СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ДНЕВНИК

ГЕНЕРАЛА ПАТРИКА ГОРДОНА

По левую сторону лагеря сражение было столь же жаркое, как и по правую, несмотря на то, что местность была выгоднее. Здесь начальствовали сендомирский воевода Замойский ²⁶⁵ и прапорщик Иван Собесский. Их трудно было заставить отступить, несмотря на то, что, [206] подвергаясь неприятельсвому огню, сами они мало причиняли вреда врагу. Здесь также было много убитых и раненых. Между первыми находился ротмистр Стефан Линевский ²⁶⁶; между вторыми полковник Патрик Гордон ²⁶⁷ «Стальная Рука» и ротмистр Гралевский.

После того как поляки, собравшись у срубленных деревьев в 30-40 шагах от лагеря, немного отдохнули, снова отдан был приказ идти на лагерь. Этот штурм был менее удачен, чем первый. Едва проникнув в лагерь, поляки были принуждены, вследствие превосходства неприятельских сил, покинуть его, захватив всего 3 знамя. Поляки сделали третий штурм, но также безуспешно, так как казаки стояли теперь неподвижно, осыпая поляков стрелами и камнями.

К вечеру армии был отдан приказ отступать. Кавалерия составляла арьергард, так как пехота и драгуны после 2—3 часового сражения были сильно утомлены. Отступив через болото, армия расположилась на открытом поле в одной польской миле от лагеря, не имея ни пищи, ни питья, ни даже огня. В этот день у поляков было 300 убитых и почти вдвое больше раненых.

8-го на рассвете поляки получили из лагеря съестные припасы. Поев и отослав раненых в лагерь, они снова пошли к Слободищу.

Между тем ²⁶⁸ казаки с гетманом Юрием Хмельницким находились в сильной тревоге и удивлялись тому, что поляки осмелились с небольшими силами напасть на укрепленный лагерь, в котором находилась многочисленная армия. Одни думали, что поляки имели отличную и многочисленную армию, с которой могли напасть даже на русского генерала (Василия Борисовича) Шереметева, имевшего хорошо дисциплинированную армию; другие полагали, что полякам помогает рука Божия, и советовали вступить с ними в переговоры; такого мнения придерживался и обозный, т. е. генерал от артиллерии Накуч ²⁶⁹. Но большинство оказалось за стоявшими за договор с татарами. Когда ими был одержан верх, к султану (хану) Нурадину был послан уполномоченный с письмом и обещанием больших сумм денег от царя и от них с условием или соединиться с ними, или, по крайней мере, отделиться от поляков и вернуться домой. Но [207] (хан) султан, за которым строго следил польский генерал, не осмелился соединиться с казаками, а показал письмо генералу, по указанию которого и отослал уполномоченного с соответствовавшим ответом ²⁷⁰.

В то время, как поляки находились уже в походе, от главнокомандующего сначала пришло известие о том, что русские готовились к отступлению, намереваясь соединиться с казаками ²⁷¹, а потом второе известие о том, что они уже находились в пути. Хотя это несколько и смутило генерала (Любомирского), но, отличаясь столько же храбростью, сколько и умом, он тотчас же отдал приказ, чтобы драгуны шли назад в Пятко и заняли проход, обещав им в случае нападения на них прислать им на помощь пехоту.

Поляки поспешно отправились в Пятко; не имея достаточно лопат для устройства окопов, они послали за ними в лагерь, но там было найдено излишним посылать их, так как враг пошел в другую сторону. Потревожив казаков, генерал (Любомирский), не имея достаточно съестных припасов, вернулся к вечеру в лагерь, оставив, однако, (хана) султана с татарами, щедро награжденными из средств Любомирского за верность, для того, чтобы они следили за казаками и постоянно тревожили их. Он дал им также нескольких поляков будто бы для того, чтобы в случае нужды вести переговоры с казаками; в действительности же для того, чтобы следить за поведением хана.

Будучи увещаемы ханом вступить в переговоры с поляками, казаки не знали, что им делать; но наконец решили ничего не предпринимать, предоставив одному Шереметеву входить с поляками в соглашение.

Поляки строго следили за русским лагерем, половина их армии постоянно находилась под оружием; между тем съестные припасы начали у них истощаться, запаса, доставленного из некоторых казацких городов, как то: из Лабуна, было далеко недостаточно для содержания такой массы людей; привезенный же с собою запас почти весь уже вышел. На рынках цены были чрезвычайно высоки; многого же совсем нельзя было достать.

12-го октября от перебежчиков было узнано, что русские решили покинуть свой лагерь, намереваясь пройти с левой стороны [208] через лес, хотя бы даже пришлось потерять артиллерию, так как равнина, находившаяся прямо перед, ними, была защищена двумя большими окопами и несколькими тысячами солдат, бывших всегда наготове. Вследствие этого туда было послано 4 полка драгун (Любомирского) с приказанием загородить дорогу, устроив ров с бруствером.

14-го октября ²⁷², будучи на карауле, Гордон получил от полковника Виверского, начальника стражи, позволение произвести ночью рекогносцировку. Подъехав приблизительно за час до рассвета с 6 лучшими из своих солдат очень близко к неприятельскому лагерю, Гордон услышал в нем сильный шум; не понимая, что это значит, он поспешил известить об этом полковника. Последний приказал Гордону еще раз отправиться туда. Благодаря темноте, Гордон вторично подъехал к лагерю так близко, что мог разобрать, что у вала производились работы, не будучи, однако, в состоянии различить, поправлялся ли последний или сносился. Гордон донес об этом полковнику, высказав предположение, что, так как русские собираются выступить из лагеря, то они, вероятно, сносят вал, а не исправляют его, что подтверждается и необыкновенным шумом в лагере.

Через полчаса, когда рассвело, поляки в самом деле увидели, что русские срыли вал с передней стороны лагеря; из него выступило затем около 1.000 человек кавалерии, за которой последовала и вся армия с обозом в обычном своем порядке. Поляки сейчас же вооружились и смотрели, куда направятся русские. Последние, едва выступив из лагеря, послали 500 человек кавалерии, вдоль фронта, к тому месту, которое было занято поляками у леса. Гордон настоятельно советовал полковнику отдать драгунам приказ спешиться и стать в траншеях; но ни полковник, ни солдаты не высказали к этому никакой охоты. Между тем упомянутые рейтары, доехав до середины передней линии своего обоза, повернули направо, прямо на оба окопа. Полковник с драгунами оставался на своем посту, несмотря на советы Гордона идти навстречу врагу, так как пост их находился вне всякой опасности. Только когда подан был из лагеря знак к общему нападению и прибыла польская конница, находившаяся на страже, Гордону с трудом удалось, наконец, уговорить полковника идти к окопам. Еще до прихода его русские потерпели уже большой урон. Солдаты [209] Гордона спешились, ведя за собой лошадей, и присоединились к пехоте для преследования русских, которые при их натиске отступили; расстояние между обеими сторонами было часто не более 30—40 шагов. Русская кавалерия отступала так поспешно, что скоро скрылась из виду поляков. Иногда последним удавалось настигнуть арьергард; тогда они стреляли в него до тех пор, пока он под прикрытием дыма не спасался.

Урон в этом сражении с обеих сторон был очень значителен, так как и русские, и поляки сражались одинаково успешно. Поляки потеряли много людей главным образом оттого, что пушки и вспомогательные войска не скоро прибыли из лагеря; по прибытии же их армия, расположившись в боевом порядке, тотчас же напала на врага со всех сторон; кавалерия врубилась в неприятельскую пехоту (из драгун, кроме дворян и офицеров, только немногие были верхом) и отогнала ее к обозу. Сражение продолжалось почти 4 часа. С обеих сторон было много убитых, а русские не отступили еще и на полмили. Около часу пополудни поляки решили напасть на врага со всеми силами. Кавалерия правого фланга так стеснила казаков, что они принуждены были отступить к своему обозу. Преследуя их, поляки заставили их покинуть большую часть своего обоза и обратиться в бегство. Это так устрашило русских, что они, хотя и в порядке, последовали с обозом за казаками. Достигнув болота и леса, они начали поспешно окапываться; впрочем они не остановились бы здесь, если бы казаки, зашедшие спереди, не загородили им пути.

У русских и казаков в этом сражении было убито около 1.500 человек, у поляков немногим меньше. В то время, как русские покидали свой обоз, были убиты дьяк (Chancellour) и полковник Каспар Гандер, лежавший раненым в своем экипаже; а писец, по имени Богдан, был взят в плен; много было также убито и ранено русских офицеров, в том числе и полковники Кравфуирд и Сиков. С польской стороны были убиты Дцялинский ²⁷³, майор Эльцбек, ротмистр Деброн, капитан Талов и многие другие. Полякам досталось несколько сот возов; большая часть их была с съестными припасами, один с медными деньгами, которые солдаты высыпали в поле, и несколько с одеждой и [210] серебряными сосудами. Из роты Гордона было убито 16 человек, в том числе и вахмистр Павел Банцер, и ранено 23 человека, из которых некоторые потом умерли. Сам Гордон был также ранен двумя мушкетными пулями ²⁷⁴.

Польская армия простояла до понедельника 15-го, пока не был перевезен весь ее обоз из старого лагеря, и расположилась потом в одной английской миле от врага. Одна половина армии по прежнему проводила ночь под оружием; пехота и драгуны были заняты устройством окопов и редутов с тех сторон, с которых можно было ожидать вылазки или бегства русских; эти окопы служили также для того, чтобы мешать врагу запасаться дровами и фуражом.

Последняя попытка русских к сопротивлению повела за собой их гибель. Гетман решил с казаками изменить свой образ действий и послал уполномоченных в польский лагерь с предложением заключить договор ²⁷⁵. Поляки охотно согласились на это, и договор был вскоре заключен на следующих условиях ²⁷⁶:

1) Утверждаются постановления сейма, бывшего в Варшаве в мае 1659 г., касающиеся казаков; 2) казаки отказываются от союза с русскими; 3) выдают Виговскому жену, слуг и имущество; 4) предоставляют польской армии зимние квартиры в Украйне; 5) в случае нужды помогают полякам изгнать русских из Украйны; 6) гетман обязуется приказанием или увещанием заставить полковников Чичуру и Дворецкого оставить русских и перейти на сторону поляков.

По подписании этого договора гетман Юрий Хмельницкий под открытым небом присягнул в верности польскому королю и республике и был затем с ликованием принят в польском лагере; Вишневецкий и Шумовский ²⁷⁷ были отправлены в качестве [211] заложников в Слободище. Пропето было также: Te, Deum, laudamus. Объявление мира с казаками было встречено в польском лагере пальбой из пушек и другими изъявлениями радости.

19-го октября казацкий гетман написал через частного посла Чичуре ²⁷⁸, извещая его о заключении договора и требуя, чтобы он перешел с своими казаками на сторону поляков. Видя бедственное положение русских, лишенных всякой надежды на помощь, не бывших даже в состоянии отступить в порядке, Чичура решил отделиться от них, потребовав, однако, сначала обеспечения от татар, вознаграждения убытков и включения в договор, что и было ему обещано. Днем его отступления была назначена суббота 21-го октября; знаком же к нему должно было служить движение полькой армии для окружения русского лагеря.

21-го ²⁷⁹ около полудня польская пехота в полном порядке двинулась на русский лагерь; конница шла в некотором расстоянии право от нее. Затем пехота, повернув налево, окружила редуты.

Видя движение против себя всей польской армии, русские не знали, что делать. Шереметев созвал военный совет; полковник Чичура был в числе приглашенных на него; он обещал явиться, отдав между тем приказ, чтобы все его люди и обоз были наготове. Когда за ним прислали в третий раз, он начал опасаться, чтобы его намерение не было открыто. Собрав казаков и показав им письмо и приказ гетмана, он объявил, что решил повиноваться ему и перейти на сторону поляков, призывая следовать за собой всех тех, которым дорого исполнение своих обязанностей, отечество и собственное благополучие. Приказав затем срыть часть вала, он выступил из лагеря с 8—10 тысячами человек. Увидев казаков, татары тотчас же бросились на них и начали беспощадно убивать их и брать в плен тех из них, которые не могли или не хотели защищаться. Когда прибыла польская конница, спешившая изо всех сил на помощь к казакам, татары успели уже убить несколько сот человек и более 1000 человек взять в плен. Многие казаки, увидев это, вернулись назад в лагерь; казаки же, не выступавшие еще из него, так в нем и остались. [212]

Между последними находился киевский полковник Дворецкий, которому Чичура не посмел открыть своей измены русским. 2000 казаков с 10 знаменами достигли,однако, польского лагеря; Гордону было поручено стеречь их. Впрочем они были вскоре, по требованию дворян, узнавших в них своих крестьян, разосланы по городам и деревням, к которым принадлежали. Неимевшие господ были также распущены. Полковник Чичура был посажен под стражу за то, что выступил из лагеря раньше приближения польской армии и тем помешал исполнению данного ей приказа напасть во время выступления казаков на русский лагерь, или по крайней мере защитить казаков от татар.

Между тем в русском лагере съестные припасы истощались, а от употребления недоваренного лошадиного мяса и нечистой воды распространялись болезни; потеряв в то же время всякую надежду на помощь и не ожидая поддержки и от вернувшихся казаков, русские, решив вступить с поляками в переговоры, послали к польским генералам депутатов, требуя перемирия ²⁸⁰ и присылки уполномоченных для заключения мира. Это очень обрадовало поляков, так как количество их армии значительно уменьшилось, число больных все увеличивалось, съестные припасы истощались, большая часть пехоты давно уже питалась лошадиным мясом, лошадей же было мало; в одну холодную, дождливую ночь их пало в лагере около 10000 ²⁸¹. Старый главнокомандующих Потоцкий, все это время болевший, очень желал окончания войны. К тому же наступавшая зима обещала быть особенно холодной. Султан (хан) Нурадин знал, что татары ²⁸² желали мира; гетманы также готовы были по многим причинам вступить с ними в переговоры. Поэтому он собрал своих мурз и объявил им о скором окончании войны; однако они оказались крайне недовольны этим и открыто высказывали в польском лагере, что, если поляки объявят себя друзьями русских, то они будут врагами первых; однако вскоре большинство их, особенно знатнейшие, были смягчены подарками.

27-го в среду комиссары собрались на поле между обоими лагерями; с польской стороны были присланы: белецкий воевода князь Дмитрий Вишневецкий, черниговский воевода Беневский, галицкий [213] староста Потоцкий ²⁸³, помощник киевского казначея (Rod Nomorzy) Немирцич ²⁸⁴ и сендомирский стольник Шумовский ²⁸⁵; с русской же стороны: воевода (Castellan) князь Осип Иванович Щербатов, стольник князь Григорий Афанасьевич Козловский, стольник Иван Павлович Акинфиев ²⁸⁶ и два полковника — Феодор Суков и Иван Монастырев ²⁸⁷.

Мир был заключен 1-го ноября на следующих условиях:

1) Русские выдают все свои знамена, оружие, пушки и амуницию; кроме офицеров, оружие удерживают только 100 человек; 2) русские обязуются вывести свои гарнизоны из всех украинских городов и отказываются от всяких притязаний на Украйну; 3) платят татарам 60000 рейхсталеров; 4) оставшихся у них казаков выдают на произвол поляков; 5) поляки обязуются в безопасности довести русских, находившихся в Украйне как в армии, так и в гарнизонах, до Путивля или до какого-нибудь другого, принадлежавшего им, города; 6) боярин Шереметев со всеми воеводами и 8 знатнейшими русскими остается у (польских) генералов в качестве заложников до исполнения двух последних пунктов, т. е. уплаты татарам обещанной суммы и очищения Украйны ²⁸⁸. Кроме всего этого русские должны были выдать татарам в качестве заложников 20 русских дворян на время до выдачи обещанной им суммы; тайно же поляки сказали татарам, что выдадут им самого Шереметева, у себя же удержат 200 знатнейших лиц из (русской) армии, не лишая их шпаг, до тех пор, пока не будет очищена Украйна, после чего (польская) армия займет украинские города. По выступлении из Киева, Нежина (Neschin), Чернигова и Переяславля гарнизоны должны быть в безопасности доведены вместе с армией до русской границы; наконец иностранцам, которые пожелали бы вступить на польскую службу, русские должны были отпустить из России жен и детей с их имуществом. [214]

3-го ноября казаки ²⁸⁹, отдав знамена и оружие, выступили из лагеря и непосредственно затем были схвачены и уведены татарами, которые подобно хищным гарпиям бродили вокруг лагеря, ожидая условная знака к нападению на казаков. Печально было смотреть, какое множество христиан уводилось в рабство. Татары не успокоились до тех пор, пока не захватили всех казаков; поляки не посмели мешать им.

4-го русская кавалерия и пехота выступила по полкам и ротам из лагеря и, отдав пушки, оружие и знамена (всего 153 знамени и штандарта, исключая большого или так называемого царского знамени, принадлежавшего воеводам) вернулась в лагерь ²⁹⁰.

Все еще недовольные, несмотря на захват всех казаков, которых было 8—9 тысяч, татары угрожали увести и русских, бывших безоружными. Когда же польские генералы потребовали, чтобы (хан) султан Нурадин подальше отвел татар, то он ответил, что не в силах сдержать их. Тогда польские генералы известили об этом Шереметева, советуя ему войти в польский лагерь с возможно большим количеством солдат. Хотя Шереметеву и тяжело было решиться на это, однако, в конце концов, он собрал знатнейших лиц армии, офицеров и дворян, всего в количестве 2000 человек, и со всем обозом направился под конвоем к польскому лагерю. Узнав об этом, шайки, бывшие в польской армии, вышли из лагеря и бросились на русских, бывших уже на половине пути; последние, лишившись части обоза, с трудом достигли наконец польская лагеря. Так как было уже темно, то русские разместились, где и как кто мог. Большая часть их с Шереметевым во главе остановилась у палатки генерала; остальные воеводы искали убежища у полковника Немерица; но здесь у них была отнята лучшая часть их багажа. Иностранные же полковники и офицеры отправились к иностранцам, служившим в польской армии. Гордону было поручено стеречь русских офицеров и дворян, так что они спокойно провели ночь у палатки генерала (помощника полководца Любомирского).

Татары были в высшей степени недовольны заключенным договором; хотя хан и знатнейшие мурзы участвовали в [215] совещаниях и дали свое согласие, но большинство открыто восставало против договора и кричало на торговой площади, что татары должны объявить себя врагами поляков за то, что последние сделались друзьями русских и казаков. Узнав же, что русские полководцы и знатные лица были взяты поляками под защиту, татары около полуночи напали на русских, оставшихся в своем лагере ²⁹¹. Польская стража, состоявшая человек из 400, заняв укрепления вокруг лагеря, около часа защищала его и удерживала татар. Когда же несколько татар было убито, остальные еще больше рассвирепели. Между тем как одна часть их нападала на польских солдат, занявших окопы, другая ворвалась в лагерь. Русские защищались часа два кольями и палками, при чем было убито несколько татар. Наконец татары проникли в лагерь и захватили все, что могли. 74 польских солдата было убито; остальные, по удалении татар с добычей, получили приказ вернуться в польский лагерь.

Польские генералы были, по-видимому, крайне недовольны этим происшествием; однако Гордон предполагал, что это неудовольствие было скорее притворное, чем искреннее. Впрочем он допускает, что польские генералы могли ничего не знать о намерении татар.

5-го к польским генералам прибыл от хана татарский канцлер Камамет-мурза с требованием выдать Шереметева ²⁹². На упреки в насилии татар над русскими и избиении стольких поляков посланный отвечал, что это было сделано татарами самовольно и что сдержать их не было никакой возможности. Тогда помощник полководца (Любомирский) отправился в палатку главнокомандующего для переговоров и пробыл там целый час. Вернувшись, он послал пригласить Шереметева и всех русских воевод к обеду. Когда все, в том числе и мурза, сели за стол, Любомирский объявил Шереметеву через толмача, что по договору его следует выдать хану Нурадину, у которого ему придется и пробыть до тех пор, пока не будет выплачена татарам обещанная сумма ²⁹³. Шереметев сначала, казалось, не понял этого; когда же это было ему разъяснено, то и он, и другие полководцы были крайне удивлены и убедительно просили Любомирского нарушить договор. Последний спокойно отвечал, что в силу договора Шереметев и несколько [216] знатнейших русских должны оставаться у генералов до исполнения всех пунктов договора; на султана же следует смотреть так же, как на генерала, так как под его начальством находилась большая армия, да, наконец, он имеет полное право требовать заложника в обеспечение обещанной ему суммы. Шереметев возразил, что договор уже нарушен нападением татар прошлой ночью на русский лагерь; если же также будет поступлено и с гарнизонами упомянутых городов, то неужели поляки ожидают уплаты русскими обещанной суммы. На это Любомирский сказал, что поляки крайне недовольны насильственным вторжением татар в русский лагерь вопреки стараниям польской стражи помешать им и уже жаловались на это хану. Последний, однако, извинялся тем, что нападение было сделано против его воли нерегулярными войсками, и обещал произвести расследование и по возможности исправить дело; страшиться же, что тоже самое случится с гарнизонами, не следует, так как будут приняты все меры к воспрепятствованию чего-либо подобного. После еще некоторых переговоров русские полководцы встали и настоятельно просили Любомирского не выдавать Шереметева татарам; когда же Любомирский сказал, что это невозможно, то Шереметев был крайне огорчен, а Козловский сказал, что они предпочитаюсь быть выданными татарам все вместе, на что Любомирский коротко заметил, что это вполне зависит от него. За обедом Шереметев ничего не ел и не пил; остальные полководцы, несмотря на просьбы, ели мало. После обеда Шереметев пожелал говорить с Любомирским наедине; во время их беседы, продолжавшейся около получаса, татарский мурза был в крайнем беспокойстве. Наконец Шереметеву был подан экипаж и приведены его слуги; Любомирский проводил его до входных дверей, а русские полководцы до большой палатки, где со слезами простились с ним. Здесь Шереметев сел в закрытый экипаж; с ним было еще 5 экипажей и 20—30 слуг; его увезли под конвоем из 300 татар.

В то же утро русский подполковник Семен Писарев и польский ротмистр Чаплинский были отправлены в Киев с письмом, в котором в силу договора требовалась сдача и этого, и остальных городов.

Вечером главнокомандующий, совсем больной и старый от слабости, покинул лагерь и отправился в Польшу. Его сопровождала только его рота и рота гайдуков. В тот же вечер умер от ран (русский) подполковник Фома Менецес, который, вернувшись [217] прошлую ночь из русского лагеря, был принят лордом Генри Гордоном ²⁹⁴.

Русские ²⁹⁵ офицеры и дворяне, находившиеся у палатки помощника полководца под стражей Гордона, были крайне смущены, увидев, что Шереметев выдан татарам; большинство их имело при себе оружие и наиболее дорогие вещи. По удалении татар из лагеря несколько шаек поляков, соединившись, схватили нескольких русских. Когда же это было замечено и стража усилена, то они, собравшись в еще большом количестве и силою, увели еще нескольких русских. Гордон донес об этом генералу, советуя ему разместить русских в свои польские роты, что и было сделано.

Затем был отдан приказ отправить артиллерию в ближайшие города, куда ее должны были сопровождать полки генерала от артиллерии Вульфа и полковник Чарнецкий; при армии было оставлено всего 8 полевых орудий и 2 мортиры.

7-го ноября армия отправилась в Пяткс (Пяток) и расположилась лагерем в лесах недалеко от Слободища. Большая часть обоза была отослана обратно; Гордон также отправил своих слуг с багажом в Лабуне. 8-го армия двинулась дальше; следующую ночь главная квартира была в Кодене; войска же были расквартированы по соседним деревням. 9-го армия продолжала путь, не имея других съестных припасов, кроме тех, которые везла с собой. Пехота должна была довольствоваться лошадиным мясом.

10-го, 11-го и 12-го армия прошла через Студинцу (Студеничу) и Коростоскеву (Коростов) ²⁹⁶. В последнем городе квартиры получили только пехотные полки дивизии помощника полководца, несколько рот польской кавалерии и драгунский полк (Любомирского). Остальная часть армии была размещена по соседним городам.

В это время пришло известие, что князь Юрий Никитич Барятинский отправился было из Киева с 7000 человек па помощь к Шереметеву; узнав же, что последний сдался, вернулся. [218]

18-го ноября происходило совещание знатнейших офицеров польской армии о размещении последней по зимним квартирам; казаки обещали предоставить для этого свои города и снабжать их съестными припасами. Польским войскам отдан был приказ соблюдать строжайшую дисциплину, быть постоянно настороже, ни под каким видом не раздражать казаков и не давать повода к жалобам. Полковые квартирмейстеры получили приказ ждать черниговского воеводу, отправившегося на казацкий сейм, на котором обсуждалось размещение польской армии по зимним квартирам. Офицерам и солдатам, кроме бесплатного содержания в Украйне, было обещано сверх жалования за исправную службу вознаграждение за пребывание на зимних квартирах вне Польши.

20-го Гордон был послан для воспрепятствования поединку между полковником Корфом и ротмистром Эппингером. Он застал их готовившимися к поединку и привез их обратно в город. Полковник был подвергнут домашнему аресту, а ротмистр посажен под стражу.

Ротмистр Станиславский с ротой рейтар, им самим организованной, отвез татарам обещанные им поляками одежду и деньги. По возвращении в Коростов он просил, чтобы его роте были назначены зимние квартиры в Украйне, чего он, вследствие давнишнего нерасположения к нему Любомирского, достиг благодаря только усиленному ходатайству.

21-го прибыл русский ротмистр Кирилл Алферьев Лошаков от киевского воеводы князя Юрия Никитича Барятинского с известием, что последний получил письмо Шереметева с приказанием сдать Киев, но не может исполнить его без приказа от самого царя; поэтому он послал об этом письмо к царю и надеется скоро получить ответ. В то же время Барятинский требовал, чтобы депутаты могли свободно ездить туда и обратно. 24-го ноября, в среду, посланный имел у Любомирского аудиенцию, на которой и передал ему письмо от Барятинского. Любомирский охотно согласился на свободный проезд депутатов, обещав давать им каждый раз надежный конвой, и потребовал выдачи ротмистра Чаплинского. Посланный получил позволение посетить русских полководцев, находившихся в плену; провожатым ему был дан Гордон с приказанием следить за тем, чтобы ничего не говорилось тайно. Затем генерал позвал к себе Гордона и приказал не отпускать ротмистра Лошакова до тех пор, пока не будет возвращен Чаплинский; на что Гордон отвечал, что ротмистр Лошаков лицо, по-видимому, очень [219] неважное, так как его сопровождало всего 6 рядовых и 3 слуг, и что таким образом обмен был бы неравен; кроме того русские могут привести важные причины тому, что удерживают Чаплинского, да и следует опасаться, чтобы задержание посланного не прервало переговоров, имевших для поляков более важное значение, чем для русских. Все, сказанное Гордоном, произвело на генерала такое сильное впечатление, что он отпустил посланного.

26-го ноября в Коростов прибыл татарский канцлер Камамет-мурза и, уговорившись насчет количества вспомогательных войск и времени доставления их, настойчиво требовал, чтобы в обеспечение суммы, обещанной русскими татарам, им были выданы остальные русские воеводы или по крайней мере один, которого он называл купцом. Когда ему было отказано в этом, то он потребовал выдачи иностранцев; однако Любомирский не согласился и на это, чем посланный был крайне недоволен. Впрочем, чтобы не слишком оскорбить татар, ему было выдано 15 русских пленных — частью дворян, частью офицеров.

Все русские пленные, исключая воевод и двух полковников, были поручены полковнику Ланчанскому. 27-го ноября он отправился с ними в Подгорию, в окрестности Кросна, на назначенные ему зимние квартиры.

Около этого времени помощник полководца Любомирский был извещен черниговским воеводой, что совещания казаков насчет зимних квартир кончены и что главная квартира назначена в Белой Церкви; но что для окончательная устройства дел ему придется употребить еще несколько дней. Между тем Гордону было приказано идти с ротой прямо в Олику.

30-го Гордон выступил с ротой из Коростова и остановился в Высоком (Wisoki), где не было ни одного живого существа.

1-го декабря, за 2 часа до рассвета, он вышел из него и прибыл в Чернигов, в котором стояла тогда иностранная кавалерия; пробыв в нем всего полчаса, Гордон продолжал путь и ночевал в Вильске. 2-го он прошел Пулин и переночевал в Янзерии. 3-го прошел через Соколов и Черинестов, который подобно другим городам был разрушен. Влево от него протекала река Случ, которую Гордон и перешел ниже Цвятеля (Цвяля), и разбил лагерь между несколькими садами. Так как было очень холодно и солдаты начали рубить для костров фруктовые деревья, то Гордон направился дальше и 4-го декабря пришел в деревню Полейн, лежавшую в одной миле от Коретса (Корзеца). Здесь [220] он встретил полковника Ланчинского с русскими пленными. 6-го прибыл сюда генерал (Любомирский) и переночевал в Коретсе. 7-го и 8-го поход продолжался через Мецеритс (Медзирзиц), Торчин и Александрию. 9-го Гордон перешел реку Горин и остановился в деревне, находившейся в одной миле от Плевонии, резиденции князя Чарторийского. 10-го прошел через этот город и прибыл в Олику, в которой и получил квартиры для роты.

Олика — красивый городок, в котором много евреев. Замок его, окруженный кирпичной стеной и рвом, составляет наследственное владение князя Радзивилла. Тогдашней владелицей его была сестра помощника полководца Любомирского, очень почтенная женщина. Гордон остался здесь с одной половиной роты, послав другую с лишними лошадьми и слугами в другое место, где она бесплатно получала пропитание и фураж.

В этой местности лейб-рота содержалась вполне хорошо, не получая, однако, жалованья. Сюда приезжали многие для посещения генерала и пожелания ему всего лучшего. В городе был отслужен благодарственный молебен, на котором было торжественно пропето: Те, Deum, laudamus.

1661.

5-го января был смертельно ранен барабанщик из роты Гордона поварами помощника полководца в пьяном виде и умер 4 часа спустя. Повара были, по приказанию генерала, посажены в тюрьму. Гордон хлопотал об этом деле в думе. Трое из поваров были признаны виновными и приговорены к смерти. В то же время две вдовы подали на капрала Бальфура жалобы в том, что он во время стоянки его роты в Решове убил их мужей; над ним был также произнесен смертный приговор. Между тем Гордону было передано, что если он полюбовно окончит дело со вдовами и походатайствует за поваров, то будет прощен и капрал. Очень довольный Гордон поспешил последовать этому совету. Подарив одной из вдов, муж которой был гайдуком, 50 гульденов, Гордон получил от нее письменное обязательство в том, что она навсегда отказывается от жалоб на Бальфура. С другой женщиной, вдовой аптекаря, Гордон покончил не так легко. Однако видя, что генерал желает простить капрала, она согласилась наконец в свою очередь выдать такое же обязательство, предварительно получив 200 флоринов. С обоими обязательствами Гордон отправился к генералу, прося его в то же время простить поваров. После [221] многих просьб окружающих Гордону, наконец, удалось получить помилование как поварам, так и капралу. Через два дня генерал, спросись Гордона, что стоило ему соглашение с вдовами, приказал своему казначею заплатить Гордону эту сумму из его собственных денег, запретив что-либо вычитать из жалования капрала.

Гордон арестовал, по приказанию помощника полководца, нескольких офицеров, так как были поданы жалобы на распутства их солдат во время похода в Украину. Майор Брандт, к полку которого они принадлежали, самовольно присвоил себе чин полковника на том основании, что он навербовал целый полк. По своем прибытии он был очень холодно принят помощником полководца, но благодаря ходатайству Гордона благосклонность Любомирского была вскоре ему возвращена, а офицеры его были помилованы; однако ему все-таки пришлось согласиться на размещение набранных им людей по разным полкам; ему же было приказано организовать новый полк, полковником которого он впоследствии был назначен. Майор Гарсгоф получил, по ходатайству Гордона, майорский патент и был послан в Пруссию.

14-го прибыл от татарского хана посол с поздравлением о победе над русскими. Ему было также поручено переговорить относительно продолжения войны с ними предстоявшей весной. Получив ответ, вполне сходный с его желанием, он вернулся в Крым, щедро одаренный.

16-го у помощника полководца было большое празднество, на котором вместе с многими другими присутствовал и староста Сокольский, сватавшийся за его дочь. Все были очень веселы; танцы продолжались за полночь.

Получив известие о восстановлении на престоле короля Карла II и надеясь получить теперь место в отечестве, о чем уже писал отцу, Гордон обратился к помощнику полководца с просьбой об отставке. Последний, хотя и был недоволен этим, обещал дать ему отставку весной, советуя прослужить еще зиму, так как иначе ему пришлось бы прожить все, что он имеет, до тех пор, пока явится возможность отправиться в Шотландию водой. Гордон с благодарностью последовал этому отеческому совету.

21-го Гордон в сильную бурю отправился с ротой в Луцк, лежавший на реке Стезе, а затем переходил с места на место. Хотя Гордон с солдатами постоянно получал хорошее содержание и удобные квартиры, но денег все это время не мог добыть. Гордон прошел через Сокол, Белец, Ребенс, Раву, Потелиц [222] (Потилиц), Немиров, Роханов, Клекавец, Латимер, Радимну, Рокитницы и Прохник. Затем он перешел реку Сан и, пройдя Дирбек, Дымову и Брезову, прибыл, наконец, в Кросну, хорошенький городок, лежавший на реке Вислоке и находившийся в 3-х милях от Дуклы, складочного места венгерских вин, в 6-ти от Беца, в 3 х от Дембовцы и в 4-х от Санока. В нем, незадолго до прибытия Гордона, умер шотландец Роберт Портес или Портиус, человек чрезвычайно богатый и делавший много добра для армии, церквей и монастырей. Несмотря на то, что он большие суммы завещал королю, королеве, духовенству, знатным дворянам, церквам, монастырям и армии, он, тем не менее, оставил трем своим наследникам огромное состояние. При жизни он торговал вином и жил очень роскошно. Его еще не погребли, когда прибыл Гордон, так как к его похоронам делались большие приготовления.

Здесь Гордон был любезно принят старостой, полковником Ланчинским, и тремя наследниками упомянутого Роберта Портеса, именно: Францем Гордоном, Иваном Давзоном и Андреем Портесом. Узнав, что для зимних квартир ему был назначен город Низанковиц с окрестностями, он покинул Кросну. Упомянутый полковник убедительно уговаривал его не покидать польской службы, предлагая ему от имени помощника полководца место капитана. Но Гордон отказался, объясняя свой отказ тем, что обстоятельства требовали его присутствия в Шотландии.

Затем Гордон один поехал в деревню, находившуюся в одной миле от Брезовы ²⁹⁷, в которой стоял капитан Вейзенштейн с своей ротой. На следующий день рано утром он прибыл в Брезову, где и присоединился в роте, оставленной им в Кросне; затем он перешел с ротой реку Сан, остановился в небольшом городке и на другой день прибыл в Низанковиц ²⁹⁸. Область, прилегавшая к этому городу и принадлежавшая прежде ему, была уже давно у него отнята. Князь Михаил Радзивилл, владевший ею в это время, не позволял роте занять зимние квартиры нигде, кроме города, который, однако, вследствие бедности, не был в состоянии содержать ее; тогда подполковник Пневский отправился в Премысл, где находился тогда князь, и просил его допустить [223] расширение зимних квартир. Несмотря на то, что как подполковнику, так и Гордону, через день также отправившемуся к князю, было отказано в их просьбах, Гордон тем не менее хвалит князя за ту любезность, с которой тот принял его: князь не только пригласил его к обеду, но удержал его у себя до полуночи и приказал городскому судье дать слугам и лошадям Гордона в счет города все необходимое. Но когда на другое утро Гордон готовился к отъезду, к нему пришел хозяин гостиницы и потребовал уплаты за содержание его слуг и лошадей; слуги же порядочно повеселились на счет города, так что счет простирался до 4-х талеров. Согласно с приказанием князя Гордон хотел заставить заплатить по этому счету городского судью; последний, однако, не согласился на это. Чтобы не поднимать шум из-за пустяков, Гордон заплатил по счету сам, велев, впрочем, сказать городскому судье, что и ему, и городу это дорого обойдется.

Видя, что Низанковиц не в состоянии содержать роту, Гордон решил послать к помощнику полководца с донесением о положении дел, прося расширения зимних квартир. Чтобы не слишком обременять город, Гордон оставил в нем только обоз и большую часть слуг; сам же с ротой начал переходить с места на место. Посетив таким образом города Добромиле, Самборс, Старый Солец, Бейенштейн и лежавшие вокруг них деревни, он на восьмой день вернулся обратно в Низанковиц и получил здесь приказ идти в Дембовцу, где ему предстояло лучшее содержание, Решив отомстить городу Премыслу и пользуясь отсутствием князя Радзивилла, Гордон послал нескольких рейтар занять дороги и задерживать всех шедших и в Премысл и оттуда для того, чтобы до города не дошло известия об его намерении; сам же он отправился к подполковнику, ждавшему его к завтраку, для совещания об этом предприятии. Подполковник советовал и идти, и возвращаться из Премысла по одной и той же дороге; Гордон же предлагал пройти через Премысл, указывая, что иначе жителям будет слишком тяжело содержать их два раза в такой короткий срок. Опасаясь ссоры, а вследствие этого и неудачи, подполковник, хотя и неохотно, согласился с Гордоном. 24-го февраля они тихо выступили из Низанковица. Гордон послал нескольких офицеров с 2-мя сильными солдатами по другой дороге с приказанием подвигаться наравне с ротой, чтобы одновременно с ней прибыть к мосту. Город Премысл лежал в долине на берегу реки Сана; с той стороны, с которой подходил Гордон, он показывался [224] только тогда, когда к нему подойдешь совсем близко; он был окружен крепкими стенами и сухим рвом с подъемными мостами. Когда рота подошла, упомянутые офицеры уже были на мосту. В это время из города выехали верхом три еврея, которые быстро вернулись, увидев офицеров; последние поспешили за ними и очутились под воротами как раз в то время, как туда прибыли Гордон с 10—12 солдатами. После короткой борьбы со стражей, стоявшей у ворот, Гордон завладел последними и послал к городскому судье фурьера с требованием дать ему с ротой квартиры в городе. Городской судья велел звонить в набатный колокол и бить в барабаны, чтобы собрать граждан, а фурьеру сказал, что так как Гордон силой вошел в город, то он силой и выгонит его. Это сильно разгневало Гордона, тем более что пехота его была еще далеко, а подполковник намеревался покинуть город. Гордон всеми силами противился этому и, чтобы выиграть время, сам поехал с 5—6 солдатами к городскому судье. Приехав на базарную площадь, он увидел граждан, со всех сторон спешивших к думе с своими знаменами, которых он заметил шесть, и соединявшихся здесь в роты. Гордон, не замеченный ими, и в свою очередь не обращая на них внимания, подъехал к дому городского судьи. Однако последний не захотел выйти, и Гордону пришлось ехать обратно. В его отсутствие подполковник был в сильной тревоге по случаю шума во всех частях города и непременно хотел покинуть последний; однако Гордону удалось ободрить его; в то же время он посылал к пехоте гонца за гонцом с приказанием спешить. Рота состояла всего из 40 человек кавалерии и 80 человек пехоты. Как только последняя прибыла, Гордон спешился и, попросив подполковника сторожить ворота, медленно направился к площади разгонять толпу, впрочем не желая быть наступательной стороной и взяв с собой для большей безопасности нескольких дворян, которые в случае нужды могли бы подписаться в качестве свидетелей. Едва Гордон показался на площади, граждане отступили; городской же судья подошел к нему с несколькими гражданами, из которых один нес под мышкой кипу бумаг, и смиренно заговорил. Гордон сейчас же прервал его, сказав, что бумаги и книги не утолят их голода и жажды и что съестные припасы им более всего нужны. Городской судья заговорил было о привилегиях города, но Гордон не хотел и слушать его, велев ему идти для переговоров к подполковнику, все еще стоявшему у ворот. Последнему городской судья обещал [225] удовлетворение деньгами с условием, чтобы солдаты выступили прежде из города. Подполковник несколько раз присылал к Гордону, прося его согласиться на это. Но Гордон отказывался, желая прежде определенно знать, что обещает город. Наконец подполковник прибыл на площадь и вошел с подстаростой и городским судьей в примыкавший к ней дом, где и условился с ними. Город обязался за освобождение от постоя заплатить 100 червонцев и доставить роте оксгофт венгерского вина и 2 куска хорошего синего сукна; евреи же должны были дать пряностей. Получив все это и узнав название деревни, в которой ему назначалось стоять с ротой, Гордон сейчас же вывел из города пехоту, послав вперед фурьеров для приготовления квартир. Затем вернулся в город и снова выступил из него уже с кавалерией и обозом. Подполковник же и некоторые офицеры еще повеселились в городе.

По пути Гордон услышал несколько выстрелов. Вскоре к нему прибыл драгун с известием, что 400 крестьян выступили из деревни и загородили дорогу, стреляя в желавших очистить ее. Когда Гордон, преодолев некоторые трудности, приблизился к крестьянам и, сломав забор, бросился на них, то они обратились в бегство и заперлись в церкви, откуда и стреляли в солдат Гордона. Наконец прибыла кавалерия, которую Гордон прежде послал в противоположную сторону; тогда он прошел со всей ротой через деревню, убив нескольких крестьян. Между тем приехал и подполковник, навстречу которому Гордон послал гонца с известием о происшедшем; подполковник отдал приказ идти на господский двор, куда крестьяне перешли из церкви. Дело становилось серьезным. Гордон сражался с крестьянами, пришедшими с другого конца деревни. Между тем во всех окрестных деревнях забили в набат, а из города Круцичина пришел с сильной ротой, имевшей с собой 2 барабана и трубу, дворянин, которому принадлежала деревня. Подполковник, опасавшийся за обоз, пошел с кавалерией обратно через деревню. Думая, что кавалерия бежит, пехота обратилась в бегство. Гордон остался с 10—12 солдатами; покинутый и ими, исключая Вильяма Гуильда, он должен был также спасаться бегством. Дворянин с своей ротой отрезал ему путь и убил на его глазах вахмистра и одного драгуна; Гордон же и капрал, незаметно проехав, присоединились к роте. Гордон приказал стрелять в преследовавших и таким образом удержал их. Затем он задумал притворным бегством заманить крестьян в открытое поле; но они, заметив хитрость, не [226] тронулись с места. Тогда Гордон пошел на них и прогнал их за забор. Так как начинало уже темнеть, то он отправился с ротой в небольшую деревню, где оставил свой обоз, и переночевал в ней.

Гордон велел раздать солдатам порох и пули, намереваясь на следующий день пройти через деревню, чтобы отомстить крестьянам.

25-го утром к Гордону приехало несколько дворян, которые, хотя и не были друзьями Крацичинского, но отсоветовывали Гордону идти через деревню, так как ему было бы трудно сдержать солдат, разъяренных потерей товарищей. Тогда Гордон послал в город Премысл 3-х схваченных им крестьян с заявлением с своей стороны неудовольствия. В то же время было послано в деревню несколько человек, в том числе один дворянин и два переодетых солдата из роты Гордона, вытребовать мертвые тела вахмистра и драгуна. К ним не вышли ни владелец деревни, ни кто-либо из его слуг; староста же и крестьяне утверждали, что они никого не убили, а у них убито 20 человек и ранено 50.

Рота перешла затем замерзшую реку Сан и остановилась в деревне, находившейся в 3-х милях от нее. 26-го рота прибыла в город Дирбек, 27-го в Дымову, 28-го в Брезову и прошла затем через Кросну в Дембовцу, небольшой городок, принадлежавший дворянину Мнизеку, жившему в Дукле. Отсюда подполковник поехал в Демброву с известием о происшедшем под Премыслом к помощнику полководца, который оставил это дело без последствий. В это время Гордон посетил нескольких знакомых в Кросне и своего друга Мильгаста в Бече.

Около этого времени Любомирский прислал в роту Гордона 50 человек. Это были частью французы, частью итальянцы, частью испанцы, люди все рослые и сильные, служившие в Венгрии под начальством генерала Сузы и дезертировавшие оттуда.

Упомянутый городок Дембовца и несколько соседних деревень были назначены для постоя роты. Гордон старался по возможности меньше обременять здешних жителей. Особенно приятное общество нашел он у двух вдов дворянок, в имениях которых стояли его солдаты.

10-го апреля в Вербное Воскресенье Гордон отправился с ротой в Тарнов, а оттуда в Демброву, назначенную ему для постоя. Здесь рота снова начала получать жалование, которое не выплачивалось ей с тех пор, как она покинула Олику. Пробыв [227] здесь Пасху и после нее еще 10 дней, Гордон получил приказ выступать. Перешедши под Опатовцей Вислу, он прошел затем через Вислиду, Пеншову (Пинчов), Хенцин, Кельцы, Чмелов и Гору св. Креста, где Гордон отговел, и далее через Оппатову, Тарло, Солец и Яновцу. В этой местности он пробыл до прибытия помощника полководца.

Под Казимирсом Гордон перешел Вислу, прошел через Бохотниче и Колумбе, перейдя реку Веперс, прибыл в Стенчичу и, идя далее вдоль Вислы, достиг Варшавы. Здесь рота его получила квартиры в предместиях, вне нового города.

Когда через 2 дня пришло известие, что помощник полководца с супругой и семейством едет водой из Яновцы, то Гордон с другими офицерами выехал ему навстречу. Высшее дворянство также встречало Любомирского. Кроме 2-х рот рейтар и драгун, в свите последнего находилось много дворян и 200 карет.

В это время в Варшаве происходил сейм ²⁹⁹, на котором было предложено много вопросов, но немногие из них были разрешены. Главные пункты, подвергнутые обсуждению, были следующие: продолжение войны с русскими, подчинение остальных казаков, уплата армии невыданного жалования и содержание ее в будущем, ратификация мирного договора с шведами, избрание наследника, о чем усердно хлопотала королева с французской партией, и другие, менее важные дела.

Между тем как в Варшаве происходили совещания о выдаче армии жалования и продолжении войны с русскими, армия, стоявшая в Украйне, возмутилась вследствие неуплаты ей жалования, избрала себе маршала и пошла в Польшу для вытребования жалования. И так, dum deliberatur Romae, perit Saguntum.

Избрание наследника только усилило бедствие ³⁰⁰. В пояснение этого Гордон говорит следующее:

Государственное устройство Польши требовало, чтобы до собрания главного сейма в каждом воеводстве или провинции были собраны частные сеймы, на которых заранее обсуждались вопросы, присылаемые князем и его советниками, и только затем уже докладываемые на главном сейме; здесь же выбирались и снабжались инструкциями уполномоченные, посылаемые на главный сейм. Хотя знатные дворяне и высшие государственные сановники и военные и [228] имели право присутствовать на сейме только одной провинции, тем не менее у них в разных провинциях было столько приверженцев и клиентов, что они имели огромное влияние на совещания и решения этих частных собраний. Это и было причиной того, что депутат одной провинции (земский депутат), следуя своей инструкции, имел возможность законно протестовать против решения всего сейма, будучи поддерживаем как той провинцией, уполномоченным которой он явился, так и высшим дворянством.

Когда обсуждался вопрос об избрании наследника при жизни короля ³⁰¹, то очень возможно, что помощник полководца Любомирский, человек проницательный, могущественный и влиятельный, устроил с помощью своих приверженцев так, что депутатам краковского, сендомирского и люблинского воеводств было поручено настаивать на следующих пунктах:

1) Избрание наследника при жизни короля, которому они желают еще долгого царствования, излишне.

2) Управление этого короля настолько хорошо, что при его жизни населенно нечего и думать об избрании другого.

3) Такого избрания наследника при жизни короля прежде никогда в королевстве не бывало.

4) Если же сейм будет настаивать на избрании наследника, то депутаты должны потребовать соблюдения следующих условий:

a) Король и королева удаляются со двором на расстояние 3-х дней пути от сейма.

b) Гнезенекий архиепископ исполняет должность примаса, как бывает throno vacante или во время interregno.

c) Все посланники, резиденты и агенты иностранных государей и государств удаляются на расстояние 3-х дней пути от сейма.

d) Во время избрания королю, королеве, двору и иностранным министрам воспрещаются отправление каких-либо депутатов и переписка с кем бы то ни было из сенаторов, государственных сановников, земских депутатов и вообще всех, присутствующих на сейме.

e) Подача голосов должна быть добровольной, а раз принятые решения не должны изменяться.

Насколько эти условия были неприятны двору, настолько они нравились палате земских депутатов. Отсюда с общего согласия [229] был послан маршал или оратор с несколькими депутатами в палату сенаторов, в которой находился и сам король, для доклада последнему решений земских депутатов с приказанием не уступать ни в чем, что будет касаться избрания наследника.

Узнав об условиях земских депутатов, король сейчас же догадался, кто был всему причиной, и сделал на счет Любомирского несколько настолько резких замечаний, что последний сейчас же покинул собрание. Но через 2—3 дня дело было улажено, и Любомирский занял прежнее свое место в собрании; последнее на этот раз совсем не коснулось вопроса об избрании наследника. Между тем посреди республиканцев распространился слух, что французский посланник, увеличив число своих приверженцев, старается согласить членов сената с палатой земских депутатов и таким образом надеется легко достигнуть избрания наследника. Тогда двор отдал приказ тщательно следить за поведением имперского посланника барона д’Изола и наконец отнять у него его гофмейстера Людвига де Давидта после того, как он был заменен отправлявшимся с большой суммой денег в дом одного сенатора; он был отослан к Любомирскому, велевшему Гордону строго стеречь его. Но через 3 дня, по жалобе посланника, утверждавшего, что у его гофмейстера не было никаких дурных замыслов, последний был с извинениями возвращен ему.

Пленные русские, захваченные при Чудне, Могилеве ³⁰² и Бассе ³⁰³ или Губарах, были вместе с отнятыми знаменами приведены в торжественной процессии ко дворцу, в котором происходил сейм. Воеводы, т.е. генералы и знатнейшие из пленных были приведены к королю в палату сенаторов. Впереди их несли знамена, которые и протащили затем по полу до самых ног короля. Пленным было приказано сделать королю такой же поклон, который они имели обыкновение делать своему царю; однако они воспротивились этому, особенно князь Григорий Афанасьевич Козловский, открыто упрекнувший поляков в нарушении капитуляции; но его заставили замолчать и вместе с остальными отослали обратно на их квартиру.

16-го июня в праздник Тела Христова упомянутые знамена [230] были торжественно отнесены в церковь, находившуюся в новом городе ³⁰⁴.

Шведский посланник граф Стен Бельке был вполне удовлетворен в своих требованиях; мирный договор с Швецией, заключенный на собрании государственных чинов, был теперь окончательно утвержден.

Государственные чины были сильно встревожены известием о возмущении армии в Украйне. Любомирский, оскорбленный тем, что его совет не был принят, ничего не предпринимал к подавленно возмущения, несмотря на то, что более чем кто-либо имел на это возможность ³⁰⁵. Вообще он редко поступал согласно с желаниями двора, вследствие чего его часто подозревали в действиях, противоположных интересам последнего. На этот раз существовало даже подозрение, очень возможно, что и неверное, что он был зачинщиком конфедерации. Гордон не берется разрешить вопрос: поддерживал ли Любомирский несогласия между королем и армией после того, как был принужден выехать из Польши; впрочем он говорит, что, будучи некоторым образом домашним человеком у генерала, постоянно присутствуя за его столом, участвуя в некоторых тайных совещаниях его и будучи, наконец, в продолжение 2-х с половиною лет поверенным его секретарей и главнейших слуг, он смело берется утверждать, что никогда не слышал и не заметил в Любомирском ничего, кроме твердого и неизменного намерения поддерживать раз установленный образ правления, бороться против всех новшеств и по возможности увеличивать льготы и привилегии нации. По словам Гордона этот благороднейший человек от природы был другом добродетели и врагом порока, хорошим солдатом и великим государственным человеком; будучи сведущ в государственных делах, он, как показали последствия, не был хорошим практиком. В частной жизни он отличался осторожностью и справедливостью.

Князь Богуслав Радзивилл также покинул сейм, будучи оскорблен; некоторые сенаторы позволили себе на сейме упрекнуть его в его поведении во время последней войны. Кроме того [231] домашнему проповеднику князя было запрещено проповедовать в его квартире, находившейся в доме, принадлежавшем церкви и на время нанятом им, так как дворец князей Радзивиллов не был еще отстроен после разрушения его шведами.

Сейм так и не решил вопросов об удовлетворении армии и продолжении войны с русскими. Между тем в армию было послано несколько депутатов для усмирения ее путем увещаний и обещания ей удовлетворения; последним должна была заняться комиссия, которую предстояло в скором времени открыть в Лемберге ³⁰⁶. Не удовлетворившись этим, армия отправилась с своих квартир на общее собрание, на котором и выбрала для начальствования над собой маршала ³⁰⁷ и офицеров, так как большая часть последних отсутствовала. Вследствие этого возмущения армии, поляками был упущен к покорению Украйны удобнейший из всех случаев, представлявшихся с самого начала войны.

Так как сейм закрылся, не решив всех дел, и большая часть высшего дворянства покинула Варшаву, то король, крайне смущенный неудовольствием армии на действия сейма, созвал высшее дворянство для совещаний о способах удовлетворить ее; но все, сделанное в этом направлении, было безуспешно, и дело свелось, наконец, на внутреннюю войну, угрожавшую истребить всю нацию.

Вскоре, по прибытии в Варшаву, Гордон получил от отца ответ на свое письмо, написанное 3-го мая прошлого года, в котором Гордон извещал отца о своем намерении вернуться в Англию, надеясь, вследствие восстановления английского короля, получить место в королевской армии. Отец писал ему, что почти вся армия распущена; начальниками же в оставленные полки назначаются большею частью дворяне и лица, оказавшие королю большие услуги и много потерпевшие за него; в то же время отец писал Гордону, что в Шотландии нет возможности даже умеренно жить, не имея значительного капитала. Это так напугало Гордона, что он перестал и думать о путешествии в Шотландию и решил остаться на прежней своей службе, не упоминая более об отставке. Опасаясь, однако, упреков за настойчивые хлопоты об отставке и за отказ от места капитана, предложенного ему в Кросне полковником Ланчинским от имени помощника полководца, Гордон начал [232] искать другой службы, решив, однако, соглашаться не иначе, как на выгодные условия.

Первое предложение было сделано ему русским посланником. Однажды Гордон сопровождал к последнему для выкупа главнейших русских офицеров; посланник выкупил из них двух, которые и попросили своих полковников пригласить Гордона в царскую службу. Гордону было обещано не удерживать его на службе долее 3-х лет, причем он должен был прослужить год майором и 2 года подполковником; однако Гордон не дал на это предложение окончательного ответа, оставив его про запас на тот случай, если бы не сбылись другие его надежды.

Около этого времени римско-цесарский посланник барон д’Изола, получив от своего двора приказание набрать офицеров, которые организовали бы кавалерийский полк, поручил это подполковнику Гордону «Стальная рука»; последний всячески старался убедить нашего Гордона поступить вместе с ним на имперскую службу, указывая ему почетность ее, хорошее жалование и выгодность и легкость организования в то время полка. Зрело обсудив это предложение, Гордон, наконец, согласился на него; затем они условились набрать полк в 800 человек вчетвером: Гордон «Стальная рука» в чине полковника, подполковник Иван Матсон, майор Давидсон и наш Гордон. Последний обязался набрать 2 роты, после того как ему за каждого рейтара было обещано 40 талеров. Назначение офицеров зависело от полковника; Гордон же заключил с последним особый договор, по которому он получал право самому назначать в свои роты всех офицеров, исключая ротмистров; сам же он должен был быть старшим ротмистром; за каждого рейтара, приведенная им на сборное место, назначенное в Шлезии, свыше 2-х рот, ему было обещано 35 талеров. Одною из главных причин, побудивших Гордона поступить на эту службу, были те выгоды, которые он надеялся извлечь из вербовки. Узнав, что бранденбургский курфюрст распустил в Пруссии 4 кавалерийских полка, некоторые солдаты которых охотно поступать на новую службу, Гордон надеялся навербовать там рейтар гораздо более, чем на 2 роты, по 15—20 талеров за человека; кроме того он рассчитывал на выгоды от вербовки с офицеров, которые должны были, смотря по занимаемому месту, доставить ему известное количество рейтар. В деньгах на задатки завербованным обещали поручиться за Гордона купцы Яков Бирни, Георг Гордон и Яков Вентон, жители Замойска. [233]

Окончательно решив поступить на упомянутых условиях на службу к имперцам, Гордон начал думать об отставке. Воспользовавшись первым удобным случаем, он обратился с просьбой о ней к помощнику полководца, который, хотя и неохотно, обещал дать ее. По желанию Любомирского Гордон сам составил грамоту об отставке. Прочитав ее, Любомирский остался доволен и отдал ее секретарю Варфоломею Пестрицкому для изготовления, указав при этом, что Гордон заслуживает лучшей аттестации. Через 2 дня грамота была принесена помощнику полководца как раз в то время, когда Гордон находился у него. Любомирский еще раз спросил Гордона: не желает ли он остаться на польской службе; когда же Гордон отвечал отрицательно, то Любомирский вручил ему грамоту. Содержание ее было дословно следующее:

Georgius Sebastianus Lubomirski, Comes in Wisnisz et Jaroslaw, Sacri Rom. Imperii Princeps, Supremus Mareschalus Regni Poloniae et Generalis exercituum Dux campestris, Generalis minoris Poloniae, Krakoviensis, Chmielnicensis, Nizinensis, Casimiriensis, Ol_inensis, Pereaslaviensisque Gubernator.

Universis et singulis, cujuscunque status, gradus, honoris, dignitatis, officii et praeminentiae Personis, hasce nostras visuris, lecturis aut legi _udituris, humanissimam officiorum nostrorum contestationem. Qui_nque egregiis clarent factis, praesertim illi, quorum generosa pec_ra militari sese efferunt laude, omnes tales a ducibus, sub quorum _ubernatione militarunt, decore gloriaque meritorum suorum debere _rnari omnis postulat aequitas. Hinc generosum Patricium Gordon, _atione Scotum, nobili in suis partibus genere ortum, per menses _ctodecem sub nostra legione Dragonum legionarii hospitiorum ma_istri, et per duodecem menses sub praesidiaria corporis nostri co_orte capitanei locum tenentis muneribus functum, dimitti a nobis _ostulantem, nec non alias in partes quaerendae fortunae causa con_re se volentem, nequaquam testimonio promeritarum laudum pri_andum esse arbitrati sumus. Itaque coram omnibus et singulis, ad _uorum notitiam praesentes venturae sint, testamur, cum omnibus in _roeliis, conflictibus, occasionibus, quaecunque sub tempus servitio_m illius contra plurimos regni istius hostes, Suecos, Moschos, Co_acos acciderant, interfuisse depugnasseque strenue et ita exactum _oni militis simul et officialis munus implevisse, ut tam sibi laudem _onoremque paraverit, quam nomini gentis Scoticae virtute bellica _bique inclitae optime corresponderit. Huic ergo praenominato Patricio Gordon non tantum liberum, ex more rituque militari cum [234] honore dimissionem, et amplam meritorum attestationem concedimus; sed etiam pro eodem tanquam sacrae ac serenissimae Reginae Majestati, D-no N-ro clementissimo huieque reipublicae ac nobis optime, strenue fideliterque probato milite, omnes et singulos pro ea qualis, cuiquam secundum suam congruit dignitatem et statum, observantia requirimus, ut sive in Scotiam patriam suam, sive in exteras nationes conferre se statuerit, cum primis decenter, libere honorateque dimissum reputent, gressum, regressum commorationemque ubivis locoruin tutam concedant, omni honore, benevolentia ac humanitate complectantur, ac ad quaevis in re militari promotionis, officiorum graduumque incrementa habeant commendatum. In cujus rei fidem meliorem praesentes liberae dimissionis commendationisque N-rae literas extradi illi jussimus manus nostrae subscriptione, et soliti impressione sigilli munitas. Datae Varsaviae die 2 mensis Julii anni D-ni 1661.

Georgius Lubomirski (L. S.)

Bartholomaeus Pestriecki, suae Excellentiae Secretarius.

Получив отставку, Гордон, не имея еще главного, именно денег на задатки завербованным, начал готовиться к отъезду в Пруссию.

10-го июля римско-цесарский посол получил из Вены через гонца приказание прекратить дело об организовании полка; если же с некоторыми офицерами уже заключены условия, то постараться отделаться от них. Посланник, сейчас же потребовав к себе Гордона «Стальная рука», показал ему приказ. Наш Гордон, также пришедший к посланнику, был крайне поражен этим и жаловался, что вследствие предложения поступить на службу к императору он потерял отличное место у благороднейшего из людей и едва ли найдет теперь другое подобное. Гордон «Стальная рука» также жаловался на свое положение. Тронутый посланник предложил нашему Гордону 1000 талеров в вознаграждение убытков и обещал выхлопотать ему место ротмистра в одном из постоянных полков. Гордон принял это предложение; когда же посланник хотел выдать ему письменное обязательство, Гордон сказал, что ему достаточно слова посланника. В то же время последний предложил Гордону жить у него до отъезда в Вену, обещав содержать его на свой счет как здесь, так и во время путешествия. [235] Гордон сказал, что, устроив свои дела, сейчас же явится к посланнику.

Через 2 дня посланник, призвав к себе Гордона, сказал, что ему скоро придется посылать императору некоторые вещи и письма высокой важности и что он хочет поручить это Гордону, обещав хорошо отрекомендовать его императору и прибавив, что, имея отличный аттестат, Гордон скоро сделается известен при имперском дворе и получит видное место. Гордон обещал старательно исполнить поручение.

Друзья и знакомые Гордона, узнав, что он согласился поступить на имперскую службу на вышеупомянутых условиях, всеми силами старались отговорить его от этого, указывая на то, что, по всей вероятности, император скоро заключить мир с турками, и офицеры и солдаты, даже прослужившие много лет, будут плохо награждены. Если же он вскоре и получит место капитана в одном из постоянных полков, то он никогда не будет в состоянии, не впав в долги, жить наравне с другими офицерами, людьми большей частью богатыми и знатного происхождения. Все это сильно поколебало Гордона, и он решил не ехать в Вену, чему много также способствовали увещания русского посланника Замятни Феодоровича Леонтьева и полковника Кравфуирда. Единственное затруднение заключалось в том, чтобы приличным образом отделаться от барона д’Изола. Несмотря на то, что Гордон имел полную возможность или снова поступить на службу к помощнику полководца Любомирскому, или найти себе какое-нибудь другое место в польской или литовской армиях, тем не менее он не желал ни первого, опасаясь в будущем упреков, ни второго, считая, что оскорбит этим Любомирского, всегда оказывавшего ему особую милость.

Вследствие всего этого Гордон окончательно условился с русским посланником и отпустил большую часть своих слуг. Отправившись затем к имперскому посланнику и узнав, что депеши будут готовы через неделю, Гордон получил от него позволение отправиться в Торн, чтобы привести оттуда свои вещи, обещав вернуться к назначенному сроку.

Гордону теперь оставалось только готовиться к путешествию, тем более, что полковник Кравфуирд и капитан Менезес были уже готовы. Чтобы покончить с имперским посланником, Гордон оставил для него одному из своих друзей 2 письма. Первое из них было будто бы написано из Торна до срока, к которому Гордон обещал вернуться; в нем он извещал, что заболел [236] горячкой и вследствие этого не может вернуться вовремя; во втором письме, будто бы написанном через две недели после первого, он извещал, что хотя горячка у него и прошла, но он страдает постоянной лихорадкой и поэтому, несмотря на свое желание, должен отказаться от службы римскому императору.

Конец первой части.

Комментарии

265. Коховский стр. 461 называет его I. с. Замойским, воеводой сендомирским и начальником войск, организованных по немецкому образцу.

266. Коховский стр. 476 называет его I. с. Линевским.

267. Коховский называет Marchia Gordonus; об обоих несколько раз упоминалось выше.

268. Коховский Clim. II, Lib. VI, стр. 477-479.

269. Коховский, стр. 475, называет его Тимофееем Носачем.

270. Коховский, стр. 478.

271. Коховский, стр. 480, 481. Гордон о многом рассказывает подробнее его.

272. Коховский, стр. 480.

273. Коховский, Clim. II, Lib. VI, стр. 481, называет его Adam Dzialynski, Bratianensis praefectus.

274. Коховский называет его Эльцбергом и приводить еще некоторые имена.

275. Коховский, стр. 482-484.

276. По Коховскому статьи договора были следующие: 1) tam a ducibus, quam ab universa Ukrayna comissio Hadziacensis manu tenenda reas sumeretur; 2) ducatu Russiae abolito, uti immunitatibus cosacorum praejudicioso, Georgius Chmielnicki, totius exercitus Zaporoscensis nomine fidem ac obsequium Sac. Reg. Maiestati ac. Reip. jurejurando astringeret; idem prestarent tribuni; 3-я статья равняется 2-му и 5-му пунктам Гордона, а 4-я сходна с 6-м пунктом Гордона с тою разницей, что Коховский упоминает об одном только Чичуре.

277. R. Constantin Wisniovecius и Szomowski. Коховский приводить речь, которую будто бы сказал тогда двадцатилетний Хмельницкий.

278. Коховский, стр. 484.

279. Коховский, стр. 484, 485, обо всем этом рассказывает очень кратко.

280. Коховский, стр. 485.

281. Коховский, стр. 485, говорить даже о 12.000.

282. Очевидно, что у Гордона это описка: слово татары написано вместо русские; под гетманом следует понимать польских генералов.

283. Коховский, I. с., называет его Андреем Потоцким.

284. О нем Коховский не упоминает.

285. Коховский называет его Szomowski, Opocznensis praefectus.

286. Коховский опускает имена и должности русских комиссаров; да и в фамилиях делает ошибки.

287. Эти два у Коховского не названы.

288. Коховский, стр. 486, приводить только 1-й, 2-й и 4-й пункты, да и те не так подробно, как Гордон.

289. Вероятно те, которые не покидали русского лагеря или которые, выступив из него, снова вернулись в него. Cfr. Коховский, стр. 486-488.

290. По Коховскому, Clim, II, Lib. VI, стр. 489, полякам досталось кроме разного оружия 67 больших пушек. Всего будто бы было убито и взято в плен 36000 русских, в том числе и казаков.

291. Коховский Clim. II, Lib. VI, стр. 488.

292. О выдаче русского полководца Шереметева Коховский, стр. 488, рассказывает гораздо короче Гордона.

293. Коховский, стр. 488, говорить о 200,000 талерах.

294. Это тот самый Гордон, о котором упоминалось выше в тексте и в примечаниях 227-м и 254-м.

295. Кратко коснувшись на стр. 488, 489 выдачи полководца Шереметева и урона русских в битве при Чудне, Коховский говорит затем о размещении польской армии по зимним квартирам и на стр. 490 заканчивает 1660 год.

296. Вероятно и здесь, и ниже следует понимать Коростов, находящийся в галицком округе.

297. Вероятно — Брцоцов, лежавший по дороге от Кросны к реке Сану.

298. На берлинской карте № XVII Нецанкевице помещен на небольшой речке, текущей с юга и впадающей в Сан на восток от Премысла.

299. По Коховскому, Clim. II, Lib. VII, стр. 500, сейм открылся 2-го мая.

300. Коховский, Clim. II, Lib. VII, стр. 513.

301. Коховский, стр. 508-511, передает все переговоры, веденные на сейме относительно избрания наследника.

302. О столкновении с русскими при Могилеве Гордон ничего не говорит; Коховский же рассказывает об этом подробно Clim. II, L,ib. VI, стр. 446-452.

303. Коховский, стр. 452, говорит, что сражение между Базией и Пруссой произошло 18-го октября.

304. Коховский, стр. 500-504, рассказывает об этом с различными подробностями.

305. Возмущение было, наконец, подавлено, когда с помощью Любомирского удалось подкупить иностранные войска, и они отделились от остальных. V. Boehmii acta pacis Oliv, t. I, p. 20, 21 и приведенное при этом примечание.

306. Коховский Clim. II, Lib. VII, стр. 513.

307. Коховский называет его Самуилом Свидерским.