1 марта 1742 года. Версаль. Министр в ответ на письмо от 27 января (извлечение).
[553] “Он начинает верить, что Бестужев не имеет более пристрастия к Англии. Вероятно, что Шевремон (S. dе Сhеvrеmоnt), который по ремеслу проходимец (qui fаit lе реrsоnnаgе d'аvеnturiеr) имел предложить г. Остерману только химеры. “Это вы можете сказать поверенному.”
20 февраля/3 марта. С.Петербург, маркиз Де-ла-Шетарди в ответ на письма от 25 и 29 января.
Я посылал г. д’Альона к г. Бестужеву, чтобы покончить с делом о пенсионе. Этот министр, занятый своими выгодами столько же, сколько я королевскими, склонил речь на подарок, который будучи более ценным, вероятно прельщает его сильнее. Он сделал это ловко и вежливо (hоnоrаblеmеnt), извиняя отказ свой от пенсиона тем, что ничем еще не заслужил его, и что он будет всегда свободнее и предпочтительнее пред всеми прочими стоять за интересы короля; при чем присовокупил, что достигнув в этом успеха, он почтет тогда за величайшую для себя честь милости, которые будет угодно оказать ему его величеством, и охотно примет награду, какой король признает его достойным.
Он много распространялся при этом случае и передавал по секрету г. д'Альону о своем сожалении, что всякая надежда на скорый мир с Швециею исчезла по причине притязаний, предъявленных шведами. “Хотя мы имеем право, сказал он, чувствовать себя обиженными и находить неуместным, что они с самого [554] начала хотят нам предписывать законы, однако мы очень далеки примешивать к нашей вражде Францию; напротив мы не будем на нее сетовать, когда она исполнит своя обязательства в отношении Швеции. Мы признаем, что Франция не может, поступая честно, уклониться от них; но не будет так с теми обязательствами, в которые король вступит теперь, потому что сколько ему невозможно было верно предвидеть будущее относительно прежних обязательств, столько на нынешния мы будем жаловаться, если его величество, несмотря на нашу приверженность к Франции, будет искать нам новых врагов. Мы надеемся, что король не изменит дружбе, которую он до сих пор постоянно выказывал к царице.”
Относительно Швеции этот министр пошел далее. Он приезжал ко мне по повелению царицы и спросил сначала от имени ее, скоро ли прибудет г. Нолькен? Я сослался на число письма маркиза Ланмари, упоминавшего о паспорте, что невозможно было, чтобы Нолькен был еще здесь, ни даже, чтобы его увидели прежде отъезда царицы в Москву, так как он будет вынужден сделать объезд по Северу. “В таком случае, сказал он, я не должен скрывать от вас, что к нам со всех сторон приходят известия, что Швеция только старается выиграть время, чтобы собраться с силами, и нас считают попавшими впросак, так как мы упускаем свои выгоды, оставаясь в бездействии в продолжении трех месяцев.” Я возразил ему, что несправедливо дают такое истолкование намерениям Швеции и что, по моему мнению, надлежит тем менее жалеть о потерянном времени, что царица сама желала перемирия, и я не вижу, что можно бы сделать в такое суровое время года? “Правда, отвечал он, что он не дозволило бы может быть действовать регулярным войскам, хотя прежде и не [555] препятствовало биться со шведами же, но мы всегда были в состоянии пользоваться иррегулярными войсками, беспокоить с помощию их слишком разрозненные стоянки неприятеля, жечь и опустошать страну. ее величество, прибавил он, впрочем приказала мне известить вас, что все без исключения генералы согласны в том, что не следует терять ни одной минуты для начатия неприязненных действий; что откладывая их, будешь иметь на плечах подкрепления, которых шведы ожидают, между тем как предупредив их, можно достигнуть сердца Финляндии прежде, чем она получит подкрепление. Для обеих держав равно важно кончить войну, и, следовательно, лучший способ прекратить ее быстро будет заключаться в продолжении ее с крайним напряжением. Решившись на это с величайшим сожалением, ее величество не упустит ничего, что требует ее слава. Гр. Левенrаупт будет предупрежден о том своевременно, чтобы быть в готовности, и переговоры, вместо замедления их такою досадною, но необходимою крайностью, пойдут своим путем, как будто происходили среди глубокого мира.” Я не мог не заметить, что слишком торопятся предвидеть скорое прибытие назначенных для шведской армии подкреплений, потому что могу уверить, что она не получила ни малейшей помощи, и это вещь невозможная, так как по случаю льдов нельзя доставить подкреплений ни людьми, ни запасами в продолжении двух месяцев, считая от нынешнего дня. Поэтому я полагал бы лучше не торопиться ничем, и беру на себя смелость уверить царицу, что ее интересы нисколько от того не пострадают, потому что никакая другая мера не будет так сообразоваться с ее желанием водворить спокойствие и не предупредит огорчения, которое бы она испытала от пролития крови. “Вы еще не в состоянии, продолжал я, произнести суждения; [556] узнайте прежде что имеет вам передать г. Нолькен и согласитесь, что до тех пор трудно вам сблизиться, особенно после такого надменного ответа, как тот, который вы сообщили мне.” “Я согласен, что он таков, сказал Бестужев, но зачем же было Швеции грозить нам ? Между двумя державами это величайшее оскорбление, какое только можно сделать, и если шведы думают нас раздавить весною, то нам приличествует говорить с ним языком, который мог бы их в том разуверить.” Я настаивал на преимущество, которое можно было извлечь, подав надежду Швеции на вознаграждение убытков, на которое со стороны русских согласны и охотно готовы, чтобы помочь невозможности уклониться от ништадтского мира. Вице-канцлер утверждал, что достоинство царицы не дозволяет тем более упомянуть о том в подобную минуту, что шведы, начав войну, должны и требовать, а России отвечать на то просто ж последовательно. Я вызывался сообщить Швеции, как будто от себя, мысли по этому предмету, основываясь на знании в общих чертах искреннего расположения царицы. Бестужев и такой способ находил еще неприличным для достоинства царицы. Я предлагал ему другой: уполномочить кавалера Креспи сказать о том словесно гр. Левенгаупту на тот конец, чтобы не оставалось никакого следа от дела, если оно останется без последствий, как я на это надеюсь, когда на него не согласятся. Г. Бестужев ограничился уверениями, что он доложит о том царице и не замедлит сообщить мне о ее намерениях. Он исполнил это сегодня, уведомив, что государыня вняла моим представлениями касательно отсрочки на некоторое время неприязненных действии. Что же касается попыток, которые предполагал употребить для скорейшего примирения, то она отвечала, что не может уполномочить меня на то, и что наконец [557] я должен быть уверен, что не будет принято никакого решения, которого бы она мне точно не сообщила прежде приступления к его осуществлению и, вследствие этой предварительной меры, дадут знать Левенгаупту о том, что будет решено.
Такие поступки, хорошие сами по себе, не уменьшают огорчения, чувствуемого мною при нынешнем положении дел. Я вижу теперь ясно, что бесполезно льстить себя надеждою на какую-нибудь уступку со стороны России. Уверенность, бывшая здесь, что мир будет скоро заключен, уступила место воинственным идеям, повлекшим за собою различные меры, о которых я уже сообщал вам, милостивейший государь, что они были приняты вследствие объявленных мною притязаний шведов. Вместо того, чтобы извлечь пользу из заслужит которую в глазах царицы и всего народа оказали они распространением манифеста за несколько дней до переворота и которую может быть еще более увеличили бы, приняв исходною точкою для переговоров это обстоятельство и обещания, сделанные Елизаветою в сентябре месяце, не включая сюда статей об уступках. — теперь шведы почти заставили забыть обстоятельства, за которые их благословляли, и из того следует, что отныне война будет решать условия мира, без всякого при том влияния расположения взаимной дружбы, которая прежде выказывалась.
Шведы, сохраняя на море превосходство, в котором кажется ясно убеждает недостаток матросов (у русских), успеют нанести вред только частным лицам; русское же правительство, если все порты Балтийского моря будут в блокаде, может потерять от того только таможенный доход, который простирается от 4 до 5 мильонов ливров. При таком незначительном преимуществе, шведам предстоит на суше биться с значительными силами в Финляндии и рисковать [558] увидеть, особенно ныне, свою армию лишенною необходимых подкреплений и уничтоженною под тяжестью численности, в случае начатия неприязненных действий. Эта причина побудила меня отдалить войну, чтобы дать шведам время отдохнуть и придти в себя.
Затруднения, которые кажется должны бы уменьшаться, при дальнейшем ходе дела напротив все более и более увеличиваются. В пакетах, врученных мне сегодня после полудня молодым гр. Гилленборгом, я нашел записку, переданную г. Данмари 4 февраля ст. стиля и которой вы, милостивейший государь, будете иметь дубликат. Там сказано, что Швеция желает, чтобы я скорее приступил к исполнению обязанности посланника-посредника; в этой должности я обязываюсь склонять русский двор к безотлагательному назначению своих полномоченных министров; впрочем это с основательностью поставлено в зависимость от того, что должно подтвердить признание царицы; но для достижения этого откладывают признание императорского титула до имеющих начаться переговоров. Не говоря о том, что было высказано по этому предмету, г. Нолькен мог по-крайней мере вспомнить, что гр. Остерман многократно поддерживал, что конвенция, учиненная в Стокгольме в 1724 г. адмиралом Головиным для царицы Екатерины, касается всех наследников, как только требование о том будет сделано русским министром, находящимся при шведском дворе. Г. Нолькен должен из того заключить, что предложение такого рода тем более неблагоприятно, что царица может жаловаться еще сильнее на нововведение в отношении ее, после того как она выказала себя готовою возобновить сношения. Равным образом предварительное условие об уступке Выборга и Кексгольма, помещенное в той же записке, совершенно противоречит сущности предложений, которые царица [559] решилась сделать шведам, и намерениям этого двора, а потому молодой гр. Гилленборг, знавший все подробности содержания записки, согласился со мною, что, дабы не удаляться от изложенного в ней направления и не делать бесполезных попыток, которые послужили бы только к большему раздражению — не надобно делать из записки никакого употребления. Согласно этому, мы уговорились, что я доложу нынешним вечером о нем, как о привезшим только письмо от гр. Гилленборга, с уведомлением меня, что шведский король принял посредничество его величества (французского). Чтобы воспользоваться всеми внешностями приличий, которые в состоянии укротить этих людей, я постараюсь доставить Гилленборгу случай принести поздравление, которое шведский король ему повелел выразить царице от своего имени. Такой вынужденный образ действий не облегчает мне затруднения при ответе, который я желал сделать г. Гилленборгу......
23 февраля/6 марта Петербург. Маркиз де-ла-Шетарди в ответ на депешу от 4 февраля
Королева венгерская, упрямясь, приготовляет себе тяжелые условия. Главное сделано: империя имеет главу...
Таковы начала, которые принимает г. Бестужев, и таковы доводы его для отклонения, может быть слишком сухо, повторяющихся ходатайств маркиза Ботта. Г. Бестужев выказывается также противником Англии. Следовательно лондонский двор заблуждается, когда торжествует от того, что он в главе иностранных дел. Пусть Бестужев останется при теперешних своих чувствах, и не будет следа от выражений, которые он, вынуждаемый ложною политикою, [560] высказывал при разных случаях для уверения в своей малой привязанности к Франции.
Сословие английских купцов, живущих здесь нациею (еn nаtiоn), накинулось на нового президента коммерц-коллегии, и хотя минута дли них неблагоприятна, однако хлопоты столь настойчивы, они сопровождают их внушениями, столь свойственными к произведению впечатления в стране, где подкуп весьма сильно распространен, что может быть важно предупредить их и помешать им успеть в возобновлении торгового трактата, которому срок скоро истекает, и которым теперь довольствуются, не напоминая никаким образом о трактате, о котором вел переговоры Финч. Царица откладывала сообщение мне каких бы то ни было предложений об условиях мира со Швециею только вследствие уверенности, в которой была, что ответ короля укажет ей средства, и в убеждении, что шведы начали войну и, следовательно, должны первые высказаться. С моей стороны, я тем менее мог представить королю мысль о плане примирения, что замечал в царице каждый раз, как старался побудить ее к общим рассуждениям, что она постоянно возвращалась к выражениям признательности, которую она высказывала, будучи принцессою; а как притязания шведов были в слишком большом противоречии с этим, то мне мало представлялось возможности, как примирить такое сильное противоречие, так и заставить принять предложения.
Царица приказала третьего дня вручить чрез поверенного занятую сумму тою же монетою, которою ее ссудил его величество. Не угодно ли будет решить, какое я должен сделать из нее употребление?
На доклад мой царице о письме, полученном мною гр. Гилленборгом, она выразила, что слышит с великим удовольствием о принятии шведским королем [561] посредничества его величества, и при этом случае повторила то, что показывало совершенную доверенность к содействию короля, как медиатора. Она сказала потом мне милость, выразив свое удовольствие, что на меня возложено попечение об этом деле, так как знает, что ее интересы в наших руках. Вчера утром я имел честь представлять ей гр. Гилленборга, с которым она разговаривала минуту спустя после того, как барон Миних отвечал на поздравление, сделанное первым от имени шведского короля.
Записка, врученная г. де-ла-Шетарди русским министрами и приложенная к письму де Ланмари 10 марта 1742 г.
Хотя Швеция начала настоящую войну из желания возвратить провинции, на которые предъявляет притязания, однако Россия, не подав никакого повода к нарушению вечного мирного трактата и союза, возобновленного в 1735 г., никогда не согласится ни на раздробление своих областей ни на то, что может нанести ущерб сказанному трактату, заключенному в Ништадте, — какого бы впрочем ни были свойства обязательства, в которые вступила Швеция касательно обещанных ей вспомоществований. Императрица весьма убеждена, что они не могут быть противны интересам России, потому что она никогда не подавала к тому ни малейшего повода. Что касается до того, что Швеция льстит себя надеждою успеть при помощи оружия, то об этом объяснено в первой статье. Что же относится до того, что уверенность гр. Левенгаупта основана не на химерах и что представят доказательства тому будущею весною, в случае если война будет продолжаться от невозможности [562] предупредить ее, то это зависит от Швеции видеть доказательства тому не только будущею весною, но также и в предшествовавшее военное время, или при продолжении этой войны, которую она начала, или же при окончании ее, когда будут заключать мир.
Если шведы считают себя в праве просить исполнения обещаний, сделанных им со стороны Франции, то это дело не касается России, и шведам предоставляется порешить его. Что же относится до обязательств Франции со Швециею, как старинною ее союзницею, которой Франция изменила бы, покинув ее, то императрица, уверенная в дружбе, существующей между ее императорским величеством и королем христианнейшим (lе rоi tres сhretiеn), надеется, что эти обстоятельства, каковы бы они ни были, не могут нисколько повредить России. Если Швеция не хочет заключать мира, не получив при том никакой выгоды, то она может льстить себя в этом отношении надеждою сколько ей будет угодно; но Россия никогда не согласится ни на малейшее нарушение ништадтского трактата. Король христианнейший надеется, что в состоянии уменьшить притязания Швеции; но последняя не имеет ни малейшего повода к возбуждению притязаний, противоречащих с ништадтским трактатом, а его императрица будет поддерживать во всем его пространстве. ее императорское величество, принимая с совершеннейшим уважением многократно повторенные уверения в дружбе его христианнейшего величества, заявляет е своей стороны, что она будет всегда и с величайшею готовностию, не только сохранять это доброе согласие между обеими державами, но даже усилить и укрепить его более и более на самых прочных основаниях, и доказать при случае осязательно, как близки ее сердцу интересы Франции. [563]
12 марта. Версаль. Министр маркизу де-ла-Шетарди в ответ на депешу от 3февраля.
Из депеш г. Ланмари, от 16 февраля, видно, что шведский король формально принял посредничество его величества, чтобы безотлагательно приступить к переговорам о мире, и что племянник гр. Гилленборга выехал в то же время из Стокгольма с запискою для доставления вам возможности открыть и начать эти переговоры. Вуду ожидать с величайшим нетерпением сведений, как вы этим воспользуетесь и можете ли найти средину во избежание или для побеждения затруднений, которые встретите, приняв эти предварительные предложения за основу переговоров при посредничестве короля.
Я не считал обязанным скрывать от кн. Кантемира о происшедшем в конференции, в которой вы высказали царице от имени короля о средствах, считаемых его величеством необходимыми для скорейшего достижения этого мира. Но я решительно не открывал этому посланнику подробностей о переговорах шведов с принцессою Елизаветою до переворота, так как я не знал, желала ли бы царица, чтобы это было ему известно? Я старался дать ему почувствовать, что если царица не уступит несколько более, чем она сделала до сих пор, то все благие намерения короля будут бесполезны, имея в виду обязательства, принятые его величеством, что не безызвестно государыне. Кн. Кантемир, вероятно, уже был извещен г. Бестужевым о происшедшем с вами касательно этого предмета, почему, не колеблясь, отвечал, что он видит мало надежды, чтобы его государыня имела намерение уступить каким-нибудь образом Выборг, который, по своему положению и свойству самой местности, [564] есть, по мнению его, ключ Московии; и что тогда уже лучше будет отдать и Петербург. Но после этих первых ответов и настояний, которые вы будете продолжать в видах удовлетворения и обеспечения шведов, надобно будет узнать, какие существенння предложения вам сделают, и будут ли они таковы, чтобы его величество мог склонить шведов удовольствоваться ими?
Г. кардинал совершенно одобрил сделанные вами распоряжения для обеспечения пенсиона в 15 тыс. ливров каждому из лиц, поименованных в вашем письме, и его эминенция видит с удовольствием доброе употребление (lе Воn usаgе), которое вы делаете из талантов г. д'Альона в делах, требующих величайшей тайны. Его эминенция утверждает также предположение ваше об израсходовании 2000 червонцев, которые должны поступить к вам, на первоначальные платежи по этим пенсионам.
Я всегда забывал вас спросить: этот Бестужев, которому по-видимому царица выказывает полную доверенность, был ли русским министром в Швеции? Сделаете мне удовольствие, сообщив известия о должностях, которые он проходил, и описав его характер и способности.... Вы должны чрезвычайно зорко следить за первыми шагами нового русского министра, потому что в Лондоне только и говорят о составлении отныне новых предположений по всем делам. Думают, что Штаты (Голландия) будут помогать настояниям нового английского министра при русском дворе.
Ответ маркизу Де-ла-Шетарди на депешу от 10 Февраля.
Я не отвечал вам на то, что касалось генерала Кейта, потому что мне казалось, что он был [565] весьма далек от согласия на предложения, сделанные ему мадритскuм двором; но так как он ныне желает знать, кому обязан он этими предложениями, то г. кардинал не отказывается, что он хлопотал об этом, и, зная заслуги и достоинства генерала, советовал его величеству католическому принять его к себе на службу.
8/19 марта, Москва, Маркиз де ла Шетарди в ответ на депеши от 10 и 11 Февраля.
Я не в состоянии сообщить вам, каким путем дошел до публики слух о браке принца Конти с принцессою Елизаветою. Знаю только, что возвращение кавалера Креспи к армии в Финляндию тем менее могло служить причиною к распространению такой молвы, что он не мог здесь узнать о том от кого бы то ни было, и был чрезвычайно изумлен, слыша, что говорили гласно в Фридрихсгамне об обстоятельстве, на которое решительно не слыхал и намеков во время разных приездов своих в Петербург...
Независимо от подтвердившегося потом декларациею русского двора убеждения, в котором я всегда был и о котором положительно сообщал г. Ланмари, что царица не согласится ни на какую уступку — отсутствие г. Бестужева не дозволило и не дозволяет еще мне выполнить переданные ваш повеления. Я с тем болышим нетернением ожидал прибытия г. Бестужева, наконец приехавшего, что он заслуживал с моей стороны упреков за то, что после сообщения вам, милостивейший государь, 3 числа текущего месяца, сказанного им мне, я узнал, что неприязненные действия начались без всякого предуведомлеиия, вопреки данному Мне обещанию. Легко понять, что такое отсутствие [566] добросовестности имеет источником своим желание действовать, приняв такую решимость, с большею уверенностью. Это не оправдывает г. Бестужева и не уничтожает доверенности, которую должны были мне внушить его обещания. Письма, посланные мною из Петербурга к Гилленборгу, Левенгаупту и Ланмари и с которых прилагаю при сем копию, служат убедительным доказательством тому.
Что касается до сущности пожертвований, от которых полагаете вы не будет вовсе ущерба чести и славе царицы, то вы уже подробно знаете об образе ее мыслей в этом случае из ответа, сделанного ею на словах после прочтения мною письма от 15 января, которым вы меня удостоили, из письменного сообщения, переданного после того, наконец, также из решимости начать действовать, которая всего более вызвана означенным письмом. Однако это не заглушает вовсе признательности, которую царица будет расположена выказать к Швеции, когда приняв за основание переговоров ништадтский трактат, захотят употребить средства, клонящиеся к пользе Швеции; но чувство чести, о котором русские министры повторяют беспрестанно, мешает им высказаться определительно, на том основании, что всякое предложение с их стороны будет иметь вид домогательства о мире, почему они и могут высказаться только по мере того, как Швеция объявит им, на какого рода выгоды было бы возможно им согласиться?
Таким образом г. Бестужев лишь по дружбе, доказывать которую он не пропускает случая, сказал г. д'Альону накануне моего отъезда, что если бы Швеция затруднилась принять от России вознаграждение деньгами, то можно, для примирения с такою деликатностью (роur раrеr а сеttе deliсаtеssе), вручить Франции следующую по уговору сумму и предоставить [567] уже этой державе попечение передать ее шведам, как будто от себя. Он не скрывал еще, что действительно был намерен говорить о Бремене и Фердене, как о возмездии, на которое охотно бы согласились со Швециею (См. выше стр. 517). Он присовокупил, что так как г. Де-ла-Шетарди и вы хорошо угадали, что об этом была собственно речь, то вы также сумеете понять, в чем могли бы состоять другие выгоды, которые дать возможность приобрести Швеции от Дании было бы желательно. “Я не могу объясниться точнее — вам это понять.”
Из такой сдержанности, также и чувства чести, которое он с нею связывает, видно, что доверенность, питаемая ко мне царицею, не подвинет дела на столько, на сколько я бы желал того. Этот факт, с которым все до сих пор согласуется для его оправдания, заставляет думать, что единственный путь, остающийся в подобных случаях, для получения ясных и положительных ответов, это — совещания с министрами, кроме частных свиданий, при которых буду по возможности склонять царицу к тому, что ей сообщу. Этому плану действий тем более важно кажется мне следовать, что он, — представляя мне возможность выставить, что посылка вашего курьера, милостивейший государь, была внушена желанием короля узнать о намерениях царицы для лучшего доказательства любви своей к ней, содействовать умиротворению и упрочить его на незыблемых основаниях, — быть может удобнее доставит мне возможность побудить русских министров к большей откровенности.
Я предполагаю еще, что поступая таким образом, буду в то же время в состоянии пустить в ход различные средства, которые внушит мне мое усердие для [568] спасения шведской армии от погибели. Слабость шведов делает ее неизбежною, если неприязненные действия со стороны русских будут продолжаться и если я должен судить о положении Швеции по слишком печальному донесению полковника Лагеркранца 50. Он приехал сюда сегодня утром, в сопровождении кавалера Креспи, с поручением от гр. Левенгаупта, поспешно отправившего его ко мне для продолжения перемирия. Это обстоятельство (разъяснить его вам в подробности не дозволяет мне краткость времени, но я сообщу вам о нем при отправлении на этих днях вашего курьера), послужит вам порукою что г. де Ланмари был более счастлив. чем я, казавшись быть может менее меня способным к предубеждению в самом начале поприща, которое прохожу уже одиннадцать лет. С некоторою уверенностью смею предполагать, что я не находился бы в такой опасности с гг. де Кастеха и Сент-Северином. Тогда бы мы, г. деЛанмари и я, остались в выигрыше, ограничиваясь каждый нашею сферою, независимо один от другого, и признавая лишь зависимость, требуемую вашими приказаниями. Способ, которым я буду исполнять их при всяком случае так, как они есть, убедят вас, надеюсь, если у вас остается еще сомнение в этом отношении, что я умею, как и всякой другой, избегать всякого предубеждения и не придавать никакого значения личному чувству.
Дошедшие до вас известия, что Голландия и в особенности Англия серьезно заняты возвращением прежних порядков при этом дворе, согласуются с тем, что я имел честь сообщить вам 6 числа текущего месяца, вследствие желания вашего, чтобы я обращал внимание на проделки не английского министра, — которого теперь вовсе нет здесь, — но самих приверженцев Англии. [569]
Равномерно я предупредил бы ваши желания насчет статей, которых включение в трактат, заключенный с Финчем, ставят в упрек г. Остерману, если бы не постарались укрыть их от гласности. Употребленные для того старания не уничтожат род убеждения, в котором могу быть, что будет зависеть от его величества (французского) водворить здесь торговлю и образовать с этим двором связь, которая подкопает все союзы, существовавшие до сих пор между Россиею, Англиею и австрийским домом, как только увидят, что Франция серьезно думает о скорейшем упрочении этого предмета. По этой же причине, будет опасно, чтобы слишком откладывая соглашение, не возбуждать подозрений: они, в совокупности с опасениями остаться без союзников, могут заставить этот двор возвратиться к системе, которой следовал он издавна.
(Царица совершила свой въезд в Москву. Триумфальные арки, улицы, окаймленные войсками и зеленью. Она вышла у собора; обедня, потом — во дворец. Иллюминация. Уединение и причащение).
Письмо Лагеркранца к де ла Шетарди, писанное в Москве 24 марта 1742 года.
Вследствие объявления маркиза Де-ла-Шетарди, что ему, для приобретения возможности с успехом служить Швеции, крайне необходимо, чтобы я изложил на бумаге об истинном состоянии ныне находящейся в Финляндии шведской армии, как в настоящее время, так и тогда, когда гр. Левенгаупт шел к Выборгу, — я, и в видах быть полезным моей отчизне, и для предупреждения ущерба от ложных мероприятий, не счел возможным для себя уклоняться от сообщения следующего:
Надобно знать, что корпус войск, с которым гр. Левенгаупт выступил в поход к Выборгу, нисколько не был в состоянии успеть там ни тем, ни другим способом. По всей справедливости численность его была слишком ничтожна, так как не превышала 5800 пехотинцев, из которых часть страдала поносом (dissеntеriе); кавалерии же он имел только 450 драгунов. Конницы, артилерии, запасов и множества других предметов, необходимых для вторжения в неприятельскую землю, у нас решительно не было; болезни и слишком позднее время года, при суровом климате, были препятствиями, почти непреоборимыми, для предпринятия чего-либо важного. Надобно быть хвастуном (gаsсоn), безумцем или [571] совершенным новичком в военном ремесле, чтобы в состоянии предполагать, что с такою незначительною горстью людей есть возможность проникнуть в страну, прикрытую довольно хорошо укрепленым городом с гарнизоном из 9 т. человек, достаточно снабженных всеми предметами. Если бы даже время года позволило приступить к решительной осаде, то для успеха в ней, необходимо было овладеть полем и иметь галерный флот на море для стеснения неприятеля со всех сторон. Но должно признаться, что великое событие, случившееся в Петербурге и тотчас последовавшее за тем прекращение неприязненных действий много помогли нам. Польза, извлеченная из того, была тем более значительна, что это было единственное средство, которое могло нас спасти и приготовить почетное отступление.
Настоящее положение этой самой армии еще более печально, так как с большею частию нашего флота, наших галер, перевозных судов (рrаmеs), нашей драгоценной артиллерии, единственное укрепленное место Фридрихсгамн готово погибнуть; но что еще чувствительнее и причинит потерю невознаградимую — это полнейшее разорение и опустошение Великого герцогства Финляндского, преданного жестокости и бесчеловечию, обычными у варварского неприятеля, которого поджоги и теперь опустошили уже большую часть страны. Чрезвычайные болезни, вместе с неслыханною смертностью, расстроили нашу прекрасную пехоту; она ныне умалилась до 9 т. человек, считая в том числе гарнизоны и 3700 финов, на которых мало надежды, потому что большая часть из них рекруты, взятые нынешнею зимою и у которых недостаток в офицерах. Отсутствие хлеба, в случае нападения на нас неприятеля всеми силами, окончательно истребит этих храбрых, так как все наши магазины или [572] рассеяны то там, то сям по незащищенным местечкам, или остаются еще в нагрузке на наших перевозных кораблях, замерзших вдоль морского берега. Печеного хлеба у нас вовсе нет — есть только в зерне. В печах и мельницах совершеннейший недостаток; если неприятель овладеет Фридрихсгамном, то наши больные будут аредоставлены на волю неприятелей, чтобы быть сожженными живьем, или же умерщвленными, как это у них в обычае. Кавалерия с 4500 лошадьми, которую до сих пор не могли употребить в дело, не может ни собраться, ни остаться в одном месте в продолжении восьми дней за недостатком фуража. Прибавлю, что она не послужит ни к чему в стране, где трудно сыскать равнину, чтобы заставить действовать вместе три эскадрона. Неприятель, в десять раз нас сильнейший, для ведения компании не имеет недостатка ни в чем необходимом. Время года совершенно за него. Зима, которая в такой усеянной препятствиями стране, как эта, делает все проходы свободными, доставляет ему наилучший на свете способ воспользоваться своим огромным превосходством; он потому в состоянии пройти всюду; окружать со всех сторон; нападать на нас спереди и с тылу, сожигая и разоряя страну чрез казаков и гусар; он может нас уморить с голоду без всякого сопротивления, не приступая к военным действиям. Этим самым он нас принудит принять условия, какие будет ему угодно дать, без возможности чем либо противодействовать им.
25 марта. Версаль. Министр маркизу Де-ла-Шетарди в ответ на письмо от 17 Февраля.
Удаление, показанное вам г. Бестужевым, от всякой связи с Великобританиею и королевою венгерскою [573] касательно настоящих дел Германии, заставляет короля более и более желать о возможности установить с царицею самые короткие сношения, чтобы действовать совершенно согласно с ней для взаимных выгод Франции и России. Поэтому его величество ждет с величайшим нетерпением, чтобы царица и ее министры поставили его в состояние трудиться успешно о водворении мира на Севере, согласно разным письмам, которые вам сообщены мною и проч.
Вы также должны быть очень внимательны к тому, чтобы своими поступками в отношении Мардефельда показывать, что доверенность, установившаяся между его величеством (французским) и королем прусским, такова, что наш двор не желает ничего более, кроме усиления ее для взаимных выгод Франции, Пруссии и союзников их.
Значение, которым пользуется г. Бестужев, заставляет меня желать, чтобы он согласился на пенсион, предлагаемый ему вами. Хотя он всегда считался англичанином по убеждениям, однако я не слыхал, чтобы у него был дурной характер; впрочем это человек умный и талантливый, которого было бы очень выгодно привлечь на свою сторону. Я очень далек от того, что бы так думать о его брате, вице-канцлере, который во всех отношениях большой негодяй (un tres mаuvаis sujеt); он находился в Дании во время пребывания там г. Шавиньи (dе Сhаwignу) на столько долго, чтобы мы узнали все дурные его качества.
Так как пребывание в шведской армии кавалера Креспи далеко не столь полезно, как мы этого надеялись, и может навлечь разные вредные последствия, то вы знаете, что г. Ланмари писал об отзыве его оттуда; но может случиться, что кавалер Креспи проехал в Петербург и, получив письмо, которое содержит это приказание, останется при вас, будучи в [574] неизвестности, может ли он возвратиться в Стокгольм, или же отправиться во Францию. В таком случае ему лучше всего вернуться сюда. 51
Комментарии
50. Полковник Лагеркранц — этот “демагог из благородных”, как называет его Герман, играл в тогдашних событиях в Швеции если не славную для него, то по-крайней мере заметную роль. Не имея никаких полномочий, он явился в Петербург и предложил, без ведома императрицы, шведскую корону племяннику ее, герцогу голштинскому. Когда же получил от последнего ответ, в котором не было решительного отказа, Лагеркранц был в такой уверенности, что успел в своем предприятии, что по [570] возвращении из Москвы стал открыто противодействовать Левенгаупту. Этот отослал его арестованным в Стокгольм, где он успел совершенно обвинить своих врагов, так что Левенгаупт и Буденброк поплатились своими головами (Неrmаnn's Gеsсhiсhtе dеs russ. Stааtеs, V, 53 — 55).51. В депеше от 14/25 марта, маркиз Де-ла-Шетарди отвечает на предписание к нему министра, от 18 февраля, что он сообщал Елизавете копии с писем гр. Левенгаупта с исключением всех подробностей об интересах Швеции; что, придавая тем вид совершенной гласности своим поступкам, он не наносил никакого вреда делу, между тем царица не могла ничего сделать из того, что он ей сообщал. Потом, приложив к своей депеше выписанное выше объявление Лагеркранца о состоянии шведской армии, как новое доказательство, что он, Де-ла-Шетарди, действовал основательно и в видах выгоды для шведов доставил негласное прекращение неприязненных действий с обеих сторон. Он просил также хранить в совершенной тайне сообщенное Лагеркранцом, которому он дал в том слово.
Лагеркранц не имел никаких полномочий от гр. Левенгаупта касательно продолжения перемирия кроме письма к фельдмаршалу Ласси, и Де-ла-Шетарди начал хлопотать о скорейшем назначении совещания для переговоров с русскими министрами. Перед тем в понедельник он хотел видеться с царицею, для чего и отправился во дворец, но он там не видал Елизаветы, под предлогом, что она отправилась в тот день в баню. Тогда французский посланник высказал канцлеру кн. Черкасскому и вице-канцлеру Бестужеву всю неуместность начатия неприязненных действий, несмотря на данные ему уверения, без всякого о том предуведомления, и описывал яркими красками [575] положение несчастных жителей, разоренных, умирающих с голоду и скрывающихся в леса от варварских поступков с ними казаков. Русские министры всю вину в том свалили на самих шведов, не хотевших в продолжении четырех месяцев высказать своих искренних намерений. Тогда Де-ла-Шетарди просил о продолжении перемирия по-крайней мере только на две недели. Министры обещались доложить царице. Де ла Шетарди просил ее лично о том же два раза. Последний раз он говорил ей в среду утром в доме, куда он ездил, по ее приглашению, смотреть вместе с нею на торжественный въезд в Москву персидского посольства. В три часа того же дня секретарь по иностранным делам Веселовский приезжал к Де-ла-Шетарди с объявлением, что государыня остается при прежнем намерении продолжать военные действия.
Такая решимость, говорит Де-ла-Шетарди, слишком противоречила успехам умиротворения, а потому необходимо было стараться изменить ее. Я в тот же вечер отправился во дворец и просил у царицы дозволения иметь честь говорить с ней. Почти около часа продолжалась эта аудиенция; при ней присутствовал Лесток для объяснения царице того, что она недостаточно понимала, и я не упустил с своей стороны ни, одного довода, свойственного к убеждению царицы. Я также имел смелость возбудить ее участие лично ко мне и обратиться к ее доброте, так как я действовал только по точному с ее стороны уверению о желании примириться со Швециею и помешать продолжению войны. Я ей припоминал все, что было сказано по этому предмету в течении одинадцати месяцев, в которые я тайно вел переговоры с нею (Из этих слов Де-ла-Шетарди видно, что он вступил в политические сношения с Елизаветою в марте 1741 года). [576]
“Твердо верьте, сказала она мне, что мне и вам не в чем себя упрекать — мы действовали искренно. Вы также знаете, что чем более я вступала в тайные соглашения со шведами, тем более должна была ожидать, что по достижении мною короны, они тотчас же сделаются моими друзьями, окончат войну u будут только заботиться со мною о средствах, которые согласовались бы и с моею славою, и с их выгодами, и могли бы упрочить дружбу между нами. Я была так уверена в этом. что вся гвардия получила повеление выступить в Москву, а прочия войска — остаться там, где они стояли. В таком положении я ждала два месяца, но вместо того, чтобы видеть со стороны Швеции какие-нибудь доказательства искренности, вы получили предписание сообщить мне от имени ее требования, несовместные с моею честью, к дать мне почувствовать, что готовится для меня будущею весною, если я не подчинюсь им. Справьтесь с вашею памятью и вы увидите, что с этой минуты я стала действовать иначе. Я начала с того, что приказала половине гвардии остаться в Петербурге и двинуться прочим войскам. Эти предосторожности, которых неизбежно требовали слава и безопасность моя, не заставила меня однако ускорить чем либо; но видя, что Нолькен не приезжал что все мои министры при иностранных дворах единогласно доносили, что меня проводят, и что тем самым шведы льстят себя надеждою вертеть мною, как им будет угодно, я не могла более не понимать подобного образа действий, не выставив себя на вечный позор и упреки от всех своих подданных.” — “Подобные донесения, возражал я, могли, признаюсь, возбудить сильные подозрения, но министры вашего величества никогда не доставят мне доказательств, которые бы могли оправдать эти подозрения. Следовательно, дав время возвратиться курьеру, [577] отправленному гр. Левенгауптом в Стокгольм, ваше величество могли бы узнать, способны ли шведы на недобросовестность, в которой несправедливо их обвиняют? Если они доставят убедительные доказательства в своем желании мира, то ваше величество достигнете предположенной вами цели, и не сделаете, против своей воли, огромное количество несчастных, которые терпят без вины от недоверчивости, овладевшей умами. Напротив, если шведы выкажутся не столько искренними, то ваше величество ожиданием пятнадцати дней — что не может нанести никакого ущерба вашим интересам — все преклоните на свою сторону и сделаете для своей славы на столько, на сколько вы обязаны это делать еще более при таких начинаниях. Отклонив до тех пор советы насилия, которые смеют вам давать, вы обеспечите для себя удовольствие иметь за себя право и рассудок. Пусть все предают тогда огню и мечу, вы будете вполне иметь право поступать таким образом. Я прибавлю, что вы тем менее потеряете, согласившись на отсрочку, о которой беру смелость ходатайствовать, что найдете шведов в том же самом положении, в котором они находятся ныне, так как в продолжении двух месяцев по случаю льдов невозможно, чтобы они могли получить хотя бы одно зерно хлеба, хотя бы одного человека рекрута”.....
“Я обращу особенное внимание на ваши представления, отвечала царица, и желаю от всего сердца о возможности согласиться на них. Завтра увижусь с министрами ддя совещания с ними и поручу им передать, что будет решено в совете. Де ла Шетарди в пятницу утром был извещен, что царица, согласно с своим советом, не считает себя обязанною отклоняться от первого своего намерения, но тем не менее с удовольствием будет споспешествовать тому, что может ускорить примирение. [578]
Этому ответу предшествовала присылка офицера и лошадей, которых он просил накануне для Лагеркранца. В таком положении Де-ла-Шетарди придумал войти в переговоры и пустить в ход написанную Лагеркранцом декларацию о желании Швециею заключить мир с Россиею, где этот полковник брал на себя доставить в шесть суток подобную же декларацию, подписанную гр. Левенгауптом. Ни такое объявление, ни доводы Де-ла-Шетарди не произвели никакого впечатления на канцлера князя Черкасского и вице-канцлера Бестужева. Тогда французский посол заметил министрам, что видно намерения царицы очень изменились, потому что в настоящем ее образе действий нет и следа тому, что она в разные времена выказывала к Швеции.
Эти господа заметили, что они не имеют о том никаких сведений и хотели потому испросить разрешение. “Это не разрушает, продолжал я (Де-ла-Шетарди) фактов, которых царица не отвергнет; ей известно также, в какие тесные сношения она вступила бы со Швециею, когда бы замедлилось ее восшествие на престол. Ваши превосходительства не были тогда в состоянии этого знать, но вы можете положиться на то, что говорю я в настоящую минуту.” Министры царицы требовали, что для водворения совершенного равенства с той и другой стороны следовало, чтобы шведы окончили войну в минуту достижения принцессою Елизаветою престола, как они намекали о том ей; что действуя иначе, они высказали только, что она у них была предлогом для возбуждения волнений и вернейшего достижения своей цели.” “Будет несправедливо обвинять их таким образом, возразил я. Не отвергаю, чтобы они не имели в виду своих интересов: каждая держава должна руководиться этим началом, но шведы своих интересов не отделяли от [579] царицыных.” “Пускай приедет Нолькен, возразили они, и уверит нас в том.” “Вы может быть лишаете его средств к тому, желая без всякого основания продолжения войны.” “Это нисколько не мешает, возражали министры, позаботиться о средствах к его безопасности.” “Боязнь какой-нибудь опасности, отвечал я, не остановит его. Я думаю, что никому не страшно, но не невозможно будет, что шведы найдут несовместным с собственным своим достоинством посылку г. Нолькена, как скоро война еще продолжается.” “Это не причина, отвечали они, для изменения его назначения. Шведы знают, что в последнюю войну наши генералы находились вблизи Стокгольма, а между тем это не мешало уполномоченным с обеих сторон работать о мире.” “Я не останавливаюсь на этих различных обстоятельствах и предвижу только с огорчением, что вы ныне предпочитаете решительные средства, от которых, как казалось еще недавно, желали уклониться. Это замедление, позвольте вам сказать мне, не даст вам возможности легко уверить всю Европу в искренности ваших заявлений о расположении к миру, и может быть вам будет также трудно оправдать доверенность, которую выказывали вы к королю, когда после желаний, чтобы Швеция вполне полагалась на сообщенные мною уверения в ваших намерениях, теперь вы отказываете моим уверениям, что шведы искренно расположены к миру.” “Знайте, возразили с живостью министры, что мы в свою очередь сомневаемся в искренности чувств, которыми прикрывается Швеция. Она бы имела, для уверения нас, достаточно случаев с теми курьерами, которых к вам посылали из Финляндии; однако нам еще неизвестно, что они привезли, а между тем, Швеция, желая нас убедить, что [580] серьезно занята миром, в то же время делает нам угрозы, о которых вам тем более известно, (прибавили они, намекая на сделанное г. Бестужевым извлечение из письма от 15 января, которым вы меня, милостивейший государь, почтили), что дело об этом шло чрез ваши руки.” “Я не вижу здесь намерения угрожать вам: просто желали известить вас без обиняков, что если к несчастию война продолжится, то шведы употребят все силы, которые в их власти.” “Этого уже достаточно, сказали они, чтобы мы их в том предупредили, и это тем более для нас важно, что мы очень хорошо извещены на счет состояния шведской армии.” “Было бы отлично, возразил я, когда бы вы о том не знали; это была бы такая беспечность, в которой вы никогда бы не оправдались и в которой я остерегусь вас обвинять. В таких случаях, несмотря на все старания сохранять тайну, в обычае узнавать истину при посредстве шпионов.” “По этому-то, прибавили министры, что они хорошо известили нас, нам чрезвычайно важно воспользоваться представляющимся ныне случаем. Он таков, что — вы можете быть уверены — в два месяца мир будет заключен и шведы будут столько же нашими, сколько мы будем стараться выказаться их друзьями.” “Оставайтесь, сказал я этим господам, при вашем намерении, потому что никакие уважения не производят на вас действия. Я обязан был, как общий друг, высказать вам все мои чувства. Не продолжаю более, хотя вижу с сожалением, что вы вечно будете упрекать себя за кровь, которая будет пролита.”
Так кончилась эта последняя конференция. Как только полковник Лагеркранц узнал все подробности, то уже единственною заботою его было приготовиться к отъезду