СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ДНЕВНИК

ГЕНЕРАЛА ПАТРИКА ГОРДОНА

1658.

В то время, как Гордон, прибыв в Штум, обедал у капитана Форбеса, подполковник (Андерсон) призвал последнего к себе и спросил: кто у него? Когда капитан назвал Гордона и сказал, что он имеет от генералиссимуса приказ быть принятым в полк прапорщиком, подполковник сильно рассердился. После обеда Гордон отправился с капитаном к Андерсону и передал ему письмо. Подполковник упрекнул Гордона в том, что он, желая служить у него, отправился к генералиссимусу, не предупредив его. Гордон оправдывался тем, что, обращаясь к генералиссимусу, он не имел никаких определенных целей. Когда подполковник спросил его: чем он отплатит за место прапорщика и скольких солдат наберет, то Гордон отвечал, что он уже достаточно потрудился для получения этого места и никого не намерен вербовать. Подполковник гневно отвечал, что в таком случае он не может надеяться получить место прапорщика. Гордон возразил, что он совсем и не дорожит этим местом, которое тот ставит так высоко, и уверен получить его везде, куда только пожелает поступить; с этим он удалился. На следующий день Гордон вернулся в Эльбинген; узнав, что лейтенант Гуг Монтгомери находился в соседней деревне Каденау, Гордон посетил его и совещался с ним насчет того, как ему теперь поступить. Встретив там Ивана Кенинга, Ивана Камбеля и Давида Сорреля; он отправился с ними на островок за добычей. Желая затем с некоторыми другими сделать набег по дороге в Эльбинген, они узнали, что имперские солдаты заняли весь островок. Они на самом деле вскоре встретили их, сражение казалось неизбежным; но имперские солдаты, не смотря на свое превосходство в числе, отступили. [149] Гордон с товарищами беспрепятственно продолжал путь. Во время этого набега он отморозил себе ноги; когда средства, употребленные хирургом, не помогли, его вылечила одна старая женщина.

Имперское войско было размещено по деревням недалеко от островка; во время фуражировки Гордон и его товарищи кое что похитили у них, причем Гордон сильно обогатился. Не смотря на то, что их было всего 18 человек, во время одного из таких набегов они взяли в плен в одной деревне 23 имперских рейтаров и 35 драгун и привезли их с 40 лошадьми в Эльбинген к квартире фельдмаршала ф. Линде, который был чрезвычайно удивлен их храбростью и благоразумием и искренно благодарил их.

Гордон и лейтенант Монтгомери получили от фельдмаршала позволение предпринимать набеги на островок до тех пор, пока представится возможность вернуться к своим гарнизонам; однако фельдмаршал посоветовал им не отъезжать слишком далеко. Во время своих набегов они захватили много пленных и большую добычу.

В конце февраля капитан Форбес, находившийся под арестом за убийство в поединке квартирмейстера, был помилован.

Гордон и его земляки так прославились своими счастливыми набегами, что во всех предприятиях успех приписывался только им. Вследствие этого жители Данцига, узнав, что шотландские добровольцы стояли всего в одной миле от города, сейчас же выслали против них 60 рейтаров и 100 драгун. Гордон в это время отсутствовал; Монтгомери спрятался в амбар, Камбель же и двое слуг были взяты в плен.

Во время пребывания шотландских добровольцев на островке здесь проезжал английский посланник Брадсгав, возвращавшийся из своего путешествия в Россию, где его не приняли, ²⁰² и остановившая в гостинице Ламганде под Эльбингеном, Думая, что это тот самый Брадсгав, который был президентом уголовной палаты (in the highest Court of injustice), осудившей блаженной памяти короля Карла I, шотландцы решили непременно убить его. 15 заговорщиков с своими слугами условились выполнить этот замысел вечером и затем бежать под покровом ночи. Но приблизившись, они узнали, [150] что посланнику прислано из Эльбингена несколько офицеров и 40 драгун для сопровождения его в Мариенбург. Не смотря на это, они решили явиться к Брадсгаву под предлогом, что посланы фельдмаршалом ф. Линде; 7—8 человек должны были войти в комнату, между тем как остальные будут держать лошадей, на которых убийцы уедут в Данциг ²⁰³. В то время, когда шведы были встревожены имперским отрядом, Гордон находился на страже в Штуме; подполковник, осматривавший стражу, отвел в сторону капитана Форбеса и просил его уговорить Гордона поступить на место прапорщика. Форбес исполнил это поручение, но Гордону не особенно хотелось связывать себя новой службой; ему понравился свободный образ жизни, приносивший ему большие выгоды. Но дружба его к капитану Форбесу взяла, наконец, верх над его нерешительностью, и он обещал поступить на это место; однако на другой день он уже раскаялся, но не хотел отказаться от своего слова и просил представить себя полку.

Через несколько дней Гордон отправился в Эльбинген, чтобы привезти свой багаж; здесь он узнал о несчастии, которое постигло Монтгомери и которое он избежал совершенно случайно.

Жалование штумского гарнизона было не велико, служба же тяжела; каждый офицер должен был через день быть на страже, а каждые 3 дня присутствовать на крепостных укреплениях. Жалование платилось по третям и равнялось 6 2/3 талерам в месяц лейтенанту и прапорщику и 20 талерам с небольшим капитану; да и это выплачивалось неисправно. С немногочисленных и обедневших жителей взять было почти нечего; гарнизон же был слишком слаб для того, чтобы высылать отряды для набегов. Хотя шотландские и немецкие офицеры наружно и поддерживали дружбу, но на самом деле постоянно завидовали друг другу, чему способствовал главным образом полковник ²⁰⁴ (подполковник), желая захватить большую власть над ними. К капитану Форбесу он с самого начала не был расположен; но так как тот, как человек деятельный, был известен всем генералам, то он относился к нему лучше, чем сделал бы это в другом случае; о чем свидетельствует вышеупомянутый случай с квартирмейстером. [151]

Зная, что шведs доставали съестные припасы главным образом с большого островка, польские гарнизоны в городах, лежавших по Висле, решили или опустошить его, или заставить его платить контрибуцию. Тайно перейдя Вислу, они укрепили Лисауский окоп ²⁰⁵ и навели мост, прежде чем шведы узнали об их предприятии. Шведы были очень удивлены; собрав по возможности больше войска из Эльбингена, Мариенбурга и данцигского Гаупта, генералиссимус отправился туда с несколькими пушками. В то же время он послал приказание в Штум, чтобы лейтенант или прапорщик произвел с 20 драгунами рекогносцировку в местности вдоль Вислы по направлению к Мариенвердеру и узнал: готовят ли поляки суда для переправы войск через Вислу и Ногат на островок. Кроме того он должен был каждые 24 часа сообщать коменданту Мариенбурга о всем, что бы ни случилось. Когда очередь дошла до Гордона, то он выступил с своими людьми вечером и проник вверх по Висле так далеко, как еще никому не удавалось до него. В нескольких бухтах он нашел лодки, из которых 2 могли вместить от 12 до 15 человек, а остальные 5 от 2 до 3 пушек. Ничего не узнав о неприятельских отрядах, он поспешил в Мариенбург и известил об этом графа ф. Дохну, который был ему за это очень благодарен и велел ему вернуться, обещая прислать туда водою нескольких офицеров и мушкетер для того, чтобы отнять лодки, что и было на самом деле успешно исполнено.

Между тем шведы ревностно работали над укреплениями против Лисауского окопа; они устроили батарею, которую уставили пушками, и, стреляя с которой, разрушили мост через реку Вислу. Так как поляки, находившиеся в Лисауском окопе, не могли надеяться на помощь, а подполковник их, Перлаум, был убит, то они и сдались на милость победителя. Их было всего около 500 человек; они были перевезены к шведскому королю в Данию, где исправно служили; на их же место в Пруссию был прислан датский полк.

Польский генерал-комиссар или полевой писарь Сапега находился в это время с большей частью кавалерии в Кульме ²⁰⁶. [152]

Все это происходило на страстной неделе. Было ясно, что поляки, узнав в какой опасности находятся их товарищи, или поспешат им на помощь, или нападут на Мариенбург, или на Эльбингенский островок, чтобы отвлечь шведов; но последние все-таки надеялись, что праздник поляки проведут смирно, вследствие чего в пасхальный вторник они и выслали отряд в 70 человек на фуражировку. Занятые ею на одной ферме, находившейся под Монтауским Шпицем. шведы были внезапно окружены польским отрядом, предводительствуемым Михалко, и взяты в плен; спаслись только двое, спрятавшиеся в солому; они принесли известие об этом происшествии, рассказав, что несколько слуг на допросе показали, что некоторые офицеры Штума (капитан Форбес и прапорщик Гордон) пригласили своих друзей из Мариенбурга к себе на праздник, вследствие чего Михалко послал своего лейтенанта, чтобы схватить последних около мельницы между Штумом и Мариенбургом. Гордон и 18 других решились отправиться туда для защиты своих друзей; но подполковник не отпустил их вследствие дурного сна, виденного им накануне. Они остались и принялись за приготовления к празднику. Когда они шли к подполковнику, чтобы пригласить и его, часовой с башни закричал, что поляки отняли перед воротами драгунских лошадей. Гордон и другие офицеры получили от подполковника позволение преследовать поляков. Капитан Форбес и Гордон вместе начали преследование. Увидев 30 человек с 40 захваченными лошадьми, они начали стрелять в них. Так как поляки отвечали им одними выстрелами, не приближаясь к ним, то Гордон советовал капитану Форбесу не заезжать слишком далеко, опасаясь попасть в засаду; но храброго капитана ничто не могло остановить. Заехав на расстоянии полумили в кустарники и увидев, что поляки обратились против них, они хотели отступить, как в друг с правой стороны на них бросилось из лесу несколько сот поляков. Они поспешили в город; постоянно оборачиваясь, Гордон случайно попал в болото, в котором увязла его лошадь; увидев это, капитан поехал правее, но также был загнан поляками в болото, ранен и взят в плен. Найдя Гордона в тростнике, поляки предложили ему пощаду; но он, выведя наконец свою лошадь на сухое место, пробился через 3 поляков и, наткнувшись еще на 20 из них, все-таки счастливо бежал, потеряв саблю, шапку и массу волос и будучи все время преследуем поляками, стрелявшими в него. Его мундир был во многих местах прострелен и 3 стрелы еще торчали в нем, [153] когда он прибыл, но он был только легко ранен стрелой в бок.

Когда Гордон присоединился к остальным офицерам, спокойно смотревшим на схватку с холма, подполковник направился к нему с пистолетом с взведенным курком, намереваясь застрелить его за то, что он без приказа уехал так далеко. Гордон отвечал, что он не мог покинуть своего капитана. Взятие в плен его друга и неудовольствие подполковника так расстроили его, что он в отчаянии вернулся в поле, ища смерти. Он опять столкнулся с поляками и, не поддержанный ни одним из офицеров, все-таки счастливо вернулся. Через час поляки отступили, и приготовленный праздник был печально отпразднован. Гордон просил подполковника написать генералиссимусу о быстрейшем обмене капитана Форбеса, так как последнему угрожала у поляков большая опасность вследствие бегства его из польского плена, при чем он заколол часового. По требованию генералиссимуса Форбес был освобожден через 6 недель. Он привез подполковнику от генералиссимуса патент на чин полковника и приказ взять на себя заведывание доходами с замка, отнятое у подстаросты; оно было сначала предложено капитану Форбесу, но он по совету Гордона отказался от него. Форбес был любезно принят полковником и с этих пор начал пользоваться постоянным его расположением.

В это же лето поляки укрепились в нескольких местах Пруссии, а бранденбургский курфюрст объявил себя врагом Швеции. Торн был осажден имперскими и польскими войсками, которые почти еженедельно нападали на Штум. Несмотря на это гарнизон время от времени предпринимал небольшие набеги; после объявления войны бранденбургским курфюрстом и прусским герцогством был сделан набег до прусского Неумаркта, где была захвачена большая добыча; другой раз весь отряд был уничтожен.

В мае Гордон был послан в Эльбинген для получения жалования штумского гарнизона; так как он очень хорошо исполнил это поручение, то с этих пор оно всегда давалось ему.

Получив в августе известие, что гарнизон Мариенвердера был слаб, шведы послали туда из Мариенбурга 200 человек пехоты и 60 рейтаров, к которым присоединилось еще 40 человек под начальством капитана Форбеса; этот отряд счастливо взял город. Между тем гарнизон и часть населения успели с лучшими вещами запереться в церкви, где упорно защищались. Вследствие этого было [154] решено щадить людей и занять только ее входы; когда же солдаты ограбили город, то отряд отступил ²⁰⁷.

Когда у Гордона бежал слуга с молодой лошадью, которую ему было поручено объезжать, а затем и еще двое слуг, посланных за ним, то Гордон сам отправился преследовать их. Вернувшись ночью, когда ворота были заперты, он не был впущен в город; полковник был так разгневан на него, что ничего не хотел слышать о нем. Когда же Гордон начал хлопотать об отставке, чтобы занять предложенное ему место квартирмейстера в полку полковника Синклера, то полковник Андерсон отнесся к нему милостивее; а когда Гордон извинился в своем проступке, то все опять пошло по-старому.

20-го сентября в Штум прибыло 200 человек кавалерии с лейтенантом, чтобы провезти деньги и съестные припасы в Торн, осаждаемый время от времени уже в течение целого года. Полковник Андерсон хотел воспользоваться этим случаем, чтобы получить 1600 талеров, отданных им на проценты в Торне шотландцу Роберту Смарту, и для этого послал туда с этим отрядом прапорщика Гордона. Однако узнав в Грауденце, что к Торну прибыла сильная имперская и польская армия и начала осаду, отряд поспешил вернуться. Когда же разнесся слух, что другой неприятельский отряд шел к Штурму, то полковник оставил у прапорщика Гордона все бумаги, касавшиеся этого долга, для того, чтобы он при первом удобном случае отправился с ними в безопасное место.

В октябре к Штуму пришло около 3000 поляков, разбивших в 2 милях от него лагерь под начальством сендомирского воеводы Коницпольского и прапорщика Ивана Собесского. Из этого лагеря постоянно высылались отряды в Мариенбург, не упускавшие случая нападать и на Штурм, вследствие чего гарнизон последнего находился в постоянной тревоге. В это время Гордон, везший жалование из Мариенбурга, едва не попал почти перед самыми воротами его в руки бранденбургцев; но, к счастью, он заметил их раньше, чем они его, и спрятался в кустарники, где и оставался до тех пор, пока опасность миновала.

В ноябре поляки отступили в Кристбург и часто тревожили оттуда штумский гарнизон; особенно вредил шведам Михалко. [155]

B одно из воскресений в ноябре часовой, стоявши на башне в Штуме, известил, что в деревню Барлевиц, находившуюся на расстоянии пушечного выстрела от города, прибыло несколько поляков. Капитаны Яков Курас и Форбес и прапорщик Гордон получили от полковника позволение отправиться на врага. Они внезапно напали на поляков, из которых только двое успели вскочить на лошадей и бежать к Петервальде. Гордон преследовал их, но, не будучи в состоянии догнать их, вернулся и увидел, что капитаны взяли в плен только 3-х человек; сам же он вскоре одного за другим схватил шестерых в домах. Затем они отправились обратно с пленными и захваченными лошадьми. Выехав из деревни, они увидели приближавшихся из Петервальде 50 или 60 рейтаров. Но Гордон и оба капитана были уже слишком далеко от них, чтобы они могли догнать их, так что они счастливо привезли в Штум 11 пленных ²⁰⁸ и 12 лошадей. Когда по их возвращении полковник хотел присвоить себе 2 лучшие лошади, а также лучшее седло и оружие, то упомянутые офицеры воспротивились этому, чем чрезвычайно разгневали полковника. Когда же они, наконец, согласились отдать ему требуемые им лошади, то он не захотел принять их и приказал всех их увести; тогда офицеры разделили их между собой. Между тем полковник был так; рассержен на капитана Якова Кураса, который, как старший, вел с ним по этому поводу переговоры, что сказал капитану Форбесу, чтобы никто не смел повиноваться капитану Курасу.

На следующее утро, в пятницу 22-го ноября, часовой, стоявший на башне в Штуме, опять известил, что от 15 до 20 человек кавалерии прибыло в Барлевиц. Гордон, только что вернувшийся с сторожевого поста, тотчас же поехал к южным воротам и получил с 6 другими офицерами от находившегося там полковника приказание напасть на поляков. Но прибыв туда, они застали поляков уже вне деревни у болота. Их было 20 человек, и все они имели хороших лошадей; двое из них старались вывезти из болота телегу, а остальные стояли на другой стороне. Гордон поехал по направлению этих двух; но прежде, чем он доехал до них, они уже вывезли телегу на сухое место; 5 или 6 поляков стреляли в Гордона с той стороны. Вскоре он заметил, что его товарищи спешили к деревне; думая, что они увидели в ней [156] врагов и намеревались схватить их, он решил удержать проход через болото. Но когда поляки внезапно обернулись и намеревались, по-видимому, занять проход, то он поехал в деревню, чтобы известить об этом товарищей. Каково же было его удивление, когда он, въехав на возвышение, увидел от 200 до 300 человек, находившихся между ним и городом и во весь дух преследовавших его товарищей. Последние бежали в город вокруг озера; Гордон решился ехать прямой дорогой, но его молодая и упрямая лошадь не хотела повиноваться ему и привезла его обратно в деревню. Между тем несколько поляков отрезали ему дорогу в город, а другие приближались к нему с тылу. Желая перескочить через ров, он упал в него вместе с лошадью. Однако ему удалось выбраться из него и он надеялся незаметно бежать, так как поляки захватили в это время нескольких немцев; но он был скоро замечен преследователями, 12—15 из них бросились за ним. Случайно он попал в кустарник, из которого лошадь его не могла выбраться; он слез с нее, намереваясь бежать пешком. Но увидев, что бежать было невозможно, он, наконец, сдался двум рейтарам, принятым им за дворян; остальная часть отряда состояла из всякого сброда. Один из тех двух, которым сдался Гордон, был ротмистр Дцялинский, предводительствовавший отрядом; он по возможности старался защитить Гордона от рядовых. Гордон был отвезен 2 рейтарами в деревню. Хотя они и обыскали его, но не нашли довольно толстого конверта, в котором находились свидетельство об его отставке из лейб-роты Дугласа, письмо полковника торнскому купцу с письменным обязательством на 1600 талеров, пасквиль на шведов и другие мелочи.

Когда собрался весь отряд, Гордон увидел в нем ротмистра Михалко, по наущению которого был предпринят этот набег. Из остальных шведских офицеров поляки взяли в плен только сержанта Элиаса, имевшего дурную лошадь. Гордон получил жалкую лошаденку, на которой он мог, дав честное слово не бежать, свободно ездить между солдатами. Ночь они провели в одной деревне. На другой день Гордон был отвезен в Кристбург и передан прапорщику Ивану Собесскому, начальствовавшему тамошними войсками, так как сендомирский воевода был увезен оттуда больным. Осведомившись у обоих пленных о состоянии штумского гарнизона, Собесский отослал их на гауптвахту. Через 2 дня он отправился к армии в Торн, а начальство в Кристбурге перешло в литинскому старосте Суходольскому. [157]

На следующий день к коменданту приехал трубач с письмом от генералиссимуса, в котором последний просил об обмене пленных, в списке которых Гордон был записан первым. Суходольский отвечал, что ничего не может сделать, так как начальство передано ему на время. Спустя несколько дней они выступили из Кристбурга. Гордон получил от старосты одну из его лучших лошадей; дав честное слово не бежать, он получил позволение ездить, где хотел; квартировал все время у старосты, а за столом всегда сидел около него; вообще староста относился к нему очень хорошо.— В Ризенбурге к коменданту приехал барабанщик от полковника Андерсона с требованием, чтобы Гордон был обменен на бранденбургского прапорщика; но комендант не хотел и слышать об этом, так что Гордон должен был вместе с ним отправиться в Торн.

Староста жил очень открыто и часто принимал столько гостей, что его домашние терпели нужду. Хотя жалование и выплачивалось ему исправно, но оно было слишком мало для покрытия всех его издержек. Он служил для приобретения большого значения и спасения своих имений от разорения. Польский дворянин, который нигде не служил, в то время презирался; военная же служба доставляла почетные места и богатства.

Прибыв к армии, Гордон был передан драгунской страже, находившейся под начальством Ивана Сапеги, квартировавшего на одном дворе с прапорщиком (Собесским). Получая здесь очень скудное содержание, Гордон попросил у прапорщика Ивана Собесского позволения время от времени посещать в сопровождении стражи своих знакомых в имперской, армии, что и было ему охотно дозволено. Гордон ежедневно пользовался этим позволением и таким образом жил на счет своих знакомых, для которых он был приятным гостем. Он также сделал несколько новых знакомств, из последних к нему очень хорошо относились дворяне, служившие под начальством Сапеги; особенно один из них, ранивший Гордона в стычке за день до взятия в плен его капитана (Форбеса). Гордон познакомился также с капитаном Лесли, служившем в имперском войске; он был сын Туллуа и племянник Графа Лесли; также с капитаном Стевартом и с остальными своими земляками. Гордон встретил здесь также майора Саккена, под арестом у которого он находился до своего бегства из имперской армии. Когда Саккен спросил Гордона: отчего он бежал из плена? Гордон отвечал ему вопросом: отчего они его так плохо [158] стерегли? Гордон посещал также некоторых шведских пленных, находившихся под стражею войск помощника полководца и государственного маршала (the Crowne et Field Marschall) Любомирского. Этим пленным было очень хорошо у майора Пневского, начальствовавшего над лейб-драгунами, помощника полководца Любомирского; он просил Гордона посещать их, сколь часто он пожелает. Он знал Патрика Гордона из рассказов полковника Гордона, под начальством которого он служил в имперской армии корнетом. Пневский уговаривал Гордона поступить на службу к Любомирскому, обещая, что с ним будут там хорошо обращаться. Гордон, недовольный службой у шведов, где солдату угрожала опасность умереть с голоду, решился поступить на службу туда, где ему покажется наиболее выгодным, но сначала он все-таки отговаривался. Собесский предложил ему роту драгун из своих войск, стоявшую в Тарове в его имениях; но Гордон не согласился, надеясь получить высшее место. Когда Собесский, бывший порядочным скрягой, сказал, что не имеет для Гордона другого места, то последний попросил представить его королю или помощнику полководца (Любомирскому), желая участвовать в военных действиях. Собесский согласился и обещал поговорить об этом с Любомирским.

Около этого времени Торн сдался на почетных условиях. Гарнизон выступил в количестве 500 человек; раненые же и больные остались в городе до тех пор, пока явится возможность отвезти их в шведским гарнизонам. 1-го января король и королева вступили с дворянством в Торн.

1659.

Гордон квартировал и столовался у прапорщика (Собесского), Наконец ему удалось вручить письмо полковника Андерсона купцу Роберту Смарту, хотевшему сейчас же выдать ему деньги; но Гордон отказался взять их, сказав, что он пленный и что солдат, данный ему в качестве стражи, ждет его у дверей; он только уговорился с купцом о лучшем способе передачи денег полковнику. Купец удивлялся такой добросовестности в солдате, и они решили перевести деньги с помощью векселя, который и был сейчас же написан.

Когда армия разошлась по зимним квартиранта, а король и королева уехали с дворянством в Варшаву, то Собесский переговорил с Любомирским о Гордоне. На следующее утро он послал [159] самого Гордона с одним из своих родственников Солкевским к помощнику полководца, который о многом расспрашивал Гордона и затем приказал ему находиться при себе.

Один дворянин — Морштейн, женатый на леди Гордон, происходившей из дома Гунтлей, в это время ходил с Любомирским взад и вперед по комнате и внимательно рассматривал Гордона.

Так как багаж помощника полководца был уже отправлен, то Гордон получил место в большом экипаже, в котором перевозилась постель помощника полководца; паж, всегда находившийся при этом экипаже, составлял все общество Гордона. Они ехали вдоль Вислы по мазурской ее стороне, при Сакрочине перешли реку и продолжали путь до Варшавы. Отсюда они отправились в Яновцу (Янов); Гордон, давший честное слово не бежать, был освобожден от стражи. Он обедал вместе с дворянами, с которыми по праздникам обедал и сам помощник полководца.

Пробыв здесь несколько недель, помощник полководца отправился в Люблин, где была открыта комиссия ²⁰⁹, состоявшая из дворян, имевших полки или роты в армии, депутатов от армии и комиссаров военной кассы. Они много раз совещались, жалуясь на заносчивость солдат, но не пришли ни к какому решению; наиболее могущественные захватили в свои руки сборы и заведывание кассами в тех местностях, где было всего больше дела, чтобы заставить выплатить себе те ссуды, которые, по их уверениям, были даны ими; в пользу рядовых ничего не было сделано, только в Лемберге была учреждена новая комиссия, которая обещала удовлетворить и их нужды.

Сюда проник слух, что армия намеревалась заключить конфедерацию и объявить маршалом Свидерского ²¹⁰ в случае, если ее требования не будут удовлетворены. В Люблине находились также подполковник Генри Гордон, майор Патрик Гордон Стальная Рука и некоторые другие шотландцы, которым Гордон, однако, не объявился, не желая знакомить их с своим положением. [160]

Помощник полководца предложил Гордону в своем пехотном гвардейском полку место прапорщика, от которого Гордон, однако, отказался по той причине, что у шведов он уже служил драгунским прапорщиком, прибавив, что он ни одному государю в мире не согласится более служить прапорщиком. Через несколько дней генерал предложил ему место полкового квартирмейстера. Видя, что Любомирский был человеком благородным и одним из знатнейших польских дворян, который легко имел возможность повышать служивших у него, Гордон принял его предложение, очень довольный тем, что с честью освободился от шведской службы, выждав до поступления к полякам обычное время размена пленных, хотя оно и не всегда точно соблюдалось, исключая для генералов и знатных офицеров; да и сам Гордон не всегда точно соблюдал его, так, напр., после битвы под Варшавой он поступил на службу уже на 4-й день по взятии его в плен; теперь же он выждал 11 недель, а так как в это время шведы несколько раз требовали обмена его, но всегда получали отказ, то ему не оставалось надежды освободиться иначе, как поступив на службу к полякам. Главною целью Гордона было составить свое счастье; у шведов же к этому было теперь мало возможности, так как им приходилось бороться с римским императором, королями датскими и польскими и царем русским, из которых даже каждый отдельно мог уже причинить им много хлопот. Однако, несмотря на то, что они не имели успеха в войне, дисциплина их войск, их уважение к каждому сословию, их любовь к справедливости, так как они каждого повышали по заслугам, всегда побуждали честного человека служить у них и терпеливо переносить все трудности этой службы. Но и у поляков иностранец мог скоро составить свое счастье, если только хорошо вел себя, так как хотя гордость польских генералов и не позволяла им оказывать должное уважение иностранцу, но зато последний пользовался им у остального дворянства и у людей хотя несколько образованных. Да и неестественно было бы ожидать, чтобы иностранец и туземец за одинаковые заслуги пользовались одинаковым уважением.

Видя, что поляки заключили тесную конфедерацию, набрали много иностранцев, именно 22 полка, и вследствие этого надеются вернуть все захваченное у них, и находясь в милости у одного из главных начальников армии, имевшего в то же время большое влияние на политические дела, Гордон мог ожидать быстрого повышения и улучшения своего положения. Поэтому он особенно старался [161] поддерживать о себе хорошее мнение. Не имея, наконец, препятствия в исповедуемой им религии и обладая знаниями языков, особенно латинского, и хорошим происхождением, он, казалось, стоял уже на дороге, ведущей к почестям у народа, у которого они достигались науками, дворянским происхождением и храбростью.

Гордон согласился занять место квартирмейстера и заявил об этом помощнику полководца, который приказал позвать его к себе до рассвета. Он велел выдать Гордону 100 талеров на экипировку, подал ему руку и отпустил его очень милостиво. Майор Пневский подарил ему, как обещал раньше, прекрасную лошадь, а ротмистр Дцялинский отдал ему седло, отнятое у него во время взятия его в плен, сказав, что возвратил бы ему и остальную его экипировку, если бы она находилась в его руках.

Дневник Гордона во время его второй польской службы от 1659 до 1661 года.

Во время перехода помощника полководца Любомирского из Люблина в Ресхову ²¹¹ рота постоянно находилась при нем; на ночь она останавливалась по деревням, причем Гордон квартировал обыкновенно вместе с лейтенантом Иваном Генрихом Гриксом и прапорщиком Иваном Кенеди; оба они были взяты в плен во время осады Торна польской армией и, по удалении последней из него, поступили на польскую службу. Из Ресховы поход продолжался в Ландсгут, где армия застала венгерских дворян, оставленных Рагоци у поляков в качестве заложников в уплате обещанной им суммы за то, что они спрятали его в безопасное место от татар. Эти дворяне находились в то время в оковах в наказание за то, что тайно наняли извозчика, который должен был их увезти. Извозчик был повешен, а они подверглись более строгому заключению; однако они и не думали жаловаться на свою тяжкую судьбу, что сами были виною лишения свободы, которой пользовались раньше.

Во вторник на масленице Гордон находился с некоторыми другими в Ресхове на пиру, на котором присутствовал и генерал. Гордон и многие другие пили венгерское вино, в то время как [162] остальные танцевали. Генерал уехал с семейством в Демброву ²¹², куда отправилась также и лейб-рота; местом ее стоянки были назначены предместья хорошенького городка Тарновы, принадлежащего князю Доминику ²¹³. Гордон был отправлен отсюда с капралом и 6-ю драгунами в либушское старостство, чтобы в качестве охранительной стражи оберегать находившиеся здесь деревни от проходивших войск. В подстаросте Месковском Гордон хвалит человека вежливого и любезного. В этой местности Гордон простоял ок. 6 и недель, часто выезжая на расстояние нескольких миль для удержания проходивших войск ²¹⁴ от вторжения в старостство, причем он каждый раз получал за это от 20 до 30 флоринов. Он купил себе хороший мундир, 2 лошади с экипажем и завел 2-х слуг. Пред его отъездом подстароста подарил ему, по приказанию своего начальства, 100 гульденов и турецкую лошадь, которая, несмотря на старость, была еще довольно красива. Благодаря своей вежливости и услужливости, Гордон подружился с многими соседними дворянами. Один немец Мильгаст, живший в качестве частного лица в старостстве, ясно дал понять ему, что он не прочь иметь его своим зятем, требуя, однако, чтобы Гордон оставил военную службу. Хотя Гордон и не совсем отклонил это предложение, однако не обещал ничего определенного. Прежде чем входить в какие-либо соглашения, он желал заработать столько, чтобы иметь возможность содержать жену.

Гордон получил приказ идти в Тарнову; здесь в Тухове (Тихове) и соседних деревнях стояла лейб-рота; сам же Гордон квартировал вместе с майором у благородной вдовы Блонской; на ней намеревался жениться майор, уговаривавший Гордона жениться на ее дочери. Однако Гордон не дал на это определенного ответа. [163]

Когда Гордон прибыл с ротой в Тарнову, помощник полководца уже выступил оттуда и перешел при Брацлаве Вислу. Рота пошла затем в Мелец, принадлежавший дворянину Мелецкому, один из предков которого некогда был главнокомандующим. Затем рота перешла выше Озека (Osiek) Вислу и расположилась в этом городе. Далее она прошла через Тарло (Тарлов), Солец и Яновцу. В последнем шведы держали сначала гарнизон, но, встретив более сопротивления, чем они ожидали, увели его отсюда, а городок разрушили. По другую сторону Вислы между холмами было расположено Казимирское старостство, принадлежавшее тогда помощнику полководца Любомирскому и опустошенное шведами. Здесь находилось складочное место всех товаров, шедших из Украйны и отправляемых отсюда водою в Данциг. Во время торжества по случаю свадьбы дворянина Ивана Коберского, одного из главнейших чиновников помощника полководца, с камер-фрейлиной супруги последнего друзья Гордона, Грекс и Кенеди, напились пьяными и вступили в драку с ротмистром гайдуков. На следующий день Гордон, по приказанию помощника полководца, посадил их под стражу с угрозой, что они во время следующего похода принуждены будут носить мушкеты.

Через два дня к Любомирскому приехал татарский посланник ²¹⁵, возвращавшийся из Варшавы; он был очень хорошо принят и щедро одарен Любомирским, после чего спустя 2 дня продолжал свое путешествие. Ему было поручено уверить польского короля и республику в добрых намерениях хана и потребовать уплаты, назначенной ему субсидии (Honorarium or Pension) с обещанием доставлять полякам против всякого врага, кроме Оттоманской Порты, такое количество войска, какое они только потребуют, с условием, чтобы хан был вовремя извещен. Король отпустил посланника с уверениями в дружбе с своей стороны и с обещанием удовлетворить требование хана относительно субсидии.

Около этого времени умер Богдан Хмельницкий; бывший его генеральный писарь, Иван Виговский ²¹⁶, был избран гетманом на то время, пока Юрий, сын прежнего гетмана, бывший еще очень молодым, достигнет совершеннолетия. Этот Виговский, родом [164] поляк ²¹⁷, был человек очень умный и знающий; во время восстания казаков он был важным лицом и главным советчиком гетмана Хмельницкого. Хотя сначала армия и избрала гетманом Юрия, младшего сына Хмельницкого, (так как старший Тимофей уже умер), но Юрий, вследствие своей молодости, передал гетманство Виговскому, что и было одобрено большинством казаков. Виговский отлично знал, что многие казаки завидуют ему, как поляку, и что он не удержит места долее, чем они этого пожелают; он знал также, что скоро произойдут новые волнения, и что русские особенно завидуют ему; вследствие всего этого он втайне уговорился с поляками получить от короля киевское воеводство и начальство над казаками. Это произошло в прошлом году, и теперь он послал на сейм в Варшаву уполномоченного по имени Нозальца ²¹⁸, требуя помощи для поддержания в Украйне польских интересов. Вследствие этого дивизия главного полководца получила приказ отправиться в поход. Генерал-майор Немериц, полковник Неман и несколько иностранных офицеров прибыли одновременно с депутатом из Варшавы. Депутат был отлично принят Любомирским в Яновце, одарен и затем отпущен. Гордон уговаривал Якова Бурнета из Лейеса, также хотевшего отправиться в Украйну, остаться, так как ему нездоровилось.

На варшавском сейме, на котором присутствовал и Любомирский, было решено усиленно продолжать войну против шведов в Пруссии и против остальных врагов и начеканить 4 миллиона медных шиллингов; 9 из них равнялись двум английским пенсам ²¹⁹.

Около этого времени в Яновцу прибыл доктор Давидсон в качестве врача помощника полководца; по его ходатайству Грекс и Кенеди были освобождены и заняли свои прежние места.

Рота получала обычное свое жалование, которое всегда исправно выплачивалось ей, находилась ли она при помощнике полководца [165] в городе, в походе, в пустынной местности или в лагере. Гордон получал всего 20 руб. в месяц, но потом жалование его было увеличено.

После того как войска около 3-х недель простояли в этой местности, Гордон и остальные офицеры получили от помощника полководца позволение отправиться в Владислав или Иновлослав и ожидать там дальнейших приказаний. Пройдя через Лович, она перешли реки Сан, Пильчу и Раву; несмотря на то, что эти местности были много раз опустошены, они имели здесь все в изобилии. В Ловиче, резиденции гнезенского архиепископа, они пробыли два дня. Отсюда они продолжали путь в Гембин и Гостинин, которые, как и Лович, лежат на реке Чеуре (Бзуре). Затем они прибыли в Ковале и далее в Иновлослав ²²⁰, где простояли 2 недели, после чего выступили с помощником полководца в Торн. Здесь они получили жалование, которое не выплачивалось им во время всего похода, начавшегося из Яновцы, так как они везде содержались бесплатно.

На военном совете в Торне майор Корф был приговорен к смерти и, несмотря на все ходатайства за него, казнен на базарной площади за то, что не исполнил приказания удалиться в Торн, в случае, если значительный отряд шведов направится к Кульму, где он был комендантом; хотя он и имел верное известие о том, что генерал-лейтенант Вюрц приближался к Кульму с 2—3 тысячами шведов, но он не только не удалился, но даже не позволил церковным служителям спрятать серебряные сосуды и ризы, а жителям их имущество. Несмотря на то, что город был достаточно крепок, а шведы имели при себе только полевые орудия, он без всякого сопротивления сдался на милость победителя, так что 400 драгун, 2 роты польских рейтар, все богатства церквей и жителей достались шведам. Виною всего этого была его страсть к пьянству до того сильная, что он никогда не был трезв ²²¹. [166]

Когда большая часть имперских войск и польской пехоты пришла в Торн, армия выступила в Грауденц ²²², куда она и прибыла в сентябре месяце в субботу. На другой день помощник полководца произвел рекогносцировку города и назначил имперским войскам посты в северной части против замка. Он приказал позвать к себе Гордона и спросил его: был ли он со времени взятия его в плен в городе и знает ли — какая сторона последнего самая слабая? Гордон отвечал, что он там часто бывал и что вал у одних из ворот южной стороны очень некрепок, ров же узок и неглубок. Генерал сказал на это, что теперь с этой стороны находится равелин или горнверк со рвом и частоколом. Гордон возразил, что так как вследствие этого было бы затруднительно поместить там значительное количество солдата, то лучше всего открыть траншеи против южных ворот, называемых обыкновенно кульмскими или торнскими. Это предложение было встречено всеобщим одобрением, и сейчас же было приступлено к работам. Знаменитый партизан Михалко попробовал отвести воду из небольшого ручья, проведенного в город с восточной стороны; но он был открыть со своими людьми и принужден был бежать, оставив лошадей.

Гордон получил приказ потребовать у дворян деревень Гцина, Грубна и др. съестные припасы и фураж для драгун. Он отправился в одну из деревень и велел созвать туда дворян из всех остальных деревень для переговоров насчет доставки съестных припасов. Все дворяне оказались налицо, кроме Ивана Требница, письменно извинявшегося своею крайнею бедностию. Гордон принял это во внимание, да вообще и относительно остальных дворян он обращал внимание на их положение, иногда бедственное, так как война уже почти 4 года свирепствовала в этой местности. Дворянам, предъявившим на то требование, он дал охранительную стражу, а сам остался в Гцине, старом замке с селом, принадлежавшем семейству Дцялинских. В течение 4-х дней он собрал 12 бочек пива и 500 больших хлебов, отосланных им водою в лагерь; после этого он и сам вернулся туда. Когда он прибыл, то Грауденц был уже взят прошлую ночь штурмом ²²³. [167] Вследствие бомбардирования почти весь город был превращен в пепел; часть жителей спаслась через реку на плотах и лодках; остальные без различия пола и возраста были отведены в лагерь, имущество их разграблено, а женщины обесчещены. Гарнизон заперся в замке. Вскоре он возмутился здесь и перешел к имперскому войску, так как комендант, полковник Пухар, не хотел ничего слышать о каком бы то ни было соглашении; он бежал с плац-майором в высокую круглую башню, отделенную от других строений замка; из нее по проложенным доскам можно было пройти на вершину его. Хотя имперцы заняли уже весь замок, но комендант все еще не хотел сдаваться. Гордон был послан генералом уговорить его. Встретив по пути имперского подполковника Берлипса, Гордон рассказал ему о своем поручении и попросил его постоять с своими людьми у ворот против башни, сам же приблизился к ней и позвал коменданта по имени. Последний, приотворив верхнюю дверь, спросил: чего желает Гордон, и сказал, что он его, кажется, уже встречал. Когда Гордон отвечал, что состоял на шведской службе и имеет честь знать коменданта, то последний отворил дверь немного больше; однако на убеждения Гордона сдаться отвечал, что желает лучше умереть, чем сдаться мошенникам-полякам (the Kuaves the Polls). Когда же Гордон указал на его слишком смелую речь, то он, не имея другого выхода, согласился, наконец, сдаться имперцам. Гордон поставил ему на вид, что ему нечего опасаться, так как польский генерал (Любомирский) вполне благородный человек, а имперцы составляют только вспомогательный войска и будут вынуждены выдать его полякам, если они того потребуют; но коменданта ни за что не хотел отступить от своего желания сдаться имперцам. Тогда Гордон позвал для этого подполковника Берлипса. После некоторых переговоров, комендант вышел, наконец, из башни к церкви. Между тем солдаты взломали его сундуки; Гордон выбрал из находившегося в них большого запаса книг 12—15 книг. Когда Гордон обо всем доложил генералу, тот посмеялся над тупостью этого человека и отослал его с остальными пленными шведами в Торн; большинство же из них уже поступило на польскую службу. Во время штурма были убиты капитан Стеварт и несколько офицеров и солдат, некоторые же были ранены. [168]

Генерал (Любомирский) отправился затем с армией в Монтауский Шпиц ²²⁴, а Гордон вернулся на свою квартиру в Гцин, где собрал новый запас пива и хлеба; отсюда он поехал к армии, стоявшей лагерем против Монтауского Шпица; здесь были уже заготовлены большие плоты и лодки, так как было решено штурмовать форт. Однако ночью шведы отступили в Мариенбург, не желая подвергнуть гарнизон, стоявший из 300 человек, опасностям штурма.

Польская армия перешла затем через реку Ногам на большой островок, разбила лагерь в полумили от Мариенбурга и навела мосты через Ногам и Вислу. Имперские же войска отправились на помощь к жителям Данцига, осаждавшим Гаупт ²²⁵, расположенный в том углу, где начинается один из рукавов Вислы, впадающей затем в морской залив. Гарнизон, состоявший из 1000 человек, находился под начальством генерал-майора Данкварта ²²⁶.

Еще раньше, в феврале, генерал-лейтенант Вюрц прибыл с 2000 шведов из Померании ²²⁷, занял Диршау и Кульм и тревожил отсюда поляков на их зимних квартирах; но он недолго продержался здесь. Узнав, что поляки делали большие приготовления для стеснения гарнизонов в Пруссии, генералиссимус герцог Адольф Иоанн отступил с генерал-лейтенантом Вюрцем и передал начальство графу Оксенштирну, фельдмаршалу Ф. Линде и другим ²²⁸; за это он получил строгий выговор от своего брата короля из Копенгагена; с тех пор ему ничто более не поручалось. Гордон опять отправился на указанный ему пост и прислал в лагерь новый запас съестных припасов. Когда же жители начали жаловаться и объявили, что ничего более не могут доставить, то Гордон донес об этом генералу и получил приказ оставить их в покое и вернуться. Впрочем он со своими слугами не только пользовался в этой местности вполне достаточным содержанием, но кроме того получал еще большие подарки, особенно из Гручева (Grutschow). [169]

Когда Гордон вернулся в армию, поляки уже довольно близко подошли с своими траншеями к форту с одного конца моста. Едва пробыл он в лагере 3 дня, как снова получил от генерала приказ вернуться для снабжения армии съестными припасами. По своем прибытии в Гцин, он узнал, что дворянин Конопацкий с некоторыми другими поймал нескольких солдат, бежавших из армии, и, отняв все, что у них было, отпустил их. Вследствие этого Гордон с 8 солдатами перешел через Вислу к домам этих дворян, но не застал никого из них. На своей последней квартире он, наконец, узнал, где находился Конопацкий. Гордон прибыл туда рано утром и вошел с 5 солдатами в комнату к дворянину, оставив остальных людей сторожить лошадей. Он был принята очень вежливо и сказал, что послан из армии для отыскания нескольких дезертиров; узнав же, что некоторые из них недавно попали в руки к Конопацкому, он явился потребовать их. Конопацкий сначала отрицал это и представился сильно разгневанным тем, что Гордон обратился к нему с подобным делом. Гордон сделал вид, что подозревает не его самого, а только его слуг, но при этом обнаружил, что ему известны все подробности того, что было сделано с упомянутыми дезертирами и потребовал возвращения всего отнятого у них. Менее чем в полчаса были принесены 3 мундира, немецкое седло, пара пистолетов и другие мелочи. Хотя это было далеко не все, тем не менее Гордон удовлетворился этим и уехал, опасаясь, чтобы дворянин не собрал своих слуг и не нанес ему оскорбления. Дворянин, у которого Гордон квартировал и который отсоветовал последнему заводить дело с Конопацким, чрезвычайно удивился, что Гордону удалось получить что-либо и уйти без ссоры.

Собрав нужные съестные припасы, Гордон вернулся в лагерь; здесь он узнал, что в его отсутствие были убиты лейтенант Адам Гордон и прапорщик Иван Кенеди, первый ядром, второй мушкетной пулей.

Когда съестные припасы прибыли в армию, Гордон отправился на большой хутор, находившийся под Неутейхом; этот город был назначен местом стоянки тому полку, в котором Гордон был квартирмейстером. (Этот полк состоял из 4-х рот драгун, большей частью дворян, и из 4-х рот shultises (?), служивших за поместья, данные им бесплатно). Однако на хуторе Гордон ничего не нашел кроме соломы; так как последняя оказалась плохо вымолоченной, то он приказал молотить ее в продолжение 3-х [170] дней и таким образом привез в лагерь несколько телег зернового хлеба, который пришелся там очень кстати. Вскоре Гордон был снова послан в Меве, где должен был получить от генерал-провиантмейстера Версбицкого 1600 пудов хлеба. Это поручение было им исполнено с выгодой для армии, но в то же время он не забывал и себя; от маркитантов он получил в подарок 14 червонцев за то, что позволил им вместо того, чтобы доставлять хлеб в лагерь, снабдить последний пивом и водкой; хлеб же велел отвезти водою под прикрытием нескольких денщиков. Сам Гордон вернулся в лагерь сухим путем.

Страсбург ²²⁹ и Штум находились в это время в осадном положении; так как окрестности их были уже давно совершенно опустошены, то оба города испытывали большой недостаток в съестных припасах, вследствие чего комендант Страсбурга, полковник Плетнер ²³⁰, просил разрешения послать кого-нибудь к генералиссимусу. Когда это было ему дозволено, то он отправил майора, квартировавшего у Гордона, в Эльбинген; майор вскоре вернулся с приказанием коменданту сдаться на капитуляцию, что и было исполнено вскоре после Рождества.

Когда пришло известие, что многие крестьяне, жившие на островке, бежали со скотом и имуществом по направлению к Эльбингену в местность, со всех сторон окруженную водой, то Гордон по собственному предложению был послан туда. Так как ему не дали солдата, то он взял с собой наскоро собранную толпу охотников. Вперед он послал 6 человек для рекогносцировки форта Клеменс-Фере, в котором находился шведский гарнизон, состоявший из 200—500 человек, и мимо которого ему приходилось пройти. Сам же в это время готовил плоты; последние не были еще готовы, как посланные 6 человек поспешно вернулись с известием, что более 100 мушкетер из форта Клеменс-Фере, перейдя реку Ногата, двигались по большой дороге, так что, если он не будет спешить, то они раньше его займут переправу. Тогда Гордон поспешил отступить, едва успев захватить свой обоз. Между обеими сторонами произошла перестрелка, не причинившая, однако, никакого вреда. Генерал остался очень доволен осторожностью Гордона.

Около этого времени Гордон получил из Шотландии письмо от отца. [171]

Майор Гордон, Стальная Рука, не переставал надеяться получить имущество и деньги после умершего лейтенанта Адама Гордона от подполковника Ратмана. Майор Гордон обещал нашему Гордону полторы доли (а schore et half) всего, что получить, с условием, чтоб он отправился с ротмистром Олифантом к подполковнику узнать, на каком основании он не выдает этих вещей, угрожая ему в случае отказа принудить его к этому законом. Подполковник был с ними до тех пор любезен, пока Гордон не изложил ему свое поручение и сказал, что ему нечего и думать унаследовать что-либо из того, что ему не принадлежите, прибавив, что, слава Богу, можно еще добиться справедливости против лиц, даже поважнее его. Когда ротмистр Олифант подтвердил то же самое, то подполковник вскочил и бросился к шпаге. Боясь подвергнуться опасности, оставаясь и палатке, Гордон выбежал из нее и вскочил на лошадь, после чего закричал подполковнику, что он может выходить теперь против него не только с саблей, а с каким угодно оружием. Успокоившись немного, подполковник подошел к входу палатки и просил Гордона извинить его, говоря, что он погорячился и не имел никакого злого умысла. Когда за подполковника вступился ротмистр, Гордон встал с лошади и вошел в палатку. Подполковник совершенно изменился и говорил, что не может ничего выдать, потому что покойный имел у себя для раздачи завербованным солдатам задатков казенные деньги, в которых не отдал отчета; кроме того, на него подано несколько жалоб за грабежи во время похода, которыми он, главным образом, и составил себе состояние. Подполковник утверждал, что так как рота принадлежит теперь ему, то он прежде всего должен отдать во всем отчет начальнику; кроме того он говорил, что заплатил за все издержки по погребению, так что, по справедливости, никто не имеет права что-либо требовать от него. Наконец, по настоятельным требованиям Гордона и одной вдовы, с которой покойный находился в связи, подполковник согласился выдать переводный вексель на 1200 талеров на имя купца Вильгельма Гордона в Кенигсберг. Гордон согласился, видя, что более ничего нельзя было добиться, и они расстались, по-видимому, друзьями. После этого наш Гордон, по просьбе майора Гордона, поехал в Кенигсберг, с трудом испросив себе разрешение на эту поездку от генерала. (Об этом путешествии Гордон рассказывает очень подробно). По прибытии в Кенигсберг Гордон не застал там упомянутого купца; зять же последнего сказал Гордону, что, несмотря на письменное [172] обязательство, тесть его едва ли выплатить эту сумму, так как покойный имел в Шотландии более близких родственников, которые, несомненно, потребуют себе наследство. После короткого спора Гордон пригрозил, что, если купец Вильгельм Гордон не удовлетворит его требования, то пусть опасается являться в Польшу, Однако и это не помогло. Оставив зятя купца, Гордон принялся за поиски Адама Гордона из Ардлоги (Ardlogy), который, по его соображениям, должен был находиться в Кенигсберге. Он нашел его в доме одного шотландца и провел у него два дня. Так как последний жил в Шотландии, то Патрик Гордон отдал ему (15-го октября старого стиля) письма для передачи своему отцу и друзьям и отправился затем в обратный путь. По пути он заехал к коменданту города Пиллау, подполковнику, которому, отправляясь в Кенигсберг, он привез письмо, и как не отклонялся, должен был остаться у него на свадебное торжество. Здесь все присутствовавшие удивлялись необыкновенной воздержности Гордона. После обеда, несмотря на нежелание, ему пришлось танцевать, так как его пригласила сама дочь подполковника, очень милая девушка. После нескольких танцев, подполковник и гости думали, что он теперь согласится что-нибудь выпить, но он был еще воздержнее, чем прежде. Ночь Гордон провел у капитана Патрика Гамильтона, а на другое утро, попрощавшись с подполковником, продолжал путь, и на следующую ночь достиг лагеря. Узнав, что генерал уже два раза спрашивал: не вернулся ли он, Гордон в полдень отправился к палатке генерала, у которого обедал французский посланник Ломбрес. После обеда генерал, узнав, что Гордон вернулся, приказал ему явиться на другое утро. Когда Гордон пришел, генерал сказал ему, что намеревается организовать новый драгунский полк и дать в нем Гордону роту, которую предполагает составить из шведов, взятых в плен в Меве. Затем Гордон получил приказ к коменданту Меве П. Бренскому, чтобы тот выдал ему тех из пленных шведов, которые пожелают поступить на службу в полякам. В то же время Гордон получил бумагу на свободный проезд в назначенный ему местом стоянки Старый Зандец, лежащий на венгерской границе.

На следующий день, 14-го ноября нового стиля, Гордон выступил, отдав перед тем майору Гордону его письменное обязательство. При Гордоне находились два дворянина, служившие товарищами, но провинившиеся и порученные ему, один драгун, один барабанщик-швед и пять слуг. [173]

(Прежде чем продолжать свое повествование, Гордон рассказывает следующее о польской войне в Пруссии).

В продолжении всего лета и осени поляки обнаружили чрезвычайную деятельность, несмотря на то, что рейтары фельдмаршала (помощника полководца Любомирского) выступили в поход позже пехоты, ожидая удовлетворенья своих требований относительно жалования. (Здесь подразумеваются только польские полки; иностранные же в упомянутое время уже находились на своих постах). Получив жалование, рейтары в октябре месяце начали осаду Мариенбурга; но здесь они были встречены довольно холодно, так как в них не было особой нужды. В Курляндии поляки взяли города Гольдин (Гольдинген), Либаву и Виндаву ²³¹. Здесь умер Коморовский, очень дельный полковник, поляк. Один партизан, известный под именем слепого сержанта, разбил между Гемелами (Gemelli) и Бауске во время нечаянного нападения генерал-майора Адергассе ²³²; сам генерал был взят в плен; из бывших при нем 400 человек спаслись только немногие. Между тем поляки ревностно продолжали осаду Мариенбурга ²³³, несмотря на то, что сначала почти не надеялись принудить его к сдаче, а еще менее покорить его (of forcingt to any surrender forr usse of taking it). Гаупт же, напротив, успешно осаждался имперскими и данцигскими войсками; когда последние приблизились с траншеями ко рву и сбили брустверы с батарей, построенных по обеим сторонам Вислы, так что никто из осажденных не смел более показываться на валу, то крепость сдалась, наконец, на капитуляцию 20-го декабря на обычных почетных условиях ²³⁴. Два дня спустя генерал-майор Данкварт выступил из крепости с 300 человек кавалерии и 450 человек пехоты и был сопровожден в Данциг. Жители Данцига, защищавшие с удивительным самопожертвованием и огромными издержками в продолжение всей войны, а также во время осады Гаупта, интересы своего государя и страны, отчеканили теперь медаль, на одной стороне которой была изображена осада Гаупта с надписью: Caussa Deo placuit, sed et [174] arma invantia caussam, а на другой было написано: Deo opt. max., auspice rege, conatibus fidelium civium coram aspirante etc.

Все это время французский посланник Ломбрес и имперский посланника барон д’Изола, которым уже очень надоели переговоры, всеми силами старались положить конец войне заключением договора. Между тем было очевидно, что польский король по мере возможности затянет переговоры. Немало времени было уже употреблено на назначение места, в котором должны были вестись переговоры; шведы настаивали на Браунсберге или Фрауенбурге, а имперцы на монастыре Оливе. Обе стороны сошлись, наконец, на последнем, и 2-го января переговоры начались.

13-го декабря в Данциг прибыли польские король и королева с французским посланником Ломбресом ²³⁵, который был обеими сторонами признан посредником. Еще в июне в Варшаву приезжал голландский чрезвычайный посланник, Иван ф. Гонард, предлагавши посредничество генеральных штатов, которое и было тогда принято польским королем и республикой. Теперь же, когда он прибыл в Данциг, его посредничество было отклонено шведской стороной, что было крайне неприятно генеральным штатам. Между тем переговоры шли успешно и скоро были счастливо закончены. В это время армии выступили из Мариенбурга и отправились на зимние квартиры.

(Гордон замечает затем, что, хотя ему и следовало бы рассказать теперь о войнах с поляками казаков, русских и татар, но он предпочитает сообщить о них в другом месте, теперь же будет продолжать рассказ только о своих личных приключениях).

Покинув лагерь, Гордон в тот же день перешел по мосту Вислу и остановился на островке между Диршау и Меве. На следующее утро он прибыл в Меве и передал коменданту данное ему приказание: затем обедал у Папроцкого, главного управляющего помощника полководца Любомирского. На другое утро Гордон отправился в замок и велел привести к себе знатнейших из пленных шведов. Спросив об их положении, он услышал жалобы на строгое с ними обращение и заметил, что они сами тому виной, так как с пленными поляками шведы обходятся еще строже, прибавив, что они ведь и не обращались к генералу с просьбою даровать им большую свободу. Затем Гордон объявил им, что он [175] послан генералом узнать об их положении и облегчить его, насколько позволят время и обстоятельства. Знатнейших пленных было семь: майор Элларт, генерал-провиантмейстер, ротмистр Медлентин два лейтенанта и два прапорщика. Гордон потребовал от них общее письменное обязательство, а от майора отдельное за себя и за остальных, которые они и обещали выдать. Затем отпустив всех их, кроме майора, он приказал приводить по одному всех пленных, бывших в количестве 130, и каждого спрашивал: не желает ли он поступить на польскую службу драгуном? Большинство изъявляло на это согласие. Майор, которому Гордон оказывал доверие, так как еще прежде знал его, служа у шведов, сам был склонен поступить на службу к полякам; он сказал Гордону, что большинство пленных имеет в Швеции жен, детей и состояние, так что, хотя они и поступят теперь на службу ради получения свободы, но при первой возможности снова перейдут к шведам; как только входил такой пленный, майор делал условный знак, и Гордон включал его в список тех, которых решил не принимать. Таким образом Гордон потерял 30 лучших людей, которые были потом освобождены и приняты самим майором, поступившим на службу к полякам. Позже Гордон от них самих узнал, что они охотнее поступили бы к нему и были очень удивлены, что он не принимал к себе лучших людей. На следующее утро Гордон выступил с 70 солдатами; между ними было 20 больных, которых везли на телегах; привал был сделан в деревне, недалеко от Вислы.

Еще до своего отъезда из Меве Гордон, по приказанию генерала и по упомянутому письменному обязательству офицеров, доставил пленным шведам большую свободу: они получили лучшие комнаты и позволение ходить не только по всему замку, но со стражей и по городу. Раньше же эти пленные сидели в подземных подвалах, откуда проникли в тот подвал, где хранилось вино генерала и в скором времени и выпили 2—3 оксгофта его. Когда это было замечено и найдена в погребе дыра, то пленные оправдывались только тем, что пили за здоровье генерала. Когда последнему было доложено об этом, то он разгневался и спросил: неужели пленные об нем не подумали? «Напротив,— отвечал слуга,— в том и состоит все их извинение, что они утверждают, будто бы пили за здоровье вашего превосходительства». — «В таком случае, на здоровье»,— сказал генерал и приказал прекратить это дело. [176]

Ночью Гордон спал мало и велел слугам ездить взад и в перед по улице, опасаясь, чтобы кто-нибудь из пленных не бежал, так как шведские гарнизоны были очень близко По прибытии Гордон обо всем доложил генералу, на другое утро он осмотрел своих солдат, разделил их на несколько шеренг и назначил одного из них вахмистром, другого фурьером, третьего капралом, а остальных флигельманами; затем, раздав им мушкеты и отдав нужные приказания, в образцовом, порядке двинулся дальше, прошел через Неуенбург, Швец и Груцко и остановился на два дня в небольшой деревушке, так как король отправлялся по этому пути в Данциг. Во время этого перехода умерло несколько бывших при Гордоне людей, большей частью женщин, от несоблюдения предписанной им диеты. Получив из Торна знамя и барабан, Гордон продолжал в полном порядке путь. От отряда, провожавшего шведов, взятых в плен в Гольдингене, он узнал о ходе дел в Курляндии, где шведам в эту осень пришлось плохо. Некоторые из солдата Гордона заболели, а один из слуг умер. Так как он умер тотчас по возвращении своем из Торна, где тогда свирепствовала чума, то это заставило Гордона подозревать, что чума появилась и между его людьми. Сам Гордон вскоре заболел, но по возможности старался скрыть свою болезнь, чтобы люди его не пали духом. Продолжая путь, Гордон оставил влево от себя Црин и остановился на ночь в деревне, лежащей в одной миле от него. Гордон всячески заботился поддержать здоровье своих людей и давал им пить хорошую воду, смешанную с териаком, так как болезнь в самом деле оказалась заразительной. Затем он приблизился к Позену, чтобы посоветоваться с одним евреем доктором, славившимся умением лечить эту болезнь. В Эцарневе Гордон так заболел, что едва мог сидеть за столом, но делал страшные усилия, чтобы никто не заметил этого, и все-таки поехал в Позен, передав начальство над ротой Вильгельму Гуильду и велел ему идти в Пиздри. На другое утро Гордону сделалось несколько лучше и к вечеру он приехал в Позен. Здесь он представился коменданту и получил квартиру в городе. На следующий день, в субботу, он отыскал в синагое еврея врача и получил от него указание, как следует лечиться от этой болезни. Гордон предложил ему за это 2 червонца, но он отказался их принять, так как имел обыкновение лечить бесплатно путешественников и солдат. Следуя совету еврея. Гордон велел пустить себе кровь и сейчас же почувствовал облегчение; купив затем за 10 талеров [177] предписанные евреем пилюли для себя и для солдат и все остальное и пообедав у двух важнейших шотландских купцов, Якова Фергузона и Роберта Фергугара, Гордон на второй вечер выехал из Позена. В одной миле от Пиздри он нагнал свою роту в деревне. В Пиздри он приказал пустить кровь 23 солдатам. Гордон хотел ночевать в городе, но магистрат просил его не делать этого, обещая подарок, именно сапоги для большей части солдат и другие вещи; получив их, Гордон остановился на ночь в деревне, расположенной в одной миле от Пиздри.

До сих пор Гордон получал мало денег, так как страна была большей частью совершенно опустошена; теперь же он, согласно польскому обычаю, взыскивал, сколько только мог, не подавая впрочем повода к жалобам; но ему отчасти препятствовало то, что генерал недавно разослал во все воеводства и округи строгие приказы задерживать и отсылать в армию всех людей, грабивших их земли. В этом отношении совершались большие злоупотребления; капитаны под предлогом, что их роты разрознены или соединены в одну, требовали по 3, по 4, а иногда и больше патентов на вербование солдат, ссылаясь на недостаток времени. С этими патентами они рассылали офицеров на пространстве от границ Померании и из Пруссии до самой Подгории и венгерских границ. Не было ни деревни, ни города, на который они не налагали бы контрибуции; вследствие этого немногие обогащались, а страна разорялась. Офицеры вели даже открытую торговлю: за доставление в армию навербованных отрядов они заставляли платить себе деньгами или, что было еще прибыльнее, получали новые патенты. Патентов они даже не предъявляли, а только с копиями рассылали своих фурьеров и квартирмейстеров. Получив из казны деньги на задатки завербованным солдатам, полковники, будучи даже сенаторами или знатными дворянами, выдавали из них капитанам очень мало и вследствие этого смотрели сквозь пальцы на их грабежи. Иностранные полковники делали то же самое частью по бедности, частью по скупости. Несмотря на многократные жалобы на это в сейме, судах и комиссиях, против этого не было почти ничего сделано кроме того, что были запрещены свободные переходы. Так как армия стояла в полном бездействии и раздавались постоянные жалобы на то, что она не пополнялась рекрутами, то и были разосланы упомянутые приказы. Сами дворяне старались по возможности принять меры для уничтожения этих злоупотребление, для чего и учредили комитеты. Узнав, что последние уже уничтожили некоторые из тех [178] рот рекрутов, которые или недостаточно храбро защищались, или были застигнуты врасплох, Гордон, чтобы избежать этой опасности, вступая в новый округ, каждый раз давал знать об этом комитетам, прилагая копию с своей бумаги на проезд, что уничтожало всякий предлог к насилию или воспрепятствованию прохода.

Дивизии Чарнецкого, недавно вернувшейся из Дании, были назначены квартиры в Великой Польше, так что было и бесполезно, и невозможно завладеть ими или быть им в тягость. Во время этого перехода Гордон не мог пользоваться выгодами, которые в другом случае были бы очень возможны. Кроме того он особенно старался соблюдать осторожность и не подавать повода к жалобам, так как это была его первая служба, и кроме того он шел недалеко от генерала, доброе мнение которого он старался поддержать. Гордон постоянно собирал точные сведения о том, что за города и деревни лежали по обеим сторонам его пути и пред ним, не принадлежали ли они знатным лицам военного сословия, или придворным, или вообще занимающим видные места, или находящимся в связях с генералом, и где находится место их жительства, здесь или по близости. Все такие места он проходил, останавливаясь только в принадлежавших королю или церкви. С последних он взыскивал контрибуцию, согласуясь с размером города или деревни; но и здесь он, по возможности, старался причинить меньше вреда. Если дворяне обращались с ним хорошо, то он вместо денег принимал от них съестные припасы; последние он часто требовал прежде всего, но иногда крестьяне для сбережения подвод вместо требуемого охотнее платили деньги. Если же он от высланных им людей узнавал, что некоторые совсем ничего не хотели давать или соглашались дать очень мало, то он устраивал так, что ночевал у них. Иногда случалось и так, что Гордону приходилось ждать на дороге, пока сделаны будут приготовления; но в этих случаях крестьяне обыкновенно скрывались с своим имуществом в домах дворян и духовенства, и Гордон получал только то, чего крестьяне не могли захватить с собой. Тогда ему приходилось содержать солдат своими собственными съестными припасами. Комиссары Гордона также заставляли население платить себе за труды.

Прибыв в Калиш, Гордон занялся здесь всем необходимым и продолжал путь, оставив Серадс влево от себя. Недалеко от этого города он перешел реку Барто и остановился в большой деревне, принадлежавшей одной вдове, очень, хорошо принявшей [179] его. Недалеко оттуда он был также отлично принят дворянином Козловским, привезенным Гордоном с собой из лагеря.

Когда на дальнейшем пути квартирмейстеры Гордона хотели взыскать контрибуцию с деревни, лежавшей налево от Велуна и принадлежавшей бабомостскому старосте, недавно прибывшему туда, последний велел им сказать, чтоб они убирались и предупредили своего капитана, чтоб он не оставался в деревне, в которой намеревался переночевать, так как она принадлежит его сестре, угрожая в противном случае выгнать его оттуда. Это известие было получено Гордоном прежде, чем солдаты его разошлись по указанным им квартирам; тогда он поместил всех их в дома, находившиеся около его квартиры; а с остальных домов потребовал известное количество съестных припасов, но получил всего понемногу, после чего его солдаты угнали у жителей несколько свиней. Через част, после этого прибыло верхом от 10 до 12 человек, потребовавших от имени бабомостского старосты видеть Гордона. Когда последний впустил к себе в комнату 3-х или 4-х из них, то они свысока заметили ему, что староста удивляется, как Гордон осмелился остановиться в деревне, принадлежавшей его сестре, и даже допустил некоторое насилие, тогда как ему не могу т быть неизвестны чин и заслуги старосты. Гордон спокойно отвечал, что ему необходимо было остановиться, так как он уже прошел 3 мили, а для воскресенья это совершенно довольно; остановиться же на прямой дороге, ведущей к месту его назначения, он не мог, так как солдаты его не везут с собой съестных припасов и, не получая жалования, содержатся на счет страны, что должно быть известно и старосте; затем он прибавил, что вполне естественно, если люди его отняли что-нибудь насильно, так как добровольно жители ничего не хотели им дать. Когда посланные продолжали настаивать на удалении Гордона, угрожая ему от имени своего господина, то Гордон коротко отвечал, что он не уйдет и ничего не боится, так как имеет начальника, который может защитить его, да и вообще он не принадлежит к тем людям, которых легко испугать. Если же, прибавил Гордон, ваш господин предпримет что-либо против меня, то всегда найдет меня наготове и убедится, что ему еще никогда не приходилось платиться за что-либо так дорого, как в этот раз. Перед уходом посланных он велел им передать их господину, что последнему не удастся напасть на него во время сна, как на капитана Робинзона, Последнего этот самый староста убил в прошлом году в [180] то время, как он, отстав от своей роты, сидел сонный в гостинице с своим братом, сделавшим было попытку защищаться. По удалении посланных, Гордон собрал всех солдат в 4-х домах и расставил стражу, но ему ничего не пришлось более слышать о старосте; благородная же вдова велела, вместо отнятых у солдат свиней, дать им другие съестные припасы.

На следующий день Гордон недалеко от Видавы подошел к реке, в которой вода сильно прибыла от дождя. Он переправился через нее в небольшой лодке, а верховые его лошади вплавь; остановившись в городе, роту он послал с обозом дальше к мельнице, где она с трудом перешла реку и ночью присоединилась к Гордону. На другое утро не будучи в состоянии скоро собрать всех солдат, Гордон пошел с частью их вперед и на дороге дождался остальных, которые, хотя и пьяные, наконец, все догнали его. Двое же из них были найдены 18-го декабря недалеко от Видавы мертвыми, что и было сообщено Гордону городским судьей и магистратом, предполагавшими, что они замерзли, так как на них не было найдено никаких знаков насилия. Гордон отвечал на их слова, что находит это вполне вероятным и просил похоронить их.

Затем Гордон направился к Каменску, месту жительства Форзицкого, начальника Кракова и первого светского сенатора государства, человека очень ворчливого, особенно относительно солдат; поэтому Гордон приказал своему квартирмейстеру быть как можно вежливее и ничего не требовать сверх того, что дадут. Город дал бочку пива, 50 хлебов и 2 галлона водки, и то без ведома своего начальника, который не позволил бы дать и этого. Гордон остановился с ротой в соседней деревне, владелец которой был сильно разгневан на упомянутого начальника, так как последний был причиной того, что он один был отягчен постоем. Ночь Гордон провел в одной миле от Прцедборса и 22-го декабря прошел через этот город, где обедал у Порембского, которым был очень любезно принят. За столом гости слушали вокальную и инструментальную музыку, которую Гордон слышал также у вышеупомянутого дворянина. Музыка за столом составляла почти необходимую принадлежность дворян известного типа. Вообще, обстановка в дворянских домах была очень хороша; хозяйки особенно заботились о разнообразии блюд. Против стола угол бывал обыкновенно увешен разного рода оружием, между тем как в кроватях, стульях, картинах часто бывал недостаток. Стол [181] обыкновенно бывал отлично сервирован. Хозяйка дома с дочерьми и родственницами обедали за одним столом с гостями и, по приказанию хозяина, развлекали их вокальной музыкой; слуги, пообедав, также начинали играть на разных инструментах. После обеда обыкновенно бывали танцы. Женщины при живости и любезности в то же время отличались скромностию. При приветствии женщину не только не целовали, но даже не подавали руки, а только кланялись на большем или меньшем расстоянии от нее, смотря по ее знатности.

Ночь Гордон провел в деревне, принадлежавшей майору Кромблевскому; на другой день он отправился дальше и следующую ночь провел в Малогосте. В среду, канун Рождества, он прибыл в Ендрзеево, где и провел праздник, ни в чем себе с ротой не отказывая. В субботу 27-го декабря он отправился дальше, велев своим квартирмейстерам взыскать контрибуцию и решив остановиться на ночь в деревне Михайлове, владелец которой дурно относился к солдатам. Когда Гордон проходил мимо его дома, то он стоял с 20 слугами у ворот и, холодно поклонившись, заметил Гордону, чтоб он был ночью настороже. Гордон отвечал, что ничего не боится и приказал солдатам потребовать съестных припасов. Вскоре к Гордону пришел дворянин Петр Крупка Преклавский, товарищ казацкой роты генерала (Любомирского), с предостережением не ночевать в этой деревне. Гордон указал на несправедливость его требования, так как рота прошла уже 3 мили и имеет право остановиться в деревне, лежащей на большой дороге. Дворянин, по-видимому, удовлетворился этим и уехал; однако скоро вернулся и как будто от себя передал Гордону, что владелец деревни настаивает на удалении роты, угрожая в противном случае изгнать ее силой. Гордон отвечал, что не удалится и затем отпустил его. Вскоре дворянин вернулся с 40 гайдуками, взятыми из замка Пинчевы и вооруженными огнестрельным оружием, саблями и бердышами; их сопровождало около 300 крестьян и от 20 до 30 слуг. Стража Гордона заметила их только тогда, когда они были уже на расстоянии ружейного выстрела. Гордон приготовился встретить их с 8 солдатами и, как только дворянин приблизился, направил на него заряженный пистолет, угрожая убить его, если кто-либо из гайдуков выстрелить. После некоторых переговоров Гордон обещал удалиться из деревни, как только получить проводника и соберет остальных солдат, окруженных в своих квартирах. Как только выпущенные солдаты приблизились сомкнутым строем с зажженными [182] фитилями, крестьяне в страхе разбежались, так что трудно было достать проводника. Получив последнего, Гордон сейчас же выступил из деревни, заметив товарищу Петру Крупке, что ему придется еще вспомнить сегодняшнее свое поведение, когда они приедут к общему своему генералу (Любомирскому). Затем рота отправилась в небольшую деревушку, находившуюся в одной миле оттуда, где и переночевала. На следующий день в воскресение она остановилась в большой деревне Крцицановице, а в понедельник пришла в предместье Вислица (Вислики), где Гордон дождался обоза, и переночевала затем в деревне, находившейся в одной миле оттуда. Далее Гордон прошел через Опатовтзу (Опатовиц), перешел Вислу и ночевал в городке Цобне. В Тарнове он закупил мушкеты, порох и свинец; в то время, как Гордон находился у своего друга Маргорета, к нему пришел камер-юнкер сендомирского воеводы и потребовал, чтобы он не останавливался в городе. Гордон по настоянию своего друга, наконец, согласился на это, получив в подарок 50 флоринов. На другой день он отправился влево от города Тухова и переночевал в деревне Потоцком, от которой ведет свое название фамилия Потоцких. Следующий раз он ночевал в деревне, принадлежавшей Либушскому старосте; здесь он приятно провел вечер у своего друга Мильгаста. Через несколько дней после этого Гордон прибыл в Зандец. Когда он предъявил подстаросте Просковскому приказ, назначавший ему эту местность для зимних квартир, то тот отвечал, что охотно поместил бы Гордона, если бы квартирами уже не завладели посланные от гусарской роты главного полководца Потоцкого; содержать же две роты на зимних квартирах невозможно; однако если Гордон заставит их удалиться, то он охотно поместит его роту. Гордон не знал, что делать; хотя эта местность и была ему назначена, но он ничего не мог предпринять против тех, которые имели приказ от главного полководца и уже завладели квартирами Поэтому он пошел обратно в Новый Зандец, где взял свидетельство в том, что он согласно с приказанием помощника полководца дошел до зимних квартир, назначенных ему в Старом Зандеце, но, найдя их уже занятыми уполномоченными лейб-гусарской роты главного полководца Потоцкого, принужден был содержать свою роту на счет страны до получения дальнейших приказаний от своего генерала. Затем он послал последнему письменное донесение о случившемся, помеченное: 1660 feria 5 post festum ss. trium regura. На другой день он пошел по правой стороне реки Дунаеца, впадающей в Вислу, и [183] остановился в 2-х милях от Сардеца. Отсюда он перешел в воскресенье Дунаец и направился к большой королевской деревне, в которой предполагал пробыть 2-3 дня, чтобы запастись оружием, порохом и свинцом из Кракова. Так как его рота находилась теперь в совершенном порядке и состояла, не считая офицеров и слуг, из 100 человек, то он решил в случае, если не захотят принять его в этой деревне, непременно настоять на своем, что ему и удалось. По настоятельной просьбе дворянина, Гордон обещал выступить из деревни на третий день, если солдат будут хорошо содержать.