ПАТРИК ГОРДОН
ДНЕВНИК
DIARY
Дневник Гордона как исторический источник.
Можно сказать, что до сих пор дневник Патрика Гордона сравнительно мало служил историческим источником. Это объясняется главным образом, как нам кажется, значительным объемом этого издания. Хотя в конце третьего тома и помещен алфавитный указатель, существенно облегчающий пользование дневником, тем не менее он не может считаться достаточным пособием для этой цели. Поэтому особое исследование о дневнике Гордона, как об историческом источнике для изучения политической истории и общественного быта России во второй половине XVII века, представляется не лишним. При этом, как и в биографии Гордона, мы воспользуемся только печатным изданием дневника.
XVII век очень богат записками как Русских людей, так и иностранцев, о современных им событиях, о состоянии Русского [140] государства и русского общества. Уже в XVI столетии сочинения Герберштейна, Джиовие, Флетчера и пр., благодаря особенно новости предмета, обратили на себя внимание всей западной Европы и читались с жадностью, как видно, между прочим, из большого числа изданий этих сочинений и из переводов их на разные языки. Число таковых сочинений становится еще больше в XVII столетии. Но почти все эти сочинения и объемом, и характером, и содержанием резко отличаются от дневника Гордона. Сочинения Петрея, Олеария, Мейерберга, Коллинса, Витсена, Невилля, Пери, Вебера, Страленберга, Фокеродта и пр., были литературными трудами, писанными для публики и заключавшими в себе, кроме путевых заметок, рассказы об истории России и описание ее общественного быта, нравов, обычаев, учреждений и пр. Гордон, напротив того, писал только для себя и не думал о приведении в систематический порядок и издание в свет своих наблюдений. Он только описывал свои похождения и отмечал краткие известия о разных современных событиях в том внешнем, случайном порядке, в котором представлялись ему впечатления обыденной жизни. Он вел свой дневник не для публики, и потому большей частью говорит в нем о делах, относящихся к нему самому. Но так как по своему положению он участвовал во многих важных событиях своего времени, так как он зорко следил за ходом дел, знал подробности многих фактов, лично его интересовавших, был в близких сношениях со многими историческими лицами, то дневник его, хотя и заключает в себе главным образом историю частной жизни Гордона, должен считаться первоклассным историческим источником его времени.
В этом отношении дневник Гордона можно сравнить с той частью известного сочинения о России секретаря австрийского посольства Корба, которая имеет форму дневника и в которой рассказываются ежедневные впечатления автора во время пребывания посольства Гвариента в России, или же с дневником голштинского камер-юнкера Беркгольца, который также с отчетливой подробностью, откровенностью и точностью записывал все, что случилось ему видеть и слышать в Петербурге и в Москве с 1721 по 1725 г.; но оба эти сочинения обнимают собой лишь самый краткий период и притом не доставляют возможности заглянуть глубоко в характер частной жизни в России, ограничиваясь главным образом сообщением данных о быте двора. Ни Корб, проведший в России [141] около года, ни Беркгольц не могли ознакомиться с Россией столь близко и подробно, как Гордон. Ни Корб, ни Беркгольц не участвовали столь непосредственно в самых важных событиях той эпохи. Они были лишь зрителями, наблюдателями в течение краткого времени своего пребывания в России, тогда как Гордон, в продолжение почти полувека, постоянно участвовал в делах, занимал важнейшие посты, был действующим лицом в царствование Алексея, Феодора и Петра.
Из русских источников разве только записки Желябужского могут быть отчасти сравниваемы с дневником Гордона. И Желябужский, как Гордон, поденно записывал современные события и обыденные впечатления, но при всем том записи его далеко уступают Гордонову дневнику, во-первых, тем, что он почти вовсе не предлагают данных о частной жизни и об общественном строе той эпохи; во-вторых, тем, что они хоть и простираются с 1682 по 1709 г., но кратки, поверхностны и наполнены более всего известиями о казнях государственных и уголовных преступников, о публичных торжествах и празднествах. В тех делах, о которых Желябужский пишет, он почти вовсе не участвовал. Подобно Корбу и Беркгольцу, он был более зрителем, чем действующим лицом. Гордон же, будучи не только очевидцем, но и участником событий, оставил памятник, который объемом и разнообразием содержания далеко превосходит все другие сочинения такого рода.
Не будучи литературным трудом, предлагающим в систематическом порядке более или менее полные очерки тогдашнего быта России, дневник Гордона, однако, заключает в себе богатый материал для изучения русской культуры в исходе XVII века. С другой стороны, поденные заметки Гордона, предлагающие, так сказать, с фотографической точностью множество подробностей о разных событиях, по своему значению сближаются иногда с архивным материалом и даже превосходя его точностью и беспристрастием; сообщенные же Гордоном тексты подлинных документов, счета и прочее, а также приложенные к изданию 112 писем его, уже прямо могут считаться архивным материалом.
Издание дневника.
Издателем дневника был доктор Мориц Поссельт, много лет занимавшийся изучением эпохи Петра Великого. Главными [142] результатами этих занятий были: сочинение об отношениях Лейбница к Петру, явившееся еще в сороковых годах, издание дневника Гордона и обширная биография Франца Лефорта.
После обнародования отрывков и извлечений из дневника Гордона 138 и после издания множества других важных источников истории XVIII века нельзя было не желать издания всего этого дневника. Управляющий Московским главным архивом министерства иностранных дел князь М. А. Оболенский хранил у себя часть перевода дневника Гордона на немецкий язык, составленного помощником Г. Ф. Миллера академиком Иоганном Штриттером. Другая часть Шриттерова перевода находилась в руках М. П. Погодина. Приступая к изданию дневника, князь Оболенский и г. Поссельт, которые в заглавии первого тома, явившегося в Москве в 1849 г., показаны оба издателями, решившись воспользоваться переводом, сделанным Штриттером. Рукописи Штриттера, находившиеся в руках Оболенского и Погодина, заключали в себе, однако, лишь перевод дневника до 1691 г., так что приходилось продолжать этот труд за период с 1691 по 1698 г. Впоследствии, однако, стало известно, что и остальная часть дневника (т. е. 1691-1698 гг.) была переведена Штриттером. И этот перевод сделался собственностью знаменитой коллекции Погодина 139.
Вообще должно сказать, что перевод Штриттера менее точен, чем перевод самого г. Поссельта или сделанный под его редакцией. Так, например, первый позволял себе разного рода сокращения и пропуски. Штриттер изменил некоторым образом всю редакцию дневника, ибо заставил Гордона говорить о себе в третьем лице. Но, начиная с 1692 г., всюду употребляется слово «я», а не «Гордон».
К сожалению, издатели не сочли нужным составить более подробное описание подлинной рукописи дневника. Заметки, сюда относящиеся (I, XVII и XVIII), крайне скудны. Устрялов замечает о подлиннике дневника следующее: «Дневник Гордона, весь писанный собственной рукою на английском языке, переплетен в 6 томов in quarto, всего 1227 страниц. В 1-м томе Гордон описывает все, что случилось с ним от рождения до 1659 г.; во 2-м – до 25-го июня 1667 г.; в 3-м – до 26-го августа 1678 г.; в 4-м – до 21-го [143] декабря 1689 г.; в 5-м – до 31-го декабря 1695 г., в 6-м – до 31-го декабря 1698 г. Не достает тетрадей с 26-го июня 1667 г. по 7-е января 1677 г. и с 27-го августа 1678 г. по 10-е января 1684 г.». Все эти тома сперва хранились в Московском архиве министерства иностранных дел, а затем были переданы в военное министерство 140. О списке дневника Гордона в 5-ти томах, находящемся в Эрмитаже, упоминает Аделунг 141.
Сначала издатели надеялись включить немецкий перевод дневника в два тома, но потом оказалась необходимость выпустить и третий том, в который вошли: окончание дневника (1696-1698 гг.), некоторое число писем Гордона к разным лицам и алфавитный указатель собственных имен. В 1849 г. явился первый том в Москве (LXVII и 671 стр.); в 1851 г. – второй том в Петербурге (XVIII и 735 стр.), и в 1852 г. – третий том, также в Петербурге (VI, 417 и 117 стр.). На втором и третьем томах г. Поссельт один показан издателем.
Издание дневника потребовало значительных расходов. В прошедшем столетии Миллер и Штриттер, желавшие приступить к изданию дневника Гордона, не могли этого исполнить по недостатку денежных средств. Г. Поссельт мог сделать это не иначе, как благодаря щедрости князя Оболенского и генерал-адъютанта (впоследствии графа) Берга (III, V).
В подлиннике дневника встречаются довольно часто пробелы; они объясняются, с одной стороны, утратою некоторых частей дневника, а с другой – тем обстоятельством, что Гордон должен был иногда прерывать ведение дневника. Самые большие пробелы, без сомнения – потерянные части дневника, следующие: от 25-го мая 1667 года до 8-го января 1677 года – без малого десять лет (I, 412-413). Гордон в это время находился в Малороссии. Далее весьма значительный пробел от 16-го августа 1678 года до 10-го января 1684 – пять с половиной лет. К этому времени, между прочим, относится пребывание Гордона в Киеве. Небольшие пробелы встречаются в 1678, 1684, 1685, 1688, 1690 годах. Достойно внимания, что большая часть мелких пробелов относится к 1686, 1687, 1689 годам, между тем как в другое время почти вовсе не встречается пробелов. Особенно должно сожалеть [144] о пробеле с 24-го сентября до 25-го ноября 1689 года, так как тут Гордон, без сомнения, сообщал о своих отношениях к Петру после государственного переворота 1689 года. Издатель уверен, что эта часть дневника по неизвестной причине была вырвана из подлинной рукописи (II, VIII).
Первые страницы дневника посвящены истории молодости Гордона до 1655 года. Но вполне аккуратно дневник был веден в течение 43-х лет с 1655 по 1698 год. Утрачен дневник за 16-17 лет; значит, остается за 26 лет. Гордон умер в конце 1699 года. Подлинник дневника, насколько он сохранился, прерывается на 31-м декабря 1698 года; но есть основание думать, что и в последние месяцы своей жизни Гордон продолжал его: по крайней мере, во все последние месяцы своей жизни он много занимался делами, а вместе с тем отдавал время и разным увеселениям.
В разных местах переводчики и издатели дневника считали нужным сделать более или менее значительные сокращения. Г. Поссельт изъявляет сожаление, что Штриттер и Миллер решились переводить дневник Гордона с некоторыми пропусками (II, V), однако, сам г. Поссельт не счел удобным восполнить этот недостаток. Во всяком случае, нельзя не пожалеть, что в издании не во всех местах, где были сделаны сокращения, упомянуто об этом. Местами, однако, такие упоминания о сокращениях сделаны: так в начале дневника (I, 7) сказано, что сокращена история странствования Гордона до 1655 года; г. Поссельт перевел целиком и эту часть и напечатал ее в конце третьего тома (III, 401-417). Другие сокращения относятся к разным приключениям Гордона в Польше в 1655 году (I, 22), к событиям после оставления Гордоном Кракова в 1656 году (I, 38), к некоторым подробностям ухаживания за Гордоном дочери какого-то поляка (I, 69) и пр. Не известно – Штриттер или г. Поссельт сделал сокращение весьма значительное, о котором упомянуто в т. I, 125; рассказ о поездке Гордона в Кенигсберг в 1659 году (I, 186) также совсем выпущен. Также сильно сокращен (как о том сказано в т. I, 669) рассказ о путешествии Гордона в Ригу в 1666 году (I, 378). В некоторых местах виден след сокращений, но об этом не только не упомянуто, но еще текст дневника перемешан с замечаниями издателей (как, например, I, 67, [145] 269), что уже совершенно не научно и затрудняет пользование дневником.
Перевод и издание дневника были сопряжены с большими затруднениями. Во многих местах текст был малопонятен. Имена лиц, о которых говорится в дневнике, иногда сильно искажены; иногда встречаются сокращения имен. Нужно было исправлять, догадываться (см. примечание в т. I, 7). Орфография Гордона весьма неправильна, произвольна и переменчива. Местами встречаются руссицизмы. Говоря о лицах, Гордон иногда называет только имя и отчество. Так, например, когда речь идет о Феодоре Никитиче, читатель должен догадываться, что это никто иной, как Стрешнев. Говоря о Голицыне, Гордон пишет «W. W.», т. е. Василий Васильевич; говоря о Шейне – «A. S.», т. е. Алексей Семенович; «the B» - значит боярин, «Woj» - воевода, «Dj» - дьяк, «H. M.» (вместо his Majesty) Его Величество. В некоторых случаях издатель для объяснения сокращений счел нужным в пространных приложениях тщательно исследовать этот вопрос. Так, например, в разных местах дневника говорится о «боярине», не называя этого лица по имени (the B» или «our B»). Г. Поссельт доказывает, что иногда тут идет речь о Василии Васильевиче Голицыне, иногда о Салтыкове, Шереметьеве, затем опять о Голицыне (II, 660-663). Часто говорится о «the Gr.», т. е. о Петре; «the Gr» значит или «the Great», или «the Gossudar» (II, 648-685). Сокращение «Р. Р.» допускает разные толкования, а именно «Patres», то есть католические священники, пребывавшие в Москве, или «Polls» (такое сокращение также встречается в некоторых местах дневника), то есть Поляки, польский посланник или польское посольство. Трудно объяснить, что значит: «Лефорт получил the sh. Reg.» (II, 730).
Кое-где в дневнике встречаются недоразумения. В т. II, 136 говорится, что Гордон в Лондоне видел комедию «rehearsal»; «rehearsal» значит «репетиция»; но гораздо вероятнее, что Гордон видел репетицию какой-то комедии, а не пьесу с таким заглавием. В т. II, 669, слово «seuntschik» объяснено «съемщик», вместо «сеунщик», «сеунч», гонец или курьер. В т. III, 13, после слова «Nepriadwa» неправильно прибавлено в скобках «Neprawda». Значительный промах заключается в смешении Черкесов, т. е. малороссийских казаков, Запорожцев, с Черкесами: по случаю осады Азова в 1696 году часто говорится о [146] «Tscherkessen» (см. например, III, 12). Довольно важна следующая ошибка, сделанная, очевидно, Штиттером при переводе, и, как кажется, не замеченная Поссельтом: в т. II, 293, говорится о рождении царевича Алексея 18-го февраля 1690 года в 4 часа по полуночи, о торжественной церемонии и о речи, произнесенной при этом случае Гордоном, а затем в т. II, 351, 9-го октября 1691 года повторяется рассказ о рождении царевича и о той же церемонии. По-видимому, место подлинника о рождении царевича было по какому-то случаю переведено два раза, и по недоразумению второй, несколько сокращенный перевод неправильно вставлен 9-го октября 1691 года.
Из приложений к изданию дневника некоторые заимствованы из бумаг самого Гордона, а другие – из разных других источников. В числе приложений к первому тому встречаем, между прочим, перевод некоторых глав из сочинения Котошихина (I, 560-609); трудно понять – с какой целью издатель счел это нужным. Там же помещены: разные деловые бумаги о различных родственниках Гордона, бывших в России в XVII и XVIII столетиях (I, 610, 634 и след.); бумаги, относящиеся к отправлению гордона в Англию в 1666 году; послание царя Алексея к Карлу II; наказ Гордону; счета о расходах при поездке; тут же встречаются некоторые данные о службе Гордона и проч. (I, 612). Ко второму тому приложен портрет Гордона и его второй супруг, план Чигиринской крепости и план Азова с объяснениями; к третьему тому 112 писем Гордона к разным лицам 142; все эти письма относятся к девяностым годам; из факсимиле письма Гордона к герцогу Гордону можно познакомиться с почерком руки Гордона и с его орфографией.
О том, где были найдены эти письма, издатель не говорит. Есть основание думать, что сохранилась одна из записных книг Гордона, в которые он вписывал отправляемые им письма целиком или в извлечении, и о которых говорится в издании дневника.
Настоящего комментария к тексту дневника г. Поссельт не приложил. Ту часть дневника, которая относится к пребыванию Гордона в Польше, издатель сопровождает чем-то вроде комментария, ограничиваясь объяснением некоторых фактов [147] шведско-польской войны по сочинениям Пуфендорфа и Коховского. Местами указывается на несогласие Гордонова рассказа с данными, сообщаемыми этими писателями, и на более или менее важные дополнения к этим сочинениям, заключающиеся в дневнике. В I-м томе дневника рассказываются иногда современные политические события более пространно в виде исторических очерков. Следовало бы в подобных случаях разъяснять, какими источниками пользовался Гордон; важнейшим источником, разумеется, были рассказы современников; многое же Гордон сам видел и слышал. Для других очерков он должен был собрать кое-какой письменный материал, как, например, для истории Украйны с 1660 по 1663 год. Тут труд Гордона имеет характер уже не дневника, а скорее исторических записок. Г. Поссельт только в одном случае говорит об источниках таких более связных рассказов: оказывается, что военные действия 1677 года (I, 433-448), изложены Гордоном по донесению чигиринского коменданта Трауерпихта; впрочем, оснований для такого указания г. Поссельт не сообщает.
Некоторые приложения и объяснения г. Поссельта имеют характер комментария (I, 663-671; II, 649-735; III, 359-400); но они случайны и, к сожалению, не богаты ссылками на исторический материал. Иногда сообщаются тут весьма любопытные и дотоле неизвестные данные, например, разные архивные сведения о Лефорте, письма и проч. (II, 695, 700; III, 490); иногда такие замечания имеют характер небольших монографий, например, исследование о времясчислении в России в XVII столетии (II, 649-860), об истории русского войска (II, 693 и след.), о Тульских заводах (III, 385) и проч. Большей же частью замечания представляют биографические данные.
Объем и характер дневника.
Не все части дневника Гордона, как уже сказано, имеют вид поденных заметок. Некоторые части заключают в себе обширные записки о разных предметах в виде исторических очерков. Так, например, молодость Гордона до 1655 г. (I, 1-6 и III, 401-416) рассказана в виде краткой автобиографии. До приезда Гордона в Россию дневник прерывается несколько раз [148] для помещения рассказов о политических событиях. Там говорится о причинах разрыва между Швецией и Польшей в пятидесятых годах (I, 7 и след.), сообщаются договорные статьи перемирия между обеими державами в 1655 году (стр. 15 и след.), говорится об условиях капитуляции Кракова (стр. 30). Затем следуют описания военных и политических событий от взятия Кракова до битвы при Варшаве (стр. 40-68) и весьма обширный очерк действий шведской армии с 1656 по 1659 год (I, 70-124). Отдельно от которого рассказываются затем (I, 125 и след.) похождения самого Гордона в продолжение этого трехлетия. Далее встречаем очерки военных действий в Пруссии (I, 187 и след.), отношений между северными державами с 1660 до 1661 года (I, 299-304), известия об Англичанах в России (I, 365 и след.), о событиях в Украйне 1661-1663 гг. и проч. Местами дневник содержит в себе извлечения из деловых бумаг или разных черновых записок, прошений, счетов, писанных самим Гордоном. Так, например, сообщается записка, составленная Гордоном для князя Голицына в 1684 году о восточном вопросе (II, 5-11) записка его же о его жалобах и просьбах в 1685 году (II, 85 и след.). В других местах встречаются разные деловые бумаги по управлению полком, списки воскам, солдатам и офицерам, амуниции и разным военным снарядам, счета полковой казны и проч. Иногда документы сообщены целиком, например, свидетельство о службе Гордона при оставлении шведского войска (I, 150), такое же свидетельство при оставлении польской службы (I, 127), письмо Гордона к Ковентри (I, 401), письмо Якова II к царям Ивану и Петру в 1686 году (II, 150-151), письмо герцога Гордона к князю Голицыну (II, 151), письмо Миддельтона к Гордону (II, 165), записка о походе 1689 года (II, 249-250) и проч.
Издание дневника Гордона делится на части и главы. Первая часть относится к эпохе до вступления в русскую службу (I, 1-281), вторая обнимает время от 1661 до 1684 года (II, 281 до конца); третья – от 1685 до 1692 года (II, 1-392), четвертая – от 1693 до 1695 года (II, 398-647), пятая – от 1696 до 1698 года (III). Разделение на главы в первом томе обуславливается отдельными событиями в жизни Гордона (например, путешествие в Москву, приезд в Москву и поступление на службу и т. п.); во втором же и третьем томах при разделении на главы господствует чисто [149] хронологический принцип, то есть несколько лет составляют содержание главы.
Объем и подробность дневника весьма различны в различное время. Вообще же поденные записи становятся чем дальше, тем подробнее. По крайней мере, в издании дневник особенно обширен в девяностых годах, но и тут годы резко отличаются друг от друга: 1695 год обнимает не менее 146 страниц, тогда как 1692 год помещен на 30 страницах. Последние части дневника, благодаря большей подробности, заключают в себе особенно богатый материал для истории частной жизни Гордона, для истории хозяйственного и общественного быта. Особенно подробен дневник во время Чигиринского похода, что объясняется важной ролью, которую Гордон играл в этом событии. Чрезвычайно много данных и за время Азовских походов, в особенности первого.
Гордон писал свой дневник не для потомства, но для себя, с целью дать себе отчет в своих действиях. Может быть, он таким образом желал собрать автобиографический материал, которым могли бы пользоваться его дети и внуки. В особенном приложении к дневнику он, впрочем, точнее определяет свои взгляды и намерения при ведении дневника. Вот эта заметка, сообщенная г. Поссельтом во введении к первому тому издания (I, VII): «Мне не безызвестно, – пишет Гордон, – что вообще считается делом трудным написать историю своей собственной жизни или представить рассказ о тех событиях, в которых участвовал сам автор. Таким же образом и художнику трудно написать свой собственный портрет. Так как я, однако, решился оставаться в пределах дневника, не подвергая какому-либо суждению события, не восхваляя и не порицая события моей жизни, так как я следую на этот счет правилу мудрого Катона, заметившего: nec te laudaris, nec te culpaveris ipse, я не думаю, чтоб это дело было особенно трудным. Оно тем менее представит затруднения, что я пишу не для публики и (на случай, что кто-либо захочет прочесть писанное мною) охотно предоставляю каждому судить по своему усмотрению о том, что происходило со мною. О государственных делах я упоминал лишь настолько, насколько дошло до моего сведения; о слухах я говорил как о слухах, о фактах – как о фактах. Некоторые военные события (о государственных делах, лежавших вне моей сферы, я говорю редко) я рассказал в связи; некоторые из них состоят в связи с моею жизнью; эти рассказы [150] не полны, так как для того недоставало архивного материала; зато я большей частью был свидетелем-очевидцем тех событий, о которых я писал. Одним словом, я не могу представить лучшего и более основательного повода к составлению этого труда, как именно мое собственное удовольствие. Одобрения других лиц я не ищу, зная очень хорошо, что недаром считается делом невозможным удовлетворить всех». Из этих слов видно, что Гордон не рассчитывал на многих читателей для своего труда, а также и то, что он не хранил его в тайне.
Гордон писал, как мы знаем, много и охотно. Переписка с разными лицами занимала его постоянно. Дома и во время путешествий и походов он постоянно вел корреспонденцию и продолжал свой дневник. Довольно сложные денежные и коммерческие операции требовали ежедневных заметок в дневнике, служившем также его приходорасходной книгой. Гордон, как мы видели, был отличным хозяином. Любя порядок во всех отношениях, он постоянно был занят содержанием в точности разных текущих счетов, которые имел с разными лицами. Громадное число писем, отправляемых и получаемых Гордоном, также требовало отчетливых заметок. Весьма часто в дневник вносилось извлечение из этих писем. Одним словом, дневник служил Гордону памятной книжкой во всех отношениях.
Можно удивляться тому, что Гордон, столь много странствовавший и столь часто хворавший серьезно, был в состоянии правильно и постоянно вести свой дневник. Нужно думать, что в дни болезней он записывал по памяти события нескольких дней. Так, например, в мае 1693 года он был сильно болен несколько дней сряду, но, тем не менее, дневник именно за эти дни не представляет никаких пробелов (II, 406). Также регулярно дневник продолжался во время осад и других опасных военных действий, требовавших сосредоточенного внимания Гордона. Как ни занят был Гордон во время осады Чигирина, он все-таки делал заметки о разных приключениях этих недель. Гордон во все это время был завален работой и несколько раз был ранен; на нем лежала самая тяжелая ответственность. Но как главнокомандующий в Чигирине, он, вероятно, считал своей обязанностью собирать разные данные о ходе работ, о всех частностях наступательных движений неприятеля, о числе брошенных в крепость ядер, об убитых, раненных. Если Гордону после осады [151] пришлось представлять правительству донесение об этом деле, то дневник его заключал в себе богатый материал для такого отчета.
Впрочем, заметно, что иногда Гордон вносил под известные числа дневника те или другие события гораздо позже того, как они произошли. Так 2-го февраля 1667 года умер Любомирский. Гордон в это время находился в Англии и готовился к возвращению в Россию. В дневнике его между 1-м и 4-м февраля среди разных фактов, относящихся к пребыванию его в Англии, записано о последовавшей 2-го февраля кончине Любомирского; очевидно, Гордон в тот день не мог знать об этом событии и поэтому не мог сделать заметки о нем в дневнике. Мы узнаем даже, когда именно Гордон узнал об этом: 12-го марта 1667 года, во время пребывания его в Гамбурге, в дневнике сказано: «Гордон узнал чрез письма и газеты о кончине Карла II и пр.» (II, 61, 79).
Те части дневника Гордона, которые действительно имеют форму поденной записки, заключают в себе почти исключительно факты без размышлений и суждений. Чувства Гордона, его субъективный взгляд, его личное отношение к описываемым событиям большей частью остаются тут на заднем плане. О душевном настроении, о внутренней жизни автора дневника говорится очень редко. К таким исключениям должно отнести молитвы, внесенные именно в дни рождения Гордона, и обыкновенно 31-го декабря, и далее заметки вроде следующих: 31-го марта 1692 года (в день рождения Гордона): «этот год был для меня весьма злосчастным» (в этом году умерли оба его зятя); или 10-го октября 1696 года: «годовщина кончины моей первой жены – дорогой, любимой». Таких заметок, впрочем, весьма мало. Даже в случаях опасных болезней или кончины того или другого из ближайших родственников Гордона в дневнике его не замечается проявлений душевного потрясения или волнения. Вообще дневник может быть назван скорее холодным протоколом внешних фактов, чем фотографическим изображением внутренней, нравственной и умственной жизни Гордона. [152]
Дневник как источник.
Дневник Гордона скорее похож на какую-либо газету, чем на историческое сочинение. Заключая в себе множество драгоценных данных для истории важнейших политических событий второй половины XVII века, он представляет, однако, для историка, желающего им пользоваться, то затруднение, что эти данные разбросаны на разных его страницах и требуют разработки, толкования. Впрочем, политические события – отдельные походы или осады, мятежи и т. п., относящиеся к известному времени, все-таки гораздо легче изучаются по дневнику Гордона, чем история общественного развития. Кто пожелает, например, воспользоваться дневником Гордона для разработки истории Чигиринских походов, тому достаточно при строго хронологическом порядке дневника обратиться к тем десяткам страниц первого тома, на которых можно ожидать все относящиеся к этому событию данные. Зато пользование дневником для разработки бытовой истории представляет значительное затруднение. Об общественном быте, о народной и частной экономии, о нравах и обычаях говорится в дневнике много и часто, но собирание и разработка тех намеков Гордона, которые могут служить материалом для культурной истории России во второй половине XVII века, составляет при значительном объеме всего источника громадный труд. Поэтому в нижеследующих очерках мы укажем на значение дневника Гордона как источника политической истории и истории общественного развития и несколько подробнее остановимся на этом последнем вопросе.
Шведско-польско-русская война 1655-1667 гг.
Гордон в течение нескольких лет участвовал в борьбе между Польшей, Швецией и Россией. Он был то в шведском, то в польском лагере и, наконец, перешел в русскую службу. В продолжение всего этого времени он старался составить себе точное понятие о политическом значении каждого, более важного, военного события. В особенности, пока он находился в польской и шведской службе, старался он собирать разные данные о дипломатических сношениях между главными державами. Иногда он воспроизводит [153] целиком содержание договоров. Так, например, он приводит все статьи капитуляции Кракова осенью 1655 г. (I, 30 и след.), договора между Швецией и Бранденбургским курфюрстом в июне 1656 г. (I, 56 и след.), капитуляции Варшавы также в июне 1656 г. (I, 62 и след.), некоторые прелиминарные статьи о мире между Швецией и Польшей в начале 1657 г. (I, 82), статьи договора между императором Леопольдом I и Польшей в мае 1657 г. (I, 99 и след.), договора между Бранденбургом и Польшей в Велау (Wehlau) в сентябре 1657 г., важного тем, что в силу этого договора отмечена была подчиненность Бранденбургского курфюрста, как владетеля герцогства Пруссии. Польскому королю (I, 112). Далее достойны внимания для военной истории списки шведским полкам, множество данных о разных мелких сражениях, о количестве бранденбургских войск и проч. Рассказ о знаменитой битые под Варшавой в конце июля 1656 г. краток (I, 66); о других военных действиях говорится гораздо подробнее.
Гордон сообщает некоторые подробности об осаде Риги русским войсками в 1656 г. (I, 73-75). Он говорит о неимоверной быстроте движения русского войска, при котором находился сам царь, замечая, что Шведский король узнал о приближении русских лишь тогда, когда уже были взяты Кокенгузен и другие крепости, и началась осада Риги. Самым важным эпизодом осады была вылазка рижского гарнизона, сделанная особенно в направлении на ту часть русского осадного корпуса, в которой командовал князь Яков Куденетович Черкасский. Потеря Русских была значительна. Гордон рассказывает о совещании, вследствие которого царь Алексей Михайлович решился снять осаду. Довольно важна следующая заметка (I, 75): «Все эти аргументы в пользу снятия осады царю и вельможам казались недостаточно вескими; они полагали, что иностранцы, находившиеся в русском войске, придумают какое-либо средство для занятия города. Однако было распространено мнение, что иностранцы как-то не хотели приступить к крайним мерам против Шведов. Между тем нашелся полковник, который вызвался высушить ров, окружавший город, посредством мельницы. Предложение его было принято. Полковника пригласили приступить к этому делу, но после того, как в продолжение пяти-шести дней множество народа измучилось при этой работе, нашли, путем геометрических выкладок, что вода в реке была выше воды во рве, и поэтому нужно было оставить эту работу». [154]
Вероятно, вся эта часть дневника писана Гордоном уже впоследствии, во время пребывания к России. Он мог, как полагает издатель дневника, узнать, например, о подробностях совещаний в военном совете (I. 75) от лиц, участвовавших в нем. Достойно внимания, что эпизод с полковником-иностранцем, изъявившим готовность высушить ров и этим принудить рижский гарнизон к сдаче, подтверждается рассказом другого современника, почти одновременно с Гордоном приехавшего в Россию, а именно Юрия Крижанича, который пишет об осаде Риги: «Немчин есть был он, кийся есть был обещан великому господарю Риги добыть, а за тем в Ригу сам ускочил». В другом месте главного сочинения Крижанича повторяется тот же рассказ, и сверх того прибавлено: «наряжем на то от Немцев, дабы царския силы отвергнул от мене обранных (т. е. укрепленных) градов». 143
На пути в Москву в 1661 г. Гордон видел громадные пушки, оставленные Русскими, отступавшими в 1656 г. от Риги в Кокенгузен (I, 286).
Дела малороссийские интересовали Гордона с самого начала его военной карьеры. В пятидесятых годах он еще не имел в виду, что ему придется провести несколько лет в Москве, но значение малороссийских смут и столкновения из-за Малороссии между Россией и Польшей не ускользнуло от его внимания. Он упоминает вкратце о дипломатических сношениях между Шведским королем и Богданом Хмельницким в 1655 г. (I, 34), о Збровском договоре (I. 44-46) и о начале войны между Россией и Польшей в 1654 г. Впоследствии, в 1678 г., на пути в Чигирин Гордон остановился на ночь в Конотопе и при этом случае сообщает в своем дневнике разные частности о Конотопской битве 1659 г., которую он, впрочем, по ошибке, относит к 1656 г. (I, 459). Далее встречаются у Гордона некоторые данные о Выговском и Юрие Хмельницком (I, 174-174). Особенно подробно рассказывает он военные события осени 1660 г. Тут он участвовал в рядах польского войска в борьбе с Русскими и был свидетелем весьма важных событий (I, 215 и след.), между прочим – катастрофы русского войска под начальством Шереметьева при Чуднове. При этом случае он подвергает критике образ действия [155] Русских, не умевших воспользоваться стратегическими выгодами своего положения. В этих военных событиях Гордон принимал самое деятельное участие. Любомирский давал ему разные, более или менее важные поручения; не раз находился он в крайней опасности. Описание всех этих событий составлено Гордоном как знатоком дела. Его рассказ о военных действиях гораздо подробнее, чем, например, у Коховского (Annalium Poloniae climacter etc.). В октябре, когда русское войско хотело спасти себя отступлением от Чуднова, и Поляки загородили ему дорогу, Гордон участвовал в движениях последних. Он узнал разные подробности об измене Цецуры, бывшей окончательным ударом для Шереметьева (I, 244). Далее он рассказывает о капитуляции Шереметьева и о том, как последний был принужден ехать в татарский лагерь, как Любомирский со слезами прощался с Шереметьевым, когда последнего, наконец, отправили в Крым (I, 252). Самому Гордону в это время приходилось сторожить не менее 2,000 казаков, взятых в плен Поляками. Он рассказывал, как Татары уводили в плен казаков целыми тысячами, и как между Поляками и Татарами происходили споры и пререкания из-за военнопленных (I, 248-256).
Это было последнее время пребывания Гордона в Польше. О Польше и Поляках он говорит несколько раз и в своем дневнике, и в письмах. Здесь и там приводятся характеристические черты польского житья-бытья (см., например, I, 165). Гордон рассказывает, например, о роскоши и о гостеприимстве польских панов, которые содержали оркестры для увеселения своих гостей и устраивали разные пиршества, иногда в то самое время нуждаясь в самом необходимых предметах, например, в постелях, стульях и пр. (I, 198). Иногда он хвалил Поляков (например, III, 142), но иногда довольно резко осуждает их гордость и чванство (III, 255). Достойны внимания разные замечания Гордона о Варшавском сейме весной 1661 г. (I, 268-271).
Еще до окончания войны между Польшей и Россией Гордон вступил в русскую службу. Но с тех пор почти вовсе не участвовал непосредственно в военных действиях до Андрусского мира. Тем не менее он зорко следил за ходом дел и переписывался постоянно с разными офицерами-иноземцами, сражавшимися в Польше на стороне России. Так, например, он был в состоянии сообщить разные данные о разбитии русского войска в октябре [156] 1661г. 144, под начальством князя Хованского и Ордына-Нащокина, которого Гордон при этом случае называет «великим государственным человеком» (I, 303). В особенном очерке Гордон излагает «события у казаков на Украйне с 1660 по 1663 год» (I, 325-332). Тут говорится о соперничестве между Брюховецким и Самком, об отношениях к ним русского правительства и разных военных действиях. Разные сведения о событиях в Польше и в Малороссии в 1663 и 1664 гг., очевидно, почерпнуты Гордоном из писем его приятелей, Друммонда и Дальеля (I, 332-341 passim). Наконец, нельзя не упомянуть о письме Гордона к князю Хованскому из Риги от 23-го июля 1666 г., в котором сообщены разные сведения о событиях в Польше в тоне и характере газетных известий (I, 622-623).
Западная Европа.
Выше было сказано, с каким вниманием Гордон следил за событиями в западной Европе. Хотя он и жил в России, но некоторым образом участвовал в этих событиях, будучи горячим сторонником Стюартов и состоя в самой тесной связи с некоторыми из важнейших английских роялистов. Поэтому дневник Гордона может служить довольно важным источником для изучения истории английских смут в XVII столетии. Едва ли в каком-либо другом источнике найдется столько данных об английских и шотландских эмигрантах, к которым принадлежал сам Гордон. Так, например, едва ли где еще есть известие о намерении английских роялистов, находившихся в Польше, убить английского посланника Бредшоу, возвращавшегося из России в 1658 г. 145.
Об этом дипломате Гордон замечает, что он не был принят в России (I, 154). О пребывании английского посланника Керлейля в России в 1664 г. в дневнике Гордона заключаются лишь краткие и не важные сведения (I, 334-346). Зато об отправлении самого Гордона в Англию в качестве дипломатического агента и о пребывании его там рассказано весьма подробно. После [157] вступления на престол Якова II Гордон с большим вниманием следил за его политикой, которую в качестве отчаянного роялиста и католика одобрял вполне. О заговоре Монмоута, побочного сына Карла II, против Якова II Гордон получил во время своего пребывания в Киеве разные известия. Так, между прочим, он записал в свой дневник разные стихи на латинском языке, сочиненные в Англии по поводу этот события, а также надгробные надписи, сочиненные для казненных Монмоута и Арджиля (II, 108). В биографии Гордона мы уже говорили о значении его дневника для истории Якова II во время пребывания Гордона в Англии и Шотландии в 1686 г. Тут Гордон прямо вводит нас в круг самых заклятых сторонников короля Вильгельма III. Гордон, как мы знаем, уже в 1686 г. признал положение Якова II довольно опасным. Он знал подробно о положении партий в Англии и не раз, как мы видели, беседовал с князем Василием Васильевичем Голицыным об английских делах. Недаром французско-польский дипломатический агент Невиль, бывший в России в 1689 г. и также толковавший с Голицыным был особенно хорошо знаком с английскими политическими событиями 146. Мы знаем, что Голицын своим знанием английских дел был обязан главным образом Гордону, получавшему из Англии и Шотландии множество писем с изложением всех тамошних обстоятельств и сообщавшему такие известия русскому правительству.
Разумеется, заметки Гордонова дневника о ходе революции 1688 года едва ли прибавят что-либо нового к тому, что уже известно об этом событии, но из дневника, а еще более из писем Гордона (в приложениях к третьему тому) видно, в какой мере была распространена партия роялистов во всей Европе, и в какой степени приверженцы сверженного с престола Якова II считали вероятным, что ненавистный им Вильгельм недолго усидит на престоле. Кроме того, Гордон сообщает разные сведения о составе английского войска, об английском бюджете, о прениях в парламенте, об отношениях Англии к Франции и к Голландии. О разных военных событиях в борьбе между Англией и Францией упоминается неоднократно (см., например, II, 311, 313, 389 и пр.).
О других государствах говорится у Гордона лишь в виде [158] исключения. Так, например, сообщены in extenso условия, в силу которых герцог Брауншвейг-Ганноверский был удостоен курфирсткого звания (II, 396). Очевидно, некоторые заметки, относящиеся к событиям в Испании (II, 52), Португалии (II, 498) и пр. были заимствованы Гордоном из газет, преимущественно голландских, о которых в дневнике говорится довольно часто.
Восточный вопрос.
Кратки и ничтожны разные заметки Гордона об отношениях Германской империи и Польши к Оттоманской Порте, о разных событиях войны между Австрией и Турцией в 1688 и следующих годах. Подробнее говорится о столкновениях между Польшей, Турками и Татарами. Во время своего пребывания в Киеве до 1686 года Гордон весьма часто имел случай получать самые подробные известия, например, о вторжениях Татар в пределы Польши, об опустошении ими того или другого польского города, о борьбе политически партий в Польше и т. п. даже Россия содержала агентов, отправляемых в Польшу за такими известиями. О таком агенте Суслове и собранных им сведениях Гордон пишет (II, 52, 53, 96, 101, 111, 112); далее говорится о каком-то купце, чрез которого в России узнавали о происходивших на западе событиях (II, 89, 94, 95, 105, 107, 111). Местная власть в Киеве была обязана тотчас же по получении таковых известий сообщать обо всем в Москву (II, 53, 72, 81 и пр.). Многие из этих данных пригодились бы при изучении истории Польши в ту эпоху.
Долго жил Гордон в Малороссии; но, к сожалению, только часть дневника, веденного им в это время, сохранилась, а именно та, которая относится к периоду с 1684 по 1686 год. Особенно в это время Гордон должен был интересоваться движениями Татар, предприятиями, нападениями на польские и русские владения. Собрать из дневника все сюда относящиеся данные было бы достойной монографической задачей. Тут встречается довольно полная статистика случаев насилия и грабежа со стороны Татар. Впрочем, уже и ранее того говорится об этом предмете. В начале 1662 года Гордон сообщает подробно о появлении Татр у Севска и Карачева и об уводе ими в плен значительного числа жителей (I, 305). В 1684 году рассказано о сожжении города Умани, бывшего тогда под властью Польши (II, 30, 34), о [159] появлении Татар целыми сотнями в окрестностях Киева (II, 46). Довольно подробно рассказано о сожжении города Немирова и об уводе в плен всех жителей (II, 66, 67, 68, 71, 72). В продолжение 1685 года неоднократно говорится о других подобных же случаях (II, 82, 89, 103, 104 и пр.). Недаром именно в то время русское правительство мечтало о войне с Татарами. К этому времени относится составление Гордоном записки о такой войне для князя Голицына (II, 8-11), и решение правительства не отправлять более посланников в Крым (II, 59).
Главное значение, которое имеет дневник Гордона как источник для истории политических событий, относится к тем важным военным событиям в сфере восточного вопроса, в которых участвовал сам Гордон. Мы поэтому укажем вкратце на дневник Гордона, как на исторический материал для истории Чигиринских, Крымских и Азовских походов.
При разборе этого вопроса нельзя не заметить, что дневник Гордона чем дальше, тем больше становится в некотором отношении односторонним. В то время, когда Гордон следил за событиями польско-шведско-русской войны, он не ограничивался сообщением фактов военной истории и часто говорит весьма подробно о дипломатических переговорах и трактатах и пр. Впоследствии, во время своего участия в войнах с Татарами и с Турками, он почти вовсе не говорит о политике и сосредоточивает все свое внимание на одних военных событиях, которые зато рассказываются очень подробно. Так частью – вследствие пробелов в дневнике – мы узнаем из этого источника лишь немногое о причинах столкновений России с Крымским ханом и с Оттоманской Портой; зато для военной истории этих походов едва ли какой-нибудь источник равняется дневнику Гордона подробностью и основательностью данных. Поэтому-то на эту часть дневника Устрялов обращал особенное внимание при изображении Крымских и Азовских походов.
Чигирин 1677 и 1678 гг.
О казацких смутах, имевших следствием разрыв между Турцией и Россией и осаду Чигирина, в дневнике Гордона говорится весьма мало. Дневника недостает с 1667 по начало 1677 года. В это время Гордон находился в Малороссии, жил большей [160] частью в Севске, и, без сомнения, в потерянной части дневника повествовалось более или менее подробно о гетманстве Брюховецкого, о действиях Дорошенко, о Многогрешном и об участии в малороссийских смутах Турок и Татар. Даже о важнейшем событии, о переходе Дорошенко на сторону России, повлекшем за собою Чигиринскую войну, не упоминается в дневнике в начале 1677 года.
Достойно внимания следующее обстоятельство: Гордон в начале 1677 года находился в Москве. Около этого же времени там был и Дорошенко, имевший аудиенцию у царя Феодора 28-го марта 147. Об этой аудиенции Гордон упоминает весьма кратко (I, 416). Затем о Дорошенко более не говорится.
О первом Чигиринском походе говорится весьма подробно (I, 422, 460). Гордон рассказывает, что русское правительство занималось в то время каким-то денежным проектом. Намеревались выпустить монеты наподобие польских. Сообщая об этом, Гордон замечает, что он считал такую меру неприличной и невозможной (I, 421). Затем следуют многие частности о маршруте той части войска, при которой находился Гордон, и о разных движениях русского войска вообще. Как мы видели, Гордон в это время играл в русском войске довольно важную роль. Полководцы руководствовались его указаниями и советами. Наконец, он рассказывает довольно подробно об осаде крепости по донесению Трауерпихта и по дневнику полковника фон Фрогтена (I, 434-446). Число убитых и раненых показано подробно (I, 446); далее говорится о размерах крепости и города и сообщается список турецких офицеров (I, 448). Достойно внимания замечание Гордона, что казаки чрезвычайно неблагоприятно отзывались о духе русского войска, не отличавшегося мужеством (I, 446).
Гораздо самостоятельнее и богаче содержанием рассказ Гордона о втором Чигиринском походе (I, 464-552). Ни о каком предмете, исключая первого Азовского похода, во всем дневнике не повествуется столь обстоятельно, как об этом событии, в котором Гордон играл главную роль. К этому рассказу приложен весьма тщательно составленный план Чигиринской крепости. Ежедневно выписывались Гордоном все военные обстоятельства осады. Так, например, он ежедневно отмечает о числе ядер и бомб, [161] брошенных Турками в крепость, и о числе убитых и раненых в крепости. Подробно говорится о числе находившихся в Чигирине войск, о количестве бывших там военных припасов (I, 477 и 480), о манифесте Юрия Хмельницкого, брошенном в крепость (I, 495-496). На некоторые подробности истории этой второй осады Чигирина мы указывали уже в первой части нашего труда. Мы видели, что и до смерти Ржевского, Чигиринского коменданта, Гордон был душою всех мер, принятых для обороны крепости. после кончины Ржевского он сделался главнокомандующим. Он последним оставил Чигирин, когда оказалось невозможным держаться далее в крепости. Его рассказ л последних фазисах осады, о катастрофе Чигирина в высшей степени привлекателен и незаменим никаким другим источником. Нельзя не удивляться тому, что в разных сочинениях, например, в истории Турции Гаммера-Пургшталля, в Истории России Соловьева, при этом случае ни слова не сказано о Гордоне.
История осады Чигирина в 1678 году в дневнике Гордона обнимает 80 страниц. Затем еще следует довольно подробное изложение действий русского войска под начальством Ромодановского, не успевшего принять мер, необходимых для спасения крепости, Гордон указывает на ошибки, сделанные Ромодановским (I, 551). Наконец, рассказывается история отступления русского войска к Днепру и пр.
Крымские походы 1687 и 1689 гг.
Известия об участии малороссийского войска в Крымских походах и падении гетмана Самойловича во время первого похода дают дневнику Гордона значение источника и для истории этих событий.
Будучи в Малороссии и до этих походов, хорошо знакомый с бытом казаков и находясь в весьма близких сношениях с самим гетманом, Гордон был в состоянии сообщить разные данные о значении этой личности и о расположении казацкого войска. В дневнике 1684 года рассказаны разные случаи смут в Малороссии. Как известно из других источников, гетман Самойлович был надежным сторонником России; в этом отношении важно замечание Гордона 3-го июня 1684 года, что гетман в это время считался правительством «единственным оракулом и был душою решений России» (II, 29). К нему были отправлены для [162] совещаний о восточном вопросе сначала Семен Алмазов (II, 79), а затем в ноябре 1684 года Украинцев (II, 45). О результате совещаний между Украинцевым и Самойловичем мы знаем из архивных известий, сообщенных г. Соловьевым в XIV-м томе его Истории России (стр. 21-25). Гордон, сообщивший по случаю отправления Семена Алмазова к Самойловичу, что гетман высказался в пользу сохранения мира, не говорит вовсе о результатах совещаний гетмана с Украйнцевым. Зато он и в другом месте замечает, что гетман все еще «считается оракулом» (II, 31). Может быть, он был недоволен тем, что мнение Самойловича в отношении к вопросу о разрыве с Турками и Татарами имело в глазах правительства больший вес, нежели его собственное. Мы знаем из записки Гордона, составленной в начале 1684 года, что он проповедовал войну. Самойлович, напротив того, постоянно говорил в пользу сохранения мира. Правительство медлило с разрывом с Татарами еще два-три года после того, как Гордон и Самойлович были спрошены о их мнении. Значит, правительство руководствовалось соображениями гетмана.
Известно, в какой мере казацкое войско было шатко, ненадежно, готово изменить России. В этом отношении любопытны некоторые данные в дневнике Гордона. Он рассказывает о разных польских эмиссарах, которые являлись в Малороссию с целью склонить казаков к службе Польского короля, о польских деньгах, игравших некоторую роль в этих смутах, и о том, что казаки не желали победы России над Крымом. Весьма подробно говорится о настроении умов в Малороссии в начале похода 1687 года и обо опасениях казаков, что успехи России в войне с Татарами будут иметь следствием ограничение казацких привилегий (II, 177 и след.) Тут прямо сказано, что гетман сам разделял такие мысли с «умнейшими» из казаков. Далее замечено, что казаки и Татары находились в равном положении, что между ними существовала некоторая солидарность интересов, и что поэтому они всегда были склонны к прямым сношениям между собою. Татары и казаки, говорит Гордон, прямо рассчитывали друг на друга в случае опасности. Правительство знало обо всем этом и потому окружало гетмана лазутчиками. Самойлович, в свою очередь, подозревая такой надзор, действовал как нельзя более осторожно, но иногда высказывал свое мнение откровенно и, например, не скрывал своего неудовольствия по случаю заключения договора между [163] Польшей и Россией и проч. О положении Самойловича, его отношениях к русскому правительству, авторитете, которым он пользовался у казаков, ненависти к нему народа из-за разных финансовых мер, сребролюбии и властолюбии его и проч. Гордон сообщает самые важные данные (II, 179-181). На этот раз он в виде исключения решился подробнее сказать о характере политических действий самого Самойловича. Все эти данные должны быть приняты в соображение при изучении истории похода 1687 года вообще и истории катастрофы гетмана Самойловича в особенности.
Для истории похода в тесном смысле, то есть в отношении к топографии, хронологии и т. п., дневник Гордона может считаться главным источником. Довольно подробный рассказ у Невилля (Relation curieuse) менее важен, потому что этот французско-польский дипломат писал лишь по рассказам других лиц, главным образом, как кажется, по рассказу пристава Спафария, не участвовавшего, сколько нам известно, в походе. С самим Голицыным, с которым Невилль беседовал о разных предметах, он едва ли говорил о событии, имевшем столь прискорбное значение в жизни князя. Рассказом Гордона о маршруте воспользовался особенно Устрялов в первом томе своего сочинения о Петре Великом. Рассказ гордона о падении Самойловича воспроизведен Соловьевым в XIV-м томе Истории России. Что касается страданий, болезней и смертности в русском войске, то рассказ Лефорта в письме к брату (Posselt, Lefort, I, 371 и след.) превосходит дневник Гордона богатством данных и живостью выражений. Зато у Гордона встречается множество известий о неумении военного совета вести дело, о числе солдат, выбывших из строя, о наградах и т. д. (II, 161-201).
Гордон говорит о слухе, что зажжение степной травы, имевшее столь гибельные последствия для русского войска, было сделано по распоряжению Самойловича. Он, однако, нигде не высказывает, что действительно считает гетмана виновником этой меры. Напротив того, Лефорт не сомневался в этом. По мнению Устрялова, обвинение Самойловича в измене было явной клеветой: его мнимое участие в степных пожарах – полагает Устрялов – ничем не доказано.
О действиях Татар с 1687 до 1689 год Гордон сообщает разные данные, заключающиеся почти исключительно в рассказах о нападениях Татар на тот или другой город и об уводе в [164] плен множества народу (II, 207, 214, 227, 236 и проч.) Такие случаи, как мы знаем из дневника Гордона, повторялись и после второго Крымского похода (II, 269, 306, 307, 336 и проч.).
О походе 1689 года Гордон говорит (II, 227-265) менее подробно, чем о первом. Его рассказы об этих событиях, впрочем, встречаются не только в дневнике, но и в других источниках. О походе 1689 года Гордон рассказывает довольно подробно в письме к графу Эрроллю 148. Далее разные данные об этих событиях, между прочим, и весьма наглядное изображение распорядка русского войска во время похода, встречаются в дневнике Корба, имевшего случай беседовать с гордоном об этом предмете.
Гордон, принимавший непосредственное участие в приготовлениях к походу, рассказывает, между прочим, о постройке крепости Богородица, о совещаниях в Москве до похода, об отправлении Шакловитого к гетману Мазепе для совещаний о предстоящей походе и о результатах этой поездки и пр. События самого похода изложены весьма кратко, но некоторые топографические данные, сообщаемые Гордоном, опять-таки незаменимы никаким другим источником. К сожалению, Гордон вовсе не говорит о переговорах между Голицыным с ханом у Перекопа и не сообщает данных о числе солдат, выбывших из строя. В этом отношении в письме Лефорта (Posselt, Lefort, I, 399) встречаются весьма любопытные сведения.
Не особенно важны разные известия Гордона о Татарах, относящиеся к эпохе между Крымскими и Азовскими походами. Они разбросаны в разных местах дневника (например, II, 302, 346, 367, 398, 400 и проч.).
Азовские походы 1694, 1696, 1697 гг.
В ряду источников об этих походах дневнику Гордона принадлежит первое место. В донесениях австрийского дипломатического агента Плейера, также участвовавшего в первом Азовском походе, заключаются многие важные дополнения к данным, [165] сообщаемых Гордоном 149. В письмах Лефорта, сообщенных Поссельтом, также есть любопытные сведения, но не один их этих источников не может быть сравним с дневником Гордона относительно подробности и полноты топографических данных.
В особенности история первого похода рассказана весьма подробно. Даже Чигиринскому делу 1678 года не посвящено в дневнике Гордона столько места, как истории похода 1695 года. Рассказ этот обнимает более ста страниц. История второго Азовского похода рассказана несравненно короче.
Весьма много частностей в дневнике Гордона сообщается о приготовлениях к первому походу и совещаниях по этому поводу между Петром и важнейшими начальниками. Мы уже видели выше, в какой мере Гордон пользовался тогда доверием Петра. Весьма подробно описан у Гордона маршрут того отряда войска, которым он командовал. Далее сообщены разные статистические данные о числе войск, об амуниции и проч. Весьма любопытны беседы Гордона с казаками на пути в Азов. Из них видно, что и при этом случае казацкий элемент оказался ненадежным, шатким, своевольным. Что касается военных событий под Азовом, то местами суждения Гордона об ошибках, сделанных другими генералами, а именно Лефортом, оказываются не беспристрастными. На такие недостатки повествования Гордона указывали генерал Рач в своей монографии об Азовском походе и Поссельт в своей монографии о Лефорте 150.
Гордон участвовал во всех попытках штурмовать крепость, предпринятых, впрочем, против его мнения; как одно из важнейших действующих лиц в этих событиях, как генерал, от которого зависели важнейшие распоряжения, как самый опытный воин во всем русском войске, Гордон мог составить самый подробный рассказ о всех этих фактах. История отступления от Азова несколько менее подробна. Так, например, об ужасных лишениях войска на возвратном пути Плейером сообщены разные данные, которых нет вовсе в дневнике Гордона. В конце II-го [166] тома (стр. 645 и 646) Гордон сообщает статистику убитых, раненых, умерших во время похода от разных болезней, а также говорит о солдатах, оставшихся в каланчах близ Азова.
Для истории второго Азовского похода мы имеем, кроме дневника Гордона, «Описание похода боярина Шеина», изданное Рубаном (1773 г.). В дневнике Гордона достойны внимания данные о приготовлениях к походу. Тут опять сообщаются списки амуниции, солдат и проч. О кораблестроении говорится сравнительно сало. Весьма любопытны некоторые данные о расположении духа Петра во время осады Азова в 1696 году (II, 34), о постройке вала, о приезде и действиях иностранных инженеров, об экспедиции Запорожских казаков на Черное море, о поездке Петра для отыскания удобного места для гавани и т. п.
В третий раз Гордон был в Азове в 1697 году. Тут вообще весьма подробно рассказаны военные действия русских войск не только у Азова, но и в других местах на юге. Мы узнаем о разных более или менее серьезных столкновениях русских войск с турецкими и татарскими, о том, что происходило в этом году в Крыму, у Тамани и Казикермана, о действиях малороссийских войск и Мазепы. Топография всех движений русских войск обозначена точно и ясно (III, 97-157).
Петр Великий.
В дневнике Гордона заключается богатый материал и для личной истории Петра Великого. О занятиях, увеселениях, об образе жизни Петра с осени 1689 года до 1697 года, то есть до отъезда Петра за границу, едва ли в каком-либо другом источнике встречается столько данных. Руководствуясь этим источником, мы почти ежедневно можем следить за Петром и узнаем, у кого он бывал, с кем беседовал, над чем трудился, где пировал, какие предпринимал поездки и проч.
Впрочем, еще прежде кризиса 1689 года Петр в дневнике Гордона начинает играть довольно важную роль. В биографическом очерке Гордона мы уже указывали на некоторые данные о потешном войске, в образовании которого принимал участие Гордон хотя бы и косвенное участие; о борьбе партий, об антагонизме между Софией и Петром у Гордона встречаются очень важные намеки. В 1687 году 25-го января Петр в первый раз участвовал в собрании совета [167] при дворе (II, 209). Вообще же Петр жил особо, между тем как царь Иван находился постоянно при царевне Софии. Правительница и Иван 21-го июля 1688 года обедали у Голицына в имении последнего Черная Грязь (II, 223). 23-го сентября 1688 года Петр велел призвать пьяного писца и расспрашивал его о положении войска и о разных мелочах, что, как замечает Гордон, весьма не понравилось «другой партии» (II, 229). О «партии», противоположной Петру, говорится и в другом месте (II, 230). Любопытно следующее обстоятельство: 23-го ноября 1688 года Петр отправился к Савину монастырю, откуда возвратился 27-го, а после того тотчас же отправился в Преображенское; 31-го ноября в этот же самый монастырь отправилась царевна София с царем Иваном и князем Голицыным (II, 238-239). От внимания Гордона не ускользнуло то обстоятельство, что в день Петра и Павла в 1689 году не праздновали тезоименитства юного царя (II, 263).
О богатстве данных в дневнике относительно государственного переворота 1689 года мы уже говорили в биографическом очерке. Об этом событии Гордон упоминает еще в письме к графу Эрроллю (III, 239), но тут не встречается никаких новых данных.
Из некоторых заметок Гордона видно, что и после 1689 года действия Петра были несколько стеснены враждебной ему партией. Так, например, Гордон выражает надежду на большие награды в то время, когда Петр будет царствовать один, без брата (III, 260). В июле 1690 года были отправлены в Севск и Белгород два стрелецких полка, потому что их настроение было неудовлетворительно (II, 305). Достойны внимания некоторые данные о выборе патриарха после смерти Иоакима (II, 309-316). Из дневника видно, что Петр желал избрания Псковского митрополита Маркелла, тогда как царица Наталья Кирилловна и некоторые духовные лица, опасаясь учености и веротерпимости Маркелла, стояли за избрание Казанского митрополита Адриана. Гордон сам, очевидно, желал выбора Маркелла. Он замечает, что даже и большая часть высшего духовенства (the generality of the clergy) ненавидела Маркелла за его ученость и разные другие добрые и высокие качества (II, 315). Несколько загадочным может считаться следующее замечание 30-го ноября 1690 года: «Гордон был у царя в Покровском, пришел какой-то человек и проронил несколько слов о предстоящем будто бы в Москве мятеже» (II, 326).
По дневнику Гордона можно бы составить довольно точную [168] статистику случаев пребывания Петра в Немецкой слободе в девяностых годах. То у Лефорта, то у Гордона, то у других лиц для него устраивались пирушки. Петр участвовал весьма часто в свадьбах иноземцев, иногда бывал на похоронах и пр. Можно следить за компанией, в которой находился Петр ежедневно; для истории значения Бориса Голицына и Нарышкина дневник Гордона может служить важнейшим источником. О потехах и маневрах, о поездке Петра в Архангельск, о больших маневрах в Коломенском, об отношениях Петра к военным действиям во время Азовских походов в дневнике встречается множество важных и пока еще лишь отчасти разработанных данных. Почти никто, кроме Устрялова, не обращал пока внимания на дневник Гордона для изучения истории личного развития Петра до Азовских походов. Дневник Гордона доставляет нам возможность, так сказать, взглянуть на частную жизнь Петра в первое время его царствования. Некоторые черты житья-бытья Петра имеют чисто анекдотический характер; но многочисленно данных этого рода доставляют биографу Петра случай составить себе понятие и о его внутреннем развитии в это время. Пребывание Петра в Немецкой слободе в семье Гордона, у Лефорта и у других иноземцев не менее важно в истории Петра, чем его отношения к Тиммерманну и Бранту или его пребывание в Сардаме. На этот счет разве только дневник Корба в продолжение нескольких месяцев представляет собою столь же богатый материал для истории Петра Великого, но между тем как Корб следил за Петром весьма недолго, Гордон жил с Петром в продолжение нескольких лет.
О заговоре Цыклера и Соковнина говорится у Гордона лишь кратко и отрывочно. Зато об этих лицах упомянуто в прежних частях дневника. Следовало бы сопоставить все данные об этих заговорщиках, сообщенные в дневнике Гордона. Из рассказа его не видно, был ли он свидетелем казни преступников, но казнь эта описана им довольно подробно, хотя и не прибавлено ничего существенного против известий Желябужского и других источников.
Что касается истории последнего стрелецкого бунта, то она у Корба рассказана чрезвычайно полно и рельефно. Но, во-первых, Корб о разных действиях войска, которым командовали Шеин и Гордон, узнал, вероятно, главным образом от самого же Гордона; во-вторых же, и в дневники Гордона, как мы уже [169] видели в его биографии, встречаются вполне достоверные частности об этом событии. Гордон рассказывает о первых слухах о стрелецком бунте и о разных мерах, принятых правительством для подавления мятежа. Достойно внимания, что Гордон, говоря о более тесном заключении Софии, называет ее «королевой» (queen). Хотя он однажды и сам присутствовал при пытке некоторых осужденных, но о пытках и казнях говорит мало и кратко. В этом отношении сочинение Корба занимает, бесспорно, первое место между источниками. Любопытно замечание Гордона 14-го ноября 1698 года, что было запрещено указом принимать у себя жен и детей казненных стрельцов (III, 222).
О поездке Петра за границу в 1697 году в дневнике упомянуто очень кратко.
Австрия, Польша, казаки и проч.
Укажем еще на некоторые вопросы политической истории, при изучении которых дневник Гордона может служить источником.
Отношения России к германскому императору особенно интересовали Гордона с двух сторон. Во-первых, Австрия иногда была готова действовать заодно с Россией в восточном вопросе и, во-вторых, она заботилась о положении католицизма в России. Поэтому об австрийских дипломатах, находившихся в России во второй половине XVII века, у Гордона встречаются разные более или менее важные данные. О Курице, Плейере, Гвариенте говорится в дневнике много и часто. Гордон был близко знаком и виделся очень часто с этими лицами и вместе с ними обсуждал меры для обеспечения католического богослужения в Москве. Известия Гордона служат дополнением к тем данным, которые заключаются о пребывании Гвариента в Москве в сочинении Корба, и которые о Плейере находятся в донесениях этой несколько загадочной личности к императору Леопольду (в приложениях к сочинению Устрялова о Петре Великом). История этих дипломатов стоит в самой тесной связи с историей католицизма в России. Недаром поэтому при изучении относящихся сюда вопросов историки иногда прибегали к дневнику Гордона; так поступили граф Д. А. Толстой в своем сочинении: Le catholicisme romain en Russie и г. Гассельблат в своей монографии о Плейере.
Та же самая забота о католицизме сближала Гордона и с [170] польскими дипломатами. Польша, подобно Австрии, была недовольна мерами русского правительства против иезуитского ордена. Гордон сообщает некоторые данные, относящиеся к этому предмету. О политических сношениях между Россией и Польшей в дневнике говорится довольно часто, потому что и восточный вопрос, и малороссийские дела играли большую роль в этих сношениях. Мы узнаем кое-что о происках Польши в Малороссии (см., например, II, 303), о приездах в Москву польских дипломатов и пр.
В дневнике разбросаны разные замечания о беспорядках в Малороссии. О Мазепе говорится очень много по случаю его избрания в гетманы, а затем о его приезде в Москву в 1689 году. С ним Гордон находился, как мы видели, постоянно в более или менее дружески сношениях. Местами Гордон сообщает краткие заметки о партиях в Малороссии, о том, что не все довольны Мазепой, о разных казацких смутах, о действиях Полуботка и пр.
Весьма полезны при изучении денежного кризиса при царе Алексее Михайловиче заметки Гордона об этом предмете. Он часто говорит об отношении между серебряными и медными деньгами, о мерах правительства по случаю дороговизны, о мятеже 1662 года, стоявшего в связи с этим денежным кризисом и проч. (I, 287, 291, 293, 306, 910, 315, 318, 223, 324) 151.
О Никоне, к сожалению, у Гордона говорится весьма кратко. Только вскользь упомянуто в конце 1664 года о приезде патриарха в столицу (I, 352). Затем более о Никоне не упоминается. Также кратко говорится о катастрофе Матвеева, сосланного в 1677 году при царе Феодоре Алексеевиче (I, 420). О стрелецком бунте 1682 года в дневнике нет данных потому, что эта часть дневника (от 1678 до 1684 г.) затеряна. Зато местами встречаются разные данные о смутах у Донских казаков. В 1688 году некоторые казаки в Москве были подвергнуты ужасным пыткам и казням. Они, как пишет Гордон, затевали бунт вроде того, что был при Стеньке Разине (II, 216-217, 225) и пр.
Из всех этих данных видно, что дневник Гордона может служить весьма важным источником для разработки политической истории России. Но еще больше разных данных заключает он в себе для истории бытовой, для истории культуры. [171]
Бытовая история.
Почти все иноземцы, бывшие в России в XVII столетии, обращали особенное внимание на учреждения, на характер государства и общества, на нравы и обычаи и в своих сочинениях представляли более или менее полное описание всего этого в систематическом порядке. Гордон не был писателем в тесном смысле слова, он не думал об обнародовании своего труда, он чем дальше, тем больше ограничивался ведением дневника, в котором все реже становятся более округленные очерки разных событий. Гордон не думал о составлении картины состояния России, он не был особенно даровитым наблюдателем чужеземных нравов и обычаев, какими были Герберштейн, Флетчер, Петрей, Олеарий, Мейерберг, Коллинс, Крижанич и пр. В сочинениях этих писателей говорится в особых главах о религиозном, нравственном, экономическом быте России и пр.; у Гордона заметки обо всем этом попадаются лишь случайно, но таких разбросанных в разных местах дневника афористических заметок так много, они относятся к столь разнообразным предметам, что, внимательно прочитывая дневник, невольно знакомишься и с общественным строем, и с нравами и обычаями России того времени. Разработка дневника Гордона в этом отношении была бы делом полезным, хотя и несколько сложным. Недаром издатель дневника заметил, что для извлечения данных о бытовой истории нужно иногда читать между строками. Любопытно, что именно этого рода данные подали повод к труду М. П. Погодина о русских подьячих XVII века уже в 1834 году. И действительно, о приемах тогдашней администрации, о чиновном люде, о продажности дьяков и писцов и пр. в дневнике встречаются весьма многочисленные данные.
Зато о некоторых предметах Гордон почти вовсе не говорит в своем дневнике. Так, например, о церковном быте России почти нет никаких данных. Но некоторые другие стороны быта очерчиваются по его известиям довольно живо.
Военное устройство.
Как специалист в военном деле, Гордон мог составить себе довольно точное понятие о недостатках русского военного [172] устройства. Отзывы Гордона об этом предмете вообще резки и неблагоприятны; но они в главных чертах согласуются со взглядами других наблюдателей, иностранцев и Русских. Так, например, резкость суждений Посошкова далеко превосходит порицания Гордона.
Для истории русского войска в дневнике заключается весьма богатый материал уже потому, что Гордон был близко знаком со всеми офицерами-иноземцами, служившими в русском войске. Далее, постоянно занимаясь делами военной администрации, он записывал в свой дневник разные полковые счета, списки офицеров и Солдатов, военных снарядов, съестных припасов; ежемесячно представлял он счета сумм, которые следовало выдавать служащим. О военной казне, которой он управлял, о денежном вознаграждении, выдаваемом женам солдат во время отсутствия последних, о составе стрелецких полков, об окладах офицерам и пр. в дневнике находятся весьма многие данные. Достойны внимания замечания Гордона о слабой дисциплине в русском войске. Число беглых солдат было чрезвычайно значительно. Так во время польских походов, как говорит Гордон, солдаты бежали «полусотнями и сотнями» (I, 304). Начав обучать полк Крофурда, Гордон заметил, что не проходило дня без того, чтобы несколько солдат не бежали (I, 306). Однажды при таком случае дезертиры украли лучшую лошадь Гордона (I, 307). Когда он, отправляясь в поход, в 1664 году осматривал полк, оказалось, что недоставало от 60-ти до 80-ти человек, которые бежали (I, 343). На пути солдаты часто занимались грабежом (I, 424); в Чигирине они грабили припасы и поклажу офицеров, а многие своевольно удалялись во время осады этой крепости (I, 538, 539). Повозки самого Гордона были разграблены (стр. 540). В продолжение всей осады Гордон не переставал жаловаться на непослушание солдат, стрельцов и казаков. О Калмыках, которые были отправлены к Чигирину, чтобы участвовать в защите крепости, Гордон рассказывает, что они, на возвратном пути близ Тамбова увели несколько тысяч голов скота (I, 452). Об одном русском полковнике Гордон говорит, что он не имел ни малейшего понятия о том, что нужно знать каждому офицеру (I, 299). Особенно в Чигирине Гордон был крайне недоволен духом солдат и офицеров. По случаю осады Чигирина он замечает также, что вследствие недостатка во врачах умирало много раненых (I, 528). [173]
Некоторые данные о военном быте встречаются и в первой части дневника, во время пребывания Гордона в польской и шведской службе. Так, например, он рассказывает о некоторых случаях чрезмерной строгости военного суда (I, 17), о казни военнопленных (I, 29), о пытке крестьян и горожан и пр.
Гордон рассказывает о некоторых случаях поединков между иноземцами, служившими в русском войске (I, 315). Однажды, вследствие посредничества Гордона, такой поединок не состоялся. В мае 1666 года он описывает подробно поединок между ним самим и майором Монгомери (I, 363). Довольно часто между офицерами-иноземцами происходили споры, драки, а иногда и убийства. Так в 1689 году подполковник Шульц был убит каким-то «Брабантцем» Рулье. Последний был казнен (II, 342-343).
Общественный быт.
Дневник Гордона, благодаря тщательно составленному г. Поссельтом указателю, может служить обильным источником сведений о разных лицах, современных Гордону, как русских государственных деятелей, например, Милославского, Украинцева, Морозова, Голицына. Мазепы и пр., так и иноземцев, живших в России. О военных, докторах, пасторах, купцах, дипломатах и пр., находившихся в России, Гордон сообщает множество более или менее любопытных подробностей. К числу знакомых Гордона, о которых несколько раз говорится в дневнике, принадлежали, между прочим, и некоторые авторы сочинений о России, например, доктор Коллинс, граф Карлейль, Джон Пери и пр. Данные о многих менее известных лицах вводят нас в бытовую историю иноземцев в России. Благодаря дневнику Гордона, мы в состоянии составить себе довольно точное и полное понятие о жизни пребывавших и служивших в России Шотландцев, Англичан, Голландцев, Немцев. Гордон находился в деловых сношениях со множеством лиц, был опекуном разных сирот, знал о денежном состоянии многих фамилий, присутствовал при многих полюбовных сделках в качестве посредника и свидетеля. Поэтому дневник его может считаться важнейшим источником для истории частной жизни обитателей Немецкой слободы. Гордон сохранил имена разных лиц, живших в то время и имевших некоторое значение в обществе. Авторы сочинений об истории приходов [174] лютеранских и реформаторских пастор Дальтон 152 и особенно пастор Фехнер 153 обязаны дневнику Гордона многими данными. Из этого дневника видно, что не только в Москве иноземцы в качестве купцов, техников, аптекарей, докторов и пр. имели большое значение, но что и в других городах они играли иногда весьма важную роль. Так, например, Гордон, бывший проездом в Туле в 1687 году, замечает, что там все мастера на заводах – Немцы или Шведы, а затем сообщает некоторые замечания о богатом промышленнике Марселисе, собственнике тульских заводов (II, 201). Будучи в 1684 году на Вологде (на пути в Архангельск), Гордон замечает, что восточная часть города, где «жили иностранцы в просторных и удобных домах», была лучше отстроена, чем остальные части (II, 482). О зажиточности некоторых из иностранцев можно судить по денежным оборотам между ними, о чем Гордон также упоминает в своем дневнике. Генерал Менезес заплатил однажды датскому резиденту Бутенанту фон Розенбушу 5,000 рублей, при чем Гордон и Лефорт были свидетелями (II, 375). Мы видели, как Гордон сам сделался в России зажиточным человеком и умел отлично управлять своим имением. Разумеется, многим иноземцам не повезло в России. В дневнике упомянуто о двух случаях самоубийства иностранцев (II, 440, 515), о ссылке какого-то Левенфельда в Сибирь (III, 289) и пр. Можно пожалеть о том, что о Лефорте в дневнике Гордона говорится не особенно много.
О пирушках и увеселениях разного рода в кружках Русских и иностранцев Гордон упоминает весьма часто, но кратко. Корб гораздо чаще Гордона воспроизводит содержание разговоров на обедах, ужинах и т. п. Главное удовольствие тут заключалось, как кажется, в еде и крепких напитках. Иногда танцевали. У Гордона, как мы видели, иногда бывала музыка, но о ней в дневнике нет ни малейших подробностей. В некоторых отношениях, как кажется, жители Немецкой слободы находились уже под влиянием русских обычаев. Так, например, как видно из дневников Гордона и Корба, у них совершенно также, как у Русских, по случаю похорон правили тризну. Корб дивился этому обычаю 154. [175]
Главным увеселением были фейерверки. О них весьма часто упоминается в дневнике. Русские еще до Петра полюбили пиротехническое искусство. Гордон 12-го февраля 1677 г. был на какой-то свадьбе, где «княжна Голицына и молодой князь Долгорукий устроили фейерверк, стоивший больших денег, но не особенно удавшийся» (I, 416); в Киеве 25-го декабря 1684 года у боярина был фейерверк (II, 51), 8-го февраля 1689 года в Хорошеве также (II, 245). Петр особенно охотно забавлялся этой потехой, и Гордон присутствовал иногда при приготовлении потешных огней самим Петром (II, 290, 291). Случалось, что и вельможи забавляли Петра фейерверками (II, 293). Иногда при таких случаях происходили и несчастья (II, 297). В феврале 1692 года происходило по желанию Петра состязание в области пиротехники: Русские приготовили фейерверк, иноземцы также; 21-го числа был сожжен фейерверк иностранцев и «произвел великолепный эффект», а на другой день был фейерверк Русских, который «также произвел хороший эффект» (II, 399). Особенно часто упоминается о фейерверках в продолжение 1690 и 1692 годов (II, 291, 293, 296, 297, 317, 331, 332, 334, 348, 366, 377, 394).
Очень часто говорится в дневнике Гордона о пожарах. Из многочисленных, сообщаемых им данных об этом предмете можно вывести заключение, что в самой Москве пожары были сравнительно чаще и опустошительнее, чем в Немецкой слободе. То же подтверждается и другими источниками, например, свидетельством Олеария 155. О чрезвычайно сильных пожарах в Москве Гордон говорит в 1688 году (II, 227, 230 и пр.); в 1692 (II, 382) был пожар, на который Гордон отправился вместе с Петром и едва не лишился зрения. (Другие заметки о пожарах в Москве см. II, 407, 416, 438, 441, 442. 498, 499, 500; III, 80 и пр.). Несколько раз, впрочем не часто, упоминается и о пожарах в Немецкой слободе, но тут каждый раз дело оканчивалось ничтожной потерей (II, 240, 391, 424).
Достойны внимания разные случаи, доказывающие существование в то время суеверий не в одном только низшем классе. В Киеве 4-го мая 1684 года выпал град; в некоторых градинах, имевших величину крупного яйца, будто было ясно вычеканенное изображение полумесяца (II, 23). В другом месте рассказывается подробно [176] о каком-то приведении (II, 76), о заколдовании сына гетмана Самойловича (II, 106) и т. п. В апреле 1684 года в одной из Киевских церквей явилось чудо: икона Богородицы плакала, большая свеча перед иконой св. Николая зажигалась сама собою. Вскоре оказалось, однако, что все это было обманом одного молодого священника (II, 21 и 25).
Дневник Гордона заключает в себе и некоторые материалы для истории медицины в России. Гордон сам часто хворал, его семейство тоже, и они постоянно обращались к врачам и возились с разными целебными веществами, ныне, впрочем, не пользующимися никаким авторитетом. Описание некоторых болезней, способов их лечения, а также случаев смерти весьма странно (I, 127; II, 16; 583 и проч.).
География.
Гордон путешествовал весьма много и во время пути постоянно делал в своем дневнике замечания о тех местностях, через которые проезжал. Описание некоторых городов в дневнике Гордона чрезвычайно подробно, например, Кульма (III, 409), Познани (III, 412). Побывав в северной Венгрии в 1660 году, Гордон рассказывает о каком-то ручье в пещере, который летом обыкновенно бывал покрыт льдом, а зимою никогда не замерзал (I, 210). На пути в Россию Гордон описывает Псков (I, 284), причем упоминается о катастрофе этого города при Василии Ивановиче, а также Новгород с Ильменским озером (I, 288), причем рассказана вкратце история этого города. Через этот край Гордон проезжал и впоследствии, отправляясь в Англию в 1666 и 1686 годах. Тут, между прочим, говорится подробно о Валдайском монастыре, о реках, впадающих в Ильменское озеро (I, 370 и след.), и о Юрьевском монастыре близ Новгорода (II, 155). «В окрестностях монастыря, – рассказывает Гордон, – находится бездонная яма, имеющая название Перун, так как это божество было покровителем того места. В этой яме христиане сожгли Перуна. Ныне же туда кидаются преступники, о гибели которых в этом месте никто не знает ничего подробно». В Малороссии упомянуто, между прочим, об укреплениях Киева (II, 52 и 94), Батурина (I, 337) и т. д. Чрезвычайно тщательно записал Гордон маршрут Крымских и Азовских [177] походов и путешествия в Архангельск (II, 446-482). При этом последнем случае встречаются любопытные заметки о Самоедах, рыбном и тюленьем промыслах, о ярмарках на севере и проч. (см., например, II, 474). Когда Гордон путешествовал летом, то обыкновенно обращал внимание на растительность тех стран, через которые проезжал. Так, например, в Двинской земле его удивляло количество ягод и разнообразие трав (II, 478), а в степи на пути в Азов он собрал разные данные об аптекарских растениях и их употреблении (II, 553). Довольно подробно рассказывает Гордон о казацких порядках на Дону (II, 538) и в Черкасске. Тут он останавливается на разборе казацких учреждений, нравов и обычаев (II, 622-624). При втором походе под Азов он вспоминает о действиях Стеньки Разина в тех самых местах (III, 30). В Азове после взятия этой крепости он открыл следы древних скульптурных работ, вероятно, генуэзской эпохи (III, 63).
Довольно часто упоминается также о путевых мерах тогдашнего времени. Длина версты в различных местах дневника показана различно: иногда одна миля определяется в пять верст, иногда в четыре, иногда в три (II, 123, 177, 188). Кое-что узнаем мы о том, как в то время путешествовали. В 1666 году Гордон ездил в Англию в сопровождении военного конвоя; всех путешественников было тринадцать человек на шести подводах (I, 375, 617, 370). Подробно говорится о затруднении путешествия весной во время половодья по случаю поездки Гордона из Москвы в Севск в 1684 году (II, 15). Как медленно в то время путешествовали видно из того обстоятельства, что Гордон ехал в Англию два с половиной месяца. Из Архангельска в Москву в 1694 году путешественники сначала ехали в судах на конной тяге, а из Вологды в августе месяце отправились уже в санях, причем Гордон жаловался, что дорога была тяжелая, песчаная (II, 481).
Хозяйственный быт.
Уже из главы о материальном положении Гордона в биографическом очерке видно, что дневник его заключает в себе много данных для истории хозяйства в России. На основании разных заметок Гордона мы можем составить себе более или менее точное [178] понятие о некоторых явлениях распределения богатства и потребления. Данные о денежном обращении, о ценах встречаются в изобилии, ни один из источников того времени не представляет такого богатства материалов для истории частного богатства, по крайней мере, того общественного класса, к которому принадлежал Гордон, то есть группы зажиточных иностранцев. Судя по зажиточности Гордона, можно составить себе более или менее точное понятие о том, как жили его сослуживцы и знакомые из иноземцев, имевшие некоторое значение в обществе и занимавшие официальное положение. Что сам Гордон, получавший в девяностых годах без малого тысячу рублей жалованья, мог жить безбедно видно из того, что монетная единица (рубль) была тогда довольно значительна, так что одна четверть хлеба стоила 50 к., иногда даже 40 к.; для сравнения можно также отметить, что пастор лютеранского прихода получал в то время не более 60 р. в год жалованья 156. Можно полагать, что между иностранцами, находившимися тогда в Москве, было немало столь же домовитых хозяев, каков был Гордон: иначе не были бы возможны текущие счеты в том виде, в каком они существовали между Гордоном и множеством других лиц. Между иностранцами кредит был чрезвычайно развит. За неимением банковских учреждений, они постоянно помогали друг другу ссудами – иногда без процентов, иногда взимая небольшой рост, иногда без залога, иногда отдавая в залог какую-либо ценную вещь. В таких деловых сношениях, в таком взаимном доверии, основанном, разумеется, главным образом на некоторой степени зажиточности, а также и на общей солидарности и честности в этих кружках, заключалось большое удобство и условие дальнейшего материального обеспечения. Все это требовало не только осторожного, бережливого обращения с деньгами, но также и более или менее сложного счетоводства, некоторого знания бухгалтерии, ведения значительной корреспонденции. Можно думать, что не один Гордон был столь опытным и прилежным корреспондентом и бухгалтером, и что большая часть его знакомых, родственников, друзей приблизительно столь же серьезно относилась к вопросам своего хозяйства, как наш автор. Многие другие, военные люди, купцы ремесленники и пр., имевшие дела с казною, страдали, подобно Гордону, от взяточничества, от [179] медленной уплаты казенных денег, от преобладания натурального хозяйства над денежным. Зато многие другие иностранцы, равно как и сам Гордон, были собственниками домов с садами и огородами, имели погреба с винами, а, пожалуй – и деревни.
Специалисты по истории сельского хозяйства могли бы извлечь из последней части дневника Гордона довольно богатый материал для истории доходности тогдашних имений. Получив после Азовских походов разные деревни, Гордон стал получать оттуда, кроме незначительного денежного оброка, разные съестные припасы. О количестве таких привозимых из деревни продуктов Гордон оставил заметки в дневнике. Гордон имел около 60-ти душ крестьян. В третий раз отправляясь к Азову в 1697 г., он был в своем имении. Осенью этого же года он определили меру оброка каждому крестьянину: по 1 р. деньгами, по 2 ведра вина, по 1 пуду свинины и пр. (III, 159). Затем он получает из деревни гусей, уток, кур, яиц, льну, масла, ржи, овса, пшеницы, конопляного семени и пр. (III, 169). Далее встречаются списки скота, содержавшегося в его имении (III, 170), заметки о цене крестьянских изб с угодьями (III, 177), о недоимках и пр. особенно достойна внимания составленная Гордоном смета об управлении имением «Красная слобода». Тут самым точным образом определено, сколько можно ожидать дохода, между прочим приблизительно – по 20 четв. пшеницы, ржи и гречихи, 78 четв. овса, 58 четв. ячменя, 12 пуд. масла, 20 пуд. меду, 158 ведер вина, 71 р. деньгами, 8 пуд. хмелю, 4 пуд. грибов, 316 щук в аршин длины, 316 лещей в 3/4 аршин длины, 632 плотицы, 79 пуд. свинины, 79 гусей, 79 уток, 79 кур, 79 поросят, 8 ведер льняного масла и 500 копен сена (III, 215). Перечислив все это на деньги по тогдашним ценам и сравнив итог, с одной стороны, с соответствующим количеством хлеба, а с другой – с жалованьем, которое Гордон получал из казны, можно бы составить себе довольно точное понятие об экономическом значении жалованья деревнями в конце семнадцатого века.
Уже в очерке биографии Гордона мы указали на то, что у Гордона было много предметов роскоши, что он выписывал их из-за границы, и, между прочим, упоминали о весьма значительных суммах, которые тратил Гордон на покупку рыбы. Особенно по случаю чрезвычайных празднеств потребление рыбы было необыкновенно большое. Когда Гордон праздновал свадьбу своей дочери Мэри с майором Спивинсом, употреблено было 10 налимов на уху и на паштеты в [180] 5-ти блюдах; 18 стерлядей, отчасти жареных, отчасти вареных (между ними было 4 больших); 20 стерлядей на уху; 10 лещей жареных и вареных (между ними 4 больших); 10 щук и 10 судаков жареных и вареных (между ними по 4 больших); 200 ершей, 400 карасей, 30 щук соленых, 300 пескарей, 250 раков и пр. Все это вместе стоило 30 руб., то есть столько, сколько стоили в то время 60 четв. ржи, – сумма, равняющаяся 500 рублям по нынешним хлебным ценам.
Вообще данные о ценах, встречающиеся в дневнике Гордона, всецело подтверждают уже добытый прежними экономическо-историческими изысканиями результат, показывающий, что в XVII столетии сырые продукты были необыкновенно дешевы, а обрабатываемые или предметы промышленности, а также предметы привоза из дальних стран, стоили неимоверно дорого. Так строительные материалы, дерево, дома стоили дешево. Гордон купил дом за 120 р. (II, 209), очевидно для себя, потому что немногим позже он говорит о переезде в новый дом (II, 215); другой дом куплен был за 40 р. (II, 223), третий – за 55 р. (II, 373). За постройку бани он заплатил 13 р. (III, 185); другой раз была построена баня с комнатой, передней и чердаком за 6 1/2 р. (II, 403). Переставить две конюшни, выстроить новую и еще домик для сторожа стоило 9 р. (II, 415). Починка крыши двух комнат стоила 60 к. (III, 189). Сделать четыре рамы для окон стоило 48 к. (III, 205 и 183). За 40 бревен Гордон заплатил лишь 4 р. (III, 187). За перестройку комнат и постройку трех новых комнат два плотника взяли не более 13 р. (II, 375). Даже каменный дом, построенный для Гордона в 1697 г., стоил недорого. Строитель Никита Степанов за всю работу должен был получить 120 р. и 10 ведер вина. Бочка извести стоила 18 к., а всего требовалось 300 боч., сотня камней стоила 2р. 70 к., 1,000 кирпичей – 1р. 85 к. с привозом и пр. (III, 87; III, 206; II, 513). Несколько раз говорится о расходах при постройке печей. За две новые печи и исправление третьей заплачено 4 1/2 р. (II, 377, 379). Изразцы стоили 1 1/2 к. штука (III, 205) и по 1 к. Довольно дорого стоил дикий камень для фундамента, а именно 2 1/2 р. сажень (II, 510). Также дорого стоило копание пруда в 40 сажень длины и 20 саж. ширины – 120 р. (II, 217, 344). Лошади покупались по разным ценам: самые дешевые – за 6 1/2, за 5 и за 9 р. (II, 511; III, 102). Однажды, когда Гордон купил пару серых немецких лошадей для своего экипажа, ему пришлось заплатить по 60 руб. за [181] штуку (III, 85). Однажды упоминается о покупке 29 лошадей за 86 р. 73 к. (III, 39) и проч. Рожь стоила по 54 к. четверть, овес – 50 к., просо – 1 р. 80 к. (II, 105); солод – по 42-73 коп. бочка или четверть (II, 369, 370, 405, 425. 497; III, 81); хмель – по 2 1/2 – 4 к. фунт (II, 369, 370, 405, 425, 497; III, 81); воз сена – 32-35 к. (III, 10); бочка смолы – 70 к. (II, 519). Чрезвычайно дорого было железо – по 30 и 35 к. пуд (III, 187). Зато человека можно было купить весьма дешево – по 20 р. (II. 511). Годичная плата слуге была 6-10 р. (IV, 200; III, 85); однажды Гордон купил мужа с женой и заплатил 27 р. (III, 96).
И плата за умственный труд не была высока, как видно из некоторых заметок об учителях (II, 291, 430). Пастору при похоронах Спивинса Гордон дал 5 р. (III, 171). За портрет Гордона, сделанный из воска, также заплачено 5 р. (III, 79). Когда хоронили сына Гордона в Киеве, певчие и два «оратора» получили вместе не более 1 1/2 р. и пр. (II, 44). По случаю похорон дочери Гордона Иоанны заплачено ремесленникам за гроб и пр. 10 1/2 р. (II, 299), а за надгробный камень 4 р. (II, 361). Обделка надгробного камня для сына Гордона Петра и надпись стоили 40 к. (II, 639); надпись на могилу майора Спивинса 1 р. 80 к. (III, 191). Много денег было истрачено на креп по случаю похорон майора Спивинса: нужно было 68 уборов, и за них заплачено 16 1/2 р. (II, 171).
Вообще материя обходилась дорого. Аршин красного одеяла стоил 1 р. 10 к. (II, 78); в Данциге Гордон заплатил за шинель 9 талеров (II, 129); в Лондоне за один парик – 7 фунтов стерлингов; за шляпу 2 1/2 фунта; за шелковые чулки – 12 шиллингов (II, 130); аршин тафты по 60 к. (II, 8). Кожаные предметы также стоили дорого: сукно и кожа для экипажа – 10 р. (II, 421, см. подробный счет, II, 422); сбруя стоила дешево (II, 78, 370, 413); зато переплет книг обходился дорого: за две книги заплачено 35 к. (II, 8). Предметы иностранные стоили весьма дорого, как например, виноградное вино (см. например, II, 365; III, 204) и колониальные товары (II, 512). О лимонах и апельсинах говорится иногда, как об особенной редкости. Их привозят в подарок по несколько штук. Сахару потребляется весьма мало.
О расходах при путешествиях судить трудно. Были случаи весьма дешевых поездок: двум солдатам, отправляемым в Архангельск из Москвы, дано на дорогу всего 2 р. 68 к. (II, 223). За наем лошадей из Риги до Пскова заплачено 6 талеров за каждую (III, 206); так [182] как нужно было 8 лошадей, приходилось заплатить 48 талеров. Коляска стоила 70 р. (III, 205). За наем судна из Риги в Любек Гордон с товарищами заплатил однажды не более 12 талеров (I, 378). Зато на возвратном пути он заплатил, нанимая галиот из Травемюнда до Риги не менее 200 талеров (I, 409). О разных расходах на пути в Англию из Германии говорится весьма подробно в 1686 г. (II, 125-132). Уже выше мы видели, что портовые деньги были в то время весьма высоки (см. например, II, 296).
Наконец, укажем еще на отношение цены русских монет к цене иностранных. Один червонец равнялся 1 р. 42 к. (I, 214), иногда 1 р. 10 к. (II, 434, 501); один талер равен был 55 к. (II, 501). Серебро стоило 10 1/2 р. фунт в 1691 г. (II, 345), иногда и дешевле; 8 к. золотник, значит – 7 р. 68 к. фунт (II, 499). Вероятно, столь низкая цена обусловливалась низкой пробой серебра. Серебро в позолоченном кубке стоило 10 р. фунт (III, 96). Однажды за разные серебряные предметы, весом в один фунт, заплачено 14 талеров.
Таково значение дневника Гордона как исторического источника. Нельзя не пожелать, чтобы наши историки при изучении второй половины XVII века более чем ныне, обращали внимание на этот драгоценный памятник.
Комментарии
138. См. введение к I тому издания дневника и сочинение Аделунга об иностранных писателях, пишущих о России, I, 365.
139. См. изд. дневника, II, 360.
140. Устрялов, I, LXXXIV.
141. II, 365.
142. Сверх того, одно письмо Гордона к дьяку Алмазову напечатано в первом томе, стр. 623-625.
143. См. соч. Юр. Крижанича, изд. Бессоновым, I, 378; II, 269.
144. «Bei Kutschi Gori», 303; у Соловьева, Х, 160: «При Кушликах».
145. Странно, что о пребывании этого посланника Кромвеля ни слова не сказано в сочинении г. Соловьева. Там (XII, 238) говорится только о прибытии в Москву в 1654 г. Вильяма Придакса.
146. Relationicurieuse de la Moscovie. A la Haye, 1699.
147. Соловьев, XIII, 263, 20-го марта; у Гордона – 18-го марта.
148. См. изд. Поссельта, III, 236-238. Устрялов перепечатал это письмо на английском языке в I-м томе своего труда, стр. 309 и след.
149. См. соч. Устрялова, Приложения ко II-му тому. О значении Плейеровых донесений как источника для Аховского похода, см. соч. г. Гассельблатта «Отто Антон Плейер» в журнале Russische Revwe, т. VII, стр. 297.
150. См. Posselt, II, 283. Исследование генерала Рача напечатано в Артиллерийском Журнале 1857 г., № V.
151. Мы воспользовались этими данными в монографии: Медные деньги в России 1656-1663 гг. и проч. С.-Петербург, 1864 г.
152. Gesch. d. reform. Kirche in Russland. Gotha, 1864.
153. Chronik der evangelischen Gemeinden in Moskau. Moskau, 1876.
154. Diarium itineris, 63.
155. Olearius, изд. 1668 года, стр. 319.
156. Fechner, 1. e., I, 402.
Текст воспроизведен по изданию: Патрик Гордон и его дневник. СПб. 1878
© текст - Брикнер А. 1878© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Андреев-Попович И. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001