-

ПУТЕШЕСТВИЕ В ХИВУ И В БУХАРУ В 1863 ГОДУ

(Travels in Central Asia in the years 1863, by Arminius Vambery. London. 1863. При чтении предлагаемой статьи может служить помощию «Карта Киргизской степи», приложенная при «Военном Сборнике» за 1865 год, № 12.)

Путешествие, совершенное г. Вамбери в среднюю Азию, представляет чрезвычайно много интереса как по малоизвестности описываемых им стран, так и по оригинальному положению автора. Само собою разумеется, что исследования таких стран, где смотреть считается бесстыдством, расспрашивать — преступлением, а что-либо записывать — смертным грехом, должно было прикрывать самою непроницаемою тайной: малейший промах со стороны путешественника, малейший намек на его европейское происхождение могли испортить дело, так что во все время своих странствований он, можно сказать, ежеминутно подвергался опасности. Описание политического и торгового положения этих стран стоит, впрочем, у Вамбери на втором плане: главнейшие его изыскания суть филологические; тем не менее и сообщаемые сведения замечательны по своей полноте и картинности. Кроме того, средняя Азия для нас имеет ныне двойной интерес: это театр действий русских войск, так что знакомство с Бухарой и Коканом мы считаем столько же поучительным, сколько и необходимым. [326]

Приготовления к путешествию. — Тегеран. — Туркменские степи. — Дервиши. — Отъезд Вамбери. — Его спутники. — Гемюштепе. — Нравы и обычаи туркменов. — Разбои. — Свадебный обряд. — Песни. — Жестокое обращение с пленниками. — Вступление каравана в степь. — Недостаток воды. — Кровомщение. — Приезд в Хиву. — Эмир. — Казни и жестокость правителя. — Представление хивинскому хану. — Пребывание в Хиве.

Задумав совершить путешествие в среднюю Азию, Вамбери (Арминий Вамбери родился в 1832 году, в одном из маленьких городов Венгрии. С молоду он почувствовал призвание к изучению языков, и в особенности своего родного. Так как вопрос о происхождении венгерцев, кроме национального интереса, занимал его и со стороны научной, то он решился отправиться на восток, с тем, чтобы изучить степень родства между языками венгерским и турецко-татарским.) прибыл в Константинополь, свел здесь знакомство с разными турецкими домами, посещал школы и библиотеки и в скором времени совершенно преобразился в турецкого джентльмена и даже принял имя и титул Решид-эфенди (Эфенди — титул, даваемый ученым или сановникам.). По мере успеха в лингвистических познаниях, в Вамбери все более и более являлось желание посетить восток, в особенности среднюю Азию. Похожий с виду на мусульманина и хорошо ознакомившись с восточными нравами и обычаями, он решился посетить дальний восток, под личиною тамошнего уроженца.

13-го июля 1862 года Вамбери прибыл из Константинополя в Тегеран, с рекомендательными письмами к Гайдер-эфенди, турецкому посланнику в Персии. Здесь, благодаря своему знакомству, с этим влиятельным лицом, он провел время до следующего года, когда решил наконец привести в исполнение задуманный им план путешествия на дальний восток. Этому способствовали и благоприятные обстоятельства.

Турецкое посольство в Персии обыкновенно раздает небольшое денежное вспомоществование пилигримам и дервишам, которые ежегодно в большом количестве проходят чрез Персию в Турцию. Живя у турецкого посланника, Вамбери имел возможность беседовать со всяким дервишем, переступавшим порог посольства для получения пособий. Ласковое обращение Вамбери привлекло к нему мусульманских богомольцев, и в скором времени слух о доброте турецкого посланника и о благодушие Решид-эфенди (Вамбери) [327] распространился повсюду. С этих пор ни один из дервишей, являвшихся в турецкое посольство, не миновал Вамбери, и многие считали его самого тайным дервишем, принадлежавшим к одному из многочисленных религиозных орденов.

20-го марта 1863 года явились к Вамбери четыре дервиша, с жалобою, что с них была взята суннитская подать, давно уже отмененная трактатами между султаном и шахом. Из продолжительного разговора с явившимися личностями Вамбери узнал, что эти четыре человека вожди небольшого каравана, составленного из двадцати-четырех лиц разных возрастов и состояний, что некоторые из них идут для поклонения святыне, а другие для самообразования, и что одни из них уроженцы Кокана, а другие Кашгара. Главнейшим оратором в разговорах был некто хаджи-Билаль, впоследствии друг и покровитель Вамбери; он с первого раза резко отличался от своих товарищей умною и толковою речью, выразительным, энергическим блеском своих глаз и опытностию, приобретенною им в многократных путешествиях по востоку; он имел двойное право на титул хаджи, потому что два раза совершил путешествие к гробнице Магомета. По его словам, в среднюю Азию предстояло четыре пути: один через Астрахань и Оренбург в Бухару, другой через Мешгед и Герат, третий чрез Мешгед и Мерв и, наконец, четвертый чрез туркменские степи и Хиву. Война в Герате и дороговизна первых двух путей заставляли избрать один из двух последних путей. Опытность новых приятелей, знание всех обычаев и, наконец, их знакомство с Бухарою, посещение которой более всего страшило Вамбери, решили его дальнейший план. Он тем более считал удобным присоединиться к их каравану, что пилигримы уже давно считали его тайным дервишем. Щекотливее всего было для Вамбери выдумать предлог для путешествия. Зная хорошо азиятцев, он понимал, что выставить предлогом любопытство было совершенно неуместно. Восточный житель, чуждый, по натуре своей, всякой любознательности, не поймет ее и в другом. Поэтому Вамбери нашел, что лучше всего уверить своих новых товарищей, что он уже издавна имел намерение посетить среднюю Азию, как страну, где мусульманство сохранилось во всей чистоте, и что он давно сгарает желанием посетить святыни [328] Хивы, Бухары и Самарканда. Поэтому-то — говорил Вамбери — я и отправился из Турции в Персию, где около года ожидал спутников, предназначенных мне Богом для облегчения путешествия. С изумлением выслушав речь Вамбери, пилигримы, после некоторого размышления, объявили, что теперь все их сомнения рассеяны, что они уверены в том, что он сам дервиш, благодарили его за дружбу и представили ему все трудности предстоящего путешествия.

«Мы должны вам напомнить — говорил хаджи-Билаль — что дороги в Туркестане далеко не так удобны и безопасны, как в Персии или в Турции. На них часто, в продолжение целых недель, не встретишь не только ни одного жилья, но даже ни одной капли свежей воды; к этому надо прибавить ежеминутную опасность быть зарезанным туркменами или проданным в рабство, что нисколько не лучше смерти, не говоря уже о песчаных ураганах, под которыми столько путешественников погребены заживо. Мы ни в каком случае не желали бы взять на себя ответственность в тех несчастиях, которые могут с вами случиться, эфенди. Припомните также о трудностях обратного путешествия, когда вы будете без нас, взвесьте хорошенько все случайности и тогда только решайтесь на рискованное предприятие».

Эти представления не поколебали нисколько намерения смелого путешественника, как не поколебали его и слова Гайдер-эфенди, которому он сообщил о своем решении. Видя непоколебимость Вамбери, Гайдер-эфенди решился принять на себя заботы о его безопасности. С этою целию он призвал к себе четырех пилигримов, поручил им заботиться о Решид-эфенди и объявил, что за свои заслуги они будут вознаграждены. Пилигримы обещали свято исполнить возложенное на них поручение и сдержали свое слово.

Отъезд был назначен чрез восемь дней. В течение этого времени хаджи-Билаль изредка навещал Вамбери, знакомя его со своими соотечественниками из Аксу, Яркенда и Кашгара, и рекомендовал ему в услужение молодого человека по имени Абдул-Кадера, необходимого в дороге для приготовления чая и хлеба. С своей стороны, Вамбери просил дать ему надлежащие объяснения насчет костюма и привычек своих будущих товарищей, чтобы, по возможности, не отличаться от них и не привлекать на себя весьма опасного в тех странах любопытства. Прежде всего ему [329] посоветовали выбрить голову и заменить полуевропейский костюм бухарским; также исключить из своего гардероба все, что сколько-нибудь показывало бы его превосходство: таким образом пришлось отказаться даже от всякого белья. Несмотря на тягость этих условий, Вамбери исполнил все в точности и чрез несколько дней сделал визит своим спутникам, жившим в одном из грязных караван-сараев. «Никогда — говорит Вамбери — не случалось мне видеть столько грязи и нищеты, как в жилище моих новых знакомых». Представьте себе две крошечные комнатки, в которых помещаются двадцать четыре человека посреди тряпок, рубища и грязи; тут же они спят, едят и делают омовение, за которым и застал их Вамбери. Впрочем, прием был самый радушный. Вамбери должен был перецеловаться со всеми, с каждым преломить кусок хлеба и в довершение выпить, из приличия, огромную чашку зеленоватой жидкости, которую можно было назвать чаем разве в насмешку. По соблюдении всех этих церемоний, приступлено было к совещанию.

Выше было упомянуто, что из четырех путей к дальнему востоку наиболее удобными считались два: чрез Мешгед и Мерв и чрез туркменские степи в Хиву. Как тот, так и другой представляли множество опасностей и неудобств; но на протяжении первого пути, хотя и ближайшего, каравану пришлось бы иметь дело с племенами, отличающимися даже и на востоке своим грабежом, между тем как другой проходил чрез земли, обитаемые туркменами из племени иомут, относительно честными и гостеприимными. Выбор предводителей каравана пал на последний путь, хотя на нем, на протяжении сорока станций, нельзя было ожидать найти ни жилья, ни достаточного количества воды.

«Лучше сражаться с лютостию стихий, чем с злобою людей, говорили они. — Всемогущий Аллах, видящий священное направление нашего пути, не допустит нашей погибели». По окончании совещания, хаджи-Билаль произнес краткую молитву, призывая благословение Божие на предстоящее путешествие; во время молитвы все стояли подняв руки к небу и в заключение, по тамошнему обычаю, дернув себя за бороды, произнесли: «аминь».

Пред самым отъездом, Вамбери долго думал об исходе [330] своего путешествия; трагический конец многих английских и французских путешественников, рискнувших проникнуть в средне-азиатские ханства, устрашал его. Участь Конолли, Стодарта и Моркрофта слишком живо напоминала об опасностях путешествия; тем не менее, решимость Вамбери не поколебалась ни этими примерами, ни увещаниями его тегеранских друзей, и 28-го марта 1863 года он выступил из Тегерана. Караван состоял из 24 лиц разных национальностей и возрастов, от старика и до 10-летнего мальчика. Одеждою им служили лохмотья, едва прикрывавшие тело, так что нищенское рубище, в которое костюмировался Вамбери, все-таки казалось богатым в сравнении с одеждою прочих. Большая часть спутников Вамбери путешествовали с религиозною целию, для поклонения святыням Бухары и Самарканда; это были люди бывалые, не раз ходившие по степи и хорошо знакомые со всеми трудностями предстоявшего путешествия.

Наиболее замечательными лицами в караване были: хаджи-Билаль, уроженец Аксу (китайской Татарии), по званию придворный имам китайско-мусульманского губернатора этой провинции, прекрасный человек и впоследствии задушевный друг Вамбери; потом хаджи-Сали, кандидат на ишана (шейка), принадлежавший к полу-религиозному ордену, старик с большою опытностию и сведениями. Наконец, хаджи-Абдул-Кадер-Меджуб, что значит «вдохновенный любовью Божией». Этот был замечателен, тем, что, прокричав две тысячи раз «аллах», впадал в исступление, в состояние восторженного блаженства, весьма ценимого на востоке и презираемого у нас, в Европе, где оно известно под именем падучей болезни. Не перечисляем подробно остальных лиц каравана, потому что они не так часто будут встречаться в предлагаемом рассказе, хотя краткая биография каждого из них весьма характеристична и дает понятие о нравах и воззрениях восточных жителей.

По знаку и благословению хаджи-Билаля, караван двинулся к северо-востоку, по направлению к Астрабаду и Каспийскому морю. Первая станция на этом пути была Сари, до которой караван должен был добраться в восемь дней пути. «Обогнув возвышенности Джаджерух, через час мы очутились — говорит Вамбери — при входе в горное ущелье, [331] которое готово было закрыть от нас Тегеран и его окрестности. Я обернулся вследствие непреодолимого побуждения. В это время солнце, как говорят на востоке, стояло на высоте копья и лучи его освещали прекрасную равнину Тегерана и отдаленные вершины гор Шах-Абдул-Азима. В эту пору года природа в Тегеране блещет весеннею роскошью зелени, и я должен сознаться, что город этот, год тому назад произведший на меня такое дурное впечатление, теперь казался мне обворожительным. Такой взгляд был моим прощаньем с последним форпостом европейской цивилизации. Теперь мне предстояло увидеть крайние пределы дикого, варварского быта; я был глубоко взволнован и, чтобы скрыть волнение свое от товарищей, повернул лошадь в сторону, в гористое ущелье. Между тем, спутники мои принялись громко повторять отрывки из корана и петь телькины (гимны), как подобает истинным пилигримам. Они снисходительно смотрели на то, что я не участвовал в этом благочестивом занятии, потому что знали, что румы (османлы) далеко не так строго и религиозно воспитаны, как народ в Туркестане, и сверх того они надеялись, что ко мне снизойдет необходимое вдохновение свыше, вследствие пребывания в их обществе. Впрочем, мое раздумье не ускользнуло от внимания моих новых друзей, и они всячески старались ободрить и утешить меня. Больше всех старался успокоить меня хаджи-Сали, уверением, что все они будут любить меня как брата, и надеждой, что мы, с помощию Божией, скоро будем на свободе, за пределами шиитских еретиков, и заживем преблагополучно в странах, подчиненных суннитским туркменам, которые исповедуют одинаковую с нами веру. Выслушав это оригинальное утешение, я, для развлечения, поехал рысью и через полчаса нагнал наших пешеходов, которые, к удивлению, шли весьма бодро, несмотря на большой и трудный переход. Одни пели веселые песни, напевами очень похожие на венгерские; другие рассказывали приключения, случившиеся с ними на пути. Рассказы эти доставляли мне большое удовольствие, потому что знакомили с образом жизни тех отдаленных племен, так что в момент отъезда из Тегерана я уже воображал себя посреди средне-азиятской жизни».

Во время трудных переходов, Вамбери весьма [332] сблизился со своими спутниками и полюбил этих простых людей от души. По утрам в горах холод был довольно значительный, так что Вамбери предпочитал идти пешком, отдавая свою лошадь которому-нибудь из пешеходов, и получал от него взамен посох. Главною темой всех рассказов пилигримов была родина: они с воодушевлением рассказывали о плодоносных полях и красотах природы Мерголана и Кокана и, воспламеняясь более и более, заканчивали рассказ пением гимнов, в которых и Вамбери принимал живое участие.

Каждое подобное приближение к их чувствам и действиям было передаваемо молодыми путешественниками старым пилигримам, к великому удовольствию последних, неперестававших повторять: «хаджи-Решид — настоящий дервиш; в нем будет прок».

«На четвертые сутки — продолжает Вамбери — по весьма дурной дороге мы дошли до Физуркуха, лежащего на значительной возвышенности. Город расположен у подножия горы, увенченной старинным укреплением, теперь превратившимся в развалины, и замечателен тем, что здесь оканчивается область Арак-Аджеми и начинается Мазандеран. На следующее утро путь наш пошел прямо на север, и мы через несколько часов достигли огромного ущелья Мазандеран, идущего до берегов Каспия. Ущелье это чрезвычайно резко отделяет бедную природу Персии от плодоносных прикаспийских стран. Стоит только отойти на несколько шагов вперед из каравансарая вверх по горе, как обнаженные, бесплодные пространства, будто волшебством, превращаются в страну чрезвычайно богатую и роскошную. Можно забыть, что это Персия, видя вокруг себя роскошь лесов и всю великолепную зелень.

«По дороге в Сари, главный город Мазандерана, куда мы должны были скоро собраться, лежит местечко Шейк-Таберси: оно долго было защищаемо бабидами, религиозными энтузиастами, отвергающими Магомета и проповедывающими социализм. Бабриды наводят ужас на окрестных жителей своими убийствами и грабежом. Окрестности Сари замечательны прекрасными садами, изобилующими апельсинами и лимонами, разнообразные цвета которых составляют весьма живописный контраст с окружающею зеленью. Впрочем, Сари сам [333] по себе не красив, но, говорят, ведет значительную торговлю. Проезжая по базару этого города, последнего пункта шиитских владений, мы получили также последнюю дозу проклятий и оскорблений, адресованных нам как еретикам. Конечно, все это надо было переносить безмолвно посреди сотен шиитов». — Дорога из Сари к берегу Каспия идет чрез множество топей и болот, по которым идти пешком нет возможности, так что здесь караван должен был остановиться, нанять лошадей и выбрать направление для дальнейшего движения. Путешественники предпочли путь чрез Каратепе, потому что он ведет на суннитскую колонию, где они могли смело рассчитывать на хороший прием, познакомившись с некоторыми из этих колонистов в Сари и найдя в них очень добрых людей.

После десятидневного утомительного перехода, караван пришел в Каратепе. Здесь туркмены впервые стали для пилигримов предметом ужаса: их разбойничьи шайки (аламаны) разъезжали вдоль берега, иногда забирались на несколько миль внутрь страны и часто возвращались на берег, таща за собою пленных персиян. По прибытии в Каратепе, Вамбери и хаджи-Билаль были приглашены в дом к одному из богатых афганов, по имени Нур-Улла, который, узнав об отношениях Вамбери к турецкому посольству в Тегеране, надеялся получить от него рекомендательное письмо и поэтому обращался со своими гостями чрезвычайно вежливо и предупредительно. Им было отведено особое жилище, в котором они думали отдохнуть от трудностей путешествия. Но, к несчастию, надежде их не суждено было осуществиться. Через несколько минут все жители местечка, привлеченные любопытством, собрались к жилищу Вамбери. Окна и двери были наполнены любопытным народом; некоторые забирались даже на крышу, чтобы хотя через щель посмотреть на турецкого хаджи. Положение Вамбери становилось весьма щекотливым: он слышал, что на его счет делаются различные предположения и догадки одна другой нелепее, и боялся каким-нибудь неосторожным словом или движением открыть свое инкогнито. Поэтому на все расспросы он решился отвечать красноречивым молчанием, задумчиво перебирая четки и представляясь погруженным в созерцание. Неизвестно, долго ли продолжалась бы эта пытка, если бы хаджи-Билаль не объяснил всех [334] недоразумений одним немногосложным, но слишком хорошо известным на востоке словом «ильхам» — божественное вдохновение. Этим словом на востоке объясняются всякая нелепость и эксцентричность, и ни один порядочный правоверный не позволит себе усомниться в верности и истине такого вдохновения. Публика, совершенно довольная объяснением, спокойно разошлась по домам.

Из Каратепе пилигримы, морем, должны были переехать до Ашур-Адэ, самого южного пункта русских владений на Каспийском море. «Накануне, вечером — говорит Вамбери — нам сообщили, что за Франк с головы можно доехать до Ашур-Адэ на афганском судне, доставляющем русским провизию, а что оттуда, при помощи туркменов, мы можем достичь в несколько часов до Гемюштепе, туркменского поселения на восточном берегу Каспийского моря, где мы надеялись найти хороший прием и средства для дальнейшего путешествия по степи. В Ашур-Адэ — говорили — есть Хидр-хан, туркменский предводитель, состоящий на русской службе и помогающий бедным хаджи. Эти сведения весьма нас обрадовали, и мы тотчас же решились выехать; но каково же было мое удивление, когда я узнал, что афган, владелец лодки, приглашая моих спутников с собою, не хочет брать меня, считая мою особу за тайного эмисара турецкого султана: взяв меня с собою, он рисковал поссориться с русскими и лишиться таким образом доходов, получаемых от его торговли. Впрочем, все это уладилось, отчасти благодаря заступничеству моих добрых спутников, которые объявили, что без меня не поедут, отчасти вследствие моих отношений к тегеранским властям. Все дело кончилось тем, что я обещал афгану рекомендательные письма, и, действительно, не забыл своего обещания. Вообще я считал необходимым скрывать свое происхождение и цель поездки под покровом тайны и сомнения. Житель востока лжет и обманывает беспрерывно, а потому и в другом видит то же самое, так что уверять его в чем-нибудь значит поселять в его душе сомнение насчет истины своих слов; вследствие чего я избегал малейшего протеста и противоречия их воззрениям и не возбуждал таким образом их подозрительности.

«В это время обстоятельства сложились еще благоприятнее для каравана: мы услышали, что один туркмен, [335] отправляющийся в Гемюштепе, готов, из благочестия и без всякого вознаграждения, взять с собою всех хаджи, что нам только надо быть на берегу рано утром и воспользоваться благоприятным ветром. Хаджи-Билаль, хаджи-Сали и я, составив нищенский, триумвират, отправились немедленно с визитом к туркмену, который назывался Якубом. Он был молод, с необыкновенно смелыми глазами и энергическим выражением лица. Перецеловав всех нас, он согласился подождать один день, чтобы дать нам время приготовиться к отъезду. Мы собрались уйти, как вдруг он отвел меня в сторону и попросил остаться с ним наедине на несколько минут. Я остался. Тогда он с застенчивостию рассказал мне, что давно уже питает несчастную страсть к одной девушке из его племени и что один еврей, удивительный колдун, находящийся в настоящую минуту в Каратепе, обещал приготовить для него отличный талисман (нусха), если он доставит тридцать капель розовой эссенции прямо из Мекки. Вот за этой-то розовой эссенцией и обратился ко мне Якуб, зная, что хаджи имеют обыкновение привозить с собою из святых мест разные драгоценности. К счастию, я мог удовлетворить этого наивного сына пустыни, так как у моих спутников оказалось небольшое количество требуемой эссенции. Бедный вздыхатель выразил почти ребяческую радость.

«На другой день, рано утром, мы собрались на берегу моря, навьюченные мукой и своими нищенскими пожитками, и переехали на маленькой лодке, т. е. просто в выдолбленном древесном стволе, на судно, называющееся кизбой, с мачтой и двумя парусами, назначаемое обыкновенно для перевозки кладей. Так как у судна не было палубы и стало быть нельзя было распределить места, то каждый руководствовался своим усмотрением и усаживался где угодно. Якуб однако заметил, что этот беспорядок может мешать управлению судном, и мы должны были опять взять в руки свои мешки и сидеть рядами один возле другого, наподобие соленых сельдей, так что середина судна оставалась свободною для команды, расхаживавшей взад и вперед. Наше положение было не из самых приятных, особенно ночью, когда мне пришлось по целым часам выносить бремя сладко храпевшего соседа. Часто случалось, что соседи справа и слева, выйдя [336] из перпендикулярного положения, наваливались на меня и крепко засыпали. Разумеется, я не осмеливался будить их, потому что это считается гнусным грехом и ведет за собою, по мнению правоверных, нескончаемые страдания. Наконец, после долгих мучений, мы добрались до Ашур-Адэ. Ашур-Адэ или, просто, Ашурад приобретен Россиею лет двадцать тому назад; но он получил некоторое значение только с тех пор, когда русские пароходы стали крейсеровать в Каспийском море и таким образом внушили некоторый страх смелым туркменским разбойникам, до тех пор беспрепятственно занимавшимся грабежами на восточном и юго-восточном прибрежьях Каспийского моря. Ашурад, несмотря на свою незначительность по величине, производит весьма отрадное впечатление на путешественника, едущего из Персии. Европейский лад построек, церковь, сразу бросающаяся в глаза, и в особенности вид дымящихся пароходов живо напомнили мне европейский образ жизни, и я не могу выразить, с каким участием следил я за пароходом, идущим из Геца, гордо проскользнувшим мимо, обдавая нас облаками черного дыма. Русские содержат здесь три парохода: два большие и один маленький. Вез их покровительства, ни одно из русских судов, отправляющихся из Астрахани, не безопасно от нападений туркменов. Пока купеческое судно в открытом море, ему нечего бояться; но оно никогда не решится подойти к берегу без сопровождения парохода. Русское правительство всячески старается отучить туркменов от разбойничьих привычек, и хотя разбои теперь значительно уменьшились, но полной безопасности все еще нет, и до сих пор нередко персиянин, даже и русский увозятся туркменами, в цепях, в Гемюштепе. Русские суда крейсеру ют беспрестанно день и ночь по туркменским водам, и каждое туркменское судно, идущее с восточного берега на персидский, на юг, должно иметь паспорт, за который судохозяин платит ежегодно небольшую сумму денег.

«Паспорт этот возобновляется ежегодно и при прохождении судов предъявляется русским чиновникам, которые удостоверяются, нет ли на судах контрабанды, пленных или оружия. Вследствие таких мер, большая часть туркменских судов не ускользает от осмотра; в противном случае, они должны проходить окольными путями, и то с риском попасться [337] русским, которые ловят их, а в случае сопротивления даже и топят».

По окончании осмотра и по выдаче билета, Вамбери с товарищами направились к Гемюштепе, лежащему в расстоянии трех миль от Ашурада, при устье р. Гергень. После нескольких часов плавания, путешественники были перевезены, на маленьких лодках, на берег, где их ожидал Ханджан, предводитель туркменов, из племени иомут. Вамбери не может нахвалиться приемом Ханджана и изысканным гостеприимством жителей, которые тем более обращали внимания на своих гостей, что они имели для них религиозное значение, как люди, посвятившие себя Богу и бывавшие в Мекке и в Медине. Все народонаселение Гемюштепе обступило пришельцев. Каждый наперерыв старался залучить к себе дорогих гостей, и Вамбери было не совсем ловко испытать на себе незаслуженное уважение весьма хорошеньких туркменских женщин, которые обнимали его, желая прикоснуться к пыли, занесенной из святых мест.

Палатки, в которых живут туркмены, весьма прочны и совершенно защищают от непогоды. Одна из них была отведена Ханджаном для Вамбери и хаджи-Билаля, которых он считал своими гостями и старался вознаградить за трудности пройденного пути. Проснувшись на другой день, Вамбери был в восторге от новизны и оригинальности всего им виденного и соображал, как следует ему вести себя в этой дикой стороне. В это время хаджи-Билаль вызвал его под предлогом прогулки и советовал ему окончательно преобразиться в дервиша: «Пора сбросить ваши привычки, эфенди — говорил он — делайте все то, что мы делаем. Хотя в Турции и не существует всех наших обычаев, но здешний народ их любит и ценит; поэтому раздавайте с набожным видом фатья (благословение), совершайте также нефесы, т. е. священные дуновения, и не забудьте после таких церемоний протягивать руку, потому что туркмены знают, что бедный хаджи живет подаянием. Припомните — сказал хаджи в заключение — басню о том путешественнике, который, попав в царство кривых, держал один глаз закрытым. Эта басня не лишена смысла». Вамбери горячо поблагодарил своего друга и решился с этого времени ничем не отличаться от своих товарищей. Роль дервиша, с которою он [338] весьма скоро свыкся, была для него весьма полезна: его занятия не только сблизили его с народонаселением, что дало ему возможность лучше познакомиться с нравами и обычаями туркменов, но даже заслужили ему особую любовь и уважение номадов. Кроме того Ханджан объявил, что, по их обычаям, гость считается по правам своим наравне с любимым членом семейства; поэтому Вамбери мог безопасно посещать как ту общину, членом которой был Ханджан, так и все племена иомута, всякое оскорбление, нанесенное ему, вызвало бы кровавую месть со стороны Ханджана. Уважение к Вамбери еще более возрастало от того, что его подозревали эмисаром султана, думали, что он имеет целию проникнуть в Хиву и Бухару и поддерживать там влияние турок, к которым вообще туркмены, как отчаянные суниты, относятся с большою симпатией, считая их покровителями исламизма. Таким образом, Вамбери сошелся со многими влиятельными лицами Гемюштепе и его окрестностей; его даже просили содействовать постройке каменной мечети, которую предполагалось возвести из обломков древних греческих построек, находящихся здесь в изобилии. Вамбери должен был указать место для алтаря, который надо было выстроить по направлению к Мекке и Медине, что и было исполнено им посредством компаса. Чтобы обрисовать с большею ясностию ту среду, в которой пришлось жить Вамбери, мы считаем нелишним познакомить читателей с политическим и общественным строем туркменских племен, с теми сведениями, которые собственно и составляют результат путешествия Вамбери.

Туркменские земли, занимая обширную равнину от берегов Каспийского и Аральского морей и реки Оксуса (Аму-Дарьи), на юг до Герата и Астрабада, состоят из огромной, страшной степи, где путешественник может идти по целым неделям, не находя ни капли пресной воды, ни тени дерева. Только небольшие пространства по берегам Аму-Дарьи, Мургаба, Гергена и Эстрека удобны для земледелия. Зимою чрезвычайные холода и обильные снега, летом зной и глубокие пески одинаково опасны, и бури этих разных времен года только тем и отличаются друг от друга, что могилы, ими приготовляемые, сухи или мокры. Туркмены подразделяются на племена, живущие отдельно и несоставлявшие [339] никогда одного политического целого, несмотря на то, что число их, по самым умеренным соображениям Вамбери, простирается до миллиона. Все это народонаселение живет в палатках числом до 200,000 и, смотря но местности, имеет различные занятия. Так геклы принадлежат к самым мирным и наиболее цивилизованным племенам; они очень охотно занимаются земледелием, имея в своем владении прекрасные, исторически-знаменитые места древнего Гурга. Текке, самое дикое и кровожадное племя, занимается грабежом и разбоями и составляет истинное несчастие для соседней Персии и Герата. Иомуты (или иомуды), с которыми в особенности хорошо познакомился Вамбери, во время своего двухнедельного пребывания в Гемюштепе, занимаются преимущественно торговлею, признают себя подданными шаха и платят ему ежегодную дань.

В отношении внутреннего политического быта туркмены представляют редкую особенность, едва ли встречающуюся у какого-нибудь другого народа. Особенность эта состоит в том, что в среде их нет ни малейшей тени правительства; у них нет ни начальников, ни подчиненных, до того, что в голове свободного номада не складывается даже понятия о таком учреждении. «Мы народ без головы — говорят они о себе — да она нам и не нужна: мы все равны, и каждый у нас царь». Понятно, что с подобными понятиями жить в обществе невозможно, и туркмены все-таки повинуются, и повинуются беспрекословно, по-видимому царю — дебу, под которым они разумеют обычаи и поверья, соблюдаемые ими со всею строгостию. Этот-то деб и делает сносными их отношения между собою, несмотря на варварство и кровожадность их относительно иноземцев. Тем не менее, племена враждуют между собою, что составляет их слабость и дозволяет существовать соседней Персии, которая давно бы пала под их соединенными ударами.

Русских туркмены боятся. Вероятнее всего, что дисциплина наших войск более всего страшит и поражает воображение свободного кочевника. Религия имеет весьма мало влияния на убеждения и образ мыслей туркменов. Они приняли ее только внешним образом, усвоили ее форму; в сущности же кочевник остался таким же, каким он был 2,000 лет назад, и внутренние убеждения его могут [340] измениться только с изменением образа жизни. Вся жизнь кочующего туркмена сосредоточивается на заветном слове: «аламан», т. е. на составлении партии для разбоя и грабежа и на исполнении самого нападения. Партии для разбоя составляются с соблюдением полнейшей тайны: избираются на время предводитель, пункт сбора, и затем самое нападение производится в глухую полночь. Туркмены дерутся храбро; в особенности первый удар их отличается стремительностию: «пробуй два раза — говорит туркменская поговорка — а потом поворачивай назад». Вез сомнения, главным и лучшим оружием туркменов в грабежах служат их лошади, в самом деле животные замечательные, ценимые сынами пустыни дороже жен и детей, дороже собственной жизни. Любопытно видеть, как нежно туркмен обращается с этим благородным животным, как укрывает его от зноя и холода, как украшает сбрую и седло. Весьма странно бывает видеть грязного оборванца на выхоленном, щегольском коне. Да, правду сказать, эти красивые кони стоят всех потраченных трудов; рассказы о их быстроте и силе вовсе не преувеличены.

После набега, туркмены делят поровну добычу, состоящую большею частию из пленных, которых они или продают в Хиву и в Бухару, или оставляют у себя до выкупа. Последнее гораздо выгоднее, потому что цена пленным персам в Хиве весьма невысока. Обращение с пленными вполне бесчеловечно. Туркмены смотрят на них совершенно как на скот, доказывая, по словам Вамбери, что в одних и тех же людях могут уживаться и крайние, доходящие до деликатности, честность и добродушие, и кровожадная лютость и презрение к человечеству.

В домашнем быту туркмен представляет картину самой абсолютной праздности. По его понятиям, мужчине неприлично заниматься каким-нибудь делом; он только ухаживает за конем: накормив и напоив его, отправляется к соседу или присоединяется к одной из труп, сидящих на земле перед палатками и рассуждающих о политике и о лошадях. По вечерам, особенно в зимнее время, туркмены любят слушать сказки и волшебные истории. Интерес собрания возвышается при появлении «бахши» (трубадура), поющего под звуки двуструнной гитары песни их [341] национальных поэтов. Во время пребывания в Этреке, в палатку Вамбери часто приходил один из таких странствующих музыкантов; вслед за ним появлялось множество окрестной молодежи, которая с большим вниманием слушала его героические песни. Пение его состояло из гортанных звуков, весьма похожих на трели жаворонка; песню свою он начинал обыкновенно тихо, едва перебирая струны, но потом, мало по малу одушевляясь, начинал сильно и порывисто бить по инструменту. Его энтузиазм воспламенял и слушателей: молодые номады, испуская глухие стоны, бросали шапки на землю, рвали на себе волосы, как будто бы им страстно хотелось вступить в бой друг с другом. И неудивительно: все воспитание туркмена настроивает его на этот тон; один из тысячи умеет читать и писать: лошади, оружие, грабежи и разбои — единственные предметы, наполняющие воображение молодежи.

Многие обычаи туркменов очень любопытны тем более, что не встречаются у других народов средней Азии. Например, брачная церемония состоит в том, что невеста, на отличном скакуне, перебросив через седло овцу, скачет в степь; за нею гонится молодежь, стараясь схватить овцу. При этом ловкость туркменских наездниц оказывается удивительною. После свадьбы, молодых обыкновенно разлучают, позволяя им сойтись опять не ранее, как через год.

Все эти сведения Вамбери собрал с необыкновенным трудом: всякий вопрос с его стороны был бы подозрителен для такого народа, который вообще ненавидит иноземцев; живое участие тоже обратило бы на себя внимание туркменов, так что большую часть сведений Вамбери почерпнул или в своих странствованиях, в качестве дервиша, или присутствуя при рассказах туземцев, которые вообще довольно болтливы. Само собою разумеется, что он должен был показывать полнейшее равнодушие, слушая весьма интересные для него вещи.

Перед отъездом из Гемюштепе, Вамбери совершил довольно далекое путешествие по окрестностям с одним из влиятельнейших лиц в племени иомутов: это был кизиль-ахонд, нечто в роде священника и судьи, человек довольно образованный для туркмена и сошедшийся с Вамбери, которого он считал ученым. Направясь к востоку от [342] Гемюштепе, они посетили племя геклов, живущих неподалеку от стены Александра Великого, которую Вамбери мог таким образом видеть и исследовать. Стена эта построена, вероятно, для задержки набегов кочевников, которые и в те времена наводили ужас на окрестности; она сохранилась до сих пор и продержится еще долго, потому что построена весьма крепко и связана прочным цементом, так что кирпичи скорее ломаются, чем отделяются по швам. Само собою разумеется, что эта постройка вызывает легенды со стороны туземцев: они совершенно убеждены, что стена построена духами, джинами, повиновавшимися Александру (Искандеру).

По возвращении из этой поездки, Вамбери был встречен с особенным удовольствием своими товарищами, для которых пребывание в Гемюштепе становилось невыносимым, несмотря на гостеприимство туркменов. Дело в том, что полудикие оборванцы-дервиши возмущались жестоким обращением с пленными, которые подвергались здесь всевозможным истязаниям: на каждом шагу можно было встретить полуживого персиянина, закованного по рукам и по ногам. Их заставляют исполнять самые тяжелые работы и по целым дням не дают ни пить, ни есть. Окрестное персидское население находится в постоянном страхе. Персиянин, раз попавший в плен, или должен внести за себя значительный выкуп, или тотчас же заковывается, или продается в Хиву и в Бухару. Вамбери несколько раз видел туркменов, гнавших перед собою пленных персиян, как рогатую скотину; иногда их просто привязывали к хвосту лошади.

Наконец, после долгого ожидания, нашим путешественникам представился удобный случай для дальнейшего движения в Хиву. Хивинский хан, по совету врачей, должен был пользоваться буйволицыным молоком. Для этого он послал нарочно одного из своих керванбаши (начальника каравана) в Астрабад, для закупки буйволиц и препровождения их в Хиву. В Гемюштепе узнали, что керванбаши в скором времени прибудет с своею покупкой, и предлагали дервишам присоединиться к каравану, имея в виду, что путешествие с официальным лицом хивинского хана может быть совершено с большею безопасностию. Хаджи-Билаль с товарищами тотчас же начали готовиться в дорогу, наняли верблюдов, которые, по счастию, были у [343] керванбаши без поклажи, устроили особые корзины для сиденья, расположив их по обеим сторонам, и в скором времени, простившись с гостеприимными хозяевами, выступили к Этреку, откуда караваны обыкновенно поворачивают на восток, в степь, для следования в Хиву.

Переезд до Этрека весьма опасен: каракчи, разбойники, постоянно грабят и своих и чужих, вследствие чего Ханджан должен был отрекомендовать Вамбери Кюльхану, предводителю туркменов, живших в Этреке, отставному разбойнику. «У старого грешника — говорит Вамбери — была мрачная, отталкивающая физиономия. Он вовсе неприветливо отнесся ко мне, когда меня поручили его гостеприимству, долго смотрел на мое лицо, нашептывая что-то на ухо Ханджану, и, казалось, пытался открыть во мне что-то, чего другие не видели и не подозревали. Я скоро узнал причину этой недоверчивости. Кюльхан в молодости бывал в южной России, долго жил в Тифлисе, освоился с нашим европейским образом жизни, и его очень удивило, что я вовсе не похож на турка. Хаджи-Билаль, впрочем не без труда, рассеял его сомнения. Затем Кюльхан объявил нам, что он намерен через два дня возвратиться в свою «ова» в Этрек, и советовал нам быть готовыми к путешествию, потому что без него нам ни за что не доехать до Этрека, хотя туда не более двенадцати миль. Он прибавил, что ждет только возвращения сына своего, Кольмана, из аламана (разбоя) на персидской границе, где тот промышляет отличных коней. Возвращение сына с грабежа сопровождалось в Кюльхане точно такими же чувствами, с какими у нас отцы ждут детей своих с геройского подвига или из какого-нибудь благородного, достойного предприятия. Он сказал нам, что мы можем отправиться немного вперед вдоль берегов Гергена, потому что сын его должен скоро возвратиться, и мы увидим нечто такое, на что стоит посмотреть. Так как мне делать было нечего, то я охотно принял приглашение и присоединился к толпе, с большим нетерпением ожидавшей появления возвращавшихся. Наконец, на противоположном берегу, появилось восемь туркменов, с десятком подручных лошадей. Я думал, что ожидающая толпа выразит восторг свой громкими возгласами; но она молчала и пристально глядела на приближавшихся. [344] Те бросились в Герген и поплыли к нашему берегу. Выйдя на берег, они протянули руки к своим родным с невыразимою серьезностию. Старики с величайшим вниманием рассматривали добычу; молодые герои занимались приведением в порядок своей одежды. Сняв тяжелые меховые шапки, они отирали пот с головы и лица. Картина была великолепная. Несмотря на презрение к разбойникам и их гнусным деяниям, я с большим удовольствием смотрел на эту молодежь, в короткой верхней одежде, со смелыми взглядами, с волосами, рассыпавшимися кудрями по плечам, и в полном вооружении. Они служили предметом всеобщего удивления. Даже мрачный Кюльхан казался умиленным: он подвел своего сына к нам, и когда хаджи-Билаль благословил его, мы расстались. На следующее утро мы выехали из Гемюштепе в Этрек, с Кюльханом, его сыном и украденными лошадьми».

Дорога к Этреку, находящемуся в расстоянии 12 миль от Гемюштепе, идет сначала по болотам, образующим бассейн реки Гергена. Наши путешественники должны были с большою осторожностию пробираться по топким местам, густо поросшим камышом, потому что на каждом шагу можно было наткнуться на диких свиней, которые здесь водятся в изобилии и небезопасны. Вамбери едва не сделался жертвою одного из этих рассвирепевших животных: испугавшаяся лошадь дала скачок в сторону, и Вамбери свалился в самую середину целого семейства диких поросят; мать бросилась на него, и если бы не помощь одного из туркменов, душа Вамбери, по мнению туземцев, была бы осквернена свиньею и очищалась бы в продолжение ста лет в чистилище.

Переход в Этрек делится на две части, почему на ночь караван остановился у палатки одного старика-туркмена, почтенного вида, который весьма обрадовался прибытию каравана, зарезал козу для дорогих гостей и обращался с ними с большой предупредительностию и любезностию. Этот же самый почтенный старик, как узнал Вамбери впоследствии, отличался искуством выпытывать у пленных персиян их состояние и средства и принуждал их вносить за себя выкуп. Понятно, что для выпытыванья употреблялись самые изысканные жестокости. Так часто в этом странном [345] народе встречается смешение самых противоположных свойств: преступление и добродетель, жестокость и человеколюбие, безукоризненная честность и наглый грабеж равно находят себе место в душе туркмена.

В Этреке, несмотря на сильное желание поскорее отправиться далее, караван был надолго задержан по неизвестным причинам, которых невозможно было ни от кого добиться. Хаджи-Билаль и его товарищи невозмутимо дожидались дальнейших приказаний, удивляясь странному беспокойству Вамбери. «Напрасно ты торопишься — говорили они — судьба (назиб) укажет сама, когда ты будешь пить воду из другого источника; не в твоих силах приблизить или отдалить это время». Покуда керванбаши и другие влиятельные лица переговаривались о выборе дальнейшего пути, весь караван ожидал, проедая даром свои припасы, а Вамбери волей-неволей делал новые знакомства и наблюдения. Тут же, как он уверяет, видел он и русского: это был пленный матрос, обремененный цепями, умиравший от ран и лишений разного рода, и представленный Вамбери, которого считали турком, с тою целию, чтобы дать ему повод и возможность потешиться над бессильным врагом.

Тем временем путь для движения в Хиву был выбран. Каждый из трех путей, ведущих на восток, представлял свои выгоды и неудобства, которые надо было тщательно взвесить, прежде чем выступить в дорогу. Первый путь идет вдоль берега Каспийского моря и, пройдя Большой и Малый Балканы, круто поворачивает к востоку; путь этот самый безопасный, но за то самый длинный, требующий 24 суток времени и наименее обильный водою, так что он возможен только для маленьких караванов, имеющих с собою запас воды. Второй путь несколько прямее; он поворачивает к северо-востоку от Каспийского моря, между Большим и Малым Балканами, по старому руслу древнего Оксуса (Аму-Дарьи). Наконец, по третьему пути, самому прямому, можно дойти до Хивы в 14 суток. Путь этот обилен водою, находящеюся в достаточном количестве на каждой станции, но весьма опасен, потому что проходит через земли, обитаемые самым воинственным туркменским племенем — текке, с которым, разумеется, надо быть в дружественных сношениях, чтобы рискнуть войти во [346] внутрь земель, ими населенных. На счастие Вамбери, в это самое время в Этрек прибыл посланный от племени текке, с предложением дружественных переговоров, имевших целию заключение союза для общего нападения на персиян; эти переговоры, вероятно, больше всего способствовали благополучному путешествию каравана и ускорили выступление его из Этрека. Тем не менее, выступая с места стоянки, караван положительно не знал, по какому пути он пойдет: это было известно одному только керванбаши, который сохранял свои предположения в величайшей тайне, не надеясь на скромность своих спутников. Таким образом, караван, состоявший из 80 верблюдов и 40 человек, на половину вооруженных, двинулся в пустыню под предводительством керванбаши, отдавая себя, по восточному обычаю, на произвол судьбы. Перед движением было приказано наполнить меха водою, запастись провиантом, потому что трое суток предстояло двигаться без воды. Керванбаши получил диктаторскую власть на время движения. Для Вамбери было чрезвычайно важно, чтобы отношения его к керванбаши были по возможности лучше; поэтому он очень старался с ним сблизиться. К удивлению Вамбери, керванбаши не только оставался к нему холоден, но показывал даже решительную неприязнь. Ему наговорили о политическом значении и тайной цели поездки Вамбери, и он всеми силами хотел отделаться от такого опасного спутника. Он знал, что это дело может стоить ему головы; он знал, что еще недавно хан приказал казнить двух хивинцев, которые способствовали путешествию одного француза, успевшего снять подробный план степи, со всеми названиями замечательных мест. Понятно, что Вамбери стоило большого труда разуверить подозрительного хивинца, согласившегося однако ж взять его с собою только с тем условием, чтобы он отказался от всяких расспросов и заметок и чтобы не имел с собою деревянного пера (карандаша). Несмотря на столь тягостные условия, Вамбери должен был на них согласиться, хотя, разумеется, путешествие через это лишилось значительного интереса: он не мог уже составить подробной карты пути, не мог даже записать названий станций и замечательных местных предметов.

Тронувшись 13-го мая в степь, караван, руководствуясь [347] днем солнцем, а ночью полярною звездой, без малейшего следа дороги, шел в продолжение трех суток до гор, называемых Корентага, где есть вода и поселение иомутов — последний форпост степи, обитаемый человеком. Дорога до Корентаги, начинаясь плодоносными равнинами, которые, впрочем, пропадают даром, потому что живущие здесь туркмены не занимаются скотоводством, круто переходит в солончаковую бесплодную степь, неимеющую ни воды, ни признака растительности. Караван двигался довольно благополучно и сбился с дороги только один раз, ночью, когда все задремали от усталости и от мерного шага верблюдов. Здесь компас Вамбери принес большую пользу и вывел караван на настоящий путь, от которого, к счастию, он уклонился весьма немного. Близ гор Корентаги находятся значительные постройки, свидетельствующие об искустве и больших средствах строителей. Постройки эти представляют ряд башен, различной величины и формы, вероятно, остатки прежней крепости, и прекрасный водопровод, доставляющий воду за 150 верст — постройка, поражающая своею громадностию и относящаяся, по догадкам Вамбери, к временам греческой цивилизации. Он находил здесь квадратные кирпичи такого же вида и цвета, как и в Александровой стене. Тут же живет довольно миролюбивое общество из племени иомутов, с которым караван имел значительные торговые сделки, большею частию в кредит, при чем на долю Вамбери досталось писать росписки и, по странному обычаю, вручать их не заимодавцу, а должнику, которому они должны напоминать о необходимости уплаты и о цифре долга. От Корентаги караван двинулся далее к Балканам, двум бесплодным хребтам, от 2,000 до 3,000 футов высоты, имеющим почти паралельное направление к северо-востоку. Эти возвышенности составляют вход в настоящую пустыню, по которой караван должен был следовать в продолжение 14 суток — часть пути самая трудная и опасная. Керванбаши приказал производить движение, соблюдая всевозможную тишину и осторожность; днем и ночью запрещены были крики и разговоры; разводить огни позволялось только до захождения солнца. Наконец, роздано было оружие на случай нападения.

По догадкам Вамбери, караван двигался по среднему пути, и, действительно, вскоре показалось древнее ложе [348] Аму-Дарьи. Дороги чрез эту ложбину были совершенно заметены предшествовавшими ураганами, так что караван с большими затруднениями совершил переправу через безводную реку: глубокий песок и в особенности крутые спуски и подъемы весьма затрудняли движение. Тут как нельзя более оказались неудобства местного обычая привязывать верблюдов, одного за другим, веревкою, продернутою через ноздри животного: споткнувшийся или упавший верблюд терпит жестокую боль, до тех пор, пока не оборвется веревка или он не встанет.

По мере удаления от Балкан, беспредельная пустыня расстилалась перед глазами путешественников во всем ее ужасающем величии. Вообще пустыня производит на душу особое впечатление, ни с чем несравнимое. Воображение становится бессильным и посреди безмолвия и беспредельности не может воспроизвести в памяти ни одной картины, полной жизни и шума; душа как бы подавлена громадностию и однообразием. На этом пути, как выше было сказано, вода встречается довольно редко, и то вонючая и отвратительного вкуса, так что каравану довольно часто приходилось переносить мучения от жажды. Пустившись однажды отыскивать дождевой воды, странники разбрелись по разным направлениям. «Я пошел с керванбаши — говорит Вамбери — и не прошли мы сорока шагов, как вдруг спутник мой заметил следы на песке и с величайшим изумлением вскричал: "здесь должен быть человек!" Мы приготовили ружья и, идя по следам, становившимся все более и более явственными, наконец достигли отверстия в какую-то пещеру. Так как по следам видно было, что человек был один, то мы подошли ко входу в пещеру, и я увидел, с невыразимым ужасом, полудикого человека, с длинными волосами и бородой, одетого в шкуру сайги; он выскочил из пещеры и с поднятым копьем бросился на нас.

«Я смотрел на эту сцену с величайшим смущением, а лицо много спутника выражало невозмутимое спокойствие. Увидев полудикого человека, он опустил оружие, прошептал вполголоса: «аманболь!» (мир с тобой!) и отошел от пещеры. «У него кровь на голове», сказал керванбаши, не дожидаясь моего вопроса. Впоследствии я узнал, что этот несчастный человек бежал от неумолимой мести и целые [349] годы, зиму и лето, скитается в пустыне; он не должен и не смеет встречать человеческого лица! (Месть здесь тоже допускается религией. Вамбери был свидетелем в Этреке, как один сын, в присутствии матери, мстил за смерть отца — убийством отчима, который на ней женился и, как оказалось, был соучастником в его смерти. Характеристично то, что народ, присутствовавший при похоронах отчима, соболезновал вместе с его матерью и в то же время поздравил сына с совершенным им подвигом благочестия.)

«Меня очень взволновало это жалкое явление, и я вздохнул при мысли, что на поисках за пресною водой мы только нашли следы крови. Товарищи мои тоже возвратились без успеха, и мне стало грустно, что в этот вечер мне предстоит проглотить последние капли «сладкого ила». «О! — думал я — вода, драгоценнейшая из стихий, отчего я прежде не ценил тебя, как следует! Люди расточают тебя так беспечно, а теперь чего бы я не отдал за двадцать или тридцать капель твоей живительной влаги!»

Движение по степи час от часу становилось затруднительнее. В продолжение трех суток караван не встречал воды; нестерпимый жар иссушил все лужицы дождевой воды, задерживаемой иногда глинистою подпочвой, и делал путешествие невыносимым. Вамбери изнемогал от жажды и усталости и в первый раз усомнился в благополучном исходе своего путешествия, как вдруг крики «вода! вода!» оживили его угасавшие силы. Он добрался до кучки столпившихся пилигримов и с наслаждением увидел керванбаши, раздававшего каждому по два стакана свежей воды. Невозможно описать наслаждения, с которым выпивалась живительная влага, сохраненная тайно от всех керванбашею, на случай крайности. Но это было минутное облегчение: жар снова возбудил жажду, и еще в большей степени, и только надежда дойти утром до станции Кариман-Ата, имеющей воду, поддерживала утомленных путешественников. Не доходя до этой станции, вечером, караван, по приказанию керванбаши, остановился, для совершения молитв на гробнице святого, защищающего близлежащий источник от злых духов. Вамбери внутренно проклинал святого, в честь которого приходилось петь во все горло гимны из корана, и всеми мерами старался ускорить церемонию. Наконец караван двинулся; вскоре показался и источник, все бросились к нему с жадностию, и... можно себе представить [350] отчаяние путешественников, когда вода оказалась холодною, как лед, и соленою до того, что не было возможности проглотить ни одной капли. Жизнь Вамбери и его спутников висела на волоске: всему каравану грозила неминуемая жестокая смерть.

Счастливый случай вывел страдавших путешественников из этого ужасного положения. Уже несколько дней путники слышали гром и с тайной надеждой ожидали дождя; в полночь дождь ливнем пролился над раскаленною степью и в одну минуту доставил значительное количество воды, которая собиралась во всех лощинах и рытвинах, имеющих глинистую подпочву. Люди и животные утолили жажду, меха были наполнены, и дальнейшее путешествие обеспечено, потому что самая трудная, безводная честь степи была уже пройдена. Вскоре караван дошел до Кафланкира (поле тигров), где начинаются хивинские владения. Богатая растительность этой плоской возвышенности, составляющей как бы оазис в пустыне, дозволяет здесь водиться целым стадам животных.

Однажды, около полудня, хаджи заметили громадное облако пыли на севере. Кервенбаши и все туркмены взялись за оружие. Чем ближе подвигалось грозное облако, тем сильнее становилась тревога. Наконец можно было различить всю двигавшуюся массу; она походила на правильную линию эскадронов, готовых к атаке. В это время Вамбери заметил, что туркмены успокоились и опустили свое оружие. Удивлению его не было границ, так что, несмотря на все старание остаться верным восточному характеру, он выказал свое любопытство. Облако приближалось и на расстоянии пятидесяти шагов остановилось как по команде. Тогда глазам Вамбери представилось огромное стадо диких ослов, выстроенных в одну линию; они пристально посмотрели на караван и через минуту быстро понеслись в степь.

«Оправившись от испуга — говорит Вамбери — мы пустились далее и вскоре дошли до озера Шор-Гель (соленое озеро), образующего прямоугольник и имеющего 12 английских миль в окружности. Мы решили остановиться здесь на шесть часов, чтобы совершить гюсль, общее омовение, тем более необходимое, что в этот день был один из самых главных праздников ислама (ейди-курбан). Товарищи мои развязали свои пожитки, вынули чистые рубашки; у меня [351] одного не было ничего в запасе. Хаджи-Билаль предлагал мне одну из своих рубашек, но я отказался от обязательного предложения, в полном убеждении, что чем больше будет моя мнимая бедность, тем менее риска для меня. Я не мог удержаться от смеха, увидев в зеркале свое лицо, покрытое толстой корой грязи и песку. Правду сказать, я нарочно не мылся во время перехода в пустыне, думая, что грязь защитит меня от палящего зноя; но расчет оказался неверным, и много знаков останется у меня на всю жизнь на память о моих страданиях».

Тронувшись от Шор-Гель, путники начали замечать строения, первые признаки цивилизации; иногда даже попадался дренаж для искусственного орошения полей. Везде пилигримов встречали с удовольствием, угощая их самыми лакомыми кушаньями и кумысом, который в большом употреблении у туземцев. По мере приближения к Хиве растительность становилась роскошнее. Наконец появилась самая столица ханства, расположенная весьма живописно посреди зеленеющих садов и производящая издали чрезвычайно приятное впечатление на путешественника, утомленного однообразием пустыни. Но — увы! — на востоке все прекрасное издали пропадает как мираж при ближайшем знакомстве. Читатель легко поймет, в каком волнении был Вамбери при въезде в столицу ханства. «Стоит подумать только — говорит он — об опасностях, угрожавших мне, если бы явилось хотя малейшее подозрение по причине моего европейского лица. Я был уверен, что хивинский хан, ненавидимый даже татарами за жестокость, обличив мой подлог, поступил бы со мною жесточе, чем другие туркмены. Я слышал, что этот хан имеет обыкновение обращать в рабов всех подозрительных иноземцев, и что еще недавно он надел цепи на индустанца княжеского рода, который теперь, вместе с другими рабами, возит артилерийские орудия. Нервы мои были напряжены до крайности, но я был спокоен с виду; постоянное опасение перестало наконец иметь на меня влияние. Вместо того, чтобы робеть и дрожать, я придумывал средства обмануть подозрительность тирана; дорогою я старался собирать сведения обо всех хивинских вельможах, бывших при константинопольском дворе, и мне назвали одного, некоего Шюкрулах-бея, проведшего десять лет при дворе султана и [352] которого я немного помнил, потому что встречался с ним несколько раз в доме Али-паши, теперешнего министра иностранных дед. Этот Шюкрулах-бей, думал я, знает Стамбул и его язык, его обычаи и его сановников: стоит только мне с ним познакомиться и просить покровительства в качестве жителя Стамбула.

«В воротах нас встретили несколько благочестивых хивинцев, с радостию и удивлением, потому что давно не видели такого множества хаджи; они поднесли нам сухих фруктов и хлеба. При въезде на базар, хаджи-Билаль затянул тельким (гимн). Голос мой раздавался громче всех, благодаря внутреннему волнению, и я был глубоко тронут, когда народ бросился целовать мои руки и ноги, и даже лохмотья, висевшие с моего пояса. По обычаю страны, мы сошли с верблюдов у каравансарая, который служил в то же время и таможней, где приезжие и товары подвергаются строгому осмотру. Само собою разумеется, что ручательство предводителей каравана весьма ценится при взвешивании относительных достоинств путешественников, и я сильно на это рассчитывал. Как только главный мехрем (род секретаря хана), исполнявший роль начальника таможни, обратился с обычными вопросами к нашему керванбаши, один из афганов, находившийся в караване и нелюбивший меня, вышел вперед и громко вскричал: «мы привезли в Хиву двух диковинных четвероногих и одного не менее диковинного двуногого». Первая половина этой шутки относилась к буйволам, животным, до тех пор невиданным в Хиве; а так как вторая часть указывала на меня, то не удивительно, что многие тотчас же обратились ко мне, и, сквозь шепот, я явственно расслышал слова: «шпион» и «русский». Я сделал усилие, чтобы не покраснеть, и хотел уйдти; но мехрем приказал мне остаться, пустив в ход самые невежливые выражения. Я хотел отвечать; но тут хаджи-Сали, с своей почтенной наружностию, выступил вперед и, не зная что произошло, представил меня таможенному начальнику в самых лестных красках, так что тот чрезвычайно удивился и пригласил меня с улыбкой сесть возле себя. Хаджи-Сали знаком приказал мне принять приглашение, но я притворился глубоко оскорбленным и ушел, бросая гневные взоры на мехрема.

«Я отправился тотчас же к Шюкрулах-бею и приказал [353] доложить о себе, как об эфенди из Стамбула, сказав, что виделся с ним еще на своей родине и желаю теперь, проездом через Хиву, возобновить с ним знакомство. Приезд эфенди в Хиву — событие неслыханное в такой мере, что старик удивился. Он встал, чтобы встретить меня, и удивился еще более, увидев во мне нищего, страшно обезображенного и в лохмотьях дервиша; однако это не помешало ему принять меня. После нескольких слов на стамбульском наречии, он, с возрастающим любопытством, забросал меня вопросами о многочисленных своих друзьях в Константинополе и о положении дел вообще в Турции со времени восшествия на престол нынешнего султана Абдул-Азиса. Выше я сказал, что роль свою я изучил в совершенстве. Шюкрулах-бей не мог скрыть радости, когда я стал сообщать ему подробности о старых его знакомых. Удивление его возрастало все более. «Скажите, эфенди, ради Аллаха, что побудило вас приехать в нашу ужасную страну из земного рая — из Стамбула?» Я отвечал, что принадлежу к ордену накишбенди и странствую по приказанию моего начальника, что цель моего путешествия поклонение святыням Бухары и Самарканда, что я беден и нуждаюсь в его покровительстве, смело рассчитывая на него в качестве стамбульца. Выслушав мои слова, Шюкрулах-бей непременно хотел выхлопотать для меня помещение в медрессе; но я уклонился от его услуги, говоря, что обещал не отделяться от товарищей моих. Затем мы расстались, с непременным условием увидеться снова в приятельской беседе.

«Возвратясь в каравансарай, я узнал, что товарищи мои нашли помещение в теккие (род монастыря), где останавливаются проезжие дервиши, и не забыли приготовить помещение и на мою долю. Увидев меня, они тотчас принялись расспрашивать о причине моего долгого отсутствия. Все они сожалели, что меня не было, когда проклятый афган, желавший скомпрометировать меня, был принужден бежать, осыпаемый упреками и проклятиями не только с их стороны, но и со стороны самих хивинцев. Теперь — подумал — я подозрительность народа успокоилась, и не трудно будет сладить и с ханом, потому что Шюкрулах-бей, вероятно, известит его о моем приезде; а как правители Хивы всегда выказывали величайшее уважение к турецкому султану, то, конечно, [354] и настоящий хан не откажет в своих милостях эфенди».

Ожидания Вамбери не обманули его. На следующий день за ним явился есаул (придворный офицер). Принеся небольшой подарок от хана, он передал приказ явиться вечером в арк (дворец), так как хазрет (титул государя в средней Азии, соответствующий нашему титулу величество) непременно хочет получить благословение от дервиша, рожденного на святой земле. Вамбери обещал явиться, но предварительно отправился к Шюкрулах-бею. Так как последний желал присутствовать при свидании, то они отправились во дворец вместе. По дороге Шюкрулах-бей давал Вамбери советы, как следует вести себя во время предстоявшей ему аудиенции. Он сообщил ему также, что состоит в ссоре с мехтером (соответствует нашему министру внутренних дел), который боялся его как соперника и пользовался всяким случаем оскорбить его, и предварил Вамбери, что если мехтер узнает, кто представил его хану, то, конечно, не будет с ним любезен. Мехтер в это время исправлял должность первого министра в Хиве. И приличие и необходимость побуждали Вамбери предварительно явиться к мехтеру на поклон; к тому же и канцелярия последнего помещалась в зале, у самого входа в комнаты хана.

«Так как в это время был арз (публичная аудиенция у хана), то все комнаты дворца были полны просителями всех сословий, полов и возрастов, одетых в самые простые платья; многие женщины пришли даже с грудными детьми на руках. Все ожидало доступа к хану. Тут нет надобности, как принято в Европе, записываться на очередь, а кто проберется сквозь толпу силой, того и впускают прежде. Толпа однако пропустила нас беспрепятственно, и мне было весьма приятно слышать, как одна женщина сказала другой, указывая на меня: «посмотри на дервиша из Стамбула: он идет благословить нашего хана. Да услышит Аллах его молитвы!»

«Я нашел мехтера в зале, окруженного чиновниками, сопровождавшими каждое его слово одобрительными улыбками. По смуглому лицу и длинной густой бороде, падавшей на грудь, не трудно было угадать, что он сарт, т. е. персидского происхождения. Грубая одежда и большая меховая шапка чрезвычайно шли к его грубым чертам лица. Увидев меня, [355] он со смехом сказал несколько слов окружавшим его. Я подошел к нему прямо, поклонился весьма серьезно и сел на почетное место, принадлежащее по праву дервишам. Произнеся обычные молитвы и заключив их обычным «аминь» и дерганьем бороды, я обменялся обычными вежливостями с мехтером; затем последний повел меня в приемную залу».

Впереди Вамбери шел Шюкрулах-бей. Так как не все еще было готово к приему, то Вамбери заставили прождать несколько минут у дверей. Хотя о нем и доложили как о дервише, но покровитель его Шюкрулах-бей не упустил случая обратить внимание на то, что Вамбери знаком со всеми знатными пашами в Стамбуле, и что поэтому желательно произвести на него самое поразительное впечатление. Через несколько минут Вамбери подхватили под руки два есаула. с торжественной почтительностию. Занавес отвернулся, и Вамбери увидел перед собою Сеид-Мегемед-хана, падишаха Харесма, полулежавшим на высокой эстраде; в руках его был небольшой золотой скипетр, знак его достоинства. После довольно длинных церемоний и молитв, хан подробно расспрашивал Вамбери о его путешествии и дальнейших намерениях, при чем высказал желание помочь ему в случае нужды. На все эти вопросы Вамбери отвечал очень ловко и льстиво, так что совершенно очаровал ограниченного умом хана. «Я не нуждаюсь ни в чем — говорил он — ничто из здешнего мира меня не занимает; благодаря священному дуновению, которое сообщил мне начальник ордена, я могу пробыть четверо суток без пищи и питья. Мне остается только молить Аллаха о продлении жизни великого хана еще на 120 лет!» Хан приказал выдать Вамбери двадцать дукатов и осла, который мог ему весьма пригодиться в дальнейшем путешествии. Принятый ласково ханом, Вамбери был наперерыв приглашаем чуть не целым народонаселением Хивы, что составляло для него невыносимое мучение. В каждом доме он обязывался есть. «Не могу более есть» — выражение немыслимое в Средней Азии и служит там доказательством низкого происхождения. Товарищи его неутомимо предъявляли блестящие доказательства своего бонтона. Вамбери только удивлялся, как они могут поглощать столько тяжелого пилава, и раз насчитал, что каждый из них съел по фунту бараньего жира, по два фунта рису, кроме множества [356] хлеба и овощей, моркови, репы и редисок; затем все это было залито пятнадцатью или шестнадцатью глубокими суповыми тарелками зеленого чая. Вамбери, весьма естественно, в этом отношении оказался несостоятельным, почему все удивлялись, как он, многоученый в книжном отношении, не имеет ни малейшего понятия о первых требованиях учтивости и приличия. Не менее утомительны для него были продолжительные разговоры и наставления о том, как следует правоверному сидеть, стоять, есть, спать, не уклоняясь от закона Магомета, с какими церемониями совершать омовения и проч.

Впрочем, Вамбери вскоре приобрел репутацию образцового и образованного дервиша; перед его жилищем постоянно толпились страждущие, с просьбою помочь им священным дуновением. Процедура излечения была весьма проста: Вамбери дотрогивался до больного места и три раза дул на него. Вывали нередко случаи, что больной тотчас же получал облегчение — счастливое последствие наивной веры пациентов. Впрочем, эти занятия приносили существенную пользу и самому Вамбери: они знакомили его с народонаселением и умножали денежные его средства, необходимые для дальнейшего путешествия. Вамбери сообщает много подробностей о Хивинском ханстве, с которыми мы считаем нелишним познакомить читателей.

Город Хива, издали кажущийся столь красивым, вблизи представляет жалкое зрелище. Город состоит из трех, четырех тысяч мазанок, окруженных толстою, в полторы сажени, глиняною стеной; мазанки разбросаны в беспорядке; нет ни площадей, ни правильных улиц; даже замечательных мечетей весьма немного. Во всем городе один только рынок, имеющий сотню лавок, в которых продаются предметы первой потребности, да кое-какие товары из России, Персии и Бухары. Но особенную замечательность в этом полудиком городе составляют училища, медресы. Нельзя довольно надивиться той охоте и сочувствию, с которыми население и даже самое правительство принимаются за устройство подобных медрес, так что их в Хиве весьма много. В Бухаре, считающейся центром цивилизации Средней Азии, их еще больше. Хива, столица ханства, есть в то же время главный город одного из 32 округов, на которые оно разделяется.

Округи имеют весьма разнообразное население, [357] господствующую часть которого составляют узбеги — народ, занимающийся земледелием, кроткий и добродушный, несмотря на свою кажущуюся неотесанность. Узбеги в Средней Азии считаются народом наиболее способным к воспринятию цивилизации. Они любят музыку и национальную поэзию, хотя в жизни их сохранилось еще много прежних воинственных следов: турниры, скачки, борьба и проч. Кроме того, в Хивинском ханстве живут: персы, до 40,000, большею частию невольники или их потомки: благодаря своей хитрости и умственному превосходству, они скоро богатеют и начинают потом играть более или менее важную роль в стране; сарты — потомки первоначального персидского населения; туркмены — из племени чодоров и иомутов; каракалпаки, до 10,000 палаток, и, наконец, киргизы, в последнее время, впрочем, большею частию подчинившиеся России.

Хан есть полный господин всех земель и деспотический властитель жизни и имущества подвластных ему народов. Хотя Вамбери и находит, что у хивинцев есть учреждения, несколько ограничивающие власть хана, но в такой стране, где произвол кажется всем самою обыкновенною вещию, ограничение это можно допустить лишь в весьма малой мере. Наиболее влиятельные лица суть улемы, духовенство, в главе которого стоит первосвященник из сеидов, род Магомета, и сановники, занимающие места по праву рождения, которых хан никогда не может сменить. Улемы и сановники могут, разумеется, заслужить уважение народа своею благочестивою жизнию и тем возбудить даже опасение в хане; но на востоке нет ничего легче, как отделаться от докучного советника: убийство там вещь слишком обыкновенная.

Суды в Хивинском ханстве имеют весьма оригинальное устройство. Как хан, так и всякий губернатор обязаны каждый день посвящать несколько часов разбору жалоб; такую же судебную власть имеют и улемы. Разбирательство бывает всегда словесное и, разумеется, зависит вполне от произвола судьи, решающего все дела лично. Каждый хан имеет какую-нибудь idee fixe, которая и дает тон всему правлению. Нынешний, например, хан, по свидетельству Вамбери, весьма ограниченный и пустой, решился поддерживать чистоту нравов и религии в своем народе и доходит в этом отношении до крайних жестокостей, которые, [358] впрочем, весьма мало тревожат народ. Стоит только мужчине заглядеться на замужнюю женщину, чтобы быть осуждену по правилам религии: мужчину без всяких околичностей вешают, а женщину зарывают под виселицей, до половины, и забивают до смерти каменьями; но, к несчастию, камни в Хиве встречаются редко, так что ее забивают комками глины и земли, что, конечно, продолжается несколько часов. Эти неслыханные мучения не возмущают никого: напротив, правоверные принимают в них весьма деятельное участие! Слово жестокость действительно не существует для хивинца. Вамбери сам был очевидцем следующей ужасной сцены: на дворе хана были собраны пленные чодоры-туркмены, числом до 300 человек. Год тому назад, зимою, они возмутились против хана и ограбили караван узбегов, состоявший из двух тысяч верблюдов; ограбленные дочиста узбеги почти все умерли в степи или от холода, или от недостатка пищи. Хан послал в экспедицию против грабителей свои войска: туркмены были разбиты, 300 человек взяты в плен и осуждены на казнь. Пленные туркмены от истощения едва держались на ногах. Часть их, моложе 40 лет, была закована в железные ошейники, для отправления в рабство; остальные, постарше, аксакале, или старшины, спокойно ожидали смерти: одним отрубали головы, других палач отвел в сторону и приказал им лечь на землю. С невозмутимым восточным спокойствием старики исполнили это приказание и без сопротивления позволили связать себя по рукам и по ногам. Тогда подошел палач и каждому по очереди выколол глаза, выдирая их сначала пальцем, а потом вырезывая ножом; после операции он спокойно обтирал окровавленный нож о седые бороды стариков. Само собою разумеется, что такие картины не забываются во всю жизнь и ужасают даже отдаленного читателя; но хивинцы нисколько тем не возмущаются.

Смертные приговоры у них изрекаются каждый день; роковые слова: олиб-барин (взять его), составляющие приговор, ежедневно произносятся ханом.

Доходы хана состоят из двух податей: поземельной и таможенной. Из этих доходов хан содержит чиновников и войско, простирающееся до 30,000, а в случае нужды и более. Войску отпускаются лошади и оружие, и кроме того [359] каждый солдат свободен от податей и налогов. В хивинских войсках существует крайне оригинальный способ наград: он состоит в раздаче отличившимся воинам особых хилатов, шелковых рубашек, называющихся 4, 12, 20 и 40-головыми, по числу неприятельских голов, представляемых отличившимися. Вамбери был очевидцем церемонии раздачи этих почетных одежд: воины поочередно подходили к секретарю, высыпали из особых мешков бритые головы; секретарь с невозмутимым хладнокровием считал их, записывал и выдавал соответствующие хилаты.

Територия, занимаемая племенами, подвластными хивинскому хану, состоит из замечательно плодородной почвы, по окраинам переходящей в степи, которые, разумеется, неудобны для земледелия. Почва Хивинского ханства обязана своим плодородием более всего водам Аму-Дарьи, ее омывающим, из которой повсюду проведены каналы для орошения полей, называемые яп. В Хиве возделываются самые нежные растения: рис, хлопчатая бумага, красильные растения произрастают здесь в изобилии. Кроме того Хива славится плодами, подобных которым нет во всем свете. Яблоки из Хесареспа, гранаты и персики в окрестностях Хивы и в особенности дыни из Ургендша не оставляют желать ничего лучшего. О вкусе дынь можно судить потому, что несколько штук их ежегодно посылается в подарок китайскому императору. Наконец, в окрестностях Шаббада растет тутовое дерево, дающее прекрасный шелк.

Внутреннее управление Хивы, постоянные раздоры и неурядицы, затем неудобные пути сообщения, находящиеся почти везде в руках грабителей-туркменов, оказывают весьма вредное влияние на внешнюю торговлю ханства. Наиболее значительный торг Хива производит с Россией, отправляя ежегодно два каравана, тысячи по две верблюдов: один, весною, в Оренбург, другой, осенью, в Астрахань. Предметы вывоза суть: шелк, хлопчатая бумага, шкуры, кожи, Фрукты, взамен которых хивинцы получают: железо, сукно, бумажные изделия, парусину, галантерейные вещи и проч. Кроме того, русские купцы ездят вверх по Аму-Дарье до Кунграда, под покровительством пароходов, крейсерующих в Аральском море, для покупки у хивинцев сушеной рыбы. Торговля Хивы с Гератом и Персией самая ничтожная, по [360] причине опасности переезда. Несколько значительнее торг ее с Бухарой, из которой получаются: чай, бумага, галантерейные вещи и проч.

Внутренняя торговля Хивы производится на базарах. Последние существуют во всяком населенном местечке и состоят иногда из нескольких глиняных лачуг. Вообще хивинцы любят базары и приезжают иногда за несколько десятков верст с тем чтобы купить какую-нибудь безделицу, главнее же для того, чтобы показать свой праздничный костюм и своего коня.

Вамбери с удовольствием вспоминает о времени, проведенном им в Хиве. Наивная вера и набожность здешних жителей поистине изумительны. Стоило Вамбери показаться на улице, чтобы быть окруженным целою толпой фанатиков, которые тотчас же наделяли его деньгами и разными подарками. Как истый дервиш, он брал только самые малоценные вещи, отдавая лучшие своим товарищам; тем не менее он был весьма удовлетворительно одет, имел надежного осла и достаточное количество денег, так что мог предпринять дальнейшую поездку в Бухару. Приятель Вамбери, Шюкрулах-бей, долго отговаривал его от этой поездки, рекомендуя благородную Бухару (Бохара-шериф) с весьма дурной точки зрения. Под большим секретом, он рассказал ему даже случай, бывший с одним англичанином, занимавшимся обучением войск бухарского эмира: по его словам, этот англичанин, по прошествии двух лет, был зарезан, по приказанию эмира, из опасения, чтобы он не сообщил виденного. Несмотря на то, Вамбери решился выехать и 27-го июня 1863 года, напутствуемый благословениями жителей, которые искренно плакали, провожая его, отправился в Бухару.

(Окончание будет.)

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие в Хиву и в Бухару в 1863 году // Военный сборник, № 2. 1866