Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

О ЗАПИСЯХ ИНОСТРАНЦЕВ КАК ИСТОЧНИКЕ ПО ИСТОРИИ РУССКОГО ЯЗЫКА

(Ларин Б. А. О записях иностранцев как источнике по истории русского языка // Труды юбилейной науч. сессии Ленингр. ун-та. Секция филол. наук. Л., 1946. С. 71-85.)

1

§ 1. Наши историки давно уже ставят иностранные свидетельства о России в один ряд с такими источниками, как летописи и юридические акты. Ряд исторических исследований последнего времени строит самые яркие свои страницы на анализе зарубежных материалов. Акад. Р. Ю. Виппер в последней переработке книги «Иван Грозный» придает исключительное значение показаниям Генриха Штадена и Альберта Шлихтинга об опричнине. Как раньше акад. В. Г. Васильевский, так и в последние годы проф. М. Д. Приселков и акад. Б. Д. Греков мастерски использовали византийские и восточные источники в исследованиях о Киевской Руси. Десятки книг посвящены изданиям и анализу сказаний иностранцев о России (книги Ключевского, Замысловского, Середонина, Полосина, акад. Ю.В.Готье). Широко привлекают западноевропейские отражения и литературоведы (ср. за последние годы ряд работ М. П. Алексеева, В. М. Жирмунского, Н. К. Гудзия, П. Н. Беркова и др.).

В истории русского языка только немногие данные из древнейших иноземных источников нашли себе применение, да и то лишь у таких смелых и проницательных ученых, как акад. А.А.Шахматов и Н.Н.Дурново, а в последнее время у В. В. Виноградова. [8]

Н.Н.Дурново в своем классическом «Введении в историю русского языка» (Brno, 1927) посвятил заключительную главу рассмотрению свидетельств Константина Порфирородного и некоторых других подобных источников. Однако даже и это встретило реакцию со стороны наиболее закоснелых в своей враждебности и недоверии ко всему иноземному русистов. Путь скептического отказа от затрудняющих материалов — это недостойный путь наименьшего усилия. Названия днепровских порогов у Константина Порфирородного останутся одним из ценнейших источников по языку Киевской Руси X в., тем более, что мы никакими своими источниками для этого времени не располагаем:

§ 2. В этой связи укажу еще на один источник, русистам совсем не известный, относящийся к середине XII в. Источник этот дает всего несколько русских слов, но даже такие крупицы должны быть подобраны и при тщательной филологической разработке найдут достойное место в историко-лингвистических исследованиях.

Византийский ученый Иоанн Цеце (1110-1180) включил в свою поэму «Теогония» (середина XII в.) ряд образцов множества языков и наречий, какие можно было слышать «в царице городов» — Константинополе в его время. В этом перечне есть такие строки (стихи 26-28):

Πάλιν τοίς ρως ώς δχονσιγ εθος προσαγορεύω
υγίαινε αδελφέ άδελφίτξα καλή ήμέρα σου
το σδρα[β]πράτε σέστριτζα
χαι (το)δόβρα δένη λέγω.

Цитирую по изданию И. Моравчика: Moravcsik J. Barbarische Spracheste in der Theogonie des Johannes Tzetzes: Byzantinischeugriechische Jahrbueher / Hrsg. von. prof. Nikos A. Bees. Athen, 1930. Bd. 7, H. 3-4. S. 356.

Помимо интереса, какой представляет самая документация обычной разговорной формулы приветствия в XII в.: «Сдра(в), брате, сестрицо! Добро(й) день!», — мы найдем здесь не лишенные значения данные для исторической грамматики. Здесь отражено и исчезновение слабых глухих в конечном и начальном слоге (сдрав < съдравъ) для середины XII в., и задержка пазвука на месте конечного ь (дени) уже при полном исчезновении конечного ъ (сдрав) (можно допустить и другое понимание: добра дени — как форму родительного падежа, притом с флексией основ на и (і), как добра пути). Запись ςέςτριτςα и δόβρα c α на конце следует понимать — по соотношению с русской передачей греческого а как о (порода из Παρα'δεισος) — как добро(й) и сестрицо (с отвердением ц, вм. сестрице). Утрату конечного β в σδρα легко понять как явление sandhi перед следующим б в брате. Написание πράτε вм. βράτε надо отнести на счет копиистов, так как текст дошел до нас в рукописи XV в. после ряда искажающих копировок. Написание σ в σδρα, возможно, указывает на сохранение в середине XII в. с (глухого), лишь позднее подвергшегося озвончению.

Возможны и другие выводы и наблюдения над этой записью формулы для приветствия, остававшейся в употреблении еще до XIX в. Я настаиваю лишь на необходимости привлечь и этот немаловажный источник по языку XII в. не только в построение истории разговорной речи, но и общей исторической грамматики русского языка.

§ 3. Иноземные источники не имеют никаких преимуществ перед туземными, когда они содержат данные о литературном языке. Даже те немногие из них, которые [9] искусно составлены и точны, беднее и оспоримее в этом случае, чем прямые русские источники. Драгоценны для нас свидетельства иностранцев о разговорном языке, так как он почти не отражен в древнерусской письменности, — прежде всего в силу постоянного осознанного противоположения книжного языка, осененного высоким авторитетом религии, «мирскому просторечию».

В чешском журнале «Slovo a Slovesnost» (v Praze), за 1939 г., s. 239, была напечатана статья А. Флоровского «Ruska mluvnice ceskeho jezuity z. r. 1690» (т. е. «Русская грамматика чешского иезуита», 1690).

Флоровский знакомит нас в этой статье с книгой «Exemplar Characteris Moscovitico-Ruthenici Biblici et usualis Nissae». А.Д.МДСХС (1690) (т.е. «Образцы письма Московско-Русского Библейского и обычного»). А. Флоровский убедительно доказывает, что эта книга, высоко оцененная еще Дурихом в 1787 г. (письмо Дуриха к Иос. Добровскому), составлена чешским иезуитом Juri David (Юрием Давидом), который пробыл в Московском государстве с 1686 по 1689 г. Он составил это руководство, как сам об этом сообщает, на основе грамматики Мелетия Смотрицкого (московское издание 1648 г.). Мысль об этом руководстве, по его же словам в предисловии, подал ему швед Спарвенфельд, предложивший перевести на латинский язык славянскую грамматику Смотрицкого. Задача и характер книги Ю. Давида коротко и ясно определены в его пространном предисловии. Чтобы подвести миссионеров католической церкви к пользованию славянскими церковными книгами: alphabetum et quaedam ео pertinentia sculpi curarem, usibus illorum serviturum, qui olim seu in Magna Russia, Cir-cassia, Walachia, seu Serbia, Sclavonia, Bulgaria, Bosnia pro re Christiana sunt laboraturi aut inter gentes illas versaturi, cum linguae huius in plerisque illis regionibus saltern in officiis Ecclesiasticis et libris sit usus. Русский перевод: «Я изготовил (озаботился вырезать) алфавит и еще кое-что к этому относящееся для нужд тех, кто когда-нибудь или в Великой России, Малороссии, Валахии, или в Сербии, Славонии, Болгарии, Боснии будут трудиться для дела христианства или будут действовать среди этих (перечисленных) народов, так как во всех почти указанных странах пользуются таким языком для церковного и книжного употребления». Итак, это — букварь с приложением таблиц склонений и спряжений книжного церковнославянского языка, написанный, полностью следуя грамматике Мелетия Смотрицкого.

Такой иностранный источник, несомненно интересный в плане истории чешско-русских культурных отношений, не представляет интереса для историка русского языка, подобно тому, как и перевод латинского вокабулярия Калепина на церковнославянский язык, выполненный Епифанием Славинецким с несколькими сотрудниками.

Также мало интереса представляет в нашем плане и венский словарь-разговорник, частично изданный В.Ягичем 1, ибо он представляет собой тяжеловесный перевод немецких фраз и слов на церковно-книжный язык XVII в., выполненный немцем. Но чрезвычайно интересны и должны быть изданы два словарика, кратко описанные в статьях П. Сырку: 1) Eine russisch-deutche Phraseologie, рукопись Берлинской Королевской библиотеки, открытая и подробно описанная Сергеем Строевым в 1841 г. (см. его «Описание памятников славяно-русской литературы, хранящихся в Публичных библиотеках Германии и Франции». М., 1841. С. 130-139); 2) Словарик Лауда 1634 г., рукопись, хранящаяся в Бодлеянской библиотеке в Оксфорде 2. Едва ли удастся сделать это ранее полного умиротворения Европы и возобновления международных научных связей. [10]

§ 4. Но мы располагаем возможностью издать по фотокопиям два других первостепенной важности источника в дополнение к изданной уже грамматике и разговорнику Г. В. Лудольфа. Среди всех известных нам иностранных источников выделяются богатством и ценностью своих сообщений именно эти три: 1) Парижский Dictionnaire Moscovite 1586 г. (рукопись Парижской национальной библиотеки); 2) Dictionariolum Russico-Anglicum Ричарда Джемса 1618-1619 г. (рукопись Бодлеянской библиотеки); 3) Grammatica Russica Н. W. Ludoffi, напечатанная в Оксфорде в 1696 г.

Мои долголетние поиски и работа над источниками по разговорным диалектам Московской Руси позволяют мне утверждать, что эти свидетельства иностранцев о русском языке при должной критической обработке дадут несравненно больше для реконструкции диалектов ХѴІ-ХѴІІ вв., чем памятники московской письменности этой поры.

2

§ 5. Где же и как в нашей древней письменности отражена разговорная речь феодальной эпохи?

Прежде всего припоминаются многочисленные диалоги и реплики в наших летописях. В большинстве это литературно обработанные диалоги и реплики, отражающие только в некоторых словарных и фразеологических (а тем самым и синтаксических) элементах подлинную разговорную речь. Вот, к примеру, под 6605 (1097) г. в Лаврентьевском списке летописи рассказ о Любечьском «снеме» (съезде) князей — содержит такую речь:

И глаголаша к собѢ рекуще: «Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору дѣюще, а Половци землю нашю несуть розно, а ради суть, оже межу нами рати. Да нонѣ отселѢ имемся в едино серце и блюдем РускыѢ земли, кождо да держить отчину свою» (по изданию акад. Е.Карского) 3.

В этой речи дан итог долгих споров, многих речей и мотивировка принятого князьями договора. Это не запись, а условное преломление подлинных речей; но некоторые выражения, как «Половци землю нашю несуть розно» или «нонѢ... имемся в едино серце и блюдем РускыѢ земли», можно считать и точной передачей. Не вызывают больших сомнений многие короткие реплики в наиболее драматических моментах летописного повествования. Примером послужит конец известного рассказа об ослеплении князя Василька под тем же годом в той же летописи, с. 261:

«Сташа с ним перешедше мостъ Звиженьскыи на торговищи, и сволокоша с него сорочку кроваву сущю, и вдаша попадьи опрати. Попадья же оправши взложи нь... и плакатися нача попадья яко мертву сущю он ому и очюти плачь и рече: "Кдѣ се есмь?" Они же рекоша ему: "В звиждени городѣ". И впроси воды. Они же даша ему и испи воды... и упомянуся и пощюпа сорочкы и рече: "Чему есте сняли с мене, да бых в той сорочкѣ кровавѣ смерть принялъ и сталъ пред Богомъ"».

Весь этот рассказ, написанный близким князю Васильку лицом, поражает реалистическими деталями, и приведенные реплики кажутся в высокой степени правдоподобными.

Чаще всего в летописях диалоги переданы не прямой, а косвенной речью, сохраняющей содержание, а не форму их. В некоторых случаях даже в этой, не совсем точной передаче можно уловить различия речи князей и слуг или горожан (впрочем, летописи крайне редко нисходят до воспроизведения языка простонародья), но этой теме я посвящаю другую работу. [11]

§ 6. Несколько более надежный материал для реконструкции различных социальных диалектов Московской Руси мы находим в таких документах, как «явки», «скаски» (главным образом, XVII в.), написанных не приказными дьяками, а площадными, или «крестцовыми», подьячими или самими (грамотными) жалобщиками. Но здесь чаще всего мы встречаем не прямую передачу диалекта, а изложение реплик и диалогов, подправленных по нормам делового приказного языка. Поэтому юридические документы этого рода могут быть привлечены во вторую очередь — только в свете готовых результатов от изучения прямых и точных записей разговорной речи.

Как ни сомнительным это покажется наиболее скептическим моим читателям, можно все-таки найти прямые данные о разговорной речи XVII в. в московской же письменности.

Не в повестях, конечно, и не в житиях (хотя и в тех и других изредка встречаются драгоценные вкрапления живых диалектов, например, в сатирических повестях, в Житии Михаила Клопского, в Житии Нила Столбенского, в Сказании Авраамия Палицына и др.), а в сборниках пословиц и, более всего, в одной категории судебных дел. Эти наиболее достоверные записи живой речи находим, хотя фрагментарные и скудные, в столбцах Московского Разряда, содержащих розыскные дела по «слову и делу государеву», т.е. в делах «об оскорблении царского величества», измене и заговорах (богатое собрание этих дел за XVII в. дано в кн.: Новомбергский Н. Слово и дело государево. Т. 1: Процессы до Уложения Алексея Михайловича 1649 г. // Зап. Моск. археол. ин-та. 1911. Т. 14). В этих розысках принято было за правило подклеивать дьячьи записи «пытошных и расспросных речей» обвиняемого и свидетелей. Так как часто вся суть преступления заключалась в словах, то инкриминируемые слова записывались со всею возможною точностью.

Показания свидетелей об инкриминируемых фразах и выражениях часто расходились, и в этих случаях мы, лингвисты, получаем любопытнейший материал: несколько фразеологических вариантов одного речения.

Вот один пример из дела 1627 г. Тюремного сторожа Сеньку обвиняют в том, что он кричал боярскому сыну в драке на пиру: «в меня-де такова ж борода, что у государя» — это со слов свидетелей. Но боярский сын Серый на допросе показал: «Сенька учал меня лаять и я-де ему молыл: "Мужык-де, про что меня лаешь, бороду-де тебе за то выдеру". И он-де Сенька молыл: "Не дери де моей бороды. Мужык де-я государев и борода у меня государева"» 4. Этим последним показанием двусмысленность выражения «борода государева» была устранена или разъяснена в выгодную для обвиняемого сторону, и он был оправдан. Но даже малейшее словесное умаление части государевой строго каралось; когда стрелец «молыл спроста пьян, что ехал он в санях под полостью, что великий государь», то за такое — приказал царь его «разнастав бить батоги нещадно и посадить в тюрьму на неделю, чтоб впредь неповадно было таких непригожих слов говорить» 5.

Как ни важен для нас материал всех этих «непригожих» и «воровских» речей, он довольно однообразен, уводит нередко от повседневной бытовой фразеологии, а потому разработка его не может быть признана первоочередной.

3

§ 7. Я уже назвал три важнейших источника по разговорному языку ХѴІ-ХѴІІ вв. (см. выше, § 4). Их объединяет общность исторических условий и причин их появления. Авторы этих пособий по русском языку — все были посланцами-разведчиками [12] английского (в двух случаях) и французского купечества. Задачи, поставленные перед ними, прекрасно сформулированы в инструкции лидера крупных лондонских купцов XVI в. Себастиана Кабота, данной им в 1553 г. экспедиции на поиски Великого Северного пути, возглавленной сэром Хью Уиллоуби:

«§ 26. С каждым народом и в каждой местности следует поступать обдуманно, и не раздражать народы надменностью, насмешками, презрением или чем-нибудь подобным... § 27. Названия народов каждого острова должны записываться, равно продукты и отрицательные черты страны; следует отмечать характер, качества и обычаи населения, местность, где они живут, какие предметы они более всего желают получить и с какими продуктами они наиболее охотно расстанутся, и какие металлы у них в холмах, горах, потоках, реках, на поверхности земли или в земле» 6.

Этой инструкции в основных элементах своего содержания соответствует и книга Лудольфа, и записи Ричарда Джемса, и разговорник французских купцов с корабля Жана Соважа из Дьеппа. У каждого из этих авторов есть, понятно, и свои специфические интересы. Лудольфа занимают проблемы природоведения и единения христианских церквей. Р.Джемса особенно интересуют воззрения, обычаи народа, история страны, обряды и установления православной церкви. Французских купцов — за пределами торговой разведки — привлекает разве только общество «молодиц». Впрочем, и записная книжка молодого капеллана английского посольства тоже начинается с глагола: «Я люблю... я любила... » и содержит немало выражений с пометой turpiter.

Парижский словарь 1586 г. невелик по объему, он содержит всего 621 двуязычную словарную строку, или «статью». Это наиболее короткий из трех основных наших источников, важный по своей ранней дате, по разнообразию содержания, по обилию фразеологического материала, наконец, по относительной точности записей. Правда, эти первоначально довольно точные записи, видимо, были крайне искажены позднейшими копиистами, и дошедшие до нас два списка этого словаря представляют огромные трудности для филологической критики текста и восстановления первичного чтения. Я посвятил Парижскому словарю 1586 г. и предварительному его исследованию первую свою работу по этой теме десять лет тому назад 7. Теперь я закончил подготовку текста к изданию и исследование о нем, вполне подтвердившее выводы моей статьи 1936 г., и потому не буду сейчас задерживаться на характеристике этого источника. Не стану повторять и опубликованных уже результатов моей работы над книгой Лудольфа Grammatica Russica 8.

Перейду к третьему источнику, о котором пока у нас почти ничего не было напечатано, если не считать очень кратких выдержек в книге акад. И. X. Гамеля «Англичане в России в XVI и XVII столетиях» (СПб., 1865. С. 239-246) и упомянутой выше статье П. Сырку 9.

§ 8. Записная книжка Ричарда Джемса имеет очевидные преимущества перед другими источниками в том, что нам точно известен и ее автор, и время записей, и место ее заполнения. Об авторах и месте составления Парижского словаря мы можем строить только догадки, пусть самые достоверные. О Лудольфе и его книге мы знаем, пожалуй, не меньше, чем о Р.Джемсе, но места и объекты его наблюдений не обозначены, и восстанавливать их мы можем лишь путем очень сложных разысканий да кропотливой проверки наших догадок.

Ряд документов, найденных акад. Гамелем в Московском архиве, свидетельствуют о том, что летом 1618 г. из Лондона в Холмогоры прибыло английское посольство с лордом Дадли Дигз (Dudley Diggs) во главе, а с ним Томас Финч и Томас Лик, [13] капеллан Ричард Джемс, Роберт Кар и др. Напуганный рассказами о разбойных нападениях казачьих и польских отрядов по всем большим московским дорогам, лорд Дигз вернулся в Англию с обратным рейсом своего корабля, а руководить посольством и выполнить все полученные от английского двора поручения передоверил Томасу Финчу и Лику. Посольство прибыло в Москву 19 января 1619 г. Первую аудиенцию у царя Михаила Федоровича оно имело 16 марта 1619 г., вторую, прощальную, — 15 июля 1619 г. Осенью посольство уже вернулось в Холмогоры, а после неудачной попытки отплыть на родину на английских купеческих кораблях сэры Финч и Лик вернулись в Англию «горою», т.е. сухим путем, а все остальные члены посольства остались зимовать в Холмогорах и вернулись на родину только в летнюю навигацию (не ранее августа) 1620 г. В начале 1621 г. Р.Джемс произнес в Оксфорде проповедь о маслянице и обычаях, связанных с нею в России (эта проповедь была напечатана в 1630 г.). Кроме записной книжки и вшитой туда тетрадки с русскими песнями, широко известными у нас после публикации их П.К.Симони, Р.Джемс оставил большое описание своего путешествия в Россию, которое исчезло из Бодлеянского собрания рукописей в конце XVII в.

Один из друзей назвал Ричарда Джемса — Multijugae doctrinae studiique indefatigabilis vir (то есть «Человек разнообразнейших познаний и неутомимой учености»). Оставленное им рукописное и печатное наследство, а также свидетельства современников показывают, что он был прекрасным грецистом, археологом, знатоком готского языка, англо-саксонского и древненемецкого; он свободно говорил и писал по-латыни, знал немецкий и французский языки, был знаком с английскими диалектами. Все это заставляет ожидать записей и наблюдений высокого качества. Эти ожидания вполне оправдываются, но многоученость Р.Джемса сказалась и отрицательно на его материалах. Свободно владеющий многими языками, разнообразными орфографическими и графическими системами, он записывает свои русские наблюдения при помощи сложнейшего и весьма причудливого сочетания приемов и традиций чуть ли не всех известных ему языков. Записи сделаны были не для публикации, а для себя. Расшифровать эти записи, уверенно читать их, чтобы отнести к определенным диалектам, — очень трудно из-за этой непоследовательности, экспериментальности и прихотливости транскрипции русской речи. Если бы при этой изменчивости приемов записи мы имели еще и переменность и большое разнообразие объектов наблюдения, то задача четкого и обоснованного чтения записной книжки Р. Джемса была бы почти неразрешимой.

§ 9. Акад. Гамель, как и позднейшие «джемсоведы» (Морфил, Симони), полагали, что Р.Джемс из Холмогор осенью 1618 г. отправился с посольством в Москву и вернулся оттуда в августе 1619 г., а затем был оставлен на зимовку 1619/20 г. в Холмогорах. Если бы было так, то объекты наблюдения Р. Джемса должны были бы исчисляться многими сотнями и относились бы к самым различным территориальным и социальным диалектам.

Внимательное изучение записной книжки Р. Джемса привело меня к совершенно неожиданному выводу о том, что он с осени 1618 г. и до июля-августа 1620 г. почти безвыездно прожил в Старых Холмогорах (Колмограде). Несколько раз бывал он и в Новых Холмогорах (позже переименованных в Архангельск). Можно думать, что он побоялся опасного путешествия в Москву по краю, бурлящему в гражданской войне и не совсем оправившемуся от интервенции. А может быть, архангельский воевода и московский пристав, желая упростить и облегчить себе задачу благополучной [14] доставки посольства в Москву, убеждали посла и настаивали не ездить с такой многолюдной и богато снаряженной свитой, а отрядить туда самых необходимых людей. Если глава посольства, лорд Дигз, мог вернуться в Англию, то уже тем более ученого капеллана можно было оставить для обстоятельного изучения архангельской ярмарки, зарождающегося архангельского порта, администрации и населения того края, с которым непосредственно предполагали завязать и упрочить торговые связи (одна запись Джемса на с. 32 как будто указывает, что он был в Москве, но этого указания недостаточно).

Как бы то ни было, Ричард Джемс в Москву не ездил. Прямых указаний на пребывание в Москве ни у него самого, ни у его современников нет. Проповедь о маслянице, поэма о русской колдунье содержат рассказы только о холмогорских впечатлениях Джемса. А записная книжка дает совершенно недвусмысленные указания на то, что зиму 1618/19 г., точно так же как и зиму 1619/20 г., Джемс провел в Колмограде (Старых Холмогорах). Записная книжка заполнялась как дневник, день за днем, сначала интенсивно, потом все реже и под конец пребывания в России, видимо, совсем была забыта, так как Джемс стал собирать песни, книги, памятные вещи, стал изучать русскую письменность, религию, литературу.

В записной книжке заполнено 73 страницы. Почти в середине ее, на с. 33, под словами: Tamoshna и Poslin — читаем запись: quod fuit anno Domini 1618 Rub 13.000 Arxangel (т. е. «за 1618 г. в таможне Архангела собрано было 13 000 рублей пошлины»). Сведений о валовом итоге архангельских таможенных сборов в Москве англичанин получить никак не мог, но, сдружившись с воеводским дьяком и подкупив его в Холмогорах, он мог получить такие сведения в декабре 1618 г. или в январе 1619 г. (за московский год, закончившийся на 1 сентября)... Что эта запись сделана, скорее всего, в 1619 г., свидетельствуют предшествующее ей на с. 29 упоминание о русском посольстве в Англию 1619 г. и следующая далее на с. 46 (с красной строки) запись: Ann. Dnl619 uppon twelwe day they digge a great square on the ice... Описание крещенского водосвятия 1619 г. в Холмогорах, и ниже, на с. 49, описание северного сияния под словами — Luchi solnishni-parelioi: 13 January at Colmograd die Jovis an. 1619 wee sawe 2 at the same time in equall distance from the sonne on both sides, with a Kinde of rainebowe shinninge allso from them, made by a like raie streaking allso from the sunne («13 января в четверг в Колмограде 1619 г. от P. X. мы видели одновременно два парэлия ("лучи солнишны") на равном расстоянии от солнца по обеим сторонам его с чем-то вроде радуги, сияющей от них обоих, порожденной каким-то солнечным лучом»). За этим следует рассказ о воззрениях русских людей на это загадочное явление: When I aske the thought of the people... («то есть «Когда я спросил, что думают в народе...») и приводится четыре ответа холмогорцев из толпы, собравшейся поглядеть на дивное зрелище.

Эти записи должны быть признаны неопровержимым свидетельством пребывания Р.Джемса с частью посольства в Старых Холмогорах зимой 1618/19 г. Они наблюдали северное сияние как раз в то самое время, когда другая часть английского посольства после медлительного путешествия, длившегося несколько месяцев, подъезжала к Москве, въезд в которую состоялся 19 января 1619 г.

Из этих записей следует еще заключить, что к началу 1619 г. Р.Джемс имел уже немало друзей среди русских и довольно свободно мог объясниться по-русски даже на улице, в толпе, с первыми встречными людьми. [15]

Теперь можно присоединить к этим указаниям и более раннюю запись на с. 28 о кулачном бое: Quibusdam diebus ut cum nos ipsi essemus 24 Octobris ut ajunt qualibet die, cum placeat juventuti secundum Ecclesias aut pro earum honore, aut ad vires experiendas coeunt omnes iuniores... barbati etiam, et pugnis ita rem gerunt, ut aliquando ex eum verberatione aliqui moriantur alii statim interficiantur nullo odio aut invidia, quin strenue se invicem pugnis et calcibus et morsu dolaverint atque notaverint, proximis diebus ubi obvenerint salutant se mutuo et amice («В некоторые дни, как, например, 24 октября, когда мы там были, а по их объяснению — когда молодежь захочет, сходятся на кулачный бой все, кто помоложе... но даже и бородатые, — постоять за честь своих церквей или для испытания сил, и кулаками так действуют, что иногда от этих побоев кое-кто и умирает, а иные и тут на месте бывают убиты, но происходит это безо всякой злобы и ненависти, так что, изувечив и изукрасив друг друга кулаками, пинками и укусами, в ближайшие дни, встречаясь, они дружески приветствуют один другого»).

Эта запись не могла быть сделана в Москве, даже если бы Р. Джемс ездил туда, так как посольство прибыло в Москву лишь 19 января 1619 г. Надо относить ее к Холмогорам. Любопытные подробности этих двух непредвиденных зимовок в Старых Холмогорах сохранили нам две другие записи.

1. На с. 60, после объяснения фразы u pas ladu niet («у вас ладу нет») записано: Ancicperus — people said to Mr Car, as though wee kept no ceremonie of times in religion (т.е. «Анцифер (антихрист) — так говорили мистеру Кару по поводу того, что мы якобы не соблюдали в положенное время религиозных обрядов»).

2. На с. 69: Swishit — to whisle wich when Rob.Cardid yearly as he was a risinge, Jack at the pope house tould him: that it was grex velixa (т.е. «свишшит (свищет)... когда Роб. Кар делал это по утрам вставая, то Яша в поповском доме сказал ему что это — грех великий»).

Эти записи живо изображают отношение холмогорских обывателей к англичанам, к их образу жизни. А кроме того, можно заключить и-з этих записей, что Р. Джемс вместе с Робертом Каром жили в доме попа (хотя бы некоторое время). В подтверждение этого можно указать на изобилие заметок о церковной православной терминологии и фразеологии в ближайшем соседстве с приведенными записями Р. Джемса.

Роберт Кар, о котором упоминают московские документы как об одном из видных членов посольства, вероятнее всего, побывал в Москве и жил с Р.Джемсом в Старых Холмогорах только вторую зиму 1619/20 г. По-видимому, последние 15-20 страниц записной книжки Р. Джемса и были заполнены именно в эту вторую зимовку. Далее можно думать, что именно со слов Роб. Кара записал Р. Джемс некоторые сведения о дороге в Москву и ряд московских рассказов.

1. На с. 61: Opoka: a place of plain pavement 60 voerst below Ustuge («Опока — место, где хорошая мостовая в 60 верстах ниже Устюга»),

2. На с. 65 читаем запись: Orosobskoi liest: a place betwixt Yaroslave and Musku frequented by theeves («Орозобский лес, место между Ярославлем и Москвой, где много грабителей»).

3. На с. 66: Aprishnoi: so much as seperated men. These were such as Jwan Basilivich did specially favour on whome there was no law to be usde, they went cullso in a speciall kinde of apparell. Of these the English where then to doe what thay pleased and be commanded orrequirde of none («Опришной (опричник) — это значит: отделённые люди. Это были такие люди, которых царь Иван Васильевич особенно жаловал и к которым не применялся никакой закон. Они ходили в особых нарядах. Среди них и англичане [16] могли делать что хотели, и никто не смел ни приказывать им, ни требовать от них чего-либо»).

4. Там же: Oreol plastanoi: the spread eagle but when the Emperor goes into field the Spasoβa obraz is rarried before him («Орёл пластаной — орёл с распростёртыми крыльями (походное знамя русского войска). Но когда сам император идет в поход, то перед ним несут Спасов образ») (ср. еще обширный комментарий к слову Zassec (засек), с. 36).

В записной книжке упоминается еще один спутник Джемса — мистер Джонсон. Так как два Джонсона, Ричард и Роберт, были очень известны во второй половине XVI в. в Англии как участники торговых экспедиций в Московию и Персию, то напрашивается сама собою догадка, что и здесь упоминается один из них (многочисленные упоминания о них мы находим в книге акад. Ю.Готье «Английские путешественники в Московском государстве XVI в.» (М., 1938). См. с. 39, 70, 112, 167, 186 и др.). Первый из них, Ричард Джонсон, играл большую и вполне самостоятельную роль, он, видимо, был значительно старше. Но уже в 60-х годах XVI в. он скомпрометировал себя в Персии пьянством и распутством и едва ли мог быть послан в Москву в 1618 г., если бы даже и дожил до того времени. Второй, Роберт Джонсон, упоминается только как матрос в конце 50-х и в 60-х годах XVI в., ему, следовательно, в 1618-1620 гг. было не менее 80 лет. Как торговый эксперт и советник посольства он мог отправиться в Россию вполне освоенным англичанами и хорошо ему известным путем. Если же допустить, что спутником Р. Джемса был третий Джонсон, то представляется вероятным, что это был человек близкий (младший брат, сын, племянник) одного из упомянутых Джонсонов, так как на него указывает Р.Джемс как на своего осведомителя по вопросам волжско-каспийской торговли англичан.

От Джонсона могли попасть в записную книжку Джемса следующие, например, строки: с. 27: Χβαλλimska mora the Caspian sea, quod naviga.nt Persae non rnagnis navigiis, quae illi Bussa appellant (т.е. «Хвалимско море — Каспийское море, по которому плавают Персы в небольших судах, называемых "Буса"»).

С. 26: Shevaruga: a longe great fish abought Astrachan verie delicate and holesomer then the Bellugen or Cetrina; of whose roe allso ixari is made (т.е. «шеврюга (севрюга) — длинная большая рыба (ловится) около Астрахани, очень вкусна, здоровее, чем белужина или осетрина, из икры которых делают кавьяр»).

С. 34: Arbuze: so they are calld by the Tartars of the Lurte, where in the open fields they have abundance of them. The Lurstoski Tart, dwell by Astraxan (т. е. «Арбуз — так называют их Татары из Сырта, где они произрастают в изобилии на открытых полях. Сыртовские Татары живут возле Астрахани»).

С.63: Tezixi: sic Persas appellant apud Astrax (т.е. «Тезики (таджики) — так называют Персов в Астрахани»).

Прямое указание на Джонсона находим на с. 51: Poisna іхага. So at Astraxan they call the caveari which is pict cleane from the guts and skinne and dride more in the sunne and kneaded into rownde lumbes, which they so put into great bladders, and it cuts as smoth as any bread and is in most esteeme with them, but as Mr. Johnson sayd the Italians chuse the other (т. е. «Паисна икра (паюсна икра) — так в Астрахани называют кавьяр; она очищена от кишок и пузыря, затем просушена на солнце, далее скатана в круглые комки, которые они втискивают в большие пузыри, потом их можно резать гладко, как хлеб; эту (икру) они ценят больше всего, а вот Итальянцы, как говорит мистер Джонсон, предпочитают другой сорт (т.е. "зернистую")»). [17]

И рядом с этой записью — сбоку, поперек оставшегося в книжечке пробела — еще запись из того же источника: Caroβan: the saile of boates which meete at Casan and goe alldowne together for Astraxan (т.е. «Караван — поезд судов, которые собираются в Казани и идут вместе вниз до Астрахани»),

Так как нет оснований для предположения, что Р.Джемс плавал по Волге до Астрахани или по Каспию до Персии, то самым вероятным мне представляется видеть во всех приведенных сообщениях Р. Джемса запись рассказов мистера Джонсона, проделавшего эти путешествия или передающего здесь свои семейные, унаследованные предания.

§ 10. Я уже сказал, что Р.Джемс и Вильгельм Лудольф могут быть поставлены рядом по богатству биографических сведений, как передаваемых современниками, так и запечатлевшихся в их трудах по русскому языку. Сравнивая их сообщения, мы видим большую разницу культурного уровня почти одной и той же среды — этих образованных людей из высшего слоя английского общества — в начале и в конце XVII в., видим значительный прогресс в изучении и понимании России, русских обычаев, верований, языка и письменности. Однако при всех преимуществах своей эпохи и своей подготовки к изучению русского языка Вильгельм Лудольф дает нам менее ценный и менее интересный материал, чем Ричард Джемс. Лудольф вращается, главным образом, в среде московской придворной знати, а затем уже — крупнейших мастеров-иноземцев и богатейших купцов, но включает и некоторые путевые наблюдения из других мест и другой социальной среды. Он почти не отражает ни московского, ни провинциального просторечия. Записи свои он правит довольно основательно уже в Лондоне или Оксфорде, без возможности проверить их с русскими людьми, во время подготовки к печати своей книги, а потому «правит» обычно к худшему, т. е. вносит искажения, отклоняясь от первоначальной записи.

Р. Джемс записывает речь служилого дворянства, посадских людей и духовенства в Старых Холмогорах, правит рукописи, главным образом, на месте, при переспросе, и обычно правит их очень удачно, он дает варианты записи одних и тех же слов и выражений при повторной записи их в разное время. Он мало еще знает русскую письменность, в отличие от Лудольфа, и потому его записи свободны от всякой ориентации на книжный язык. Непосредственность, свежесть наблюдений, свободных от всякой предвзятости (хотя зачастую эти наблюдения не совсем точны вследствие недостаточного владения русским языком), составляют главное достоинство записей Ричарда Джемса. Не менее важно и то, что он сохранил нам богатые материалы по более широко распространенному типу разговорной речи, чем тот, который изучал Лудольф.

С полной наглядностью выступают различия и относительные достоинства каждого из этих двух источников в таких, например, случаях:

I. Названия дней недели:

У Лудольфа, с. 83

У Джемса, с. 33

1. Возкресенние
2. Понѣделникъ
3. Вторникъ
4. Среда
5. Четвергъ
6. Плтница
7. Субота

1. βosxrisenia
2. Ponectelni χ
3. Auftorni χ
4. Sereda
5. Chetverk
6. Peitnitsa
7. Sabota [18]

II. Числительные:

У Лудольфа, с. 82

У Джемса, с. 22-23

1. Одинъ, одна, одно
2. Два, двѢ, два
3. Три
4. Четыри
5. Пятъ
6. Шестъ
7. Седмъ
8. Восмъ
9. Девятъ
10. Десять
11. Одиннацетъ
12. Дванацетъ

1. Pervoi
2. Drugoi
3. Tree
4. Chatira
5. Pete
6. Sheste
7. Sem
8. Βosema
9. Devet
10. Decet
11. odenadecet, pervoinadecet
12. dvenatzet, optoroinadecet

α
Β
Γ
Д
Ё
S
З
Й
θ
і
αί
Βΐ

В том и другом источнике этот ряд очень длинен, я ограничусь данной выпиской.

Лудольф дает для дней недели безукоризненные книжные формы, для числительных почти то же при нескольких незначительных орфографических неточностях (твердость конечных согласных, фонетическая передача последнего безударного слога числительных 11 и 12). У Джемса, если снять немногочисленные его фонетические и графические транспозиции (χ вм. к, а в значении э, ее в значении i, греческое β в значении в, двоякое употребление е в значении e~i), мы находим превосходную передачу разговорного северно-русского произношения в названиях дней недели и числительных: офторник, середа, петница, петь, одинадесетъ, первой на десеть... Правда, он смешивает в нескольких случаях числительные количественные с порядковыми, но от этого не уменьшаются ценность и достоверность его записей. Вызывает некоторые сомнения только форма sabota. Не думаю, что в этом отразилось учено-книжное произношение (по образцу литературного греческого) у какого-нибудь холмогорского протопопа, отвергающего простонародное произношение (по вульгарно-новогреческому образцу): субота. Скорее, здесь, как и во многих других случаях, неточно передан ударяемый, несколько редуцированный гласный у, воспринятый Джемсом как е и переданный законным образом через английское орфографическое а.

Столь же показательно и различие записей: таперъ у Лудольфа (40, 47, 59) to регvoi у Джемса (8:50). В документах XVII в., с самого начала его, встречаем и теперь, и топеро, и топерва, но с отчетливой социальной дифференциацией их употребления. Выше дано несколько образцов пространных комментариев Джемса к отдельным русским выражениям и обозначениям. Нет случая, когда одинаково подробные объяснения давали бы русскому слову и Лудольф и Джемс. В этом как нельзя яснее сказывается различие их интеллектов и культуры. Для полной наглядности приведу два сопоставления в этом роде. О болезни «цынга» Р.Джемс не сообщает ничего — только переводит (с. 27): chinga, the skervey (=scurvy), а Лудольф пишет (с. 96): Morbum aliquem epidemicum vix inter illos observavi, praeter commune regionum septentrionalium [19] malum, quod'e linqua Slavonica nomen inter reliquos Europaeos adeptum est. Nempe Scorbutus quasi diceres, morbus χατ' εξοχήν. Scorb enim in lingua slavonica morbum significat. Russi vero peculiare vocabulum habent ad designandum scorbutum quem tsinga vocant. («Не замечал я у них и каких-либо эпидемических болезней, кроме обычной болезни северных стран, которая и среди остальных народов Европы известна под славянским названием скорбута. Это, так сказать, болезнь по преимуществу, потому что слово скорбь по-славянски значит как раз болезнь. А русские имеют еще и особое название скорбута, именно «цынга»).

Последнее сопоставление — объяснений к словам «мамонт, мамонтова кость» — позволяет ощутить и различие среды, местных преданий и воззрений в одном случае — в Холмогорах, в другом — в Москве, и различие восприятия, оценки, отношения иноземцев к этим рассказам и суждениям русских людей.

Р.Джемс записал (с. 62): Maimanto as they say a sea elecpant which is never seene but according to the Samuetes he workes himselfe under grounde and so they finde his teethe or homes or bones in Pechore and Nova Zemla of which they make table men in Russia («"Маймант" — как они говорят, морской слон, которого никогда никто не видел, так как он, по объяснениям самоедов, живет под землей, прорывая себе ходы, потому-то и находят (под землей) его клыки, или рога, или кости на Печоре и на Новой Земле. Из них делают шашки в России»).

В. Лудольф (с. 92) написал целый экскурс по этому поводу. Для экономии места приведу его только по-русски в своем переводе.

«Чрезвычайно любопытная вещь — мамонтова кость, которую в Сибири выкапывают из-под земли. Говорят, что это кости животного, проводящего жизнь под землей и величиною превосходящего всех наземных животных. Эту кость применяют в медицине в тех же целях, что и так называемый "рог единорога". Кусочек мамонтовой кости подарил мне один из моих друзей, который получил его, как он рассказывал, от русского вельможи, вернувшегося из Сибири. На мой взгляд, это настоящая слоновая кость. Более сведущие люди говорили мне, что мамонтова кость — это зубы слонов. Надо полагать, что они были занесены туда во время Всемирного потопа и в течение долгого времени все больше и больше покрывались землей».

§ 11. После приведенных сравнений нетрудно понять, почему у Лудольфа почти не находим варваризмов, свежих иноязычных заимствований, еще не вошедших в широкий и постоянный обиход. Он изображает в своей книге наиболее архаический, «очищенный» и притом столичный, московский русский язык.

В Парижском словаре 1586 г. и в записной книжке Ричарда Джемса зафиксирована первая стадия образования портового койнэ в новой нашей северной гавани, Новых Холмогорах — Архангельске. Эта гавань, основанная в 60-х годах XVI в., разрослась только к концу XVII в. до размеров большого портового города.

Чрезвычайно важно отметить обилие в языке населения тесно связанных Старых и Новых Холмогор в конце XVI и в начале XVII в. ряда таких характерных слов интернационального торгового оборота, какие потом отчасти и забылись, вытеснены были иными обозначениями под воздействием общего разговорного или литературного языка.

В Парижском словаре 1586 г. читаем такие слова:

Setrollicq (стролик) — астролог (332);
Salemon seymesenay (сальмон семежнай) — семга (413); [20]
Capon (капон) — каплун (410);
Tavelier (тавлье) — шахматный столик (311);
Maestro (маэстро) — мастер (269, 272);
Muscatte — мускат (335);
Messecous — мускус (334);
Wino espenqua — вино испанка (488);
Felagua — фляга (538, 539).

В записной книжке Р. Джемса находим также слова:

Maestro — мастер;
Petroselli (петрово зелье) — петрушка;
Romania (романея) — виноградное вино;
Maras (марас) — болото;
Alabeida (алабейда) — обое.

(Ни одного из этих слов нет в Материалах для древнерусского словаря акад. Срезневского.)

А наряду с этим находим и обилие восточной торговой терминологии, проникшей через Астрахань по Волжскому пути сначала к нам в русский язык, а затем, частично через наше посредство, и в западноевропейские языки:

Altabas — алтабас;
Kindeac — киндяк;
Zenden — зендень;

Zuffri — (и) зуфрь;
Baes — бязь;
Arbuze — арбуз;
Аrаха — арака.

Вопросу о зарождающемся портовом языке Архангельска я посвящаю особую работу, поэтому ограничиваюсь здесь этими немногими строками.

§ 12. Едва ли не самой интересной частью всех трех изучаемых мною источников является их фразеологический материал, изобильный и в значительной части не имеющий параллелей в письменности XVI-XVII вв. Анализ этого материала не может быть проведен здесь, так как моя статья и без того уже вышла за назначенные ей пределы.


Комментарии

1. Ягич И. В. Заметка об одном рукописном словаре немецко-русском XVII стол. // Изв. Отд-ния рус. яз. и словесн. АН. 1897. Т. 2, кн. 2. С. 281-301.

2. Сырку П. 1) Два памятника живого русского языка XVI в. // Там же. 1907. Т. 12, кн. 4; 2) Сведения о славянских и русских рукописях в Оксфорде // Там же.

3. Полное собрание русских летописей. 2-е изд. Т. 1. Л., 1926. С. 256-261.

4. Новомбергский Н. Слово и дело государево. Т. 1: Процессы до Уложения Алексея Михайловича 1649 г. // Зап. Моск. археол. ин-та. 1911. Т. 14. С. 49.

5. Там же. С. 16.

6. Английские путешественники в Московском государстве в XVI веке / Пер. с англ. Ю.В.Готье. М.; Л., 1938. С. 35.

7. Ларин Б. А. Парижский словарь русского языка 1586 г. // Советское языкознание. Т. 2. Л., 1936. С. 65-90.

8. Ларин Б. А. Русская грамматика Лудольфа 1696 года. Л., 1937.

9. Сырку П. Сведения о славянских и русских рукописях в Оксфорде // Изв. Отд-ния рус. яз. и словесн. АН. 1907. Т. 12, кн. 4.

Текст воспроизведен по изданию: Три иностранных источника по разговорной речи Московской Руси ХVI-ХVII веков. СПб. СПбГУ. 2002

© текст - Ларин Б. А. 2002
© сетевая версия - Strori. 2015
© OCR - Николаева Е. В. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© СПбГУ. 2002