СКАЗАНИЕ АДОЛЬФА ЛИЗЕКА О ПОСОЛЬСТВЕ ОТ ИМПЕРАТОРА РИМСКОГО ЛЕОПОЛЬДА К ВЕЛИКОМУ ЦАРЮ МОСКОВСКОМУ АЛЕКСИЮ МИХАИЛОВИЧУ,В 1675 ГОДУ.

Сочинение Адольфа Лизека о посольстве Боттония и Гусмана, от императора Римского Леопольда к царю Алексию Михайловичу, заслуживает внимание, как источник для отечественной Истории. Здесь подробно описаны дипломатические сношения послов с нашими боярами, и отчасти быт народа Русского.

Автор был секретарем посольства, имел случай видеть Русских, и писал беспристрастно. Когда Европа смотрела с предубеждением на Московию, как на страну полудикую, на [32] Русских как на варваров и родных братьев Татар, Лизек, не увлекаясь духом времени, отдает полную справедливость и Русскому царю и окружавшим его престол.

В перевод выпущено путешествие от Вены до пределов Московских. Сам автор советует читателю пропустить его, для избежания скуки.

К ЧИТАТЕЛЮ.

Предлагаемое сказание было писано не для публики. Мне казалось достаточным сообщить только друзьям рукопись, составленную по долгу службы, для представления Августейшему Двору; по желавших познакомиться с Московиею было так много, что я вынужден был убеждениями друзей обещать напечатать мое сказание. Тяжкая болезнь, приключившаяся мне по возвращении в Вену, не позволила приступить к изданию в скором времени, как требовали того мои друзья. Теперь, оправившись, я уступаю прежним их настояниям.

Мое сочинение заключает в себе только то, что я видел собственными глазами и слышал своими ушами, бывши на совещаниях один из посольства, исключая самых послов. В догадках, преувеличениях, выписках из чужих книг мне не было никакой нужды, потому [33] что я описываю только обстоятельства нашего посольства. Кто хочет больше, пусть читает книги, наполненные сведениями о Московии. Читай с благосклонностию.

О Московии и причине посольства.

Россия, часть Европы смежная с Азиею, есть обширнейшая страна, с пространными лесами. Мы называем ее, от имени главного города, Московиею, разумея под этими все государства и княжества, подвластные царю (т. е. императору). Она имеет больше 30 градусов в длину, и 16 в ширину; а в каждом градусе считается 15 Немецких миль. Если в состав Московии включить все области, ныне к ней принадлежащие, (они исчисляются ниже в титуле царя); то к востоку она оканчивается пределами Европы — реками Обью и Танаисом или Доном, к югу граничит с малою Татарией), реками малыми Доном или Донцем, Десною и Послом, к западу отделяется от царств Польского и Шведского реками Днепром и Паровою, а к северу, проходя за Северный круг простирается до Ледовитого моря. Страна суровая как по жестокости холода, так и по причине несносных жаров. Впрочем, не смотря на сырость климата и свою пустынность, [34] Московия, по плодородию почвы, так изобилует плодами, что ежегодно снабжает ими и другие государства.

Москва, столица великого князя, есть почти самое средоточие государства, которого полупоперечник составляет 120 Немецких миль, и лежит от экватора, по Рикчиол., под 55 град. 12 мин. географической широты, и 64 град. 50 мин. долготы.

В окружности Москва имеет больше трех Немецких миль, и заключает в себе больше сорока двух тысяч зданий и до двух тысяч монастырей и церквей. Она разделяется на шесть частей, которые можно назвать обширными городами, а именно:

Китай город, или средний город, находящийся в самом центре Москвы, обнесен крепкою красною стеною, и омывается с южной стороны Москвой рекой (от которой получил имя город), а с севера Неглинною, которая ниже Кремлевского замка вливается в Москву-реку, от чего образуется полуостров. Половинную часть среднего города занимает Кремлевский замок, весьма красивый, особенно при солнце, по причине множества изящно выстроенных башен, покрытых золоченными металлическими листами. В нем постоянно находится двадцать тысяч царской стражи. Царь-город., или город императора, высокою и [35] крепкою белою стеною огибает средний город, на подобие полумесяца. Скородом, третья часть города, также с крепкими стенами, обхватывает с внешней стороны Императорский город, тоже в виде полумесяца; далее расположена Стрелецкая слобода или военная, и, вместо предместий, в расстоянии одной левки, находится Польская слобода и Немецкая слобода. В нашу бытность, в Москве было сто тысяч войска, а в поле и крепостях еще двести тысяч, войско ужасное, если бы все имеющие жезлы, увитые плющом, были Вакхи, а все, носящие оружие, умели владеть им.

Изложив таким образом предварительные о Московии сведения, я приступаю к добросовестному описанию нашего посольства.

* * *

В 1675 году Христианского летосчисления, по случаю двух Московских посольств в Вену, имевших целию войти в теснейшее сношение с августейшим императором Леопольдом, в императорском Совете положено — отправить посольство к Московскому царю, с тем чтобы точнее узнать его мысли о сказанном предмете, вступить в переговоры, и заключить союз.

Уполномоченными послами назначены: Римской [36] империи кавалер, в Эрц-герцогском правлении Нижней Австрии его величества советник, Аннибал Франциск Боттоний, и его величества советник Иоанн Карл Терлингер Гусман. Получив верительные грамоты и вид для свободного пропуска, они стали готовиться к путешествию, как требовало достоинство императорских послов.

Грамота к царю была написана на Латинском языке, следующего содержания:

«Божиею милостию, Мы Леопольд, по избранию Римский Император, всегда Августейший и король Германский, Венгерский, Богемский, Далматский, Краотский и Славонский, эрц-герцог Австрийский, герцог Бургундский, Брабантский, Штирийский, Карниольский и иных, маркграф Моравский, герцог Люценбургский и Верхней и Нижней Силезии, Виртембергский и Тецский, князь Швабский, граф Габсбургский, Тирольский, Ферретский, Кибургский и Горитский, ландграф Альзацкий, святого Римского государства маркграф Бурговский, и Верхней и Нижней Лузации, государь Маркграфства Славонского, порта Наонского и соловарень, и прочая и прочая. Объявляем и делаем известным за себя, за всех наследников и преемников наших: узнали мы, что Светлейший и могущественнейший государь царь и великий князь Алексий Михайлович, всея Великие и Малые и Белые России Самодержец, [37] Московский, Киевский, Владимирский, Новогородский, царь Казанский, царь Астраханский, царь Сибирский, государь Псковский и великий князь Смоленский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, государь и великий князь Новагорода Низовские земли, Черниговский, Рязанский, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский и всея Скверные страны повелитель и государь Иверские земли, Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинские земли Черкасских и Горских князей, и иных многих Восточных, Западных и Северных владений и областей от отца и деда наследник, преемник, государь и обладатель, друг и брат наш любезнейший и проч. желает совещания о теснейших с нами сношениях, и о взаимной безопасности и защищении наших государств и провинций и на случай восстаний и движений в Христианском мире и угрожающих из севера, делом взаимного защищения и безопасности поспешить, и оное ненарушимо утвердить. И мы, что касается спокойствия и утверждения общественной безопасности со всех сторон, и в частности от севера, принимаем участие в сем общем и столь спасительном деле; и потому почтенных по опытности и благоразумию, вернолюбезных нам, Аннибала Франциска Боттония, советника нашего Эрц-герцогского Правления в [38] Нижней Австрии, а равно и советника нашего Иоанна Карла Терлингера Гусмана — наших к Светлейшему и могущественнейшему царю, великому князю Московскому, послов, на сей предмет мы уполномочили, их нашими чрезвычайными послами признали и, по зрелом обсуждении, постановили, чтобы они оба вместе, или, если кто-либо из них встретит препятствие или будет нездоров, один из них отдельно, совещались с назначенными от его светлости уполномоченными, коммисарами, и заключили с ними взаимный договор о взаимном защищении и безопасности наших государств и провинций; дали и доверили вышеупомянутым послам, нашим уполномоченным для совещания о теснейших между нами сношениях, и для заключения сказанного договора, полную с нашей стороны власть, по силе сей грамоты, рукою нашею подписанной и приложением нашей императорской печати утвержденной. Дана в Вене, 27 марта 1675 года».

Такого же содержания дан вид для свободного пропуска. То и другое императором собственноручно подписано; императорской канцелярии чиновниками, кому следовало, контрасигнировано, и императорскою печатью укреплено. [39]

Отъезд из Вены.

День отъезда несколько раз был назначаем и отменяем. Наконец 17 дня июльских Календ, по полудни, мы благополучно отправились из Вены. Всех было 18 человек, а именно.

Римской империи кавалер и в эрц-герцогском правлении Нижней Австрии его величества советник, Аннибал Франциск Боттоний — посол первенствующий.

Его величества советник Иоанн Карл Терлингер Гусман — посол товарищ.

Чиновники:

Карл Леопольд Краус, Австриец, постельничий. [40]

Служители:

Вольфганг Векшейдер, из Верхней Штирии, повар.

Сверх того, Боттонию сопутствовали супруга его и вторая дочь со служанкою. На пути к нам пристали: в Кенигсберге Матвей Попп, Грек, брадобрей; в Вильне, Даниил Лав, Прусак, Польский переводчик; три конюха Поляки и два Татарина.

Прием в пределах Московских, 16 августа.

Претерпевши, в продолжение девятинедельного путешествия, бесчисленные неприятности, мы въехали в пределы Московии, не быв в состоянии, по причине беспрерывных Польских набегов и грабежей, дать знать о своем приближении. В первой деревеньке Великого княжества Смоленского, по имени Ришано, мы остановились и отправили в Смоленск медика посольства Лаврентия Ринубера, [41] несколько знавшего эту страну и туземный язык, объявить воеводе о нашем прибытии, и требовать, чтобы нас скорее приняли. На четвертый день наш медик возвратился с вестию, что пристав или коммисар, Богдан Андреевич Гульнов, вместе с канцлером государства и Латинским переводчиком, завтра примет нас, как водится, и даст экипажи для всего посольства до самой Москвы. В самом деле, на другой день, чуть взошло солнце, они приехали к нам верхами, в сопровождении слуг, и требовали свидания с послами. Мы не успели еще выйти из комнаты, как они сошли с лошадей, поспешили к нам на встречу и приветствовали нас с самым дружелюбным видом, кланяясь несколько раз. Мы им отвечали тем же.

Пристав начал речь оговоркою, что здесь неприлично произносить титул великого царя, и сказал, что они присланы от него поздравить с благополучным прибытием господ послов Римского императора Леопольда (о произношении титула императора он сделал ту же оговорку), и проводить в Москву давно жданых гостей, а там господа послы будут трактовать о предмете своего посольства с сановниками, которые будут для того назначены.

Вошедши в комнату, Гульнов и его товарищи спрашивали о здоровье августейшего кесаря [42] Леопольда и августейшей его супруги Клавдии (Claudiae Felicitatis), потом говорили о разных новостях. Наконец послы пригласили их к обеду. За столом пили за здоровье его величества и великого князя. После обеда, они просили, чрез переводчика, написать всех находящихся в посольстве имена и должности, дабы знать, на какое число людей нужно иметь в пути жизненные припасы. Это требование тотчас было удовлетворено: я написал имена всех, с означением должности каждого.

На другой день, т. е. 17 августа, мы отправились из Ришано на тридцати повозках, под прикрытием отряда Стрельцов (так называется пехота), и, проехавши восемь миль, остановились ночевать среди леса. По причине опасности от медведей, мы приказали часто стрелять и развели большие огни. С наступлением утра опять пустились в путь, с чрезвычайною быстротою. За милю пред Смоленском мы остановились, а пристав поехал в город — просить позволения о впущении нас.

Въезд в Смоленск, 18 августа.

Смоленск, город обширный и хорошо отстроенный; Русские считают его как бы непобедимым укреплением своего отечества. В последнее время, по возвращении его от Польши, [43] въезд в него запрещен всем чужестранным министрам и послам, из опасения, чтобы они, узнав расположение крепости, не воспользовались этим в случае войны. Место Смоленского воеводы самое почетное, и дается вельможе, заслужившему полную доверенность царя (в это время был царский родственник). В городе содержится большой гарнизон. Впускать в него иностранцев запрещено под смертною казнию; но когда мы сказали, что, будучи утомлены дальним путем, хотели бы отдохнуть в Смоленске несколько дней, то воевода, в знак особенного расположения и доверия к Римскому императору, не только согласился на нашу просьбу, но и положил ввезти нас в город с небывалым до того великолепием и торжественностию. А чтобы дать время получше приготовиться, мы принуждены были, за милю пред Смоленском, разбить себе палатки, и оставаться несколько часов в лесу, томясь скукою, голодом и жаждою, пока пристав не возвратился с своими товарищами и не объявил от воеводы, что в знак особенного расположения, какое до сих пор никому из иностранцев не было оказано, позволяется всему нашему посольству вступить в город.

Чрез полчаса, пред нами открылся большой город, который до того скрывался за лесом и [44] горами. На поле нас окружила толпа стрельцов и любопытных, смотревших на Немецких людей, как на диво. Наконец, на встречу к нам выехал отряд конницы с начальником, и поезд двинулся в следующем порядке: впереди шла конница; за нею следовала карета послов; с левой стороны ехали верхами пристав и переводчик; с правой главнейшие наши чиновники, а но бокам шли стрельцы. У городских ворот стояло множество воинов, которые нагл отдали честь; на улицах до самой новой крепости, куда следовало нам ехать, толпился народ.

Старая крепость лежит на другом берегу Днепра и заключает в себе столько строений, что кажется городом. С одной стороны ее омывает река, с другой окружают острые скалы, а по средине возносится башня с храмом Божией Матери. Все это дает крепости грозный вид.

При въезде в новую крепость, один из военачальников, спросив нас, по народному обычаю, о здоровье, поздравил с приездом от имени воеводы. В доме, для посольства назначенном, мы нашли все в порядке, и для каждого порцию жизненных припасов и напитков; но, к сожалению, не было ничего приготовленного, а наш голодный желудок поднимал тревогу. [45]

Три дни пребывания нашего в Смоленске прошли в больших спорах с воеводою, не хотевшим дать достаточно денег для остального пути, и не могшим доставить припасов, каких требовали. Делать было нечего: оставалось издерживать собственные деньги, в надежде, что царь возвратит их. Скупивши все нужное, мы на четвертый день отправились в Москву, в сопровождении многочисленных воинов.

Путь от Смоленска до Москвы.

Путь от Смоленска до Москвы сколько опасен от медведей, столько и скучен по причине непрерывных лесов. Единственная между этими городами дорога идет по полосе вырубленного леса, шириною около тридцати футов, с бревенчатою по болотам настилкою.

Между Смоленском и Москвою только три города. Первый из них Дорогобуж, в 72 польских милях от Москвы и в 18 от Смоленска, лежит на берегу Днепра, и имеет на вершине горы деревянную крепость с таким же палисадом. Здесь нам переменили лошадей и повозки. На третий день, около обеда, мы прибыли в Вязьму, что при реке Угре (вытекающей из лесов близ Смоленска, и отделяющей Белую Русь от Смоленского княжества). При обоих воротах крепости, [46] стоял, в рядах, гарнизон, с оружием в руках. Нам дали в Вязьме свежих лошадей, и проводили из города с барабанным боем. Сделавши 26 миль в полтора дни, мы прибыли в Можайск. До Москвы оставалось 18 миль.

Тут нас заставили ждать, пока возвратится гонец, отправленный приставом в Москву за приказаниями, и на все наши требования ускорить путешествие, пристав отвечал: «царю не угодно, чтобы послы иностранных государей проезжали его владения, как гонцы».

На третий день ожидаемый гонец возвратился. Нам дали лошадей и новые экипажи; мы запаслись всем нужным и пустились в дорогу.

Едущие из Смоленска в Москву только и могут купить, что нужно, в трех сказанных городах, потому что в деревнях, где из-за леса выказываются три, четыре хижины, у мужиков ни за какие деньги ничего не льзя достать, кроме луку и чесноку. От этих Русских лакомств в крестьянских избах запах такой несносный для обоняния и для Немецких плаксивых глаз, что мы боялись даже входить в них; однакожь многим из нас досталось там и ночевать.

В Русских деревнях родители, дети, домашний скот живут в одной избе все вместе, с тем только отличием, что овцы и свиньи [47] обитают на полу круглый год, а люди спят на печи и на повешенных досках или палатах; но за то хозяева, хозяйки, слуги, служанки и дети совершенно между собою перемешаны, лежат без всяких постелей. В одной избе мы насчитали четыре семейства, спавшие вместе в таком беспорядке.

Въезд в Москву, 4 сентября.

3-го сентября по нашему Григорианскому счислению (Русские следуют старому Иулианскому), мы остановились за 6 миль от Москвы, в деревне Весонке, в ожидании позволения Его Царского Величества въехать в город. Во втором часу по полудни, к приставу, сопровождавшему нас из Смоленска, прискакал стрелец с письмом, в котором велено ему проехать с нами в тот день три мили, а остальные на другой день утром.

Сделав не более одной версты, мы встретили другого гонца, с приказанием приставу ехать скорее. В след за ним прискакали еще два гонца из царских телохранителей, и объявили, что в Москве все готово к принятию нас, и только недостает давно жданных гостей, чтобы встретить их как следует.

Нас повезли с всевозможною быстротою. Едва [48] проехали мы две Немецкие мили (миля Немецкая заключает в себе 4 версты, а Польская 5), как явились два придворные, одетые в розовое шелковое платье с золотою оторочкою, прибывшие из Москвы с известием, что Его Царскому Величеству угодно принимать Гг. послов в Москве тот же вечер, и что весь город ожидает нашего прибытия. Как до города было еще далеко, а уже наступала ночь; то послы отвечали, что они никак не могут верить, чтобы Его Царское Величество хотел невозможного, и что, при всем желании прибыть скорее в Москву, они должны отказать себе в этом удовольствии до завтра, по причине наступающей ночи. Выслушав ответ, придворные ударили по лошадям и ускакали обратно.

Сделав еще милю, мы заночевали в деревне Мамоновой; а Русские по пустому прождали нас до полуночи.

На другой день, т, е. 4 сентября, в девятом часу утра, прибыли к нам, с поздравлением Датский резидент Магнус Гое и Г. Менезиус, находившийся в военной службе Его Царского Величества. Пристав спросил, имеют ли они царское позволение видеться с послами, и, получив утвердительный ответ, допустил их к нам. Два часа прошли в разговорах о разных новостях; наконец они уехали, оставив [49] нас в большом сомнении, будем ли в тот день впущены в Москву.

Спустя не много, прибыл царский гонец, с повелением следовать в Москву. Нас повезли так шибко, как мы никогда не езжали. На встречу попалось нам несколько дворян, вооруженных луками и стрелами, с борзыми и гончими собаками. Несколько времени они ехали возле наших экипажей; потом, показывая вид будто занимаются охотою, отстали от нас и втерлись в кустарник, где, как после мы узнали, находился и его царское величество, и смотрел на нас в зрительную трубу.

Между тем мы прибыли на берег Москвы реки, от которой получили имя и город и государство. Проехавши мост, мы увидели с холма, усеянного ветреными мельницами, множество народа. Как только карета послов взъехала на берег, тотчас явился коммисар, присланный от пристава, ожидавшего нас за холмом. Поздравив господ ораторов (послов) от имени своего начальника, коммисар спрашивал о их здоровье и сказал, что мы тотчас будем приняты.

В след за тем, нас встретили девять рот конницы, с копьями и весьма нарядными ружьями, барабанами, трубами и знаменами, между которыми отличалось знамя великокняжеское, с изображением двуглавого орла с [50] распростертыми и обращенными вниз крыльями. Воины были выстроены в ряды и различались между собою мундирами, а по краям рядов стояли дворяне-волонтеры, в одеждах шитых золотом и серебром, и унизанных жемчугом. Под ними были превосходные аргамаки, с серебряными и золотыми уздами и драгоценными чепраками. По средин находилась для послов царская карета, выбитая красным штофом, украшенная разными золоченными фигурами, и девять белых, как снег, иноходцев, из царской конюшни, для главнейших чиновников посольства.

Два воеводы сошли с лошадей и поздравили с приездом послов, которые также вышли из кареты, при чем воеводы снимали шапки, когда произносили титул его царского величества; потом осведомлялись, благополучно ли было путешествие; наконец сказали, что его царское величество, в знак особенной расположенности, прислал собственную карету, для торжественного въезда Гг. послов. Первенствующий посол Боттоний отвечал им приличною речью; после того воеводы подали послам правые руки, и предложили им первые места в карете, а сами сели насупротив. По обеим сторонам ударили в барабаны, загремели трубы, развеялись знамена. Конница, разделясь на 9 отрядов, шла по отделениям, с знаменами [51] впереди. За нею следовала царская карета в шесть лошадей, под царскими попонами. Но бокам ехали главнейшие чиновники посольства, окруженные служителями, стрельцами и бесчисленным множеством народа.

Проехав городом полторы немецкие мили, мы вступили, чрез ряд конницы, в огромный дом, отведенный для посольства. Внутри он был обит различными коврами.

Новый год Русских, 11 сентября.

Целые шесть дней мы оставались безвыходно в доме, перед дверьми которого ходила стража, пока не наступило 11 число сентября. В это время начинается у Русских новый год. У них старый год оканчивается вместе с летом, а новый наступает с началом осени; и не без основания: подобно многим из отцов церкви, Русские думают, что Бог сотворил землю осенью, потому что на деревьях были зрелые плоды; а начало года они считают от начала мира.

11 сентября в 9-м часу утра, по Русскому счету (Русские следуют древнему счислению времени) прислан был от царя пристав Яков Георгиевич с дьяком и переводчиком, и царским экипажем, проводить нас к месту, где должно было совершиться торжественное празднование нового года. [52]

Послы заняли в карст первые места, а последние — приставы с Переводчиком. Тридцать царских драбантов шли впереди и очищали дорогу от народа, который, по причин праздника, высыпал на улицы. За ними следовали десять наших служителей, одетых в суконное платье голубого цвета с разноцветными выкладками, при мечах; потом ехали восемь наших чиновников, на лошадях под богатыми попонами; позади их царский вице-конюший, а наконец карета, окруженная царскими секироносцами и толпою народа.

В таком порядке мы прибыли на большую площадь, между царскими палатами и великолепным храмом Пресвятые Троицы. Здесь было множество пехоты или стрельцов, разделенных на полки и роты, отличавшиеся разноцветными суконными одеждами, каждые со своими знаменами. Промеж их, послы проехали до самого портика. Здесь толпился народ; но, при нашем приближении, большая часть сошла с крыльца, и дали нам дорогу. Мы прошли в самый угол, исходящий между царскими палатами и храмом. Тут с правой стороны для нас было приготовлено почетное место, а левую сторону занимали резиденты Датский и Польский.

Вся левая сторона у великокняжеских палат была выстлана Персидскими коврами. По [53] средине были два возвышения, на подобие тронов. Правое, для царя, было покрыто драгоценным покрывалом, имело четыре ступени, но без седалища. На львом, назначенном для патриарха, хотя и было седалище, но ниже первого, только о трех ступенях, и покрытое Персидским шелковым ковром.

Загремели колокола, и из храма, с левой стороны царских палат, вышел церковный клир, за ним епископы, а позади, между двумя диаконами, патриарх. Он был в богатейшей одежде, на подобие плаща, украшенной золотом, жемчугом и драгоценными каменьями, и в архиепископской мантии. На голове он имел золотую шапку, на подобие царской короны, с крестом и диадимой. Архиепископы и епископы были почти так же облачены, кроме того, что на тиарах у них не было ни крестов, ни диадим, и края оторочены кожею куторы или морской мыши, варварски называемой Ирмелином.

Когда патриарх приблизился к площади, с левого, весьма красивого хода вышел сам князь, в сопровождении бояр и вельмож. Как скоро царь подошел к ступеням трона, то патриарх, соразмерявший свои шаги с ходом царя, приблизился к нему с золотым, драгоценными каменьями осыпанным крестом в руках, и осенил им трижды. В это время царь [54] был без короны и преклонял главу каждый раз, как патриарх его осенял. Патриарх сделал еще несколько шагов к царю, и оба приветствовали друг друга поклонами. Царь три раза приложился ко кресту, поднесенному патриархом, поцеловали один другого в руки, и разошлись — патриарх на левую сторону, а царь на правую. Ставши на своих местах, они обратились друг к другу и патриарх трижды благословил царя обеими руками, при чем царь почтительно кланялся.

После сего принесены княжеская шапка, весьма похожая на императорскую корону, и жезл, имевший внизу лезвее, а сверху рога на подобие возрастающей луны. Патриарх благословил их также обеими руками трижды, потом епископов, стоявших по обеим сторонам, два раза, а клир, бояре и народ по одному. В это время все преклоняли головы.

Потом он взял кадило, и, покадивши крест на золотом блюде, подошел к великокняжескому возвышению без диаконов, его обыкновенно сопровождавших, которые остались на средине. При приближении патриарха, царь сошел с своего места. Патриарх покадил его трижды, кланяясь после каждого раза, на что царь ему низко откланивался; наконец окадил таким же образом великокняжескую шапку и жезл, лежавшие позади царского места. [55]

После сего, оба стали на свои места. Тогда один из диаконов взял то же самое кадило, и покадил патриарха и его посох, похожий на тройственный крест Римского первосвященника. Патриарх опять взял кадило, и покадил с правой и с левой стороны архиепископов, епископов и прочий клир, наполнив все благоуханием. Между тем, диакон громогласно читал книгу бытия о сотворении мира, на Славянском языке. Хор пел Русским напевом, без всяких музыкальных тактов: Господи помилуй, повторяя по два раза.

Сошедши с своего места, патриарх покадил книгу священного писания в переплете, украшенном золотом и драгоценными каменьями, (который, как уверяют, стоит больше ста тысяч злотых), отдал ту же честь иконам (к которым Русские питают великое благоговение), поставленным против нашего портика, слегка отер с них пыль губкою, окропил их водою, и возвратился на свое место: при чем, проходя мимо царя, поклонился ему трижды; царь отвечал ему тем же.

Царю принесли седалище, и оба (царь и патриарх) сели, пока клир совершил обычную церемонию пред образами. Когда эта церемония кончилась, они встали, и диакон, получивши от патриарха благословение, покадил евангелие, богато украшенное, раскрыл его и громогласно [56] провозгласил какое-то евангелие, также на Славянском язык. Потом, закрывши, поднес к патриарху, а патриарх к царю, который сошел с своего места и поцеловал евангелие. Ставши на свое место, патриарх обеими руками дважды благословил царя, который также стоял на своем возвышении, епископов, клир и всех предстоявших. Потом снял с себя шапку, взял в обе руки крест и осенил им царя и весь народ.

Надев шапку, патриарх опять сошел с своего места, и приветствовал царя, ожидавшего его у подножия своего трона, довольно длинною речью по тетради, желая ему счастливого начала нового лета. Царь благодарил старца краткою речью. По окончании, патриарх окропил его святою водою, так обильно, что царь умыл себе ею, обеими руками, лице, глаза и бороду, с великим благоговением.

После сего, они взошли на свои места. Митрополиты, епископы и игумены, по два в ряд, поздравляли с новым годом — прежде царя, а потом патриарха, с низкими поклонами. Царь отвечал им небольшим наклонением головы, а патриарх благословением.

После почетнейшего духовенства, царя приветствовали бояре и вельможи, кланяясь почти до земли, а за всех говорил князь Одоевский (Adovvirtzki). Во все это время царь стоял на [57] своем месте, без шапки. Между тем, с другой стороны один из епископов, от имени прочих и всего духовенства, в то же время приносил патриарху поздравление с новым годом.

Когда и князь и епископ кончили свои речи, то военачальники, находившиеся на левой стороне и бесчисленное множество войск, наполнявших площадь, и весь народ, все в одно мгновение ока ударили челом до земли. Царь отвечал на их приветствие поклоном. Это была, по истинне, самая трогательная картина благоговейного почтения венценосцу.

Патриарх снял с себя шапку; его примеру последовали митрополиты и епископы; сошел с своего места, взял с блюда крест, осенил им царя трижды, и поднес ему поцеловать. Царь приложился ко кресту; они поцеловали друг друга в правую руку и разошлись.

Во все продолжение церемонии, мы стояли против царя. Возвращаясь домой, он прислал к нам думного дьяка или великого канцлера спросить, от его имени, о здравии послов возлюбленнейшего брата Леопольда. Послы благодарили его, и уверили в своем здоровья. Он возвратился с ответом, когда царь уже всходил по лестнице в свои палаты.

По окончании всей церемонии, мы отправились домой, точно так же как и прибыли. [58] Возвратившись, мы испытали новую милость царя. При Московском Дворе сохраняется свято и ненарушимо, между прочими, следующий обычай: каждый раз, как послы иностранных государей торжественно удостоятся видеть, как говорят Русские, ясные очи его царского величества, им присылается кушанье с царского стола, с великою щедростию. В тот день мы впервые видели царя, и удостоились его угощения. Тридцать человек принесли нам от царя столько же больших серебряных блюд, с любимыми национальными Русскими кушаньями, щедро приправленными луком и чесноком, и двенадцать кружек с медом, водкою и пивом. Все это было не по нашему Немецкому желудку, и мы должны были насытить больше глаза, нежели вкус.

Первая аудиенции у царя, в Коломенском замке, 12 сентября.

На другой день нового года (по нашему 12 сентября) царь назначил аудиенцию. Царице очень хотелось видеть эту церемонию; но как ее любопытство не могло быть удовлетворено, еслиб мы представлялись царю в палате, для аудиенций назначенной, потому что там не было места, с которого она могла бы смотреть, не быв сама видимою, то царь положил дать аудиенцию в Коломенском замке, отстоящем от [59] Москвы на одну Немецкую милю, уверив наперед, что от этого не произойдет для послов никакого неприличия. К нам прибыли вышеупомянутые приставы и переводчик, с царскою каретою и верховыми лошадьми, под пышными, богато украшенными попонами. Осведомившись о здоровье послов, они пригласили нас в Коломенский замок, куда царь отправился еще утром.

Шествие открывал конный отряд царской стражи, в алых одеждах. Потом царские слуги несли императорские подарки в футлярах. За ними следовали десять наших служителей и десять дворян верхами, по два в ряд, а по средине царский вице-конюший; наконец ехала карета с послами и приставами, запряженная шестью превосходными конями в пятнах, на подобие тигров; с боку один из наших чиновников нес императорскую грамоту к великому князю, а за ним следовали и секироносцы. Порядок нашего поезда не изменялся во всю дорогу. Царица завидела нас издали, и, чтобы доставить ей удовольствие смотреть на нас как можно далее, прислан ездовой, за которым мы своротили с дороги, и поехали дальним путем, по открытому полю.

Две палатки были раскинуты для нас в долине. Здесь мы отдыхали, пока из футляров вынули императорские подарки, и для послов впрягли свежих лошадей еще в пышнейшем [60] уборе, с разными погремушками и бубенчиками. Наконец приехали в замок. На двух довольна больших дворах стояли воины с знаменами и разным оружием, между которым отличались две серебряные пушки, называемые змеиными.

На первом дворе мы остановились у вторых ворот замка, сошли с лошадей, сняли мечи, кроме послов (они одни шли в плащах), и пошли пешком в прежнем порядке, между рядами воинов. Из окна смотрел царь с боярами и сыном, который в этот день в первый раз на публичной аудиенции наименован наследником престола.

Как скоро мы увидели великого князя, замечавшего из окна весь порядок нашего шествия, тотчас все чиновники посольства сняли шапки. Послы, по неоднократной просьбе пристава, сделать то же, по крайней мере из учтивства, в присутствии царя, шли также с открытыми головами, пока царь мог их видеть. У лестницы какой-то сановник приветствовал послов от имени царя; здесь они надели шапки и пошли вверх. Нас принял новый пристав, и чрез покои, наполненные придворными служителями, провел до аудиенц-залы. У дверей два князя осведомились о здоровье послов, и мы вошли. Его царское величество сидел на троне без балдахина, и по левую руку августейший сын [61] его. В руках каждого был скипетр, с полумесяцем на верхнем конце.

На обоих кафтан и ферязь (тога), ниспадавшая складками до самой земли, были шелковые красные, и застегивались, по народному обыкновению, золотыми пуговицами. Множество крупного жемчужного ожерелья на шее более отягощало их, нежели служило украшением. На митре (венце) драгоценные камни спереди и сзади имели такой необыкновенный блеск, что она казалась вся в огне.

С правой стороны стояли главный воевода и родственник царя, Долгорукий, и первый боярин, Артамон Сергеевич Матвеев; с левой сидело много бояр, а пред царем стояли четыре драбанта в шапках, с секирами на плечах, искривленными на подобие серпов.

Вся аудиенц-зала, сколько можно было видеть, украшена разными золоченными фигурами, но освещалась посредством четырех только окошек.

Представши царю, мы поклонились три раза. Первенствующий посол Боттоний (по левую руку его стоял Терлингер) произнес по тетради довольно пространную речь на Немецком языке, в которой приветствовал его царское величество, от имени брата императора Римского (тут он произнес полный титул императора), и сказал, что они присланы от него [62] узнать мысли его царского величества (также полный титул царя) касательно вступления в теснейшие сношения Венского и Московского Дворов, что было предметом двух посольств в Вену, и постановить нужные по сему предмету условия, присовокупив, что они для этого уполномочены верительною грамотою его императорского величества; наконец поздравлял князя-сына с назначением наследником престола. Переводчик тотчас повторил речь по Русски, и оба посла поднесли царю императорскую грамоту. Царь принял ее и отдал Артамону Сергеевичу.

Когда послы стали на прежние места, царь снял корону, и спрашивал о здоровье возлюбленного господина брата Леопольда и возлюбленной сестры Клавдии. Тот же вопрос повторил наследник, с переменою в титуле слов брата и сестры, вместо которых употребил родственника и родственницы. За тем послы были допущены к руке царя и наследника, при чем Долгорукий и Артамон поддерживали их правые руки, а послы делали поклон, потом целовали руку, опять кланялись, и оба вместе возвратились на свои места.

После того были допущены к руке царя и наследника чиновники посольства, точно таким же образом. В это время, по приглашению [63] царя, послы сидели на скамейке, нарочно для них принесенной.

Наконец послы встали, и царь, чрез переводчика, объявил, что он велит грамоту Господина брата Леопольда перевести на Русский язык, узнает, что императору угодно, и назначит первых министров государства для совещаний. Между тем царю представлены были императорские подарки: при чем один из дьяков называл по порядку каждый подносимый подарок, а царь неподвижно их рассматривал, с веселою улыбкой. Потом, их один за другим отнесли в палату, смежную с аудиенц-залою. Наконец переводчик объявил, что нам будет в тот же вечер дан ужин в посольском доме, и аудиенция кончилась.

Царица, находясь в смежной комнате, видела всю аудиенцию с постели, чрез отверстие притворенной двери, не быв сама видимою; но ее открыл маленький князь, младший сын, отворив дверь, прежде нежели мы вышли из аудиенц-залы.

Возвращаясь домой в прежнем порядке, мы встретились во дворце с богатым купцом, несшим к царю золотые вещи и шкурки Скифских соболей. Нам отдали наши мечи; мы сели на лошадей, и отправились в Москву (у прежней палатки, в карету впрягли свежих лошадей). Когда же наступила ночь, то дорогу [64] освещали факелами, при помощи которых мы благополучно достигли Москвы во втором часу ночи, по Русскому счету (у Русских сутки разделяются на две ровные части, и часы дня считаются особо, а ночи также особо).

Императорские дары царю Московскому.

Императору угодно было, чтобы дары царю Московскому были поднесены не от его имени, а от имени послов. По мнению Рейна они стоили больше пяти тысяч флоринов.

Главный подарок — серебряная конга (чаша) удивительной работы. На выпуклости ее были искусно вычеканены изображения императора Римского и августейшей его супруги Клавдии, а над ними в облаках несколько гениев, играющих в трубы. Края сосуда украшены цветами из золота, в которых искусство спорило с природой.

Другой дар — рукомойница, составленная из многоугольных листьев из горного хрусталя, искусно соединенных золотом. В каждом углу были вправлены драгоценные камни, а ручка, края и горлышко из чистого золота. Вещь, сколько дорогая, столько же и редкая, по чрезвычайной отделке. Хрустальные многоугольники необыкновенной грани, золото и драгоценные камни горели на ней множеством разноцветных искр. [65]

Третий дар — большие стенные часы, в которых доска была серебряная, стрелки золотые, а числа из драгоценных камней, с отменным искусством расположенных. Трудно было отгадать, что в этой вещи больше стоило: драгоценный ли материал, или необыкновенная работа.

Когда пристав сказал послам, что на другой день назначена аудиенция, и на ней царский сын впервые будет объявлен наследником престола, то послы, чтоб одарить наследника достойно императорской щедрости, поднесли ему свои вещи, что у них было лучшего, а именно, жемчужину, величиною больше грецкого ореха, имевшую вид львенка, двое небольших золотых часов, ценою каждые в сто империалов, дюжину середок для перчаток, напитанных амброю, и столько же шелковых чулков. Все это было разложено на четырех серебряных блюдах.

Русским нравилось только серебро и золото, а искусство они ставили ни во что; и потому все дары они ценили по весу, не принимая в расчет искусства работы.

Им также весьма неприятно было, что дары подносились не от имени императора, а от самих послов, тогда как послы Московские подносят подарки Римскому императору не от себя, а от имени великого князя. Их подарки [66] бывают большею частию мехи бобровые, собольи и других животных, которыми Скифия чрезвычайно изобилует.

Царский пир после первой аудиенции.

Едва мы возвратились из Коломенского замка в большой посольский дом, как тотчас явился князь, замечательный по важности физиономии, один из постельничих его царского величества, в богатой одежд, с целою фалангою слуг с чашами, стаканами и кубками серебряными и золотыми, угощать нас от имени царя. Пристав пригласил императорских ораторов (послов) в верхнюю столовую. Когда они вошли, то князь, осведомившись о их здоровье, сказал, что царю угодно делать для них пир, за что Боттоний изъявил благодарность. Архитриклинь держал в правой руке свернутую скатерть, и, по знаку князя, накрыл ею стол, а другие поставили соль и уксус.

По приглашению князя, почетное место занял Боттоний; по правую сторону поодаль сел князь, по левую Терлингер; чиновники посольства, при мечах, заняли низшие места все в ряд, а напротив три пристава.

Между тем стол обременялся яствами. Но как они из дворца почти за версту несены на больших серебряных блюдах без крышек [67] и подавались все вдруг; то предлагались больше зрению, нежели вкусу. Кушаньев приправленных, по Русскому вкусу, луком и чесноком, было так много, что слуги, подававшие блюда один за другим по порядку, видя, что мы сыты от одного запаху, тотчас убирали их со стола. Между прочима лакомствами был подан свежий сыр.

По приказанию князя, золотой кубок наполнили красною ягодною наливкою, сильно подслащенною сахаром. Князь сам поднес его Боттонию, и просил выпить за здравие великого князя Алексия Михаиловича (тут он произнес полный титул царя по бумажке, а Боттоний в это время провозглашал здоровье императора Римского), и сам такой же кубок в один прием осушил до дна; ему подали другие кубки с тем же напитком, и он сам поднес их каждому из нас. Хотя мы и не привыкли к этому нектару, но Русские так нас одушевляли, и так были настойчивы, что мы слепо им повиновались и выпивали также до дна. От стола встали не прежде, как провозгласив многолетие младшим князьям, царским сыновьям. Наконец князь поднялся и просил послов не взыскать на сем царском угощении. Послы благодарили его, и, одарив его щедро, отпустили около 6 часов ночи (по нашему в самую полночь). [68]

Первое совещание в Кремле, 14 сентября.

На третий день после аудиенции назначено совещание в Кремле (часть города, где живет один царь). В таком же порядке, как и прежде, мы прибыли на большой двор между царскими палатами и большою церковию, где было выстроено несколько тысяч стрельцов, с распущенными знаменами. Между ими, при громе барабанов, мы прошли в самый угол двора, по левую сторону царских палат.

Тут три лестницы ведут чрез прекрасную галерею в палату совещаний, тремя входами. Средний для послов Оттоманских, Персидских, Татарских и других, не исповедующих Христианской веры, совершенно отдельный, так как они не достойны ходить по следам Христиан, и иметь вход в палаты великого князя; правый вход для ораторов (послов) Христианских князей и царей; а третий, левый, чрез внутренность дворца, для царя, чрез который в знак особенного уважения позволяется входить послам императорским. Нас провели чрез последний. У первых дверей придворный чиновник осведомился о здоровье послов, и повел в палату совещаний. В прихожей, на высоких лавках, сидело много стариков (вероятно советники) в богатых одеждах, с длинными седыми бородами, что у Русских [69] почитается не последним украшением. Стены палаты были, обиты превосходными шитыми обоями, стол накрыт дорогим покрывалом, ниспадавшим до самой земли; на столе чернилица с письменным прибором; лавки, прикрепленные к полу, обтянуты пышною тканью.

Послов ожидал первый министр и ближний боярин Артамон Сергеевич Матвеев, с главным дьяком и двумя другими. По входе, Артамон Сергеевич пожелал послам здоровья, и сказал, что его царское величество прочитал и выразумел грамоту его императорского величества, и назначил его вместе с предстоящими сановниками трактовать о тайных пунктах возложенного на послов поручения.

После сего всем велено выйти, и остались, кроме послов, два переводчика, докладчик и я — секретарь посольства. Первое место занял Боттоний, по правую его руку сел боярин Артамон, а по левую Терлингер; три дьяка поместились с правой стороны на одной лавке; на конце стола я, чтоб записывать, что будет говорено; а два переводчика и докладчик стали поодаль в стороне.

Боттоний открыл заседание краткою благодарственною речью за царский пир, в которой упомянул, что он будет и лично благодарить царя в следующую аудиенцию. Артамон отвечал, что это не нужно, и даже невозможно, по [70] причини скорого отъезда царя, а лучше отложить до того времени, когда послы будут откланиваться его царскому величеству, пред отъездом.

Далее говорил о придворных обрядах, что царю должно принимать и отпускать послов, точно так же, как бывает при Дворе Римского императора (так как они между собою братья); по этому, как Потемкину, бывшему в последний раз послом в Вене, на окончательной аудиенции его императорское величество не отдал грамоты своими руками, а чрез секретаря прислал к нему в гостинницу, то и его царское величество императорским ораторам отдает грамоту не своими руками, а чрез министра. Неприличный поступок Потемкина, оставившего в Вене императорские грамоты в гостиннице под охранением караульных солдат, он извинял тем, что ему было приказано взять грамоты не иначе, как из рук самого императора. Послы отвечали, что при обоих Дворах обычай похвальный, от употребления сделался как бы законом, и должен сохраняться свято и ненарушимо. При Венском Дворе не водится, чтобы император сам отдавал грамоты послам, а при Московском это в обыкновении; ни тому, ни другому Двору нет нужды переменять свои обычаи; и потому они [71] скорее уйдут без аудиенции, нежели допустят какое-нибудь нововведение.

За тем разговор склонился к предметам, тайне подлежащим, о которых я умолчу.

Отъезд великого князя Московского в Троицкий монастырь, 29 сентября.

За несколько дней пред отъездом в Троицкий монастырь, царь прислал к послам пристава, с приглашением смотреть на это торжественное путешествие, которое царь обыкновенно предпринимает каждый год. Дабы лучше можно было видеть церемонию, для послов устроены были, против царского места, на краю Дворцовой площади, высокие подмостки, со всех сторон обитые зеленым сукном, и двое таких же, по гораздо меньше и ниже, — одни у самого моста для Датского резидента, а другие, на улице близ площади, для резидента Польского.

29 (по Русскому счету 19) сентября, в день Архангела Михаила, в 8 часу утра, воевода Яннов (7), с 1500 ветеранов пехоты, прежде всех отправился приготовлять путь для государя, в следующем порядке: впереди везли пушку, по бокам ее шли два канонера, — один с копьем, на конце которого был двуглавый орел с фитилем в когтях, другой опоясан [72] мечем и вооружен длинною секирою. За ними два конюха вели превосходного пегого аргамака воеводы, в тигровых пятнах; впереди отряда ехал на таком же коне воевода, в богатой одежде, унизанной жемчугом; на коне удила были серебряные, повода сученные из золотых снурков, чапрак из красного штофа, выложенный финифтью и золотом кованным. По бокам шла фаланга секироносцев в красных суконных одеждах; далее, между двумя копейщиками следовал знаменоносец; за ним трубачи и барабанщики, гремевшие на своих инструментах; наконец двенадцать рот стрельцов, при мечах, с самопалами в левой руке и с кривыми топорами на правом плече. Пред каждою ротой ехала фура.

Поход двинулся в поле, где в ожидании царя, уже было выстроено около 14 тысяч войска, и все затихло.

В час по полудни, прибыл пристав с придворною каретой, и послы отправились к приготовленному для них месту; впереди кареты шли слуги, а по бокам ехали чиновники посольства. Народу было такое стечение, что не только на площади и в окошках, но даже на крышах домов и церквей не было праздного места. На одной крыше сидел на ковре Персидский посол со всею свитою.

Прежде всего выехал отряд всадников, по [73] средине которого постельничий Иван Демидович сам вел двух любимых царских коней, покрытых тонким красным сукном; за ними потянулся обоз повозок, числом больше тридцати, одна за другого; далее отряд царской стражи, впереди которого шли двести пятьдесят скороходов, без музыки и без барабанного боя, неся в руках поднятые вверх бичи, ярко блестевшие золотом.

Начальник отряда, чашник и голова Георгий Петрович Лутохин отличался сколько блеском наряда, столько же и своею важностию. Под ним был лихой конь в дорогом уборе, беспрестанно грызший серебрянные удила.

По такому началу, мы ждали увидеть что-нибудь необыкновенное, и не обманулись. Следующий поезд привел нас в изумление. Впереди ехал конюший Тарас Радобскин (?); за ним вели 62 превосходных коней, на которых вся сбруя и попоны горели в золоте и серебре; 12 лошадей из-под царской кареты, покрытых красным штофом, вели каждую по два конюха под устцы, одну за другою. Наконец ехала второстепенная карета его царского величества, ослеплявшая блеском золота и хрусталя.

Новым поездом управлял Петр Яковлевич Вышеславский; позади его несли скамейку, обтянутую красным сукном, которую дают [74] под ноги царю, когда он садится на лошадь; потом ехали восемь главных всадников, которые при этом служат его величеству, в одежде гораздо нышнейшей прежних, и с серебряными и позолоченными кольцами на передней части сапогов; посреди их несли Персидские ковры, для лошадей, удивительно вытканные серебром и золотом, каждый по два человека.

Потом ехали стрелки со стрелами в руках, и два окруженосца, Нольники (стольники?) с мечами его царского величества и наследника престола; далее два молодые боярина; за ними по обоим бокам улицы по 200 стрельцов очищали дорогу, с посеребряными и золочеными хлыстами одинакового размера; наконец в карете ехал царь с наследником и главным воеводою Долгоруким; по бокам длинные ряды копейщиков и секироносцев, и у самой кареты множество бояр, стольников и чашников в золоте, серебре и жемчуге. Поезд заключался тремя каретами и толпою слуг.

Когда кареты проезжали возле нас, то царь велел остановиться, приподнял шапку в знак благосклонного приветствия послам, и прислал главного дьяка спросить о их здоровье. Но его примеру, и наследник прислал дьяка осведомиться и от его имени.

С подобною же пышностию, из других ворот дворца показался поезд царицы. [75] Впереди ехал Иван Грибоедов с двумя стами скороходов, за ними веди двенадцать рослых, белых как снег, лошадей из под царицыной кареты, обвязанных шелковыми сетками. Потом следовала маленькая, вся испещренная золотом карета младшего князя в четыре лошадки Пигмейной породы; по бокам шли четыре карлика, и такой же сзади верхом на крохотном коньке. В другой карете везли царских детей; за ними следовала карета царицы (открытая, по причине присутствия послов, в знак особенной милости), чрезвычайно большая, запряженная двенадцатью лошадьми; по бокам шли пешком отец царицы, Артамон и множество сановников; в карсте, также в 12 лошадей, ехали сестры и родственницы царской фамилии, и 42 лошади везли придворных дам; позади всех — отряд конницы.

Второе совещание в доме Артамона, 20 октября.

Пункты, предложенные послами на первом совещании, Московцы обсудили на досуге, и до возвращения царя пригласили послов в доме Артамона на другое заседание, чтобы окончательно трактовать о предмете посольства, и объявить свой ответ. Заметно было, что они хотели поскорее нас выпроводить, или для [76] того, чтобы очистить дом для великого посла Голландского (Batavorum), который уже въехал в пределы Московии с огромною свитою (больше 80 человек), или чтобы не делать больших издержек на содержание многих посольств в одно и то же время: ибо и Бранденбургский посол Шультет, прибывший в Москву не за долго пред нами, выехал бы в тот самый день, когда мы имели первую аудиенцию, если бы наши послы многократными убеждениями Артамона, не вымолили отложить его отъезд до некоторого времени, под предлогом, будто им необходимо трактовать с послом Курфирстским (чего он сам добивался без всякого успеха). Но чтоб и сами они (наши послы) не замедлили отъездом, под предлогом необходимых совещаний с послом Голландским, то Московцы ухитрились разгласить, что предметом его посольства суть дела собственно торговые.

Во втором часу дня, к нам прибыл пристав и переводчик с верховыми лошадьми, царскою каретой и драбантами. Мы отправились к Артамону Сергеевичу обыкновенным порядком. Боярин встретил нас весьма учтиво, на крыльце, и проводил вверх, причем Боттоний шел по правую его руку. Миновав два отделения, мы вошли в залу — те только, [77] которые были на первом совещании; все прочие остались за дверьми.

Потолок залы был разрисован; на стенах висели изображения Святых, Немецкой живописи; по всего любопытнее были разные часы с различным исчислением времени. Так одни показывали часы астрономического дня, начиная с полудня (какие употребляются и в Германии); на других означались часы от заката солнца, по счету Богемскому и Италиянскому, иные показывали время от восхода солнца, по счислению Вавилонскому, другие по Иудейскому, иные наконец начинали день с полуночи, как принято Латинскою церковию. Едва ли можно найти что-нибудь подобное в домах других бояр. Артамон больше всех жалует иностранцев, (о прочих высоких его достоинствах говорить не стану), так, что Немцы, живущие в Москве, называют его своим отцом; превышает всех своих соотчичей умом, и опередил их просвещением. Из всех Русских бояр и князей, у одного его сына, вопреки народному обычаю, растут на голове волоса, и он учится у иностранцев обхождению, языкам и разным наукам.

Достоинства этого необыкновенного человека равняются его славе (к сожалению, слышно, что, по смерти Алексия Михаиловича, [78] скончавшегося после нашего отъезда, он впал в немилость у нового царя).

Артамон Сергеевич объявил, что царь даст нам последнюю аудиенцию тотчас по возвращении в Москву; потому послы спешили окончить все дела в настоящее заседание. Однакож не обошлось без большого спору. Артамон сказал, что как император Римский в грамотах называет царя не величество, а светлость, и послы на первой аудиенции употребили то же название, то и царь в грамоте к императору Римскому дает ему титул только светлости. Император и царь между собою братья: почему во взаимных их сношениях должен употребляться один и тот же титул.

На это послы отвечали: если так, то почемуж царские братья, т. е. государи, не имеют одинакового титула? Великий князь именуется царем, а его брат (т. е. Римский император) не носит этого названия. Русские называют царя величество, а брата его не называют царем. Даже и родные братья, самою природою соединенные узами, родства, не один имеют титул; тем более не льзя этого требовать от тех, которые называются братьями по достоинству, сану и дружбе. В противном случае императора Римского следует называть [79] царем и обладателем княжеств, составляющих Русское государство.

Это чрезвычайно раздосадовало Артамона, и он с гневом сказал: «так не должно ж в титуле императора писать непобедимейший: это название принадлежит одному Богу».

Наши послы между прочим отвечали, что они, как люди честные, от своего лица охотно готовы называть царя величество; но в качестве послов, не могут этого сделать, без воли августейшего и непобедимейшего своего императора.

Артамон тотчас успокоился, дружески протянул послам руку, в знак примирения, и сказал весьма ласково: «если это уложено, то и ни в чем не встретится затруднения».

За сим бояре требовали, чтобы послам обоих государей позволено было во дворце сидеть, по примеру послов других государей; но получили ответ, что об этом не дано от императора ни каких поставлений (Полного Собрания Закон. Росс. Имп. в I томе (ст. 610) напечатана запись, учиненная в Москве между Российским и Цесарским дворами: о вручении послам грамот из рук самих государей; о титуловании Российского государя величество, и об исходатайствовании на все сие им послам от цесаря решительного положения. Прим. Переводч.).

Предмет дальнейших совещаний подлежит тайне. [80]

Возвращение царя в Москву, 42 октября.

Возвращение царя из Троицкого монастыря (отстоящего от Москвы за 12 миль) было так же торжественно, как и отъезд его.

12 октября в 10 часу утра, два дьяка прибыли к нам с собственною каретою его величества для послов, и с верховыми лошадьми из царской конюшни для чиновников посольства. Мы выехали за предместие города, в поле, где было выстроено четверо подмосток, обитых зеленым сукном. Послам предложили выбирать для себя любые.

На пространстве почти целой мили, по обеим сторонам дороги стояли, по отрядам в разноцветных одеждах, двенадцать тысяч стрельцов с копьями, пищалями и топорами. Едва увидели императорских послов, тотчас ударили в барабаны, воины бросились к оружию, знаменщики распустили штандарты, головы (colonelli) скомандовали перед фронтом, и войско отдало честь послам, как самому императору.

При громе барабанов, мы проехали между рядами тихим шагом, чтобы все раздельно видеть, заметить и надивиться. У Марьиной рощи были разбиты три палатки, для отдохновения царя. Снаружи они были обтянуты тонким алым сукном с разными на нем фигурами, а внутри обиты шелковыми, серебряными и [81] золотыми тканями, и отделялись одна от другой матерчатыми занавесами. Форма их имела вид четыреугольной крепостцы с рвами, окопами и башенками по углам.

Мы остановились у самых палаток, и были приглашены в знак особенного уважения посмотреть их внутри. Отсюда отправились обратно чрез ряды стрельцов к подмосткам, которые выбрали для себя послы, по собственному произволу.

Спустя немного, открылось шествие в таком же порядке, как и прежде. Впереди всех ехал постельничий Иван Демидович с плясунами, скороходами и царскими лошадьми, которые были покрыты тигровыми и леопардовыми кожами. От грома барабанов и труб иноходцы стали прыгать и беситься так, что не возможно было их удержать. Один вырвался от конюха, набежал на всадника, сбил его вместе с конем на землю, и так ушиб подковой, что несчастный замертво остался на месте.

Наконец показалась и царская карета, окруженная придворною знатью. С правой стороны сидел царь, по левую старший его сын, а насупротив боярин князь Одоевский. За ними следовали драбанты с копьями, князья, бояре, стольники и другие сановники, на прекрасных конях; по обеим сторонам шло по двести [82] стрельцов с топорами и алебардами, а некоторые имели в руках, хлыстики, блестевшие серебром, и шли впереди очищать дорогу для государя.

Приблизившись к нашим подмосткам, его царское величество приказал остановиться и прислал какого-то дьяка. Он спросил о здоровье послов, и не дождавшись ответа, с которым послы только что собрались, ускакал назад и донес царю, что он осведомился о их здоровье.

Чрез полчаса явился поезд ее царского величества с такою же торжественностию, как и прежде. Экипаж ее, пышно раззолоченный и обитый дорогою шелковою материею, вопреки народному обычаю, был открыт.

Платье на царице было вышито золотом и унизано жемчугом. С левого боку ехал царицын отец боярин Кирилл, а с правого — ближний боярин Артамон Сергеевич; за ними следовало множество сановников конных и пеших.

Русские так благоговеют пред своею царицею, что не смеют на нее смотреть, и когда ее царское величество садится в карету или выходит из нее, то они падают ниц на землю. [83]

Артамон, первый министр, есть доверенный страж царской супруги, облеченный царем в это звание по особенному к нему расположению.

По приказанию царицы, он прискакал к нам, и с свойственною ему ловкостию и лаской, осведомился от имени своей Августейшей повелительницы о здоровье супруги и дочери первенствующего посла Боттония. Получив ответ и изъявление глубочайшей благодарности ее царскому величеству за милостивое внимание, он не упустил приветствовать учтиво послов и от себя, на что послы отвечали тем же, и возвратился к царице.

За поездом царицы следовали три экипажа большие и сорок два меньшего размера, с придворными дамами.

Когда проехали экипажи, войско выстроилось по отрядам и при громе барабанов и труб вступило в город чрез разные ворота.

По приезде во дворец, его царское величество принимал депутатов от граждан и войска; они поздравляли царя с благополучным возвращением, и по обычаю, поднесли хлеб-соль, заключающий в себе, по мнению Русских, много таинственного. Обычай прекрасный, поддерживающий любовь государя к своим подданным и подданных к государю! [84]

Сношение императорских послов с разными резидентами.

Когда мы были в Москве, там находились резиденты Датский, Польский и Персидский, и посол Бранденбургский. Они часто навещали послов, и приглашали к себе, как для того, чтобы от имени своих государей показать уважение к императору Римскому, так и для того, чтобы во взаимных сношениях иметь некоторое утешение в далекой Скифской земле.

Посол Персидский, живший недалеко от нашего дома, первый пригласил к себе на пир, и сам проводил нас, со всею своею свитою, в свое жилище, которое он устроил, по восточной архитектуре, с галереею на крыше. Для разговора с ним употреблялись два переводчика: один переводил с Персидского на Русский, а другой с Русского на Немецкий. Взобравшись по ступенькам в его покои, обитые Персидскими коврами, мы должны были сесть без стульев на полу, поджавши ноги; на плоских блюдечках слуги поднесли, каждому особенно, сласти из сахару и Испанское вино, которое пили несколько раз за здоровье государей: при чем хозяин нас порядочно насмешил. Как поклонник Магомета, он не пил вина, и потому провозгласивши тост, тянул табачный дым из чубука длиною во всю [85] комнату (двое слуг, стоя у окна, беспрестанно накладывали ему табак и подавали огонь), и раздув щеки, выпускал изо рта целым столбом, а мы потягивали Немецкими устами Испанское вино; пресытившись пиром, а еще больше непривычным сиденьем, мы встали, поблагодарили за угощение и отправились домой. Хозяин, со всею своею свитой проводил нас в самый дом.

Датский резидент, Магнус Гоэ, живший очень дружно с нашим посольством, дал нам пир, сколько великолепный, столькож и редкий в той отдаленной стране, — сперва для одних только послов, а на другой день для чиновников посольства.

Он отличался в Москве уменьем угощать, но не понравился Русским (причины я не хотел доискиваться); ему велено было оставить Москву, и прежде нежели он успел получить ответ от своего государя, к которому об этом писал, ему назначен был день отъезда; однакож уважили ходатайство о нем наших послов и его сан.

Польский резидент, бывший прежде в Москве послом, также отличался образованностью и многими прекрасными качествами, и был с нами в хорошем ладу, часто приглашал к себе и посещал нас.

Но как и между братьями злой дух [86] посевает иногда плевелы, то и тут нашлись люди, которые старались расстроить наше доброе с ним согласие. Ему внушили, будто бы послы императорские на аудиенции убеждали не посылать в Подолию помощи королю Польскому против Турок Само собою разумеется, что министр, верный пользам своего государя, был этим встревожен. Чтобы вывести его из заблуждения, послы пришли к нему, объявили какие носятся слухи, и чтоб обнаружить всю низость клеветников, сообщили ему на Латинском языке копию своей ноты, предложенной Русским министрам на первом совещании, о подании помощи угнетенной Польше.

Таким образом Польский резидент был совершенно успокоен; между им и послами императорскими восстановилось доверие и укрепилась дружба.

При прощании, он дал нам вид для беспрепятственного проезда чрез Литву, за собственною подписью и печатью, и, по его же письмам, в первом Литовском городе Шклове (на Днепре) нас снабдили медом, пивом, мясом и овсом в большом количестве.

Вообще послы императорские в Москве были в таких дружеских сношениях с министрами иностранных дворов, что все они очень жалели о скором нашем отъезде, особенно исповедовавшие Римскую веру: потому что в то [87] время Католикам было запрещено отправление общественного Богослужения в Немецкой Слободе (город, за версту от Москвы, населенный одними Немцами), и даже не было у них священника; а как в нашем доме в воскресные и праздничные дни совершалось Богослужение, то Католики, несколько лет не имевшие возможности исполнять Христианских обязанностей, все стекались к нам. Одним покаянием и принятием святых тайн очищали совесть, обремененную грехами в продолжение многих лет; другие делали многие богоугодные дела.

Последняя аудиенция в Кремле, 23 октября.

Возвратившись из путешествия, царь отпустил Бранденбургского посла Шультета, и назначил нам последнюю аудиенцию чрез восемь дней. Это время употреблено на совещание, составление договора, переписку, подписание обеими сторонами и приложение печатей. Каждая сторона получила по два экземпляра договора, и нам оставалось только откланяться царю.

В назначенный день мы торжественно прибыли в Кремль. Прежде представления царю, послы имели разговор с Артамоном в палате, отделявшейся от аудиенц-залы одною галереей.

Стены аудиенц-залы были обиты дорогими [88] тканями, а на потолки изображены небесные светила ночи, блуждающие кометы и неподвижные звезды, с астрономическою точностью. Каждое тело имело свою сферу, с надлежащим уклонением от эклиптики; расстояние двенадцати знаков небесных так точно размерено, что даже пути планет были означены золотыми тропиками, и такими же колюрами равноденствия и повороты солнца к весне и осени, зиме и лету.

Золотой трон был осыпан драгоценными камнями, и имел небольшие колонны. Некоторые из них были ордена Коринфского, другие Ионического, Тосканского, Дорического, а большая часть смешенных.

На трон сидел его царское величество. Послы подошли к нему, и Боттоний благодарил за его великие милости. После сего Артамон Сергеевич сказал: «по рассуждении всего, его царскому величеству угодно вручить Гг. послам грамоту к его императорскому величеству, и отпустить».

Оба посла приступили к трону с обычною церемониею и приняли грамоту из рук самого царя. За тем, чиновники и служители посольства были допущены к руке его царского величества. Во все это время, послы, по приглашению царя, сидели на скамейке, которая нарочно для них была принесена. [89]

Возвратившись домой, мы застали приготовленный для нас пир, точно такой же, как первый (с тем только различием, что, по причине постного дня, кушанья были рыбные). Всем распоряжался пристав, проводивший нас от самого дворца. По окончании, его и слуг, подававших на стол, одарили щедро и отпустили.

О жизни и нравах Русских.

Его царское величество осыпал нас своими милостями: девять недель мы прожили в Москве на его иждивении, со всеми возможными выгодами, так что на одни съестные припасы для нас отпускалось каждую неделю 140 злотых; нам оказывали все почести, и двадцать четыре стрельца постоянно находились у нас на карауле. Отлучаться из дому мы могли во всякое время; брать с собою стражу, или выезжать без нее, зависело от нашей воли; весь город был для нас открыт; ездили, куда нам заблагорассудилось, беспрепятственно, всматривались в народные нравы и занятия; словом, делали все, что нам было угодно.

Вот краткий очерк наших наблюдений над Русскими.

Московия, государство обширнейшее в свете (имеет 108,000, или 114,300 квадр. миль), [90] управляется неограниченно одном монархом, под именем царя, т. е. императора (мы называем его великим князем), со всеми правами самодержавия и законодательства, так, что князья, бояре советники, воеводы военачальники и все прочие сановники называются его слугами и безусловно ему повинуются. В его казну поступают бесчисленные доходы от подушных окладов, различных пошлин, железных заводов, звериной ловли и разных товаров. Впрочем и суммы требуются огромные на жалованье войску, блеск Двора, роскошь царского стола, содержание иностранных посольств, отправление собственных к иностранным дворам, и на другие издержки, необходимые для царского величия.

Домы в Московии строятся низкие и не красивые; на поперечные стены употребляется ель, а на продольные сосна, кроют дранью, березовою корою и дерном: от чего часто бывают пожары. В нашу бытность, Москва горела шесть раз и каждый раз сгорало до тысячи и более домов. Впрочем в предотвращение несчастий, стрельцы содержат постоянный караул в разных местах города. Чтоб не дать распространиться пожару, они обыкновенно ломают дома возле того места, где загорелось. А если кто заплатит, чтоб отстояли его дом, в таком случае стрельцы обыкновенно ставят [91] щиты из бычачьей кожи, и беспрестанно поливают их водою, и тем совершенно заграждают дом от огня.

Впрочем, не велика беда, если дом и сгорит. Пожитки у Русских хранятся в яме, вырытой под домом, и остаются целы. По этому, у кого сгорел дом, тот на следующий же день может купить себе другой, или выстроить новый. Мы сами были свидетелями, как Русские, сделавши сруб из старых и новых бревен, тотчас ставили стропила, и таким образом постройка была почти кончена, без всяких издержек: за то их жилья так дурны, что скорее можно их почесть стойлами для животных, нежели домами. Но вельможи и купцы имеют дома каменные, прочные и великолепные; кладовые и заводы строются с крепкими сводами и маленькими окошками, которые запираются железными ставнями, и не боятся огня.

Нынешний царь одарен необыкновенными талантами, имеет прекрасные качества и украшен редкими добродетелями. Он покорил себе сердца всех своих подданных, которые столько же любят его, сколько и благоговеют пред ним. Его беспримерные к нам милости достойны того, чтобы Немецкие писатели увековечили его имя хвалами. Князья, бояре и все окружающие царя — люди умные, образованные, неустрашимые, подобно своему государю [92] набожны, справедливы, и с иностранцами необыкновенно ласковы.

Но простои народ, подобно как и в других странах, склонен к порокам, Скифски жесток, в делах торговых хитер и оборотлив, презирает все иностранное, а все свое считает превосходным; в обращении, исключая не многих, груб; к крепким напиткам так пристрастен, что пропивает обувь, верхнее и даже исподнее платье. Нам каждый день случалось видеть, как везли по три и по четыре пьяных.

В употреблении пищи простой народ не знает никакой умеренности. На пиршествах не имеет нужды в музыке, только бы брянчал гудок.

Но справедливость требует сказать, что гостеприимство есть общая добродетель Русских, так что ни чем нельзя скорее рассердить их, как отказавшись от угощения. Если к ним пожалует гость, то ласковый прием состоит в следующем: прежде всего поздороваются с гостем, а после женщина подносит стакан водки; гость должен выпить, поцеловаться с хозяевами, а часто и отдарить их.

Мужеская одежда Русских похожа на Греческую: короткая рубаха до ляшек выпускается наверх портков, потом надевается кафтан длиною по колена, а сверху ферязь до самой земли. Высшего класса люди носят платье из [93] дорогой материи, шитое золотом и унизанное драгоценными камнями.

Волоса на голов стригут все, кроме духовных и находящихся под царскою опалой, чем означается род траура. Шапки носят с меховой опушкой, по большей части из черной лисицы, ценою до ста рублей. Длинные бороды в таком почтении, что о достоинстве человека судят по их длине.

Русские женщины сколько красивы, столькож и умны; но все румянятся. Не набелившись и не нарумянившись, ни одна не смеет явиться к царице. Замужние прячут волоса под повязкой, а девушки спускают косу на плеча, и на конце вплетают в нее шелковую ленту. Впрочем наряд их не отличен от мужеского, кроме того, что женщины носят рубахи длинные, у которых ширина рукавов больше 10 наших локтей. Женщины высшего круга блестящим убором стараются заменять недостатки природы.

От неумеренного употребления крепких напитков, Русские легко вдаются в ссоры, воровство, разные преступления и даже убийства.

Для уменьшения и предотвращения преступлений, правосудие преследует виновных со всею строгостию: многим рубят головы, некоторых вешают, ссылают в ссылку и содержат в тюрьме. [94]

Положение узников по справедливости стоит сострадания: их сковывают по два, так что правая нога одного сковывается с левою рукою, а левая нога с правою рукою другого, а сзади к ним прикрепляется тяжкая свинцовая гиря. Им не дают ни постелей, ни подушек, а спят они в деревянных засадках, выкопавши для себя берлоги; питаются тем только, что получат от сострадания проходящих, высунув руки чрез отверстия, или просят милостыни, ходя по городу. От вопля этих несчастных, ужасно проходить возле места их заключения, особенно когда узнают, что будет проезжать царь.

Государственных преступников в Московии рассекают на части, воров вешают, других преступников наказывают по мере вины. Задолжавших большие суммы секут розгами, и, если не уплатят своих долгов, отдают их кредиторам на отработку. Кто курит или нюхает табак, тому рвут ноздри и наказывают, как преступников отечественных законов.

За преступления судят не только людей, но и животных, и даже неодушевленные вещи (?). Так в доме одного боярина ручной козел столкнул боярского сына с лестницы; его высекли батогами и сослали в Сибирь (?); но как этот козел был любим целым семейством, [95] то на пропитание положили ему по копенки в день.

Другая особа порезалась ножом, и его хотели сослать в Сибирь; но серебряная рукоятка, превосходно отделанная, преклонила к нему милость: вместо Сибири, его заперли в сундук, и тем лишили возможности резать.

Кто не был в Московии, тому покажется невероятным, какое там обилие жизненных припасов, которые сделали бы честь самому роскошному столу. В этой, большею частию лесной и болотистой стране, солнце так благоприятствует плодородию, что посеяв в конце мая, в июле уже собирают богатую жатву.

Этому преимущественно споспешествуют глубокие снега, выпадающие осенью. Внутренность земли они защищают от холода, и не позволяют выходить из нее теплоте, которая, согревая недра земли, делает ее способною к произращению плодов. А солнце, хотя не высоко на горизонте, и лучи его, падая косо, мало имеют отражения, но за то едва закатится за горизонт, как тотчас и восходит. Таким образом недостаток силы солнечных лучей, заменяется продолжительностию их действия.

Помона там не скупее Цереры в дарах своих. Смородины, вишен, яблок и слив, огурцов, арбузов и дынь родится множество, [96] отменной доброты и необыкновенной величины. Нам подавали дыни весом больше 20 фунтов, и люди, заслуживающие полное доверие, утверждали, что бывают дыни в 30 и даже 40 фунтов. Искусство помогает природе.

Посадивши дыни, Русские ухаживают за ними следующим образом: каждый садовник имеет две верхние одежды для себя, и две покрышки для дынь. В огород он выходит в одном исподнем платье. Если чувствует холод, то надевает на себя верхнюю одежду, а покрышкою прикрывает дыни. Если стужа увеличивается, то надевает и другую одежду, и в то же время дыни прикрывает другого покрышкой. А с наступлением тепла, снимая с себя верхние одежды, поступает также и с дынями.

Для пастбищ Московия имеет прекрасные луга.

Равным образом нет недостатка и в дичи, которая так же дешева, как и все прочие жизненные припасы, кроме вина. Зайца, Русские не употребляют в пищу, потому что он родится слепым.

Птиц так много, что жаворонков, скворцов, дроздов и не едят.

В реках и морях водится множество рыб, как то: головни, угри, лососи, осетры и другие, [97] у нас совсем неизвестные. Рыбью икру приготовляют весьма вкусно.

Русские роскошны в кушаньях, и любят хорошие напитки. Богатые употребляют дорогие вина, как то: Испанское, французское и Рейнское. За неимением винограда для вина, Русские делают квас, варят пиво и мед, и гонят водку. Простой народ приготовляет квас, наливая отруби водою и бросая туда раскаленные камни и кирпичи. Мед варится из сотов, а лучший из вишен, черной смородины и терну. Этот напиток хорошо бы ввести в употребление и у нас. Приготовляют его следующим образом: немножко истолокши плоды, наливают водою, и дают стоять несколько дней, потом отцедивши на решето, прибавляют к жидкости четвертую, третью, а кто хочет, и половинную часть меду; наконец сливают в бочку, и положивши подожженных корок хлеба и опары, ставят в холодном месте, и чрез пять или шесть дней выходит прекрасный напиток, который употребляется на богатых пирах. Если бы в него прибавить сахару и пряностей, то был бы напиток самый вкусный и здоровый.

Недостатки своей страны Русские пополняют посредством торговли в Архангельском порте на Белом море, променивая иностранцам хлеб, меха, кожи, мед и воск. Голландцы, Датчане, Шведы, Немцы, Ганза, Татары, Персы и Поляки [98] доставляют им вино, сукна, шелк, драгоценные камни, серебро и золото в таком множестве, что в целом государстве нет других денег, кроме серебряных и золотых. Монета чеканится не круглая, как у нас, а эллипсической или овальной фигуры, с означением пробы металла.

О религии и обрядах Русских.

Церковию управляет патриарх. Его избирает клир, а утверждает великий князь. Патриарху подлежат епископы, а епископам клир и монахи.

Русские исповедуют веру Греческую; происхождение Святого Духа признают от одного Отца, а не и от Сына, как верует Церковь Римская. Они не признают и того, чтобы Церковь Римская имела верховную власть над Церковию Вселенскою.

Церквей у них очень много, и все выстроены по одному весьма изящному образцу, с пятью главами, на которых водружены тройственные кресты. Некоторые позолочены, а прочие покрыты металлическими листьями. Нельзя выразить, какая великолепная представляется картина, когда посмотришь на эти блестящие главы, возносящиеся к небесам.

Каждый храм строится в два этажа. В верхнем служение совершается летом, а в [99] нижнем зимою. Последний обыкновенно топят, и от того он служит убежищем всем неимеющим пристанища, на ночь и от холода.

Все стены церквей украшены изображениями святых, к которым Русские имеют великое благоговение. Первые места в храмах занимают образа Пресвятой Девы и св. Николая.

Совершения литургии не позволяется видеть никому из мирян, а особливо иноверцам. Священнодействуют по обряду Греческой Церкви, на квасном хлебе и вине, и веруют, что они пресуществляются в Тело и Кровь.

Библию имеют на Славянском языке (который признают священным) и обращаются с нею весьма благоговейно. Попы люди неученые, не знают никакого языка, кроме Русского и Славянского; проповедей не говорят, и не входят ни в какие прения. А если возникнут споры о вере, то их тотчас решат царь и патриарх.

Монастырей и монахов в Московии очень много. Они управляются Уставом св. Василия.

Чтоб быть священником, нужно быть женатым. Кто не женат, тот не может совершать священнодействия: равным образом лишаются сего права и вдовые священники (?).

Брак у Русских заключается по воле родителей; а жених и невеста даже не знают друг друга, потому что девиц в Московии держат [100] в таких укромных отделениях домов, что их никто не может видеть.

Умерших, обмывши, одевают в чистое белье, и к гробу призывают плакальщиц, которые жалостливо вопрошают покойника, за чем он умер, когда в доме довольно хлеба, меду, водки и всего прочего. Мы сами видели, как жены бросались в могилы к своим мужьям, и готовы были с ними умереть, но оставались там только до тех пор, пока не начинали зарывать покойника. Смешно было смотреть, как быстро выпрыгивали из могил те самые жены, которые только что хотели с мужьями своими умереть.

О прочих обрядах Русских, которых свидетелем не был сам, говорить не стану. Я не хочу утомлять внимание читателя выписками из чужих книг, и примесью повествований ложных наводить сомнение на сказание, заключающее в себе одну истину, без всяких преувеличений.

Отъезд из Москвы, 7 ноября.

Царь дал послам несколько дней для приготовления к пути и с свойственною ему щедростию отдарил всех нас, от первого до последнего, смотря по достоинству каждого, [101] мехами; также снабдил Французским вином, сушеною рыбою и прочими жизненными потребностями. Послы не хотели быть в долгу, и дарили царских министров; Артамону они подарили по верховой лошади, прекрасно выезженой императорскими берейтерами. А он отдарил послов одеждами, сшитыми по Немецкой моде, сколько красивыми, столькож и дорогими, — подарки, достойные министра.

Боттоний получил кафтан и плащ из темного штофа, на прекрасной подкладке, вышитые разными цветами, и обложенные дорогим позументом, искусно вытканным из золота и серебра.

Кафтан и плащ Гусмана были еще наряднее, из черного штофа, весьма искусно вышитые и обложенные превосходным серебряным позументом.

В этом наряде послы представлялись царю на первой аудиенции, а на вторую переменялись убором. Боттоний явился в черном платье с серебряным позументом, а Гусман в темном с золотым позументом.

В свою очередь они подарили Артамону две одежды, для хранения в царской казне, как памятник того века, а Артамон отдарил их соболями.

День, назначенный для нашего отъезда, весьма не благоприятствовал путешествию, потому что [102] шел снег, и от того сделалась грязь; но как все было готово и наши пожитки были уложены, то после обеда мы оставили Москву, с такою же торжественностию, как были и встречены. Послам царь прислал карету, а для нас привели из придворной конюшни верховых лошадей. Отряд пехоты с барабанами и трубами проводил нас до самой Москвы реки. Здесь собралось много Немцев и Датский резидент. Они распрощались с нами, и пожелали счастливого пути.

Как уже наступила ночь и поднялась сильная вьюга, то мы с опасностию переправились чрез Москву реку и заночевали в предместье за Стрелецкою слободою.

Чрез несколько дней после нашего отъезда, Немецкие комедианты имели представлять комедию, которая, как они уверяли, доставит большое удовольствие царю, если только в ней будет участвовать один из наших слуг. Это был балансёр, заслуживший своими шутовскими и ловкими действиями всеобщее удивление, особенно Русских, которые единогласно решили, что он чародей, и морочит добрых людей бесовскою силою. В самом деле, над его фокусами нужно было призадуматься. Например: он перекрестит несколько раз ножи, и они сами собою поднимают венки и деньги. Как мы ни присматривались к его штукам, но ни [103] как не могли отгадать причины странных явлений. Немцы и некоторые из Русских просили послов оставить его в Москве, пока он покажет свое искусство царю и царице; но желание их не было исполнено. По отъезде нашем, слух дошел до царя, и он тотчас послал вслед за нами генерала Менезиуса, бывшего некогда послом в Вене и Риме, с переводчиком, чтобы воротить в Москву нашего слугу-фокусника. На третий день они догнали нас в почтовых санях, и объяснив желание царя, просили отпустить сказанного слугу, и уверили, что царь отдарит его щедро и тотчас отпустит назад. Послы предоставили ему на волю. Он возвратился в Москву; в царских палатах два раза показывал свои фокусы, и удивил царя и царицу. К нам он примкнул в Вистервице в Моравии, промотавши все, что подарил царь.

Между тем, стужа не унималась, а со дня на день усиливалась до того, что реки и озера совершенно замерзали, и мы проезжали по ним без всякой опасности. Но снегу выпало так много, что не возможно было на колесах ехать. В Можайске мы взяли сани, и поехали скорее: в день делали 12 Немецких миль и более. Но как дорога шла лесами и не всегда можно было прибыть на ночь в город, то не раз приходилось ночевать в лесу при кострах. От [104] холоду хлеб, и пиво так замерзали, что их невозможно было употреблять, и нам оставалось одно средство: отогревать окоченевшие члены водкою. На длинных бородах погонщиков от дыхания намерзали предлинные сосульки. За то зима благоприятствовала путешествию: в четыре недели мы сделали больше двух сот Немецких миль.

Возвращение в Вену, 16 февраля 1676 года.

Чем больше мы испытывали жестокость климата холодной Московии, тем сильнее было желание увидеть отечество, тем чаще говорили между собою о родине.

Впрочем ни суровость непогоды, ни опасности от хищных зверей, ни недостаток в продовольствии, ни что не могло повергнуть нас в уныние: мы были уверены, что провели время не без пользы. Хотя, со времени отъезда из Вены, от беспорядочного образа жизни во время пути, все страдали болезнями; но однако все возвращались в отечество. Один только Лаврентий Ринуберг, медик доктор, прежде этого бывший уже два раза в Московии, там и остался. По зависти лекарей, он не получил места главного врача, а сделан переводчиком при царе. В Москве много Немцев занимаются медициною. Получив в Университете степень студента медицины, или только хирурга, [105] они властию царя возводятся в звание докторов, как скоро приобретут известность практикою. Бранденбургский посланник Шультет рассказывал о способе их лечения от лихорадки. Пристав, бывший при их посольстве, занемог этою болезнию, а лекарь обложил ему голову, артерии, грудь и бока такими большими льдинами, что всей теплоты тела недостаточно было для растопления их; однакож на третий день пристав встал, как ни в чем не бывал. Вот что значит клин клином выбивать.

Из наших спутников, шталмейстер Александр Брандель вступил в военную службу курфирста Бранденбургского; Польский переводчик простился с нами в Пруссии в Региомонте (Кенигсберге); там же осталась и служанка супруги Боттония, не могшая далее переносить трудностей пути; три конюха Поляки отстали в Кейданах; все остальные возвратились в Вену.

Чтоб не наскучить читателю повторениями, я умолчу о подарках и церемониях, которыми на возвратном пути встречали нас в городах; но не могу пройти молчанием благосклонного внимания Бранденбургского правительства. В Инстенбурге нам дали великолепный пир, и снабдили разными потребностями на дорогу, а в Пилаве, при Балтийском море, потешили пушечною пальбою. [106]

По возвращении в Вену, первенствующий посол Боттоний умер, а мы все страдали тяжкими болезнями; теперь кое-как оправились, и не ужасаясь трудов дальнего странствия, по воле императора, опять готовы пуститься в путь.

Это сказание я написал не столько по собственному желанию, сколько по требованию друзей. Если публике угодно читать мое сочинение на языке отечественном, то я не замедлю перевести его на Немецкий.

Перевел с латинского И. ТАРНАВА-БОРИЧЕВСКИЙ.

(пер. И. Тарнавы-Боричевского)
Текст воспроизведен по изданию: Извлечение из сказаний Якова Рейтенфельса, о состоянии России при царе Алексии Михайловиче // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 15. № 57. 1838

© текст - Тарнава-Боричевский И. 1838
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1838