-

Путешествие графа Ивана Потоцкого в Астрахань и окрестные страны, в 1797 году.

(Окончание).

Пребывание мое в Астрахани доставило мне возможность собрать разные любопытные сведения. Первая орда, встречающаяся на восток от Волги, состоит из Татар Ногайских, походящих на Астраханских. За Уралом или Яиком живут три орды Киргизцев, которые, говорят, могут выставить до 150,000 всадников. — После Туркменцев Киргизцы самые дурные соседи, каких только можно иметь в Азии. Хотя часть сего народа признает владычество России, но частные люди часто сами ведут войну. Они переплывают Волгу или Яике, ведя лошадей своих за веревку, и горе Русскому, который попадется к ним в руки! Его отводят в Хиву и продают. Но и им платят тою же монетою; теперь в Астрахани человек тридцать пленных Киргизцев. Я сидел их [230] плоские лица; они составляют средину между Татарами и Калмыками, но выше ростом и сильнее сих последних. Каракалпаки или черные шапки составляют ныне орду уже не многочисленную и кочуют по берегам Аральского озера; они нанимаются в Хиве в поденщики.

Хивинские Татары народ оседлый; у них есть постоянные деревни и главный город. Деревянные их домы выстроены хорошо; внутри смазаны и выкрашены. Хивинский Хан пленник в своем собственном замке и те, которые пользуются верховною властию, только действуют его именем; если им недовольны, то посылают его в Бухару и вызывают на его место другого.

Набеги Киргизцев доставляют каждому семейству в Хиве по одному или по два Русских пленника; если сии последние согласятся сделаться Мусульманами, то их тотчас же освобождают. Говорят, что не многие из них на это решаются; те которые женятся увеличивают народонаселение и промышленность. Подробности сии сообщены мне одним Русским, который слишком двадцать лет был невольником в Хиве. В Астрахани всегда бывают купцы из [231] сего города; они приезжают в Россию так смело, как будто не нарушают всеобщего права покупая Русских невольников и поощряя таким образом Киргизцев к новым набегам. Я встречался со многими из них; они грубы и необходительны; от них много не узнаешь.

Город Бухара сообщает тон всему Туркестану. Бухарский Хан, владетель могущественный и столь искусный, что основывает власть свою на Теократии, ибо всегда говорит именем Корана. Бухарцы, древние Согдиане, и теперь, как прежде производят всю торговлю в Верхней Азии. Они ездят за Индейскими товарами в Мультан, за Китайскими в Кашгар, за Русскими в Оренбург. Древнее имя их: Согдияне, весьма походит на слово Судахер, которое по Персидски, значит купец.

Туркменцы, живущие по берегам Каспийского моря, также как и Киргизцы, народ совершенно кочующий; главная отрасль промышлености их есть грабительство; однакоже они производят некоторый торг в Мангишлаке, куда приходят для того Русские корабли; но никто не смеет выйти на берег, пока [232] они не дадут заложников; даже эта предосторожность не всегда бывает достаточна. — По сему весьма было бы опасно итти познавать этот народ в его собственной стране. Есть также Туркменцы подвластные России.

За Хоразаном лежит Кандагар, в котором главный народ суть Авганцы; Князь их называется Земан-Шахом. — В последнее время они сделали значительные завоевания; они владеют многими Персидскими провинциями, и говорят тоже, что они завладели царством Кашемирским, откуда мы получаем те тонкие шали, которые так нравятся Европейским дамам. Ныне в Астрахани живет Авганский Князь, сын Ассад-Хана, которого Царь Грузинский Ираклий содержал в неволе. Я не имел счастия с ним познакомиться, но он может быть не много сообщил бы мне о своем отечестве, потому что всю жизнь свою провел в Персии.

Большая часть Индейцев, живущих в Астрахани, родом из Мультана. — У них есть Брамины, кающиеся, вода из Ганга, одним словом, все что принадлежит к их религии. Я видел как они вечером молились Вишну. В их [233] божественной службе есть наружное великолепие, сколько позволяют место и обстоятельства. Астраханские Индейцы питаются мясом, но не едят говядины из уважения к корове. Они часто покупают птиц и выпускают их на волю, кормят собак, бегающих по улицам, и вообще оказывают великую привязанность к животным. Окончив дневную работу, они прогуливаются в саду, который нанимают; курят калеун, едят сарачинское пшено; чудясь рассматривают прекрасный цветок или травку, удивляются Творцу в малейших его творениях и с довольным лицем возвращаются в свои Каравансараи. Они почитают себя весьма счастливыми, если у них есть платье темнозеленое или алое, два цвета, которые они весьма любят. Когда они умирают, тела их предают огню, и пепел отправляют в Индию. Прежде они и при жизни охотно туда возвращались, но теперь начинают чувствовать цену личной свободы.

Я помню, что в том возрасте, когда разум хотел бы вдруг обнять все дознания, и когда человек исполнен силы и деятельности, я желал прочесть в одно лето все книги об Естественной [234] Истории, какие только тогда были. Вскоре случай привел меня в Институт Болонский, где я с величайшим восхищением нашел все предметы изучения моего, расположенные в порядке. Здесь случилось со мною тоже самое. История народов Средней Азии меня много занимала, но только в книгах. Теперь я вижу перед собою все эти народы с их отличительными чертами, с их сходством и различием, с их наречиями и преданиями. Мне не нужно уже много работать воображением и памятью чтобы напоминать множество идей мало связанных между собою. Все что я собрал об этом предмете, ясно представляется уму моему при первом взгляде и напечатлевается в нем неизгладимо. Но за то я встречаю новые трудности: вижу людей с плоскими лицами, которые, кажется мне, принадлежат к одному народу, но эти люди говорят разными языками. С другой стороны люди с лицами совершенно не одинаковыми, говорят одним и тем же наречием и все почитают себя настоящими Татарами Чингис-Хана.

В Астрахани больше купцов Персидских, нежели Индейских; я видел двести первых, собравшихся в [235] каравансарае, который они украсили для праздника Госсейна; здание было освещено большими фонарями в Китайском вкусе, что производило прекрасный вид. Но самое большое впечатление произвела на меня веротерпимость, какую может быть чрезвычайно трудно найти на каком ни будь другом месте земного шара. Последователи Али, проклиная в своих каравансараях приверженцев секты Омара, могут слышать как призывают на молитву крики Муеззинов сих последних, колокола Греческой церкви, тамтам Индейцев, и может быть жужжанье Лам. К этим разным религиям можно еще присовокупить несколько сект Староверцев, и все Европейские и Азиатские Христианские общества.

Изыскания мои о древностях, об языке и происхождении Персиян доставили мне весьма приятное занятие. В новейшем Персидском языке нашел я слова, приводимые Страбоном: пароавмиз (покрытый снегом), саропара (головорез), тигрес (стрела). Это обстоятельство заставляет меня думать, что новейший Персидский язык, не есть смешение Парфянского и что следовательно Европейские слова, встречающиеся в нем во [236] множестве не происходят от Парфянского. Основываясь на свидетельстве Страбона, я почитаю Персиян отраслью Индийцев, покорившихся еще до времен Кира. С другой стороны, я никак не мог понять от чего Персы вдруг исчезают в Истории и уступают место свое Мардам. Я полагаю, что эти Марды, не что иное как Мидийцы. Моисей Хоренский утвердил меня в этом мнении тем, что он Мидийца называет по Армянски Мар, а Индийцев Маратами. Ныне Турецкий язык распространился почти в целом Азербайджане; но в горах есть еще разные полу-Персидские наречия, которые может быть остатки древнего Мидийско-Персидского языка.

Ежели изыскания мои счастливо доведут меня от народов и языков древних, до народов и языков новейших, то этим наиболее обязан я тому, что имел неожиданное счастие найти превосходного учителя, который познакомил меня с нынешними народами и их языками. Учитель этот есть Аббас-Хан, знатный Персиянин, человек отличный по уму и сердцу. Ага Могамед-Хан питал к нему такое уважение, что наименовал его Губернатором Испагани, а потом Гиляни. [237] Мустафа-Кули-Хан взял его в плен в сей последней провинции и увоз в Россию, как заложника безопасности его семейства, оставшегося во власти его брата.

Когда я приехал в Астрахань, Русское Правительство освободило Аббас-Хана. Он сбирался к своему повелителю и уговаривал меня ехать с ним, обещая мне прием самый благосклонный. Вдруг мы услышали, что Ага-Могамед-Хан убит своими собственными невольниками. Это известие было громовым ударом для Аббас-Хана; он впал в уныние. Не многие его посещали; может быть страшились прогневать Мустафу. Я удивлялся тому, что человек такого характера, как Аббас-Хан, был так огорчен смертию человека столь жестокого; но он пользовался доверенностию Ага-Магомед-Хана притом Персияне почитают жестокость принадлежностию власти; они думают, что без жестокости в Персии царствовать не возможно и многие предпочитают тиранство анархии. При том Ага-Могамед-Хан имел полное право жаловаться на человечество; один неприятель его отца сделал его Евнухом еще в младенчестве; Могамед был потом невольником при Дворе [238] Керим-Хана, где он был посвящен во все таинства Персидской политики. Наконец он воспользовался благоприятным случаем выказать свои дарования против несчастного Гедает-Хана, и как у него не осталось уже соперников, то он царствовал почти десять лет в Персии. Предметом его честолюбия было титло Шаха. Он хотел покорить Князей Кавказских и Хоразанских, чтобы еще с большим блеском возложить на себя венец Надира; смерть положила конец гордым его замыслам. Персия снова впала в анархию.

В числе прочих познании обязан я Аббасу-Хану познанием Талишского языка, который есть не что иное как варварское наречие Персидского. Персияне говорят фадер (Fader, Moder, Broder, по Шведски и по Датски; сокращено: Far, Mor, Bror.) (отец), модер (мать), буродер (брат); Талиши говорят: Фар, мур, буе; они называют собаку не спека, как я сказал выше, но сепа, что не много отличается от Геродотова спако. Впрочем в небольшой земле Талишинской есть несколько наречий; в моем Словаре содержатся те из них, которые употребляются в стране [239] приморской: тамошний купец Хаджи Хиассем диктовал мне их в присутствии Аббаса Хана, который провел два года в этой стране. Теперь есть в Астрахани посланный Талишинского Хана, но я его еще не видал, потому что он болен.

13-го Августа приехал я Казацкою почтою в Замянск, где встретил людей Калмыцкого Князя Тюмени; они поехали вперед чтобы уведомить его о моем прибытии. Я поплыл вверх по Волге в лодке, в которой гребли двое Казаков и чрез несколько часов был уже в Орде. Князь встретим меня при входе в палатку, для меня приготовленную. Она была украшена Китайскою материею и в ней стояла хорошая постель. Мне подали ужин, приготовленный по Европейски, Тюмень и его сын разговаривали со мною весьма свободно по Русски; последний учился в Астрахани и довольно образован.

Слово палатка, которое я употребляю для означения подвижного жилища Калмыков, также не точно как и Русское название кибитка, потому что эти хижины сделаны из решеток покрытых войлоком. Их разбирают и складывают на верблюдов. Можно разобрать решетки, так же как и ивовьи жердинки, [240] называемые Фулен. Калмыки называют эти жилища Гир. Татарские хижины делаются почти также, но только бывают меньше; Татары называют их Кара-чу:

14-го Августа меня разбудила Китайская музыка; я тотчас встал и пошел смотреть, как Гелонги молятся. Их было человек тридцать в Гире. Они пели гимны с аккомпаниментом музыкальных инструментов, которые были мне не совершенно незнакомы, потому что я видал их часто на Китайских обоях. От времени до времени Гелонги делали горлом движение, как будто хотят плюнуть. Кроме этого ни что не нарушало однообразности их пения, которое продолжалось с час. Всего более поразило меня то, что у всех Гелонгов были толстые здоровые лица, составлявшие совершенную противоположность с лицами Калмыков, которые все, не исключая даже и Князей, худы и желты.

Потом пошли мы в гости к Ламе, который по старости своей уже не присутствует при молитве; может быть этого не дозволяет ему и его достоинство. Все в его Гире было на образец Китайский и действительно получено [241] оттуда. Лице его совершенно соответствовало всему окружающему; оно совершенно напомнило мне пагоды, которые прежде украшали наши камины. Его почитают образцом святости и источником мудрости. Я показывал Его Святейшеству сочинение отца Георги. Жрец читал весьма свободно Тибетские слова, в нем находящиеся и удивлялся, что в Европе есть книги, писанные на этом священном языке, и еще более дивился привилегиям, которые великий Лама даровал Миссионерам. Я представил ему молодого моего воспитанника, как потомка Амурфаны. Жрец, кажется, сначала сомневался в справедливости сего происхождения; но когда я ему сказал, что Амурфана прижил в Сибири сына, который был отвезен в Польшу, женился там и у него родился этот сын; что наконец у меня хранятся все бурханы или идолы, принадлежавшие сему Джунгарскому Князю, то он начал глубоко размышлять и наконец признался, что рассказ мой весьма правдоподобен. Воспоминание о блестящем Дворе Князя Контайше, при котором он провел свою молодость, так растрогало этого старика, что я принужден был [242] сократить мое посещение; мне после сказывали, что по уходе моем, он горько плакал.

Когда я возвратился от духовного начальника, Князь Тюмень представил меня Княгине Нурджане, супруге своей, женщине молодой и весьма хорошенькой в своем роде; тело ее было ослепительной белизны, которую еще более возвышали два совершенно черные локоны. Она читала Монгольскую книгу, в коей описывались знаменитые подвиги Чингис-Хана. Воспользовавшись этим случаем, я спросил, не сохранилось ли у них какого воспоминания об Уйгурах, народе, которому приписывают изобретение Монгольской азбуки. Тюмень отвечал мне, что Калмыки ничего не знают об этом народе, но что у них есть пословица: «Я не понимаю этого человека, он можешь быть Уйгур».

Я старался узнать также, не осталось ли каких следов того почтения, которое Монголы оказывали прежде к порогу жилищ их и которое было столь велико, что Христианские монахи, которые имели несчастие прикоснуться к нему копчиком ноги, были наказаны палочными ударами и им даже угрожали смертию. [243]

Тюмень уверял меня, что сие уважение сохранилось и поныне; дотронуться до порога можно, но сесть на нем великий грех. Можешь быть от этого происходит название Высокой Порты.

Между тем, как мы занимались этими историческими вопросами, Княгиня ухаживала за Князьком Хувашею, своим четырехлетним сыном. Тюмень прижил с Нурджаною только одного этого ребенка, который заслуживает всю его нежность, потому что он может быть самый хорошенький изо всех Калмыков. Многоженство у Калмыков дозволено, но примеров оного встречается не много.

Нам подали водку приготовленную из кобыльего молока (кумыс) и чай вареный в масле. Водка не крепка и в ней есть что-то жирное, что мне не понравилось. Чай, который Калмыки выписывают из Китая собственно для себя, совсем не похож на наш. Он состоит в толстых дощечках, твердых почти как кирпич и покрытых тонкою бумагою, исписанною множеством литер. Камлыки варят этот чай с молоком и маслом и делают таким образом из [244] него питье здоровое и крепительное. Все Татары приняли это обыкновение.

Мало по малу собирались фигуры, истинно чрезвычайные и уселись около нас. То были Татары Кундурские, кочевавшие в окрестностях; они пришли засвидетельствовать нам свое почтение. Тюмень велел подать им кумысу; впрочем он, казалось, не очень уважал их; напротив того эти Кундуры оказывали ему величайшее уважение. Мне казалось удивительно, что гордые Мусульмане унижаются таким образом пред идолопоклонником. Но они уважали в нем кровь Чингис-Хана, его богатства и твердый характер его, действительно почтенный, которому отдают полную справедливость и Русские и кочевые народы от берегов Яика до Кубани.

За обедом я, из учтивости, оказывал предпочтение лошадиному мясу; даже просил его. Певец, который играл в тоже время на ялге, струнном инструменте, забавлял нас за столом музыкою; больше я об нем ничего не могу сказать, потому что инструмент его нисколько не походил на наши. Одна песня его напомнила мне известные куплеты: Ramonez-ci, [245] ramonez-la, и проч. После обеда пришли два Князя из фамилии Дондук-Омбо; один назывался Нукуилином, имя другого я забыл. Они по Русски не понимали и имели понятие не выше своего народа.

Тогда началась блестящая охота; Калмыцкие Князья отправились с соколами, Кундурские Татара также приняли участие в оной и вся равнина покрылась всадниками. Цаплей наловили столько сколько хотели и всякий возвратился весьма доволен.

Утром 15 числа я срисовал бурханы или истуканы в часовнях, кибитки и все что принадлежит к Ламайскому богослужению. Все было весьма богато; бурханы украшены жемчугом; музыкальные инструменты обделаны серебром и драгоценными каменьями. Духовенство чрезвычайно многочислено. В этой орде, состоящей только из тысячи гиров или 3000 душ, духовных всех классов считается 220 человек; но они люди не бесполезные; одни — обучают юношество; другие искусны в медицине и особенно в познании простых лечебных средств. Гелонги сии не имеют нужды просить милостыни; народ, без их просьбы, приносит им все нужное. После обеда [246] присутствовал я при духовной церемонии, совершенно отличной от первой. Гелонги одеты были в небольшие но весьма богатые мантии; на них были передники из Китайской материи и драгоценные митры, украшенные фигурами. Костюм их походил на одеяние Китайских Бонз. При этом не играли ни на каком инструменте; всякой монах держал в левой руке медную гремушку, а в правой орудие, которого я не знаю ни имени, ни употребления: у каждого была сверх того, медная чаша и семена, завернутые в холстину. Пред молитвою они держали пред глазами кусок тафты, потом бормотали потихоньку какие-то слова, производя по временам звук, которые я заметил на кануне. Иногда они складывали руки, точно так как мы, когда молимся; потом бросали семена на воздух. Один из них встал, зажег на олтаре Фимиам, взял сосуд в котором был пух, налил из него какую-то желтую жидкость в раковину, а оттуда разлил ее в чашки всех монахов; они ее пили, намочили ею лоб, а остальное поднесли богам. Все сии обряды производились, кажется, по установленному порядку; так как они кончились нескоро, то я имел [247] время срисовать монахов и место где они находились.

16-го осматривали мы хутор; я видел там довольно хорошеньких пастушек, которые доили кобыл. Возвращаясь к Тюменю мы поймали еще насколько цаплей. Калмык не делает ни шагу без своего сокола. У каждого есть свой, которого сам кормит и почти целый день им занимается.

После обеда судили двух человек, которые нарушили законы целомудрия. Преступники были Кундурский Татарин, довольно уже пожилой и Калмычка очень молоденькая, но чрезвычайно непригожая. Обольстителю определено было дать несколько ударов канчуком, которые и были даны с величайшею благопристойностию и, смею сказать, к удовольствию и бившего и битого. Надобно заметить, что преступный Татарин принял на себя труд обучить в хуторе дикую лошадь, что расположило Калмыков в его пользу. Он, казалось, чрезвычайно радовался. что отделался так дешево, ибо боялся, что принужден будет оставить у себя свою красавицу. Завтра мы будем обедать в Орде этого любовника, битого и довольного. [248]

В первые дни пребывания моего в Орде, дули морские ветры, весьма холодные; после сделались они очень жаркими и пронзительными. Переменчивость погоды причинила многим Калмыкам насморки, что с ними случается редко, а другим лихорадки. Тюмень также сделался болен: и я не избавился от этого и страдал более всех. По сему я выехал из стана и перешел в прекрасный дом, который хозяин мой выстроил для житья зимою. Перемена жилища и старания, которые обо мне прилагали, скоро восстановили мое здоровье; завтра могу я следовать за ордою, которая должна перекочевать. Мы будем на свадьбе. Дин-Эслам, богатейший из Татар Кундурских, выдает дочь замуж; меня уверяют, что великолепие пира, который он дает, превзойдет все, что только можно вообразить.

20-го я рано поутру отправился в Орду, которая была уже на походе. Чрезвычайное множество верблюдов везло палатки и багаж. Их вели женщины верхами; у некоторых были на переди седла дети. Бедным надобно было не много времени, чтобы скласть на верблюда все им принадлежащее. Никто не [249] шел пешком: все были верхами, даже и старый Лама, который ехал впереди своего синода.

Следовав несколько времени за колонною, мы поворотили в право и въехали на земли Кундурских Татар, где шествие наше часто прерывалось, потому что надобно было переезжать, образом выше описанным, несколько сотен речек, впадающих в Волгу и мы часто принуждены были их переплывать. Мы ехали мимо множества Кундурских аулов и наконец прибыли к аулу Дин-Эслама, который узнали издали по толпе его окружавшей. Первые знаки почтения оказали мне девушки, которые качались на одном пригорке. Когда мы приближались, они перестали играть и сжались так плотно, что мы видели одни их шелковые платочки. Князь Тюмень приветствовал их на Калмыцком языке и просил их не уходить от нас, потому что мы приехали только для того, чтобы посмотреть на их пляску. Сии вежливые слова и звук инструментов, сделали молодых нимф благосклоннее; они подняли несколько свои покрывала и показали нам концы своих приплющенных носов; две даже встали и подошли к там. [250] Музыкант снял с них покрывала; при сем знаке они начали плясать, но так потупили глаза, что они казались совсем закрытыми. Хотя они ничего почти не видали, но не теряли такта и в движениях их было довольно приятности. По окончании пляски, они закрыли лице руками, чтобы скрыть детское смущение; музыкант возвратил им покрывала и они ушли с чрезвычайною скромностию. Одежда сих молодых девушек была весьма странна по множеству серебряных цепочек, дощечек, наручников, пуговиц, ладонок и других подобных вещиц, которыми они были обременены; на носу были у них кольца, украшенные драгоценными каменьями.

Потом пошли мы к женщинам, которые одевали невесту. Ничего не было забыто для того, чтобы пир сделать блестящим. Убили четырех лошадей, четырех быков и четырех овец. Старшины принесли хвосты жирных овец, кишки, головы и другие лакомства. Я невольно вспомнил свадьбу Гамаха. Для нас приготовлена была палатка; я разговаривал в ней с Бег-Алием, Кундурским Муллою. Для Ногайца, он весьма учен и что еще реже, желает научиться более. [251] Ему сказывали, что у меня есть Турецкая Грамматика. Ему очень хотелось ее видеть. Мы много говорили об Истории Кундурцев; они настоящие Ногайцы, но приняли обычай жить в Гирах Калмыцких, от чего аул их не походит на другие Татарские аулы. Зимою они живут в домах близ Красноярска. Однакож у них еще находится в употреблении Гильдерга, род тележки с дышлом, которую они ставят возле палатки и которая служит им сундуком. Обычай сей весьма древен, ибо о нем упоминается в посольствах Менандра. Станы их отличаются от станов Астраханских Татар тем, что каждое семейство занимает в нем большое пространство.

Обед подавали в больших и малых корытах. В одном из самых больших была четверть кобылятины, в других баранина, сарачинское пшено и просо.

После обеда все сели на лошадей; началась блестящая скачка, за которою должна была следовать борьба; но по причине нашего отъезда мы не могли дождаться ее.

До захождения солнца приехали мы на берега Ахтубы, где ожидали нас верблюды, для того, чтобы на них могли переправиться чрез реку важнейшие люди [252] из нашего общества; другие перебрались чрез ее вплавь. Уже довольно поздно ночью прибыли мы в новый стан орды; в этот день проехали мы около пяти Немецких миль, что очень довольно для человека едва выздоравливающего. Я отдыхал и записывал дневные происшествия, когда Тюмень пришел показать мне свои кольчуги; каждая из них имела свое имя, как меч Роланда назывался Дурандалем, а сабля Болеслава, Короля Польского, Щербцом. Самое примечательное вооружение Тюмени называется Китчин-Килинтук (рубашка Китчинь-Хана). Она известна у всех Татар и даже на Кавказе.

22 числа поехал я в Джид-Хаджи, который Русские называют Селитряным Городком. Целью сего путешествия было осмотреть развалины Татарских строений. Надежда моя была совершенно не исполнена. Ныне остались только огромные кучи кирпичей; некоторые из них муравлены с одной стороны голубым, зеленым или белым цветом; встречаются даже остатки мозаика. Четыре видимые там башни построены в новейшие времена; они, так же как и стены в Астрахани, построены из [253] старых кирпичей. Доказательством недавнего построения их служит смазка, которая состоит из дурной глины и нейдет в сравнение с тою, которую Татары употребляли прежде, потом оконные рамы, сделанные в новейшем вкусе; наконец муравленые черепицы, перемешанные с другими, которые Татары употребляют только на двери и гуськи. Кажется, что Русские хотели прежде сделать здесь крепостцу для защиты плавания их по Ахтубе; на одной из сих башен была даже сделана деревянная будка, которая и теперь еще существует.

Путешественники, которые говорили о могилах с кирпичными сводами, ошиблись. Под словами могила, курган и бугор из кирпичей. Русские разумеют не что иное как развалины., или кучу обломков. Между четырьмя башнями, о которых говорил я, заметны также следы деревянных домов, без крыш, без дверей и без окон; в них живут только змеи и тарантулы. Одно бедное Русское семейство поселилось здесь в надежде завести небольшой торг с кочующими народами. Я не понимаю, как змеи могут жить в месте столь высоком [254] и сухом; а между тем нельзя сделать ни шагу, не встретив одну из сих гадин. Бывшие тут Татары и Калмыки казались чрезвычайно удивленными при встрече с иностранцами. Вечером услыхали мы других обитателей сей страны; то были волки, которых вой распространял страх между собаками, составлявшими единственный гарнизон сей древней крепости. Я не посоветую ни одному ипохондрику оставаться долго посреди развалин Джид-Хаджи, потому, что зрелище оных и бедняков в них обитающих, степь, окружающая их со всех сторон и теряющаяся из вида, свист змей и вой волков делает сию страну самым ужаснейшим жилищем во всем свете.

На три дня езды к северо-западу от дороги в Джид-Хаджи, уединенная гора возвышается посреди степи; Русские называют се Богдо-Гора, Калмыки Богдо-Ула. Богдо, слово Монгольское, и значит святой, великий, величественный. Посему, когда Русский кабинет дает Китайскому Императору титло Его Богдо-Ханского Величества, то это не значит Хан, данный небом; в этом случае употребляют старинное слово, [255] которое вероятно, принято было в России в то время, когда уже Монголы владычествовали в Китае. Здесь многие рассказывают об этой горе Богдо; между прочим говорят, что на вершине оной обитает Калмыцкой гений, который не впускает на нее никого далее известной высоты и низвергает в пропасть каждого, кто осмелится ему противиться. Приключение столь необычайное было бы для меня довольно привлекательно, но ночи становились уже холодными и даже дни не так жарки, чтобы вымочась на сильном дожде или при переходе чрез реку, можно было высохнуть. Лихорадка, от которой я едва отделался, пугает меня более, нежели гений; и посему я отказываюсь от славы забраться в его спорное жилище.

23-го числа я возвратился в орду довольно поздно; я видел многочисленные обряды, с которыми Гелонги объявили пост, называемый Матрег. Вечером приехали Черкесы, которых мы заставили плясать. Пляска сего народа походит на Казацкую и это неудивительно, потому что оба народа живут так близко один с другим. Но от чего пляска Норвежцев походит на [256] Казацкую? Этого я никак не умею объяснить, хотя и видел ее в Копенгагене. Как я уже начал говорить о жителях Кавказа, то прибавлю, что я много их видел в Астрахани и между прочими одну Чеченскую Княжну; война принудила ее удалиться в этот город. Она довольно хороша и довольно образована по своему, т. е. она знает Турецкий язык, так как, на нем говорят в Персии. Впрочем она не избавилась от своих национальных предубеждений. Ей было очень скучно в такой земле, где на дорогах не грабят вооруженною рукою; украденная ленточка приятнее для нее жемчужного ожерелья, купленного. Она тщеславилась тем, что, с самого начала Света, Князья ее дома, всегда грабили по дороге в Тифлис и Баку; и она была бы в отчаянии, если бы ее родственницы и приятельницы узнали, что она вышла замуж за человека, который живет не разбоем. Я думал что это преувеличение, но Тюмень, который хорошо знает отечество этой женщины, потому что несколько раз был там в походах, рассказывал мне, что, ежели какой нибудь Князь недовольно ревностно занимается благородным ремеслом разбойника, то проходящие [257] складывают перед его жилищем кучи камней, расположенных известным образом, чтобы обесславить его на всю жизнь. Вообще Кавказский народы являют странную смесь необразованности и великодушия; они лгуны, воры и обманщики с иностранцами, но оказывают геройское презрение к жизни и ненарушимое уважение к гостеприимству; наконец они друзья искренние.

Сегодня 24-го числа, во всей орде и между прочим у Княгини Нурджаны производились разные обряды Ламайской веры. У нее на коленах была книга, состоящая из отдельных листов; которые она раздавала всем присутствующим, и они пели написанное в оных как священную песнь. В других гирах также пели или вертели Курдесы, род клепала; у Ламаитов это занятие стоит молитвы.

Я ходил прощаться с Ламою; и говорил с ним о Дворе Галдан-Церенга, при котором этот Первосвященник в молодости жил. Он мне сказывал, что народонаселение четырех Калмыцких поколений полагали в это время в 300,000 гиров или по Русскому счислению в 1.800,000 душ. Сверх того, Татар повинующихся Контайше в Малой [258] Бухарии могло быть душ 400,000. Татары сии совершенно походят на Астраханских, живут в городах и возделывают сады. Галдан-Церенг вызвал многих из них, чтобы развести сады по берегам реки Или. В этой стране есть также гора Богдо-Ула, которой Гелонги поклоняются.

Я ходил в последний раз к Княжне и пил с нею чай: потом простился с Тюменем и его любезным семейством.

С Франц. — н.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие графа Ивана Потоцкого в Астрахань и окрестные страны, в 1797 // Северный архив, Часть 31. № 2. 1828