СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ГЕОРГ ПАЕРЛЕ

ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ ГАНСА ГЕОРГА ПАЕРЛЕ,

УРОЖЕНЦА АУГСБУРГСКОГО, С ГОСПОДАМИ АНДРЕАСОМ НАТАНОМ И БЕРНГАРДОМ МАНЛИХОМ МЛАДШИМ, ИЗ КРАКОВА В МОСКВУ И ИЗ МОСКВЫ В КРАКОВ, С 19 МАРТА 1606 ГОДА ПО 15 ДЕКАБРЯ 1608

BESCHREIBUNG DER MOSCOWITTERISCHEN RAYSE, WELCHE ICH HANS GEORG PEYERLE VON AUGSBURG MIT HERNN ANDREASEN NATHAN UND MATHEO BERNHARDT MANLICHEN DENN JUNGERN ADY 19 MARTUE AJ 1606 VON СRАСHАW AUS, ANGEFANGEN, UND WAS WIR WAHRHAFFTIGES GEHOERT, GESEHEN UND ERFAHREN, ALLES AUFS KHUERZEST BESHRIBEN, BIS ZUE VNSERER, GOTTLOB, WIDER DAHIRR ANKUNFT DEN 15 DECEMBRIS ANNO 1608.

Олесницкий возразил: “Никто не спорит, что великий князь [183] повелевает многими народами, что государство его весьма обширно, что власть его неограниченна; но из этого не следует, чтобы король Польши обязан был называть его императором: ибо не каждый государь самодержавный, повелевающий страною обширною, имеет право на сей титул; в противном случае его потребовали бы и восточные короли, Китайский, Японский, Индейский, коих области неизмеримы, как течение солнца, а власть так неограниченна, что подданные считают их богами; притом же неслыханное, необыкновенное дело, чтобы в Москве когда-либо царствовал император, в чем сознаются и бояре, из коих многие дожили до седин, если великий князь спросит их мнения; и нельзя найти ни одной грамоты королей Польских с такою надписью, какой он требует; да и самая история не упоминает, чтобы владетели Московские когда-либо носили титул императора; хотя же они часто домогались у королей Польских имени королевского; однако ж в этом требовании им всегда было отказываемо, не говоря уже о титуле императорском ¹⁵⁴. Пусть другие государи называют великого князя, как им угодно: король Польский руководствуется не обычаем, а правом. Константин Великий разделил империю на восточную и западную; первая досталась Туркам, а вторая Немцам: когда великий князь победит Турков и возьмет Константинополь, тогда он может принять титло императора. Теперь власть его на юге вовсе неизвестна, а ограничивается только севером и частью востока. Что же касается до Александра Гонсевского, то посланник и его товарищи обязаны были трактовать единственно о тех делах, которые поручены им его величеством. Правда Афанасий Власьев объявил требование на титул императорский, и его представление поручено рассмотрению сейма; но никакой сейм не может решить такого дела; для того надобно, чтобы в совете присутствовал сам папа, наместник Христа в здешнем мире, владыка над вселенною, поставленный самим Богом”. В заключение своего ответа, Олесницкий удивлялся, что великий [184] князь, при имени короля Польского, весьма часто опускал титул королевский, который уже несколько веков принадлежал его величеству. “Вижу, - сказал, наконец, посол, - что ты забыл милости моего короля и преданность народа Польского! Я не хочу здесь долее оставаться и требую отпустить меня немедленно к его величеству: спорить я не намерен”.

Великий князь долго не соглашался уступить и звал к себе Олесницкого, не как посла, а как старинного знакомого, коего дружбу оп испытал, странствуя в Польше. “Для меня очень лестно и приятно видеть благосклонность великого князя, - возразил Олесницкий, - но теперь я не должен и не могу оставить звания, возложенного на меня королем; в Польше я оказал великому князю услугу; здесь я также готов служить ему; но да позволит он в точности исполнить волю моего государя”. Удивленный благоразумием, великодушием и твердостью посла, Димитрий, наконец, объявил, что он для всеобщей радости и в угождение гостям своим, Полякам, приехавшим на свадьбу его, забывает унизительное оскорбление; но впредь никогда не примет грамоты с подобною надписью и свидетельствуется Богом, в присутствии всех гостей, что не он будет виновником бед, которые могут быть следствием несогласия. После того принял королевскую грамоту, дал послу свою руку, а при вопросе о здравии короля, снял корону и несколько приподнялся со своего места. Олесницкий ответствовал с низким поклоном, что его величество, по милости Божьей, находится в добром здоровье; после того сказал торжественно: “Его королевское величество, узнав от Московского посла Афанасия Власьева о восшествии великого князя на престол прародительский, радуется столь счастливому окончанию предпринятого им дела и желает ему царствовать мирно и благополучно. Государь Польши не менее радуется бракосочетанию великого князя, в надежде, что этот союз утвердит навсегда согласие между обоими народами; для того охотно дозволяет воеводе Сендомирскому проводить [185] дочь его в Москву. Его величество присутствовал сам, вместе с сыном и сестрою своею принцессою Шведскою, также со многими знатными вельможами, при начале столь вожделенного брака; для окончания же его посылает, вместо себя, своего посла, пана Олесницкого”. За сим послом говорил Александр Гонсевский, воевода Велижский: “Его величество, узнав от посла Aфанасия Власьева о намерении великого князя избавить всех пленных злополучных христиан из Татарской неволи, весьма радуется столь богоугодному предприятию и убеждает государя Московского привести его в исполнение как можно поспешнее; со своей же стороны король не оставит употребить все меры для лучшего успеха; посему желает знать, какое он может оказать пособие?”. Нa эту речь отвечали послу, что будет назначено время и место для условий с королем Польским. Так кончилась аудиенция: послов проводили в их дом с честью.

18 мая в четверток, совершилось бракосочетание Димитрия весьма пышно и торжественно: царь, или великий князь, был одет почти так же, как и во время аудиенции; в одной руке имел скипетр, в другой державу; подле него шли с правой стороны воевода Сендомирский, с левой один из сенаторов, именем Мстиславский. Цесаревна была в Русском платье и в сапогах с высокими каблуками; она сияла в золоте, жемчуге и драгоценных каменьях, так что не видно было ни материи на платье, ни сафьяну на сапогах. Головной убор ее состоял также из золота, жемчуга и драгоценных каменьев, которые, будучи переплетены волосами, по обычаю знатных Полек, представляли небольшую корону. Ее провожала супруга князя Мстиславского; впереди несли на золотом блюде императорскую корону; а сзади шли Польские дамы.

В таком порядке жених и невеста сперва вступили в аудиенц-залу и сели на троне, друг подле друга; в тоже время велено было позвать королевских послов, бывших в другой [186] комнате, в так называемой Золотой палате, где умер Борис; когда они явились со знатнейшими Польскими дворянами, великий князь немедленно велел своему сенатору Григорию Ивановичу Никулину изъявить благодарность его королевскому величеству за дозволение Сендомирскому воеводе привезти в Москву свою дочь и за присылку вместо себя благородных послов. Как скоро Польские вельможи заняли места, вошел в залу патриарх, неся на голове в золотом блюде императорскую корону; великий князь принял ее и поцеловал. После того все встали и отправились в церковь для коронования. Пан Малаговский вел великого князя за правую руку; а пан Гонсевский шел впереди, между двумя боярами, из коих один нес скипетр, а другой державу. Вся дорога от палат до самой церкви была покрыта червленым бархатом, в два полотна. Как скоро новобрачные и вся свита вступили в храм, немедленно заперли его от тесноты; там почти по средине устроен был амфитеатр, вышиною в полтора человека; на нем стояли трое кресел; средние, окованные серебром с позолотою и украшенный бирюзою и смарагдами, приготовлены были для великого князя; стоявшие по правую сторону для патриарха, а по левую для великой княгини; и те и другие были окованы серебром с вызолоченными украшениями. Господа послы Польские стали пред амфитеатром, ожидая, что им укажут места, где могли бы они сесть; но как ожидание их было тщетно, то они сами потребовали кресел: великий князь велел им сказать, что по Русскому обычаю в церквах не сидят, и что сам он сидит только по случаю коронования. Послы, постояв несколько времени, отошли в сторону и сели. Между тем начали служить литургии по Русскому обряду; по окончании же, принесли на золотом блюде царское украшение, которое патриарх повесил на царевну; затем подали также на золотом блюде ожерелье, в коем сияли 6 больших смарагдов: патриарх возложил его на плечи царевны, а на голову надел императорскую корону и поцеловал ее руку, или широкий [187] рукав ее одежды; за патриархом подходили к ней все духовные особы. Сенаторы, целовавшие руку ее и присягнувшие в верности еще в понедельник и вторник, принесли теперь обет преданности и покорности.

Не излишним будет упомянуть, каким образом царь, в продолжение обряда, хотел показать послам свое величие: подозвав знатнейшего сенатора, Ивана Васильевича Шуйского ¹⁵⁵, он велел подставить себе скамейку и положить на нее свои ноги; то же приказал сделать и брату его Дмитрий Шуйскому; потом выслал их обоих с каким-то повелением; вместо их подозвал других знатных бояр и велел им держать себя под руки; выслав и этих, призвал снова других князей. Так он подзывал и высылал своих вельмож несколько раз. Все они должны были исполнять такие поручения, каких наши государи не дают и последнему дворянину. Видя это, послы и другие Польские вельможи, благодарили Бога всемогущего за те права, коими он наградил их отечество. По окончании коронования, великий князь вошел в царские врата, находящиеся между двумя алтарями, и там совершил молитву; великая же княгиня молилась в отдельном небольшом приделе по своему обряду. Потом они стали между двух алтарей ¹⁵⁶, где обвенчал их патриарх со многими церемониями; причем наиболее то было замечательно, что первосвятитель взял жениха и невесту за руки, обвел их кругом три раза, потом взял стакан с красным вином, и, выпив из него сначала сам, давал пить трижды великому князю и великой княгине; после того поставил стакан на землю пред великим князем, который растоптал его ногами: Русские говорят, что эти церемонии представляют брак Галилейский; но это слишком старо. Наконец вышли из храма. Когда великий князь переступал чрез порог, Мстиславский бросил народу из золотого сосуда, подле него стоявшего, несколько золотых монет, ценою в 1, 5, 10 и даже 20 червонцев; бросали их и Польским послам и их [188] свите; ни один Поляк не брал их; Москвитяне же кидались за монетами, не исключая самых знатных бояр, в числе коих был Дмитрий Иванович Шуйский. Между тем господа послы откланялись великому князю и уже вечером возвратились в свои дом.

В следующий день был свадебный праздник, что случилось в пятницу, к неудовольствию Москвитян, которые считали такое обстоятельство худым предзнаменованием: этот день язычники посвящали Венере. Послов звали на обед; но они не хотели приехать потому, что им назначено было не такое место, какое имел Афанасий Власьев, который, по особенной милости короля, на свадьбе его величества сидел за королевским столом с императорскими, королевскими и княжескими послами, чего прежде никогда не бывало: ибо Москвитяне всегда обедали за особенными столами. Послы требовали той же почести; Димитрий отказал им, говоря, что король, посадив за своим столом послов королевских и княжеских, не мог не дать места за ним и его послу; но что произвольный поступок не может служить законом для двора Московского. Послы весьма разумно возражали на такое мнение; однако ж сочли за лучшее уступить высокомерию и упорству великого князя, заботясь более о делах общественной пользы, нежели о пустых обрядах, которые могли повредить главной цели их посольства. Гонсевский занял обыкновенное место с прочими гостями; пан же Олесницкий, как главный посол, посажен был, вопреки обычаю и приличию, за отдельным столом, недалеко от великого князя, по правую его сторону. Хотя по воле его королевского величества, послы должны были сидеть, во время торжественного обеда, подле великого князя за его столом; но это повеление не могло быть исполнено: часто случается, что короли возлагают на своих послов такие обязанности, которые бывают несогласны с обстоятельствами времени и места; посему весьма было бы нужно давать им волю действовать сообразно [189] с обстоятельствами, чтобы от слишком строгого наблюдения и мелочей, предписываемых королями, дела важные не оставались без успеха: и по бурному морю искусный кормчий проведет свой корабль. Не даром хвалят Римлян, которые, отправляя послов, говорили им, что все их действия должны клониться ко благу республики.

Великий князь давал обед в аудиенц-зале. Среди находилась высокая колонна, а подле стоял огромный стол, покрытый золотою и серебряною посудою; сверх того пред залою лежали кучи серебряных сосудов, из коих некоторые были величиною с наши ведра, котлы и бочонки; в конце залы стоял стол великого князя, который сидел за ним с великою княгинею: они были в Польских платьях, сиявших от золота и драгоценных каменьев; на головах имели короны. По правую сторону великого князя, вблизи его, был отдельный стол, приготовленный для пана Олесницкого; прочие же господа и гости с некоторыми Московскими боярами сидели по обеим сторонам Димитрия, за длинными узкими столами; пан Гонсевский занимал первое место. На столах не было ни ложек, ни тарелок; сперва подали водки и весьма вкусного белого хлеба; потом расставили разные блюда с кушаньями, большею частью с пастетами, худо приготовленными; в числе их находился огромный пирог, наполненный небольшими рыбами; кушанья подавали не вдруг, а одно за другим: их было очень много; но все без вкуса, отчасти от излишнего количества масла, отчасти от меда, которым Москвитяне заменяют сахар. Подавали также множество напитков, особенно же разных сортов меда, напитка, приготовляемого из вишень, слив, сока виноградного и проч.

Димитрий несколько раз пил за здоровье послов и гостей, при веселых звуках разных инструментов, на коих весьма приятно играли Польские музыканты, прибывшие с великим князем из Польши; Московские музыканты стояли на дворе; [190] и производили страшный гром и треск своими барабанами. Трудно поверить, как много при этом случае было золотых сосудов; чаши и бокалы сияли в рубинах, сапфирах, гиацинтах, кораллах и жемчугах: весь стол горел от золота и драгоценных каменьев. Было также много разного сорта закусок, лимонных корок, калачей, яблок, орехов и проч. За столом прислуживали около 150 молодых бояр, одетых в парчовые кафтаны; каждому из них, в награду за усердие и верность, сам великий князь, по окончании обеда, дал по несколько сушеных слив. В этот день откланялись царю послы, отправленные им в Персию ¹⁵⁷.

На другой день великая княгиня пригласила послов его величества на обед в свои комнаты, где они пировали по обычаю Польскому; при этом случае пан Олесницкий поднес ей от имени короля разные подарки, и напомнил, как она должна поступать в отношении к королю и своему отечеству. Этот день провели очень весело, в плясках и разных забавах; но радость человека непродолжительна: скоро сменяет ее горькое горе!

27 мая, в субботу рано утром, открылся страшный мятеж: знатнейшие Московские бояре, составив заговор, вломились во дворец, чтобы умертвить Димитрия. Немецкая гвардия, стоявшая при воротах в числе 30 человек, была прогнана (прочие солдаты находились в своих домах, где велел им остаться, именем великого князя, один из заговорщиков); после того бояре разломали двери в покоях великокняжеских и ворвались в них. Димитрий, сведав о такой измене, бросился в комнаты своей супруги, рассказал и о бунте; и, дав совет, каким образом спасти себя, быстро побежал из одной комнаты в другую, наконец, выскочил из окна на подмостки, устроенные для свадебного празднества; отсюда хотел спрыгнуть на другие, но оступился и упал с ужасной высоты, среди небольшого двора; тут увидев несколько [191] стрельцов, бывших на страже, он умолял их спасти его жизнь, за что обещал им щедрую награду. Все стрельцы дали клятву умереть за него. Между тем изменники не зевали, быстро его преследовали по всем комнатам, выламывали двери; наконец увидели жертву среди стрельцов и многочисленною толпою, бросились по лестницам на двор. Стрельцы сначала твердо стояли за великого князя и несколько отогнали крамольников; но Василий Иванович Шуйский, зачинщик и глава всего заговора, собрав своих товарищей, убеждал их мужественно довершить начатый подвиг: “Мы имеем дело не с таким человеком, - говорил он, - который мог бы забыть малейшую обиду; только дайте ему волю, он запоет другую песню: пред своими глазами погубит нас в жесточайших муках! Так! мы имеем дело не просто с коварным плутом, но со свирепым чудовищем; задушим, пока оно в яме! Горе нам, горе женам и детям нашим, если эта бестия выползет из пропасти!”. Тут завопили к толпе: “Пойдем в стрелецкую слободу; истребим семейства блядиных детей, если они не хотят выдать изменника, плута, обманщика!” ¹⁵⁸. Как скоро стрельцы услышали угрозы, тотчас забыли клятвенное обещание спасти Димитрия и оставили его: любовь к жене и детям всегда сильнее царских сокровищ! Бояре же бросились на великого князя, избили его жестоко, и неоднократно спрашивали, точно ли он сын Иоанна Васильевича? “Отведите меня к матери, - отвечал Димитрий, - и ее спросите; если она отречется от меня, тогда делайте, что хотите”. “Она отрекается от тебя! - воскликнул Голицын, бывший в числе главных заговорщиков, - и говорит торжественно, что ты не сын ее, а обманщик!”. С этим словом Голицын рассек ему голову саблею; это еще более остервенило прочих бунтовщиков; наконец один из них, именем Григорий Воейков ¹⁵⁹, подскочил к Димитрию и выстрелил в него: он упал и тут же испустил дух. Вместе с ним убит верный слуга его Петр Басманов, [191] главный вождь Русской армии Трупы их, нагие, безобразные, были брошены на площадь пред замком: там они лежали трое суток.

Великая княгиня, между тем, заперлась со своими женщинами в одной комнате: туда ломилась чернь; но один благородный Поляк, именем Осмольский, смело, мужественно отражал толпу, до тех пор, пока не пришли два боярина, которые прогнали чернь и спасли благородным Полек от насилия ¹⁶⁰. Осмольский однако был застрелен; пуля, поразив его на вылет, пробила стену и ранила благородную вдову Хмелинскую, которая умерла чрез несколько дней от раны.

После того убийцы излили злобу на музыкантов великого князя: 16 человек умертвили, а многих изуродовали; не убили же последних только потому, что считали их уже мертвыми; потом вломились в дом главного повара великой княгини, Адама Горского, умертвили многих служителей и разграбили все имение его. Воеводу же Сендомирского они не тронули потому, что с ним было много людей вооруженных, и только уведомили его о смерти Димитрия. “Я не знаю ничего, что случилось, - отвечал воевода, - но подумайте, что вы делаете? Я никого не трону; если же меня оскорбят, буду защищаться до последних сил, до последнего человека!”. Изменники приняли меры, чтобы Поляки во время смятения не подоспели на помощь к великому князю и не расстроили бы их замысла: для этого ночью перегородили огромными деревьями ту улицу, где расположена была Польская конница; били в набат во всех церквах и везде кричали, что Поляки режут бояр в Кремле и хотят овладеть столицею. Чернь, многочисленными толпами, с яростью бросилась на постоялые дворы иноземцев, особенно же в Никитскую улицу, где жили придворные чины великого князя и великой княгини. Поляки спрашивали у мятежников, что им надобно? они же издали кричали: “Отдайте оружие, если хотите остаться живыми!”. [193] Некоторые, ничего не ведая и вовсе не подозревая злого умысла, выдали свои ружья и сабли, но тотчас были схвачены, раздеты донага и изрублены в мелкие куски. Другие же, размыслив, что все равно, пасть ли в битве, или отдать себя в руки безумной черни, решились обороняться и сражались мужественно до последнего издыхания. Резня была страшная; вся Никитская улица покрылась трупами и кровью: никогда, ни в какой битве не погибало вдруг так много юных дворян Польских, даже и во время трехлетней войны Стефана Батория с Росcиею. Надобно заметить, что Поляки были размещены далеко один от другого: из этого видно, с какими мыслями принимали Москвитяне своих гостей; сверх того за несколько дней до мятежа, всем купцам строго было запрещено продавать иностранцам порох и свинец, для того, чтобы веселые гости беспрестанными выстрелами не потревожили народа и не нарушили общего спокойствия; это было только предлогом; в душе Русских скрывались иные замыслы!

Умертвив многих, мятежники приступили к дому князя Вишневецкого; но были отбиты его людьми. Князь, видя, что разъяренная чернь снова стремится на двор его с луками, пищалями и двумя пушками, собрал своих людей, с геройскою храбростью бросился в средину неприятелей, взял одну большею пушку, множество злодеев положил на месте собственным их оружием, и только тогда прекратил битву, когда Василий Шуйский, в знак переговоров бросив вверх шапку, предложил ему мир и безопасность, с клятвенным обещанием оставить его невредимым, только с yсловием, чтобы Поляки отдали все свое оружие. Князь согласился исполнить это требование: сам он с Василием Шуйским и немногими из своих людей отправился на постоялый двор; но едва удалился, чернь напала на безоружных служителей его, оставленных в доме для надзора за вещами, побила их всех до одного, а имущество разграбила. [194]

Отсюда она спешила к дому Сигизмунда Тарло, где, кроме, жены его и благородной вдовы Герботины, были многие знатные Поляки со своими служителями, как то: Любомирский, пан Иордан и другие; чернь бросилась на двор, но не смела вломиться в покои, ибо видела, что находившиеся там господа и служители, имея довольно ружей, приготовились к упорному сопротивлению; посему она кричала: “Отдайте ружья, если дорога вам жизнь; мы не хотим вашей крови, а желаем только восстановить в городе спокойствие; когда же не верите нашим словам, мы готовы присягать, что вы останетесь невредимы”. Поляки не знали, что делать; наконец, по просьбе женщин, выдали свое оружие. Москвитяне, получив его, принялись сперва за бывших на дворе служителей, обобрали их до последней рубахи и прибили до полусмерти; когда же господа напомнили им клятвенное обещание, они еще более разъярились, и умертвили несчастных; после того разграбили нижний этаж дома, коней увели, экипажи изломали в куски, всю посуду похитили, потом ворвались в верхние покои, не давая пощады никому, самим женщинам: супругу Тарло и госпожу Герботину не только обобрали дочиста, но били кулаками без милосердия; все же золото, серебро, дорогие платья и другие вещи, найденные в доме, разделили между собою (в общем деле и добыча общая!). При этом случае благородная панна Варвара Дульская лишилась всего имения своего; сама же она, по особенной благости Небес, находилась в другом доме, где не было мятежников.

Между тем Павел Тарло и Баал, друзья юные, благонравные, мужественные, не хотели отдать своего оружия, и при помощи 15 слуг сражались долго, как герои, с многочисленными толпами; наконец Баал был убит; друга же его Тарло спас хозяин дома, полюбивший юношу за кротость и благонравие. В то же время погибли Петр Домарацкий и Станислав Борза, люди с прекрасною душою. Жалостнее была [195] участь достопочтенного Франциска Помацци: благочестивый муж совершал божественною службу, когда святотатцы, выломав двери, схватили его при самом алтаре, сильным ударом сшибли с ног и сорвали с него святительские ризы; потом совлекли с алтаря покров и похитили дароносицу; брата же Помацциева, бывшего в военной службе, связали и умертвили; после того снова обратились к святителю; нанесли ему несколько тяжких ран и только тогда укротили свою ярость, когда увидели, что он уже при последнем издыхании; они оставили его в борении со cмертью, впрочем не из сострадания, а от уверенности, что жертва их не воскреснет; не доставало одного удара для прекращения тогда же его жизни. Он испустил дух на третий день.

Паны Стадницкие, жившие вместе на одном дворе, узнан о бунте, немедленно вооружились для обороны и, отворив двери, ожидали неприятелей: чернь, видя их решительность, не посмела ворваться в дом и удалилась: она также не тронула двора посольского, который находился недалеко от дома Стадницких; впрочем все, искавшие покровительства в доме послов, не взирая на право народное, находились в явной опасности потерять жизнь, и уже готовились встретить мужественно неминуемую смерть, когда прибыли два боярина и освободили их от беды.

Павел Мнишек, староста города Лукова, живший против дома, посольского, также остался невредим, но не потому, что Москвитяне хотели пощадить его, а потому, что опасались свиты посольской, которая могла подать помощь. Станислав Мнишек, староста Саноцкий, спасся иным средством: мятежники неоднократно порывались напасть на него; но, видя, что он окружен конными и пешими воинами, прибывшими с ним из Польши, не решились на битву и оставили его в покое. С ним заключил Шуйский такой же договор, как и с князем Вишневецким; только не мог отобрать от него [196] оружия и приставил к дому сильную стражу из стрельцов, советуя Полякам быть смирными и спокойными. Пан староста хотел было пробиться сквозь толпы черни, чтобы соединиться с отцом своим воеводою Сендомирским; но единоземцы отсоветовали ему это намерение.

Иоанн Мнишек, староста города Красны, был спасен от смерти своим хозяином, со всеми людьми, кроме его духовника, Иоанна Сандеция, который рано утром пошел к Помацци, был схвачен на дороге Москвитянами и обобран дочиста; впрочем не потерял жизни: его спасли Немцы, коих язык он разумел. Польские воины, служившие великому князю, узнав о смерти государя, немедленно сели на коней и выехали в чистое поле; там они заключили с Москвитянами договор, по коему могли выйти из России; но потеряли все свое имение. Дружина же воеводы Сендомирского, при самом начале волнения, схватила оружие и приготовилась к битве; но, увидев, что на нее навели пушки, удалилась на большой двор, где обыкновенно стояла, и там заключила договор с Русскими. Много можно было бы рассказать, как Москвитяне разбивали постоялые дворы, грабили, резали без милосердия Поляков, обманутых лестью и ложными клятвами; но для краткости прекратим нашу повесть. Во время смятения погибло Поляков около 600 человек, а Москвитян слишком 1,000; их пало бы гораздо более, если бы они коварным обещанием мира не выманили оружия у своих гостей, которые, отдав его, гибли беззащитными жертвами.

Обнаженный труп Димитpия, как выше сказано, брошен был на площадь. Там издевалась над ним чернь: положив на брюхо маску, вымазанную нечистою грязью, Москвитяне кричали: “вот твой Бог!”. Иные вонзали в тело ножи и бросали его с одного места на другое. Наконец, по прошествии трех сеток, один купец выпросил у бояр позволение похоронить Димитрия за городом, отчасти из [197] сострадания, отчасти в намерении прекратить бесстыдные над ним забавы площадных торговок. И в могиле ему не было покоя в народе разнеслась молва, что ночью там виден огонь и раздается веселая музыка; для того чрез восемь дней вырыли труп из могилы, сожгли в пепел, и, зарядив им огромную пушку, выстрелили в те ворота, коими он вступил в Москву, чтобы и праха его не оставалось.

ГЛАВА П.

Причина путешествия автора в Москву Опасность его во время мятежа. Старание бояр прекратить волнение. Соединение с Литовскими послами. Избрание Шуйского царем. Перенесение мощей св. Димитрия. Споры послов с боярами во дворце. Речь Мстиславского. Ответ посольский. Заключение послов. Молва о Димитрии. Послы выдают боярам многих Поляков. Походы Шуйского на мятежников. Приступ их к Москве. Спасение столицы. Неволя Поляков. Назначение королем новых послов. Поход Шуйского на Тулу. Отправление иноземных купцов в отечество. Прибытие новых послов королевских. Известия из Польши. Возвращение Шуйского. Аудиенция вновь прибывших послов. Наглость повара. Смелость Гонсевского и товарища его. Свидание их во дворце с послами. Переговоры и неудовольствия.

Расскажу теперь, что случилось со мною и спутниками моими, Андреасом Натаном и Матвеем Бернгардом Манлихом Младшим, также с переводчиком Натановым Себастианом Лефелем и служителем его Яковом де-Ви, гражданами Краковскими.

Виновником нашего путешествия в Москву был тайный советник Димитрия, Ян Бучинский: он вручил Натану грамоту, за своеручною великого князя подписью и за большою его печатью, такого содержания, что всякий купец, который повезет в Poccию, на свой страх, добрые и красивые товары, во всех областях Московского государства будет принят с особенною ласкою, за все проданное царю получит немедленно плату из казны, на обратном же пути найдет продовольствие и помощь. [198]

Приехав в Смоленск, первый пограничный город, мы предъявили тамошнему воеводе грамоту великого князя и тотчас получили в довольном количестве съестные припасы. Здесь мы опять увидели Яна Бучинского: он просил Натана убедительно не дожидаться королевских послов (принявших нас под свое покровительство), ссылаясь на царское повеление отправить нас как можно скорее в Москву, чтоб мы успели приехать туда прежде царевны. Итак, во имя Божие, мы пустились в дорогу с людьми Бучинского, из коих одни были на конях, a другие ехали в повозке. Воевода же Смоленский дал нам приставов или комиссаров, для снабжения нас на пути всем необходимым. В Москве нас поместили на дворе Бучинского, известном под именем Склинского ¹⁶¹; среди его находился небольшой белый дом, крытый соломою. Во время бунта, когда свирепая чернь устремилась на двор, мы, в числе 32 человек, заперлись в доме и, разломав крышу, решились дорого продать свою жизнь; мятежники, увидев наше намерение, не смели вступить в битву, а бросились сначала в кухню, отворили ее с робостью и похитили всю нашу медную посуду; потом ворвались в покои братьев Бучинских и в наши комнаты, где также все разграбили: мы же, стреляя издали, не могли их остановить. Между тем, слуга нашего хозяина, родом Москвитин, пришедший вместе с прочими из города, просил нас убедительно не стрелять, если народ нас самих не тронет, уверяя, что все наши вещи должны быть отнесены во дворец, и нам будут отданы. И так, по его совету, мы прекратили пальбу. К несчастию, не все наши заперлись в белом доме: Яков де-Ви, думая, что опасность не велика, остался в комнатах: там напали на него Москвитяне, и когда он хотел обороняться, два сильные злодея выхватили у него саблю; он было бежать, но уже поздно; его догнали, и тою же саблею рассекли ему плечо, а при втором ударе разрубили голову до самой бороды: бедный де-Ви тут же испустил дух. [199] Да умилосердится над ним Всемогущий и да вознаградит его страдание в день Страшного суда!

Разграбив все комнаты, расхитив и коней наших, чернь обратилась наконец на нас, и уже хотела выломать железные двери в нашем убежище: мы дали сквозь них два сильные залпа из мушкетов и принудили ее, при помощи Всевышнего, отступить; между тем явился Дмитрий Шуйский: он просил нас не стрелять и отворить двери, уверяя с клятвою, что нас никто не тронет; мы однако ж не верили, и чтобы узнать, чего он хочет, спустили из окна по веревки; одного молодого дворянина, хорошо разумевшего Русский язык. “Я прислан от сенаторов, - говорил Шуйский, - уведомить вас, что если вы будете мирны и спокойны, народ вас не тронет. Расстрига (так величал он убиенного Димитрия) получил достойное возмездие, и вы должны благодарить Бога за свое спасение. Что же касается до ваших вещей, о коих вы так заботитесь, будьте спокойны: вы получите вознаграждение; а для вашей безопасности, я оставлю одного боярина, который не дозволит черни никакого насилия”. Сказав cие, Шуйский поскакал в Кремль. Таким образом спас нас милосердый Бог, вопреки злобе убийц, которые желали омыть свои руки в крови невинной.

Вскоре после того, около вечера, прибыли два боярина, с требованием, чтоб мы отдали им свое оружие; сначала мы не согласились. Бояре стали уверять нас страшною клятвою, что это делается единственно для успокоения народа, который до тех пор не смирится, пока не увидит себя безопасным, и сверх того показали список многих знатных господ, исполнивших такое требование: убежденные, мы наконец, по взаимном совещании, согласились на его просьбу, но с условием, чтобы нам дали одного боярина в заложники для лучшей безопасности; это условие тотчас было исполнено. Между тем, мы спрятали в сено четыре топора и четыре сабли. Двое суток нас томили голодом; в третий день, поздно вечером, [200] прислали нам корову и несколько кур; мы тотчас их закололи и приготовили пищу, которая показалась нам вкуснее самых лакомых обедов во время путешествия; запивали же ее квасом, то есть кислым напитком из воды, муки и хлеба. 4 июня, наши приставы отлучились; мы воспользовались этим обстоятельством, и перешли не без опасности в посольский дом.

20 мая, в понедельник, часа чрез два по восхождении солнца, снова раздался во всем городе и в крепости колокольный звон и гром барабанов. Не зная ничего о происходившем в городе и ожидая себе новых бед, мы полагали, что злодеи хотят умертвить остальных иноземцев; но мы скоро успокоились: Москвитяне сказали нам, что в колокола звонят в знак радости, по случаю избрания государем князя Василия Шуйского (главного зачинщика и виновника мятежа). Вскоре приехали из крепости два боярина, которые объявили послам, что все чины государства провозгласили Шуйского великим князем, что опасность теперь миновала, и что царь, помиловав послов и всех Поляков, намерен возвратить им все утраченное, а самих отправить в отечество.

1 июня пришли к послам два другие боярина Игнатьевич и Татищев ¹⁶²: они требовали, именем Московского сената, списка всем особам, которые во время мятежа укрылись в посольском дворе, объявив притом, что царь в следующее воскресенье допустит их к руке своей, а на будущей недели дозволит отправиться в Польшу.

2 июня всех Поляков, находившихся в Москве, исключая самых знатных панов и людей, бывших в посольской свите, также слуг Бучинского, отослали в Польшу, назначив каждому для пропитания не более 2 крейцеров в день.

3 июня явились назначенные к послам приставы или комиссары, с требованием великого князя и бояр выдать им всех людей, которые, во время бунта и после его, пришли на двор посольств, когда же послы хотели знать, для чего они [201] нужны? приставы объявили, что великий князь, движимый милосердием, велел отвести Поляков в прежние их дома, снабдить в довольстве всякими припасами, и потом одарив щедро золотом, серебром, платьями, отпустить восвояси. Услышав о таком предложении, все Поляки, в числе их и многие паны, молили послов явить им королевскую защиту и не выдавать их злодеям Москвитянам. “Мы согласимся, - говорили они, - питаться крошками с посольского стола, только бы не есть хлеба великокняжеского!”. Послы исполнили их желание, и после сильных споров с приставами, удержали всех людей, искавших покровительства в доме посольском.

4 июня, в воскресенье, послы ожидали, что их допустят, как было сказано, к царской руке, но тщетно: в городе было страшное волнение; народ восстал на стрельцов, бояр и великого князя, обвиняя всех их, как изменников, в умерщвлении истинного государя, Димитрия. Великий князь, при помощи бояр, скоро прекратил ропот черни, уверив ее, что убит не Димитрий, а плут и обманщик, что истинный царевич погиб в Угличе, и что народ увидит своими глазами его нетленные, чудотворные мощи, которые уже везут в столицу. Между тем бояре достали мальчика лет 13 или 14, сына какого-то бедняка, перерезали ему горло, продержали труп его несколько дней в земле, потом вынули, привезли в Москву и, показывая народу, говорили черни: “Вот истинный Димитрий! Несколько лет тело его лежало в земле, но все еще нетленно и невредимо!”. Грубая, бессмысленная чернь поверила и успокоилась ¹⁶³.

5 июня, один из послов, староста Гонсевский, капитан Велижский, ездил во дворец к родному брату великого князя, Дмитрию Ивановичу Шуйскому, с просьбою исходатайствовать послам у государя дозволение возвратиться со всеми их людьми и Поляками в отечество.

6 июня, послы были приглашены во дворец, их провожали [202] туда многие бояре. Когда они вступили в Золотую палату, где собралось до 14 или 15 Московских вельмож, один из бояр, сделав обыкновенный поклон, прочитал пред послами бумагу следующего содержания:

“За несколько пред сим лет, по смерти нашего великого князя Ивана Васильевича, остались два сына: старший из них, Феодор, вступил на престол и господствовал над нами с вожделенным благополучием, в страхе Божием; а младший, Димитрий Иванович, еще юный летами, получил в удел от своего отца три отдельные княжества ¹⁶⁴ и жил в городе Угличе. В последствии, за наши грехи, по воле Всемогущего, Борис Годунов погубил царевича, а сам овладел престолом Российского государства. К Борису прислал король ваш Сигизмунд послом Льва Сапегу, канцлера Литовского, с товарищем: посол, заключив перемирие между нашим государством и вашим королевством на двадцать лет, утвердил его клятвою. Между тем один из наших монахов, именем Гришка сын Богданов Отрепьев, за колдовство и чародейство присужденный святыми отцами и епископами к лишению живота, бежал от казни при помощи дьявольского искусства, удалился в Польшу и там, пред королем вашим и пред всею Польскою короною, выдал себя за князя Димитрия Ивановича. Мы, бояре, сведав о таком плутовстве, послали к сенату, для уличения обманщика, письма с родственником его Смирным Отрепьевым, а для большего удостоверения, наш патриарх и епископы дали знать о сем вашему архиепископу и епископам; но Сигизмунд и его советники, уловленные обманщиком, вскоре забыли условия мирного договора, вследствие коих Польша не должна была помогать ни людьми, ни деньгами, ни советом, никакому врагу России: король дал обманщику и войско, и деньги, и добрые наставления; он послал в наши пределы воеводу Сендомирского со многими Поляками. Когда же изменник явился с Польскими войсками в княжестве Северском, чернь, всегда и [203] везде неразумная, признала его законным наследником Русского престола, и выдала ему градоначальников и воевод, так, что все княжество Северское покорилось самозванцу. Вскоре после того государь наш Борис умер, а он обманщик, при помощи короля, овладел всею страною Русскою. Мало того: он хотел всех нас, бояр, истребить, Русскою веру искоренить, a супругу великого князя Ивана Васильевича, мать истинного Димитрия, принуждал признать себя сыном своим. Хотя же великая княгиня сначала, от страха, назвала его своим сыном: но в последствии не могла долее обманывать других, и нам, боярам, объявила, что он не сын ее, а плут и обманщик, умоляя нас, чтоб мы не дозволяли господствовать над собою бродяге. Убежденные как ее речами, так и многими другими причинами, также и внушением св. Духа, мы умертвили злодея. При сем случае погибли некоторые из Поляков, пришедших с воеводою Сендомирским, за то, что они раздражили народ наглыми поступками, оскорбляя жен, отнимая их у мужей, и проч.; но это случилось без нашего ведома: следовательно не мы виновны в ужасном кровопролитии, а ваш король и ваши единоземцы, которые нарушили мирные условия. Теперь же, по милости Бoжиeй, как светские, так и духовные чины избрали государем всея России Василия Ивановича Шуйского. Как разумный и добрый царь, он оплакивает безбожное смертоубийство и повелевает объявить вам, что все ваши единоземцы, оставшиеся в живых, могут отправиться со всем имуществом в свое отечество. Король же ваш поступил вопреки правилам христианства; о чем да будет вам известно!”.

Так говорил боярин Мстиславский; когда он кончил свою речь, послы отошли в сторону, поговорили друг с другом, и после взаимных совещаний, пан Гонсевский, разумевший лучше своего товарища язык Русский, отвечал боярам: “Мы слышали и поняли вашу речь; просим сообщить нам ее письменно, чтоб мы могли дать удовлетворительный ответ; а [204] между тем, считаем долгом объяснить следующее: всемилостивейший государь наш, за несколько пред сим лет, получил известие, что по кончине великого князя Ивана Васильевича, остался юный сын Димитрий Иванович, коему отец при жизни своей пожаловал княжество Углицкое с двумя другими; потом разнеслась молва, что царевич тайно умерщвлен Борисом, к великой горести всех Поляков: мы оплакивали кончину его из христианского сострадания. Вскоре после того, пришел к нам из Москвы тот, кого вы не признаете Димитрием: этот человек благоразумными речами и разными телесными признаками уверял нас, что он истинный Димитрий Иванович, что всемогущий Бог спас его от сетей Борисовых, что коварный изменник, отравив царя Феодора и завладев Русскою державою, истребляет многие знаменитые семейства, отчасти тайною смертью, отчасти ссылкою в вечную неволю, и тиранствует над своими подданными. О тиранстве Борисовом рассказывали нам и другие единоземцы ваши; даже от вас самих, господа бояре! мы неоднократно слыхали единогласные жалобы на его свирепость и вероломство. Впрочем ни король, ни королевские чины не поверили послам того, кто называл себя Димитрием: он скитался странником в жалком положении из одного места в другое, доколе не пришли к нему в Польшу многие Москвитяне из разных городов ваших и не провозгласили его торжественно своим государем. Его величество хотя и сим не убедился; однако ж с другой стороны не мог не размыслить, что правосудный и милосердый Бог неоднократно разрушал ковы злоумышленников, устраивавших гибель детям великих государей, как свидетельствует о том бытописание, и возводил невинных на прародительские престолы. Борис, между тем, сильно оскорбил нашего всемилостивейшего государя: задержав, вопреки правам народным, послов королевских, он послал войско на пределы Польши, разорил Прилуки, город князя Вишневецкого, а жителей его, числом до 300, [205] старых и малых, женщин и детей, повелел умертвить без пощады; другой отряд его, заняв пограничную область нашу на 8 миль до самого Велижа, все предал огню и мечу; многие иные места испытали подобную же участь. Король, встревоженный слезами своих подданных и раздраженный Борисом, послал к вам, господа бояре! несколько писем с уведомлением, что после такого кровопролития, между обоими государствами не может быть ни дружбы, ни мира. Потому его величество, считая себя необязанным исполнять требования вероломного соседа, забывшего любовь и доброе расположение народа Польского, не хотел ни умертвить Димитрия, ни заключить его в темницу, ни прислать в Москву, как желал того Борис: требование было бы конечно исполнено, если бы князь Московский поступал с короною Польскою, как сосед добрый и правдивый. При всем том король наш, одушевляемый христианским благочестием, не хотел нарушить утвержденного клятвою мирного договора, и за Димитрия не решился начать войны с Борисом, а предоставить царевича в волю Божию, размыслив, что если Господь спас его жизнь чудесным образом, то Он же подаст ему и средства взойти на престол прародительский ¹⁶⁵. Посему ни Польша, ни Литва не дали Димитрию ни одного хорунжия: на него смотрели, как на бедного странника; люди благочестивые, знатные и незнатные, давали ему милостыню из христианского сострадания. Более всех сжалился над ним благородный пан воевода Сендомирский: добрый и сострадательный вельможа так полюбил Димитрия, что признал его законным наследником Русского престола и решился, по просьбе бывших при нем Москвитян, проводить его с небольшим отрядом до ваших пределов, но не далее; там, говорили ему Москвитяне, вся страна Русская покорится Царевичу; если же того не будет, пан воевода может возвратиться в отечество, не нарушая мирного трактата. Еще за несколько миль до границы, встретили Димитрия жители вашего города Моравеска с хлебом-солью; в то же время покорились [206] ему и граждане Черниговские. Столь явная помощь небесная свидетельствовала очевидно, что Димитрий был истинный царевич. Между тем, вы прислали письмо к нашему сенату, архиепископам и епископам: но ваши единоземцы, бывшие с Димитрием, узнав о том, немедленно известили нас со своей стороны, что в тех письмах нет ни слова правды, и что они присланы к нам не боярами и не духовенством, а Борисом. Посему его величество не давал помощи ни той, ни другой стороне, ожидая окончания делу от правосудия Божия. Когда же Димитрий осадил Новогродек и встретил в нем упорное сопротивление, а Борис уведомил короля нашего, чрез дворянина Огарева, что сей человек есть самозванец Гришка Отрепьев, и просил не нарушать мира вспомоществованием обманщику; его величество отправил к воеводе Сендомирскому и ко всем бывшим при Новегродеке Полякам универсал, с повелением, под смертною казнью, возвратиться немедленно из Московских пределов и оставить Димитрия. Пан Воевода и бывшие с ним Поляки тотчас исполнили королевскую волю, покинули Димитрия с одними Донскими казаками и другими вашими единоземцами, а сами вышли из России. При всем том, и после удаления Поляков, города Русские, один за другим, покорялись царевичу. Мы не можем не удивляться, что по смерти Борисовой, давшей вам свободу действовать произвольно, вы не захотели просить от нашего государя ни помощи, ни совета, в чем он без сомнения не отказал бы, и сами собою признали Димитрия законным наследником престола, ввели его в Москву, посадили на трон и короновали царскою короною; супругу же Борисову и сына его умертвили.

Сами вы, господа бояре, и многие из ваших единоземцев говорили неоднократно, что нам было бы невозможно дать царя земле Русской, и что вы добровольно возвели Димитрия на престол. Не вы ли также присылали к нам посла Афанасия Ивановича благодарить короля и Польскую корону за оказанные [207] ему благодеяния? Не вы ли просили о заключении с ним вечного мира, и о дозволении воеводе Сендомирскому привезти в Москву дочь его Марину, для бракосочетания с великим князем? Его величество с удовольствием принял вашу просьбу, надеясь чрез этот брак примирить Московскую державу с короною Польскою и общими силами одолеть врага всему христианству: убежденный вашими собственными свидетельствами, что Димитрий был истинный царевич, он охотно дозволил воеводе ехать в Москву, и ваш посол, именем Димитрия, обручился с его дочерью. Сверх того, чрез другого посла, вы благодарили воеводу Сендомирского за участие его в судьбе вашего государя, томившегося в изгнании. И так по вашей просьбе, по вашему желанию, пан воевода, не взирая на преклонные лета, привез в Москву свою дочь; а его величество отправил нас сюда, для присутствия при бракосочетании и для заключения вечного мира между обоими столь сильными государствами. Ваши знатнейшие сенаторы, князь Василий Мосальский и Михайло Нагой встретили воеводу и дочь его на границе и проводили их до Москвы; пред столицею вы приняли невесту Димитрия, как великую княгиню; в последствии присягнули ей, как верные подданные, и наконец ваш патриарх короновал ее торжественно, без всякого спора. Мы же, послы, сообразно древнему обыкновению, приехали сюда с приличными почестями, при вашем присутствии исправили свое посольство, и с вами в одной комнате рассуждали о войне с врагами христианства; а чтобы государь ваш не был истинный Димитрий, того мы от вас не слыхали: даже, когда некоторые из наших единоземцев изъявили сомнение касательно рода великого князя, вы свидетельствовались Богом и всем миром, что он государь истинный, законный; теперь же, умертвив его, вы говорите, что он был обманщик, забыв Бога, мир, свою собственную совесть!

Мы не можем надивиться, что вы, господа бояре, столь [208] разумные люди, как мы полагали, сами себе противоречите! Вы называете короля и корону Польскую виновниками всего зла, между тем, как вы сами во всем виноваты: не вы ли доказывали, что не король наш возвел Димитрия на престол, что этот человек есть природный Москвитин? Лишь только он появился на Русской границе, ваши единоземцы признали его государем, встретили с хлебом-солью, сдали ему города, крепости, оружие, проводили его до самой Москвы и короновали: тут он вам не понравился; вы узнали свою ошибку, и Божий гнев поразил его! Мы не участвовали в цареубийстве и не имели причины оплакивать смерть человека, поступавшего столь нагло и гордо с нашим государем; если же сокрушались, то потому только, что многие знатные вельможи Польские, подданные его величества, не оскорбившие ничем ни вас, ни его, не воевавшие, вопреки словам вашим, с Poccиею, погибли жалостною смертно, сонные, в постелях.... И вы еще говорите, что мир нарушен нами! Вместо того, чтобы оплакивать наше горе, наше бедствие, вы говорите непристойные речи, которые еще более растравляют наше печальное сердце! Бог, награждающей добродетель, Бог, наказующий злодейство, отметит убиение наших братий, погибших, по словам вашим, от рук черни! Наконец мы считаем долгом сказать, что если ваш государь немедленно отпустит воеводу Сендомирского и нас, послов, со всеми Поляками в отечество, возвратив им все имущество, мы постараемся убедить его величество не разрывать заключенного пред сим за несколько лет мирного договора; если же, вопреки всякой справедливости, наблюдаемой не только христианскими государями, но и язычниками, Турками, Татарами, мы будем задержаны, к неудовольствию короны Польской, знайте, что в таком случае его величество обратит свой гнев не на чернь, которую вы обвиняете, а на вашего великого князя, и на вас самих, господа бояре! Страшная вражда запылает между народами, и вы, как виновники, дадите за нее ответ правосудному Богу!”. [209]

Так говорил пан Гонсевский; речь его изумила Москвитян: они посматривали друг на друга, и легко можно было заметить, что посольский ответ им очень не понравился. Наконец встал один боярин и говорил ласково послам, что всем виною был изменник, обманувший и короля, и Поляков, и всех Москвитян; потом, указав на престарелого вельможу, Михайла Нагого, родного брата царицы, сказал: “Спросите его, кто был Димитрий, истинный ли царевич, или нет? О желании же вашем возвратиться в отечество, мы доложим царю и уведомим вас, какое он даст решение”. Тем кончилась беседа.

9 июня пришли к послам приставы, с уведомлением, что великий князь отправляет их послами к его королевскому величеству; приставами же назначены другие сановники, которых они привели с собою.

11 июня послы целый день не видали своих приставов: они явились уже вечером, извиняясь в отсутствии тем, что должны были все время находиться во дворце, вместе с боярами. Потом, сняв шапки, сказали торжественно: “По неизреченной благости правосудного Бога, заступлением херувимов и серафимов, все чины могущественной Русской державы, поклоняющиеся св. Троице, возложили сего дня царскую корону на милосердого царя и государя, Василия Ивановича Шуйского, к великой радости всего государства Московского. Мы уверены, что и вы порадуетесь нашему счастью; бояре же не успели дать вам ответа”. Послы отвечали, что им весьма приятно слышать такое известие, что теперь они надеются тем скорее возвратиться в отечество, и не удивляются молчанию бояр, зная, какими заботами они обременены.

15 июня пришли к послам два знатные боярина, Михайло Татищев и Василий Телепнев, дьяк. Татищев, сказав послам речь, почти в таком же смысле, как и Мстиславский, наполненную упреками королю Польскому, коего они считали [210] виновником всего несчастья, показал список договора, заключенного Димитрием с воеводою Сендомирским: Димитрий обязался дать воеводе огромные суммы денег, жениться на его дочери и подарить ей в вено Новгород и Псков; потом Татищев показал письмо королевское к Димитрию, когда он был уже на престоле: в этом письме было сказано, что великий князь обязан престолом дружбе его величества и помощи народа Польского. Сверх того представили буллу папскую, присланную с легатом: его святейшество убеждал Димитрия не забыть данного им клятвенного обещания, выстроить в Москве католические церкви. К сему боярин присовокупил, что у них есть много подобных писем, которые отправлены с послом к его величеству, также к Польской короне и великому княжеству Литовскому ¹⁶⁶. “Посему, - сказал Татищев, - Царь государь и боярская дума повелели объявить, что вы должны оставаться здесь со всеми Поляками, пока не возвратится наш посол и не привезет объяснения: иначе мы вас не выпустим”.

Послы отвечали боярам: “Слышав речь Мстиславского, мы уже объяснили, можно ли приписывать всю вину его королевскому величеству и народу Польскому: более рассуждать о этом предмете считаем излишним. Что же касается до заключенного прежним вашим государем с воеводою Сендомирским договора, мы думаем, что этот договор более вас уличает, нежели нас: его милость пан воевода согласился выдать свою дочь только тогда, когда свидетельство ваших единоземцев уверило его, что Димитрий был истинный царевич, законный наследник Русского престола: а согласившись на брак, он должен был устроить свои дела как можно получше. Следовательно, заключенные им условия ни сколько неудивительны; притом же Димитрий сам предложил их, и все дело шло чрез ваши руки: когда воевода приехал в Москву, и Димитрий, созвав государственный совет, спрашивал вас, каким образом устроить участь его супруги, чтоб она, в [211] случае его преждевременной кончины, имела средства жить прилично ее сану, вы, бояре, советовали закрепить за нею, кроме Новгорода и Пскова, другие города, даже соглашались признать ее не только великою княгинею, но и наследственною государынею: вы клялись ей в верности и били челом! Грамота папская равным образом ничего не доказывает: разве впервые вы слышите подобные предложения? Всегда, при заключении трактатов о вечном мире между Poccиею и Польшею, обе стороны договаривались, чтобы Поляки в России, а Русские в Польше, имели право вступать в брак, наниматься в службу, производить торговлю, и чтобы нам дозволено было в знатнейших городах ваших строить римско-католические церкви и монастыри. Папа же, наместник Христа и глава католической веры, обязанный по званию своему распространять Божие имя и слово во все концы мира, узнав о намерении вашем навсегда примириться с Польшею, счел полезным в число наших условий включить вышеозначенное, чтобы тем более утвердить веру христианскую и чтобы тем легче, при тесной дружбе обоих народов, одолеть закоренелого врага христианского имени. Наконец вы ссылаетесь на грамоту его величества, в коей сказано, что бывший государь ваш обязан короною дружбе королевской и содействию народа Польского: но разве не ваши послы, князь Датсов ¹⁶⁷, Афанасий и другие, приписывали эту честь нашему государю и благодарили его за дружеское вспоможение Димитрию? Следовательно, вы поступаете не добросовестно, обвиняя в других то, что сами прежде хвалили! А нас, послов его величества, удерживая как бы в темнице, вы действуете вопреки закону христианскому, вопреки всем правам народным, которые уважают самые Турки и Татары”.

Татищев, выслушав речь посольскую, говорил и спорил несколько времени; между прочим сказал: “Мы получили известие, что все Польское и Литовское дворянство восстало на короля, хан Крымский вторгнулся в королевство с [212] бесчисленным войском, Карл Шведский овладел Литвою, а король ваш выступил лично на Татар”. “Кому что нравится, тот и мечтает о том!” - отвечали послы. Бояре откланялись, и возвратясь во дворец, донесли обо всем великому князю.

16 июня, послы отправили к боярам письмо, с жалобою на свою неволю. В следующий день боярская дума ответствовала на письмо, что присланный его королевским величеством к блаженной памяти царю и великому князю Иоанну Васильевичу послом, Литовский канцлер Лев Сапега, не застав государя в живых, не хотел исправить своего поручения пред наследником его, великим князем Феодором, и ожидал от своего короля Стефана новых инструкций. Послы возразили, что тот случай нельзя сравнивать с настоящим, ибо Лев Сапега еще в Можайске узнал о смерти Иоанновой, и когда объявлено было, что Феодор велел проводить его в Москву, он просил дозволения послать в Польшу курьера за королевским повелением.

Но все просьбы послов остались тщетными: они должны были ожидать ответа королевского. Трудно описать, в каком горестном положении находились все мы, как бы заключенные в темницу! Одно только утешало нас: надежда увидеть отечество, как скоро возвратятся Московские послы с ответом его величества.

Комментарии

154. Не только цари, но и великие князья никогда не искали титула королевского.

155. Не Иван Васильевич, а Василий Иванович Шуйский, вступивший на престол чрез десять дней после бракосочетания.

156. Так в подлиннике.

В пояснение известий Паерле о свадьбе Лжедимитрия с Мариною, приводим следующий современный отрывок брачного обряда, сохранившейся в нашем архиве:

“... Перед государынею итти дружкам, а за ними протопопу со святою водою, да со крестом, в патрахели и в поручах саженых, а за государынею итти свахам всем и боярыням сидячим; а вести государыню под ручку воеводе отцу ея, да княж Федорове княгине Ивановича Мстиславского. И пришед в столовую избу, протопопу благословить государыню на место крестом; а как изготовится все, и итти к государю сказати про то дружке боярам князю Дмитрею Ивановичу, да Григорью Федоровичу, да Рождественскому протопопу. И государь пойдет из хором в столовую же избу, а перед государем итти поезду и дружкам всем, да протопопу с святою водою и со крестом; а пришед, протопопу говорити достойно есть, и благословить государя и государыню крестом; да говорит протопоп молитвы обручальные по чину, а дружки в те поры режут караваи и сыры и подносят ширинки. А как обручанье отойдет, и государю и государыне итти в Грановитую палату постельным крылцом; а путь слати сукна и бархаты из столовый избы от царского места до Грановитые палаты до царского места и до Причистой, и в Пречистой вдвое. А в столовой у обручанья быти одному воеводе Сендомирскому, да тем, которые в поезду: а воеводиным приятелям и Литовским послам всем дожидатись государева выходу в Золотой полате, послати полавочники бархатные. И как государыня придет в Грановитую полату к цесарскому престолу, и сядет государь; и в те поры, пришед к государыне, говорить речь тысяцкому боярину князю Василью Ивановичу: “А наяснейшая и великая государыня цесарева и великая княгиня Марья Юрьевна всея Pycии! Божьим праведным судом, и за изволеньем наяснейшаго и непобедимого самодержца великого государя Дмитрея Ивановича, Божьего милостью цесаря и великого князя всея Pycии, и многих государств государя и обладателя, его цесарское величество изволил вас, наяснейшую великую государыню взяти себе в цесареву, а нам в государыню, и Божьею милостию, обручанье ваше цесарское ныне совершилось; и вам бы наяснейшей и великой государыне нашей, по Божьей милости и по изволению великого государя нашего, его цесарского величества, вступити на свой цесарский маестат, и быти с ним великим государем на своих преславных государствах”. А изговоря, протопопу благословить крестом на место; и как государыня сядет на своем цесарском месте, и в те поры велит государь итти Литовским послам и воеводиным приятелям, по списку; взяти список у воеводы; а явить Литовских послов Офонасью (Власьеву); и государь пожалует велит Литовским послам сести по прежнему, а воеводе сидети на старом месте, а боярам и окольничим и дворянам всем сидети по местам, а поезду стоять. А патриархуб со всем собором притти в церковь на третьем часу, и пети молебны; а в навечерье того дни велети в соборной церкви и по монастырям и по всем церквам пети всенощное и праздновати Троице. А чин в соборной церкви устроити: поставити серед церкви налой с паволокою, где стояти царскому чину, а паволака прежняя; да устроити чертежное место, сделати новое пошире старого, а у него 12 степеней, обалочи багрецом; да поставити государю престол Персидский золот с каменьем, да колодка золотная, а с правую сторону поставить стул патриарху, а с левые государыне цесареве поставити стул большой золотой, да колодочка золотная бархатная, или камчата. А от чертожнаго места слати сукнаж багрецовые и бархаты государю и государыне с золотом, а патриарху бархат черн; и поставити от чертожнаго места по обе стороны скамьи, где сидети властям; а послать полавочники государевы 2 на ряд с плетенки. А устроивати окольничему Ивану Федоровичу Колычеву, да думному дворянину Григорью Никулину, а с ними земским приказным людям и дьякам. А как в соборной церкви уготовается, и государь пошлет на казенный двор по царской чин; а итти постельничему Семену Щепкину, да стряпчему князю Луке Львову, да протопопа Федора, да двух дьяконов Благовещенских. И как царский чин принесут, и государь цесарь и великий князь цесарский чин велит приняти конюшему Михаилу Федоровичу Нагово, и поднести к себе, и прикладывается к животворящему, кресту и целует корону; а духовник говорит достойно есть. Потом пошлет с Михайлом же тот цесарский чин к государыне цесареве, и государыня сступит с своего места ступени с три, и прикладывается ко кресту и целует корону, и приложась, велит государь приняти крест и корону и диадиму протопопу Федору, и нести на главе, покрыв пеленою, к пречистой Богородице; и отпустити их в соборную церковь ко пречистой Богородице с боярином с Михайлом Федоровичем, а блюдо нести дьяку Федору Янову. А в то время, как несут, звонити во все колокола, и встретит чин царский патриарх у дверей, вышед из церкви со всем собором, а принять у протопопа царский сан митрополитам Новгородскому, да Ростовскому, и поднесут к патриарху, а патриарх поставит на налое. А проводя, боярин Михайло Федорович пойдет к государю и скажет, что уготовано. А в церкви, у царского сану и у места оставити окольничего Ивана Колычева, да думного дворянина Григорья Микулина, да дьяка Федора Янова. И государь цесарь и великий князь Дмитрий Иванович всея Pycии и государыня цесарева и великая княгиня Марья Юрьевна всея Русии пойдут в соборную церковь вместе, по ряду; а вести государя под правую руку воеводе Сендомирскому, а государыню вести под левую руку Мстиславской княгине. А перед государем итти столником и стряпчим, да воеводиным приятелям и послам, а за ними поезд; а за поездом нести скипетр князю Василию Васильевичу Голицыну, яблоко нести Петру Федоровичу Басманову; а достальным боярам и думным людям и дворянам и приказным людям и приятелям воеводиным итти за государем. А протопоп Федор, отнесчи корону, сняв с себя ризы, в патрахели идет ко Пречистой, перед государем и перед государынею кропит. А на крыльце, для береженья, быти головам стрелецким двем человеком; а по пути уставливати народы: по праву от Грановитые полаты головы два человека, а с ними 10 человек сотников, до 100 человек стрельцов; а по леву от судных полат головыж 2 человека, а с ними 10 человек стрельцов; а рцырем и драбантам с своими капитаны стоять по чину по обе стороны, да с ними стрельцы Посников приказ Огарива. А как войдет государь и государыня в церковь, и пети многолетие государю; а государь прикладывается к образам к пречистой Богородице к чудотворцам к Петру и к Иoне; а государыне итти за государем, а вести под руку воеводе, да княж Федорове княгине Мстилавского, да перед неюж итти дружкам, а позади итти свахам, а у образов и у чудотворцев, где государыне прикладываться, приступцы сделати колодочки, смотря по местам. А в церкви в те поры уставливают народы окольничие, да столники. А патриарх от себя пошлет архимандрита, да игумена, да ключарей; и как государь и государыня, прикладываясь у образов, придет к патриарху месту, и патриарх со всеми властьми поклонится государю и государыне, и благословит государя и государыню, и возведет государя и государыню на чертежное место; а вести государя по правую руку патриapxy, а государыню по левую руку митрополиту Новгородскому. А власти сядут по скамьям, а бояре станут за государем у столпа по правую сторону, а по левую сторону стоять боярыням; а стоять у патриарха архидиякону, да протодиякону, по правую сторону за государем, а боярыням по левую сторону у государыни, пониже чертожнаго места. И посидев, государю говорити речь патриарху; и патриарх благословит государя и государыню, и говорит государю речь. И после речи, велит патриарх 2 архимандритам Троицкому, да Володимирскому, да игумену Пафнутьевскому, да Осиповскому принести животворящий крест на другом на златом блюде, а у них примут 2 архиепископа Смоленский да Рязанский, и поднесут к патриарху, и патриарх, поцеловав, благословит и положит на государыню цесареву; и архидиакон начнет малую октенью, и по октенье, государыня приклонит главу, и патриарх возложит на верх главы государыни руку и говорит молитву во услышанье всем. И по молитве пошлет патриарх архимандрита Владимирского, да Спасского, до игуменов 2 Борисоглебского, да Угрешского, по бармы, по диадиму; а у архимандритов приимати митрополит Крутецкий, да архиепископ Суздальский, и принесут к патриарху, и патриарх, прияв, целует и знаменует ими государыню цесареву, и государыня их целует; а патриарх возложит на государыню, и благословит крестом, и говорит молитву, И по молитве, пошлет патриарх по царскую корону архиепископов двух Архангельского, Астраханского, да архимандритов двух, Симоновского, да Андрониковского; а у них примут митрополиты Новгородский, Ростовский, и принесут патриарху; и патриарх, перекрестив рукою, благословит государыню крестом и положит на нее. А свахам пред тем, как принесут корону, сняти венец, в котором будет государыня; и в то время позакрыти покровцы низаными. И потом митрополиты и apxиепископы и епископы, вшед, на место, благословляют государя и государыню. И после того государь, приняв государыню за десную руку, посадит и сам сядет; и посидев мало, цесарь и цесарева и патриарх встанут, а архидиакон начнет октенью большую; и по октеньи, патриарх говорит молитву Пречистой. И по молитве, цесарь и цесарева и патриарх и власти сядут на своих местах, и архидиакон кличет на амбоне многолетье государю и государыне цесареве, и священники в олтаре поют многолетье государю и государыне, а дьяки на правом крылосе поют по-трожды. И по многолетьи, патриарх, встав со всеми властьми, поздравляют государя и государыню; а после того здоровают государя и государыню бояре и дворяне и всякие люди. А после совершенья молебна, государь и государыня и патриарх сойдет с чертожнаго места и начнет обедню; а государь цесарь станет на своем цесарском месте, а государыня пойдет в придел Дмитрия Селунскаго, а с нею свахи и боярыни немногия, кому государь укажет. А после херувимской, как осенят свещею, положит патриарх на государыню цепь злату Мономахову, а государю итти с государынею вместе. А как учнут пети кенаники, и в те поры постельничему Семену Шапкину послати перед царскими дверьми ковер, а на верх ковра бархат золотой; а архидиакон и протодиакон зовут государыню цесареву на помазанье и к причастию, а государь пойдет с неюж. И после совершения обедни, тутож перед царскими дверьми быти венчанью; а венчати протопопу Федору, a патриарху и властям стояти на своем месте. А у государя и у государыни стоять тысяцкому и дружкам и свахам, а боярам и думным людям стояти за царским местом, а народ в те поры из церкви выслати; а с вином с церковным стоять и наряжать Афанасий Алекс. Нагой, а скляницу держати Семену Шапкину, а государеву корону на блюде держать конюшему М. Ф. Нагово, а у государыни свахе, Андрееве жене Александровича. А осыпати государя цесаря и великого князя Дмитрия Ивановича Всея Русии боярину князю Ф. И Мстиславскому, у Пречистые на рундуке, как пойдет из двери; а мису держати казначею Василью Головину, а золотые деньги носить казенному дьяку Меньшему Булгакову. А пути все слати сукны багрецы, а на них бархаты; а слать казначею Василью Петровичу Головину, да казенным 3 дьякам. А как из двери пойдет, и в дверях осыпати трижды, и итти к Грановитой полате в столовую избу, и у Грановитой полаты и у столовой осыпать везде по-трижды; а Литовских послов отпустить от Пречистые. А пришед государь в столовую избу, посидит немного за столом до третьей ествы; а ествы подать приказные, и пойдет государь в свои хоромы; а поезду провожать до постельных хором, а воеводе Сендомирскому и тысяцкому до постели. А за столом быти воеводе и приятелям его и боярам немногим. А большего стола на первый день не будет, а быть большим столам в Грановитой полате по три дни; сидеть воеводе и послам и приятелям воеводским в кривом столе, а против их; и потчивать боярин П. Ф. Басманов, да окольничий К. Григорий Ромодановский, да думный дворянин Гр. Микулин, да приставы. А слугам воеводским и посольским и жолнырам лучшим выбрав человек до 150, посадити в Золотой полате; а потчивать их думным дворянам Пушкиным, да дьяку Шипилову. А мусике на первой день не быть, а быть в Грановитой полате, за большим столом”. Собр. Госуд. Грам. II, 289 — 293.

157. Причина посольства неизвестна: вероятно Самозванец хотел вооружить Персидского шаха на Турков.

158. В подлиннике: Bladini Dyetie.

159. Gregorius Wokiof. Самозванца умертвили двое: Иван Воейков и Григорий Волуев (Карамз. Ист. Госуд. Рос. XI, пр. 532.). Волуева Немцы называют Wolnik и Mulnik. Историограф Миллер никак не мог разгадать этого имени и думал, что Mulnik есть имя нарицательное Мыльник, т. е. мыловар (Samml. Russ. Gesch. V. 357). И в Беровой летописи стоит Mulnick.

160. Паерле оправдывает наших бояр в непристойном деле, взведенном на них пастором Мартином Бером. См. выше, стр. 61.

161. В подлиннике Sklinskytwor. В письме воеводы Сендомирского упоминается о каком-то Склинском; вероятно по имени его назван двор, где жил Бучинский. Собр. Госуд. Грам. II. 286.

162. Ignaciewiz. Кажется, то был Татищев, Михайло Игнатьевич. Автор перемешал имена.

163. Бессмысленная сказка! В примечаниях к Беровой летописи, я уже объяснил, почему в сем случае дерзкие слова иноземца, лютеранина, врага нашего, не заслуживают никакого вероятия. См. выше, пр. 85. Считая излишним повторять свое мнение, сделаю еще одно замечание: из грамоты царской видно, что в Углич отправлены за мощами св. Димитрия митрополит Ростовский Филарет, епископ Астраханский Феодосий, архимандрит Спасский Сергий, архимандрит Андроновский Авраамий, князь Воротынский, бояре Шереметев, Григорий и Андрей Haгиe (Собр. Госуд. Грам. часть П. стр. 311); все они единогласно засвидетельствовали нетленность мощей св. Отрока; уже одно это свидетельство удостоверило бы нас в святости царевича, если бы мы и не имели других доказательств: можно ли думать, чтобы такие особы, как Филарет, согласились содействовать обману Шуйского? В таком случае, надобно было бы лишить человека всякого нравственного достоинства.

164. Иоанн IV назначил Димитрию в удел Углич, Дмитров и Городец.

165. См. примечание 135.

166. В Московское Архиве большею частью хранятся акты, о которых упоминает Паерле. Приводим из них вполне самый любопытный: договор Лжедимитрия с воеводою Сендомирским, писанный 25 мая 1604 года на Польском и Русском языках.

“Мы, Димитрий Иванович, Божиею милостию, царевич Великой Русии, Углецкий, Дмитровский и иных, князь от колена предков своих и всех государств Московских государь и дедич.

Рассуждая о будущем состоянии жития нашего не только по примеру иных монархов и предков наших, но и всех христиански живущих, за призрением Господа Бога всемогущего, от которого живет начало и конец, а жена и смерть бывает от негож, усмотрили есмя и улюбили себе, будучи в королевстве в Польском, в дому честнем, великого роду, житья честного и побожнаго, приятеля и товарыща, с которым бы мне, за помочью Божиею, в милости и любви непременяемой житие свое проводити ясневельможную панну Марину с Великих Кончиц Мнишковну, воеводенку Сендомирскую, старостенку Львовскую, Самборскую, Меденицкую и проч., дочь ясневельможного пана Юрья Мнишка с Великих Кончиц, воеводы Сендомирского, Львовского, Меденицкого н проч. старосты, жуп Русских жупника, которого мы испытавши честность, любовь и Доброжелательство, для чего мы взяли его себе за отца, и о том мы убедительно его просили, для большаго утверждения взаимной нашей любви, чтобы вышереченную дочь свою панну Марину за нас выдал в замужство. А что тепере мы есть не на государствах своих, и то теперь до часу: а как даст Бог, буду на своих государствах жити, и емуб попомнити слово свое прямое, вместе с панною Мариною, за присягою; а яз помню свою присягу, и нам бы то прямо обема сдержати и любовь бы была меж нас, а на том мы писаньем своим укрепляемся. А вперед во имя пресвятые Троицы, даю ему слово свое прямое царское: что женюсь, на панне Марине; а не женюсь, и яз проклятство на себя даю, утверждая cие следующими условиями. Первое: кой час доступлю наследственного нашего Московского государства, яз пану отцу его милости дам десять сот тысяч злотых Польских, как его милости самому для ускорения подъема и заплаты долгов, так и для препровождения к нам ея, панны Марины, будущей жены нашей, из казны нашей Московской выдам клейнотов драгоценейших, а равно и серебра столового к снаряду ея; буде не самому ея, панны, отцу, в небытность его по какой либо причине, то послам, которых его милость пришлет, или нами отправленным, как выше сказано, без замедления дать, даровать нашим царским словом обещаем. Другое то: как вступим на наш царский престол отца нашего, и мы тотчас послов своих пришлем до наяснейшаго короля Польскаго, извещаючи ему и бьючи челом, чтоб то наше дело, которое ныне промеж нас, было ему ведомо и позволил бы то нам сделати без убытка. Третее то: той же преж реченной панне жене нашей дам два государства великия, Великий Новгород да Псков, со всеми уезды, и с думными людьми, и с дворяны, и с детьми боярскими, и с попы, и со всеми приходы, и с пригородки, и с месты, и с селы, со всяким владением, и с невольностью, со всем с тем, как мы и отец наш теми государствы владели и указывали; а мне в тех обоих государствах, в Новегороде и во Пскове, ничем не владети, и в них ни во что не вступатися; тем нашим писаньем укрепляем и даруем ей панне то за тем своим словом прямо. А как, за помочью Божиею, с нею венчаемся, и мы то все, что в нынешнем нашем письме написано, отдадим ей, и в канцрерии нашей ей то в веки напишем, и печать свою царскую к тому приложим. А будет у нашей жены, по грехом, с нами детей не будет, и те обои государства ей приказати наместником своим владети ими и судити, и вольно ей будет своим служилым людям поместья и вотчины давати, и купити и продавати, также вольно ей, как ся ей полюбит, что в своих в прямых удельных государствах монастыри и костелы ставити Римские, и, бискупы и попы Латинские, и школы поставляти и их наполняти, как им вперед жити; а самой жити с нами; а попы свои себе держати, сколько ей надобе, также набоженство своей Римские веры держати безо всякие забороны, якоже и мы сами, с Божиею милостию, соединение cие приняли; и станем о том накрепко промышляти, чтоб все государство Московское в одну веру Римскую всех привести, и костелыб Римские устроити. А того Боже нам не дай, будет те наши речи в государствах наших не полюбятся, и в год того не сделаем, ино будет вольно пану отцу и панне Марине со мною розвестися, или пожалуют побольше того подождут до другаго году. А яз тепере в том во всем даю на себя запись своею рукою, с крестным целованьем, что мне все сделати по сему письму, и присягою на том на всем, при святцком чину, при попех, что мне все по сей записи сдержати крепко и всех Русских людей в веру Латынскую привести. Писана в Самборе, месяца мая 25 дня, лета 1604.

Подпись: Царевич Димитрий.

167. Datsow. Вероятно, Татев.