Гораздо труднее было управиться с Сенатом

ГЕННИНГ ФРИДРИХ ФОН БАССЕВИЧ

ЗАПИСКИ

Гораздо труднее было управиться с Сенатом, чем с шестнадцатилетним принцем. Гёрц потребовал от него точной декларации, что он доволен голштинским министерством и одобряег действия коммиссии. Собран был секретнейший совет, на котором не присутствовали даже секретари, составляющие протоколы, и последовал ответ: что королевский сенат (тогда сенаторы, которые потом назывались государственными советниками, носили название советников королевских) не имел никаких сношений с голштинскими министрами и не брал на себя обсуждения их поступков, если не обязывали его к тому особые повеления его величества.

Царь лишь слегка действовавший в это время против Швеции, решился отправиться в Германию с целью ознакомиться ближе с планами и намерениями как союзных держав, так и Гёрца. Давно предположенный брак Екатерины Ивановны, его племянницы, с герцогом Карлом-Леопольдом мекленбургским ³³ был в его присутствии отпразднован в Данциге 16-го апреля 1716. Говорили, что царь вошел с этим новым союзником в соглашение насчет обмена княжеств Шверинского и Гюстровского на что-нибудь равноценное из земель, завоеванных Русскими. Но кто только знал Карла-Леопольда, тот не мог поверить этому. Дворянство и городские власти главных городов в его владениях сопротивлялись его насилиям и [152] отстаивали свои привиллегии, рискуя имуществом и жизнию; почему он, даже и за корону, никому на свете не уступил бы надежды подчинить их своему игу. Брак этот, впрочем, и без всякой мены был желателен для обеих сторон. Мнение о варварстве русских было до сих пор причиною, что за царских принцесс не сватались. Теперь же царевна Екатерина соединялась браком с значительным германским владетельным князем, земли которого, по своему географическому положению, могли в добавок сл. выгодою служить для польз России; а для герцога царская дочь, приносившая в приданое Висмар, было все, что он только мог желать. Очень красивый собою, умный, храбрый, он мог бы составить счастие супруги, которая была того достойна. Но вышло совершенно наоборот. В продолжении нескольких лет вынесши все, что может вывести из терпения всякую простую мещанку, она вынуждена была наконец удалиться с принцессою, своею дочерью (бывшею впоследствии правительницею России) в Петербург, где и умерла вдали от мужа. За немного лет до этого брака он, неизвестно по какой причине, развелся с прекрасной принцессой нассауской.

Надежды на приобретение Висмара, которыми льстил себя герцог, и на те выгоды, какие представлялись царю для торговли его империи, не сбылись. Генералы датских и ганноверских войск, осаждавших этот город, объявили комменданту, что теперь они готовы согласиться на честную для него капитуляцию, но что если он дождется соединения с ними русских, которые уже в походе, то гарнизон будет взят не иначе, как военнопленным, и оставлен на произвол новых пришельцев. Вследствие такой угрозы Датчане, в мае 1716 года, заняли Висмар, который и разрушили вместе с крепостыо, считавшеюся неприступною [153] со стороны так называемого Китового острова (isle de Walfisch ou Baleine), который служил ключем к порту, одному из лучших по всему берегу.

После свидания в Данциге с королем прусским царь отправился в Гамбург, чтоб иметь там третье, с королем датским. Поездка в Пирмонт, где он пил минеральный воды, дала ему возможность узнавать о том, что происходило в Ганновере и Брауншвейге. По прибытии в Мекленбургию, он делал смотр своим галерам, находившимся в Ростоке, а потом из Любека отплыл в Копенгаген вместе с супругою, всегдашнею своею спутницею. Там он увидел себя во главе четырех флотов: русского, датского, апглийского и голландского, соединившихся для конвоирования купеческих кораблей их наций, и чувствовал себя славнее чем в своей собственной столице ³⁴.

Ничто, казалось, не препятствовало теперь высадке в Сканию. Столько собранных вместе морских и сухонутных сил ручались за успех, и Дания настоятельно требовала ее; но царь, прежде сам так горячо торопивший эту экспедицию, теперь вдруг уклоняется от нее и, под предлогами довольно слабыми, откладывает все дело до будущего года. Пламенное желание укротить упрямого героя Швеции как бы остывает в нем. До него доходят слухи, будто союзники его подозревают, что он замышляет разрыв с ними, а он отвечает на это с презрением, что если они по совести сознают, что заслужили того, то будут знать что делать, чтоб удержать его от разрыва. [154]

Возвратившись в Мекленбургию, где зимовали его войска, он увидел Бассевича (который, после отъезда из Вены, жил, удаленный от дел, в своих поместьях в ожидании перемены счастия) и спросил его, каким бы способом заставить повиноваться своему государю тех, которых его величеству угодно было назвать мекленбургскими бунтовщиками? «Справедливостью и милосердием, – отвечал Бассевич, – и без помощи солдата, выгоняющих нас из наших владений или тюрьмою и голодом заставляющих подписывать такие акты, от которых мы откажемся, как скоро будем избавлены от присутствия угрожающих штыков". События не замедлили доказать истину этих слов. Государственные сословия, с 1523 года соединенные ненарушимым договором о взаимном поддержании своих прав, обратились в Вену с жалобами, которые выслушаны были там благосклонно, и прибегли к покровительству охранителей Нижне-Саксонского округа ³⁵. Ганноверский двор сильно вступился за них. Неудовольствия, возникшие вследствие того между им и царем, слишком известны, чгоб говорить об них.

1717. Во время пребывания царя в Голландии открыт был знаменитый заговор Гёрца и Гиллембурга ³⁶ против [155] Георга I. Из писем, откуда заимствуются настоящие «Записки", не видно ничего особенного об этом деле, кроме того, что царь, как кажется, из снисхождения к королю шведскому, хотя и смотрел сквозь пальцы на эту интригу, однако ж сам ни в чем не содействовал ей, и что он отверг предложение о браке его дочери с претендентом ³⁷ по собственному побуждению, прежде нежели тут могло последовать вмешательство Гёрца. Министр этот, возвратившись из вторичной поездки своей в Париж в Феврале 1717 года, имел с царем совещание в Гааге. Вскоре после того его величество и сам отправился во Францию; но супруга его, которую он представлял стольким королям, не сопутствовала ему туда. Говорят, он не хотел подвергать ее возможности каких-нибудь оскорблений, которых опасался по причине темного ее происхождеиия зная щепетильность французов. В Париже ему оказаны были великие почести. Рассказывают однако ж, что когда он отдавал визит королю, который встретил его при выходе из кареты, он заметил как этому юному монарху подали знак, чтоб вверх по лестнице идти с правой стороны; а потому тотчас же схватил его на руки и донес до самого верху, целуя его и говоря как бы с восторгом: «Какой славный маленький король?" Если все это правда, то находчивость его нельзя не назвать удивительною.

1718. В отсутствие Петра Алексеевича в государственное управление Роесии вкралось множество злоупотреблений. По [156] возвращении своем он делает преобразования, производит следствия, наказывает, но наказывает не всех: так он прощает, например, Меншикова и других первокласных вельмож, которых считает нужными для поддержки своего намерения устранить от престолонаследия непокорного сына. Смерть последнего и казнь тысячи других виновных еще более утвердили его самодержавную власть и дали ему возможность доказать, что никакое злоумышление не может укрыться от его проницательности. Но милуя знатных преступников, осуждаемых законами, и осыпая их новыми почестями, он тем самым заставлял их не забывать, что они всем обязаны ему, и потому привязывал их к себе более, чем когда-нибудь.

* * *

Некоторые духовные лица ³⁸, приверженные к старинному варварству, с нетерпением ждали воцарения Алексея, в котором надеялись увидеть восстановителя прежнего порядка вещей. К числу этих лиц принадлежал епископ ростовский Досифей. Он говорил, будто св. Димитрий поведал ему, что в определенное время царь умрет и что отверженная супруга его Евдокие Федоровна оставит Покровский Суздальский монастырь, где ее [157] постригли в монахини с именем Елены, Снова явится на престоле и будет царствовать вместе с своим сыном. Евдокие, в надежде на непреложность этого предсказания, снимает с себя монашеское одеяние, приказывает в монастыре не поминать на торжественных эктениях имени императрицы Екатерины и заменяет его своим. Народ видит ее в царском одеянии и со всеми знаками царского ве личия; она грозит мщением Алексея всем, кто вздумал бы доносить о ее действиях. Маремьяна, казначея монастыря, пытается представить ей всю опасность ее поведения; но та отвечает, что царь съумел же наказать стрельцов за оскорбления, которые потерпела от них мать его, и что Алексей уж вышел из пеленок. Около 1710 года в Суздале является Степан Глебов, и ему, занятому набором рекрут, пришлось пробыть там два года. При помощи наперсницы царициной, монахини Капитолины, он нашел случай сблизиться с Евдокиею, которая, желая в лице его приобресть нового при верженца сыну, увлеклась к нему чувством уж слишком нежным. Мало-помалу в монастыре и в городе стали распространяться слухи о видениях Досифея. Последний осмелился даже употреблять во зло легковерие царевны Марии Алексеевны, cecтры царя, и она присоединилась к тем, которые с нетерпением ждали смерти ее брата и замышляли произвести переворот. Между тем срок, назначенный епископом, проходит, а царь все здоров и продолжает царствовать. Евдокие спрашивает, когда же исполнится пророчество святого? Досифей отвечает ей, что исполнению препятствуют грехи отца ее Федора Абрамовича Лопухина. Легковерная царица ежегодно тратит скопляемые ею деньги на совершение бесчисленного множества заупокойных обеден, а епископ уверяет ее, – один раз, что голова покойного уже вышла из [158] чистилища, другой – что он вышел по пояс, и наконец, что ему остается только высвободить оттуда ноги.

Между тем как все это происходило, царь, начав розыск по делу об участниках в бегстве и других замыслах царевича Алексея, приказал произвести следствие и в Суздале. Тогда все открылось. В комнатах царевны Марии Алексеевны найдено было письмо Досифея весьма неприличного содержания, а у Степана Глебова, арестованного в Москве, отобрано девять писем Евдокии, написанных совершенно во вкусе старинной московской нежности. Царица диктовала их Капитолине из опасения быть узнанной, если б с посланным случилась какая-нибудь беда. Чтоб показать народу, насколько Екатерина была достойнее престола, чем эта слабая раба предрассудков и суеверия, царь повелел прочесть эти письма в полном собрании Сената вместе с признанием Евдокии, что они писаны от нее и что получавший их пользовался ее любовью. Нарушение обета монашества подвергало ее смертной казни. Но царь удовольствовался только переведением ее в другой монастырь, а царевну Марию приказал заключить в Шлюссельбургскую крепость ³⁹.

* * *

Немало труда стоило многим другим лицам, мечтавшим о восстановлении старинных обычаев под скипетром Алексея, отделаться также счастливо. Этот роковой замысел был в России причиною множества казней. Чтоб искоренить [159] его навсегда, царь не щадил крови и раз проколовши нарыв, хотел не полумерами, а радикально излечить его. Алексей, несмотря на его высокое рождение, должен был подвергнуться суду по всей строгости законов, суду, составленному из 120 с лишком членов духовных и светских, и выслушать страшный приговор, присуждавший его к смертной казни за злоумышление против своего отца и государя. Когда его привели обратно в темницу, с ним сделались ужасные судороги, от которых он через несколько дней умер. Некоторые подозревали, что царь ускорил его смерть посредством яда, другие говорили, что царевич умер от слишком сильного кровопускания, к которому прибегли как бы для оказания ему помощи ⁴⁰. Но если все дело было только в том, чтоб без шума избавиться от него, то для чего весь этот правильный процесс? И без такой обстановки, возмутительной и опасной, могли бы прибегнуть к тайному убийству. Достоверно, впрочем, что царь не желал смерти царевича, а хотел только опозорить его смертным приговором и тем устранить от наследования престола, уже назначенного младшему царевичу Петру, который родился от обожаемой им супруги и в котором он надеялся увидать наследника своего гения.

Замечатедьно (и это делает много чести императрице Екатерине) что в продолжение всего этого дела, столь щекотливого, на нее не пало ни малейшего подозрения ни в смерти несчастного Алексея, ни даже в желании восстановлять против него отца. Впоследствии царь говорил герцогу голштинскому, в присутствии его министра Бассевича, что она [160] желала, чтоб его величество удовольствовался пострижением царевича в монахи без объявления ему смертного приговора, потому что пятно это отразилось бы и на его детях, одному из которых, невидимому, предстояло поддержать со временем славу российского престола, так как слабое сложение Петра Петровича не обещало долговечной жизни ⁴¹.

Недавно какой-то безыменный историк возвестил, что вся Россия была убеждена, будто Алексей умер от яда, приготовленного рукою его мачехи. Между тем люди, много лет прожившие в России, никогда ничего не слыхали об этом. Петра Великого не щадили подозрениями в отравлении сына; следовательно, если умалчивалось о том, о чем повествует наш автор, то это, конечно, не из снисходительности к Екатерине, а скорее вследствие убеждения, что она неспособна была к подобной жестокости. Если ради короны для своего семейства она не убоялась преступления, то почему не избавилась также и от молодого царевича ⁴², которого на виду всех воспитывала с таким тщанием и с такою любовью, и которого готовила себе в наследники? Да и осмелилась бы она отравить Алексея против воли царя и, так сказать, перед его глазами? Наш историк уверяет, что никто никогда не умирали, от страха после выслушания смертного себе приговора. Может быть; но несомненно и то, что многие умирали внезапно пораженные апоплексическими конвульсиями. Нет, следовательно, ничего невероятного, если и царевич Алексей, хотя и русский ⁴³, был поражен ими именно в [161] день объявления ему смертного приговора, а не в другой какой-нибудь; даже такие конвульсии скорее могли случиться в зтот день, потому что известие о присуждены к смерти должно было подействовать с особенною силою на организм царевича, ослабленный развратною жизнью и несчастием.

Ход всего этого процесса, столь необыкновенного, не помешал царю следить с полным вниманием за его союзным трактатом с Карлом XII. В мае 1718 года конференции открылись на острове Аланде между тайным советником Остерманом и бароном Гёрцом, которым помогали, – первому – граф Брюс, последнему – граф Гиллембург. Карл любил свою старшую сестру особенно и был сердечно привязан к ее супругу; Гёрц, не получавший еще увольнения от герцога голштинского, был покаместь в его службе. Не сморя на все это, на конференциях уполномоченные едва касались вопроса о восстановлении прав герцога голштинского, а о других его интересах даже вовсе и не упоминали. За то тем с большим жаром шла речь о возвращении короля Станислава ⁴⁴, и чтобы привлечь на его сторону Россию, царю предложена была Мекленбургия: герцог Карл-Леопольд должен был получить взамен ее Курляндию или часть герцогской Пруссии ⁴⁵; из нее выделялся участок и Фридриху Вильгельму, если он приступит к союзу, в вознаграждение за Штеттин, с которым Карл не хотел расстаться. Для Станислава было бы весьма выгодно возвратиться на потерянный престол при помощи этих разделов, а Георга ⁴⁶ заставили бы тем так заботиться о целости его владений, [162] что он охотно купил бы свою безопасность уступкой Бремена и Вердена. Швеция вознаградила бы себя в Норвегии за земли, уступленный ею России, и когда таким образом всякому будет назначена его доля, тогда заключить мир.

Петр Алексеевич, слишком осторожный, чтоб увлечься такими предположениями, сопряженными с множеством затруднений, не спешил заключением трактата. Он сделал удовольствие Карлу, освободив фельдмаршала графа Реншильда, бывшего в плену с полтавского сражения, а Карл, с своей стороны, возвратил ему в обмен двух его генералов, князя Трубецкого и графа Головина ⁴⁷. Прежние союзники его начали громко и оскорбительно обнаруживать свои подозрения насчет его добросовестности; он отвечал с умеренностью и предоставил им накоплять оскорбления, которые впоследствии могли дать ему право на отмщение.

Столько великих замыслов, встревоживших столько кабинетов и державших столько армий в выжидательном положении, было внезапно уничтожено пушечным ядром, пущенным наудачу из-за стен Фридрихсгалла. Оно поразило Карла XII в ту минуту, когда он осматривал осадные работы. Адъютант его Сикье, преданный принцу гессенскому, предложил тем, которые первые узнали об этом несчастии, не разглашать о нем. Он взял шляпу короля, на которого надел свою вместе с своим париком, и отправился с печальным известием к принцу. Принц тотчас же отослал его к своей супруге, которая шляпу героя оставила у себя, а доставившего ее щедро одарила. [163] Справедливость, конечно, требовала, чтобы преданность его была вознаграждена; между тем клевета не замедлила распространить слух, что Сикье поставил себе в обязанность убить короля для предупреждения намерения его утвердить корону за герцогом голштинским, и что представил шляпу как доказательство своей удачи. Толпа, всегда злая и легковерная, долго верила этому черному обвинению, не показывая притом ни малейшей ненависти ни к приицессе, ни к Сикье: – до такой степени тяжелый деспотизм Карла помрачал блеск его героизма!

Герцог был в лагере. В продолжение всей этой кампании король, чтоб приучить его к войне, держал его постоянно при себе. Узнав о смерти дяди, молодой этот принц, убитый горестью, заперся в своей палатке. Напрасно те из генералов, которые были преданы ему, старались добиться возможности говорить с ним. Дюкер умолял Фаворита его Рёнсдорфа уговорить принца явиться перед армиею, и уверял, что заставит немедленно провозгласить его королем. Рёнсдорф входил к своему государю, но вышел от него с ответом, что он неутешен и не может ни с кем говорить. «В таком случае", сказал Дюкер, «пусть будет, что будет". Льстецы, которые всегда обманывают государей и их любимцев, уверили Карла-Фридриха и Рёнсдорфа, что шведский народ обожает потомка Густавов, рожденного и воспитанного среди его. В этой уверенности, неопытный принц не предпринимал ничего, думая, что гораздо более возьмет горестью о потере героя, чем желанием скорее завладеть его престолом. Такое промедление было спасением для шведской свободы. Иначе как осмелилась бы она поднять голову против монархической власти, в виду короля, провозглашенного армиею и уже вступившего во все права своего предшественника? [164]

Гёрц, по приказанию сенаторов, бsk арестован на пути с Аландских островов к осаждаемому Фридрихсгаллу, куда ехал для совещания с королем, ничего не зная о его смерти. Не успела весть об этом арестовании распространиться по сю сторону Балтийского моря, как Бассевич уже отплыл в Стокгольм. Он был принят там со всевозможною предупредительностыо. При его появлении прежняя нежность к нему пробудилась опять в герцоге, который принял его в свою службу, а народ, жаждавший улик против Гёрца и желавший его казни, наперед начал рассчитывать на поддержку, которой ждала его ненависть от обвинений врага. Но ожидания эти были напрасны. Следственная коммиссия вотще убеждала Бассевича свидетельствовать против его гонителя. Он отозвался, что, по причине их вражды и несчастия Гёрца, показания его, Бассевича, были бы подозрительны и вовсе не великодушны, а потому ограничился только опровержением того, что непримиримая ненависть или, может быть, необходимость при оправдывании самого себя заставляли Гёрца говорить против него. По мнению Бассевича, этот политик без убеждений заслуживал смерти в Голштинии, а не в Швеции, где, для поправления дел, он вступил на истинный путь, начав переговоры с царем. Когда Гёрц проходил на эшафот мимо дома, занимаемого Бассевичем, последний ушел в одну из отдаленных комнат, чтобы не слышать насмешек, которыми чернь преследовала несчастного барона, и запретил своим людям идти смотреть на казнь.

Так как из бумаг, отобранных у Гёрца при его арестовании, недостаточно выяснились его сношения с царем, то сенат хотел захватить и юстиции-советника Штамке, состоявшего секретарем при Гёрце и оставленного последним на острове Аланде. Но Штамке, узнав об [165] этом, перешел на русскую территорию и обратился к царю с просьбою о принятии его под свое покровительство. Монарх не хотел потом выдать его на том основании, что он состоял на службе Голштинии, а не Швеции. Сенат, с своей стороны, не захотел в этом деле прибегать к посредничеству герцога, и Штамке таким образом спас свою свободу, сделавшись впоследствии орудием первых непосредственных сношений между герцогом голштинским и его покровителем.

Шведы надеялись наслаждаться плодами своей независимости лишь по мере удаления от пути, начертанного их деспотическим государем. Если он предпочел сойдтись с царем, с исключением других своих неприятелей, то они теперь решились примириться со всеми, за исключением одного царя и оставили без внимания аландские переговоры, приходившие уже почти к концу, чтобы начать со всех сторон новые. Бассевич, изустно и письменно, представлял сенаторам и лицам наиболее влиятельным, что так как о восстановлении Станислава не было более речи, то союз с Россиею не мог уже встретить никаких затруднений, и что Польша и Пруссия сами собою не замедлили бы приступить к нему; что у царя, сделавшегося слишком могущественным, никогда не отнимут завоеванных им земель; но что при помощи союза с пим можно бы было избежать необходимости жертвовать германскими провинциями; что шведская свобода нашла бы в нем верного союзника, тем более, что для него столько же выгодно поддерживать ее, сколько для других держав стараться подчинять Швецию игу государя самовластнего, более способнего, при помощи своей неограниченной власти, противустоять страшному московскому могуществу, возрастание которого их так беспокоит. Но все эти основательные доводы не могли пересилить всеобщего, повальнего [166] стремления отрешиться вполне от прошедшего царствования, и к союзу с Франциею и Англиею приступлено было тем с большею еще поспешностию, что опасались, чтоб царь, в союзе с Швециею, не употребил своего влияния для возведения на престол шведский герцога голштинского. Молодого принца этого считали проникнутым любовию к деспотизму; наследственное право его на корону шведскую казалось опасным для свободы, а он, не смотря на всю свою проницательность, избалованный в детстве старою королевою Гедвигою Элеонорою и потом разными темными фаворитами, не умел снискать той популярности, которою принц и принцесса гессенские привязывали к себе сердца.

Препятствия, затруднявшие ему путь к престолу, увеличивались со дня на день, и Бассевич, боясь, чтоб герцога навсегда не удалили от короны, предложил ему присоединиться в партии принцессы, с тем, чтоб она объявлена была королевою, а он ее наследником. Неуверенная еше насчет своей собственной участи и чувствуя свойственное государям нерасположение к ограничению их власти, принцесса была не прочь от такой комбинации, которая бы поставила ее права вне зависимости от рещения государственных сословий. Но другие министры герцога, Банниер и Фриц, полагали, что он вовсе еще не в такой крайности, чтоб отказываться от притязаний, на которые имел законное право. Некоторые из приверженцев свободы с умыслом поддерживали их мнение, чтобы только воспрепятствовать соединению, которое грозило опасностью новой форме правления. Тогда принцесса, поставленная в необходимость на что-нибудь решиться, отдала свои права на суд нации, была единодушно избрана и согласилась на все условия; после чего 4-го марта 1719 года государственный сословия присягнули ей, а 28-го числа того же [167] месяца совершилось ее коронование. Она принесла с собою на престол непримиримую ненависть к своему племяннику. С самого раннего детства он внушил ей отвращение к себе за шалости, которыми осмеливался досаждать ей и за которые вдовствующая королева ⁴⁹, в восторге от игривости его ума, вовсе не думала его наказывать. Его первенство при дворе перед принцем гессенским, до возведения последнего покойным королем в генералиссимусы, еше более увеличивало ее неприязнь, дошедшую наконец до последних пределов вследствие тех сопротивлений герцога, которые принудили ее пожертвовать верховными правами своего дома.

Узнав об избрании королевы, царь носпешил, через посредство Штамке, крепко уверить герцога, что примет его сторону, если он согласится приехать в Петербург. Иметь в своих руках наследника Карла XII – казалось ему самым действительным средством устрашать Швецию и принудить ее к заключению такого мира и к согласию на такие условия, какие он только пожелает. Бассевич был того же мнения и сообщал по секрету о тайных предложениях царя всем желавшим знать о них, в надежде, что для отклонения государя его от принятия их, за ним утвердят по крайней мере несомненное право наследования королеве и не откажут ему в сильном вспомоществовании для возвращения его наследственных владений. Но свобода усилила само уверенность Шведов, – они уже более не боялись царя, а идол всей нации, граф Арвед Горн, знавший и руководивщий герцога с самого раннего его детства, показывал вид, что нехотя жертвует своею к нему дружбою долгу патриота, и потихоньку говорил своим друзьям, что Карл-Фридрих на престоле был [168] бы вторым Эриком XIV ⁵⁰. Слова эти скоро стали повторяться толпою, которая верила им; но люди более здравомыслящие заподозрили Горна в желании очернить законного наследника Вазы и тем облегчить себе путь к короне, которую хотел утвердить за своим родом. Королева с удовольствием видела, что все оставляли герцога; она назначала скипетр своему супругу. Двор и сенат пренебрегали Карлом-Фридрихом. Его заставляли терпеть нужду во всем, не выдавали следовавшей ему доли из доходов с аллодиальных имений королевского дома, не исполняли условий, заключенных с голштинскими полками, бывшими на жалованьи у Швеции. Королева склонила герцога признать ее, обещав ему, через Арведа Горна, титул королевского высочества, дарованный еще покойным королем отцу его: но не сдержала слова, отказалась от своего обещания и украсила этим титулом принца гессенского. Столько оскорблений не мог вынести племянник Карла XII. Кроме того, он был склонен к подозрительности (а управлявший им Рёнсдорф, человек боязливый, указывал ему на опасности, будто бы угрожавшие его особе), и потому решился оставить Швецию. Его министры представляли ему единодушно, что необходимо выждать окончания перегово: ров, начатых через посредство Франдии с Англиею и Даниею, и что он должен продолжать тревожить королеву своим присутствием, чтоб заставить ее честно разделаться с ним, а именно доставить ему или его владения, или приличное за них вознаграждение, и назначить достаточную, пенсию на содержание его двора. Но медлительность пугала Рёнсдорфа, и герцог остался при своем намерении. Он объявил, что уезжает. Обрадовавшись случаю отделаться от него, королева [169] немедленно повелела снарядить небольшую эскадру, на которой предоставляла ему, переправиться куда угодно. Обер-церемонийместер Функ сопровождал его и по поручению сената платил за все путевые издержки до самого прибытия в Германию. Герцог вышел на берег в Ростоке 4-го июня. Из министров последовал за ним только Бассевич; оба другие, как шведы ⁵¹, просили, для заботы о его же интересах, оставить их в Стокгольме; но, в сущности, они только искали этим путем уклониться от тяжелой обязанности поддерживать в иностранных землях достоинство государя без владений, без денег, без союзников, и иметь постоянно дело с фаворитом, усердным, но не далеким и робким, каким был Рёнсдорф. Отдохнув после морского путешествия несколько дней в Дальвице, замке, принадлежащем каммергеру Бассевичу, брату его министра, молодой герцог отправился покамест в Гамбург, где он мог быть вблизи от своего семейства ⁵², своих владений и от тех дворов, с которыми ему предстояло вести переговоры относительно восстановления его наследственных прав на эти владения. Там он принял титул королевского высочества, который имел еще отец его, и о котором большая часть соседних держав не спорила, [170] не смотря на возражения Швеции, Дании и даже Англии ⁵³.

Между тем как внук Карла XI добровольно покидал королевство своих предков, великий царь горько оплакивал потерю своего сына Петра Петровича, которого назначал себе в наследники; но, оставаясь верным обширным планам для упрочения величия и славы России, он в то же время изгонял из своих владений иезуитов, заподозренных в хитрых происках, клонившихся к водворению духовной власти (супрематии) папы взамен власти московского патриарха, уничтоженной уже много лет перед тем. Князь Куракин, во время своего посольства в Рим в 1707 году, намекнул на возможность такой попытки, но это только для того, чтобы отклонить Климента от признания Станислава (Лещинского) королем польским. Петр Алексеевич не хотел признавать главою своей церкви никого кроме самого себя. Отважиться на такое предприятие и съуметь привести его в исполнение было конечно делом весьма не легким и требовавшим большой смелости. Почести, оказываемые в прежние времена патриарху, доходили почти до обожания. Ежегодно, в память вшествия Мессии в Иерусалим, он в сопровождении всего духовенства торжественно проезжал по улицам Москвы на богато убранной лошади, смиренно ведомой [171] самим царем, который перед тем держал и стремя, когда патриарх садился на нее.

Русские, еше грубые, способны были поддаваться внешним впечатлениям гораздо более, чем влиянию рассудка. Зная это, царь старался делать смешным то, к чему хотел ослабить привязанность и уважение. По кончине последнего патриарха, он создал потешного патриарха, который, по вторникам на первой неделе поста, обязан был с своею свитою разъезжать в шутовской процессии верхом на волах и ослах, или сидя в санях, запряженных медведями, свиньями и козлами, нарочно для того приспособленными. Патриарху этому он придал титул князя папы и назначил штат из двенадцати пьяниц-дворян, которых называли кардиналами. Эта новая коллегие получила особый забавный статут, где прежде всего требовалось, чтобы никто из ее членов не ложился спать не напившись пьяным. Таким гбразом эксцентричность поведения князя папы и всей его обстановки, выставляемая при всякого рода празднествах на показ народу, доставляя последнему случай позабавиться, приучала его вместе с тем и соединять с презрением к грязному разгулу презрение к предрассудкам. Что бы не пострадали достоинство и священные права религии, царь не ограничился тем, что провозгласил себя верховным главою церкви и в некоторых случаях исполнял обязанности, сопряженные с этим саном: он уважал и обряды своего вероисповедания. Так напр. он обыкновенно становился пред олтарем, с непокрытою головою, в ряды певчих; даже часто, обладая сильным голосом и верным слухом, сам принимал на себя управление их хором. Распоряжение, сделанное им в то же время о переводе Библии на русский язык, окончательно убедило, что он никогда не думал [172] касаться самой религии, а имел в виду только чрезмерность богатства и власти духовенства, которое злоупотребляло как тем, так и другии. В известных случаях он оказывал даже нечто в poде уважения к духовной юрисдикции. Так, по его указу, приговор над епископом Досифеем состоялся тогда только, когда Синод лишил его духовного сана и отдал в руки светского правосудия под именем Демида.

Так как мир с Швециею должен был определить форму и значение русской монархии в Европе, то царь с удвоенными усилиями приступил к воору жениям и переговорам, чтобы каким бы то ни было образом добиться такого именно мира, какого он желал. Он постоянно, с напряженным вниманием, следил за всем, что происходило в этом государстве. Между тем как Лефорт ⁵⁴ отправлялся в Стокгольм для поздравления королевы с восшествием на престол, к герцогу, ее племяннику, послано письмо, которое дошло до него в Ростоке и заключало в себе самое лестное приглашение приехать в Петербург, где он мог бы найдти поддержку и все необходимые удобства до тех пор, пока Небо не воздаст должного ему по правам его высокого рождения. Все знали уже, что царь думал нанести окончательный удар Швеции. Герцог боялся, чтоб его интересы не послужили предлогом для готовившихся военных действий и чтоб его не заставили идти против отечества, которое он все-таки любил, не смотря на свои неудовольствия. Епископ, его дядя, выехал к нему навстречу в Бойценбург (по дороге в Гамбург) и умолял его не ездить в Россию, страну варварскую не уважающую иностранцев, где однажды постигла уже [173] плачевная участь одного из принцев Голштинских ⁵⁵. Однако ж предложения царя могли со временем иметь большую цену. Потому герцог, по тщательном совещании с своим министром, отвечал его царскому величеству, «что чувствительный к его милостям, он принимает с благодарностию предложение его высокого покровительства и не преминет со временем лично явиться для выражения своей признательности у подножие царского престола; но что, в качестве имперского князя, ему необходимо предварительно испросить согласие на то главы Империи и обратиться к округу(нижне-саксонскому) за помощью для возвращения своих наследственных земель. Штамке получил приказание хлопотать о положительной декларант касательно того, что сделаегь царь для его королевского высочества, если последний отдаст свою участь в его руки; но не мог добиться ничего, кроме неопределенных уверений в том, что царь дружески и отечески будет заботиться об интересах герцога. Благоразумный монарх не хотел связывать себе руки, чтобы иметь возможность действовать сообразно с обстоятельствами.

Шведский генерал Койет осмелился провести тайного советника Остермана с Аланда в Стокгольм, не имев на то ни повеления, ни согласия королевы. Министру этому поручено было предложить условия мира, далеко не столь тяжелые, как те, которые сделаны были Швеции через два года после того. Они не были приняты, и Койет за свою смелость навлек на себя ненависть двора, от которой впоследствии претерпел много неприятностей. Тогда царь увидел, что осталось только одно средство – навести ужас на Сенат, и выступил в море с флотом, состоявшим из тридцати военных кораблей, между тем как его великий [174] адмирал Апраксин употребил 130 галер и 100 транспортных судов для ужасной высадки, причинившей ущерба более чем на двенадцать миллионов талеров. Объятые ужасом, Шведы уже готовы были купить мир уступкою Эстонии и Ингрии с Ревелем и Нарвою; но в это время сильная английская эскарда под предводительством адмирала Норриса явилась в Балтийском море, и царь, не желая вступать в борьбу с учителями морского дела и рисковать славою своих едва установившихся морских сил, отдал приказание своему флоту возвратиться в гавани.

Жестокости, какими сопровождалась эта высадка, страшно раздражали Шведов против царя и послужили к тому, что аландские переговоры были совершенно прерваны. Министры и друзья герцога в Швеции начали представлять ему, что если он не хочет навсегда возбудить к себе ненависть и сам отдать корону принцу гессенскому, он должен избегать всякого общения с Россиею и привязаться к Англии, соединение которой с императором и с Франциею называлось в то время великим союзом (la grande alliance). Истинный швед сердцем и душою, герцог поэтому немедленно отозвал Штамке из С.-Петербурга и решился ехать в Вену.

1720. Когда он остановился на несколько времени в Ганновере, где находился тогда король Георг, министерство курфирста советовало ему возобновить в Стокгольме свои действия относительно престолонаследования, дабы его британское величество мог поддержать их и поставить последнее в число условий мира. Но далеко не допуская об этом никакой речи, шведский двор ставил еще в преступление герцогу, что он принял титул королевского высочество без согласия Швеции, и в то же время, [175] убаюкиваz его надеждою вознаграждения за потерю дружбы царя, а именно уверением не заключать никакого мира без возвращения ему прав на его герцогские земли, подписал предварительный условия с Англиею и Пруссию, где ни одним словом не было упомянуто о его лице, а в Копенгагене только ради приличия заявил холодное представительство за племянника королевы.

Надобно было прикрыть как-нибудь столько жестокостей, и потому умышленно постарались распустить ложный слух о каких-то тайных, вредных для Швеции сношениях между царем и герцогом. Виновником их называли Бассевича, имея в виду лишить его уважения нации и ослабить влияние тех внушений, которые он мог делать на предстоявшем сейме. Министр этот уговорил своего государя назначить бригадира Ранцау в качестве чрезвычайного посланника при королеве и государственных сословиях Швеции. Ему преимущественно вменялось в обязанность стараться изгладить столько невыгодных для герцога впечатлений; но не успел он явиться, как королева приказала объявить ему, чтоб он передал присланные на ее имя депеши сенатору Кронгиельму, а с остальными в 24 часа выехал из ее владений. Сенатор, расположенный к герцогу, оказывает кое-какие вежливости посланнику; ему запрещают вход в сенате и канцелярию впредь до повеления. Ранцау, чтоб умилостивить королеву, изъявляет готовность титуловать своего государя так, как ей угодно будет предписать ему, и не говорить ни слова о наследовании престола; тем не менее приказ о его отъезде возобновляется. Такое нарушение прав публичного сана встревоживаете иностранных министров; но им говорят, что все это дело ничто иное как домашняя размолвка между королевою и ее племянником, и в то же время во все [176] портовые города королевства посылаются секретные предписания не впускать туда никаких эмиссаров герцога голштинского, который будто бы только и ищет как бы производить смятения во время сейма.

Имея таким образом возможность дать полную свободу своему враждебному чувству, королева путем частных переговоров поручила передать лорду Картерету ⁵⁶, что для уступки Бремена и Вердена необходимо отказаться от интересов ее ненавистного племянника. Англичанам и Датчанам только это и было нужно. Правда, великодушие короля Георга и доброе расположение Ганноверцев противились несколько времени такому предложению; но скоро политические еоображения взяли верх над справедливостью и чувством. Великобритания гарантировала Дании Шлезвиг в 1715 году, и ценою этого были Бремен и Верден. Датчане, задетые за живое, могли возвратиться к дружбе страшного царя, которому Лондон хотел воспретить всякое господство на Балтийском море, дабы тем вернее присвоить его себе. Таким образом Англия, в соединении с Франциею, сделалась посредницею мирного договора между Швециею и Даниею, все выгоды которого были на стороны последней.

Наследник Вазы отправился к королю прусскому. Министерство ганноверское долго отклоняло его от этого, подозревая, что король все еще питаете некоторое тайное расположение к царю. Встретив здесь герцога с необыкновенными почестями и нежностию, его склонили к принятию плана соглашения, по которому принц гессенский ⁵⁷ долженствовал короноваться королем, а он, герцог, назначиться его наследником. Лорд Картерет получил приказание от своего двора [177] стараться склонить и принца в пользу такого предположения, представляя ему, что это было бы единственным средством добиться от герцога формального отречения от Шлезвига, возвести принца без неудовольствий на престол и расширить слишком стесненную новыми законами королевскую власть, дабы Швеция могла с успехом содействовать к ослаблению царя и оградить себя от неудобств в случаях, требующих тайны или быстроты действия. Предложение значительной суммы денег было присоединено к этим доводам. Но герцог не поддался им, желая сохранить надежду передать скипетр своим наследникам.

В Вене герцог был принят как королевский принц. Император взял его сторону и как глава Империи, и как охранитель мира Травендальского. Он отправил декрет об увещании к королю датскому относительно восстановления Голштинии и декрет об экзекуции к деректорам нижне-саксонского округа.

Английское министерство отправило в Вену лорда Кадогана для склонения его к отмене экзекуции и к принятию гарантии Шлезвига в пользу Дании. Но далеко не соглашаясь на это, император принял протестацию герцога против уступки и инвеституры, в ущерб ему, шведских провинций в Германии. Принц этот называл себя в ней наследником королевы Христины, в пользу которой, а равно и наследников ее, они уступлены были по Вестфальскому миру столько же, сколько и в пользу короны Шведской. Таким образом Кадоган не имел успеха; но в замен того лорду Стенгопу в Париже удалось добиться от регента обещания приступить к жестокой гарантии.

Сейм в Стокгольме был из самых бурных. Королева, поддерживаемая английскою партиею и Французским [178] резидентом г. Кампредоном, требовала передачи короны своему супругу; сторонники дома готторпского хлопотали, чтобы требование это прошло не иначе как под условием обеспечения права наследования законному наследнику; а ревнители свободы отвергали и передачу и наследование. По их мнению, королева должна была царствовать, потому что ее избрали; а после ее смерти, говорили они, пусть будет избран тот, кого признают способным сделать отечество счастливым. Среди этих несогласий королева узнала из письма от своего племянника, что царь предлагает ратификацию штеттинского договора, заключенного князем Меншиковым в 1713 году и требующего гарантии в восстановлении Шлезвига. Герцог присовокуплял, что ему было бы приятно быть обязанным за эти выгоды только милостям королевы и доброму расположению шведской нации, но что если и та и другая, при переговорах с Даниею, забудут об его интересах, он, не будучи в состоянии жить лишенный своих владений, найдется вынужденным прибегнуть к помощи упомянутой гарантии. Королева смягчилась и спешила уверить его, что с Даниею не будет заключено мира без признания его восстановления.

Принцу гессенскому, стремившемуся к приобретению короны, хотелось расположить в свою пользу царя. Вдовствуюшая герцогиня мекленбургская, его сестра, очень уважаемая семейством ее супруга, сильно старалась употребить для этого влияние правительствующего герцога (мекленбургского), своего деверя. Извещенный о положении дел в Стокгольме, царь поручил передать герцогу: что принц, стоя уже на последней ступени трона, может воссесть на него и не нуждаясь в его мнении; но что если он считает его полезным для упрочения за собою престола, то из этого может образоваться одно из условий хорошего мирного договора. Такой [179] двусмысленный ответ усилил подозрение, что царь замышляет отдать шведский скиперт в руки герцога голштинского.

И он действительно имел эту мысль. Для приведения ее в исполнение недоставало только большей готовности со стороны герцога подчиниться безусловно его руководству. Ему наскучила наконец война; он видел род заговора в стремлении всех своих прежних союзников вознаграждать Швецию на его счет; наскучили и ее снисхождения к ним. Другой король ввел бы другую систему; а Бассевич, советами которого руководился герцог, всегда имел в виду одно – соединить Россию и Швецию самым тесным союзом. Поэтому за предложением гарантии о восстановлении, заявленным королеве, последовали вскоре предложения более существенные, которые держались в тайне. Они переданы были герцогу генералом Вейсбахом, русским министром в Вене, и состояли в следующем: его королевское высочество без промедления приедет в Россию и отдаст свою участь в руки царя; он сочетается браком с одною из царевен; царь не заключит мира без действительного восстановления Шлезвига и Голштинии и уступит герцогу, как скоро он прибудет в С.-Петербург, Ливонию и Эстонию, созвав в то же время сословия обеих провинций и предложив им избрать его своим государем. Шведы горели желанием снова присоединить эти области к своей короне, а потому обеспечением для герцога их обладания ему открылся верный путь к престолу (шведскому). Но нужно непременно, чтобы все это приведено было в исполнение, пока шведский сейм еще не распущен и пока короны не присудили принцу гессенскому. Вейсбах не переставал упрашивать герцога ехать, и если б ему удалось склонить его к этому, – очень вероятно, что царь исполнил бы все, что обещал, в надежде [180] видеть дочь свою королевой и иметь в Швеции короля-союзника, с помощию которого он мог бы отмстить Дании, его оставлявшей, и сломить надменность Англии, присвоивавшей себе господство на Севере и стремившейся к ослаблению русского могущества в Европе, особенно же на Балтийском море (как вскоре после того доказали статьи 11-я и 17-я ее трактата с Швециею, подписанного в Стокгольме 21 января 1720 года).

Все благоприятствовало мерам царя, принятым для сближения с герцогом. Король Прусский был расположен содействовать ему за приобретение некоторых частных для себя выгод, весьма неважных для России; император, заключивший мир с Испаниею и избавленный от необходимости щадить Англичан, склонялся к заявлению своего императорского авторитета в голштинском деле; а Саксония готова была принять на себя, вместо Ганновера, экзекуцию против Дании за известное денежное вознаграждение и за обещание, что дворы Венский и С.-П-тербургский поддержат в свое время виды курфюрста на Польский престол.

К несчастию для герцога, в министерств его не было согласия. Бассевич, по приезде в Германию, прежде всего взял в товарищи Альфельда, голштинского дворянина, человека умного и образованная, бывшего каммергера при матери герцога, и оставил его в Гомбурге, дабы он мог не терять из виду северных дворов, Брауншвейгского конгреса и соглашений относительно восстановления, которых ожидали. Англичане съумели убедить его, что для его государя нет другого спасения кроме совершенной покорности их воле. Шведы, хлопотавшие о разрыве рождающейся связи с царем, и оба тайные советника герцога в Стокгольме, оскорбленные тем, что им предпочитают Бассевича, старались общими силами восстановить Альфельда против [181] его друга и благодетеля. Одушевленный ошибочным усердием, он прямо написал к герцогу: что Бассевич за свое пристрастие к царю сделался ненавистным Швеции и Великобритании, от которых только и зависит счастие его королевского высочества; что он, Альфельд, с прискорбием дает совет удалить его от дел; но что это необходимое зло, и что он настолько полагается на добросовестность Бассевича, чтоб надеяться, что тот сам согласится с ним. Знакомый очень хорошо с частыми уверениями, с которыми Бассевич обращался к дворам Парижскому, Лондонскому и Стокгольмскому, что с Россиею не будет заключено никакого обязательства, если они обещают не составлять между собою ничего такого, что лишало бы его королевское высочество его наследственных владений и его надежд, а также зная и двусмысленность ответов этих дворов, он все-таки полагал, что Швеция должна была покаместь щадить Англию, а эта последняя Данию, но что пользуясь искусно их благоволением и сделав им удовольствие удалением подозрительного министра, их мало-помалу удалось бы привести к желаемой цели. – Герцогу следовало избрать одно из двух: или положиться на ум и решительность Бассевича, который несомненно привел бы его в С.-Петербург в такое время, когда царь хотел отважиться на все для предупреждения тех событий, какие потом совершились, или устранить его совершенно и схватиться за нить, которую предлагала ему осторожность Альфельда для выхода из лабиринта. Но по снисходительности своей и молодости он выбрал средину, которая не вела его на к чему. Убежденный, что Бассевич, когда-то столь уважаемый в Швеции, возбуждает там неудовольствие лишь своим усердием к поддержанию величия своего государя, он оставил его при себе и уволил [] Альфельда. С другой стороны, чтоб отнять у Шведов всякий видимый предлог к предпочтению ему принца Гессенского, он отказался от поездки в С.-Петербург, а чтоб в то время не сделать неприятного царю, который оставался его последним прибежищем, он отправил к нему Штамке и Негелейна, снабженных инструкциями – ознакомиться с его намерениями, вести переговоры, но ни на чем не останавливаться окончательно.

Это посольство встревожило дворы Французский и Шведский. Оба они, желая отклонить герцога от формального союза с царем, поспешили обнадежить его, что с своей стороны не упустят ничего для доставления ему обладания Шлезвигом. Вскоре после того принц Гессенский очень обязательно известил его о своем восшествии на престол и перестал спешить готовым уже состояться актом об отказе герцогу в требовании о признании его наследником королевы. Государственные сословия, для поддержания его надежд, отложили рассмотрение этого дела до будущего сейма, под тем предлогом, что настоящий приходит уже к концу и что по случаю совершившегося избрания короля обстоятельства не соответствуют более упомянутому требованию, для которого необходимы уже другие основания.

Между тем английский флот явился для прикрытия берегов Швеции. О назначении его заявлено было русскому двору только следующим письмом лорда Стенгопа ⁵⁸ к царскому резиденту в Лондоне, Веселовскому ⁵⁹:

«Милостивый государь! Королю, моему государю, угодно было повелеть своему адмиралу кавалеру Норрису отправиться без промедления в Балтийское море с эскадрою военных кораблей, которые, [183] в качестве вспомогательных короне шведской, на основании последнего трактата, заключенного с нею, имеют присоединиться к ее морским силам для прикрытия ее владений и для споспешествования заключению справедливого мира между этою короною и его царским величеством; а потому я имею повеление сообщить вам о вышеозначенных распоряжениях и повторить от имени короля, моего государя, предложение его посредничества и услуг для ускорения мира, столь необходимого обеим сторонам и столь желательного для всех наций, заинтересованных торговлею на морях Севера. Я прошу вас, милостивый государь, донести о всем вышеписанном двору вашему. Честь имею, и пр. Стенгоп".

Это высокомерное посредничество не было принято в С.-Петербурге, и тем решительнее там стали готовиться к новым военным действиям, что Швеция намеревалась отнять все завоеванное царем. Она не боялась более внутренних несогласий, если б даже герцог Голштинский стал во главе русской армии. Франция, союзница дома Гессенского, вручила новому королю должные Швеции субсидии и обещала уплачивать их впредь в определенные сроки. Соглашение с Пруссиею было покончено; формальный трактат с Даниею ожидал только подписания. Король Датский отказывался в нем от всех обязательств по договору с царем, а король Шведский – от обязательств по союзу с домом Готторпским. Вот подлинные слова статьи 6-й этого трактата.

«Равным образом, так как его светлость герцог Шлезвиг-Голштинский был вовлечен в северную войну, и так как тесный кровный союз, существующий между его светлостью и короною Шведскою, мог бы показаться препятствием к решению того, что касается герцогства Шлезвигского, то его шведское величество, за себя и за корону [184] шведскую сим объявляет и обещает, что не будет ни прямо ни косвенно противиться тому, что имеет быть постановлено в пользу короля Датского относительно герцогства Шлезвигского обеими посредничествующими державами, которые содействовали заключению настоящего трактата, а также оказывать на деле помощь сказанному герцогу против короля Датского, в ущерб вышеупомянутым постановлениям".

Так как Фридрих Гессенский съумел утвердиться на престоле и привлечь к себе нацию своею щедростью и своими дипломатическими успехами, то царь не видел уже для себя такой пользы в присутствии герцога при русском дворе, как во время предложений, сделанных Вейсбахом. Поэтому он холодно принял Штамке, который в свою очередь не смел действовать решительно, и переговоры шли вяло. Посланник требовал для своего государя обладания Ливониею и помощи как в возвращении ему родовых владений, так и в притязаниях его на наследование шведского престола. Царь во всем подавал надежды, не делая никаких положительных обещаний, и хотел, чтобы герцог особым реверсом обязался возвратить ему Ливонию, когда сделается королем Шведским. Но принц этот, из опасения чересчур оскорбить шведов, отверг условие, необходимое для видов монарха, предполагавшего вступить, в качестве государя этой провинции, в число членов империи, которой она когда-то была вассальным владением. Ему отказано было в ее инвеституре в 1712 году под тем предлогом, что он не считался еще мирным и признанным ее обладателей, а потому он хотел иметь в руках все средства, чтоб достигнуть когда-нибудь устранения этого препятствия.

Герцог держал приличный двор, имел посланников при всех [185] королевских дворах Европы, при многих дворах германских, и наконец содержал большое число бедных шведских офицеров, которые называли себя и действительно могли быть его приверженцами. Средства для всего этого добывались искусством его министра, который съумел получить чрез Ло ⁶⁰ 300,000 ливров от регента Франции, небольшую сумму от Испании, и хлопотал о займе остального отчасти на свой собственный кредита. Напрасно просил он о ссуде герцогу своего старого друга Меньшикова, обладавшего нееметными богатствами. Меньшиков обратился за обеспечением ее к царю, а царь отвечал ему: «Пусть их терпят недостаюк, нужда приведет их к нам". Об этом узнали в Лондоне, и лучшим способом для задержания путешествия герцога в Россию признано было пособить ему немного в его стесненном положении. Вследствие чего министерство ганноверское, под видом ложной покорности воле императора, обратилось к королю Датскому с ходатайством о возвращении Голштинии. Король согласился, но довольно неохотно, объявив, что делает это из сострадания и что ничто не заставит его отказаться от Шлезвига.

Комментарии

32. Карлу VI.

33. Знаменитым представителем Германского деспотизма.

34. Это происходило 16 августа 1716 г. Под начальством Петра было 800 кораблей. См. у Бюлау, т. IX, 1858 г., стр. 363, в биографии гр. Остермана, где есть подробности о том, как Датчане боялись Петра.

35. В то время немецкие государства, входившие в состав Германской Империи, разделялись на отдельные группы или округи, которые ииели своих выборных охранителей и директоров из владетельных князей. Мекленбургия, Шлезвиг и Голштиния причислялись к Нижне-Саксонскому округу.

36. Это тот самый Гиллембург, который может быть всех раньше, еще в Гамбурге, обратил внимание на гениальные способности Екатерины II, тогда еще дитяти. В 1744 г. он приезжал в Петербург, и по его совету великая княжна занялась философиею и чтением классических писателей. Сама Екатерина признавала его своим учителем и образователем. Упомянутый заговор имел целью возвести на Английский престол так называемого претендента, т. е. Стюарта. П. Б.

37. Стюартом.

38. «Этот и следующий параграфы суть краткие извлечения из очень редкой рукописи (может быть той самой, о которой говорит Вебер, если меня не обманывает память, и которой он тщетно искал). Она содержит в себе протоколы суздальского следствия и копии с писем царицы и епископа. Обер-каммергер Берхгольц, вывезший ее из России согласился дать мне ее на несколько дней". Примеч. «Составителя Записок". Читатели припомнят, что печатаемые нами Записки суть собственно извлечения из бумаг Бассевича, о котором потому нередко и говорится в третьем лице.

39. Евдокие, как известно, впоследствии до самого восшествия на престол Петра II содержалась также в Шлюссельбургской крепости. Царевна же Мария Алексеевна, кажется, находилась там недолго, потому что скончалась в 1723 году в Петербурге. – Тут оканчивается эта вставка в Записки Бассевича.

40. Царевич Алексей был обезглавлен. См. Том III моего «Магазина", стр. 224. Примеч. Кюшинга. См. также предисловие к нашему русскому переводу.

41. Не следует забывать, что Бассевич – друг Меншикова и Екатерины.

42. Впоследствии Петра II-го.

43. Любопытная черта, показывающая, до какой закоренелости простиралось предъубеждение иностранцев против русских! П. Б.

44. Лещинского.

45. Нынешней провинции Прусской (Provinz Preussen).

46. Короля Английского и курфюрста Ганноверского.

47. Князя Ивана Юрьевича Трубецкого (отца известного Ивана Ивановича Бецкого) и Автонома Михайловича Головина, а не графа Головина.

49. Эдвига Элеонора.

50. Эрих XIV, Швсдский (ум. 1577) знаменитый деспот.

51. Вышеупомянутые Банниер и Фриц.

52. Собственно говоря, семейства у Карла-Фридриха не было, так как он был круглым сиротою, не имел ни братьев, ни сестер. Но у дяди его, епископа-регента, Христиана Августа, было несколько человек детей, из коих один сын Фридрих Адольф впоследствии возведен был имп. Елизаветою Петровною на Шведский престол, а дочь Анна-Елизавета была матерью Екатерины II. Таким образом отец Петра III и мать Екатерины II были между собою двоюродными. Мы надеемся со временем изложить точнее родство и первоначальный судьбы великой государыни. П. Б.

53. «Я чувствую, что в настоящих Записках слишком много говорится о герцоге голштинском; но подробности эти бросают новый свет на глубокую политику царя, который так искусно воспользовался надеждами, притязаниями и бедствиями этого молодого принца для подготовки себе славного мира с Швециею, подписанного в Ништате; – мира, могущего показаться изумительным всякому, кому неизвестно, какое влияние имело на заключение его пребывание герцога в Петербурге". Примеч. составителя «Записок".

54. Генерал-майор Петр Лефорт, племянник знаменитого Франца Яковлевича.

55. При Борисе Годунове (?).

56. Английскому посланнику в Стокгольме.

57. Супруг королевы шведской.

58. Тогдашний первый министр в Англии.

59. Федору Павловичу.

60. Знаменитого французского банкира и финансиста.

(пер. П. И. Бартенева)
Текст воспроизведен по изданию: Записки графа Бассевича, служащие к пояснению некоторых событий из времени царствования Петра Великого. (1713-1725) // Русский архив, 1865 г. Издание второе. М. 1867