СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Дневник каммер-юнкера Берхгольца,
веденный им в России в царствование Петра Великого, с 1721-(по)1725 год
Перевел с немецкого И. Аммон. Часть первая. 1721 год. Москва. 1857. В 8-ю д. л. 271 стр.

Читатели «Отечественных Записок» уже знают, в какой степени интересен «Дневник» Берхгольца: в 1-м нумере нашего журнала 1843 года, в 3-м и 4-м нумерах 1853 были помещены из него некоторые отрывки. Нельзя не поблагодарить г. Аммона за намерение его перевести весь этот «Дневник», который, бесспорно, относится к любопытнейшим материалам для истории последних годов царствования Петра Великого. Напечатанный в 1785-88 годах в «Magazin für die neue Historie und Geographie» Бюшинга, сборнике, ныне весьма редком и дорогом, он до-сих-пор, к сожалению, оставался у нас если не неизвестным, то, по-крайней-мере, очень малодоступным.

Почтенный переводчик, вероятно, не посетует на нас, что мы займем из его предисловия несколько сведений о Берхгольце и о характере его мемуаров.

Фридрих-Вильгельм фон-Берхгольц был сын голштинского дворянина и генерал-лейтенанта русской службы. Он долго жил в Петербурге и в Москве, состоя в свите герцога голштинского Карла-Фридриха ¹, при котором был сперва гоф-юнкером, потом камер-юнкером и под конец камергером. В это-то время, именно с 1721 по 1725 год, он вел свои записки, отмечая ежедневно все, что ему случалось видеть или слышать, не пропуская часто и мелочей, для него одного интересных. Впоследствии, уже в звании [131] обер-камергера, он опять приезжал в Россию с сыном герцога, бывшим потом императором Петром III; но в 1746 году вышел в отставку и жил до своей кончины в Висмаре. Там, в 1765 году, познакомился с ним известный любитель и собиратель древностей Бюшинг, который, узнав о «Дневнике», употребил все усилия для приобретения этого драгоценного памятника и, наконец, уже после смерти Берхгольца, напечатал его в своем «Magazin für die neue Historie und Geographie» (томы 19, 20, 21 и 22).

Вот собственные слова ученого издателя о приобретении им «Дневника», которые покажут также, как он ценил его: «Я узнал (говорит он), что г. Берхгольц в молодости, состоя камер-юнкером при отце императора (Петра III) и живя в Петербурге, вел «Дневник», в который вносил всё достопримечательное тогдашнего времени. Несмотря на сильное мое желание получить этот «Дневник», он не дал мне положительного обещания, но и не отказал совершенно, так что я принужден был уехать, не узнав его настоящих мыслей. Впоследствии я писал к нему и опять упоминал о «Дневнике»; но ответ его был так неясен, что даже нельзя было понять, у него ли он еще в руках, или уже отдан кому-нибудь другому. Вскоре после того г. Берхгольц умер; но мне удалось узнать, кому достались его важнейшие бумаги. Пользуясь благосклонностью этой особы, я без труда уговорил ее уступить мне «Дневник», и, несколько лет назад, получил его в восьми футлярах. Г. Берхгольц давал его переписывать очень плохому переписчику и потом собственноручно делал поправки. Это труд его молодости, когда он был еще далек от скрытности и осторожности, свойственных придворным и государственным людям, и записывал все, что видел и слышал. Как молодой человек, он очень словоохотен и вдается в большие подробности, для него, конечно, интересные, но для других не всегда занимательные; поэтому я кое что выпустил. Некоторые скажут, может быть, что не мешало бы сократить и еще многое; но таких я прошу принять во внимание, что не интересное для них может быть весьма интересно для других, и что особенно несколько более подробное описание празднеств необходимо для полного знакомства с нравами и обычаями тогдашнего времени. Не даром ценят дневник брауншвейгского резидента Вебера, из которого можно многое позаимствовать; но «Дневник» Берхгольца, почти одновременный с веберовым, еще подробнее и богаче, и может открыть историку и политику не одно любопытное обстоятельство. Покойный русский историограф Миллер очень дорожил журналами Вебера, Гордона и Петра Великого; по двум последним он исправил даже многие хронологические ошибки, сделанные в русской истории иностранцами, и вывел некоторые факты, для которых нет других исторических доказательств. «Дневник» [132] Берхгольца поэтому очень занял бы его, еслиб он дожил до его издания. Во всяком случае, историки России всегда будут ссылаться на этот «Дневник», потому что автор его записывал только то, что видел сам или слышал от очевидцев»... (См. Büsching’s «Mag. f. die neue Hist. u. Geogr.», предисловие к XIX-му тому).

В самом деле, записки Берхгольца, несмотря на несколько сухую форму дневника, отличаются разнообразием, необыкновенною подробностью и почти всегда большою точностью в описаниях. Составлялись они не с целью появиться в свет, а как простые воспоминания человека, попавшего в среду, для него новую, и интересовавшегося по преимуществу тем, что непосредственно окружало его. Автор их поэтому мало касается политической стороны России. Главный, почти исключительный предмет его описаний и рассказов — внутренний быт тогдашнего общества (в — особенности высшего), его нравы, обычаи, празднества, увеселения и т. п. Находясь постоянно при дворе герцога голштинского, он имел случай видеть вблизи всех замечательных людей того времени, окружавших великого преобразователя России, и сообщает множество любопытных подробностей, относящихся к их частной, семейной жизни, кроме других интересных сведений, которыми так богаты его ежедневные отметки. В этом отношении «Дневник» его составляет источник драгоценный и единственный в своем роде, отличающийся от всех доселе известных нам сочинений иностранных писателей о России.

Чтоб читатели могли удостовериться сами, до какой степени занимательны записки Берхгольца и как живо они рисуют век и людей, приводим из них описание спуска корабля «Пантелеймон».

(27 июля 1721 г.). «После обеда, когда пушечным выстрелом возвестили о спуске корабля, о котором говорил царь во время последней прогулки по реке, его высочество сел в свою барку и поехал в Адмиралтейство. Его величество царь был уже там и прилежно трудился над приготовлениями к спуску. Он всегда сам смотрит за всем, даже сам строит корабли, потому что, как говорят, знает это дело едва ли не лучше всех русских. Увидев герцога, он обнял его, отвел немного в сторону и стал ему говорить что-то на ухо; его высочество отвечал таким же образом, и потом, когда царь сказал еще несколько слов, подтверждая их телодвижениями, радостно поцаловал ему руку, а он взял его высочество за голову и поцаловал, после чего снова поспешил к кораблю, чтоб осмотреть, не забыто ли что-нибудь. Немного спустя, он возвратился и повел нас на корабль, где с герцогом и со всею его свитою прополз под подмостки у киля, чтоб показать, как корабль сделан внизу и чем облегчается спуск его на воду. Потом он, один, еще раз обошел вокруг корабля и осмотрел, все ли приготовлено как нужно: его величество в таких случаях [133] верит только собственным глазам. Найдя, что все готово, он взошел на корабль и приказал начать его освящение. Его высочество последовал за царем. Обряд освящения совершал епископ новгородский ² в задней каюте, наверху, где после кушала ее величество царица. Новый корабль получил имя «Пантелеймон», то есть победа ³. По окончании церемонии, царь тотчас сошел с него и повел его высочество к тому месту у воды, где можно было стоять и хорошо видеть спуск; но сам не остался там, потому что должен был собственноручно сделать первый удар при отнятии подмостков. Так как это было лучшее место, то и князь Меншиков с некоторыми другими вельможами стал возле его высочества. Я был дежурным и потому, не отходя от герцога, мог все очень хорошо видеть. Царица с обеими принцессами и со всею своею свитою вышла на берег на противоположной стороне реки (которая в том месте очень узка), именно на Васильевском Острове, откуда смотреть было очень удобно. Рядом с новым кораблем стоял, также на штапеле, большой старый французский корабль, вынутый из воды тем же мастером, который строил новый и которого нарочно для того выписали из Франции, потому что никто из здешних мастеров не решался взяться за это дело. Француз этот, знаменитый, весьма опытный корабельщик, и до сих пор считается во французской службе. К царю он отпущен королем только на несколько лет, но ведет здесь такую разгульную жизнь, что постоянно бывает пьян с утра до вечера. Так как для поднятия старого корабля требовалось много времени и притом не всегда можно было приступать к такой работе, то ему поручили выстроить между тем новый, который он сделал по образцу того, только несколько покороче. Теперь этот старый корабль был до того наполнен народом, что из всех люков выглядывали головы. Я заметил там и некоторых из наших служителей. Корабль, назначенный к спуску, был прикреплен большими железными балками к полозьям (Schlitten), намазанным жиром, с которых он съезжает на воду, когда поперечные балки, держащие его с обеих сторон на штапеле, снизу вдруг отнимаются и в то же время отдергиваются веревками. При отнятии задней балки корабль сперва медленно спустился со штапеля, но потом как стрела слетел на воду, при чем полозья сломались в дребезги и оставили на нем несколько балок, которые уже потом были сбиты. Когда он пошел по воде, с него раздались звуки литавр и труб, смешавшиеся с шумными восклицаниями народа, стоявшего на старом корабле и по берегу. В [134] то же время началась пушечная пальба в крепости и в Адмиралтействе. Выплыв на средину реки, корабль повернулся и шел несколько времени по течению воды; потом остановился на якоре. Этот счастливый спуск несказанно радовал царя, который, лишь только корабль сошел на воду, тотчас поехал на него в своей шлюпке и стал принимать всех гостей, спешивших туда один за другим. Его королевское высочество, пробравшись через толпу до своей барки, также спешил отплыть, потому что все разом бросились к лодкам и каждый хотел прежде других поздравить государя на новом корабле. Только что герцог взошел на палубу и поздравил его величество, приехала и царица, которую царь встретил и повел в самую верхнюю каюту. Затем все сели за стол: дамы с царицею наверху, а царь с мужчинами в другой каюте, внизу. Столы были уже накрыты и уставлены холодными кушаньями, когда корабль спустился со штапеля. Его высочество сидел возле царя с левой стороны. При подобных празднествах мало обращают внимания на этикет и все обыкновенно садятся как прийдется. Подле царя, с правой стороны, сидел Иван Михайлович (Головин), как первый корабельный мастер; рядом с ним француз, строивший корабль; потом следовали, один за другим, все царские корабельные мастера. Против его высочества сидели: тайный советник Бассевич, конференции-советник Альфельд, бригадир Ранцау, голландский резидент и несколько корабельных работников. Подле его высочества находился тайный советник Геспен. Около генерал-майора Штенфлиха сидело много офицеров и генералов. На одном конце стола расположился князь-папа со всеми своими кардиналами. Против князя Меншикова сидел великий адмирал Апраксин, а около него, справа и слева, все сенаторы и другие вельможи. Перед каютой стояло еще несколько столов, за которые поместились все прочие, находившиеся здесь гости. Царь, увидев, что позади его высочества стоят два кавалера, просил, чтоб одному из них позволено было сесть, после чего герцог сказал нам, что кто-нибудь из нас может, идти. Каммер-юнкер Геклау пошел и сел за один из поставленных перед каютою столов, а я радовался, что мог остаться на своем месте позади его высочества. В то время я страшно боялся попоек, особенно зная, что здесь никогда так сильно не пьют, как при спусках кораблей. Товарищ мой несколько раз подходил ко мне и спрашивал, не сменить ли ему меня, но я все отказывался. Когда царь начинал тосты, с фрегата, стоявшего впереди корабля, стреляли из пушек. Вечером фрегат был иллюминован маленькими фонарями, развешанными по главным снастям, по верхушкам большой и малой мачте и вокруг по борту, что при темноте было очень красиво. Его королевское высочество приказал привезти для себя на корабль свои напитки, именно красную и белую хлебную воду, и пил за столом последнюю с [135] небольшою примесью вина; но царь, вероятно, заметил это, потому что взял у его высочества стакан и, попробовав, возвратил с словами: de Wien dogt niel (твое вино никуда не годится). Герцог отвечал, что употребляет его тогда только, когда чувствует себя не совсем здоровым. Но царь возразил: de Wien is mehr schаdlich, als min Wien (твое вино вреднее моего), и налил ему в стакан из своей бутылки крепкого и горького венгерского, которое обыкновенно кушает. Его высочество нашел его отличным, но прибавил, что оно очень крепко, на что государь сказал: dal is war, mar he is gesund (это правда, но зато оно и здорово). Он дал после того попробовать этого вина конференции-советнику Альфельду и тайному советнику Бассевичу. Последний, будучи дома чем-то занят, только что приехал на корабль; увидев его, царь воскликнул: «о, Бассевич! штраф! штраф!». Тот старался извиняться, но напрасно: его величество приказал подать четыре большие стакана венгерского (из кубков государь кушает редко; обыкновенно он говорит, что если не наливать их до-полна, то глупо возиться понапрасну с такою тяжелою посудою). Тайный советник хотел взять один из них; но царь сказал, что они все налиты для него, потому что в его отсутствие было провозглашено три тоста, за пропуск которых прибавлен еще четвертый стакан, как штрафной. Г. Бассевич поспешил выпить их один за другим, и тогда только его величество позволил ему сесть за стол. После царь спросил герцога, какого вина он желает для себя, и когда тот отвечал, что бургонского, то приказал своему маршалу подать бутылку этого вина, и затем, предложив из своих рук его высочеству небольших стакана два венгерского, предоставил ему свободу пить что и сколько угодно. Его высочество шепнул мне, чтоб я в такую же плетеную бутылку, в какой было бургонское, налил красной воды и смешал ее немного с вином, что я и сделал, спровадив потихоньку бургонское и поставив на его место бутылку с водою. До-сих-пор пили еще немного, почему беспокойный князь-папа прилежно упрашивал царя пить, и если слова его не действовали, кричал как сумасшедший, требуя вина и водки. Но скоро многие принуждены были пить более, нежели думали: царь узнал, что за столом, с левой стороны, где сидели министры, не все тосты пили чистым вином или, по-крайней-мере, не теми винами, какими он требовал (в такие дни о французском белом вине и о рейнвейне и слышать не хочет; для каждого вновь спускаемого корабля он приказывал выдавать Адмиралтейству тысячу рублей на вино и кушанье; последнее обходится недорого, потому что бывает только холодное и не слишком изысканное, но вино, которого выпивается страшное количество, стоит очень много). Его величество сильно рассердился и приказал всем и каждому за столом выпить, в наказание, в своем присутствии, по одному стакану венгерского. Так как [136] он велел наливать его из двух разных бутылок, и все пившие тотчас страшно опьянели, то я думаю, что в вино подливали водку. С этой минуты царь ушел наверх, к царице, и более не возвращался. Пред тем он был очень милостив, несколько раз обнимал его высочество и многократно уверял его в своей дружбе и покровительстве; много говорил также с сидевшим против него тайным советником Бассевичем, который часто вставал с своего места и отвечал ему на-ухо, после чего его величество в сильных словах подтверждал, что будет заботиться о его высочестве и не пропустит случая оказать ему помощь — словом, устроить все так, что его высочество будет вполне доволен и не найдет причин жаловаться. Герцог, после, всех этих уверений, поцаловал ему руку, а тайный советник Бассевич от души сказал: «Бог щедро вознаградит за это ваше величество!». Царь, как сказано, не возвращался более вниз. Уходя, в неудовольствии, к царице, он поставил часовых, чтоб никто и ни под каким видом не мог уехать с корабля до его приказания. Идти наверх к нему и к дамам не осмелился никто, не исключая и герцога. Однакож его высочество велел конференции-советнику спросить, при случае, у камер-юнкера Балка, можно ли кому-нибудь пройдти туда? Но тот отвечал, что часовые, поставленные у лестницы, не пропускают решительно ни кого, и прибавил, что, кажется, и дамы должны были пить довольно много. Между тем, внизу веселились на славу: почти все были пьяны, но все еще продолжали пить до последней возможности. Великий адмирал до того напился, что плакал как ребенок, что обыкновенно с ним бывает в подобных случаях. Князь Меншиков так опьянел, что упал замертво, и люди его принуждены были послать за княгинею и ее сестрою, которые, с помощью разных спиртов, привели его немного в чувство и спросили у царя позволение ехать с ним домой. Словом, несовершенно пьяных было очень мало; и еслиб я хотел описать все дурачества, какие были деланы в продолжение нескольких часов, то мог бы наполнить рассказом о них не один лист. То князь валахский схватывался с обер-полициймейстером, то начиналась какая-нибудь ссора, то слышалось чоканье бокалов на братство и вечную дружбу. Те, которые были еще трезвы, нарочно притворялись пьяными, чтоб не пить более и смотреть на дурачества других. В числе таких был в особенности наш молодой граф Пушкин, который, конечно, должен был воздерживаться от питья, потому что находился при герцоге, однакож вовсе не имел надобности так страшно притворяться, как он делал. Другие, совершенно пьяные, умничали и лезли ко всем с объятиями и поцалуями, что для трезвых, разумеется, было очень неприятно. Много стоило труда охранять его высочество от этих нежностей. Но смешнее всего был барон Бюлов, который со всеми ссорился. Генерал-лейтенанту Бонне он, в присутствии его [137] высочества, сказал в глаза, что тот поступил с ним нечестно, потому что, несмотря на обещание быть ему другом, не исполнил его просьбы и не провел его к царю. Генерал оправдывался сколько мог и сказал, что потолкует с ним о том завтра. Потом этот барон начал превозносить свою честность и хвастать тем, что служит своему государю только из любви, а не из боязни батогов и кнута. Все это он говорил при его высочестве, и вскоре после того стал вызывать на дуэль одного русского подполковника, которого обвинял, будто тот сведения его в разных науках выдает за свои; но немного спустя, они отправились в буфет и пили вместе. Наконец пришло известие, что царь и царица уж уехали, и что выход свободен. Радость была всеобщая, и тут мнимо пьяный Пушкин явился совершенно трезвым. Его высочество собрался было ехать, но перед ним была такая толпа, что он опять воротился и взошел покамест на палубу, где находились дамы. Так как, кроме того, некоторые из них оставались еще в задней каюте и были немного навеселе, то туда никого не пустили, кроме герцога; но и его высочество остался там недолго. Увидев генерал-майора Штенфлиха, страшно пьяного, подле одной дамы, которой очень хотелось от него отделаться, я сказал ему, что его высочество уже совсем собрался ехать, и спросил, поедет ли он домой с нами, или отправится один? Но он отвечал мне, чтоб я оставил его в покое. Я еще прежде слыхал, как страшен и опасен он бывает, когда напьется, и потому поспешил отойти от него. Не прошел я и двадцати шагов, как услышал, что он вступил в ссору с одним отставным полковником, которого царь держит при себе и очень любит. Ссора эта становилась все сильнее и сильнее, так что они схватились было за шпаги и хотели броситься друг на друга. К счастью, их успели разнять, хотя это стоило немалого труда. Генерал-майор до того остервенился, что его почти никто не мог удержать. Человека своего, который также помогал держать его, он колотил страшно; однакож, тому все-таки удалось отнять у него кортик, который мог наделать беды. Его высочество подошел, наконец, сам и старался его успокоить и выпроводить; но он и тут не хотел ничего слышать, беспрестанно порываясь броситься на своего противника. Насилу полковнику Лорху и мне удалось стащить его с палубы; но так как проход был очень тесен, то мы принуждены были выпустить его из рук. Я услышал, что он дал кому-то две оплеухи, и когда оглянулся, увидел, что у каммер-юнкера Геклау сшибены с головы шляпа и парик. Его высочество так рассердился за это, что просил караульного офицера продержать генерал-майора под арестом до тех пор, пока не пришлет за ним. Каммер-юнкеру также приказано было остаться на корабле. После того его высочество уехал с небольшою свитою. Тайный советник Бассевич скрылся незаметно, а [138] конференции-советник выпросил у герцога позволение остаться еще немного на корабле, потому что, по-видимому, был влюблен. Тайный советник Клауссенгейм, сказавшийся больным, подполковник Сальдерн и майор Эдер вовсе не приезжали на корабль. По возвращении домой, его высочество тотчас послал назад графа Бонде с баркой, чтоб привести генерал-майора, каммер-юнкера и конференции-советника, что тот и исполнил; но каммер-юнкера не нашел на корабле: он, после вторичного кулачного боя с генерал-майором, сел в верейку с моим человеком, который также оставался там, и уехал домой».

Такого рода интересными рассказами, живо-рисующими нравы русских и немцев начала ХVIII-го столетия, наполнена вся книга. Она читается с бóльшим любопытством, нежели всякий роман. Нельзя не пожелать, чтоб поскорее вышел в свет перевод следующих частей. В сочувствии публики сомневаться нельзя: она уже показала в последнее время, до какой степени ее занимает все, что касается русской жизни, настоящей и прошедшей.

Комментарии

1. Герцог Голштинский приехал в Россию в начале 1721 года. Он сватался за старшую дочь Петра Великого, царевну Анну Петровну, и искал его покровительства для возвращения своих владений от короля датского и для предъявления прав на шведский престол. Бракосочетание его совершилось в 1725 году, уже после кончины императора.

2. Феофан Прокопович.

3. Здесь Берхгольц ошибается: корабль был назван по имени св. Пантелеймона, который означает не победа, а всемилостивый. Прим. пер.