Кантона, где мы хотели переждать новолуние, нас с вест-зюйд-веста (обычный румб ветров, дующих в течение большей части года на этом побережье) настиг столь сильный шторм, что мы уже считали себя погибшими. Из-за него нам пришлось спуститься снова к Малайским берегам. У острова Пуло-Тимана мы опять подверглись большой опасности как от стихий, так и от коварства местных жителей. После того как мы пять суток простояли здесь без воды и без провизии, ибо вынуждены были спустить ее за борт, угодно было господу нашему направить сюда три португальских корабля, следовавших из Сунды, с приходом которых окончились наши мучения. Отец магистр Белшиор немедленно обсудил с их капитанами надежнейший способ добраться до Японии, и все сошлись на том, что каравеллу, как судно непригодное для длительного путешествия, надлежит отправить обратно в Малакку, что и было сделано. Отец же магистр пересел на судно некоего Франсиско Тоскано, человека богатого и уважаемого, который взялся заплатить за проезд как отца магистра, так и всех его спутников. Остров Пуло-Тиман мы покинули в пятницу июня седьмого дня того же 1555 года и, приблизившись к владениям королевства Шампа, следовали далее вдоль побережья материка с легким попутным муссоном, пока через двенадцать суток не стали на якорь у острова под названием Пуло-Шампейло в Каушеншинском заливе. Там мы набрали воды в холодном ручье, низвергавшемся между скал с вершины горы, где на плоской поверхности камня был высечен очень красивый крест с четырьмя буквами «I. N. R. I.» (И[исус] Н[азарей] Ц[арь] И[удейский] (лат.). ), а отступая четыре пальца от его подножья,— год 1518 и шесть букв с титлами — сокращение имени Дуарте Коэльо. На расстоянии двух выстрелов из арбалета к югу от этого ручья на деревьях, росших вдоль берега, висело шестьдесят два трупа, кроме этого, на земле валялось еще много полуизглоданных останков. По-видимому, повешены были эти люди шесть или семь дней назад. С другого дерева спускался большой флаг, на котором было написано по-китайски: «Всякому судну или джонке, пришедшим сюда за водой, надлежит набрать ее без промедления и немедленно же уйти, невзирая на погоду, дабы людям с них не пострадать, как этим несчастным, коих поразила десница возмездия Сына Солнца». [537]

Найти объяснение этому событию мы так и не смогли, но решили, что, верно, на этот остров зашла какая-нибудь китайская армада и, обнаружив здесь этих несчастных, ограбила их (как это у них водится) и уничтожила, придав всему видимость законности.

Комментарии

359. ...остров Шампейло в Каушеншине — какой-то из островов архипелага Фай-си-лонг у берегов Северного Вьетнама.

360. Бар Куи — бар вдоль восточного побережья перешейка Кра. В районе бара — порт того же названия; место его до сих пор точно не установлено.