СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Путешествия и посольства господина Гилльбера де Ланнуа, кавалера золотого руна, владельца Санта, Виллерваля, Троншиена, Бомона, Вагени; в 1399-1550 годах.

Монс, тип. Эм. Гoиya.

Voyages et ambassades de Messire Guillebert de Lannoy, chevalier de la Toison d'or, Seigneur de Santes, Willerval, Tronchierfnes, Beaumont et Wahegnies, 1399—1450. Mons, typ. d'Em. Hoyois, 1840. in 8⁰, 140 стр. с картою.

В 1840-м году Общество библиофилов в Монсе обнародовало означенное сочинение во 100 экземплярах пущенных в продажу. Эта книга была издана г. Серрюром по рукописи, хранящейся в его библиотеке. Кроме некоторых примечаний на полях книги, к ней присоединены в конце словарь и карта. Вслед за тем явился в Брюссель и Познани отрывок из сего сочинения с Польским переводом, многими замечаниями и введением, в котором переводчик распространяется о судьбах самого автора и его сочинения.

Решившись представить здесь еще меньший, но для нас особенно интересный отрывок сего труда, с примечаниями, отчасти заимствованными у прежних издателей, я предварительно сообщу краткое извлечение из сказанного введения. Гилльбер де Ланнуа, из знатной фамилии [434] Фландрийской, родился в 1386 году. Быв с начала назначен советником и камергером герцога Бургундского, он с 1416-го года был губернатором города Эклюза, в 1429-м пожалован кавалером только что учрежденного ордена золотого руна, и скончался 22-го Апреля 1462-го года.

Этот искатель приключений провел большую часть жизни в путешествиях, посещал Палестину, чтобы поклониться Святым Местам и разные другие страны, в качестве посланника.

Возвратившись из путешествия на Восток, куда был послан в 1421-м году с разными поручениями королей: Французского Карла VI и Английского Генриха V, он представил сыну и преемнику последнего, Генриху VI, и герцогу Бургундскому, Филиппу Доброму, копии путевых записок своих под заглавием: Les pelerinages de Surye et d’Egipte. Труд этот он впоследствии включил в другой «Voyages», заключающий в себе описание его путешествий и приключений, и составленный, по большей части, гораздо позже, по воспоминаниям. Тем не менее все сочинение носит на себе отпечаток истины, если исключить некоторую запутанность в хронологии событий до 1415-го года. При том оно весьма занимательно по простоте и наивности слога, так что читатель охотно извинит автора за частые повторения и за чрезмерные подробности рассказа. Сочинение его написано на Французском языке, какой тогда был в употреблении во Фландрии, с примесью Фламандских слов. Рукопись, хранящаяся у г. Серрюра, написана на бумаге хорошим шрифтом, хотя есть ошибки писца, который иногда не мог разобрать оригинала, как показывают промежутки, им оставленные в списки. Поэтому нельзя не пожалеть, что издатель не сравнил своей рукописи с другой, находящейся в Бодлейской библиотеке в Оксфорде, которая впрочем содержит в себе одно только описание путешествия в Египет и Cиpию, и в 1827-м году было издано Веббом в Лондоне.

Описав, под 1421-м годом, каким путем он из Эклюза отправился в Данциг и как его там принял великий магистр немецкого ордена, Михаил Кухмейстер, Гилльбер де-Ланнуа переходит к описанию встречи, ему сделанной в Озиминах королем Польским Владиславом Ягайло и в Лемберге, жителями города. Затем он продолжает: [435]

Tоже: Оттуда я отправился в другой город в России, называемый Бельцы, к герцогине Мазовецкой, которая меня приняла с почестью и прислала в мою квартиру разного рода припасов: она была сестра Kopoля Польского (Александра, сестра Ягайло, была супругой герцога Мазовецкого, Зимовита, и принесла ему в приданое земли Бельские (Balinski, Starozytna Polska, II, 1177)). Чрез низменную Poccию я отправился к герцогу Витольду, великому князю и королю Литовскому, которого застал в Каменце, ¹ в России, вместе с супругою (Юлиана, дочь князя Ивана Корачевского вышла замуж за Витольда в 1418-м году, после смерти второй его жены, Анны, дочери Графа Цили и внучки Казимира Великого (Dlugosz, XI, 393)), и в сопровождении Татарского князя и многих других князей, княгинь и рыцарей. Тому герцогу Витольду я передал мирные грамоты от обоих королей и представил ему подарки от Английского короля. Тот Государь оказал также мне большие почести и угощения, дал мне три обеда и садил меня за свой стол, вместе со своею женою, герцогинею и сарацинским князем Татарии: почему я видел и мясо и рыбу на столе в день пятницы. И был там Татарин с длинною ниже колен бородою, закутанною в наголовник. И за торжественным обедом, данным им посланникам великого Новагорода и королевства Псковского, они, целуя землю, пред столом, поднесли ему много дивных подарков, как то: шкуры куниц, шелковые платья, шубы, меховые шапки, зубы рыбьи, [436] куpaкские, ² золото, серебро — до шестидесяти родов подарков; он принял дары Новагорода великого, Псковские же отвергнул и даже не захотел их видеть, по причине ненависти. ³ Сказанный герцог дал мне, пред отъездом моим, такие письма, какие были мне нужны, чтобы при его посредстве, проехать чрез Турцию, написанные по-татарски, по-русски и по-латыни; он мне также дал в проводники двух Татар и шестнадцать человек Русских и Волохов; впрочем он мне сказал, что мне будет невозможно перебраться через Дунай, по случаю войны, которая происходила повсюду в Турции вследствие смерти императора (Султан Магомед I умер в Адрианополе весною 1421-го года (Ducas, XXII, 68)). Он был в союзе с королем Польским и Татарами против короля Венгерского. При отъезде он мне дал два платья шелковые, называемые шубами и подбитые соболем, четыре шелковых платка, четыре лошади, четыре шишака его двора и десять вышитых наголовников, четыре пары Русских мешков, лук, стрелы и колчан Татарский, три сумки, разделенные на четыре поля и вышитые, ⁴ сто золотых червонцев и двадцать пять серебряных циклов, ⁵ стоящих сто червонцев. Золота и серебра я не хотел взять и ему возвратил, потому что он в это самое время заключил союз с Гусситами (Союз между Витольдом и посланниками Богемских Гусситов был заключен в 1421 году в Воранах на Мерече (Dlug. XI, 436)) против нашей веры. [437] Супруга же его, герцогиня, прислала мне золотую ленту и большую Татарскую монету для ношения на шее, как признак ее двора. Также сказанный герцог дал моему герольду лошадь и шубу, подшитую куницами, шляпу со знаком его двора, два серебряные цикла и шесть с половиною червонцев. Моему секретарю, по имени Ламбен, которого я отослал обратно к Английскому королю, он дал шубу, т. е. шелковое платье, подшитое куницами и шляпу его двора; пяти дворянам, которые находились при мне, он дал, каждому, по шелковому платку.

Тоже: князь и княгиня Русские, из его свиты, дали мне также прекрасный обед и пару Русских перчаток вышитых и .... (Следующее слово пропущено в рукописи). Я также получил от его рыцарей другие дары, как то: наголовники и рукавицы, подбитые куницами и Татарские ножи, особенно от Гедигольда, начальника Плюйского, ⁶ в Подолии; у сказанного Витольда я пробыл девять дней и потом уехал.

Тоже: из Каменца я возвратился в Лемберг, до которого пятьдесят миль; столь далеко уклонялся я от моего пути для того, чтобы найти сказанного герцога Витольда. Из Лемберга же, чрез горную Россию, отправился я в Подолию, в другой Каменец, который имеет чудесное [438] местоположение и принадлежит сказанному герцогу; там я застал рыцаря, старосту Подолии, именем Гельдигольд, который меня много угощал, милостиво одарил, давал свои припасы и xopoшие обеды. Оттуда я отправился по Малой Валахии, чрез большие пустыни, и встретил воеводу Александра, господаря помянутой Валахии и Молдавии, в деревне, ему принадлежащей, именуемой Козял; ⁷ он сообщил мне верные и еще более точные известия о смерти Турецкого императора и всеобщей в крае войне, в стороне, как Греции, так и Турции за рукавом Св. Георгия (Рукав Св. Георгия здесь вероятно означает пролив Константинопольский: «Hoc brachium S. Georgii dicitur quod dividit Eurораm et Asiam minorem... Hoc brachium vulgariter bucca Constantinopolitana dicitur etc. (D’Avezac, Relation des Mongols etc. Paris, 829, p. 90)) и что там было трое вельможей, из коих каждый силою хотел сделаться императором (Преемник Магомеда, Mурад II, по смерти отца, должен был бороться за престол с двумя Мустафами - дядею и братом (Zinkeisen, Gesch. des Osm. Reich. I, 500)), и что мне никак нельзя будет перебраться за Дунай, потому что ни у кого из его людей не достало бы смелости меня туда проводить и переправить. Поэтому я принужден был отменить свое намеpeниe проехать чрез Турцию и решился отправиться сухим путем в Кафу, с тем, чтобы объехать берегом Великого моря. Расставшись со сказанным владетелем Baлахии, я получил от него коня, конвой, толмачей и проводников, и отправился чрез большие пустыни упомянутой Валахии, пространством более [439] четырех миль и прибыл к укрепленному городу и порту при сказанном Великом море, называемому Манкастро или Белгород, ⁸ где обитают Генуэзцы, Валахи и Армяне. Туда же прибыл в это самое время, при мне, вышеупомянутый губернатор Подолии, Гельдигольд, с тем, чтобы на одном из берегов реки основать и соорудить новый замок, ⁹ который сказанным герцогом Витольдом был построен, менее чем в один месяц, в пустынном месте, где нет ни леса, ни камней; но сказанный губернатор привел двенадцать тысяч человек и четыре тысячи повозок, нагруженных камнями и лесом.

Тоже: при въезде ночью в упомянутый город Манкастр я и мой драгоман были схвачены разбойниками, меня повалили на землю, ограбили, даже били и тяжело ранили в руку; а что хуже всего, меня обнажили до рубахи и привязали к дереву; в таком положении я провел целую ночь возле берега большой реки, именуемой Днестр, в великой опасности быть убитым или утопленным; но благодаря Богу, утром они меня отвязали и я от них спасся голый, как был, т. е. в одной рубахе и пришел в город живой. В тот же день прибыли прочие мои люди, оставленные мною на эту ночь в степи, потому что я уехал вперед отыскивать им помещение. Я потерял от [440] 100 до 120 червонцев и другие вещи, однако после ходатайствовал я у сказанного воеводы Александра до тех пор, пока воры, числом до девяти, были пойманы и мне выданы, с веревкою на шее, с предоставлением на мою волю предать их смерти; но они мне возвратили мои деньги, и тогда я, ради Бога, просил за них и спас им жизнь.

Тоже: из Манкастра я отправил часть моих людей, вещей и драгоценностей морем на судне в Кафу: сам же с остальными отправился сухим путем из Валахии туда же чрез большую степь Татарии, по которой ехал 18 дней и переправился чрез реку Днестр и реку Днепр, возле которой я нашел Татарского князя, друга и слугу герцога Витольда, равно как и большое Татарское селение, принадлежащее сказанному Витольду: мужчин, женщин и детей: они не имели домов, жили на голой земле. Сказанный князь, по имени Жамбо, дал мне много осетров и кирпича, ¹⁰ чтобы их варить и хорошо меня кормил. Потом его Татары по его повелению, переправили меня с моими людьми и повозками чудесным образом чрез реку, которая имела милю в ширину, в маленьких челноках из одного куска дерева. Но два дня спустя после того, как я с ним расстался, со мною случилась большая беда, ибо я потерял всех моих лошадей и людей: [441] толмачей, Татар и проводников, числом до 22; они пропадали целые сутки от того, что несколько диких и голодных волков ночью угнали моих лошадей, когда я спал в пустынном лесу, и мои люди преследовали их на пространстве трех почти миль; но на следующей день, благодаря милости Божьей и данным мною и людьми, находившимися еще при мне, обетам, предпринять многие благочестивые странствования, мы нашли всех сказанных толмачей и проводников, за исключением одного Татарина, весьма честного человека, который гнался за моими лошадьми до тех пор, пока, по чудному случаю, он их всех отыскал посредством находившихся между ними одного только жеребца и одной кобылицы, которые найдены были пасущимися вдвоем; севши на первого, Татарин пустился отыскивать остальных; этот Татарин звался Грзоилос и был один из моих проводников; он весьма честно мне служил, ибо если бы он, после того, как отыскал моих лошадей, захотел сплутовать и их похитить, вместо того, чтобы поступить так, как он, поступил, приведши их ко мне, все мы погибли бы в сказанных лесах и больших степях; ибо мы находились далее семи дней пути от ближайшего обитаемого города.

Тоже: когда мы отправились далее, вскоре затем, со мною случилось еще [442] другое приключение. На пути к Татарскому владетелю, который обитал в находящейся оттуда в расстоянии одного дня Кафской степи, назывался императором Солкатским и был другом сказанному Витольду, и к которому я шел, чтобы видеть его государство, как посланник и с подарками от сказанного Витольда, после двухдневного перехода нашли мы на засаду из 60-80 конных Татар, которые из камышей внезапно напали на меня и хотели меня взять в плен. Дело было в том, что сказанный император Солкатский только что умер и что эти Татары были в сильном споре с Татарами великого хана, императора Орды, о назначении нового императора, потому что всякий хотел своего, и все в той стране были в возмущении и под оружием, от чего я находился в большой опасности. К счастью в этот день я и люди мои носили на ceбе шляпы и знаки службы Витольда, а Татары, находившиеся в засаде, были из людей старого императора Солкатского, ¹¹ который умер и был прежде в большой дружбе со сказанным Витольдом. И так они меня отпустили, взявши за то много подарков: в золоте, серебре, хлебе, вине и куницах, которые я им дал, и провели меня кругом по другой дороге, так что я, избегнувши встречи с другими вооруженными людьми, прибыл в Самиетт ночью к [443] к воротам, находящимся на противоположной стороне от города Солката, в который я только зашел, чтобы сказать, что был там, не входя туда и не отдохнув; ¹² всю эту ночь я ехал верхом и прибыл в Самиетт, и потом в Кафу, приморский порт и город, укрепленный тройными стенами, лежащий в Татарии, при Великом море и принадлежащий Генуэзцам. Генуэзцы меня приняли с честью и угощали; и прислали мне в подарок четыре корзинки с конфетами, четыре факела, сто восковых свечей, бочонок мальвазии и хлеба, и отвели для меня особую квартиру в городе. Тут я приложил все старание к собранию сведений и отысканию проводников и толмачей для объезда Великого моря, дабы таким образом совершить сухим путем странствование в Иерусалим; ибо я дотоле ехал все сухим путем и не мог переправиться чрез Дунай; оказалось однако ж, что не было никакой возможности, ни средства, пробраться чрез большие пустыни, чрез земли, населенные народами различного племени и peлигии; поэтому я там продал моих лошадей и отыскал в продолжение девяти дней четыре Венецианские галеры, прибывшие из Таны, ¹³ на которых я возвратился в город Перу и Константинополь. Там я нашел старого императора Мануила, и молодого [444] императора, сына его (Иоанн – старший сын и соправитель императора Maнуила), коим я представил подарки Английского короля, равно как и мирные грамоты Франции и Англии; я исполнил возложенное на меня посольство от имени обоих королей касательно мира и желания их ускорить соединение церквей Римской и Греческой; вследствие сего я несколько дней занимался у сказанных императоров с посланниками папы, которые там находились тогда по этому делу (Папский легат был кардинал де-Сент Анж (St.-Ange), а помощник его Антон Массано, генерал ордена Францисканцев (Fleury, Hist. eccles. XXI, 510)); сказанные императоры оказали мне почести и угощали, по обычаю Греческой страны. Молодой император возил с собою несколько раз на охоту и угощал обедом в поле. Старый же император при моем отъезде дал мне тридцать два локтя белого бархата и велел торжественным образом показать мне честные мощи, коих много в городе и даже некоторые драгоценности, которые у него хранились как то: священное железо копия и другие весьма достопамятные; он также велел мне показать чудеса и древности города, который в виде треугольника лежит над морем и имеет восемнадцать миль в окружности. При отъезде он мне дал золотой крест с большим жемчугом, велев вделать в каждый из пяти частей оного по частице из следующих святых [445] останков: одежды Господа нашего, Irrisoriа, святого убруса Спасителя, срачицы Богоматери, мощей Св. Стефана и Св. Феодора; на каждой части было написано по-гречески название святыни. По моем возвращении я велел этот крест вделать в серебряную дароносицу и потом отдал его в нашу часовню Св. Петра в Лилле, и при пособии господина де-Сант, брата моего, исходатайствовал себе вечное отпущение грехов за подвижничество в продолжение семи лет и семи четыредесятниц.

Комментарии

1. В Польском переводе, вместо «Каменец» поставлено здесь «Кременец», потому что де-Ланнуа, несколько строк выше, говорит о другом Каменце, т.е. о главном города Подолии. Но поелику наш путешественник, если бы он действительно находился в Кременце, мог оттуда прямо проехать в Каменец-Подольский, не имея надобности возвращаться в Лемберг, то мне кажется, что здесь речь идет вовсе не о Кременце, тем более, что этот город лежит на Волыни, между тем как первый Каменец, по словам автора, находился в Poccии, т. е. в Галиции. Действительно, там существовал тогда замок сего имени в области Саноцкой близ реки Вислоки. Об этом замке говорит Сарницкий, в своей Descriptio Poloniae, когда, упомянув о Каменце Подольском, под словом Cameniec прибавляет: Alia arx firma et pulchra medio milliario a Crosno. Развалины сего замка, существовавшего еще в XIII веке, до ныне видны на вершине горы между деревнями Odrzykon и Korczina. Руссины, обитающие в соседстве, называют его Kitczy Zamek (Balinski. Starozytna Polska, Warszawa, 844, II, 682). В близлежащий город Кросно прибыл сам Король Польский вскоре после того, когда ему в Озиминах представился де-Ланнуа (Dlugocz. Ed. Lips. 711, XI, p. 438, где наш рыцарь назван Vilhelmus de Lamwot. Burgundus miles); последний туда же, вероятно, отправился на встречу Витольду из Лемберга, чрез который потом должен был снова проехать в своем путешествии в Каменец-Подольск.

2. О рыбьих зубах часто упоминается в старинных сказках (Карамзин, И. Г. P. изд. Эйнерлинга, III, прим. 128) и в летописях (В первый раз под 1159 годом; см. Повествование о России. Т. I, Москва 838, стр. 166, прим. 1035) как о предметах драгоценных, приносимых в дар или жалуемых в знак уважения или милости. Что под этими зубами должно разуметь не зубы морских единорогов (Monodon, Narwal), но моржовые клыки (Trichechus rosmarus, Wallrosz), явствует между прочим из следующих слов Герберштейна в его Rerum Mosc. Соmmentarii (Hist. Ruthenicae scriptores exteri Saec. XVI. Ber. et Petrop. 841, I, 78): «Circa оstiа Peczorae fluvii, quae sunt dextrorsum ab оstiis Dvinae varia magnaque in Oceano dicuntur esse animalia. Inter alia autem, animal quoddam magnitudine bovis quod accolade Мors appellant… Ea animalia venatores, solos propter dentes insectantur: ex quibus Mosci, Tartari et in primis Turci gladiorum et pugnionum manubria affabre ficiunt: hisque pro ornamento magis, quam ut graviores ictus (ut quidam fabulatus est (Герберштейн здесь, вероятно, намекает на слова Mиxoва, в его Tract. de Moscovia, стр. 5 (в соч. привед. под № 5)), incutiant, utuntur. Porro apud Turcos, Моscоs et Tartaros hi dentes pondere veneunt, pisciumque dentes vocantur. Ho почему наш автор к этим зубам прибавляет название «Соurаques» я не могу cказать утвердительно. Замечу только, что по мнению моему, может быть ошибочному, это слово, не по одному только coзвучию находится в связи с названием рукавов Северной Двины: Малая Курья и Курополка (Stukenberg, Hydrographie des R. R. S. P. 844; II, p. 128). Река Двина вероятно получила настоящее имя свое от Сарматских или Германских Ясов или Азов, подобно Дону, Днепру, Днестру, Дунаю и Западной Двине. По крайней мере во всех этих именах слышится слово дан или дон, означающее реку на многих Индо-германских языках, в том числе в наречии нынешних Осетинцев, потомков древних Азов (Schafarik, Slavische Alterthuemer. Leipzig, 843; I, 369 и 498). Напротив того, имена всех почти других рек Северной Poссии оканчиваясь на юга, ега, ионга, иога, онга, сокращенно га, произошли бесспорно от названия реки joki, juk, на Финском языке, jana на Самоедском, ja на Пермском (Ibidem, p. 305, прим. I).

Поэтому должно думать, что и главная река в крае, некогда исключительно занятом народами Финского племени, не была ими названа Двиною, но имела свое туземное название. Но если даже река ими была названа Двиною, тем не менее, нижняя часть ее могла быть названа Курьею; поелику и теперь еще один из ее рукавов называется Малою Курьею, другой - Курополкою, остров же, ею омываемый, Кур-островом. Жители сего острова, родины Ломоносова, с давних времен отличаются особенным искусством в изготовлении различных вещей из моржовых клыков (Schrenck: Reise nach dem Nordosten des Eur. Ruszlands etc. I, 726), между тем как ловля этих животных, до покорения Сибири, преимущественно производилась при устьях рек Биармии и в заливах Белого моря, ныне еще называемых Курьями (Академический словарь, под cл. Курья), без сомнения от Финского слова, по которому и прибережье Западной Двины было названо Курляндией. По крайней мере Северо-двинская Курья упоминается в Новгородской летописи еще под 6872 г. «Двиняне сташа против их полков и избиша Двинян на Курьи (или Кури (Полн. Собр. Русск. Лет. IV, стр. 65)). По местам, в коих добывались рыбьи зубы в «Северной Kуpляндии» Новгородцы могли их называть Курьягскими и название cиe даже могло сохраниться, после утверждения собственного их владычества над прибрежным краем, для товаров, оттуда получаемых. При таких обстоятельствах, де-Ланнуа легко мог думать, что в названии «зубы куракские» последнее слово означало не место, где производилась ловля моржей, но самое это животное.

3. Причина, по которой Витольд не хотел принять подарков от Псковитян, объясняется следующими словами Псковской же летописи (Полн. Собр. Русск. Лет. V, 23) под годом 6929 или 1421 п. Р. Х. «Тогож лет Князь Литовский Витовт присла в Псков своих людей, и веляше развергнути мир с Немци, и Псковичи держащеся крестнаго целованья, того не восхотеша, и послаша Селивестра посадника и иных бояр к князю Витовту и биша челом, глаголюще: «Како нам, княже, по тобе пособити? а на том есме крест целовали, что нам с Немци мир держати, а по тобе не помогати; и Витовт оттоле нача гнев велик держати на Псковичь». Летописи молчат о посольстве, в тоже время отправленном к Витольду Новгородцами, а потому нельзя сказать утвердительно, почему он ими был более доволен. Может быть они в это время снова были в разрыве с Немецкими рыцарями, не смотря на договор с ними заключенный в предыдущем, т. е. в 1420 году, как сказано в наших летописях (Тоже собр. III, 109) или двумя годами прежде, как полагается в Лифляндской хронике (Стриттер, Ист. Русск. Государства, III, 131, прим. 1). Во всяком случае мы узнаем из рассказа же Ланнуа, что в 1421 году Новгородцы находились в дружеских отношениях с Витольдом и можем догадываться по какой именно причине брат Великого Князя Константин Дмитриевич выехал из Новгорода в Москву в том же самом году, как сказано в летописи. Наконец упомянутый под тем же годом мятеж в Новгороде мог также быть более или менее в связи с переменою, случившеюся во внешней их политике.

4. Слово «tasse» еще встречается в другом месте сочинения де-Ланнуа (на 21 стр. Монского издания) и там значит чашка или подобного рода утварь. Соглашаясь с мнением второго издателя, что автор здесь не мог говорить о чашах вышитых, я однако ж не мог решиться перевести с ним «trzy pzegubniki pokratkowane i haftowane», хотя он говорит для оправдания сего перевода: Tassette, tasse, armure de cuisses, au defaut de la cuirasse, parties d’etoffe qui couvrent les ouvertures de l’armure et reunissent son fer dans les endroits pliables. Cette signification de tasse est evidente, par la specification des presents: elles sont placees entre les bonnets militaries et les fleches, avec les couvre-chеfs et les carquois. В необходимости заменить этот перевод каким-либо другим, я выбрал слова сумка, мешок, на том основании, что в средних веках слово tasse (Ducange, Glossarium Latin. s.v. tasse), на Французском языке также принималось в этом смысле, с Немецкого «Tasche». Из числа даренных нашему путешественнику мешков, первые означенные по парам, могли быть дорожные мешки, вьюки, которые накладывались, на лошадей; остальные три, могли быть такие, которые надевал ездок. Может быть эти вышитые «tasse» были чемоданы или чехлы для оружия (Историческое описание одежды и вооружения Русских войск I, 72).

5. Что де-Ланнуа под словами «Keuchel les d’argent» разумел старинные наши рубли или куски серебра, явствует из другого места (стр. 21 Монс, изд.), где он говорит о Новгородцах: «Et est leur monnaye de Keucelles d’argent, pesant environ six onces, sans emprainte». Известно, что подобный рубль заключал в себе около 12 нынешних, а потому он мог сказать по справедливости, что 25 keuchelles равнялись 100 червонцам, особенно если взять во внимание, что в его время серебро ценилось выше, чем ныне, в сравнении с золотом (Бутовский, Опыт о народном богатстве. СПб., 847; Т. П. стр. 150), и чего мы не можем определить с точностью о каких он именно говорит червонцах. Мнение, что автор говорит о рублях, разделяет Польский переводчик (прим. 28); но притом явно ошибается, полагая, что слово keucelle здесь означает то, что Французское: massuette, pelite massue, подобно Немецкому Keule или Голландскому Keutel. По крайней мере я уверен, что де-Ланнуа пишет keucelle, keuchelle (в произношении keukelle; сравн. ниже прим. 10) вместо ciclus (kukloV), потому что это слово не только указывает на форму рублей, но еще в том же смысле встречается у других авторов. Так напр. Кромер (De orig. et rb. gest. Pol. lib. XVII, p. 257) говорит, по случаю союза заключенного в 1411 году между королем Польским и князем Молдавским: «acceptis ab eo (Alexandro) mille rublis seu ciclis argenti».

Что касается тех червонцев, которые даны были герольду нашего рыцаря (см. стр. 440) то они могли быть больше обыкновенных, напр. Византийские. По крайней мере я не думаю, чтобы Витольд дал этому герольду шесть с половиною червонцев. Может быть де-Ланнуа хотел сказать шесть монет, в полтора червонца каждая.

6. Нельзя сказать утвердительно, но можно догадываться, что рыцарь, которого де-Ланнуа здесь называет Guedigol, capitaine de Piuy, en Lopodolie, есть тот же самый, котopого он немного ниже называет Gheldegold, capitaine de Lopodolie и также Gueldegold, gouverneur de Lopodolie. — Имя Гедигольда и брата его Мунгаила упоминаются в грамоте 1401 года, по которой Литва обязывается быть верною союзницею Польши (Dzialynski, Zbior praw lit, 3). В 1416-м году он был отправлен с тремя другими посланниками на собор Констанцский, с жалобою на разбои Немецких рыцарей и для исходатайствования учреждения епископства в Самогитии (Dlug. XI, 373). Нельзя сказать именно в каком году он получил место губернатора Подолии; мы только узнаем из слов нашего путешественника, что Гедигольд занимал сказанное место в 1421 году. В следующем году он участвовал в заключении мира с Немецким орденом в Миелне (Ibid. 465), и вероятно оттуда воротился в Подолию. Так по крайней мере я понимаю слова Стрийковского, который пишет, под годом 1423, что Витольд, получив обратно заложенные у короля Польского замки, назначил старостою всей Подолии Дейдигольда, которого вскоре затем переместил в Смоленск (Stryjkowski, Kronika. Warszawa. 57, 344; II, 106). В 1430-м году Гедигольд был палатином и старостою Виленским (Dlug. XI, 556), в следующем же был послан к Владиславу Свитригайлом, преемником Витольда, для заключения мира (Ibid. 588).

Еще труднее нежели решение вопроса, говорит ли де-Ланнуа об одном и том же Гедигольде, будет определение значения слов «capitaine de Pluy, en Lopodolye», которые у него стоят после имени Guedigol. По мнению Польского издателя, слова «de Pluy» только по ошибке попали в рукопись, вместо en la Podolie. Заметив свою ошибку, писец прервал начатое слово, написал потом еще раз en la Podolie и забыл стереть de Pluy.

Но поелику переводчик только в таком случае может прибегать к подобного рода объяснению, когда у него нет других средств выйти из недоумения, то я считал себя обязанным по крайней мере попытаться отыскать какой-либо смысл в этом слове.

На том основании, что из Латинского слова pluvium образовалось Французское pluie, я сначала полагал, что и здесь слово Pluy поставлено вместо pluvium, которое на Латинском языке в Средних веках употреблялось в смысле juramentum, pignus, подобно словам plegium, plevimentum, plivium, pluvimentum, и пр. (Ducange, Gloss. Lat. под означенными словами).

В пользу сего мнения могло, по-видимому, служить то обстоятельство, что король, хотя и отдал Витольду Подолию «in tenutam» еще в 1411-м году (Dlug. XI, 311), однако разные замки, как то Каменец, Смотрич, Скалу, Червонный городок и Бакоту, уступленные ему Витольдом в 1396-м году за 20,000 червонцев, только возвратил в 1423 году, когда эту сумму получил обратно (Stryjkowski, I. с. сравн. Danilowicz, Latopisiec Litwy, 52). Но поелику слово Pluy в нашей рукописи также могло означать собственное имя, то я может быть менее удаляюсь от истины, полагая, что Pluy здесь поставлено вместо Pilawce, как называлось место, существовавшее в Подолии еще со времен Казимира Великого (Balinski, Star. Polska, II. 1010), Что де-Ланнуа мог писать Pluy вместо Pilawce не покажется слишком странным, если взять во внимание, что он также пишет, между прочим: Тrасо вместо Krakovie; Brausolen вместо Bornholm; Sadonnen вместо Sandomir; Tronquenne вместо Troki.

7. При искаженном виде, в котором в нашей рукописи являются названия мест, чрез которые проезжал автор, трудно сказать, где находилась деревня Козял, в которой он застал Молдавского князя Александра. Первый издатель полагает, что это могло быть Capriana, название, которое означая тоже, что Козял, будто бы встречается на том самом месте, которое указывает де-Ланнуа. Действительно в Бeccapaбии, в тридцати верстах к западу от Кишинева, есть монастырь, иногда названный Каприанским и в окрестностях которого, по преданию, водились дикие козы; но поелику этот монастырь собственно называется Kиприанским (Записки общества Т. II, отд. I, стр. 326), да притом находится в большем гораздо расстоянии от Аккермана, нежели упомянутая странствующим рыцарем деревня Козял, то я полагал бы, что он разумел под этим словом нынешнее местечко Каушены, или еще скорей, т. наз. Хан-Кишлу или Кизил-Бунар (Genikh karta thv MoldabiaV , 804. Cpaвн. Kraszewski, Wspomnienia Odessy etc. III, 109), потому что, кроме сходства звуков, в пользу сего мнения еще присоединяется то обстоятельство, что расстояние между этим местом и Аккерманом равняется показанным автором 4-5 Французским милям.

8. Мало, кажется, в свете городов, которые имели бы столь много имен, как наш уездный город Аккерман, который легко узнается в упомянутом автором порте Mancastre или Bellegard.

Не говоря о Тирасе, который, по Плинию (Hist. nat. IV с. 42), заменил древнюю Oфиycy, существовавшую еще во время Страбона (Geogr. VII, 3, 16) и занимавшую, по всей вероятности, то самое место, где теперь Аккерман, заметим прежде всего, что он под этим названием, которое по-турецки значит Белый город, уже является у Абульфеды (Hammer, Gesch. der Goldenen Horde, 576). По Форстеру, приведенному Штукенбергом (Hydrographie des R.R. III, p. III), он даже был известен Эдризи, хотя под названием Акка-керман, которое однако не встречается во Французском переводе Нубийского географа (Jaubert, Geogr. d’Edrisi, P. 840. T. II, p. 382,386). Зато там упоминается город Aghirmini, в котором едва ли скрывается наш Аккерман, поелику первый город лежал на пути из Бургаса в Константинополь, да притом, возникши из развалин при императоре Ираклии II, находился с тех пор в цветущем состоянии. Скорее мне кажется, что нашему Аккерману соответствовал упомянутый тем же писателем II, 394) город Аклиба, потому, что от Дуная до этого места считался один день плавания, и что оно находилось на расстоянии одной только мили от устья Днестра. Аклибою город наш мог быть назван Команами или Половцами, которые долго кочевали в наших степях и владения коих простирались до Аклибы, как замечает Эдризи, в другом месте (II, 435).

До нашествия на южную Poccию Половцев и их предшественников Печенегов, город Аккерман принадлежал Славянам и ими назван был Белым городом. Воскресенская летопись (1,20) включает его, вместе с Сучавою, Романом, Серетом и Хотином, в число древних городов Славяно-Русских. По местоположению своему эти города, если только они существовали до основания Русского государства, должны были принадлежать Тиверцам или Уличам, из коих первые могли быть так названы, потому что жили при реке Тирасе (Schafarik. Slav. Alterthuemer I, 216 срав. Карамзин, И. Г. Р. I, прим. 70. — Впрочем Тиверцы в Лаврентьевской летописи также названы Tеверцами — напоминающими Фервингов или Вест-готов, обитавших некогда между Дунаем и Днестром, «яже суть Толковины» прибавляет летописец (I, 12)), а последние потому, что занимали угол, образуемый Днестром, Дунаем и Черным морем (Венелин, Влахо-Болгарские грамоты. С. II.6, 840, cтp. 66 с след.). Вероятно они здесь поселились при Юстиниане, поелику он, по Прокопию (De bello Goth, III, 13), в 545 году, уступил Антам, — обитавшим между Днестром и Днепром (Jordanes, de rb. Get. cap. 5), область, лежащую к Северу от Дуная, с древним городом Туррисом или Турисом, который я не колеблюсь принять за наш Тирас, хотя Прокопий прибавляет, что он был основан Траяном. Вот мои доводы:

Если Аммиан Марцеллин (XXII, 8) мог поместить на Днестре Финикийскую колонию Тирос, то можно извинить Прокопия за то, это он приписал основание города Туриса императору, который за Дунаем заложил столь много Римских колоний. Также могло статься, что этот город, подобно другим городам в Мизии, был разрушен Даками до времен Траяна, а по сему снова обстроился после его побед над Децебалом. Наконец если река Днестр ныне еще у Турков называется Турлу, а рукав ее Турунчук, то и другие варварские народы, которые по Прокопию, кочевали между Дунаем и Днестром, до занятия сего края Славянами, могли превратить название города Тираса в Турис. По Нестору оба упомянутые Славянские народы жили в городах (П. Собр. Р. Лет. I, стр. 5), коих, по Географу Равеннскому, Тиверцы имели 148 (Schafarik. II, 131), Угличи даже 318 (Ibid, p. 133). — Тогда как Славянское название нашего города было переведено Молдаванами, в нем поселившимися, чрез Четате-Альба (Записки Общ. II, стр. 808), оно превращено было Итальянскими мореходами в Маврокастрон, Мокастро, Монкастро или Манкастро (Pеriplus P. Eux. octuplus), между тем как Греки его называли Аспро-кастрон (Stritter, Mem. Рорul. II, 912), т.е. белым городом, который уже был известен Константину Порфирородному. Ибо нельзя не искать на этом месте города Аспрон, о котором упоминает император (De adm. imp. с. 37, сравн. Mannert, Norden der Erde p. 240), хотя и прибавляет, что этот город лежал на Днепре. По крайней мере не подлежит сомнению, что по ошибке, часто делаемой, в этом случае Днепр поставлен в рукописи вместо Днестра. В этом убеждает нас, кроме молчания других авторов о Белом городе при нижнем Днепре, еще то обстоятельство, что упомянутый здесь белый город лежал на обращенной к Болгарии стороне реки. Притом император не говорит об одном только Аспроне, но еще о пяти других городах (Тунгате, Кракнакате, Салмакате, Сакакате, Гиаюкате), возле коих находились переправы чрез сказанную реку. Между развалинами этих городов находились тогда еще следы церквей и кресты, иссеченные в скалах, и сохранялось предание, что Греки некогда обитали в этих местах.

Все эти подробности, без натяжки, могут быть применяемы к Днестровскому прибрежью, а именно к южной части Бессарабии, или Буджаку, коего название есть ничто иное, как Турецкий перевод нашего слова «угол».

Здесь, а не при Ингуле, как справедливо замечает Шафарик (Schafarik. S. A. II, p. 163 прим. 2), должно отыскивать область ogkloV, которая была занята Волжскими Болгарами, под начальством Acпаруха, третьего сына Кубрата, освободившего свой народ от ига Аваров, около половины VII столетия. Отсюда они вскоре перешли в нынешнюю Болгарию, где смешались с обитавшими там Славянами (Ibid. p. 164), которые отчасти, по крайней мере, уже были Христианами. Это явствует, между прочим, из слов Болгарских посланников на Константинопольском соборе 870 года, поелику они говорят, что предки их, при своем вторжении в Мизию, уже там застали Православных священников (Ibid. p. 162). Поэтому должно думать, что Xpистианство тогда также проникло в Буждак, если бы даже эта область уже не причислялась к Мизии, как во времена Птолемея, когда еще существовали города, основанные Греками на Днестре (Ptol. Geogr. III, 8 и 10). Во всяком случае, упомянутые императором города удобно помещаются при этой реке, тем более что в двух первых, т.е. Тунгате и Кракнакате (если только отбросить окончание, означавшее вероятно город на каком-либо варварском языке) легко можно узнать Тигину (Бендеры) и Сороку, возле коих и ныне еще находятся главные переправы чрез Днестр. Между обоими городами, в вотчине Городеште, сохранилась христианская церковь в одном из подземных жилищ в скалах Днестровских, и подобные остатки древности попадаются еще в других местах по обеим сторонам реки (Зап. Общ. II, стр.807).

Между тем как Болгары, вместе со Славянами, распространили свою власть на Балканском полуострове, прежние их жилища в наших степях были заняты единоплеменными им Мадьярами, которые потом по большой части переселились в Паннонию, откуда они, в продолжение полувека, стращали Западную Европу своими набегами, пока их не остановил Немецкий король Оттон Великий.

С этого времени они снова более прежнего начали участвовать в делах Юго-восточной Европы и впоследствии даже простерли свою власть за Днестр. В таких обстоятельствах следовало бы удивляться, если бы гордые и патриотические Мадьяры не перевели на свой язык название зависящего от них белого города при сказанной реке. Действительно их в этом нельзя обвинять. В договоре 1412 года, по которому Венгерский король Сигизмунд уступил Польше верховную власть над Северною частью Молдавии, город Аккерман назван Ferienar, alias Bialagrad (Dlug. Hist. XI, p. 324). Без сомнения слово Ferienar здесь только по ошибке поставлено, вместо Feriewar, как тот же город назван Рейхерсдорфом, в его Chorographia Moldaviae (Schwandtner Script. rer. hung. 1, p. 805). Ибо на Мадьярском языке это слово именно значит белый город. Неуместным было бы распространяться здесь о вопросе, с какой эпохи Мадьяры именно начали употреблять название Feriewar для означения Аккермана; замечу только, что многие другие имена ныне еще напоминают об их пребывании в нашем отечестве, между тем как воспоминание о нем должно было жить в собственной их памяти тогда, когда они построили в Паннонии столичный город Feriewarе ныне Штульвейссенбург, место погребения их древних королей.

Наконец я не могу расстаться с Аккерманом, не сказав слова об ошибке, которую на его счет сделал Кантемир (Описание Молдавии, cтр. 48), и которая, вероятно по примеру этого автора, иногда еще и ныне повторяется. Я хочу говорить о названии Альба-Юлия, которое будто бы дано Римлянами колонии, основанной на этом месте. Вероятно, Кантемир здесь искал Римскую колонию Апулум, которая, однако ж, лежала в Трансильвании, как свидетельствует таблица Пейтингера и многие надписи. Впоследствии этот город получил название Альба-Юлия по имени Трансильванского Князя «Gyula» (Mannert, Nord. der. Erde. 2 Ausg, p. 214).

Что касается города, занимавшего вероятно место Аккермана, то он Римлянами постоянно был называем по-прежнему Тирас, потому что обладатели древнего мира не имели обыкновения или надобности отменять названия Греческих городов, признававших их покровительство. В третьем веке нашей эры Северный берег Черного моря подпал под власть Готов, вытесненных потом Гуннами. Последние, по всей вероятности, были те варвары, которые, по Прокопию, разрушили город Турис или Тирас.

9. Из слов нашего путешественника нельзя определить с точностью, на какой стороне Днестра была построена башня Гедигольдом; поелику же он был губернатором Подолии, а страна сия, хотя и доходила до устьев Днестра, однако отделялась сею рекою от Молдавии, то мне кажется, что и башня, им построенная, скорей должна была находиться на Восточном или левом берегу. Впрочем, нельзя отрицать, что она также могла находиться на противоположной стороне, т. е. в нынешней Бессарабии. Ибо мы узнаем от де-Ланнуа, что Гедигольд сам прибыл в Манкастр и можем допустить, что он построил башню в его окрестностях, на правом берегу реки, поелику тамошний владетель, Молдавский князь Александр, был в дружбе и даже в родстве с Литовским князем Витольдом-Александром. Как бы то ни было, развалины башни, построенной в ХV-м столетии, могли еще существовать в XVI; и потому мы позволили себе применить к ним следующее место Брониовия «Descriptio Tartariae» (Schwandtner, Scriptores rer. hungaric. I, 815): In ipso Tyrae seu Nestri ostio, turris lapidea existit, quam Neoptolemi, et vicum Hermonactis, ac in utraque Tyrae ripa Civitates duas conditas Niconiam in dextra a laeva vero Ophiusam, nominatas esse ex Strabone liquet. Ex adverso itaque Majaci trajectus, ille Bialogrodo navibus, in campum Bialogrodensem et Oczacoviensem, superatur. Militem quendam Majacum ibi fuisse fabulantur, ac in eo loco Nestro trajecto, in ripa lapedei parietes ruincsi, et quasi quaedam ruinae apparent, earn ruinam Torrim Neoptolemi fuisse Strabo refert.

Напрасно Брониовий здесь упоминает о башне Неоптолема, ибо мы знаем из Страбона (Geogr. VII, с. 3.16), что башня сия находилась при устье Лимана, где следы подобного рода здания найдены недавно г. пастором Бюньоном (Беккер, Бepeг Понта Евкс. стр. 24). Напротив того развалины, о коих говорит Брониовий находились у впадения реки в Лиман, названный им lacus Vidovo seu Obidovo, после чего прибавляет: «quem quidam ab Ovidio nuncupatum fabulose fortassis autumant». Правда, что из прежде приведенных слов его также нельзя заключить с точностью, на какой именно стороне реки он полагает башню; но зато явствует из карты, приложенной к его труду, в издании Швандтнера, что она лежала на левом берегу, близь нынешней деревни Маяки, которая может быть получила свое название от этой башни. По крайней мере, ныне еще обитателям тамошним известно предание, что на месте их кладбища некогда стояла башня, и небольшие следы оной даже недавно там была отысканы г. лесничим Жеребко, которому при сем случае не могу не изъявить благодарности за его готовность содействовать к разрешению предстоящего вопроса.

При таких обстоятельствах должно думать, что на карте, приложенной также у Швандтнера к (Script. rer. hung. I,805) хорографии Молдавии современника Брониовия, Рейхерсдорфа, название Маяк только по ошибке попало почти насупротив нынешней деревни Маяки, т. е на место Бессарабской деревин Паланки. Правда, что это название также напоминает род укрепления (Ист. о Казаках Запорожских, Одесса 1851. p. 81), и что среди деревни ныне еще стоят остатки круглой башни в пять сажен высоты. Но зато название Паланки в этом месте уже встречается на карте Боплана (сравн. Иcтория M. Poccии Моск. 1830, Т. III), и может быть также находилось в Большом Чертеже, но, как будто нарочно, Чертеж по несчастному случаю прерывается в 20 верстах от Паланки (В книге Большому Чертежу. 1838, стр. 103 упомянуты следующие города на Днестре: Нарока (Copока), Устья, вероятно, Городтещ, см. выше стр. 454); Орыга (вероятно, т. н. старый Орхей, коего развалины ныне еще видны у селения Бранешты на р. Реуте, в 13 верстах ниже Opгеева), Тегинья (Бендеры, Тубарча, Чобурча). Расстояние каждого из этих городов от предыдущего составляет по Чертежу 20 верст. За последним городом сказано: А ниже Тубарчи 20 верст, в старом чертеже подпись свалилась.), в нынешней деревне Чобурчи. Во всяком случае, нет надобности полагать, что Брониовий имел, в виду развалины башни Паланкской и только по ошибке отметил их на карте на месте нынешней деревни Маяки.

Подобно мнимой башне Неоптолема может быть применено к Гедигольду, упомянутое Брониовием предание о пребывании в этом месте воина, коего имя он явно смешивает с названием здания, им построенного. По крайней мере, в истории здешнего края не упоминается о воине, который бы назывался Маяк, между тем как в списке замков, которые, по смерти Витольда, достались его преемнику Свитригайле, в Подолии (Рукопись, хранящаяся в Кенигсбергском архиве; срав: Kotzebue, Switrigail, p. 144), отмечен замок, «Maiaк Karawul». Пред этим замком упомянуты в списке следующие: Cirkassi, Zwimhorod, Sokolecz, Czarnygrod, Kaczuklenow.

Первые три названия совпадают бесспорно с городами Черкасы, Звенигородка и с деревнею Соколовкою в Киевской губернии. Замок Czarnygrod мог занимать место, где ныне лежит деревня того же имени, также в Киевской губернии, или мог находиться гораздо далее к югу, судя по словам «Czarny, ruines», поставленным между нижним течением Днестра и Буга, на карте у Gueudeville (Atlas historique, IV, № 21), и где ныне еще находится деревня Черная. В последнем случай казалось бы возможным допустить предположение, что название Kaczuklenow означает или замок Чичаклей (Sarnicii, Annal. Pol. VI, cap. 27, и его же Descriptio Pol. под слов. Czapczaklei), возле Вознесенска, или даже Гаджибейский замок, находившийся на месте нашей Одессы и получивший, как полагают, свое название от Татарского полководца, разбитого Ольгердом в 1351 году и которого, подобно замку, Длугош, Сарницкий и другие Польские историки называют Kaczubei. Замечу кстати, что полководец этот вероятно был поражен не при устьях Днестра, как пишет Гаммер (Gesch. der Goldenen Horde, 297), ни при Синюхе, как думают другие, но при Синих водах или Аджигольском озере, близ Очакова (Sarnicii Annal. Pol. VI, cap. 27, и его Descript. Pol. под словом Sina voda).

Если же действительно замки Czarnygrod и Kaczuklenow находились бы в предполагаемых мною местах, то можно бы было по-видимому заключить, что и замок Маяк-караул находился на месте нынешней деревни Маяки, тем более, что второе название, которое по-татарски значит «Сторожевая башня» позволяет думать, что она находилась в стране, в которой обитали Татары.

К сожалению, вероятность моих предположений сильно может поколебать известие, которое сообщает Длугош (Dlug. XI, р. 314), а именно: король Ягайло Владислав, в 1411 году, предпринял путешествие из Kиевa в Каменец чрез Czirkaszy, Swinigorod, Sokolecz, Karawol и Braczlaw, Правда, что в новейшем Польском переводе рукописи Ваповского (Milnowski, Dzijе korony Polskiej, Wilno 847, стр. 305), где также говорится об этом путешествии, вместо Karawol, стоит Kormilowa; но поелику автор не говорит на каком основании он здесь отклоняется от Длугоша, то мы должны предпочитать древнейшее чтение, т. е. Каrawol. Если же это последнее название означало то самое место, которое в приведенном списке названо Maiak Karawull, то мы тогда только имели бы право поместить последнее название при устье Днестра, когда бы могли доказать:

1. Что Владислав так далеко повернул на юг в своем путешествии из Соколовки в Брацлав, и

2. Что Гедигольд уже не застал в 1421 году сторожевой башни, которая находилась при устье Днестра в 1411 году. Действительно она в промежутке легко могла быть разрушена Черноморскими Татарами, поелику они в 1416 году проникли до самого Kиева и так его разорили, что он долго не мог поправиться после удара ему тогда нанесенного (Dlug. XI, 375).

Как бы то ни было, предание, упомянутое Брониовием, могло относиться к Гедигольду, или даже к самому Витольду, которому, по Сарницкому (Descriptio Pol. и. cл. Balneum и Pous Vitoudi), принадлежали мост и баня, или скорее мытница (Ducange, Gloss. Lat s. v. Balneum), при Буге. Вероятно они находились возле деревень Витовки и Витовтова-брода, в названиях коих доныне отзывается языческое имя Русско-Литовского князя Александра. Я уверен даже что лиман Днестровский получил свое Молдавское название в память этого счастливого завоевателя, скорее нежели по имени несчастного Римского поэта, как часто полагают, хотя Овидий никогда не бывал в Бессарабии, Молдаване же туда переселились не слишком задолго до времен Витольда. Сарницкий (Descr. Pol. s. v. Ovidii lacus) рассказывает, что возле Видова озера находилась крепкая стена, по которой сказанный князь ездил в море, на протяжении полумили, в знак своего владычества над Сарматским морем. Так как в этом месте автор различает реку Днестр от лимана, то стена cия могла находиться возле того места, где стояла башня. Может быть она была род плотины, устроенной для облегчения переправы чрез плавни между Паланкою и Маяками во время полноводия. Почтенный наш корреспондент, г. Стамати говорит (Записки Общества, II, стр. 808), что в этом месте некогда находился мост, но, к сожалению, не показал из какого источника он почерпнул сообщенное им известие. Во всяком случае, я не думаю, чтобы этот мост мог быть построен гораздо прежде времен Витольда, потому что, по мнению моему, основанному на изменениях в наших глазах происходящих в гидрографическом положении здешнего края, все пространство между Паланкою и Маяками в древности было покрыто водою и составляло продолжение лимана.

10. По мнению первого издателя Sieuce de bacho значит Sauce de viande de porс — соус из свинины, потому что свинья на Латинском языке в Средних векаx называлась baco. Но второй издатель, находя, что осетрина едва ли могла быть приготовляема с соусом из свинины, в особенности в кухне Магометанской, предлагает заменить здесь этот coyс соком из оливок, на том ocновании, что де-Ланнуа мог писать Sieuce, скорее вместо suс, чем вместо Sauce, и что слово bacho он употребляет в смысле Латинского bacca, baie, ягода. — Соглашаясь с ним, что осетрина приготовленная подобным образом, вероятно, более понравились бы не только Татарину, но также нашему Фламандскому гастроному, я однако ж не думаю, чтобы он мог получить в то время оливковый сок из запасов Татарского князя, которого он застал в степи, в положении не слишком завидном. Притом князь дал ему этот Sieuce de bacho не для кушанья, но с тем, чтобы он мог варить полученных в подарок осетров, «pour les fаire cuire». При недостатке леса в степях, нашему путешественнику, вероятно, был подан т. н. кирпич, или сушеный навоз, который и ныне еще в нашем краю составляет главный материал отопления. Эта особенность степного хозяйства часто обращала не себя внимание чужестранцев, посещавших наше отечество прежде и после де-Ланнуа. Так еще Плано-Карпини, в описании своего путешествия к Татарам, не оставил отметить, что в их стране «огонь для варения пищи и тепла, как сам император, так и князья и все прочие, разводили на коровьем и конском пометь» (Собрание путешествий к Татарам, С. II. 825, ст. 7). По-татарски навоз называется бок, вместо чего де-Ланнуа мог слышать бак или бако. Если же пишет bacho, то это делает потому, что в его время ch произносили к, по крайней мере, в близкой его родине. С. В. части Франции, где и ныне еще chien, bouche, mouche и пр. произносят kien, bouke, mouke (Genin des variations du langage francais, 815. p. 53). Само собою разумеется, что в этом случае и слово Siеuce не могло означать какой-либо сок или соус, но должно было здесь служить для означения вещи, находившейся в тесной связи с кирпичом. Легко могло статься, что де-Ланнуа под словом Sieuce разумел именно тоже самое, и к нему прибавил Татарское ему неизвестное название, полагая, что оно означало здесь не род, но вид. Правда, что слово Sieuce по всей вероятности произошло из Латинского Sucus, но в Средних веках это последнее слово не только означало сок, но еще навоз (Ducange, Gloss. Lat. s.v. sucus).

11. Трудно сказать о каком именно хане Золотой орды говорит наш путешественник, по причине безначалия, которое тогда именно там свирепствовало. Что же касается хана Солкатского, к которому он отправился в качестве посланника и с подарками от имени Витольда, то этот хан был, вероятно, Эдеку — или Едигей, как он назван в наших летописях. По крайней мере, этот хан, после долгой борьбы с Витольдом, наконец, с ним примирился в 1419 году и даже в знак дружбы и преданности отправил к нему посольство с богатыми подарками (Dlugosz XI, 409). Неизвестно как Витольд отвечал на это, но должно полагать, что он в свою очередь принужден был послать Едигею существенные доказательства своего благорасположения. Может быть, это поручение именно было возложено на нашего рыцаря, который, однако, хана уже не застал в живых. Действительно, если я не ошибаюсь, о нем после этого времени более не упоминают наши летописцы или Польские историки. Это молчание колеблет достоверность известий, сообщенных Гаммером (Gesch. der Goldenen Horde, p. 382 и 384), по восточным источникам, а именно: что Едигей еще владел при берегах Черного моря около 1424 года и только в 1431 году был убит в одном сражении, или утонул в реке Яксарте. Что касается первого из этих известий, то оно может быть объяснено неточностью хронологии у восточных писателей, между тем как второе, может быть, вовсе не касается нашего Едигея, но другого хана того же имени, как думал еще Лызлов (Скифская ист. 63).

Во всяком случае, слова де-Ланнуа empereur de Lourdo, empereur de Salkat значит не более, как: Хан Орды, Хан Солкатский, а не собственные имена небывалых ханов Лурдо или Салкат, как полагает Польский переводчик, который поэтому напрасно восклицает: de nоuveaux noms nous apparaissent etc! Qui est Lourdo? est il en 1421 khan de la grande horde de Kapschak encore inconuu? Подобно этим названиям вышеупомянутое слово Жамбо (на стр. 440) вероятно не означало собственного имени хана, но только начальника Джамболыкской орды, которая впоследствии кочевала в наших степях, что могло случиться и во время нашего путешественника (Kraszewski, Wspomnienia Odessy, T. III, p. III), если бы даже получила свое название от реки Эмбы, как утверждает Тунманн (Buesching, Erdbeschreibung, Troppau 784; IV, 375).

12. Тщетно я старался открыть значение слова Самиетт, может быть отчасти потому, что доступные мне библиотеки нашего города не представляли мне необходимые для подобного рода исследований, средств; может также и потому, что я не умел разобрать настоящего смысла слов автора.

Сколько мне кажется, можно из них заключить, что Самиетт находился за Солкатом, но в небольшом расстоянии, и что де-Ланнуа, не остановившись в резиденции хана, прямо заехал к тем из ворот Самиетта, которые не были обращены к ней. Может быть Самиетт было особое предместье Солката, в котором мог находиться Францисканский монастырь, существовавшей здесь, по Тунманну (Ibid p. 349) с 1320 года. В справедливости указания этого основательного исследователя я не сомневаюсь, хотя не мог открыть откуда он взял это любопытное известие, Во всяком случае оно покажется весьма правдоподобным , если припомним, что несколько лет перед тем десять монахов ордена св. Франциска были отправлены Папою в Taтарию (Fleury, hist, ecclesiastique, XIX, 302), что в 1318 году было учреждено епископство в Кафе и что первый епископ, Fra Gerolamo, принадлежал именно к числу сказанных монахов (Oderico, Lettere ligustiche, 166), посланных в Татарию для распространения христианской веры. Поелику же наш рыцарь был весьма ревностный христианин, то он без сомнения не оставил бы заехать в монастырь, который находился на его пути, чтобы благодарить Бога за благополучное окончание опасного странствования.

13. Со времен учреждения Латинской империи в Константинополе, Черное море сделалось доступным для Венецианцев. Вероятно, они вскоре потом также начали посещать Азовское море, подобно Пизанцам, основавшим в окрестностях нынешнего Таганрога колонию, под именем Portus Pisanus, которая скоро сделалась значительным торговым пунктом (Pegolloti, Trat, del Marcatura , сравн. Шостак. Ист. Черном. торг. и пр. Одесса, 1850, стр. 54).

По мнению Карамзина (Ист. Г. Р. IV, прим. 4), Языкова (Пyтешествие к Татарам, стр. 291, прим. 82), и Арцыбашева (Повествование о Росс. II, стр. 99 прим. 717), при устье Дона существовал около того же времени богатый город Орна, о котором говорит Плано-Карпини, замечая, что в нем было множество христиан, как то: Газар, Рутенов, Аланов и других; также и Сарацин, которые им владели, пока он не был разрушен Монголами: «ибо Татары, не могши взять его иначе, перекопали реку, текшую чрез город и затопили его со всем, что в нем ни было» (Пут. к Тат. стр. 153). Достоверно известно, что Монголы употребили подобного рода средство в 1221 году, при взятии главного в Хорезме города Ургенджа или Джорджании на Джейхуне (Petit de la Croix, Hist. du grand Ginghiscan, Par. 711. p. 318, 19, сравн. d’Ohsson Hist. edes Mongols, I, p. 270. и Rehm, Hbuch. de Gesch. de Mittetalters. III, 2 Abth. p. 156). Название сей реки легко могло быть исковеркано странствующим монахом в «Дон», если он действительно писал, что город Орна лежал на Дону (D’Avezac, Relation des Mongols ou Tartars par Plan du Carpin, Par. 838 p. 278), как сказано в некоторых рукописях, тогда как в других сказано, что он лежал вблизи какой-то реки. По сему самому нельзя не допустить предположения Френа (Ebn-Fozlans und arderer Araber Berichte. Beialge. I. § 4, p. 162), что этот город Орна означал Ургендж, подобно городу Орначу ила Арначу наших летописей, или же городу Ornacia (Теnех, Тоrnах, Соrnах), взятом Монголами в том же 1221-м году, по свидетельству монаха Альбериха (Leibnitz Accessiones hist. II, 509, ap. d’Avezac p. 111). Тщетно д’Авезак (Relation des Mongols etc. p. 111), старается доказать неосновательность этого мнения и восстановить прежде приведенное мнение Карамзина о тожестве Орны с Таною или Азовом, или с Ахасом, лежащим выше по Дону, где ныне Старый Черкасск. По крайней мере, причины, которые почтенный издатель сочинения Карпини приводит в пользу своего мнения, недостаточны чтобы заставить беспристрастного читателя с ним согласиться против нашего знаменитого ориенталиста, как это слишком поспешно сделал Гаммер (Gesch. der Goldenen Horde p. 580), в одном из примечаний к своей Истории Золотой Орды. Впрочем, должно заметить, что и г. Устрялов не соглашается как видно, с мнением своего прежнего товарища, поелику на карте, приложенной к его «Русской Историй» (Изд. 1849 года, карта II. Русь в 1240 году), город Орна отмечен на месте ныне занимаемом Азовом.

Но и в таком случае Монголы не могли бы им овладеть сказанным способом, поелику Южный берег Дона так высок, что его нельзя затопить перекопанием реки. По той же причине город, разрушенный Монголами, не мог находиться на Северном берегу второго главного рукава Дона, или т. н. Мертвого Донца, а посему остается искать его разве в плавнях между обоими рукавами. Действительно там, по рассказам очевидцев, ныне еще заметны следы прежних жилищ; но это ничего не доказывает в пользу Орны, потому что в этом месте именно находилась небольшая Турецкая крепость Лютик (Kраткое описание всех случаев, касающихся до Азова, С. II. 1782, стр. 811), на острове того же имени, и который с Броневским (История Донского войска, 1, стр. 4), можно принять за остров Алопекия, находившийся по Страбону (Geogr. XI, p. 493), в ста стадиях от города Танаиса и служивший пристанищем для людей, которым не позволялось жить в Греческом городе.

Не зная, удастся ли мне когда-нибудь посетить те места, где находились древний Танаис и позднейшая Тана Венецианцев, я решился здесь сообщить несколько предварительных замечаний об их положении с тем, чтобы подать смысл к окончательному решению немаловажного для географии здешнего края вопроса — людям более меня имеющим к тому способов.

По восстановлении Греческой империи Генуэзский Флаг начал преобладать на Черном море; тем не менее однако Венецианцы не только продолжали посещать оное, но еще основали поселение в Тане, при устье Дона, по договору, заключенному с ханом Узбеком, в 1333-м году (Hammer, Gesch. des Оsm. Reiches II, 665). Джанибек подтвердил в 1347 году привилегии, данные Венецианцам отцом и отделил уступленное им место от того пространства, в котором обитали их соперники, Генуэзцы (Ibid. p. 666). Обязавшись на время прекратить все свои сношения с Таною, после несчастной войны с Генуэзцами 1350-55 года Венецианцы получили в 1358 году позволение от Бердибека, сына и убийцы Джанибека, снова там утвердиться, к востоку от берега, на пространстве ста шагов в квадрате (Hammer, Gesch. der Goldenen Horde, p. 255).

К концу XIV века, город Тапа был разрушен Тамерланом и все находившиеся в нем Христиане умерщвлены (Карамзин, т. V, стр. 87). Кажется, однако ж, что Венецианцы вскоре после того снова поселились на том же самом месте, поелику де-Ланнуа застал в Кафе Beнецианские суда, прибывшие туда из Таны. Более подробностей о важности сего города в коммерческом отношении сообщает Иосафат Барбаро предпринявший путешествие в Тану в 1436 году и пробывший там шестнадцать лет. Сношения Венецианской республики с Таною продолжались до взятия Турками сего города, именуемого также Азаком — по-нашему Азовом. Известный путешественник Шарден (Voyages en Perse. Раris, 811, I, p. 138) замечает, что город Азак собственно не занял места старой крепости Таны, но что развалины сей последней в его время еще существовали в трех милях Французских от болота и в пятнадцати от Азова. Однако не подлежит сомнению, что Французский путешественник, который сам не был в Азове, здесь смешивает древний город Танаис с Таною, взятою Турками. В подобной неточности можно обвинить Г. Лагорио (Abrege hist. des revolutions et du commerce de la Tauride. Odessa, I 830 pag. 72), когда он говорит: «Таnа etait sur la rive du Don, opposee a celle ou est aujourd’hui Azov… On voit encore ses restes pres du village de Nedvigorska (Nedvigovka?)». Ибо между тем как город Тана, в котором находился Барбаро, наверно занимал место Азова, мы узнаем из его слов (Библиотека иностр. пис. о Pocсии, отд. 1, т. I. СПб., I, 836, pag. 76), что древний Танаис (la Tana antica) находился вне стен той Таны, которую он описывает. Русский переводчик сочинения Барбаро полагает, что это перемещение города с одного места на другое случилось или после разрушения древнего Танаиса Полемоном, получившим Боспорское царство от императора Августа, или же после разрушения Таны Тамерланом в 1395 году (Ibid. предуведомл. р. XIII).

К этим двум мнениям я решаюсь прибавить третье в надежде, что оно, находясь в середине между двумя крайностями, вместе с тем будет признано более их правдоподобным.

Многие надписи и другие остатки древности ясно свидетельствуют что древний Танаис находился близ деревни Недвиговки возле северного рукава Дона, или при т. н. Мертвом-Донце. Правда, что сказанные памятники на первый взгляд еще ничего не доказываюсь против мнения, что город был переведен на место Азова, т. е. на южный рукав Дона, после жестокого с ним обхождения Полемона. Но зато должно думать, что он затем снова возник на прежнем месте, потому что Птолемей упоминает о нем при описании Европейской Сарматии, помещая его при Восточном устье, или под гр. 67 дол. и 54,30 шир. тогда как Западное устье у него означается под гр. 66,20 дол. и 54,10 шир. (Geogr. III. 5). Ибо если взять во внимание, что устье Мертвого-Донца действительно находится восточнее, нежели устье собственного Дона, то и окажется, что Птолемей, говоря о городе, который находился возле Недвиговки, имел полное право сказать, что он лежал при восточном устье. До сих пор Птолемеево восточное устье Танаиса всегда принимали за собственный Дон, что и заставило некоторых, по примеру Маннерта (Norden der Erde, Leip. 820, p. 331), поместить его город Танаис насупротив Азова, т. е. на Европейской стороне южного рукава; других же, признающих, что город лежал у Недвиговки , объявить показание Птолемея неточным (Memoires de l’Ac. Imp. des sciences de St.-Petersbg. Six. serie, t. VI, p. 24).

Подобным образом часто нападают на него за то, что он ставит Гипанис на восток от Борисфена (Ptol. Geogr. III, 5). Между тем нужно только иметь в виду, что он говорит об устьях этих рек, чтобы убедиться в том, что он совершенно прав; ибо в самом деле устье Буга в Днепровский лиман находится к востоку от устья сего лимана в Черное море.

Что действительно город Танаис после времен Птолемея еще находился на прежнем месте, явствует притом из надписи на камне, доставленном недавно из Новочеркасска в Музей нашего Общества и относящейся к 237 году после Р. X., или ко времени Боспорского царя Ининфимея. Камень этот найден был в Недвиговке, как еще полагал покойный академик Грефе (Bulletin hist. phil. Т. VIII, № 11) и как нам достоверно известно из отношения Наказного Атамана Войска Донского к нашему Обществу (Протокол Общества).

Если же город Танаис находился при Недвиговке еще при начале Средних веков, то из этого еще не следует, чтобы город Тана, разрушенный Тамерланом в 1395 году, также должен был находиться на том же самом месте. Напротив того мне кажется, что этот город уже находился на месте Азова, поелику завоеватель щадил Магометанских жителей Таны, которые поэтому и не имели надобности бросить прежнее жилище, после несчастия, постигшего Христианских их сограждан. Притом цветущее состояние, в котором Барбаро застал Тану, сорок лет спустя, заставляет думать, что начало его положено было гораздо прежде нашествия Тамерлана, т. е. до прибытия туда Итальянских купцов, тем более, что Турецкое его название, Азак, встречается на Золотоордынских монетах между годами 1338 и 1407, т. е. прежде и после Тамерлана (Френ, Монеты Ханов Улуса Джучиева, СПб., 832, стр. 42).

Наконец я могу сослаться в пользу моего мнения на доставленную мне копию хранящейся в Парижской библиотеке Каталанской карты 1375 года, в которой город Тана ясно отмечен на месте, занимаемом ныне Азовом.

Ф. Брун

Одесса, 1852 год.

Д. Ч. О.