-

КАРЛ ГЕНРИХ ГЕЙКИНГ

ИЗ ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ ПОЛЬШИ И КУРЛЯНДИИ

AUS POLENS UND KURLANDS LETZTEN TAGEN

ВОСПОМИНАНИЯ СЕНАТОРА БАРОНА КАРЛА ГЕЙКИНГА.

ЧАСТЬ II. ¹

(1784-1796).

II.

«Делегат курляндского рыцарства. — Борьба рыцарства с Герцогом. — Тырговицская конфедерация. — Соглашение с Герцогом».

Глава ІІ-я второй части записок, обнимающая время с 1789 по 1792 год, посвящена главным образом подробностям борьбы курляндского рыцарства с герцогом и деятельности Гейкинга в Варшаве в качестве делегата этого рыцарства. Приводим из этой главы лишь отрывки, касающиеся общего хода курляндских и польских дел и рисующие поведение и деятельность как главных, так и второстепенных действующих лиц описываемой Гейкингом эпохи.

То было смутное время в Варшаве. Всеобщее возбуждение и открытые раздоры партий (русской и прусской) достигли крайних пределов. Выработанная после долгих усилий и обнародованная 3-го мая 1791 г. конституция не внесла в польскую жизнь успокоения. Появившись незадолго до подписания Ясского мирного договора (1792 г.), давшего возможность России вызвать войска из Турции и вообще сосредоточить все внимание на польских делах, конституция эта побудила Екатерину решительнее действовать против прусских приверженцев в стране. Тырговицкая конфедерация (май 1792 г.) послужила ответом на обнародование конституции и на союзный договор, заключенный Понятовским с королем прусским Фридрихом-Вильгельмом [406] весною 1790 г., а 19-го мая русские войска вступали в Литву. Обстоятельства подготовляли второй раздел Польши.

Так называемая «прусская система» все более и более утверждалась в Варшаве и ответственность за события во время сейма 1775 г. начали открыто сваливать на приверженцев России. Требовали союза с прусским двором и были назначены посланники в Берлин, Вену, Стокгольм и Копенгаген. Издали закон, сокращавший жалованье епископов до 100.000 польских гульденов, а полученные сбережения были предназначены на расходы по войску.

«Я не обманывался, пишет Гейкинг, насчет неприятностей я затруднений, которые меня ожидали, и тем не менее решился взять на себя должность делегата курляндского рыцарства.

«Кто внимательно следил за духом и за ходом дел варшавского сейма, тот мог удостовериться в постоянном противоречии между громко и в высокопарных выражениях возвещаемыми основаниями и действительным образом действий и поведением депутатов. Вечно возобновлялись толки о необходимости ограничить королевскую власть и восстановить свободу, а в то же время большая часть самых фанатических республиканцев как бы поощряла превращение власти герцога курляндского в настоящий произвол. Таковы были неразумие и непоследовательность этих республиканцев, С одной стороны притеснение, с другой — ослабление всякой подчиненности; не стесняясь грабят весь свет, а всем толкуют о справедливости. Таково было зрелище, представляемое каждым заседанием сейма, безумие которого возростало, идя в ногу с французскою революциею, с которою поддерживались близкие сношения.

«Избранный на сейме литовским маршалом князь Сапега, племянник генерала графа Браницкого, без оглядки бросился в объятия прусской партии, так что дядя его порвал с ним совершенно и вынудил выехать из дворца Браницких. Сапега, благодаря этому, стал еще резче и преследовал всякого, кто по его предположению принадлежал к русской партии.

«Тщетно проявлял я своим поведением строжайшее беспристрастие по отношению к обеим партиям, тщетно заявлял, что признаю лишь одну партию — польского народа — и законные постановления сейма относительно Курляндии как решения сюзеренной власти, которой надлежит повиноваться независимо от всяких личных убеждений; несмотря на проявленную мною уверенность в словах и деле — я узнал, что князь Сапега позволил себе утверждать, что я куплен Россиею. На вечере у маршала Малаховского я спросил Сапегу, правда-ли, что он это говорил. Сапега бросился меня обнимать со словами:

— Господи! как могли вы подумать, милый барон, что я скажу [407] такую глупость про старого друга, которого люблю и уважаю. Дьявол меня побери, если я подумал о чем-либо подобном. Спросите маршала Потоцкого, что я еще сегодня утром о вас говорил. Меня хотят со всеми поссорить, но по отношению к вам это не удастся. Даю вам честное слово, что я и не думал выражаться так, как мне приписывают.

«Несколько минуть спустя Сапега, не заметивший, что я отошел от него лишь на несколько шагов, сказал госпоже М...

— Вы, конечно, видели, как я обнял Гейкинга. Я не могу терпеть этого человека. Он настроен в пользу русских, а вы знаете, насколько я эту партию ненавижу; даже дядю моего я не исключаю.

«Такая лживость могла возбуждать лишь соболезнование. Этого молодого человека было действительно жаль. При свойственных ему природном уме, любезности, добродушии и даре слова, он мог бы сделать себе громкое имя, если бы его патриотическое сумасбродство не вовлекло его за время сейма в пьянство и грубое распутство.

«Луккезини ² вернулся из Берлина, куда король его призывал для получения решительных, содержавшихся в большой тайне, инструкций относительно Польши.

«Иосиф II ³ лежал при смерти; совсем иными могли быть воззрения его преемника относительно союза с Екатериною. В Польше с каждым днем сильнее чувствовались неопределенность и нерешительность в занимавшем всех крутом вопросе. Двуличие короля обозначалось все ярче. Утром он передавал графу Штакельбергу через Комаржевского уверения в приверженности к России, а вечером говорил графу Луккезини, что он не имеет другого желания, как освободиться от оскорбительной опеки, в которой его держит петербургский двор.

«Такая же неустойчивость господствовала и в Курляндии. Уполномоченный страны (Landesbevollmaechtigte) полагал ограничиться тем, что снова потребовать от короля и от министерства простого разъяснения последнего «exhortatorium'а» ⁴.

Король и министерство отклонили это требование. В виду предстоящего заключения союзного договора с Пруссиею, король принял весьма высокомерный тон по отношению к курляндскому рыцарству и высказался полностью за герцога, покровительствуемого берлинским двором. [408]

Несмотря на выгоду такого положения, агенты герцога опасались предстоявшего сейма и прибегали ко всяким средствам, чтобы убедить курляндцев в том, что для них было бы опасно ожидать решения вопроса об их нуждах от собрания, целиком состоявшего, как они распространяли, из креатур короля и приверженцев Пруссии, которые все до единого будто бы стоят за герцога.

Обстоятельства принимали между тем более определенный облик. В разгар борьбы курляндского рыцарства с герцогом был подписан (25-го марта 1790 г.) союзный договор между Пруссиею и Польшею, а вскоре затем на сейме было прочитано письмо курляндского герцога, в котором он извещает, что преподносит республике 1.000 ружей. Гейкинг резко отзывается по этому поводу и о сейме, «плебейски настроенные» члены которого начали все переходить на сторону герцога, сообщившего в своем письме, что для приобретения этих ружей он продал свое серебро.

«Кроме всего этого я был огорчен отозванием графа Штакельберга. У меня было, конечно, немало причин жаловаться на этого государственного деятеля, но лично я его любил. При тонком и образованном уме, он обладал богатыми сведениями в области политики и владел французским языком в такой степени совершенства, какой мне не пришлось видеть ни у одного не француза. Его стиль имел изящество и точность языка лучших писателей Франции, и в Версале мне говорили, что его депеши служили своего рода художественными образцами. В молодости он очень прилежно учился в Лейпциге и постоянно отзывался о своем превосходном профессоре Геллерте ⁵ с трогательным чувством, делавшим честь его сердцу. За последнее время служения своего в Варшаве он делал лишь ту ошибку, что давал слишком много воли своим подчиненным, которые, ради наживы денег, часто злоупотребляли его именем ⁶. Он был в отчаяньи, что ему приходилось покинуть Польшу, с которой его связывали долгие годы пребывания в ней и иные узы. Его заменил Булгаков, про которого говорили, что в Семибашенном замке Константинополя ⁷ он приобрел привычку сидеть дома и по окончании занятий садиться за игру в фараон. При Репнине он был секретарем [409] посольства в Варшаве, и весьма возможно, что Екатерина назначила его лишь для того, чтобы унизить высокомерие короля присылкою к нему бывшего секретаря Репнина.

«В ту пору влияние России исчезло совершенно. Всякий, про которого думали, что он принадлежит к русской партии, был как бы отлучен, и при таких условиях всякому заподозренному в том нужна была особая житейская мудрость, чтобы вообще удержаться. К моему счастью, сеймовый маршал граф Потоцкий, епископ Красинский, маршал Малаховский, да и вообще все Потоцкие, принадлежавшие к прусской партии ⁸, оказывали мне поддержку, за что я им останусь вечно признательным.

«Партийный дух охватил всю Польшу, все классы населения и, как во Франции, постоянно рос. Эммисары из Парижа распространяли разжигательные сочинения, а польские и литовские граждане совместно выработывали петицию, совершенно в стиле французских образцов, для поднесения сейму. Петиция была принята с громким одобрением. С другой стороны, себялюбие и жадность проявлялись без малейшей застенчивости.

«Между тем в Варшаву прибыл русский посол Булгаков. За 14 дней до того приехал секретарь посольства Альтести, и я воспользовался этим обстоятельством, чтобы ознакомить последнего с курляндскими и пильтенскими делами. Я нашел в Альтести молодого человека, весьма радушного, лишь слегка экзальтированного, избалованного сознанием приятной внешности и обладавшего огромным воображением. Рассказывали, что Булгаков взял его из-за прилавка; быть может, но познания его были не из тех, что подходят к прилавку. Он владел латинским, французским и итальянским языками, был опытен в вопросах публичного права и превосходно изучил философию.

«Был ли Булгаков действительно болен или лишь притворился таковым, но он не выходил из своего дворца, как будто бы он все еще сидел в Семибашенном замке. Вскоре, однако, король окружил его своими креатурами, лицами, которых посол ранее знал в Варшаве, с которыми ему было приятно снова увидеться и которые ловко прикрывали полученные ими инструкции и тайные связи с двором, порицанием от времени до времени образа действий короля.

«В октябре 1790 года прибыла в Варшаву на побывку герцогиня Курляндская. Она имела приятную внешность, привлекательный ум и крупное состояние ее мужа, который, по-видимому, предоставил [410] ей распоряжение этим имуществом, лишь бы ей удалось провести разные мероприятия, направленные против рыцарства.

«Мое положение стало еще затруднительнее, Все молодые депутаты бегали на устраиваемые герцогинею праздники, а сеймовый маршал князь Сапега прямо объявил себя ее рыцарем.

«Вскоре и король оказался безумно в нее влюбленным...

«Луккезини и шведский посланник Энгестром считались также в числе почитателей герцогини. О первом из них я уже ранее говорил; что касается второго, то он имел фигуру уличного носильщика и суждения настолько же ложные, насколько чувства его были тупы. Он не мог различать красок и музыка была для него лишь шумом. Проникнутый новыми идеями он с большим пылом, чем красноречием, защищал революционное поведение французов и проявлял такую безграничную ненависть к России, что стал смешон решительно всем, кроме так называемых польских патриотов.

«Обстоятельства побуждали меня возобновить мое представление рыцарству о присылке мне двух помощников. Моя просьба была наконец исполнена и мне назначили в помощь барона Людингхаузен-Вольфа и фон-Гротуса. Последний заболел и приехал в Варшаву позднее.

«На аудиенции у короля (выхлопотанной мною, несмотря на все воздвигнутая агентами герцога препятствия) барон Вольф, вместо произнесения обычных фраз, держал речь, в которой в красноречивых и сильных выражениях изобразил критическое положение Курляндии. Король, не ожидавший того, был несколько озадачен и как бы обиделся, но вскоре овладел собою и ответил по-немецки. Он говорил ловко и приятно и с чистотою, которая меня удивила. Я и не подозревал, что он, обыкновенно говоривший по-французски, в такой степени владел немецким языком. Содержание отнюдь не подготовленной речи короля, было приблизительно следующее:

— Курляндское рыцарство всегда было предметом моего благоволения и попечения. Изложенный вами жалобы на герцога огорчают меня. Но я убежден, что вы, господа, (обращаясь к нам обоим) не станете утверждать того, чего вы не в состоянии доказать, и предоставляю вам к тому свободный путь; искренно озабочусь тем, чтобы вам была оказана справедливость (слегка подумав)... поскольку ваши жалобы на герцога основательны. Впрочем, я очень рад познакомиться с вами (обращаясь к Вольфу), с лицом которому поручено применить все свое патриотическое усердие к улажению дел своего отечества.

«Наши надежды возросли еще благодаря тому обстоятельству, что сейм продлил период своих собраний еще на два года и удвоил число депутатов. [411]

«Наши жалобы были слишком просты, слишком бросались в глаза, чтобы не произвести впечатления на большинство. Предусмотрительные друзья наши в сейме посоветовали нам сделать республике подарок в подражание герцогу и в виду того, что в ту пору все сограждане соревновали в принесении какой-либо жертвы на «алтарь отечества» (выражение вошедшее тогда в моду во Франции). На этот предмет мы получили от наших доверителей 6.000 дукатов и испросили у сеймовых маршалов публичной аудиенции, на которой желали заявить собранию депутатов о верности курляндского рыцарства и почтительнейше принести в дар 12 пушек.

«Шаг этот произвел сильнейшее впечатление среди депутатов; агенты же герцога пришли в бешенство.

«16-го февраля (1791 г.) накануне дня столь важного для нас заседания сейма король распустил слух, что он нездоров; но когда он узнал, что депутаты решили и без него обойтись, то изменил намерение. Его величество появился, заставив себя, впрочем, ждать свыше пределов, допускаемых вежливостью.

«Я видел петербургский двор во всем его блеске при торжественных аудиенциях; но он не представляет такого величественного зрелища, как прием у короля польского в присутствии собранных земских чинов и представителей сословий.

«Надо себе представить очень длинный зал, в конце которого стоит трон под богато убранным навесом из красного бархата. На троне восседает король, окруженный кавалерами в голубых орденских лентах и гвардейскими офицерами.

«У подножия трона два ряда больших кресел, занятых епископами в полном облачении, имеющими во главе примаса, одетого в красную мантию, сенаторами; т. е. палатинами и кастелланами. Ряды эти заключают министры; затем идет перегородка (барьер). За епископами и сенаторами, т. е. по ту сторону перегородки, расположены амфитеатром места для депутатов (земских чинов) и арбитров (судей). Ряд колонн, идущий вокруг всего зала, поддерживает галлерею, в которой размещаются дамы и иностранцы. Колонны украшены гербами провинций.

«Подготовленную нами речь мы сообщили предварительно великому канцлеру. Король потребовал целого ряда изменений, главнейшее неудобство которых для нас состояло в том, что изложенные мысли лишались единства и силы. Но мы не колеблясь пожертвовали личным самолюбием ради пользы для дела, ожидавшейся от предстоявшей аудиенции.

«Два дворянина провели нас к дверям зала. Здесь нас принял маршал Литвы граф Потоцкий, замещавший отсутствовавшая графа [412] Мнишека. Когда он к нам приблизился, барьер раскрылся, и мы вступили в огороженное место, заняв места между маршалами. Вслед за тем маршал громко произнес по-польски: «слово за господином фон-Гейкингом, делегатом курляндского рыцарства».

«Я произнес свою речь на латинском языке; в ней я передал выражения верности курляндского рыцарства, сообщил о приподнесении им Республике двенадцати пушек и просил рассмотреть жалобы на герцога. После меня говорил барон Людингхаузен-Вольф.

«Король поручил маршалу нам ответить (также по-латыни), что «высокое собрание с благоволением принимает наше предложение и не преминет устранить существующее в Курляндии неустройство». Маршал закончил речь следующими словами: «Accedite, nunc ad osculum Dextrae Regis, quae ad procurandam subditorum felicitatem semper erecta et indefessa est» ⁹.

«Затем маршалы нас подвели к подножию трона, мы поцеловали руку короля и затем с тем же церемониалом, как и при входе, вышли из зала.

«Наша победа была с живостью приветствована в Курляндии, и рыцарство вотировало нам награду, мне 1.000, а Вольфу 500 дукатов.

«Герцог, более чем когда-либо был всем этим ожесточен и, побуждаемый герцогинею (которой пребывание в Варшаве крайне нравилось), своими агентами, желавшими ловить рыбу в мутной воде, а равно и тайными покровителями врагов курляндского рыцарства, решился пожертвовать новыми суммами для попытки уничтожить или хотя бы унизить рыцарство.

«При таком положении дел все сводилось к тому, кто войдет в состав комиссии для рассмотрения наших жалоб. Мантейфель ¹⁰, поддержанный королем, льстил себя надеждою иметь в этой комиссии большинство в свою пользу. Он представил проект об избрании в состав ее 6 сенаторов и 6 депутатов. В нашем контрпроекте мы не преминули требовать 6 сенаторов и 12 депутатов, благодаря чему расположили в свою пользу всю камеру. Наш проект был принят. В числе избранных сенаторов было трое из числа креатур короля: познанский епископ Окиенский, кастелан Платер и Ожаровский; после же депутатов были такие выдающиеся личности, как князь Адам Чарторыйский, граф Ксаверий Дзялинский, Доминик Шимановский, Збоинский, Вейсенгоф, Дембинский, Немцевич, Олизар и Тышкевич. Король во что бы то ни стало [413] хотел добавить состав комиссии тремя канцлерами; но сейм решительно это отклонил...

«Между тем, пришедшие из Франции идеи всеобщего равенства так привились в Варшаве, что под влиянием Колонтая ¹¹ маршал граф Малаховский и около 20 высокопоставленных лиц сделались «гражданами» города Варшавы и в ратуше принесли соответствующую присягу.

«В это же время произошли события 3-го мая 1791 года.

«Около 4.000 ремесленников и разных лиц из подонков общества сновали около полудня по улицам Варшавы, и затем окружили замок, в котором заседал сейм. Здесь обсуждался вопрос о принятии знаменитой конституции, названной впоследствии конституциею 3-го мая. Известно, что, между прочим, она заключала в себе постановление о том, что после смерти теперешнего короля, польский престол переходил супругу «инфанты», т. е. единственной дочери курфюрста саксонского. Когда несколько депутатов начали возражать против принятия этой конституции, послышался рев стоявшей вокруг здания толпы. «Это клики одобрения, послышалось в зале, повелевающие оппозиции замолкнуть». Король уловил время для произнесения речи и затем большинство депутатов столь бурно выразило одобрение, что последовавшее постановление получило вид единогласного.

«Король поднялся тотчас же и отправился в собор, где, при громе пушек, отслужено было молебствие.

«Неожиданный гвалт напугал многих мирных жителей города, не имевших никакого представления о разыгранной в замке комедии...

«По возвращении из Кракова ¹² я представился королю, который пригласил меня на другой день к обеду. Я встретил там шведского посланника, показавшегося мне в весьма дурном расположении духа. После обеда появился английский посланник М. Hailes, представивший двух англичан, а вскоре затем, в придворной карете, запряженной шестериком, подъехал русский посол Булгаков. «Ко мне только что прибыл, сказал он королю, курьер из Константинополя с известием о подписании прелиминарных мирных условий между Россией и Высокою Портою. Спешу сообщить это интересное известие вашему величеству».

«Король, казавшийся уже несколько досажденным, когда ему [414] доложили о русском посланнике, не мог скрыть своего возбуждения при получении столь неожиданного известия, и его смущение выразилось в том, как он выговорил поздравление.

«Когда Булгаков собрался уходить, мистер Hailes, обедавший у него, упрекнул его за то, что он скрыл от него столь важную новость.

— Я хотел, возразил Булгаков, первым сообщить королю это известие, так как был уверен, что его величество отнесется к нему с живым и искренним интересом.

«Предстоявшее заключение мира, дававшего возможность России располагать всеми своими боевыми силами, должно было бы возбудить среди поляков весьма основательный опасения. Тем не менее они не переставали идти наперекор императрице, а некоторые депутаты даже в оскорбительной форме отзывались о ней в речах, которые держали на сейме. О моих опасениях я сообщил графу Игнатию Потоцкому, с которым был более всего дружен. Но страсть вызывает самообольщение даже в людях умных.

«Потоцкий с восторгом отзывался о союзе с Пруссиею, о прямодушном характере короля, добивавшегося лишь одного — быть «честнейшим человеком своего королевства», о завязанных новых близких сношениях с Швециею, Англиею и другими державами, в расчет которых входило сохранить Польшу и принизить Россию.

«Я ответил, что судя по тем наблюдениям, что я мог сделать в Берлине, король прусский человек характера слабого, благодаря чему на него рассчитывать трудно; Швецию Россия уже смирила, а Турцию понудила к заключению невыгодного для последней мира. Екатерина, если только я верно сужу о ее характере, не оставит без отместки неблагодарность короля (Понятовского) и оскорбления, нанесенного ей самой, ее посланнику и ее стране. Она умеет не показывать вида, что замечает, но как только она снова будет располагать нужными силами, она их пустить в ход и Польшу уничтожит.

— Вы оцениваете, возразил мне граф, могущество России с предвзятым взглядом человека, в молодости служившего при русском дворе. Но финансы империи расстроены, армия ослаблена и разрознена и все указывает на крушение этого колосса, который тем слабее, чем шире раскидывается. Честолюбие императрицы беспокоит все дворы Европы и, так как в силу 4 и 5 статей договора нашего с Пруссиею, последняя обязана помочь нам не только 30 тысячами пехоты, но, в случае нужды, всеми своими силами, то нам уже нечего опасаться постыдного подчинения, тем более, что новая конституция дает нам все средства развить наши народные силы....

«Немного спустя Россиею и Турциею был подписан Ясский мирный договор (январь 1792). Между тем адское учение якобинцев [415] распространялось на севере Европы с ужасающею быстротою. В Варшаве общественный дух был окончательно испорчен, и вскоре многие из моих друзей оказались им зараженными.

«Убийство шведского короля, сблизившегося с Россиею и имевшего принять командование над 30 тысячами русских и шведов для борьбы с французскою революциею ужаснуло всех коронованных лиц. Лишь Станислав, суждения которого всегда, в сожалению, шли ложным путем, думал, что своею популярностью он предохранен от всякого покушения.

«3-го мая праздновали годовщину новой конституции. Король добился папской грамоты, в силу которой праздник св. Станислава был перенесен с 8-го на 3-е мая, с тем чтобы патрон короля и республики был в то же время и патроном конституции...

«Комиссия, рассматривавшая наши жалобы, уже высказала свой взгляд, и срок окончательного решения сеймом приближался. Герцогиня удвоила свои старания заручиться «франтами» ¹³, министерством и сенатом, а мы держались «усачей», по отношению к вам благоприятно настроенных. Подканцлер Колонтай, получивший от герцогини на обзаведение своего дома «в виде займа» три прекрасных картины и 2.000 дукатов, высказался против нас, вопреки прежним уверениям.

«Что нам в ту минуту повредило, так это декларация русского посланника, заявившего, что «ее величество императрица никогда не признает конституции 3-го мая и съумеет поддержать старую конституцию Польши, которую она гарантировала с 1775 года». Король отважился произнести в заседании 23-го (мая) угрожающую речь против этой декларации. При этом он, между прочим, сказал: «льщу себя мыслью, что вы будете иметь случай, в числе средств усиления нашего войска, воспользоваться и предложением герцога курляндского».

На заседании сейма доклад комиссии, неблагоприятный для курляндского рыцарства, даже не был прочтен целиком и потому не обсуждался; возникли прения лишь по форме, но в конце концов партия герцога восторжествовала, и доклад комиссии был принять большинством 12 голосов. Гейкинг с товарищами решили немедленно оставить Варшаву, не откланиваясь ни королю, ни маршалам, в виде протеста против незаконного образа действий сейма.

«…Я отправился в Дрезден, где имел возможность удостовериться в мудром поведении курфюрста по отношению к полякам. Ему предложили наследие престола и дочь его объявили «инфантою». [416] К нему были отправлены князь Адам Чарторыйский и граф Мостовский для побуждения его к какой-либо декларации совместно с королем прусским как гарантом конституции 3-го мая, или, по крайней мере, помочь деньгами и артиллериею. Но курфюрст все отклонил и заявил, что без согласия Австрии и Пруссии он ни в какие переговоры с Польшею не вступит.

«Между тем в Тырговице собрались приверженцы прежней формы правления для образования там, под покровительством России, конфедерации, имевшей протестовать против конституции 3-го мая.

«Граф Феликс Потоцкий, один из богатейших магнатов Польши возмущенный образом действий по отношению к нему «патриотического» сейма ¹⁴, стал во главе конфедерации, а граф Браницкий и гетман Коссаковский, брат епископа, вступили в нее от имени Литвы.

«Императрица взяла членов конфедерации под свое покровительство и обещала озаботиться неприкосновенностью их владений и удержанием старой формы правления Польши.

«Король, поклявшийся на сейме, что он скорее даст себя похоронить под развалинами отечества, чем когда-либо согласится на отмену конституции 3-го мая, внезапно заявил о том, что приступает к конфедерации…

«Один из моих друзей, вернувшийся в Варшаву из Тырговицы, посоветовал мне не откладывать далее объявления, что курляндское рыцарство также приступает к конфедерации.

«В ту пору мне довелось быть свидетелем событий в Варшаве, благодаря которым одно за другим все постановления сейма были уничтожены. Луккезини был отозван; во время его прощальной аудиенции раздался гром русских пушек, стоявших в пражском предместье, так что окна замка задребезжали ¹⁵. Король обратил на это внимание итальянца, который пожал плечами и прикинулся растроганным.

«Комиссары тырговицской конфедерации объявили якобинцу Декоршу (французскому посланнику), чтобы он немедленно покинул Варшаву, так как французское народное собрание посягнуло наличность короля Людовика и его семейства. Король польский оказался вынужденным отозвать не только своего комиссара в Митаве (Батовского), но и всех назначенных им со времени 3-го мая 1791 года посланников при разных европейских дворах. [417]

«Преемник Луккезини, фон-Бухгольц, выставлял напоказ дружественность отношений в русскому посланнику.

«Комиссары конфедерации всячески принижали варшавский муниципалитет. Они приказали снять установленную им мундирную форму, отобрать от граждан розданное им оружие и потребовали принесения присяги конфедерации. Когда служащие в городском управлении чиновники, в исполнение полученного приказания появились одетыми в черном платье, их заставили ждать в передней с лакеями целых два часа, и присяга, которую они принесли, была не что иное, как отказ от всего того, что им было дано сеймом.

«В бешенстве на эти унижения некоторые лица замыслили избиение всех живших в Варшаве русских. Но генерал Каховский, вовремя извещенный, удвоил всюду стражу, расставил по разным местам отряды войск и т. п.».

Получив надлежащие инструкции и полномочия, Гейкинг отправился в Тырговицу, где был торжественно принять конфедератами, выслушавшими его заявление о присоединении курляндского рыцарства к конфедерации, а равно и рассмотревшими те жалобы на герцога, по которым уже состоялось вышеописанное решение варшавского сейма. Изданный по этому поводу конфедерациею указ (универсал) отменял это решение, незаконное как все постановления этого сейма.

«Глава конфедератов, Феликс Потоцкий, ненавидел и презирал Станислава, и можно себе представить, какое удовлетворение он испытывал, всячески унижая короля во время конфедерации. Родившийся в богатстве, Потоцкий был, тем не менее, с ранней молодости очень несчастлив. Почувствовав пылкую страсть к Комаровской, молоденькой девушке старинного дворянского рода, но бедной, он женился на ней тайно. Когда родители его о том узнали, они приказали несчастную утопить, чтобы порвать бесповоротно узы, несовместимые с их гордостью по отношению к единственному сыну. Когда Феликс Потоцкий узнал о совершившемся, он заболел опасно и после выздоровления сохранил некоторую рассеянность, благодаря которой казался странным, даже невежливым. Чтобы окончательно восстановить здоровье его послали за границу. Путешествие и время смягчили его горе, но осталась постоянная меланхолия. Он был образован, чувствителен и добр; но при этом часто бывал запальчив и гневу его не было границ.

«Его женили на графине Мнишек, мать которой была урожденная графиня Брюль.

«Однажды вечером, я сидел у него в кабинете; жена его, что-то рисовавшая тут же, подозвала меня, чтобы показать свой рисунок.

— Конфедерация,— сказала она,— постановила отчеканить несколько [418] тысяч талеров без изображения короля, но с надписью, которая должна увековечить отмену знаменитой конституции 3-го мая. Я рисую венок из дубовых и лавровых листьев; вокруг него будет надпись, сочиненная моим мужем, который вам ее покажет.

«Рисунок был очень красив, а надпись, отчеканенная приблизительно на 30-ти тысячах талеров, была следующая: на одной стороне венок, окруженный словами: «Gratitudo concivibus, exemplum posteritati» (согражданам благодарность, потомству пример). В середине венка: «civibus, quorum pietas conjuratione de III Mai MDCCXCI obruptam et deletam libertatem tueri conabatur, Respublica resurgens» (гражданам, благочестие которых потщилось защитить надломанную и разрушенную заговором 3-го мая 1791 свободу, возрожденная республика).

«На другой стороне талера стояло: «DecretoReipublicae nexu confoed junctae. Die V Decemb. 1792» (Декретом республики, укрепленной узами конфедерации. Декабря 5-го дня 1792 г.).

«Декретом конфедерации талеры эти объявлены ходячею монетою, долженствующею заменить прежние, пока не будет уставлен новый порядок вещей.

«Большего унижения для короля нельзя было себе представить; с одной стороны, называют конституцию 3-го мая заговором, а с другой, прибавляют: «в царствование Станислава-Августа».

«Виленский епископ, князь Масальский, почти 70-ти-летний старец был совершенно предан России, ибо он предвидел, что в Польше всегда будет преобладать влияние русского двора. Этот прелат провел молодость во Франции, принял совершенно французские манеры, был чрезвычайно вежлив и жил блестящим домом.

«Гродненский епископ, Косаковский, имел значение лишь благодаря своему брату, бывшему одновременно и гетманом польской армии и генералом русской службы. Этот брать с молодых лет питал упорную ненависть к королю и противился ему при всяком удобном случае.

«Великий канцлер Литвы, князь Сапега, был самым умеренным из всех тогдашних государственных людей. От природы мягкий и миролюбивый, он предпочитал политике музыку и живопись. Он всегда склонялся к менее решительным средствам и потерял под конец всякое влияние на тех, которые, держась предвзятых взглядов, помышляли лишь о мести.

«Между тем удовольствие принизить короля и его приверженцев превратилось вскоре в горечь и боль.

«Г. Бухгольц, прусский посланник, передал 16-го января 1793 г. ноту, ошеломившую конфедерацию.

«Король, его повелитель, заявил, что, так как якобинизм [419] сделал в Польше ужасающие успехи, он не считал возможным далее подвергать свои пограничные с нею области этому опасному учению и, вследствие того, войска его вступят в Великую Польшу, для обеспечения его областей от опасных последствий этого революционного духа.

«Станислав, находившейся в Варшаве, был глубоко потрясен этим ударом, возвещавшим новый раздел, как и тем, что удар этот пришел именно от берлинского двора, с которым еще недавно Польша заключила торжественный договор.

«Когда это известие пришло в Гродно ¹⁶, все глубоко возмутились. Обратились к русскому посланнику Бюлеру с расспросами о том, как смотрит русский двор на столь неофициальное поведение. Так как посланник решительно заявил, что он ничего о том не знал, то генеральная конфедерация, исходя из предположения, что берлинский двор действовал без согласия императрицы, приняла вполне достойное решение.

«Она повелела всему дворянству массою подняться я совместно с линейными войсками воспротивиться вторжению пруссаков. В то же время она обратилась к петербургскому двору с мольбою о поддержке. Но люди разумные, понимавшие значение подобных событий, должны были видеть, что оба двора действовали в согласии и что Екатерина, чтобы сделать отместку еще чувствительнее, дала блеснуть первой искре молнии, долженствовавшей уничтожить Польшу, в руках прусского короля.

«Но Екатерина ранее того обещала тырговицкой конфедерации, что Польша останется неприкосновенною. Нужно было поэтому найти выход, чтобы не впасть в слишком явное противоречие. А такой выход был немыслим, пока король прусский, «самый честный человек своего королевства», не нарушил открыто только что ратифицированного им договора с Польшею, объясняя свой образ действий настоятельною государственною необходимостью. Эта государственная необходимость могла затем быть принятою в соображение и для провинций, пограничных с Россиею, и служить последней, по крайней мере, предлогом к шагу, тождественному с тем, на который решился берлинский двор.

«При ее старании соблюсти дипломатические формы, Екатерина решилась избавить своего посланника Бюлера от неприятности давать объяснения, бывшие прямо противуположными совершенно добросовестно [420] расточаемым им конфедератам заверениями ¹⁷. Она назначила поэтому своим послом в Польшу тайного советника Сиверса.

«Хотя этот выбор, в виду нравственных достоинств этого лица, был прекрасен, но я полагаю, что он не вполне соответствовал обстоятельствам; человек более хитрый, хотя бы и менее доброжелательный, был бы более на месте. Но несчастным во всех отношениях был выбор генерала Игельстрома, на которого возложили высшее командование всеми расположенными в Польше русскими войсками. Возведение этого человека на высокие военные и даже дипломатические должности доказывает, как часто прозорливость и «авось» друг друга стесняют. Невозможно иметь менее ума, талантов и проницательности, чем этот генерал; Екатерина тем не менее неоднократно пользовалась его услугами. Его ничтожество прикрывалось счастливыми случайностями. Но в конце концов судьба отмстила на нем за людей умных и показала, что рано или поздно притязательный невежда получает должное возмездие.

«Едва он прибыл в Гродно для принятия командования над армиею, как тотчас же поссорился с Сиверсом и всех возмутил своим высокомерием. Он считал необходимым подражать князю Репнину, своему давнишнему покровителю, которого ставил себе в образец.

«Сиверс, после того как несколько огляделся в конфедерации, отправился в Варшаву, чтобы побудить короля прибыть в Гродно. Перед своим отъездом он пожелал побеседовать со мною о варшавских делах. Я сделал ему точную характеристику короля и окружающих последнего лиц, просил остерегаться Станислава, совершенная ненадежность которого мне была хорошо известна. Посланник заявил мне, что все слышанное им от меня согласуется с полученными им инструкциями.

«Но Сиверс еще не пробыл и двух недель в Варшаве, как я получил от одного моего друга письмо, в котором он меня извещал, что посланник в таком восхищении от короля и его семьи, что во влиянии последнего на Сиверса никто уже не сомневается.

«Конфедерация пребывала в неопределенности и страхе. Курьер из Петербурга привез графине Потоцкой Екатерининский орден первой степени и собственноручное, чрезвычайно милостивое, письмо императрицы. Но столь блестящее отличие одного лица могло тем менее успокоить поляков насчет намерений государыни относительно их страны, что двор упорно молчал о поручении, данном послу [421] Сиверсу , и о котором даже барону Бюлеру не было, по-видимому, ничего известно.

«Казнь короля Людовика XVI ожесточила всех монархов, и прусский король воспользовался этим обстоятельством, чтобы указать за опасность, кроющуюся в очаге якобинизма, приютившегося столь близко к его владениям. Он приказал своему посланнику оставить Варшаву, отправиться в Гродно и сообщить там о тех решительных мероприятиях, которые он вынужден принять.

«При известии о казни французского короля, генеральная конфедерация облеклась в траур, который и русские генералы наложили на все войска.

«С напряжением ожидали ответа императрицы на вступление пруссаков и на принятые республикою меры сопротивления. Но получившийся ответ так мало соответствовал тому, что ожидал граф Феликс Потоцкий, что когда он его прочел, то упал в обморок. Придя в себя, он разразился потоком слез и в течение нескольких дней никого не хотел видеть Лишь барон Бюлер и Г. М...., близкий мой приятель, были к нему допущены. От последнего и известны эти подробности, которые, впрочем, мне подтвердила впоследствии сама графиня».

Банкротство известного в ту пору варшавского банкира Теппера лишило Гейкинга всех его денежных средств. Но вскоре затем последовало примирение герцога с рыцарством; через своего посланника в Митаве Екатерина объявила, что берет дворянство под свое покровительство и признает законными все постановления сейма. Состоялось соглашение, известное под названием композиционных актов, в силу которого казенные имения были сданы в многолетнюю аренду разным лицам из дворян, по списку, установленному русским двором. В этот список был включен и Гейкинг, которому, кроме того, дворянство (курляндское) увеличило жалованье на сто дукатов ежемесячно за все время пребывания его в Гродно во время сейма.

«...Наконец, 9-го апреля (1793 г.) секретари обоих посольству русского и прусского, Дивов и Тарраш, вручили генеральной конфедерации тождественные ноты. В них заявлялось, что оба двора видели себя вынужденными овладеть некоторыми провинциями для обеспечения спокойствия в своих областях ¹⁸. Заявление это вызвало [422] понятное возбуждение. Король, осведомленный о том, прибыл в Гродно лишь 22-го апреля.

«Замок, в котором он жил, казался покинутым. Кроме двух адъютантов и двух пажей никого не было видно в покоях, через которые нужно было проходить, чтобы попасть в кабинет к его величеству.

«Чтобы несколько позабавить, по крайней мере, поляков, сделали вид, что выработывают с ними новую конституцию, восстановили Постоянный Совет и созвали чрезвычайный сейм, универсалы которого были, по обыкновению, обнародованы королем.

«Сейм был открыт 17-го июня и маршалом избран граф Белинский. Своеобразно было то, что конфедерация была сохранена, как высший орган исполнительной и судебной власти, в то время как сейм был властью лишь законодательною.

«Чтобы лишить праздных слушателей того опасного влияния, которое они часто имели на публичные обсуждения, было решено не приглашать на заседания посредников (remotis arbitris).

«Король произнес весьма замечательную речь, в которой, между прочим, сказал. что «он приступил к Тырговицской конфедерации лишь вследствие обещанного обеспечения неприкосновенности республики и этому взгляду, продиктованному сердцем, он остается верен». Этим король лишь подлил масла в огонь; по этому поводу посол (русский) имел с ним весьма оживленное объяснение.

«Посланники Англии и Швеции ¹⁹ делали вид, что находятся в полном согласии с русским и прусским, но в действительности они были не более, как простые зрители.

«Заседание 28-го июня было весьма бурное. Многие депутаты решительно высказались против берлинская» двора. «Король прусский» сказали они, предложил нам союз для того, чтобы поссорить нас с Россиею. Он нам обещал поддержку всеми своими силами против всякого врага, и он же теперь разъясняет нам необходимость нас поделить и овладеть нашими провинциями. С этим вероломным двором мы не желаем вступать в переговоры. Мы готовы назначить делегацию для вступления в переговоры с Россией. Пруссия же да будет во веки предмет вражды и ненависти...»

«Тщетно министерство и сенат пытались успокоить депутатов; заседание закончилось без всякого постановления.

«Бухгольц ²⁰ пожаловался Сиверсу. Последний имел положительные приказания действовать с прусским посланником заодно. Он [423] попытался успокоить наиболее возбужденных депутатов; но ответы их были до того резки, что некоторых из них, наиболее строптивых, он велел арестовать.

«Заседание следующего дня было еще бурнее. Было заявлено, что сейм признают распущенным, если, во-первых, депутаты не будут немедленно выпущены на свободу, во-вторых, если не возвратят королю все его доходы, часть которых была отнята и в третьих, если не снимут запрещения с имений графа Тышкевича.

«Из пункта второго было видно, что сам король пустил машину в ход и возбудил умы. Его уличили в двоедушии и указали ему на печальные для него последствия такого поведения, и он обещал исполнить все, что от него потребуют, хотя не изменил образа действий в его основах.

«Великий маршал граф Мнишек, хотя и сродни Станиславу ²¹, не мог не убедиться, насколько эти постоянные увертки его величества вредили делу. Он предпочел удалиться от должности и тем избегнуть неприятностей, которым несомненно подвергнулись бы все окружающие короля.

«Король всегда желал щадить то, что он называл общественным настроением, а так как он в то же время хотел заслужить одобрение и русского посланника и прусского, то выходило, что он разыгрывал в высшей степени смешную и презренную роль. Он вынудил, наконец, Сиверса объявить, что, «так как не хотят заключить предлагаемого договора, то его двор должен смотреть на такое промедление, как на объявление войны, и потому не замедлит наложить секвестр на доходы и короля, и республики и прекратить уплату за отпускаемое войскам продовольствие».

«Все тотчас же устроилось. Избранная для переговоров с Россией делегация получила неограниченные полномочия, и 22-го (июля) договор был подписан и отправлен в Петербурга

«Прусский же посланник по-прежнему встречал упорное и непоколебимое сопротивление. Весьма вероятно, что петербургский двор, несмотря на выставляемые на вид согласие и дружбу с Пруссией, не негодовал на то, что она так унижена и что на нее, главным образом, обращена была ненависть поляков.

«Наконец, Бухгольц официально потребовал вмешательства русских войск, и Сиверс выступил со всею энергиею. Договор с Пруссией был подписан лишь в сентябре, после того как два баталиона русских гренадер, с четырьмя орудиями, окружили зал [424] заседаний. В благодарность за эту услугу берлинский двор прислал Cиверсу Черного Орла с брильянтами.

«В течение шести недель престарелый посол разукрасился лентами всяких цветов. Он заслужил это своим усердием и своею деятельностью, и хотя близ него были люди, которые его чернили перед его двором, Екатерина долгое время отвергала все эти лукавые наветы».

В конце 1793 года состоялось окончательное примирение герцога курляндского с дворянством, и Гейкинг, действовавший в Гродно уже в качестве уполномоченного и того и другого, прибыл в Митаву для представления отчета сейму, который, в торжественном заседании, выразил ему свою признательность и преподнес в награду пятнадцать тысяч таллеров.

А. Гирс.

(Продолжение следует.)

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» 1897 г. октябрь.

2. Прусский посланник, см. выше.

3. Австрийский император.

4. Рескрипт короля герцогу, которым повелевалось курляндскому сейму прекратить деятельность, так как он незаконно был отсрочен без согласия герцога. — Перев.

5. Немецкий поэт и профессор философии Лейпцигского университета (1715-1769 г.). — Перев.

6. Гейкинг между прочим рассказывает, что некий К..., секретарь или советник русского посольства, получил две тысячи дукатов за содействие к получению одного рескрипта короля Станислава, касавшегося курляндских дел, и что вообще этот К... накопил за время пребывания в Варшаве сумму в шестьдесят тысяч дукатов. — Перев.

7. Известно, что турки сажали в Семибашенный замок посланников держав, с которыми начинали войну. — Перев.

8. Потоцкие поделились: Феликс и некоторые из них держались России, большинство же было приверженцами Пруссии.

9. Теперь приступите к лобызанию десницы короля, всегда и неутомимо трудящейся над доставлением счастья подданным.

10. Представитель или, вернее, делегат герцога. — Перев.

11. Гуго Колонтай был краковским каноником и, покровительствуемый Игнатием Потоцким, был сделан подканцлером. Принял деятельное участие в разработке и обнародовании конституции 3-го мая 1791 года. — Перев.

12. Гейкинг ездил лечиться в Кржезовице, местечко в Галиции, где были серные источники.

13. Большая часть депутатов носила старинный польский костюм и усы. Противуположностью им были «франты» (les elegants), почерпавшие премудрость в газетах и во французских клубах.

14. От него отняли звание гроссмейстера артиллерии и недостойнейшим образом очернили.

15. Было-ли то сделано намеренно или произошло случайно. Был какой-то русский праздник, и командовавший генерал, приказавший стрелять, отлично знал, как и все, день и час прощальной аудиенции.

16. Где в то время были в сборе все конфедераты.

17. Я уверен, что в первое время конфедерации он ничего не знал о проекте раздала. При первом о том уведомлении он получил желтуху и хотя он был молчалив, как Гарпократ, но его болезнь говорила ясно.

18. Известно, что при втором разделе Польши Россия получила часть Виленского палатината, остальные части палатинатов Новогрудского, Волынского, Полоцкого и Минского — всю Подолию и Украйну; Пруссия же получила города Данциг и Торн, всю Познань, Гневен, Калиш, Плоцк и Раву. — Перев.

19. Гардепер и генерал Толль, заменившие Гайльса и Энгестрома.

20. Прусский посланник.

21. Его жена была дочерью Замойской, старшей сестры короля.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания сенатора барона Карла Гейкинга // Русская старина, № 11. 1897