СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

АРМИНИЙ ВАМБЕРИ

ПРИМИТИВНАЯ КУЛЬТУРА ТЮРКО-ТАТАРСКОГО НАРОДА

Разъяснения на основе языковых исследований.

ПРЕДИСЛОВИЕ

В заключительной части Предисловия к моему «Etymologisches Woerterbuch der turko-tatarischen Sprachen». — Leipzig, 1878 («Этимологический словарь тюрко-татарских языков». — Лейпциг, 1878) я указывал на то, что при внимательном изучении этимологических отношений между отдельными гнездами слов культурно-исторические моменты тюрко-татарского народа, так сказать, бросаются в глаза, и что я лишь потому не остановился на этой части своего исследования, что задумал опубликовать связанные с этим наблюдения в отдельной работе, которая может представлять интерес не только для тюркологов, но и для антропологов, а может быть, и дня более широкого круга читателей.

Это обещание я и хочу сдержать в предлагаемой работе. Оба труда дополняют друг друга в том смысле, что этимологическое изложение дает лингвистические аргументы для приведенных здесь культурно-исторических данных, поэтому несмотря на каждое дальнейшее доказывание будут приводится ссылки на соответствующий раздел «Этимологического словаря».

Наряду с этим мотивом, я хочу упомянуть далее, что похожая работа в области урало-алтайских языков д-ра Августа Алквиста «Die Kulturwoerter der westfinnischen Sprachen» (Helsingfors, 1875.) («Культурные слова западно-финских языков». — Хелсингфорс, 1875.) оказала влияние на появление данного труда. Как только я взял в руки книгу уважаемого финского ученого, то сразу же стал заниматься сравнениями примитивной культуры западных финнов и тюрко-татар, и хотя вышеназванная часть урало-алтайской расы едва ли может выдержать сравнение с исконным и оставшимся подлинно внутриазиатским тюрком из-за большого количества заимствований и иностранных слов, все же проявляющаяся местами конгруэнция дала мне нечто большее, чем просто полезный совет. В любом случае я благодарен господину д-ру Алквисту.

Что касается языкового материала, то нужно вкратце [243] упомянуть о том, что в основу данного исследования положены следующие урало-алтайские языки: османский (осм.), кагатайский (каг.), уйгурский (уйг.), киргизский (кирг.), казанский (каз.), алтайский (алт.), чувашский (чув.), койбал-карагазский (к. к.), якутский (як.), азербайджанский (аз.), туркоманский (тркм.), монгольский (монг.) и мадьярский (маг.). Из арийских языков, наряду с примерами взятыми из Curtius «Grundzuege der griechischen Etymologie» («Основы греческой этимологии» Куртиуса. — Лейпциг, 1858.), делаются ссылки на славянский язык в общем, на новоперсидский и таджикский языки, а из семитских языков используется в основном арабский язык.

Будапешт, январь 1879.

ВВЕДЕНИЕ

I. Этнография или филология, внешний облик или человеческий язык — что является материалом, служащим нам светильником в темном лабиринте племенного сообщества народов? Этот вопрос возник здесь не впервые, не в первый раз подчеркивается его большое значение. В самом деле, в науке немного проблем, по поводу решения которых так резко противостоят друг другу отдельные теории. Одни утверждают, другие отрицают, как в случае с исследованиями в области взаимоотношений между отдельными группами человеческого рода. После многих истин, которые лингвистика высветила до сегодняшнего дня, никому, конечно, больше не придет в голову при разделении человеческого рода на основные классы — мы можем следовать здесь пятизначной системе Блуменбаха (Blumenbach) или трехзначной системе Кувира (Cuvier), или теориям Пешеля (Peschel) и Фридриха Мюллера (Friedrich Mueller) — не признавать язык фактором, который обязательно должен быть учтен при определении границ рас. Нужно быть слепым, чтобы несмотря на физиологическое различие в цвете кожи, форме черепа, выражении лица и телосложении между индусами, персами, славянами, германцами и романцами не видеть тесного родства, объединяющего членов большой арийской семьи, живущих сегодня в столь различных климатических условиях. Если поэтому, несмотря на различие в физических признаках, свет филологии помогает нам в попытках прояснить сумерки, то мы, с другой стороны, не должны выдвигать языковые доказательства в качестве единственно допустимых, поскольку то, где этнографы и филологи делали [244] принципиальную ошибку, по нашему мнению, так это слишком узкая эксклюзивность их теорий по этому поводу, то есть они не учитывают в полной мере весь материал аргументов. Односторонность вредна везде, а здесь особенно. Для того, чтобы хотя бы отчасти указать на запутанность, вытекающую из указанной ошибки, рассмотрим вкратце обе теории.

Тот, кто длительное время жил среди разных народов, подробно занимался их физическими и духовными свойствами, и кто обратил внимание именно на эти явления, обнаруживающие себя тогда, когда человек меняет родину, когда изменяется климат и образ жизни, тот, вероятно, быстро придет к убеждению о том, как сильно человеческое тело подвержено и должно быть подвержено тем же внешним и внутренним преобразованиям, которые происходят и с животными, и с растениями при их перемещении с родной почвы в чужую климатическую среду.

Позволю себе в этой связи привести несколько примеров. Четырнадцать лет назад я привез с собой из Средней Азии юного узбека и несколько мешочков семян дынь, так замечательно произрастающих на берегах Окса. Я надеялся посадить их в песчаную почву венгерских низин. Лишь в первый год дыни сохраняли тот же размер и цвет, но не вкус, а на третьем и четвертом году они уже совершенно выродились. И с юным узбеком с нижнего течения Окса тоже произошли некоторые физические изменения, вызванные чужим климатом и переменившимся образом жизни. Контуры его лица стали округлыми в сравнении с резко угловатыми чертами его земляков. Особенно бросался в глаза сильный рост его бороды и усов, что было, возможно, следствием бритья, не принятого и даже строго запрещенного в Хиве по религиозным правилам. Борода и усы придают ему сегодня вид венгра, так что его земляки свободно могли бы принять его за чужака.

Центральная Азия с ее пестрым смешением таких народов, как арийцы, семиты и урало-алтайцы, представляется нам тем особым полем, где этнолог, часто сталкиваясь с загадками среди существующих смешанных рас, поймет, как осторожно следует вообще обращаться с физиологическими доказательствами, и что удовлетворительный результат может быть достигнут только в том случае, если в качестве пробного камня используются не отдельные, а все факторы. Если поэтому Пеше в своем труде «Die Arier» («Арийцы») правомерно утверждает: «Язык это только отдельный момент в числе тех, которые должны учитываться при делении человеческого рода на расы» (с. 8), то я также поступил бы и в отношении физиологии. Поскольку в нашем [245] распоряжении есть многочисленные примеры того, как народы в течение одного или двух столетий полностью меняют свой язык, то у нас не меньше возможностей встретить подобные случаи и в физической жизни народов, когда большего количества веков было достаточно для полного стирания прототипа и даже для привития людям тех признаков, которые заметны у коренных жителей вследствие особенностей климата и образа жизни.

Мы хотим проиллюстрировать сказанное другими примерами. Арабы, живущие в Ханстве Бохара возле Варданзи и Вафкенда, потомки воинов, поселившихся там во времена Кутейба (Kuteib) и говорящие сегодня на персидском языке, мало чем отличаются от местного таджикского населения. И, напротив, их соплеменники на юге Персии, пришедшие туда из Маската и Омана, поскольку климатическая разница между Южным Ираном и юго-востоком Аравийского полуострова не столь существенна, сразу же бросаются в глаза своими четко выраженными признаками семитской расы. При внимательном подходе к сартам наше восприятие сартов носит подобный характер. Сарты — это тюркоязычные арийские коренные жители Центральной Азии, также сильно отличающиеся, с одной стороны, от своих арийских собратьев-таджиков не только языком, но и телосложением и чертами лица, а оба вместе — от арийцев Персии. С другой стороны, они теряют характерные черты сартов в той мере, в которой они удаляются от общего племени, живущего на среднем течении Яксарта. Но ярче всего изменение климата и образа жизни заметно у тюркского кочевника, когда он покидает родную степь и поселяется среди оседлого населения. Подобный пример мы видим в узбеках Центральной Азии, их ядро состоит из малого числа тюркомонгольских номадов, обосновавшихся после распада Золотой орды в начале 16-го века в нынешних каганатах и увеличивших со временем свою численность за счет туранцев (Turanіеr), перешедших от кочевого образа жизни к оседлому. Признания того, что смешение с арийской кровью вследствие спорадических браков с таджикскими девушками и персидскими рабынями существенно повлияло на изменение единства расы, однако, далеко недостаточно для объяснения большого отличия, проявляющегося сегодня между узбеками и тюркскими номадами, если бы как раз не те мотивы, которые возникли из изменившегося образа жизни и из-за условий другого неба и земли. Это изменение физического габитуса часто может быть доказано при малейшем временном и расовом различии. Мы хотим среди прочего указать на осевших в Тегеране туркоманских военных заложников, у них уже во втором поколении можно [246] заметить следы изменения расы, а в четвертном поколении они почти не отличаются от иранских тюрков. Так же, как солнце, земля и вода оказывают преобразующее влияние на растения и животных, то же самое происходит и с человеком. Тот, кто полагает, что внешний облик обладает большей доказательной силой в вопросе о расовой общности, чем язык, как это делает Миддендорф (Middendorf) в четвертом томе своего труда о путешествиях по отношению к утверждению Кастрена (Castren), а последний заставляет физиологов находиться на ложном пути (с. 12 его труда «Этнологические лекции»), тот допустил бы ошибку, за которую ругали его противника. Ассимиляция народных элементов осуществляется, однако, только в силу сначала беспокойного образа жизни и лишь постепенно; и все-таки она представляет собой неоспоримый факт, и поскольку она как таковая, то есть как противоположность стереотипу отбирает у физиологических аргументов прочную основу, то один лишь внешний облик не может служить путеводной нитью в расовом вопросе.

Недостаточность доказательной силы по отношению к языку становится, таким образом, очевидной. Если физиология человека претерпевает изменения под влиянием чужого климата и земли, то язык — хотя он вследствие его тесной связи с разумом выступает как репрезентант человеческого духа — в процессе интенсивного контакта с другими языками, то есть репрезентациями человеческого духа, выраженными в ином виде, подвержен иногда еще большим изменениям. Если удаление от родной земли и большая разница климатических особенностей способны вызвать такое различие в цвете и формах человеческого тела, какое мы наблюдаем сегодня между двумя арийскими соплеменниками в Бенгалии и Швеции, то мы должны считать совершенно естественным, когда большое пространственное и временное удаление от общего племени и интенсивное общение с народом, говорящим на другом языке, оказывают влияние и преобразуют национальный речевой элемент. Отдельные фазы этого преобразования связаны, конечно, с количеством, но еще более с культурой соответствующих народов. Язык номадов, если они в меньшинстве, так же легко изменяется, как нравы и обычаи. Часто достаточно нескольких десятилетий, чтобы возникла сильная пропитанность чужими элементами. В случае же с полуномадами эта зависимость меньше, а у совсем оседлых это с трудом представимо. Поэтому так многочисленны примеры, когда зачастую в течение одного единственного столетия язык небольших групп номадов поглощается языком более многочисленного окружающего [247] народа. Мы наблюдали это во время вторжения монголов в Среднюю Азию, когда отдельные монгольские военные отряды, если они попадали в окружение говорящих по-тюркски или по-персидски, вскоре отказывались от своего языка, и узнать их можно сегодня только по родовым или половым именам. К ним относятся, среди прочего, такие роды узбеков, как нукусы, найманы и кытай; прежде они были монголами, но сегодня говорят по-тюркски, а также хазары между Кабулом и Гератом, говорящие в большинстве своем по-персидски несмотря на исторически доказанное монгольское происхождение. Сильно перемешанный монгольский язык смог сохраниться только у той малой фракции, которая была менее подвержена мощному потоку арийского влияния, поскольку жила в труднодоступных горах и ущельях северо-восточного Герата.

Мощным фактором воздействия на изменение языков является чужое влияние культуры, она вводит чужеродные продукты человеческого разума в той одежде, в которой они создаются. Там, где речь идет о культурном влиянии на полуоседлые или полностью оседлые народные элементы, там основная часть языка не может быть изменена так легко, чужое влияние сказывается в большинстве случаев только на словаре, реже — на языковых формах и на синтаксисе. Так, мы видим, например, в современном английском языке, что словарь сильно смешан с латинскими и норманнскими заимствованиями, тогда как древнегерманский грамматический остов сохранился почти без изменения. Точно так же османский язык не претерпел изменений своих грамматических форм, тогда как в литературном языке арабско-персидские иностранные слова почти полностью вытеснили тюркские, и даже народный язык принял огромное количество заимствованных слов.

Единственным исключением такого рода является персидский язык, причем, как новоперсидский язык Ирана, так и таджикский диалект Центральной Азии: в обоих случаях чужое языковое влияние затронуло даже грамматику. Там встречается, среди прочего, употребление аффиксированного притяжательного местоимения «mts» в словах chanem, chanet, chanes вместо исконно иранского chanci-men, chanei-tu, chanei-o или es; далее таджикское oiba-iba (туда и сюда), где локативный суффикс ba, современный тюркский da, присоединился по регулярному алтайскому правилу к персидскому an-in вместо исконно иранского deran, derin. Примечательно далее, что в таджикско-персидском форма причастия употребляется вместо перфекта, тогда как узбек говорит: он пришел, он ушел, таджик выражает то же самое время формами amedegi, reftegi [248] вместо amede est и refte est. Как при частичном изменении языка чужое культурное влияние проявляет себя наиболее активно, точно так же при полном поглощении только количественный фактор и, реже, культурное или политическое влияние имеют решающее значение, а ителлектуальное превосходство всегда уступает материальному. Так, намного более продвинутые в культуре иранцы Центральной Азии стали среди преимущественно тюркского населения сартами, то есть они переняли тюркский язык, точно так же тюркское племя булгар, хотя оно и было завоевателем, в относительно короткое время было подвергнуто славянизации живущими на Дунае славянами, а из тюрко-татарских гуннов, поселившихся на Нижней Волге после изгнания их из Панонии и покоривших живших там угров, возник смешанный народ, известный сегодня как мадьяры. Этот процесс амальгамиризации повторился в разных уголках земли, так как везде в соответствии с законами природы физически более слабый уступает физически более сильному.

То, что в этом отношении можно доказать на примере разных уголков Азии на основании недвусмысленных исторических фактов, может быть многократно документально подтверждено на основе группирования народов, вызванного переселением народов в Европе. История языков в этом отношении осталась для всех времен и периодов одинаковой. Непредвзятый этнолог, стремящийся заглянуть за темную завесу расового сообщества, будет вынужден задать себе вопрос: как можно использовать язык, претерпевающий такие большие изменения, в качестве медиума при объяснении происхождения народа, и насколько возможно обнаружить в нем национальный памятник несомненного свидетельства глубокой древности?

«Наш язык — это и наша история», — говорит великий немецкий языковед. Да, язык является также и историей большого человеческого сообщества, такого сообщества, которое с помощью компактных масс своей более высокой численности с помощью исторических и климатических случайностей более защищено от разлагающего влияния внешних контактов, оно могло сохранить национальное единство с меньшими потерями. Но это не история более мелких обществ, которые к тому же вследствие суровых природных условий прародины расколоты и разбросаны, и штормящее море народов уже из-за малочисленности могло легко разбросать их на волнах в разные стороны, как мы можем многократно видеть это на примере отдельных осколков урало-алтайской расы. Мы намеренно используем коллективное выражение урало-алтайская раса, потому что [249] она, живя разрозненно на бедных землях прародины, разделенная большими географическими расстояниями, издавна была больше подвержена распаду на мелкие фракции, а также потому, что именно у этого человеческого рода тюрко-татарское племя следует рассматривать как племя, которое даже сегодня обнаруживает относительно большую численность, сохраняет в своих звеньях и ветвях поразительную картину сплоченности, и, несмотря на протяженность до крайнего севера и дальнего запада, встречается в границах своей прародины все еще в преобладающем большинстве. Там, где речь идет о компактном целом, таком, как сообщество тюрков Центральной Азии между Тянь-Шанем и Кавказом, между Енисеем и Волгой, там у нас есть совершенно прочное основание, чтобы подчеркнуть так, как это делает Гримм по отношению к немцам: «Наш язык — это и наша история». И там мы можем добросовестно ожидать от языка той доказательной силы, которая по праву ожидается и может ожидаться от него в соответствии с высказанным нами взглядом на исследовательское поле деятельности этнологии других, не важно арийских ли, семитских ли рас.

Если мы поэтому хотим и можем применить тезис Гримма «Наш язык — это и наша история» к тюркскому народу, то мы должны отдавать себе отчет в том, какую, собственно говоря, историю мы хотим осветить светом языка. Это ни в коем случае не может быть политическое прошлое, в истории происхождения лингвистика может быть использована, но полученные результаты носят пока весьма проблематичный характер, так что, по нашему мнению, это может быть только прошлое общества, только история культуры народа, освещаемая факелами, зажженными языковыми исследованиями, и четко изложенная во всех ее фазах. Да, мы вправе утверждать, что подобное намерение, а именно открытие изначальной родины и древнейшего культурного состояния народа при помощи доказательного материала в родном языке можно рассматривать как высшую и похвальнейшую цель сравнительной филологии. В наши планы и в наши задачи не входит объяснение общих принципов и взглядов в этой области философии языка; если известные исследователи брали до сих пор в качестве основного источника своих исследований область арийских и семитских языков, то мы хотим отдать должное доказательному материалу, до сего времени не использованному из-за его недостаточной доступности. То есть мы хотим обратиться к культурно-историческим моментам тюрко-татарских языков, сравнить их доказательную способность с доказательной силой других языков, чтобы придти к результату, который вызывает удивление: язык этих народов, еще и сегодня [250] находящихся в основном на примитивном уровне культуры, несмотря на культурно-исторические моменты индивидуальной национальной жизни и истории разума человечества в общем, очень богат ценнейшими сигналами в сфере общего развития интеллекта человечества. Если бы наши ученые-языковеды черпали из этого кристально чистого источника, то могли бы без особого труда прийти к гораздо более блестящим результатам, чем те, которых они достигли в своих усилиях, работая с использованным, часто до неузнаваемости обветшавшим языковым материалом арийских народов.

II. К этому мнению, кажущемуся, наверное, несколько смелым, нас подвели три основные причины, эти причины коренятся в духе алтайских, а именно тюрко-татарских языков, они легко приводят непредвзятого исследователя к подобному убеждению.

Во-первых, агглютинативный характер тюркского языка дает очень четкое и ясное понимание сути и формы отдельных слов; в них легко различим основной материал последующих дополнений или свободно присоединенных аффиксов. Так как действительно не нужно слишком уходить в глубину, чтобы добраться до того периода языка, в котором материальный самостоятельный смысл той части речи, которая функционирует сегодня как аффикс, то совершенно естественно, что этимологическая разложимость тюркских слов менее трудна, чем применение подобного метода к так называемым флективным языкам, в которых материал и форма, корень и частица часто сплетены и смешаны друг с другом до неузнаваемости. Если мы возьмем любое слово из «Основ греческой этимологии» Куртиуса, например, на с. 148 греческое слово — (узнаю), поставим в один ряд с ним скифское ganami (cognosco), лат. notio, gnarus, древневерхненемецкое kanu, готское kanu и славянское znati (знать), и противопоставим этому ряду соответствующее понятие в тюркско-татарском, а именно каг. bіlmek (знать), уйг. bіlіk (знание, наука, знак), каг. bilkьrtmek (знакомить), осм. bellemek (учить наизусть), bills (знакомство) и т. д., как это видно в § 215 в моем «Этимологическом словаре», то можно сразу убедиться в более высокой степени ясности тюркского языкового материала. Итак, если корень греческого слова распознает только опытный лингвист, то в приведенном тюркском слове даже любитель с первого взгляда обнаружит основной элемент в bil bel. После несложной проверки ему станет понятной сама система, которой следовал язык при дефиниции образующихся от основного понятия второстепенных понятий в дериватах. Вот так просто, безыскусно и естественно формируется отношение звуковой связи между основным словом и его более [251] поздними образованиями, то же самое происходит и в отношении понятийной связи. Так же легко, как в свете фонетики, без головоломных теорий по этимологическому разложению достигается цель, точно так же без тонко обработанной линзы философских изощрений легко просматривается понятийное ядро. Понятийная связь, как, например, между греч. — (лежать), лат. quis и civis, древневерхненемецким hiwo (соединение) и славянским pokoj (покой) трудно представима в тюркском. Здесь все сохранилось в первозданной свежести, человеческий разум и язык еще носят девственные одежды, и так же, как духовная сила находится в начале своей деятельности, под понятием лежать, например, имеется в виду только действие лежать вытянувшись, под покоем понимают только выдыхание через нос и т. д., и внешняя форма слов, интерпретирующих этот понятийный круг, мало что потеряла от оригинала.

Второе преимущество, которое отличает языковую сферу, лежащую в основе наших исследований, от других, это характерная стабильность словаря. Ее причина, однако, кроется в первую очередь в агглютинативном характере, он намного меньше искажает и изменяет основную материю слова с помощью склеивания и слияния более поздних добавлений, чем процесс простого присоединения и нанизывания. В этом и состоит основная причина чрезвычайно стереотипного характера, присущего тюркским языкам; это своеобразие, благодаря которому в отделившихся от основного корпуса частях — ни в лексике, ни в словарных формах — не произошли такие изменения, которые мы наблюдаем в подобных случаях в арийских языках. И это несмотря на огромную географическую протяженность от холодного севера до глубокого юга, от Озера Драконов до Адриатики, несмотря на временное расстояние в полторы тысячи лет, что исторически доказано. Мы говорим поэтому, как принято, о тюркских языках, а в принципе мы должны говорить лишь о диалектах, причем о диалектах языка того тюркского народа, который и сегодня живет на предполагаемой прародине, то есть в той части Центральной Азии, которая простирается между западными отрогами Алтайских гор вдоль степи в сторону Каспийского моря. Когда якуты или другие тюркские племена на севере Азии оторвались от основной части народа, — какие обстоятельства могли принудить их к такому необычному для человечества переселению в направлении с юга на север, это пока сложно установить, но якут в низовьях Лены остается типичным тюрком, несмотря на полное изменение цвета кожи и волос, физиогномии и телосложения, он мог бы легко понять брата с Босфора, если бы имелась [252] необходимая степень культуры для грамматических нюансов. В остальных кругах большой цепи тюркских народностей, протянувшейся с востока на запад, это отношение незначительной диалектной разницы все еще бросается в глаза. Узбек из Коканда или Хивы, христианский или мусульманский казанец, туркоман, азербайджанец или осман образуют между собой языковую общность с такими точными чертами своеобразия, как, например, отдельные части двух основных групп немецкого языка — нижненемецкий и литературный немецкий язык; я не постесняюсь утверждать, что восточному фризу и швейцарцу будет труднее понимать немца из северо-восточной Словакии или трансильванского саксонца, чем, например, якуту или телеуту тюрка из Анатолии или Румелии.

Из-за недостатка тюркских языковых памятников глубокой древности сравнение с арийскими языками в отношении стабильности, где в распоряжении исследователя находится ценный материал вед, покажется едва ли выполнимым. Возрастные стадии языковых реликтов обеих рас слишком сильно отличаются друг от друга, однако это не может нам помешать использовать имеющиеся тюркские литературные памятники хотя бы еще и потому, что они, несмотря на их малочисленность и на относительно поздние сроки, являются вполне достаточными для подтверждения нашего мнения.

Что касается самых древних тюркских языковых памятников, то они распространяются только на те имена собственные, которые дошли до нас из греческих, латинских, арабских и персидских исторических источников периода первого появления тюркского народа. Такими источниками являются произведения византийских писателей Порфирогента, Дукаса и Теофана, труды средневековых авторов, писавших на латыни, и произведения Табари, ибн Алтира, Байхаки, Нарахахи и т. д. Встречающиеся в их трудах тюркские имена собственные, если их разложить этимологически, дают блестящее свидетельство стабильности тюркского словаря и форм. С более новыми реликтами, которым примерно девятьсот лет, дело обстоит еще лучше. Здесь мы имеем дело уже с длинными текстами, такими, как, например, Кудатку Билик (Kudatku Bilik) или богатыми списками слов в работе Петрарки о куманском языке; уже поверхностное сравнение с историей других языков убедит нас в выраженном стереотипном характере тюркских диалектов. Так же, как уйгурский текст Кудатку Билик понятен сегодня каждому туркестанцу, так и ногаец или казанский татарин без особых сложностей поймет истории, записанные шестьсот лет назад, и сентенции манускрипта Петрарки. И даже [253] сохранившиеся в мадьярском языке тюркские языковые элементы по прошествии более тысячи лет настолько мало отличаются от сегодняшнего тюркского языка, что в каждом отдельном слове можно точно определить диалектное происхождение. Нужно ли поэтому подчеркивать, что аналогичные процессы в сфере арийских языков невозможны и неизвестны? Где тот иранец, который поймет текст Пехлеви (Реhlеvі); где тот индус, который сможет читать Sakuntala без комментария, где тот немец, который сможет без указаний разобраться в древневерхненемецком тексте? Это становится более или менее понятным, так как языки, у которых нет литературы или, по крайней мере, древней литературы, сохранили свой первозданный характер в самом чистом виде и дольше всего; но это дает нам право предположить, что поскольку тюрко-татарские языки в течение значительного периода в тысячу лет не претерпели существенных изменений, то и в более раннем едва ли обозримом прошлом, о котором нет данных, имел место такой же процесс, поэтому язык тюркского народа, по свидетельству имеющихся примеров, представляется языком, претерпевшем в течение времени наименьшие изменения.

В качестве основной причины этой стабильности фигурирует эксклюзивность, в которой пребывали народы тюркско-татарской расы. У номадов, говорящих по-тюркски, эксклюзивность, обусловленная этническими отношениями соседства, привела к тем же результатам, что и у других жителей степи, еще и сегодня находящихся в состоянии номадов или полуномадов. В большой сумятице движения отдельных поколений к лучшим и климатически более благоприятным условиям проживания определяющими всегда были предприимчивость и опережение.

Когда тюрки, а они и сегодня тяжеловесны, влекомые желанием разорвать степную опалу, начали поиски подходящей территории и пахотных земель, то они обнаружили как на юге, так и западе, что территория находится во владении арийских народов, они прорвали их культурный круг и на какое-то время все разрушили. Но, в конце концов, они, частично оттесненные, частично раздробленные, были вынуждены ни с чем снова уйти в степи, так же, как и арабские номады, которые, вырвавшись из степей, упоенные восторгом ислама, распространились по трем частям света, опрокидывали города, страны и империи, а затем вновь возвратились как номады, хотя и разбогатевшие, в голые и холодные равнины и долины Аравии, не основав постоянных мест проживания. В тех местах, где возникновение новых городов восходит к арабскому авторству, [254] там имеются в виду не арабы-номады, а арабы, ранее ставшие оседлыми. Независимо от того, как рассматривать эту прежнюю замкнутость тюрков, как произвольную или, что уже упоминалось, как обусловленную обстоятельствами, можно быть уверенным в том, что тюрко-татарские народности вступали в контакт с чужими, то есть арийскими элементами, только в относительно позднее время, и что эти контакты, хотя и приводили иногда к сильному смешению, чрезвычайно редко влекли за собой полный отказ от национальной индивидуальности. Поэтому и османы, азербайджанцы и другие мусульманские тюрки только после полной отрезанности от родины и по прошествии веков стали такими, какие они есть сегодня.

Благодаря этому обстоятельству, тюрко-татарские языки до сих пор сохранили свой наряд кристально чистой прозрачности, которым так часто восхищаются. Благодаря этому преимуществу мы в состоянии внести едва ли предварительно предполагаемую ясность в самую раннюю стадию истории человеческого разума значительной части населения Земли. На основании лингвистических доказательств мы можем найти у человека, говорящего по-тюркски, столько же разума и способности к культуре, как у арийца или семита; мы можем найти в истории его примитивной культуры — а лучшее знание его языка дает нам больше ясности — еще больше материала для восхищения, чем в подобных исследованиях темного прошлого в общности человеческого рода, предпринятых культуртрегерами, которых до сего с симпатией рассматривали как очень способных.

III. Прежде всего мы хотим подвергнуть проверке культурно-историческое значение языков в общем, а затем полученные результаты в тюркском языке сравнить с подобными примерами в сфере других языков, а именно арийских. Какой бы прочной и незыблемой не была наша вера в распространенные Дарвиным теории о происхождении видов и человека, все же сегодня никто больше не станет отрицать, что — как правильно замечает Гайгер (Geiger) в предисловии к своей книге — человек, как существо разумное, «нигде не был обнаружен без начатков культуры, образования государства и обычаев, а также без определенного искусства и промышленности», и что возможная разница между дикарем Новой Зеландии и европейцем, находящимся на высшей ступени развития культуры, менее выражена в градации способности и силы, а более в упражнении и проворстве мышления; если последний в течение тысячелетней культуры был вынужден вести интеллектуальную борьбу, то первого условия [255] его примитивной жизни меньше подталкивали к мыслительной деятельности, и он обнаруживал леность мысли, но не недостаток ума. Так же, как язык определенных народов, еще и сегодня находящихся на низкой ступени культуры, что касается строительства и логики развития понятий, во многом превосходит язык некоторых народов, имеющих старую и прогрессивную культуру, точно так же и ход мысли примитивного человека при сравнении с ходом мысли культурного человека отличается удивительной последовательностью и закономерностью, простой, но тем не менее всеохватной, иногда глубоко проникающей деятельностью. Во всевозможных движениях человеческого духа, выражаемых посредством языка, лежит иногда целая история не только духовной, но и физической жизни. Каждое понятие несет с собой определенный материал источника своего происхождения. Если бы в нашем распоряжении была вся лексика различных стадий формирования народа, то мы бы увидели в ней, как этот народ думал, как он ел и пил, как он одевался и насколько широк был его кругозор в отношении окружающей среды. То, чего не было в уме, не могло стать и предметом языка, поэтому-то и природные явления прародины, и события повседневной жизни людей лучше всего распознавать на основе их отражений в языке. Язык жителей гор более богат названиями отдельных частей и форм гор, чем язык людей, живущих на равнине; точно так же народы, живущие на берегах озер, морей и рек и связанные с ловлей рыбы, гораздо лучше разбираются в видах рыб, направлениях ветра, наводнениях и течениях, чем степной житель; а он, в свою очередь, располагает богатой лексикой, связанной с техникой животноводства.

Своеобразие природы и связанные с ним обычаи удивительным образом влияют на возникновение не только конкретных, но и абстрактных понятий. Советоваться, например, в тюркском выглядит так keng-es-mek, этимологическое основное значение — удобно устроиться, дать время (от keng= широкий, просторный), что связано с обычаем расположиться с целью ведения беседы или обсуждения прежде, чем такое действие начнется; так же, как антоним этого понятия, а именно asuk = поспешность, большая спешка, слово произошло от as = перешагивать, быстро переступать через что-либо. Жизнь, юность, старость и смерть по отношению к людям аналогичны процессу роста в растительном мире. Сравним, например:

Так, в тюркском языке понятия писать, рисовать, чертить, картина, вид, лицо опираются на основную мысль — врезание, царапание и гравирование, потому что сначала как раз такая художественная деятельность человека выражалась в указанном действии. Если, например, лат. domus (дом) родственно греч. — (здание), — (строй), нем. zim-mern (плотничать), англ, timb-er, гот. timr-jan, по существу означает здание, сруб, то тюркское oj = дом свидетельствует о своем родстве с oj = глубина, яма, углубление, долина, специально тюркское происхождение этого слова очень простое. Тюрки издавна понимали под домом не строение, как арийцы, а углубление в земле, где они прятались, чтобы защититься от ненастья зимой так, как это делают кочевники и сегодня. Если далее, например, лат. bellum = война, согласно Куртиусу, II, 43, происходит от ducllum, этимологическое значение которого — двоеборье, то тюркское jagi = война, враждебность, разделение, рассеяние и означает отказ от единых уз, объединяющих общество, то есть от мира; а это слово действительно выражено через il, этомологическое значение — союз, объединение.

Если исходить из предположения, что человеческий разум получает импульсы в первую очередь от явлений внешнего мира и развивается только в общении с ним, то следует признать совершенно естественным, что в постоянных движениях культуры язык также усваивает такие чужие понятия и выражает их отчасти с помощью заимствований, отчасти создавая их на основе собственной лексики. В этом направлении мы можем делать различные наблюдения. Народы, которые, находясь в состоянии примитивной культуры, соприкасаются с обществом, намного дальше ушедшем в культуре, редко дают себе время, чтобы создать из собственного языкового материала новые понятия, появившиеся на их горизонте; они перенимают сразу с новым понятием и соответствующее чужое слово, в то время как человек до тех пор, пока он предоставлен сам себе, в процессе медленного и постепенного развития своей духовной силы сам приходит к осознанию пусть и кажущихся очень сложными понятий абстрактного и конкретного свойства, да еще и интерпретирует их с помощью собственного языкового материала. Поэтому произошло так, что современные языки арийских и семитских народов заимствовали друг у друга большое количество слов, тогда как в тюрко-татарском языке, насколько это можно видеть по его примитивной культуре, обнаруживается лишь очень небольшое количество иностранных слов, причем все их можно распознать с первого взгляда. Если мы возьмем в руки, например, книгу Алквиста [257] «Культурные слова западно-финских языков», то там мы прочтем, что финские народы от Рижского залива до северной оконечности Ботнического залива — а они там, конечно, не новички, поскольку они были известны еще римлянам — в их географической позиции между славянами и германцами, все же переняли у последних даже такие слова, которые обозначают предметы повседневной жизни, касаются примитивного состояния культуры и встречаются в тюркском языке почти всегда как исконные.

Подобным, если не идентичным, является ситуация с имеющимися в мадьярском языке заимствованными культурными словами; львиная доля заимствований должна быть отнесена к славянскому языку, так как славяне, как оседлое население, обучали венгров, вторгшихся с северо-востока, на полях старой Паннонии земледелию, ремеслу и иным мирным занятиям.

Если мы продолжим наши исследования в отношении заимствованных культурных слов в других европейских языках, то придем к пониманию того, что в русском языке, например, тюрко-татарские заимствования представляют в большинстве случаев такие понятия, которые от слабо мусульманского духа культуры соседнего тюрко-татарского мира перешли на общественные и государственные отношения русских, стоявших в то время на еще более низкой ступени. Однако каждое заимствованное слово следует рассматривать, так сказать, как отображение той стадии развития, на которой находились русские во время их соприкосновения с тюрко-татарскими элементами, поскольку они в совокупности представляют ценное культурно-историческое явление. Если русские заимствовали, например, у татар такие слова, как kazna (сокровище), араб.-тюрк, chazina, jassak (дань), тат. jasak (закон), jasaul (офицер), тат. jasaul (надсмотрщик), cin (ранг субординации), тат. cin (мера, порядок), то это четко свидетельствует о том, что татары были более знакомы с государственными институтами. Так же, как слова archaluch (верхняя одежда), т. arkaluk, cadra (чадра), т. catir (женское пальто), Chalat (домашний халат), т.-ар. chalat (платье, парадная одежда), sunduk (ящик), т. sanduk (сундук, ларь), charz (провиант в поездке) т.-ар. charz (издержки), socha (плуг), т. soka (лемех плуга), jachont (драгоценный камень), т.-ар. jakut (рубин), morin (мерин), монг. (конь), isak (лошак), т. isek (осел), cakmar (толчейный пест), т. cokmar (булава), saiga (антилопа), т. saiga, kaban (дикий кабан), т. kaban, kamis (труба), т. kamus, kisla (молочное хозяйство), т. kislak (зимняя квартира), kudus (злой дух), т. kudus (сумасшедший) и т. д., относящиеся отчасти к предметам одежды, утвари, животным и т. д., стали известны русским благодаря контактам с татарами. [258]

Те же самые или, по крайней мере, схожие причины лежат в основе влияния арабского языка, пришедшего на средневековый Запад, поскольку мы научились у арабов арифметике, медицине и химии. Поскольку мы переняли у них некоторые элементы цивилизации, то не следует удивляться, если мы в слове цифра распознаем арабское Sifr, в алгебре Al-gabr, в химии арабское kamis, в оазисе арабское Uadi (долина, равнина), в тамаринде арабское Thamar hindi (индийский фрукт) и т. д. Точно так же, как сегодня, после того как западная культура обогнала культуру Востока, тюрки, персы и арабы должны были смириться с принятием таких слов, как Politscha (смена), Politika, Schemendufer (железная дорога), Telegraf, Parlamento, Subic (souspied) и т.д,, в течение короткого времени они усвоили внушительное количество иностранных слов.

Нельзя исключать того, что народы с более низким уровнем культуры оказывают на соседей, превосходящих их по интеллектуальному развитию, очень незначительное языковое влияние; оно распространяется в основном на такие предметы и обычаи, которые в процессе взаимных контактов, даже очень кратких по времени, переходят с одной части на другую; так, например, слова, употребляющиеся в английском языке, заимствованные из хиндустани Attar, Tiffin, Curry, или тюркское слово bosch (тщеславный, ничтожный), его британские солдаты привезли домой с Крымской войны, или как немецкое слово Schabracke, заимствованное из татарского caprak (покрывало). Однако, в общем и целом, это факт, обусловленный естественным ходом вещей; так же, как молодой человек выбирает для себя в качестве примера сначала умудренного опытом старика, так и общество, более молодое в культурном отношении, принимает уроки более развитого общества, а с чужими нравами и обычаями перенимает и чужие слова.

IV. Теперь обратимся к рассмотрению конкретного культурно-исторического значения тюрко-татарской лексики. При внимательном изучении всего языкового материала, относящегося к додиалектному периоду, нам особенно пригодятся два преимущества, о которых упоминалось ранее. Во-первых, культурные слова тюркского языка, в отличие от отдельных групп родственных финно-угорских диалектов, сохранили удивительную оригинальность и стабильность, то есть обнаруживаются все те понятия, которые нужно было обозначить на ранней стадии доисторического прошлого человеческого разума, интерпретировать с помощью собственного языкового материала. Они несут на себе отпечаток примитивного [259] мышления первобытных людей, честно свидетельствуют о том, что большое количество тюркского народа много-много тысячелетий было предоставлено самому себе, не существовало тесных связей с внешним миром, и что далее раздробленность на отдельные племена произошла, по видимости, только в относительно недавнем временном периоде.

Если это было бы иначе и если бы эксклюзивность, ставшая возможной благодаря географическим обстоятельствам, не предоставила необходимой защиты, то, к примеру, якутский язык на севере и куманский язык на западе, известный еще в 12-м веке, были бы сильнее пропитаны иностранными элементами, чем это имеет место в реальности. Мы должны были бы встретить в этих языках такое же количество заимствованных слов, обозначающих самые примитивные понятия, как в финно-угорских языках, это такие слова, как топор, пашня, котел, невеста, сосед и т. д.

Этот строго стереотипный характер форм и лексики должен, как уже упоминалось, бросаться в глаза при проводимых сравнениях между имеющимися языковыми памятниками и отдельным современными языками, и можно было бы даже доказать связь с самым давним прошлым. Для этого нам нужны только примитивнейшие слова языка, а именно: названия отдельных частей тела, чтобы посмотреть, насколько малы изменения как на уровне корневого слога, так и на уровне готового слова. Если, например, отдельные части тела, такие, как нога, рука, глаз, ухо появляются как nomen agentis (имя деятеля): сравни at (идти, шагать) — at-ak (нога); al (брать) — ol-ik, еl-іk (рука); kor, koz (видеть) — koz (глаз); kul (слушать) — kul-ak (yxo); tut (хватать) — tut-kak (губа); — tis (ломать, разламывать) — tis (зуб) и т. д., то остается мало сомнений в том, что соответствующие корневые слоги, а именно at, al, kur, kul, tut и tis, которые и сегодня существуют в неизмененном виде, должны быть столь же древними, как и тюрк, который с их помощью дал первое название упомянутым понятиям. Поскольку такое свидетельство неизменяемости лексики и грамматических форм до сих пор не подтверждено ни в одном научно исследованном языке, то тюркский язык можно назвать идиомой, которая сохранилась относительно в самом чистом виде и является поэтому наилучшим источниковедческим материалом для исследования примитивного культурного состояния соответствующего народа.

Нет необходимости сомневаться в том, что при таких обстоятельствах исследовать отношение языка-основы в тюркских диалектах легче всего, так как мы имеет дело только с диалектами, а не с дочерними языками. [260]

Названия тюркского языка-основы заслуживает тот язык, на котором говорит та часть тюркского народа, которая с большой долей вероятности еще и сегодня проживает на прародине всего народа. Его отношение к отдельным ветвям может быть легко установлено, и, напротив, его отношения с восточным соседом, то есть с монгольским языком, лишены четкого и позитивного объяснения, поскольку несмотря на узы тесного родства, тюркский язык нельзя считать дочерним языком монгольского, как и наоборот. С другой стороны, нельзя не видеть, что тюрки и монголы стоят друг к другу ближе, чем они оба вместе к финно-уграм, которые первыми отделились от общего праалтайского племени и были оттеснены на крайний север. Если мы поэтому в тюркском языке-основе — а мы понимаем под ним в первую очередь уйгурский и алтайский языки — вправе подчеркнуть чрезвычайную стабильность, то мы не можем обойтись без того, чтобы не указать на развитие человеческого мышления, нашедшего свое выражение в том числе и посредством стабильности, а именно: обратить внимание на логику, проявляющуюся при развитии понятийного круга. Вряд ли существует что-либо более разумное и духовное, чем способ, при помощи которого некое понятие связано со своими абстрактными и конкретными дериватами, даже и очень далекими.

Возьмем, к примеру, слова белый, открытый и пустой (weiss, offen, leer), данные в § 1 нашего «Этимологического словаря», и исследуем преобладающий в этом понятийном кругу ход мыслей. Не говоря о том, что weiss, offen и leer правильно считать родственными понятиями, следует в дальнейшей последовательности рассуждений считать естественным, что при помощи основного понятия белый передаются такие понятия, как освещенность, свет, луна, вольный воздух, общественность и мир, а понятия пустой или открытый являются близко родственными с понятиями голодный, трезвый, бедный, также, как дверь и рот. Рассмотрим далее приведенное в § 179 такое основное понятие как крепкий, плотный и твердый (fest, dicht и hart), и посмотрим внимательнее на его многосторонние дериваты. Сначала нам повстречаются понятия количества, объединения, сплоченности, плотности и их образное применение в слове стягиваться и огорчаться. Во-вторых, мы найдем мотив для называния от а) замкнутых темных тел или пространств: пещера, ад, жила, тюрьма; б) застывших и твердых тел: железо, лед, мерзлота; с) понятия открытый и свет считаются идентичными так же, как и их противоположность: темнота, туман, ночь и т. д. Почти каждый раздел «Этимологического словаря» мог бы быть использован как подтверждающий пример духовно и [261] интеллектуально богатой системы тюркской лексики, поэтому значение этого преимущества тюркского языка для языковедов-философов невозможно переоценить.

Исследователю следует еще больше привлекать в этом отношении согласованность хода мыслей в одном и том же понятийном кругу тюркских и других, например, арийских языков. Нас не может не заинтересовать, если мы увидим, что человек в каком-либо уголке Азии посреди замкнутости голой степной родины, называя тот или иной близкий ему предмет, или то или иное одолевающее его чувство или ощущение, обнаруживает либо точно такое же, либо схожее развитие мышления, как у человека, живущего на другой территории, удаленной на тысячи миль, причем без того, чтобы оба когда-либо соприкасались друг с другом каким-либо образом, духовным или материальным. Может ли, и если да, то как, эта аналогичная деятельность человеческого разума применена к возможным теориям об общем происхождении человеческого рода — отвечать на этот вопрос мы предоставим специалисту в области философии языка.

Против этой подчеркиваемой нами конгруэнции хода мыслей можно было бы возразить в том смысле, что подобные наблюдения следует провести и в других областях человеческого мышления, например, в сфере аналогии определенных обычаев, таких, как увешивание лоскутами одежды отдельных деревьев или кустарников, находящихся, как правило, на возвышенностях; взаимное вскрытие вен на руке при нарыве, и, наконец, культ огня у разных народов Азии, Африки и Америки, где мы должны увидеть не менее очевидные моменты единой духовной связи всего человеческого рода. Это ни в коем случае нельзя отрицать, и проведенные нами сравнения должны указывать лишь на то, что присущая человеку сила мышления не имеет никакой связи ни с формой черепа, ни с другими физическими свойствами, что тюрко-татары или урало-алтайцы могут быть так же сильны и способны к мышлению, как их соседи арийского или семитского происхождения.

Именно в тюркском языке, как ни в какой другой области филологии, легче всего так очевидно высветить в строе языка высокохудожественное совершенство человеческого разума, будь то грамматика или лексика. И если прозрачность основного материала до сих пор приводила в восторг тюрколога, то удивительная система словообразования будет излучать большую притягательную силу, она создаст для историка культуры надежный источник знания, с помощью его света он исследует темную империю прошлого и сможет найти надежный ключ к [262] открытию самого раннего периода существования значительной части человеческого рода.

V. Каковы же, собственно говоря, обоснованные представления о примитивной культуре тюрко-татарского народа? Ответить на этот вопрос будет легче, если мы примем во внимание, что в недавнем прошлом были, да и в определенной степени еще и сегодня в центральноазиатской степи существуют номады, которые отражают картину древнего примитивного образа жизни; картину, возраст которой, если абстрагироваться от немногих заимствованных у чужой культуры более новых черт, легко можно было бы перенести на тысячелетия назад. Алквист прав в своем замечании (с. 268): «Итак, на основе образа жизни и состояния культуры угрских финнов можно сделать вывод об образе жизни и уровне культуры финнов, пришедших в прибалтийские страны с востока». Так и мы отважимся утверждать, что киргизский и туркоманский аул в начале этого века, когда русское и западноевропейское влияние еще не могло проникнуть глубоко в сердце Азии, не имел существенных отличий от древнейшего состояния культуры этих народов, и что более бедная часть степных жителей, для которой были недоступны определенные иностранные предметы утонченного образованного мира, жила так же, как и их предки и прародители до контактов с иранцами и до вторжения арабов в Трансоксанию (Transoxanien).

Имея в виду часто подчеркиваемую оригинальность тюркских культурных слов и учитывая это преимущество над другими урало-алтайскими и, тем более, арийскими и семитскими языками, в которых четко обнаруживается малое количество заимствованных слов, мы можем с довольно большой долей уверенности сказать, что это был единственно и исключительно арийский, или староиранский мир, который еще в седую старину оказал первое культурное влияние на тюркский народ. Редкие искры прогрессивной культуры, кажется, пробились к тюркам на их прародину в степной мир из старых мест обитания иранского мира, из стран, расположенных сегодня на берегах Окса и Яксарта, а также с восточного форпоста в сегодняшнем Алтишере или с его северо-западных границ на нижней Волге, откуда иранская культура доходила таким же образом до тюрков и угров. То, что это могло быть только староиранское, но не китайское культурное влияние, доказывает как раз язык, в котором названия предметов, импортированных из более [263] южных широт на предполагаемую прародину, а также названия одежды и видов животных никогда не встречаются в китайских словах, но зато часто встречаются в иранских словах и заимствованиях.

Поэтому то, что мы понимаем под прародиной тюрков, может охватывать только территорию, соседствующую с древними местами обитания иранцев на севере, а под пратюрком мы можем понимать только человека, говорившего на том диалекте, который знаком нам сегодня как самостоятельный язык тюрков; язык, разложив который этимологически, мы вновь можем увидеть первоначальное состояние того народа, который мы называем тюрками. У тюрков, как и у любого другого народа на земле, сложно или вообще невозможно установить время их переселения на так называемую прародину. В языке же дело обстоит иначе, так как он образует, так сказать, письменно зафиксированную историю своего самого раннего общественного развития, принадлежащую и принадлежавшую только ему одному, то предположение о том, что тюрок мог бы раньше говорить на каком-то другом языке, должно быть исключено из сферы возможного ipso facto.

Чтобы перейти к общей картине примитивной культуры тюрков, следует сразу же заметить, что мы в данном случае имеем дело с все еще по внутренней сути совершенно кочевым народом, подавляющее большинство которого с незапамятных времен перемещалось со стадами лошадей, овец и верблюдов по просторным низинам, покрытым травой и камышом, питалось только молоком, мясом и жиром животных, и одевалось только в кожи животных. Наряду с такими тюрками еще в древности существовала, вероятно, малая часть тюркского народа, которая вследствие более благоприятных условий земли и климата занималась земледелием, однако не перенимала опыт чужого народа. Если, например, в язык немцев и венгров от славян, являвшихся учителями земледелия для германцев и мадьяр, перешли некоторые названия из этой сферы, то тюркский язык не обнаруживает ни малейшего следа подобных заимствований. Это объясняется, наверное, природой вещей, тем, что люди начали добывать пропитание посредством охоты и ловли рыбы, это занятие предшествовало животноводству и земледелию. Однако язык в данном случае представляет собой слабую опору. Раньше на охоте вместо режущего и колющего оружия обходились, кажется, сетями и силками, изготовленными из скрученных волокон деревьев и растений, так как человек [264] на широкой равнине не мог приближаться к бегущим диким зверям из-за нехватки животных для верховой езды, что получило свое развитие позже. Рыбная ловля была, вероятно, как и сегодня, лишь вспомогательным занятием, иначе, чем в жизни финно-угорских народов, у которых охота и рыбная ловля составляли главное занятие для получения пропитания, так же, как мы видим это еще и сегодня у вогулов и остяков. В общем, ввиду страсти к путешествиям, склонности к приключениям и любви к животным, обусловленных природой родины, тюрков следует назвать самыми закоренелыми номадами среди всего до сих пор известного человеческого рода, в этом отношении среди народов Азии с ними в определенной степени схожи только дети арабской пустыни. Подобное не обнаруживается у пранародов Африки, Америки и Австралии.

Под домом изначально понимали яму, углубление в земле, и самым первым жилищем была catma = палатка, то есть нечто раскладывающееся, точнее сказать, соединяющееся, рассчитанное на кочевую жизнь. Подобные слова, как и все предметы и убранства домашнего быта, носящие исконные названия, лучше всего свидетельствуют об оригинальности соответствующих изобретений.

За исключением предметов, изготовленных из руды, прежде всего, оружия из железа, тюрки выделялись уже в ранний период во всех отраслях домашней промышленности, необходимой для кочевой жизни. Их искусство в этом отношении было рано замечено соседями-арийцами, имевшими более высоко развитую культуру. К ремеслам пратюркского характера относятся, среди прочего, изготовление кож, войлока, ковров, луков для стрел, предметов для верховой езды и седел. Особого упоминания заслуживает мастерство в животноводстве, особенно в коневодстве: здесь тюрки выделялись издавна. Из мира животных в глубокой древности уже были известны лошадь, крупный рогатый скот, осел, верблюд, собака, овца, кошка, гиена, тигр, лиса, куница, тогда как, например, коза и леопард пришли на прародину из более южных широт, это можно заключить, исходя из их иностранных названий. Из птиц местными являются: сокол, стервятник, орел, кукушка, лебедь, гусь, утка, курица и голубь; из зерновых культур можно с уверенностью говорить о раннем знакомстве с просом и пшеницей.

Такими всеобщими и исконными, как способы, которыми тюркский первобытный человек добывал все необходимые для жизни средства и инструменты и сумел в этом [265] отношении собственными силами подняться на значительный уровень примитивной культуры, были и общественные институты, появившиеся уже на первом этапе совместной жизни без какого-либо постороннего участия. Номады, индивидуальность которых избежала чужого влияния, распознаваемы еще и сегодня по точным отпечаткам настоящего тюркоманства. Сюда относится в первую очередь строго патриархальный характер семейного уклада, дух которого перешел от семьи к общности аула, от аула — к вождю племени и ветви, а от нее — к появившемуся позже сану хана (князя). Создание законов шло рука об руку с правлением, законы возникали из древних нравов и обычаев, почитавшихся священными, и потому изначально пользовались большим уважением; они регулировали частную и общественную жизнь. Религией, насколько нам известно, был с давних времен шаманизм — остатки культа животных можно обнаружить еще и сегодня в страхе и уважении перед диким кабаном, он появился также в рамках тюрко-татарского идейного направления. В его основных принципах мы обнаруживаем рефлекс того отношения, которое должно было формироваться между созревающим для мышления человеком и окружающей его природой степи, порождающей страх. Люди чувствовали себя в некоторой безопасности от невидимых хозяев мира, то есть богов или духов, когда прибегали к защите шамана (священника), вернее, к его невидимой духовной силе, так же, как, с другой стороны, прибегали к отражению видимых врагов человека, то есть хищных зверей, объединяясь между собой уже в ранний период. В этом объединении, то есть в охотничьем товариществе, и лежит основа тюркского военного дела, отсюда идентичность прежних охотничьих званий и современных высоких военных политических чинов. Сравним, например, kous, kus = oxoma c kous, kogus = челядь, свита; kusbegi = надсморщик на охоте с kusbegi = визирь; karaul = загонщик на охоте с karaul = дозор и так далее. Только с учетом того обстоятельства, что тюркский первобытный человек на просторах своей пустынной родины должен был обладать большей силой для защиты от многочисленных невзгод, чем человек, живущий в других более благоприятных регионах, может в некоторой степени объяснить, почему тюркский народ уже на ранней стадии своего существования намного превосходил представителей арийского и семитского происхождения в организации своей обронной силы. Он издавна отличался личной храбростью в борьбе с суровой природой и с разными лишениями, он, наконец, никогда особенно не [266] тяготел к мирным занятиям, что явилось естественным следствием обстоятельств; его трудно было склонить к мирным занятиям, войну и борьбу он предпочитал спокойной жизни. Пастуха, пасущего свои стада овец на пышных лугах и низинах, в прекрасных долинах, волшебство идиллической природы легко могло превратить в миролюбивого человека. Также легко пастух, который должен был защищать свой скот от хищных зверей среди опасностей ужасной пустынной природы в степи, открытой во все стороны, должен был в силу обстоятельств превратиться в дикого воина. Один мог играть на свирели, а другой должен был всегда держать в руках холодное оружие. В этом следует искать причину того, почему скотоводческие народы арийского происхождения, обласканные лучшими климатическими и территориальными условиями, легче становились культурными народами, чем тюрко-татары или вся уральско-алтайская раса, в отношении которой среди определенных кругов, ослепленных арийским расовым эгоизмом, стало модно выносить жесткий вердикт неспособности к культуре.