-

МОСКВА В 1698 ГОДУ

I. АВСТРИЙСКОЕ ПОСОЛЬСТВО В МОСКВЕ.

В 1697 году Европа была свидетельницею странного союза. Одинакие политические выгоды сблизили между собою три державы, удаленные друг от друга и совершенно различные климатом, положением и свойствами жителей. Этот союз был между Венециею, Австриею и Россиею противу Турок и Татар. Венеция не могла равнодушно сносить потери Кандии и искала благоприятного случая отмстить Туркам за урон, [245] нанесенный ее торговле; Австрия еще живо помнила страшные приступы Солимана под свою столицу, и с беспокойством смотрела на грозную силу Порты; Петр I, в уме которого родилась уже великая мысль преобразовать Россию, изыскивал все средства для сближения нас с Европою, и с этою целию обратил внимание на берега Черного моря, еще не мечтая о возможности вступить в борьбу с Швециею, возведенною на высокую степень могущества блистательными царствованиями Густава Адольфа и Карла X. Предварительные статьи трактата были подписаны в том же году, 29 января. Уполномоченными со стороны договаривающихся держав были: со стороны австрийской — граф Франциск Удальрик Кински, верховный канцлер Богемии и кавалер Золотого Руна, граф Вунибальд Себастьян Зейгль, императорского придворного совета вице-президент и временный канцлер империи, и граф Эрнест Рудигер Старенберг, Фельдмаршал, председатель военного совета и кавалер Золотого Руна; со стороны венецианской: ординарный оратор при цезарском Дворе, Карл Рузини; с русской стороны — царский посол в Вене — Козьма Никитич Нефимонов.

Союзники положили: воевать общими силами Турков и Татар, с суши и с моря; не скрывать друг перед другом своих намерений, касательно войны, и стараться, чтобы при [246] заключении мира, каждая из договаривающихся сторон получила приличное вознаграждение; никто из союзников без ведома других не должен заключать с врагом мира; впрочем условия о переговорах может принимать, но в таком случай обязан немедленно известить прочих членов союза; далее, если общий неприятель вторгнется во владения кого нибудь из союзников, то другие обязаны прислать ему помощь; заключенный трактат должен свято исполняться впродолжении трех лет, считая со дня его ратификации. Впрочем в течение срока, вольна каждая из держав договариваться об отсрочке, по истечении же его быть между союзниками старой приязни и согласию. Наконец, прежний трактат, заключенный между его величеством царем московским и республикою польскою, остается во всей своей силе (pag. 2).

Все эти статьи не только утверждены императором Леопольдом в 25-й день февраля, того же года; но еще его цезарскому величеству благоугодно было отправить к московскому Двору чрезвычайного своего посла, с поручением: разведать о тайных его намерениях. Выбор пал на Игнатия Христофора фон-Гвариента и Ралла, действительного члена военного придворного совета.

Сообразно инструкции императора, посольство немедленно должно было собраться в дорогу, но [247] разные непредвидимые обстоятельства удерживали его впродолжении почти целого года. Наконец, путешественники, устроив свои дела и запасшись всем нужным, выехали 10 января 1698 года, при благоприятной погоде, около полуденного времени. Свита посла, служители и багаж помещались на осьми колесницах; всех лошадей было 50. Порядок поезда, при отправлении из Вены, был следующий: впереди на богатом коне ехал начальник конюшни, а за ним следовали два вершника и вели двух величавых и статных жеребцов, покрытых медвежьими кожами. Потом ехала карета посла, великолепно отделанная и запряженная в шесть вороных лошадей редкой красоты; далее следовали колесницы, в которых помещались чиновники посольства; за ними ехала кухня, потом тяжелый обоз, еще далее охотники и прочие служители; наконец все шествие замыкали две колесницы с поклажею, вином и английскими собаками огромной величины.

К вечеру того же дня путешественники переправились чрез Дунай, а потом, чрез Моравию и Силезию, направили путь свой к Польше. 5 апреля прибыли в первое пограничное местечко Тозугов, и 29 имели торжественный въезд в Москву, чрез каменный мост и в самый Кремль, что им дозволено было в знак особенного уважения. Стечение народа было удивительное. Люди [248] всех состояний и возрастов: бояре, купцы, холопы, старики, женщины, дети, толпились по улицам и с изумлением смотрели на богатые экипажи и великолепные одежды цезарского посла. В числе зрителей находились многие принцессы царского Дома, царица Евдокия Феодоровна и малолетный царевич. Уважение и вежливость, оказанные нашим правительством чужеземцам, были так велики, что посланный к ним на встречу комиссар первый вышел из кареты и приветствовал посла, между тем как прежде при этом случае никогда не обходилось без ссор, потому что русские чиновники подобную уступку считали оскорблением царской чести.

9-го мая (по нашему стилю 30-го апреля) австрийский уполномоченный имел первое совещание с боярами. Но как царя не было в столице, то и церемония не отличалась тою пышностию, какая обыкновенно бывала при этих случаях. В назначенный час посол, вместе с приставом, отправился в дом, где было назначено совещание. Ему предшествовали шесть скороходов. Из чиновников свиты не было никого, исключая одного секретаря. Миновав четыре комнаты, он был встречен на пороге приемной залы, первым министром (боярином) Львом Кириловичем Нарышкиным, думными дьяками: Никитой Моисеевичем и Емельяном Игнатьевичем Украинцовым и множеством других [249] чиновников. После вежливых приветствий с обеих сторон, по данному знаку все удалились из комнаты, кроме тех, которые должны были присутствовать при совещании. Нарышкин занял первое место, второе предложил послу а несколько ниже сидели два думных дьяка. Близ стола стояли секретарь и переводчик для предложения услуг своих в случае надобности.

Когда все было приготовлено, первый боярин открыл совещание следующими словами: «Нет сомнения, что прибытие посольства его императорского величества имеет целию утверждение между двумя великими венценосцами братской любви, освященной не давно заключенным союзом?» На слова боярина посол отвечал уверениями в искренности дружбы своего государя, и изложил обстоятельно причину своего приезда. Совещание продолжалось около трех часов. По окончании его поднесли боярину и знаменитому гостю по чаре коричневой воды, напитка очень уважаемого боярами; а в заключение пили флорентинское вино за здравие обоих величеств и в залог верного хранения дружественного договора. Когда посол оставил совещание, его проводили: первый боярин до порога приемной залы, думные дьяки до дверей второй комнаты, а пристав и переводчик до самой коляски.

Впрочем дружелюбное расположение нашего правительства не ограничивалось одними словами. [250] Русские войска, согласно заключенному трактату, с наступлением весны, действовали, под предводительством князя Долгорукого и гетмана Мазепы, в окрестностях Очакова, и не подалеку от этой крепости, после жестокой схватки, одержали победу над крымскими Татарами.

Между тем царь все еще был за границею, а как путешественники наши непременно решились дождаться его, то и должны были прожить без дела около 4-месяцев. Пользуясь досугом, посол и его свита осматривали достопримечательности столицы, наблюдали русские нравы, глядя с изумлением на предметы, для них совершенно новые; или же проводили время в гостиных московских вельмож, любивших выказывать пред иностранцами свое великолепие и пышность. В то время многие из бояр наших начинали уже знакомиться с выгодами западной образованности и отличались уменьем соединять европейский вкус с азиатскою роскошью. Таков был князь Василий Алексеевич Голицын, богатый и умный вельможа, который имел великолепный дворец, многочисленную прислугу, своих собственных музыкантов и певчих, и к которому съезжалось много знатных иноземцев и бояр откушать хлеба соли, и насладиться умною беседою гостеприимного хозяина.

Возвращение царя из-за границы заняло все умы Руских и чужеземцев: с этого времени явно [251] открылась мысль Петра Великого преобразовать Россию. Вот что говорят об этом путешественники, которых описание для нас любопытно, как известие очевидцев.

«4 сентября (25 августа) вечером его величество с своими любимцами, ораторами посольства, генералом Лефортом, Феодором Алексеевичем Головиным и некоторыми другими вельможами, прибыл в Москву. Король польский дал ему в проводники до самой столицы начальника своей гвардии генерала Карловича, с одним молодым польским дворянином, очень любимым при Дворе.

Его величество не пожелал остановиться в своих кремлевских палатах, а посетивши некоторые знатнейшие семейства, соизволил провести ночь в казармах Преображенского полка, вместе с своими воинами».

На другой день бояре, именитейшие купцы и чиновники стеклись во множестве с поздравлениями его величества с счастливым возвращением. Первый оратор Франц Яковлевич Лефорт, утомленный трудностию путешествия, в тот день не допускал к себе никого из своих приближенных; но сам государь спешил на встречу пришедшим, и ласково благодарил их за изъявление ему преданности. Когда бояре, по обычаю, пали пред ним на землю, он приподнял каждого и почтил поцелуем, как друзей своих или близких родственников. Нет [252] сомнения, замечают путешественники, что Руские почли бы этот день лучшим в жизни, еслиб радость не была возмущена безжалостными ножницами, лишившими многих бояр лучшего их украшения. Начальник войска, Алексей Семенович Шеин, первый подал пример покорности монаршей воле. От общей обязанности освобождены были только три человека: патриарх, в следствие обычая, освященного веками; маститый старец, князь Лекуговичь-Черкасский, и Тихон Никитич Стрешнев, бывший царский опекун, который за свои лета и заслуги пользовался особенною милостию царя. Все прочие должны были ходить по обычаю немецкому.

На следующий день царь осматривал войско; сам показывал офицерам и солдатам маневры; наконец, выведенный из терпения их непонятливостию, в досаде отправился в дом Лефорта, которому поручено было приготовить великолепный обед и распорядиться угощением. За ним последовали и бояре. Гром огнестрельных орудий сливался с веселыми кликами собеседников. Наконец под кровом вечернего мрака его величество, с немногими из своих приближенных, отправился в кремлевские палаты, где дал полную свободу излиянию родительских чувств при виде малолетного своего сына. Отсюда царь снова отправился к своим [253] Преображенцам, избегая свидания с супругою, на которую был уже в неудовольствии.

Первого сентября, по старому стилю, праздновался новый год. Этот день всегда сопровождался большими церемониями, и превосходил своею торжественностию все прочие праздники. Вот в чем обыкновенно заключалось торжество: на обширной площади, прилегающей к кремлевскому дворцу, ставились два богато отделанные престола — один для царя, другой для патриарха. Царь являлся в одежде роскошной и великолепной; патриарх в полном святительском облачении. Приняв благословение от патриарха, бояре и другие знатные сановники обращались с приветствиями к царю, который благодарил их за поздравление. Этот обряд не исполнялся несколько лет в отсутствии царя, но теперь опять был возобновлен. По окончании церемонии, все отправились в дом Шеина, где ожидал их роскошный обед. Бояр, гражданских и военных чиновников было невероятное множество; в числе гостей находились и матросы, с которыми царь обходился просто, делил между ними яблоки и называл братцами. За каждым тостом следовала пальба из 25 орудий. Впрочем, торжественность дня не мешало докучливому брадобрею исполнять свою должность. Никто не смел отказаться от его услуг. Таким образом посреди шуток и бокалов вина, [254] великий царь отучал своих бояр от обычаев, утвержденных древностию.

На следующий день, 2 сентября, первый боярин Нарышкин известил посла о допущении его завтра к аудиенции.

«В четыре часа, вечером» — пишет один из членов посольства — «мы, в сопровождении свиты, отправились на аудиенцию. Она была назначена в тех палатах, которые его величество богато отделал на свой счет, и определил для жительства генералу Лефорту. Несколько вельмож, отличавшихся сановитостию и заслугами, окружали своего монарха и увеличивали торжественность приема. Первый боярин Нарышкин и думный дьяк Украинцев, по должности своей, стояли ближе других к царю. Когда мы отдали его величеству должную честь, он на приветствие наше отвечал наклонением головы и, казалось, был очень весел. Посол приказал несть пред собою две вверительные грамматы — одну секретарю, а другую миссионеру Франциску-Емельяни. Когда они были представлены царю, его величество, для принятия их, простер руку, к которой были допущены посол и, по порядку, все чиновники и бывшие на лице миссионеры. После ласковых вопросов о здоровьи цезаря и господина уполномоченного, аудиенция кончилась, и мы возвратились домой». [255]

Не все однакож иностранные министры были так счастливы, как фон-Гвариент. Датский посол, который имел неосторожность вручить свои грамматы боярской думе, напрасно просил о назначении ему аудиенции. Наконец, после долгого искательства, он успел получить позволение быть допущенным к царской руке. Случай к этому представился в доме Лефорта, куда, от имени царя, были приглашены на обед все иностранные министры и бояре. Той же участи подвергся и посол польский, также преждевременно отдавший свои вверительные грамматы. Лишившись надежды на аудиенцию, он просил о допущении его по крайней мере к руке, и был принят царем в небольшой комнате, где стояла посуда. Датский посол, который прежде поцеловал царскую руку, гордясь своею победою, считал себя в праве занять высшее место пред польским, а польский, в свою очередь, оспоривал у него первенство. Дело дошло до ссоры. Наконец царь, выведенный из терпения, изъявил им свое негодование, и без церемоний назвал их дураками. Когда все уселись за столом его величество изобразил тогдашние бедствия Польши следующими словами: «В Вене я было откормился, но пока проехал Польшу, вся тучность спала с меня». На это польский посол возразил, что слова его величества удивляют его, что он в Польше родился, вырос и [256] приехал сюда от своего короля; однакож может похвалиться дородностию (он был очень толст). «Не в Польше, а в Москве откормился ты, братец», отвечал ему царь, намекая на богатое содержание, которое он получал от Двора. К концу обеда царь горячо заспорил с Шеиным, и, исполненный гнева, оставил собрание, не сказав никому ни слова. После узнали, что он отправился осматривать своих воинов, узнавши, что главный начальник произвел за деньги много недостойных людей в полковники и офицеры. В гневе, государь выхватил из ножен свой кортик и, махая им пред глазами дрожащего от страха генерала, грозил истреблением его вместе с полком. В порыве негодования, его величество устремился на князя Ромодановского и думного дьяка Никиту Моисеевича, за смелость, с какою они решились защищать виновного: первому рассек палец, а второму легко ранил голову. Но страшный удар готовился Шеину, который, без сомнения, поплатился бы жизнию за свою несправедливость, если бы Лефорт не схватил царя за руку и не удержал его от пылкого поступка. Его величество сильно негодовал на Лефорта и в первом движении ударил своего любимца палкою. За этой ужасной бурею следовало спокойствие. Лице царя постепенно прояснилось; и для радостного окончания бурного вечера, его величество [257] приказал музыкантам играть свои любимые пиэсы. Время шло самым приятным образом. Развеселенные вином и дружеским обращением царя, собеседники пировали до половины 6 часа утра.

Между тем наших путешественников ожидала новая честь. На третий день после описанного здесь обеда, их навестил царский пристав. На нем была богатая соболья шуба. Приставу сопутствовали два старшие помощника, начальники царской кухни и погреба, за которыми следовали 12 земских, одетых в шелковые платья, а в заключение двести человек солдат несли царские кушанья и разного роду напитки — вино, водку, мед, пиво, квас и другие необходимые принадлежности древних русских пиршеств. Посуда и кубки отличались богатством и разнообразием. Когда все было уставлено, пристав от имени царя сказал по заведенному порядку: «Его царское величество, мой повелитель, сердечно желает хранить дружбу и братский союз с его цесарским величеством, и тебя, высокого его посла, приветствует, и, в знак особенной своей милости, посылает тебе кушанья от своего царского стола». На это посол отвечал, что он с чувством живейшей признательности приемлет знаки столь лестного для него внимания и не только почитает милость его величества за величайшее благодеяние, но не приминет донесть [258] о том во всеподданнейшем докладе своему государю. После чего пристав поподчивал посла драгоценною водкою, из агатового сосуда, а в другой раз из рубиновой чары.

Потом приступили к самому обеду. Порядок был следующий: первое место занял посол, а второе пристав; кроме четырех миссионеров, за столом сидели еще два гостя и все чиновники посольства. Обед открылся водкою. Кушаньев было 108, но большая их часть не понравилась Германцам. Первый тост предложил пристав за здравие цесаря, второй за царя, а третий за здравие всех верных министров обоих величеств. Русский чиновник старался, как можно более, увеличить число тостов, чтобы напоить знаменитого гостя; но хитрость его не удалась. Посол остался непреклонным, и осушив два бокала за здравие государей, решительно отказался пить более. В заключение не забыты были и слуги. Держась русского обычая, гостеприимный уполномоченный подал из своей руки каждому из них по кубку вина.

17 октября, в 10 часов утра, царь со многими из своих бояр и находившихся в русской службе иностранцев, посетил посла. С ним был и любимец его Алексаша, впоследствии столь известный князь Александр Данилович Меншиков. За столом с его величеством сделалось дурно, сильная дрожь пробежала по всем [259] его членам и веселость пиршества была нарушена. Генерал Лефорт, беспокоясь более других о здоровьи своего государя-друга, приказал доктору Карбонарию де Безинску тотчас взять нужные меры; но тот, вместо лекарства, для исцеления недуга велел принести самого лучшего токайского вина, которое подал царю. Это средство имело чрезвычайно быстрое и спасительное действие. Чрез несколько минут царь совершенно оправился, начал по прежнему шутить и, обратясь к доктору, спросил у него, зачем он хочет продать свою жену? «Затем, отвечал врач, что ваше величество откладываете уплатой следуемого мне жалованья». Здесь надобно заметить, что за несколько дней пред этим, Карбонарий пришел к князю Ромодановскому и, представляя ему свои нужды, требовал у него жалованья. На ответ князя, что доктора может где нибудь занять денег, он возразил, что ему нечего дать в заклад, кроме жены, и что если князь согласится ссудить его деньгами, то он ее заложит или продаст. Его величество смеялся от всего сердца, слушая рассказ своего медика.

После этого путешественники наши прожили в Москве еще несколько месяцев, видели много любопытного, и между прочим были свидетелями нового стрелецкого бунта. Окончив свои дела, они собрались в дорогу, и выехали 14 [260] июня. Отъезд их сопровождался теми же церемониями, как и приезд. Отряд легкой кавалерии проводил их за городскую заставу. Посол, вместе с приставом, ехал в великолепной колеснице, а в других экипажах помещались чиновники его свиты. Сбруя блистела золотом, серебром и драгоценными каменьями. По улицам толпилось множество народа, который любопытствовал видеть торжественный поезд. Когда миновали ямскую слободу, пристав, пожелав послу счастливого пути, раскланялся и возвратился домой. Путешественники того же дня обедали в филях, имении Льва Кириловича Нарышкина, где ожидало их великолепное угощение. Пробыв здесь несколько часов, они отправились далее, и не встретив на пути ничего особенного, в конце сентября благополучно достигли Вены.

II. О НРАВАХ И ОБЫЧАЯХ РУССКИХ.

Мы говорили о Цели прибытия в Россию австрийского посольства. Происшествие это, сверх политической важности, замечательно для нас в другом отношении. Живя в Москве более 14 месяцев, в самую достопамятную эпоху, когда, при явно обнаруживающейся борьбе между непоколебимым желанием юного венценосца [261] преобразовать свое отечество, и не менее упорною силою народных привычек, решался великий вопрос о будущем значении и судьбе России, — путешественники наши были очевидными свидетелями многих важных событии.

К счастию, они заботились не только о своем любопытстве, но и о любопытстве других, и оставили нам драгоценные наблюдения в записках одного из своих сочленов — Иоанна Георга Корба, секретаря посольства.

Конечно суждения Корба не всегда основательны. Подобно большей части иностранцев, автор смотрит на отечество наше пристрастно; часто не вникнув в сущность предмета, делает поспешные заключения, или даже смешивает различные происшествия. Не смотря на это, книга его чрезвычайно занимательна и вполне достойна внимания русских читателей. Вот два отрывка о нравах и обычаях Руских.

Автор начинает свое описание обвинением наших предков в несознании собственного достоинства. Здесь с первых слов нам пришлось бы спорить с путешественником, еслиб мы не привыкли к подобным выходкам. Впрочем, такой взгляд на Россию нисколько не удивителен в Корбе, человеке 17-го столетия, когда один современный нам германский историк (Роттек.) [262] выдумал, будто бы у нас для разговора лиц высшего сословия с низшим существуют два разные языка, что если на прим: подчуют старшего, то выражаются вежливо: «Извольте кушать», а в обращении с младшим себя употребляют слово: «ешь», которое по остроумному толкованию автора соответствует немецкому слову: fressen (жрать). Другой германский ученый Карл Гофман, член географических обществ Лондонского и Парижского, в изданной им географии для всех сословий уверяет, что русские крестьяне часто лишаются зрения от страшных морозов, и в избежание такой беды носят цветные очки, которые продаются во всяком селении; что от мая до сентября в России нет дождей, что зимою Руские проводят время на печках, а летом в погребах; что после погребения пьянствуют в продолжении 40 дней; что привет выражают словами: друг мой, батюшка, мошенник, и проч. и проч. Все эти господа западные иностранцы пускаются судить о России, нисколько не вникнув в ее дух и состояние. Конечно и здесь есть исключения: люди здравомыслящие смотрели и смотрят на отечество наше другими глазами, нежели умы поверхностные. Знаменитый Герберштейн отзывается с должным уважением о многих чертах нашего народного характера. Еще ревностнейшим почитателем России и всего русского был доктор Флеминг, [263] навестивший Москву около 1620 года. «В земле, называемой варварскою», говорит он, «вижу людей, достойных называться людьми. Земледелец русский богат: ибо может удовлетворить немногим своим нуждам; здоров и весел; имеет доброе сердце, не зная, что оно редкое благо на земле; живет в маленькой хижине, построенной им самим, которая укрывает его от холода и непогоды; работает весело, в надежде на Бога; наслаждается покоем и засыпает сладко под песни соловья». Изображение это бесспорно слишком изукрашено поэзиею, но самая преувеличенность его доказывает довольство и безбедность наших предков. Дикая страна, населенная грубыми и угнетенными людьми, конечно не расшевелила бы фантазии почтенного доктора, который, как видно, был большой охотник до идеалов.

Несколько основательнее, хотя также преувеличены, нападки путешественника на невежество в нашем отечестве. По словам его, Руские не занимаются никакими благородными искусствами и поставляют всю славу свою в обмане (Nullis bonis artibus imbuti summara sapientiae gloriam in fallaciis ponunt). Философия у них запрещена, астрономия находится в опале и преследуется законом под именем магии. В школах учат только одной грамоте. Самою высшею степенью человеческой мудрости считается у них знание [264] наизусть нескольких мест из священного писания.

«Музыкой хотя сами не занимаются, однакож не чужды любви к гармонии. Ласкают искусных в игре иностранцев, и с удовольствием поют под музыку. Впрочем бережливость не позволяет им предаваться природной склонности и жертвовать годичными доходами удовольствию нескольких часов. Другие занятия, свойственные западному дворянству, как-то: верховая езда, фехтование и танцы, у них вовсе неизвестны».

«В России запрещено жить некрещеным Евреям». Заключения автора о причинах этой нетерпимости очень странны.

«Руские большие охотники до бань и очень часто парятся, особенно женатые. Впрочем, к баням прибегают только зимою; в летние же месяцы купаются в реках».

Распространяясь об этом предмете, автор сильно восстает против наших обычаев и нравов.

Здесь мы решительно несогласны с ним и готовы обвинения его назвать или недоразумением или клеветою. Непорочность нравов наших предков признана всеми беспристрастными наблюдателями, даже самыми иностранцами. Она и теперь еще сохраняется между низшими сословиями, особенно в тех местах, где мало удалились от прежних обычаев и образа жизни. Если же [265] автору случилось видеть в Москве несколько примеров не в пользу народа: то по одной столице нельзя было делать заключения о нравственности целой нации.

«Право кабалы у Руских в обыкновении: одни лишаются свободы рождением, другие пленом, третьи добровольною продажею себя. Даже те, которые отпущены на волю, по привычке к прежнему состоянию, не редко приписываются к другим господам. Самые обычаи покровительствуют рабству. Вольный человек, находящийся в услужении за известную плату, не может оставить хозяина без его позволения; в противном случае ни где не найдет себе места; если же хочет наняться, то непременно должен представить рекомендацию хозяина, у которого он жил прежде, или его друзей в том, что он честный слуга и хорошего поведения».

«Власть родительская обширна и очень тягостна для детей. Отец по закону может до четырех раз продавать своего сына и только за четвертым разом теряет на него права».

«При нынешнем порядке вещей, когда Провидение дало России венценосца, украшенного великими свойствами духа и с твердым желанием просветить свое отечество, слышно, будто бы закон ограничит самовластие родителей».

И здесь не все известия автора можно [266] принимать за чистую истину. Чтобы у нас когда нибудь позволялось родителям торговать своими детьми, — этого нельзя видеть ни из судебника, ни из уложения царя Алексея Михайловича. Правда, в последнем сказано, что отец и мать могут отдать сына своего в услужение на известное время: но между отдачею в наймы и безвозвратной продажей до четырех раз, большое различие! Описание Корба что-то слишком отзывается чтением римской юриспруденции.

С особенным удивлением автор говорит о твердости воли Руских, и в доказательство приводит два любопытные примера. «Пред первым путешествием царя за границу, один из сообщников возмущения 1696 года, терпеливо перенес четыре ужаснейшие пытки. Когда никакие мучения не в состоянии были исторгнуть у него признания, царь решился прибегнуть к кротким средствам, и поцеловав в чело преступника, начал говорить ему: "Я очень хорошо Знаю, что ты умышлял на мою жизнь. Преступление твое довольно наказано; скажи же мне всю правду из любви, которою ты обязан своему государю. Клянусь Богом, что я не только прощу тебе вину, по еще в знак особенной моей Милости пожалую тебя полковником".

«Кротость монарха победила упорство закоснелого человека: ободренный словами царя, он в свою очередь целует его и говорит: "Вот для [267] меня самая ужасная пытка: она одна только могла вынудить у меня признание". После этого подробно излагает весь ход дела. Царь чрезвычайно удивился, что ласковые слова извлекли признание, которого не могли вынудить жесточайшие мучения, и обратившись к этому железному человеку, спросил его: "каким образом он выдержал такое множество ударов, и остался равнодушным ко всем ужасам пытки?" Тогда московский геркулес начал новый, дивный рассказ. По его словам, он, и другие участники заговора, составили общество, для поступления в которое сначала нужно было подвергнуться испытанию, делившемуся на несколько степеней: кто более переносил наказаний, тот более имел и прав на уважение и власть в кругу своих собратов. Бывший под кнутами один только раз, назывался просто товарищем союза и пользовался участием в общем имуществе, но еще не посвящался во все тайны ордена, и не иначе мог переходить в высший разряд, как оказавшись достойным его чрез добровольное осуждение себя на новые муки. "Я" — продолжал он — "выдержал шесть таких пыток и потому единогласно поставлен главою общества. Кнуты для меня не страшны; привыкнув к ним, я готов перенесть всякое наказание". По словам его, самому сильнейшему мучению подвергается человек, когда для испытания его кладут на [268] ухо раскаленный уголь или с возвышенного места льгот на голову медленно, по капле, холодную воду. Тех, которые, изъявив желание поступить в общество, не имели твердости выдержать первой пытки, отравляли, или другим образом губили, из опасения измены. Здесь он признался, что он и его товарищи умертвили более 400 таких щедушных кандидатов. Выдержав десять неслыханных истязаний: шесть от товарищей, да четыре от царского судии, этот рыцарь крови живет и теперь в Сибири, в чине полковника».

Потом путешественник приводит другой пример подобной твердости, который относится также к царствованию Петра, и именно к тому времени, когда царь возвращался из Вены в Москву. «Его величество миновал уже Смоленск и был недалеко от своей столицы, как кто-то из его свиты, не известно по какой причине, скрылся. Посланные что ни делали, не могли найти беглеца. Наконец, из ближайшей деревни приходит поселянин и, доносит, что он видел во дворе соседа привязанную лошадь. Царь задерживает доносчика, а между тем посылает к означенному дому генерала Вейде обстоятельнее разведать о деле. Тот, возвратившись, подтверждает справедливость слов крестьянина, и что у ворот точно стоит конь. Тогда царь призывает хозяина дома и ласково спрашивает о [269] беглом человеке и коне. Но упрямый мужик запирается, клянется всеми святыми, что у него в доме не было коня и что он не знает о чем у него и спрашивают. Раздраженный царь грозно повторяет вопрос, — он снова отпирается; его величество настаивает, напоминает, что он — государь, владыка живота и смерти: но ни какие увещания не могли подействовать на упрямую голову. Употребили меры строгия и те не подействовали.

Среди самых ужаснейших мучений он остался непоколебимым. Вот каково упорство Руских! Между тем вскоре открылось, что этот самый мужик, оставив у себя коня, дал бежавшему в проводники своего брата, который разными скрытыми путями выпроводил его за Смоленск».

III. ОБЫЧАИ И НАРЯД ЖЕНЩИН.

Вот каков был, по словам путешественника, наряд наших дам в царствование Петра:

«Русские женщины и девушки» — говорит он — «носят исподнее платье (subuculas), вызолоченное с обеих сторон. Огромные рукава бывают длиною не редко от 8 до 10 локтей; они с большим искусством заплетают в косы [270] волоса и украшают голову драгоценными камнями. Верхняя одежда вообще очень сходна с нарядом восточных женщин; особенно московские дамы любят щеголять собольими шубами. Серьги и кольца почитаются у них необходимою принадлежностию хорошего наряда. Замужние и вдовы носят на головах шапки из дорогих мехов, а девицы покрывают повязкою одно чело и ходят с длинными волосами, которые ниспадают до самых плеч. Женщине хорошего тона считается неприличным присутствовать во время пиршеств; даже за обыкновенными столами жены не сидят вместе с мужьями. Их можно видеть только в церкви или в колымагах во время поездок к приятельницам. Теперь уже отменен обычай, по которому колымаги были так плотно прикрываемы, что любопытный взор зрителя никак не мог проникнуть во внутренность их.

Если русский боярин принимает у себя почетных особ, то, в знак особенного к ним уважения, приказывает явиться жене или дочери, которая подносит гостю чару вина. Над домашними, жены не имеют почти никакой власти. В отсутствии, господина служители распоряжаются сами без ведома и согласия хозяйки. В доме держат множество служанок, которые, за исключением небольших работ, возлагаемых на них госпожею, проводят время в [271] праздности. Впрочем, заключенные в теремах вместе с своими повелительницами, иногда занимаются пряжею или ткут холст.

Если знатная женщина разрешится от бремени, то немедленно дают об этом знать подчиненным ее мужа, купцам и другим промышленным людям, с изъявлением вежливости, слишком накладной для их кармана. Те, которые дорожат покровительством отца малютки или страшатся его гнева, тотчас, получив известие, приходят с поздравлением и, поцеловав родильницу, оставляют ей на память какой-нибудь подарок. Впрочем, остерегаются дарить мало, потому что это сочлось бы знаком неуважения к хозяину. Щедрости открыта полная свобода, так что самым лучшим приятелем почитается тот, кто всех тароватее. Руский измеряет дружбу пользою. Что касается до того, будто бы жены, по количеству получаемых побоев, судят о привязанности к ним мужей, как то думают в Европе, это сущая сказка, и у них, как и везде, надобно отличать характеры кроткие от жестокосердых. Руские считают за грех вступать в четвертый брак; от того-то третья жена пользуется большим уважением, нежели две первые, с которыми мужья не редко обходятся как с рабынями. Впрочем, некоторые из знатнейших государственных чиновников испрашивают у патриарха [272] позволение вступить в четвертый брак; он хотя формально и не запрещает им этого, однако же и не дает согласия на заключение союза, противного уставам церкви. Совсем иначе у донских казаков. Там муж может развестись с женою, когда ему заблагорассудится, но только с ведома народного собрания, которое на их язык называется кругом. Это делается таким образом: муж приводит жену в средину круга и в присутствии атамана и всего собрания говорит, что она ему не нравится и что он отпускает ее от себя. Кто нибудь из предстоящих тут же берет отвергнутую жену, приводит к себе в дом и живет с нею, пока она ему не наскучит. Если же пожелает оставить ее, то должен объявить о том народному собранию, что производится прежним порядком.

Известие Корба о донских браках совершенно согласно с описанием г. Сухорукова, помещенным в Русской старине Карниловича, с тем только различием, что последний, как уроженец того края, говорит об этом гораздо подробнее.

Текст воспроизведен по изданию: Москва в 1698 году // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 34. № 135. 1841