-

ФРАНЧЕСКО ГВИЧЧАРДИНИ

ИСТОРИЯ ИТАЛИИ

STORIA D'ITALIA

КНИГА ПЕРВАЯ

Эта книга включает в себя первопричину тех войн, что имели место в Италии с года 1494; прибытие Шарля VIII, короля Франции, призванного Лодовико Сфорца; изгнание Пьеро де Медичи из Флоренции; мятеж пизанцев против флорентийцев; прибытие Шарля VIII во Флоренцию и Рим; бегство Альфонсо и Фердинандо Арагонского, короля Неаполя, и то, как Неаполитанское королевство попало в руки французов.

Глава первая.

Мирное состояние Италии в году 1490; насколько должны быть признательны Лоренцо де Медичи. Возведение Алессандро VI в первосвященство. Состояние Флоренции. Первый росток раздора между итальянскими государями. Сфорца призывает французов в Италию. Их притязания на Неаполитанское королевство. Послы, отправленные Лодовико Сфорца к Шарлю VIII, королю Франции; Шарль VIII готовится к переходу в Италию.

Я приступаю к описанию тех смут, что французы, привлеченные самими нашими государями, пробудили в Италии в наши дни, то есть в те памятные величием и многообразием деяний, полные скорбных событий времена, когда области наши, опустошённые всевозможными карами праведного гнева Господня, вдобавок претерпели все то, что есть в несправедливости и дикости людской наиболее жестокое. Каждый сможет с пользой извлечь урок из этих воспоминаний, как относительно управления государствами, так и касательно ведения жизни частной, и узрит там посредством большого числа примеров, какова есть переменчивость дел человеческих. Государи здесь также узнают, что безрассудные предприятия зачастую влекут за собой их собственную гибель и всегда являются гибельными для народов; они убедятся, что подвергают себя двум этим бедам, когда, забывая о непостоянстве судьбы, они, из-за следования одним лишь прихотям своим или страстям, пробуждают смуты - неосторожностью или честолюбием, злоупотребляя, таким образом, властью, за которую они ответственны перед всеобщим благополучием. Но вначале необходимо показать то состояние, в коем Италия пребывала до этих движений, и изложить причину их.

Италия была счастлива и безмятежна, когда война пришла и нарушила её покой; это благоденствие сделало её более чувствительной к тем невзгодам, кои она стала претерпевать с самого начала. В самом деле, никогда на протяжении тысячи лет, с тех самых пор, когда Римская империя, ослабленная главным образом развращением нравов, начала отдаляться от той вершины величия, куда геройские доблести и судьба вознесли её прежде, Италия не была ни столь цветущей, ни столь мирной, как было это около года 1490. Глубокий мир властвовал во всех её областях; горы и равнины были одинаково плодородны; богатая, многолюдная и совершенно не признававшая чужеземного господства, она была вдобавок озаряема великолепием многих государей, красотой большого числа знаменитых городов и величием престола веры. Науки и искусства расцветали на лоне её: она обладала великими государственными людьми и даже превосходными для того времени военачальниками. Счастливая внутри, за пределами она пользовалась уважением и восхищением иноземцев.

Мир, которым она наслаждалась в то время, был следствием различных причин; но главным образом ловкости Лоренцо де Медичи, которого рассматривали как крепчайшую опору его. Этот знаменитый гражданин Флоренции, вознесённый своими заслугами выше частного положения, управлял своей республикой, сила которой заключается скорее в расположении страны, в сметливости её жителей и в богатстве оных, чем в протяжённости земель её; недавно он, посредством брака, связал себя узами родства с Инноченцо VIII. Доверие, которое этот римский первосвященник выказывал Медичи, управляясь с помощью его советов, заставляло уважать имя последнего по всей Италии и придавало значительный вес советам его в обсуждениях, затрагивавших общее дело. Медичи, как и флорентийцы, пришёл к пониманию того, что надобно противиться усилению главных держав Италии и сохранять меж ними надлежащее равновесие, как для безопасности Флорентийской республики, так и ради сохранения собственной его власти. Единственное средство для поддержания этого равенства состояло в сохранении мира и отстранении всего того, что могло оный нарушить. Фердинандо Арагонский, король Неаполя, государь весьма чтимый и исполненный осторожности, благоприятствовал взглядам Медичи; прежде сей король, вместо того, чтобы пребывать постоянно в сих добрых настроениях, часто обнаруживал честолюбие и выказывал нерасположенность к поддержанию мира. Альфонсо, герцог Калабрии, его первенец, прилагал все свои усилия к тому, чтобы пробудить это непостоянство нрава и предлагал ему каждый день новые замыслы. Этот государь взирал лишь с раздражением на то, что Джован Галеаццо Сфорца, герцог Милана, зять его, обладал только званием герцога, хотя было ему уже двадцать лет, в то время как истинным хозяином являлся Лодовико Сфорца, дядя его, делавший всё для того, чтобы позабыли о первом в собственных его государствах. Дело не в том, что Альфонсо не замечал слабости и недееспособности Галеаццо; но эта причина не оправдывала, по его мнению, честолюбия властепохищника. Неосторожность и распутные нравы Бонны, матери молодого Сфорца, предоставили сему властехитительству возможность длиться уже десять лет. Лодовико, будучи облечён ответственностью за опекунство над своим племянником, воспользовался своей новой властью для того, чтобы оставить за собой крепости, войска, казну и прочие основы государства. Он руководил Миланским герцогством отнюдь не как опекун своего подопечного или управляющий его государствами, но властвовал со всем блеском и достоинством справедливого и законного правителя. Несмотря на сие властехитительство, Фердинандо предпочел свои текущие выгоды просьбам своего сына и его справедливому озлоблению. Несколько причин могли служить оправданием подобному поведению; некоторое время назад дворянство и народ выказали ему ту ненависть, что к нему испытывали, и он оказался в опасном положении, о чём совершенно не забыл; вдобавок прошлое напоминало ему о привязанности подданных его ко французскому господству, и он опасался, как бы король Франции не использовал могшие возникнуть в Италии смуты для нападения на Неаполитанское королевство. Кроме того, желавший положить пределы могуществу венецианцев, ставшему грозным для всей Италии, он осознавал необходимость объединения своих сил с силами Миланского герцогства и Флорентийской республики; таким образом, он был очень далёк от того, чтобы порождать волнения в Италии.

Со своей стороны Лодовико Сфорца, каким бы беспокойным и честолюбивым он ни был, не мог в настоящих обстоятельствах мыслить отлично. Он не оставлял без внимания того, что венецианцы угрожали Миланскому герцогству так же как и другим государствам Италии. Вдобавок другая не менее насущная причина побуждала его способствовать намерениям Фердинандо; ему было намного легче сохранить свою власть в условиях мира, нежели во время войны. Дело не в том, что он не предугадал малоблагосклонные в его отношении настроения короля Неаполя и сына того; но его успокаивали настроения Медичи, который искренне желал мира; вдобавок он очень полагался на тайный страх, который имелся у этого последнего в отношении могущества Фердинандо и Альфонсо. Кроме того, убежденный, что не могут быть прочными связи между Фердинандо и венецианцами, из-за разницы взглядов и вследствие той ревности, что давно внесла раздор между ними, он усматривал только в этой республике то, с чем государи Арагона могут объединиться, чтобы лишить его власти, которую они были не в состоянии вырвать у него при помощи одних лишь своих сил. Поэтому, ибо Фердинандо, Лодовико и Медичи способствовали, все трое, поддержанию мира, оборонительный союз, который они ранее заключили: первый от своего имени, второй от имени своего племянника, а третий от лица республики, по-прежнему существовал. Договор сей, начатый много лет тому назад и впоследствии прерванный несколькими происшествиями, в конце концов был возобновлен, с согласия почти всех государей и всех республик Италии, и заключен в году 1480 на двадцать пять лет. Главная цель этого союза состояла в том, чтобы помешать венецианцам усилиться; вследствие данного объединения эти республиканцы потеряли превосходство в силе, которое имелось у них над каждым из членов союза порознь. Отделенные от общих чаяний страны и склонные пользоваться распрями и невзгодами других ради своего преумножения, они пребывали в ожидании благоприятного для порабощения Италии случая. Невозможно было подвергнуть сомнению то, что пришли они издавна к данному намерению, из чего оказалось легко сделать суждение, благодаря произошедшему со смерти Филиппо Мариа Висконти, герцога Милана, что они по прежнему следуют сему замыслу; а совершённое ими вторжение в Феррарское герцогство только что совершенно обнаружило их намерения.

Этот союз действительно был способен сделать сенат Венеции менее предприимчивым, но он не образовывал между союзниками по-настоящему искренних связей. Зависть и ревность вкрались меж ними, и каждый, держа ухо востро, наблюдал за поступками других. Они взаимно чинили друг другу препоны в тех замыслах, что они образовывали с целью своего усиления или увеличения своей власти; но эти тайные козни не наносили ущерб миру, а, напротив, являлись причиной того, что они с бо?льшим рвением устремлялись душить в зачатке все те малые семена раздора, что могли породить великие волнения.

Таковым было в то время состояние Италии. Мир там казался столь хорошо устроенным и столь хорошо утверждённым, что не усматривали никаких признаков того, что оный может быть нарушен; но смерть Лоренцо де Медичи, случившаяся в году 1492, посягнула на эту счастливую безмятежность. Медичи был в расцвете жизни, будучи не полных ещё сорока четырех лет от роду; отечество этого великого человека премного потеряло с его смертью. Его осторожность, его влияние, и тот редкий дар, что делал его способным ко всему, достали его республике богатство, изобилие во всём и те прочие преимущества, что являются плодами долгого мира. Вся Италия также очень сильно ощутила эту великую потерю; ибо он, заботившийся об обеспечении всеобщей безопасности, являлся ещё и посредником в тех разногласиях, что часто возникали меж управляющим Миланским герцогством и королём Неаполя. Кроме того, он смягчал ревность и взаимное недоверие этих двух государей, могущество и честолюбие которых были почти равны.

В этих обстоятельствах смерть римского первосвященника еще умножила те семена раздора, что зарождались каждый день; ибо жизнь этого первосвященника, хотя и не поспособствовавшая всеобщему спокойствию напрямую, всё же служила определённым образом сохранению оного. Инноченцо, оставив войну, которую в начале своего первосвященства он безуспешно вёл против Фердинандо по просьбе многих неаполитанских баронов, и предавшись удовольствиям, не помышлял более о том, чтобы волновать Италию - ни ради усиления своего дома, ни ради своего собственного усиления. Инноченцо сменил Родерик де Борха из города Валенсии, столицы Испанского королевства; уже долгое время он был кардиналом и удерживал значительное положение при римском дворе. Отчасти своим возвышением он оказался обязан разногласиям кардиналов Асканьо Сфорца и Джулиано делла Ровере; но сам он внёс гораздо более существенный вклад в увеличение собственной власти, скупая голоса многих кардиналов, частью за наличные деньги, частью обязательством уступить им большое число принадлежавших ему должностей и богатых доходных мест. Сии продажные души, вопреки закону Божьему, без стыда наделили Борха властью осквернять возмутительным торжищем духовные богатства в святая святых веры и даже под сенью имени Христова. Именно кардинал Асканьо устроил эту отвратительную торговлю, как посредством живых просьб, так и заразительным примером; в качестве вознаграждения он заполучил вице-канцелярию, одно из первых мест римского двора. Его ненасытная жадность отнюдь не оказалась утолена; вдобавок он получил несколько значительных доходных мест, земли и богато обставленный дворец в Риме. Но все эти приобретения вовсе не укрыли его от гнева Божьего, от того позора, что он заслуживал, и от отвращения людей, коих выборы, столь противные уставу, исполнили страхом и омерзением.

Это всеобщее потрясение происходило не столько от того поведения, коего придерживались на этих выборах, сколько от знания, отчасти имевшегося, о нраве и способностях Борха. Среди тех, кто оказался наиболее поражён этим, на людях скрыть свою печаль сумел король Неаполя, но он не смог утаить оную от королевы, супруги своей; он сказал ей со слезами, он, кто умел не давать им волю даже на смерть детей своих, что новый первосвященник станет бичом для Италии и христианского мира; пророчество, воистину достойное осторожности Фердинандо. Действительно, у Алессандро VI (именно это имя взял Борха) имелись те пороки, которые не могли искупить все его добрые качества. Истинно, что был он редкой ловкости и проницательности; превосходный советчик, обладавший искусством проникать в умы посредством убеждения, он был способен управлять значительными делами с поразительными сноровкой и деятельностью; но дарования эти затмевались позорными нравами. Бесстыдно лживый, коварный, вероломный, безбожник, одолённый алчностью и пожранный честолюбием, он был жесток до дикарства и жаждал лишь возвышения своих внебрачных детей, ради которых он был полон решимости пожертвовать всем. Меж этих детей римского первосвященника имелся один, что обладал всеми пороками отца; казалось, что он родился только затем, чтобы пагубные намерения Алессандро смогли найти человека достаточно преступного для осуществления оных.

Именно таким образом смерть Инноченцо VIII переменила облик римского двора; утрата Лоренцо де Медичи привнесла не меньшие изменения в состояние дел во Флоренции. Пьеро, старший из трёх его сыновей, наследовал ему без какого-либо затруднения; но он не обладал ни годами, ни качествами, пригодными для того, чтобы достойно занять его место; ему недоставало в ведении дел, как внутри государства, так и за пределами оного, той осторожности и той умеренности, что отличали его предшественника. Этот способный человек преуспел в деле искусного управления умами своих союзников и всегда приноравливался ко временам; этим осмотрительным поведением он преумножил свое положение в обществе и принёс пользу своему отечеству; он даже унес в могилу знаменитую похвалу, оказавшись крепчайшей опорой для мира в Италии.

Пьеро с первого шага, сделанного им в деле правления, полностью отдалился от того пути, который его отец прежде ему проложил; вместо того, чтобы держать совет с главными гражданами, которые должны были, согласно обычаю, принимать участие в значительных делах, он стал прислушиваться лишь к Вирджиньо Орсино, своему родственнику по матери и жене. Вирджиньо, всецело преданный выгодам Фердинандо и Альфонсо, побудил Медичи настолько предаться этим двум государям, что Лодовико Сфорца стал испытывать от этого нешуточную тревогу; он устрашился узреть силы Арагонского дома и Флорентийской республики объединенными против него через посредство Пьеро. Связь эту, веху и источник невзгод Италии, не смогли образовать в такой тайне, чтобы о ней не просочилось что-либо, и не пробудила оная недоверия Лодовико, государя бдительного и исполненного проницательности. Его подозрения укрепил, как вскоре это увидим, один малозначительный случай и раскрыл ему больше того, что должен он был опасаться.

Это обычай для всего христианского мира - отправлять посланников к римскому первосвященнику, при восшествии оного на престол святого Петра, чтобы признать его в качестве наместника Бога на земле и обратиться к нему со словами изъявления покорности. Лодовико Сфорца, любивший придумывать необычные вещи, дабы казаться более умелым, чем другие, предложил союзникам отправить своих посланников в Рим в один и тот же день, чтобы совместно и войти туда, и получить приём; он сказал, что надлежит выбрать среди них одного, дабы держать речь от имени всех, намекая, что это поспособствует увеличению уважения к союзникам; что через этот поступок вся Италия увидит, что их не просто объединяют дружба и заключённый между ними договор, но что они настолько связаны друг с другом, что, кажется, представляют собой только одного государя и только одно государство. Он добавил, что здравый смысл и совсем недавний пример должны заставить вкусить выгоду от этого замысла; что покойный первосвященник оказался столь скор в деле войны с королём Неаполя только вследствие рознящего предубеждения меж союзниками; предубеждения, которое он, когда послы их прибыли, дабы признать его в качестве римского первосвященника, постиг лишь потому, что отправились они в Рим порознь. Фердинано, государь сговорчивый, поначалу уступил мнению Людовика, которое единогласно было одобрено флорентийцами, одолёнными влиянием его и короля Неаполя. Сам Медичи прилюдно не воспротивился этому никоим образом, какое бы раздражение он не испытал при этом в глубине; так как, назначенный республикой в это посольство, он горел желанием предстать в Риме с видом пышным и почти равным блеску королей. Будучи в этих мыслях, он не смог не испытать досады от того, что не сумеет отличиться на этой встрече, если будет вынужден совершить свой вход и произнести свою торжественную речь совместно. Вдобавок Джентиле, епископ Ареццо, поддерживал в нём это юношеское тщеславие; этот священнослужитель был избран держать речь от имени республики, как по причине епископского достоинства, в которое он был облечён, так и потому, что был он искушён в словесности; он испытывал недовольство из-за того, что новое распоряжение Лодовико лишило его славы явить свое витийство при такой блестящей возможности. Таким образом молодой Медичи, увлечённый своим легкомыслием и ставший орудием тщеславия другого, склонил короля Неаполя представить дело так, будто замысел Лодовико не может быть исполнен без немалых путаницы и затруднения, ибо сам Медичи оказался бы очень раздосадован, если бы последний прознал о том, что он желает провалить его затею; кроме того, он настоял перед королём на том, чтобы побудить каждого из посланников отправиться в Рим порознь, следуя обычаю. Фердинандо, который хотел оказать ему услугу, не задевая вместе с тем Лодовико, сделал то, что желал Медичи; но, удовлетворяя его в этой просьбе, он посчитал, что не должен скрывать от управляющего Миланским герцогством того, что оставляет он замысел оного лишь по просьбе флорентийца. Лодовико показался уязвлённым больше, чем дело это того заслуживало; он сетовал с горечью на то, что отклоняют сей первоначальный замысел, творцом коего он был, лишь для того, чтобы нанести урон его влиянию, оскорбление, которое, как он говорил, ему вскоре придётся сносить на глазах римского первосвященника и перед всем двором римским, знавшем о недавно сделанных постановлениях. Но происшествие это, каким бы ничтожным и маловажным оно ни было, оказалось для него ещё чувствительнее, поскольку заставило его подозревать, что Фердинандо и Медичи что-то тайно замышляют, как сие и прояснило для него вскоре случившееся.

Франческетто Чибо, генуэзец, внебрачный сын первосвященника римского Инноченцо VIII, владел Ангвилларой, Черветери и несколькими другими небольшими замками по соседству с Римом. После смерти своего отца он удалился во Флоренцию, быть подле Пьеро де Медичи, брата Маддалены де Медичи, супруги своей; едва прибыв туда, он, при посредничестве Пьеро, уступил эти замки Вирджиньо Орсино за сорок тысяч дукатов. Эта продажа совершилась по сговору с Фердинандо, который тайно предоставил большую часть средств, в надежде извлекать в свою пользу твёрдые выгоды из того, что Вирджиньо Орсино, ставленник его и родственник, обоснуется в землях Рима.

Он полагал, что власть римских первосвященников всегда даёт им доступ к тому, чтобы причинять Неаполитанскому королевству, являющемуся давней вотчиной Римской церкви и граничащему на большом протяжении с Церковным государством, беспокойства. Он вновь и вновь вспоминал о тех разногласиях, которые ранее и его отец, и он неоднократно имели с ними, и знал, что положение вещей способно в любой миг породить новые споры, либо из-за судопроизводства на порубежье, либо из-за поземельных податей, либо из-за дарования доходных мест, либо из-за ходатайства баронов, и из-за множества иных случаев, что часто происходят меж соседними государствами, и не менее часто между сюзереном и его вассалом.

Вот почему он всегда считал, что его собственные выгода и безопасность требуют от него привлечения на свою сторону всех баронов с римской области, или по крайней мере наиболее могущественных. В то время он трудился над этим с ещё большим рвением, ибо предвидел, что Лодовико Сфорца не преминет заполучить большое влияние подле нового первосвященника, при посредстве кардинала Асканьо Сфорца, брата своего; считают даже, что у него имелась ещё одна причина, столь же насущная, что и первая; а именно опасение, как бы Алессандро не унаследовал алчности и ненависти Каллисто III, дяди своего. Сей римский первосвященник, страстно желая возвысить Пьетро Борха, племянника своего, готовился к тому, чтобы принести войну в Неаполитанское королевство, сразу после смерти Альфонсо, отца Фердинандо, дабы отнять оное у этого последнего, под предлогом того, что государство сие, вследствие кончины Альфонсо, по праву переходит к церкви, когда сам оказался упрежден смертью в намерении своём. Однако именно Альфонсо, подданным которого он родился и чьим сановником был долгое время, помог ему достичь первосвященства, обеспечив его прочими церковными санами: неблагодарность, которая лишь доказывает ничтожность той власти, кою память о благодеяниях имеет над сердцами людей.

Проницательность, хоть и наимудрейшая, вряд ли смогла бы объять всё, и то, что разум человеческий часто обнаруживает признаки слабости - печальная неизбежность. Фердинандо, коего рассматривали как государя великой осторожности, совершенно недостаточно поразмыслил о последствиях дела сего; правда, что ожидал он от этого небольшой выгоды, но, с другой стороны, оное могло стать и причиной превеликих бед. Действительно, тот, чьи долг и выгода заключались в поддержании всеобщего спокойствия, употребил случай этой продажи для того, чтобы нарушить мир в Италии. Римский первосвященник, полагая свою власть попранной сим отчуждением, без его ведома совершённым, утверждая даже, что, ввиду отсутствия согласия с его стороны, замки в соответствии с правом переходят Святому престолу, и разгадывая вдобавок тайные взгляды Фердинандо, во всеуслышание выступил против этого государя, против Пьеро де Медичи и Вирджиньо Орсино, и заявил, что полон решимости ничем не пренебрегать в деле поддержки достоинства Церкви и прав её.

Лодовико оказался куда более встревожен этим; ибо он, будучи в мыслях, будто бы римский первосвященник позволит управлять собой при помощи советов, как его собственных, так и кардинала Асканьо, рассматривал всё, что было направлено на ослабление власти Алессандро, вкупе с тем, что он уже испытывал недоверие в отношении любых действий Фердинандо, как покушение на свою собственную власть. Но ничто не оказалось для него более чувствительным, чем обретённая им в сём случае уверенность в том, что арагонцы и Медичи ранее завязали тесные связи друг с другом. Действительно, он не мог более подвергать это сомнению, и то согласие, с которым они принялись действовать в сём деле, лишь крайне убеждало его в этом. Поэтому он, желая нарушить те намерения, что казались ему столь вредными для собственных его выгод, и в то же самое время привлечь к себе больше доверия со стороны первосвященника, настоятельно призвал последнего защитить собственное достоинство.

Он представил ему: что должно принять во внимание не столько то дело, о коем в настоящее время идёт речь, сколько те последствия, которые может иметь то презрение, которое вассалы его столь открыто выказывают собственной его власти, начиная со времени вступления его в первосвященство; что не следует полагать, что выгода Вирджиньо Орсино, либо значимость обсуждаемых замков, либо какая-либо другая подобная причина заставили Фердинандо перейти к действиям; что его намерение состоит в том, чтобы испытывать терпение нового римского первосвященника поначалу достаточно легкими оскорблениями, дабы впоследствии, буде окажутся невосприимчивы к первым поступкам его, осмелиться предпринять дела более крупные; что Фердинандо честолюбив так же, как и его неизменно враждебные к римской церкви предшественники, которые, учинив столько раз войну с первосвященниками, даже захватили Рим в прежние времена. В самом деле, разве тот же самый Фердинандо прежде не посылал дважды войска свои, под началом собственного сына, до врат сего города против двух римских первосвященников, и разве не находился он почти беспрерывно в открытой ссоре с предшественниками Алессандро? Он добавил, что государь сей воодушевляем не только примером других королей Неаполя и страстью властвовать, но и ещё более желанием получить удовлетворение за те оскорбления, которые ранее нанёс ему Каллисто III. Что если Его Святейшество станет терпеливо сносить эти первые оскорбления, то вскоре он, будучи низведен до пустых обрядовых почестей, впадёт во всеобщее презрение и сподвигнет врагов своих на более дерзкие предприятия, в то время как выкажи он в данном случае злопамятство - будут сохранены и давнее величие римских первосвященников, и надлежащее к ним уважение. Лодовико присовокупил к этим призывам весомые предложения, которые он подтвердил действиями; ибо он сразу же одолжил римскому первосвященнику сорок тысяч дукатов и взял на жалованье, совместно с ним и в складчину, три сотни латников, но зависеть оные должны были только от Алессандро.

Тем не менее Лодовико, не желая открыто порвать с королем Неаполя, призвал этого государя сделать так, чтобы Вирджиньо Орсино избрал средства пригодные для умиротворения римского первосвященника, дабы упредить те несчастья, к которым это происшествие может привести. Он призвал также и Пьеро де Медичи, но более настоятельно и с большей вольностью, принять во внимание то, с каким усердием Лоренцо, отец его, поспособствовал ранее поддержанию мира в Италии, выполняя обязанности друга и посредника между Фердинандо и им. "Последуйте, сказал он ему, примеру этого великого человека скорее, чем отдадитесь опасной новизне и предоставите случай другим, либо даже поставите их перед необходимостью принять то решение, кое может в конце концов стать гибельным для всей Италии. Вспомните, сколько та долгая дружба, что соединяла два наших дома, достала пользы и славы и одному, и другому. Вспомните обиды и ущерб, причинённые Арагонским домом вашему отцу, вашим предкам и вашей отчизне. Наконец, разве не пытались столько раз Фердинандо и Альфонсо, отец его, захватить Тоскану силой или врасплох?"

Но все эти увещевания, вместо того, чтобы обратить умы к миру, служили лишь ещё большему отчуждению оных от этого. Фердинандо полагал, что будет позорно уступить Лодовико Сфорца и кардиналу Асканьо, который, как ему казалось, и пробудил возмущение римского первосвященника. Вдобавок, воодушевленный Альфонсо, сыном своим, он тайно побудил Вирджиньо Орсино к тому, чтобы немедля овладеть ранее купленными оным замками, и пообещал защищать его против всех и вся. С другой стороны, используя свои обычные уловки, он предлагал римскому первосвященнику различные средства для примирения; но втайне он советовал Вирджиньо никоим образом не давать согласие ни на одно из них, кроме тех, что предоставят ему право собственности на эти замки, умиротворяя при этом первосвященника некоторой денежной выплатой. Вирджиньо, уверенный в защите Фердинандо, впоследствии отверг несколько выходов из положения, на которые этот государь, дабы не вызвать чрезмерного раздражения у Алессандро, настойчиво просил его согласиться.

В ходе всех этих козней Пьеро де Медичи казался исполненным решимости оставаться в единстве с королем Неаполя, и было очевидно, что всё, что ни будет сделано для того, чтобы отделить первого от второго, окажется тщетным. Лодовико Сфорца, понимавший, сколь вредной для его чаяний окажется Флоренция, попади она в руки врагов его, ибо оная прежде всегда служила для него заслоном, и не упускавший из виду все те опасности, что ему грозили, принял решение позаботиться о своей безопасности. Ему было известно, что арагонцы горят желанием лишить его опеки над его собственным племянником. Правда Фердинандо с крайним тщанием утаивал свои мысли и старался не показывать своего стремления; но Альфонсо, от природы живой и порывистый, не смог удержаться от того, чтобы во всеуслышание не обругать притеснителя своего зятя, и, прислушиваясь не столько к осторожности, сколько к своему злопамятству, он часто позволял срываться с языка угрозам и оскорблениям в отношении управляющего Миланским герцогством. Вдобавок Лодовико знал, что Изабелла, жена Джована Галеаццо, молодая государыня, в мужестве свой пол превосходившая, беспрестанно умоляла своего отца и своего деда по крайней мере укрыть её от той опасности, что грозила как её жизни, так и жизням мужа её и детей, если уж слезы её недостаточно могущественны для побуждения этих двух государей к тому, чтобы извлечь её из недостойного рабства, в коем она была удерживаема. Но ещё более его тревожила та ненависть, кою народы Миланского герцогства испытывали к нему, либо из-за его бесчинств, либо из сострадания к Джовану Галеаццо, законному их правителю. Он постарался внушить недоверие к арагонцам и вознамерился заставить поверить в то, что замысел оных заключается в овладении этим герцогством на основании давних прав, зиждущихся на завещании Филиппо Мариа Висконти, которое установило наследником его Альфонсо, отца Фердинандо, да всё это оказалось тщетно; как он ни намекал, что всё это лишь для того, чтобы облегчить желанный для оных замысел об отнятии у него права управлять Миланским герцогством, он не стал от этого менее ненавистен, и уловки эти оказались неспособны заставить позабыть о его честолюбии и о тех посягательствах, что обычно сопровождают неистовое желание властвовать.

Таким образом Лодовико, тщательно поразмыслив как над состоянием дел, так и о грозивших ему опасностях, принял решение укрепиться новыми союзами. Ввиду этого он посчитал, что должен воспользоваться досадой римского первосвященника на Фердинандо и имеющимся, как тогда полагали, у венецианцев желанием узреть разрыв союза столь долгое время противного намерениям их; следовательно, он предложил двум этим державам учинить с ним другой союз ради сохранения их общих выгод.

Но в сердце Алессандро VI и гнев, и любое другое чувство без труда подчинялись имевшемуся у него безудержному желанию возвысить своих внебрачников. Он любил оных с такой страстью, что стал первым из всех римских первосвященников, кто совсем не устыдился называть их сыновьями своими, а также и того, чтобы признать оных в этом качестве перед всем миром; его предшественники, дабы скрыть по крайней мере часть своего позора, выдали детей своих за собственных племянников. Алессандро, совершенно не находя в то время иного средства для обеспечения их высоким положением в обществе, вел переговоры о женитьбе одного из них на внебрачной дочери Альфонсо, коей было бы дано богатое приданное в виде земли в Неаполитанском королевстве. Пока он имел возможность льститься этой надеждой, он лишь делал вид, что прислушивается к предложению Лодовико, и, возможно, если бы ему было предоставлено то, чего он желал, мир в Италии не оказался бы нарушен столь рано. Фердинандо был не так уж и далёк от этого союза; но Альфонсо, питавший неприязнь к надменности и честолюбию римского первосвященника, ни разу не изъявил желания согласиться на это; однако они никоим образом не выказали своего отвращения; но, порождая каждый день затруднения в отношении качества того государства, что должно было послужить приданным, они продолжили отвлекать римского первосвященника. Алессандро, уязвлённый сим поведением, принял решение предаться советам Лодовико.

В данном случае досада не оказалась для первосвященника единственным побуждением, вдобавок оный обратил слух свой к страху; он видел на службе Фердинандо не только Вирджиньо Орсино, которого благосклонность этого государя, защита флорентийцев и поддержка со стороны гвельфов делали весьма могущественным в Церковном государстве, но еще и Просперо и Фабрицио Колоннези, глав дома их. С другой стороны, кардинал сан Пьеро ин Винкола, особа с большим влиянием, опасаясь, как бы римский первосвященник не покусился на его жизнь, укрылся в замке Остии, которым он владел как епископ этого города; прежде он был открытым врагом Фердинандо, против которого он некогда возбудил Систо IV, дядю своего, а затем и Инноченто VIII, однако впоследствии он помирился с этим государём и меж ними имелись тесные дружеские связи.

Сенат Венеции не показался стремящимся вступить в союз так, как это поначалу вообразили себе. Правда, что разлад среди союзников благоприятствовал их взглядам; но, с другой стороны, оный был удерживаем опасением вероломства первосвященника, уже ставшего подозрительным для всех; сенат еще не забыл о тех союзах, которые республика ранее учинила с Систо IV и Инноченто VIII, предшественниками Алессандро. Первый доставил венецианцам лишь множество хлопот и затруднений без какой-либо выгоды; что касается второго, то в самый разгар войны против герцога Феррары, в которую Систо их ранее вовлёк, сей римский первосвященник внезапно переменил взгляды, и, не довольствуясь использованием духовного оружия против оных, он ещё и объединил свои мирские силы с силами остальной части Италии, дабы напасть на них.

Но когда искусность и старание Лодовико рассеяли недоверие сената, многих членов коего он сумел перетянуть на свою сторону частным образом, был заключён наконец новый союз, в апреле года 1493, между римским первосвященником, венецианцами и Джованом Галеаццо, герцогом Милана, от имени коего всегда вершились дела сего государства; этот договор имел целью всеобщую безопасность союзников и в частности сохранение правления Лодовико. Там было оговорено, что и сенат Венеции, и герцог Милана незамедлительно повелят двум сотням латников каждый двинуться в Рим, ради обеспечения безопасности Церковного государства и особы первосвященника, и что с данными войсками, или даже с более значительными, если возникнет потребность, они окажут ему помощь в деле захвата тех замков, коими обладал Вирджиньо Орсино.

Вся Италия оказалась встревожена размежеванием герцога Милана с его первыми союзниками и разрывом договора, что более двенадцати лет обеспечивал всеобщую безопасность; эти опасения были основаны тем лучше, что союзники недвусмысленно поручились друг перед другом никоим образом не принимать частных обязательств без согласия остальных. Так закончился сей союз, что прежде удерживал дела Италии в надлежащем равновесии, и случилось это при таких обстоятельствах, когда недоверие и досада, сподвигавшие одних государей против других, могли принести для всей Италии только лишь гибель.

Герцог Калабрии и Пьеро де Медичи, полагавшие, что выгоднее упреждать врагов своих, нежели оказаться упрежденными оными, охотно прислушивались к Просперо и Фабрицио Колоннези. Эти вельможи, подстрекаемые кардиналом сан Пьеро ин Винкола, предлагали захватить город Рим врасплох с помощью своих состолен (compagnies, compagnie) из латников, при содействии со стороны гибеллинов. Они желали быть поддержаны в данном предприятии ещё и силами Орсини, а также, чтобы Альфонсо приблизился к Риму, через три дня после их входа в сей город, дабы быть в пределах досягаемости для оказания им помощи. Но Фердинандо, который имел желанием скорее умиротворение разума римского первосвященника, нежели ещё большее ожесточение оного, и даже хотел исправить ту неосторожность действий, кою позволяли себе до того времени, полностью отклонил это предложение; будучи весьма далёк от того, чтобы усматривать в оном безопасное средство, он, напротив, предвидел в нём лишь источник тысячи печалей и тысячи опасностей. Следовательно, он решил направить всю свою заботу, но искренне, на то, чтобы уладить возникшую по поводу вышеупомянутых замков рознь, льстясь, что, если сии семена раздора окажутся однажды задушены, спокойствие в Италии без труда восстановится само по себе.

Но, удаляя причину чего-либо, никогда не устраняем тех действий, кои она уже произвела; а поскольку страх никогда не упустит возможность как преувеличить опасность, так и воспрепятствовать тому, чтобы все наши предосторожности оказались способны всецело унять наше беспокойство, то и Лодовико не смогло успокоить ранее им предпринятое. Побуждения, заставившие римского первосвященника и венецианцев вступить в союз, были столь отличны от его собственных, что он сомневался в способностях оного просуществовать долгое время; предвидя, следовательно, что могут случиться какие-либо происшествия, которые еще увеличат дурное состояние его дел, он захотел извести зло на корню, не уделяя внимание тем затруднениям, которые его поведение могло породить впоследствии. Он не поразмыслил о том, что ничто не является более опасным, чем излишне мощное для заболевания и силы больного превосходящее лекарство; и, как если бы не оказалось никакого иного средства избежать сей опасности, кроме как броситься в объятия опасности ещё большей, он, не доверяя своим собственным силам и дружбе итальянцев, принял решение призвать себе на помощь иноземцев. Поэтому он вознамерился ничего не упустить для того, чтобы побудить Шарля VIII, короля Франции, войти в Неаполитанское королевство и придать цену тем имевшим место притязаниям, что зиждились на давних правах Анжуйского дома.

Неаполитанское королевство, которое и указы о даче во владение, даруемые первосвященниками римской церкви, давней вотчиной коей оно является, и грамоты их невпопад именуют королевством Сицилии по эту сторону от Маяка, было пожаловано римским первосвященником Урбаном IV в году 1274, вместе с островом Сицилия, под названием Королевство Двух Сицилий (одна по эту, а другая по ту сторону от Маяка), Шарлю, графу Анжу и Прованса, брату святого Луи, короля Франции. Ранее Манфред, внебрачный сын императора Фридриха, захватил это королевство, на которое у него не имелось никаких прав; но вскоре он был лишен оного соперником своим, который убил его, разбив наголову его войско. Победитель силой оружия приобрёл эти новые государства, что ранее были ему пожалованы Святым престолом. После его смерти Карло (Шарль), сын его, коего итальянцы назвали Карло II, дабы отличать оного от отца его, наследовал ему, а преемником его самого оказался собственный его сын Роберто (Робер).

Поскольку государь сей не оставлял после себя мужского потомства, Джованна (Жанна), дочь Карло (Шарля), герцога Калабрии, умершего во цвете лет прежде Роберто, отца его, взошла на престол после своего деда. Слабость пола молодой королевы и распутство её заставили вскоре презирать её власть; презрение сие стало источником тех смут, что возвысились в Неаполитанском королевстве между различными ветвями, ведшими свой род от Карло II, прадеда молодой королевы. В этих обстоятельствах Джованна, не усматривая никакого иного способа удержаться у власти, усыновила Луи, герцога Анжу, брата Шарля V, короля Франции, прозванного Мудрым за то, что он многажды одерживал верх на войне скорее посредством мудрого образа действий, нежели давая сражения.

После насильственной смерти Джованны, когда Карло ди Дураццо (Шарль дё Дюраззо), также ведший свой род от Шарля I, вступил во владение королевством, Луи, герцог Анжу, прошел в Италию с многочисленным войском; но он, уже готовый восторжествовать над своими врагами, скончался от лихорадки в Апулии. Таким образом второй Анжуйский дом не пожал иных плодов от усыновления Джованны, кроме графства Прованс, которое прежде неизменно оказывалось под властью королей, ведших свой род от Шарля I. Между тем усыновление сие послужило для Луи, сына Луи д' Анжу, а затем и для внука его, того же имени, предлогом для того, чтобы неоднократно совершать покушения, хотя и бесплодные, на Неаполитанское королевство, по подстрекательству римских первосвященников, когда эти последние были в ссоре с королями этого государства.

Преемником Карло ди Дураццо стал Ладислао (Владислав), сын его, который умер бездетным в году 1414. После его смерти венец опустился на голову Джованны II (Жанны II), сестры его, - роковое имя для королевства и двух королев, которые, к несчастью, оказались слишком похожи друг на друга своим дурным руководством и своей развращённостью. Джованна, доверяя управление государством тем, кто имел более всего участия в её распутствах, вскоре оказалась доведена Луи III, герцогом Анжу, поддержанным римским первосвященником Мартино V, до такой крайности, что в конце концов ей пришлось, за неимением иной возможности, усыновить Альфонсо, короля Арагона и Сицилии; но, рассорившись с ним вскоре после этого, она отменила усыновление его под предлогом неблагодарности. Затем она усыновила того самого Луи д'Анжу, чье оружие ранее вынудило её обратить свой взор на Альфонсо, которого она заставила, с помощью Луи, покинуть владения свои, коими и обладала мирно до конца своих дней. Умирая, она назначила наследником в том завещании, что было обнародовано тогда, Рёне, герцога Анжу и графа Прованса, брата Луи, её приемного сына, умершего за некоторое время до неё.

Но, так как это постановление королевы было не по вкусу многим баронам королевства, да ещё и распространился слух о подмене завещания баронами города Неаполя, часть вельмож и народа предложили венец Альфонсо. Таков оказался источник распрей Альфонсо и Рёне, что разрывали это прекрасное королевство на протяжении многих лет; ибо эти два соперника стали оспаривать друг у друга венец не столько с помощью собственных сил, сколько посредством сил самой этой страны; из этого развились две отмежи (factions, fazioni) - арагонская и анжуйская, что не угасли полностью и по сей день. Впоследствии отмежи сии принялись переменять предлоги, ради подкрепления прав своих, ибо римские первосвященники, руководствуясь скорее собственными выгодами и обстоятельствами времени, нежели справедливостью, стали жаловать свои указы о даче во владение то одному, то другому из двух этих соперников.

В конце концов Альфонсо, более могущественный и более смелый, чем его соперник, оказался победителем; но он, не оставляя после себя никаких законнорожденных детей, передал Неаполитанское королевство посредством завещания Фердинандо, своему внебрачному сыну, не упоминая Хуана, своего собственного брата, что наследовал ему в королевствах Арагона и Сицилии. Вскоре после смерти своего отца Фердинандо подвергся нападению Жана д'Анжу, сына Рёне, поддержанного главными баронами королевства. Новый король оборонился весьма мужественно и успешно; он даже оказался достаточно удачлив в том, чтобы лишить своих врагов возможности беспокоить его каким-либо образом в течение всей жизни Рёне, который пережил своего собственного сына на несколько лет.

Рёне, умирая без мужского потомства, назначил наследником государств своих и прав Шарля, сына своего брата, который, также умерший бездетным несколько лет спустя, составил своё завещание в пользу Луи XI, короля Франции. Таким образом, вследствие смерти Шарля, Луи XI не только присоединил к венцу герцогство Анжу, ни разу не переходившее по наследству в женские руки, но еще и вступил во владение Провансом, хотя герцог Лотарингии, сын дочери Рёне, отстаивал своё право на это графство. Луи мог также притязать, в силу завещания Шарля д'Анжу, на права Анжуйского дома, касавшиеся Неаполитанского королевства; но он всегда казался далёким от того, чтобы предпринять что-либо в Италии.

После смерти Луи XI, Фердинандо, король Неаполя, встретил в лице Шарля VIII, сына и преемника этого короля, могущественного противника, подле которого у врагов его имелась благоприятная возможность оказывать своё пагубное влияние. Действительно, Франция, начиная с правления Карла Великого, возможно, никогда не была столь цветущей; она лелеяла тогда на лоне своём народ многочисленный, могущественный, богатый, воинственный, исполненный рвения во имя славы и грозный для соседей своих, чьим уважением в то же самое время он располагал. Границы королевства были только что значительно отодвинуты за рубежи трех частей прежней Галлии. Минуло едва сорок лет с тех пор, как Шарль VII, прозванный Победоносным из-за частых побед, упрочивших на голове его шаткий венец, присоединил к своему владению Нормандию и Гиень, коими прежде владели англичане. В последние годы правления Луи XI графство Прованс и герцогство Бургундия разделили ту же судьбу; а совсем недавно Шарль VIII прибавил к своим государствам Бретань, благодаря своему браку с наследницей этой области. Этот государь с колыбели чувствовал в себе склонность к завоеванию Неаполитанского королевства, которое он рассматривал как по праву ему принадлежащее. Его любимцы немало позаботились о поддержании сей склонности, наполняя разум его пустыми мыслями и льстивыми замыслами. Они предлагали ему сие предприятие как средство превзойти славу всех его предшественников, беспрестанно ему повторяя, что он без труда низвергнет Османскую империю, как только станет хозяином Неаполитанского королевства.

Эти настроения, уже известные почти всем, заставили Лодовико Сфорца надеяться на то, что будет нетрудно вовлечь Шарля VIII в свои намерения, особенно уже имея немалый доступ ко двору Франции, где и Галеццо, брат его, и сам он всегда сохраняли с большой заботой те связи, кои ранее почал там Франческо Сфорца, отец их. Луи XI, бывший, как мы уже об этом сказали, очень далёк от того, чтобы помышлять об Италии, дал Франческо, приблизительно тридцать лет назад, город Савону в вотчину и уступил ему имевшиеся у него, согласно его утверждениям, права на государство Генуи, которое ранее признало своим повелителем Шарля VII, отца его. Поэтому Сфорца всегда выказывал ему знаки признательности, либо посредством советов своих, либо той помощью, кою он предоставлял ему при случае. Тем не менее Лодовико, считавший, что опасно совсем в одиночку пробуждать подобную бурю, и желавший придать больший вес переговорам, кои он намеревался начать с Францией, приложил все свои усилия к тому, чтобы вовлечь римского первосвященника в свой замысел. Для этого он затронул честолюбие оного и досаду его, представляя ему, что тщетно надеяться на то, что государи Италии окажут ему когда-либо помощь - хоть в деле отмщения Фердинандо за его презрение, хоть в деле приобретения для семьи его значительного положения в обществе. Первосвященник уступил без сопротивления, то ли из любви к новизне, то ли поскольку он льстился вынудить арагонцев удовлетворить его требования.

Поэтому римский первосвященник и Лодовико, сговорившись друг с другом, тайно послали во Францию надежных людей, дабы разведать мысли как короля, так и тех, кто располагал наибольшей частью его доверия. Поскольку состояние дел находилось в согласии с желаниями их, Лодовико, всецело предаваясь своему замыслу, послал Карло да Барбиано, графа Бельджойозо, в качестве посла во Францию, окрашивая сей поступок предлогами, весьма отличными от подлинной цели. Вначале этот посланник провёл переговоры с глазу на глаз с королём и порознь с главными его сановниками; наконец он получил гласный приём в совете короля, где оказались все вельможи и священнослужители, что находились в то время при дворе. Именно такую, как говорят, торжественную речь он там произнёс:

"Государь, если и было бы возможно подвергнуть подозрению искренность и добросовестность Лодовико Сфорца, который сегодня предлагает свои деньги и свои войска Вашему Величеству, дабы побудить его к завоеванию Неаполитанского королевства, то я дал бы залогом сего ту искреннюю приверженность, что прежде у отца его, у его брата и у него самого неизменно была к королю Луи XI, отцу вашему, и к вашей высочайшей особе. Но, дабы стереть без следа столь легкомысленное подозрение, давайте рассмотрим, какую выгоду Лодовико должен извлечь из этого похода, что может оказаться для него весьма гибельным. Должен ли он надеяться на какую-то иную пользу, кроме справедливого отмщения за те оскорбления, что он ранее получил от арагонцев? Ваше Величество, напротив, ожидает бессмертная слава; победа отдаст в ваши руки цветущее королевство и облегчит вам исполнение замыслов еще более блестящих. Но давайте допустим на мгновение, что предприятие сие терпит неудачу и что надежды мои обмануты - может ли могущество Вашего Величества понести от этого хоть малейший ущерб, в то время как Лодовико, являясь целью для ненависти многих и презираемый всеми, закроет раз и навсегда для себя всякое убежище в Италии из-за своего союза с Вашим Величеством? После этого найдётся ли кто-либо достаточно подозрительный для того, чтобы не доверять намерениям государя, положение которого в настоящем деле всегда будет хуже положения Вашего Величества, что бы ни могло случиться?

К тому же побуждения к этому великому предприятию столь неотложны, что они не позволяют предаваться колебаниям и мгновения; ибо всё то, что сподвигает обычно к великим делам, оказывается объединено в сём случае. Основания Вашего Величества - справедливы, победа - легка, а тот плод, что будет причитаться вам от этого, достоин быть оплачен долгими трудами; Анжуйский дом, наследником коего вы являетесь, обладает бесспорными правами на Неаполитанское королевство, и все убеждены в справедливости ваших притязаний на наследство потомков Шарля, этого государя королевской крови Франции, что первым вступил во владение Неаполитанским королевством с помощью оружия и в силу пожалования римских первосвященников.

Завоевание это столь же легко, сколь и дозволяемо справедливостью оного; силы короля Неаполя и могущество его намного уступают силам первого и наимогущественнейшего властителя христианского мира; слава французского имени прочно утвердилась по всей земле, оружие Франции - ужас для всех народов, и все эти превосходства признаются повсеместно. Герцоги д'Анжу, как ни слабы они были, никогда не совершали нападения на Неаполитанское королевство без того, чтобы не довести оное до последней крайности, а тот же Жан, сын Рёне, несомненно, одержал бы верх над правящим сегодня Фердинандо, если бы победа не оказалась вырвана у него римским первосвященником Пио II и, самое главное, Франческо Сфорца, который воспрепятствовал его успехам по приказу вашего предшественника. Посему, какая же слава, какие успехи ожидают оружие великого короля, который, находя условия намного более благоприятные, встречает препятствий меньше, нежели находили когда-либо оные Рёне и Жан д'Анжу? Те же самые державы, которые ранее воспротивились их успехам, сегодня содействуют его победам; они будут ощутимо способствовать оным, располагая возможностями для посягательства на Неаполитанское королевство: римский первосвященник - с суши, благодаря близости его государств к владениям Фердинандо, а герцог Милана - со стороны моря, удобствуясь Генуей. Все пути будут открыты для ратей Франции, ибо пожелают ли венецианцы, особенно к пользе Фердинандо, являющегося главнейшим врагом их, подвергнуть себя расходам большим, а опасностям ещё большим, либо разорвать тот союз, что они поддерживают столь долгое время с Вашим Величеством и с вашими предшественниками? С другой стороны, можно ли убедить себя в том, что флорентийцы предадут забвению давнюю природную склонность свою ко Франции? Но давайте предположим на мгновение, что они оказались способны на это, - смогут ли они отсрочить победы французов? Разве прежде не оказались неоднократно свидетелями того, как сей воинственный народ переходит Альпы наперекор всей Италии? Какие только победы, какие только торжествования не явились плодом мужества его! Никогда французское королевство не было ни более благоденствующим, ни более могущественным, нежели сегодня; никогда не было легче для оного поддерживать с соседями своими мир прочный и долговременный. Несомненно, что стечение столь благоприятных обстоятельств побудило бы Луи XI к этому предприятию. К тому же те преграды, что изглаживаются перед вами, вырастают перед вашими врагами; анжуйская сторона и сегодня сильна в Неаполитанском королевстве; столькие государи и бароны, пребывающие уже несколько лет в несправедливом изгнании, имеют там друзей и вассалов, что дышат лишь местью; Фердинандо во все времена столь дурно обходился с дворянством и народом, как и с самими сторонниками своими, его вероломство, его алчность столь явны, а примеры его жестокости, а равно и жестокости Альфонсо, сына его, столь ненавистны и столь ужасны, что один лишь слух о вашем походе неминуемо станет причиной переворота в государстве. Для меня залогом этого являются ненависть людей к самому имени Арагона и свежая ещё память о той справедливости и о той человечности, что заставляли их любить тех королей, коих дала им Франция. Едва французские войска перейдут горы, едва ваша морская рать будет собрана в пристани Генуи, Фердинандо и дети его, одолеваемые угрызениями совести, станут помышлять скорее о бегстве, нежели об оказании вам сопротивления.

Плодом той победы, что обойдётся вам столь малой ценой, станет, Государь, возвращение вашему дому королевства, которое, хотя и уступает Франции, является тем не менее достаточно значительным из-за своих богатств и своей протяжённости, и из которого французы смогут извлекать немалые выгоды. Я расписал бы всё это в подробностях Вашему Величеству, если бы не знал, что французское благородство ставит пред собой более возвышенные цели, что у столь великодушного и столь славного короля имеются взгляды более достойные величия его, и что, мало занятый своей личной выгодой, он помышляет лишь о всеобщем благополучии христианского мира. Итак, имея целью привнесение войны в дом врагов веры нашей, какие благоприятные условия более значительны, какой случай более подходящий, какое местоположение более удобно, нежели всё это, предоставляемое обладанием Неаполитанским королевством? Море, отделяющее его от Грециии, имеет в некоторых местах не более семидесяти миль пути. Из этой области, угнетаемой, терзаемой турками и жаждущей лишь своего освобождения христианскими государями, легко проникнуть до средины земель неверных и разрушить Константинополь, престол и столицу их империи. Эх, да кто способен образовать замыслы столь благородные и столь достойные веры нашей, если не вы, Государь, вы, кому Бог дал силы столь грозные, вы, кто несёт звание христианнейшего короля, вы, имеющий примером для себя тех великих королей, престол коих вы занимаете, что прежде столько раз покидали свои государства, то чтобы пойти освобождать Церковь от притеснений угнетателей её, то дабы учинить войну с неверными и вырвать у них Гроб Господень; доблестные деяния, которые вознесли до неба славу и величие королей Франции? Таковыми оказались и те подвиги, что дали прозвище Великий и Римскую империю тому французскому герою, имя коего носит Ваше Величество. Время предоставляет вам возможность обрести и славу, и прославленное прозвище сего завоевателя.

Но излишне растрачивать ценное время, предлагая вам причины для завоевания, словно необходимость возвращения вашего собственного владения сама по себе не побуждала вас к этому в достаточной мере. Действительно, как же позорно будет для Франции пренебречь счастливыми обстоятельствами и мириться и далее с тем, что Фердинандо удерживает у Вашего Величества цветущее королевство, коим обладали один за другим почти две сотни лет государи вашей крови и кое столь законно вам принадлежит? Вашу славу затрагивает вопрос о завоевании этих государств, а вашу благочестивость - избавление от жестокого гнёта каталонцев того народа, что обожает вас и страстно желает владычества своего законного государя.

Посему предприятие сие справедливо, легко и необходимо; наконец, оно является столь же славным, сколь и соответствующим вере, ибо открывает вам путь к иным предприятиям, христианнейшего короля достойным. Это даже не люди, это сам Господь, Государь, призывает вас посредством обстоятельств столь удивительных и сулит вам с самого начала жизненного пути отраднейшие успехи. Действительно, есть ли что-либо радостнее для государя, чем отыскание славы своей и своего величия в деле претворения того замысла, что должен достать всеобщую безопасность, а поспособствовать благополучию веры и чести оной и того более?"

Без благосклонности речь сия была выслушана французскими вельможами, в особенности теми, кому благородство происхождения или опыт в управлении делами придавали более всего влияния в государстве. Они рассматривали эту войну как весьма трудную и опасную, поскольку надлежало послать войска в государство иноземное, очень удалённое от Франции, и бороться с врагами, что слыли весьма могущественными. Говорили все только что об осмотрительности Фердинандо, да о воинской доблести Альфонсо, и не сомневались, что первый, за тридцать пять лет правления, премного обогатил свои накопления добычей, полученной от стольких погубленных им прежде дворян.

Они считали, что король сам по себе слишком слаб для столь великой ноши, и это притом, что у любимцев его нет ни достаточного опыта, ни достаточных знаний для управления государством и для ведения войны; что беспорядок властвует в казне, в то время как поход сей требует больших денег; что должно помнить об изворотливости и ухищрениях итальянцев и, самое главное, внушить себе то, что никто из них, не исключая и Лодовико Сфорца, уже достаточно опороченного в Италии своей недобросовестностью, не станет испытывать удовольствия при виде неаполитанского венца на голове короля Франции; что, следовательно, победить будет трудно, а сохранить те завоевания, что, возможно, будут сделаны, - ещё труднее; что Луи XI, который всегда рассматривал суть вещей, никогда не позволяя застать себя врасплох обманчивой внешностью, неизменно отвергал всяческие походы за горы и оставлял в небрежении свои права на Неаполитанское королевство; что он всегда утверждал, что послать войска в Италию значит отправиться с немалыми расходами за великими тяготами и с лихвой оплатить кровью французской неизбежные опасности; что если желают взяться за осуществление этого похода, то, следовательно, надобно прежде всего положить конец тем разногласиям, что имеются с соседними державами; что есть опасные смена раздора между Шарлем VIII и Фернандо, королём Испании, и веские основания не питать доверие к этой стороне; что должно остерегаться не только ревности Максимилиана, короля римлян, и Филиппа, эрцгерцога Австрии, сына его, но ещё и злопамятства их за нанесённые им ранее оскорбления; что невозможно примириться со всеми этими государями, не приходя с ними к соглашению в некоторых убыточных для государства делах. Но, добавляли они, какое бы соглашение ни удалось заключить, окажется ли подобное примирение достаточно искренним? Как удостовериться в том, что, буде постигнет войско короля какое-либо несчастье в Италии, эти государи не предпримут что-либо против Франции? Вдобавок они говорили, что не нужно льститься тем, что мир, заключённый несколько месяцев назад с Генри VII, королем Англии, имеет больше власти над разумом его, нежели врождённая ненависть англичан к Франции, особенно в то время, когда существует уверенность, что подписал он договор сей лишь потому, что усилия короля римлян оказались несоответствующими ранее сделанному им обещанию осадить город Болонья.

Таковы были те речи, что вельможи держали меж собой, и те доводы, что они приводили королю, дабы отвратить оного от этого похода. Жак дё Гравиль, адмирал Франции, который, несмотря на уменьшение своего влияния, всё еще сохранял часть той власти, которую его осторожность приобрела ему ранее, оказался одним из тех, кто говорил молодому королю с большей убедительностью; но Шарль охотнее внимал советовавшим ему противное. Сей государь, двадцати двух лет от роду и от природы к делам малопригодный, обращал слух свой лишь к страсти властвовать и к своему стремлению к славе; вот почему он следовал в данном случае только за своими природными легкомысленностью и порывистостью, не удосуживаясь поразмышлять о своём намерении. С тех пор, как он перестал быть под опекой Анны, герцогини Бурбон, сестры своей, он выказывал мало доверия вельможам королевства, то ли поскольку он полагал, что должно поступать таким образом, то ли имея целью следование советам отца своего. Поэтому, пренебрегая мнением адмирала и тех прочих, что во время его малолетства имели более всего участия в управлении, он предавался людям новым, бывшим в большинстве случаев его слугами начиная с самого раннего его детства. Те из них, кто занимал первое место в его милости, настойчиво подталкивали его к тому, чтобы встать на путь завоевания Неаполя: одни будучи подкуплены подарками и обещаниями посла Лодовико Сфорца, сумевшего употребить все возможные средств для того, чтобы перетянуть их на свою сторону, другие в надежде приобрести должности в Неаполитанском королевстве или получить от римского первосвященника доходные места и церковные саны.

Этьен дё Вэск, уроженец Лангедока, человек низкого происхождения, слуга короля и впоследствии сенешаль Бокера, был первым из этих любимцев. За ним - Гийом Бриссонне, который, ставший из торговца сначала главным сборщиком средств, а затем епископом Сен-Мало, удерживал второй ряд в милости короля; он не только был ответственен за управление денежными средствами, но ещё и, несмотря на его невеликие способности, принимал участие, вместе с Этьеном дё Вэском, другом своим, в ведении дел наиболее значительных.

Просьбы графа Бельджойозо были, кроме того, подкрепляемы ходатайствами Антонелло да Сан Северино (государя Салерно, Бернардино), государя Бизиньяно (из того же дома) и нескольких других баронов, изгнанных из Неаполитанского королевства и уже много лет укрывавшихся во Франции. Эти недовольные и прежде беспрестанно воодушевляли Шарля на этот поход, ведя беседы с ним только что о дурном положении или, скорее, об отчаянии народов этого королевства, да о силе тех сторонников, что, согласно их утверждениям, они там имеют.

В сём разнообразии суждений прошло много дней, но ничего так и не было определено. Вельможи не одни испытывали сомнение в том, какое решение принять; король сам немало колебался на сей счёт. Побуждаемый, с одной стороны, стремлением к славе и к распространению своего господства, но удерживаемый страхом с другой, он то пребывал в нерешительности, то переходил к мнению противному тому, к коему сам только что примкнул. Но, в конце концов, его склонность и злополучная судьба Италии одержали над ним верх; следовательно, он заключил договор с послом Лодовико, втайне от всех; лишь епископ Сен-Мало и сенешаль Бокера приняли участие в этих переговорах. Условия этого договора, которые на протяжении многих месяцев оставались в тайне, были вкратце таковы: что король отправится лично или повелит двинуть войско в Италию, дабы напасть на Неаполитанское королевство; что герцог Милана даст ему проход через свои государства; что он предоставит ему пятьсот латников за свой счет и позволит вооружить в Генуе столько кораблей, сколько тот сочтёт надлежащим; помимо этого, он брал на себя обязательство одолжить королю двести тысяч дукатов до отбытия оного из Франции. С другой стороны, король обязывался оборонять Миланское герцогство против всех и вся, а именно поддерживать правление Лодовико и содержать в Асти, городе, принадлежавшем герцогу Орлеанскому, две сотни копий всё то время, что будет длиться война, дабы всегда быть в пределах досягаемости для оказания помощи Миланскому герцогству. Именно в то время или немногим позже король вдобавок пообещал посредством отдельного письменного обязательства, подписанного им собственноручно, дать Лодовико, тотчас же после завоевание Неаполитанского королевства, княжество Таранто.

Текст переведен по изданию: Histoire d'Italie de l'annee 1492 a l'annee 1532 par Francesco Guicciardini. Paris. 1836