Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ЛИУТПРАНД КРЕМОНСКИЙ

АНТАПОДОСИС, ИЛИ ВОЗДАЯНИЕ

I, 1. Достопочтенному и всякой святости преисполненному господину Рецемунду, епископу либерританской 1 церкви, Лиутпранд, диакон тицинской 2 церкви, не в меру своих заслуг, шлет привет.

Вот уже два года, как я по скудости таланта не решался приступить к осуществлению твоей просьбы, дорогой отец; ты убеждал [58] меня написать книгу о деяниях императоров и королей всей Европы как человека, который знает обо всем этом не по сомнительным слухам, но по собственному наблюдению. Страшило меня в этом деле сознание недостатка в себе дара красноречия и зависть недоброжелателей, которые в своем непомерном высокомерии, даже не заглядывая в книгу, полагают, по выражению ученого мужа Боэтия. что облачены в философскую мантию, тогда как владеют всего лишь лоскутьями от нее 3. Они-то, издеваясь надо мной, скажут: «Наши предки написала столько, что скорее не хватит читателей, чем книг», и высмеют меня известным стихом из комедии: «Ничего не скажешь больше, чего бы не было уже сказано раньше» 4. Им, только и умеющим облаять, я отвечу так: «Как одержимый жаждой, чем больше пьет, тем сильнее чувствует жажду, так философы, чем больше читают, тем ненасытнее стремятся познать новое. Если же кто утомится, читая глубокомысленные сочинения красноречивого Туллия, тот может по крайней мере отдохнуть за чтением литературных безделок. Ибо, если не ошибаюсь, как тот, кто, пораженный лучами солнца, защищает чем-нибудь свои глаза, чтобы не видеть его яркого света, так и ум, погруженный в размышления при чтении сочинений академиков, перипатетиков, стоиков, тупеет, не подкрепись он благотворным стихом комедии или забавным рассказом о героях. Если уж в книгах сохраняется память об отвратительных обрядах древних идолопоклонников, знание которых не только бесполезно, но, я бы даже сказал, довольно вредно, так почему же обходить молчанием деяния, современников, чья слава равна славе таких выдающихся полководцев, как Юлий, Помпеи, Ганнибал, брат его Гасдрубал и Сципион Африканский?..»

III, 1. Я не сомневаюсь, святой отец 5, что тебя несколько удивит название этого труда. «Зачем,— возможно, спросишь ты,— книге дано название « AntapodoihV » («Воздаяние»), если повествует она о деяниях знаменитых людей?» Отвечаю: цель этого труда состоит в том, чтобы отметить, показать и изобличить дела Беренгария 6, кто не правит теперь, но скорее тиранствует в Италии, а также жены его Виллы, которая за безмерность ее злодеяний может быть названа второй Иезавелью 7, а за ненасытную жадность к стяжательству истинным ее именем — Ламией 8. Ибо меня и мой дом, родных и близких они, не имея на то причин, так преследовали и копьями лжи, и хищным вымогательством, и бесчестными интригами, что ни языком этого выразить, ни пером описать невозможно. Да послужат эти страницы им антаподосисом, т. е. воздаянием. За свои страдания я обнажу перед современниками и перед грядущим поколением их asebeian, т. е. их нечестие. Но не в меньшей мере пусть послужит этот труд воздаянием и людям благочестивым и благонамеренным за услуги, какие они мне оказали...

V, 10. ...Беренгарий, брат упомянутого Анскария 9 и маркграф Ивреи, тайно стал замышлять против короля 10. Когда король [59] узнал об этом, то, скрыв гнев и притворившись благосклонным, замыслил лишить его глаз, как только он придет к нему. Однако присутствовавший на совете сын его, Лотарь, еще очень молодой и не понимавший, что ему полезно, не мог, как мальчик, утаить это и, послав к Беренгарию гонца, дал ему знать о намерениях своего отца. Беренгарий, узнав об этом, тотчас покинул Италию и через Юпитерову гору 11 поспешил в Швабию к герцогу Германну, а жене своей Вилле велел прибыть туда же другой дорогой. Я не могу надивиться тому, как эта беременная и близкая к родам женщина перешла через Птичью гору 12, каким образом удалось ей пешком пройти столь суровые и непроходимые горы. Одно лишь я знаю твердо — фортуна не благоволила мне тогда. Но, увы! Какую сам себе приготовил западню Лотарь! Простодушный, он не мог знать будущего! Ведь в то время как он заботился о Беренгарий, он спас того, кто отнял у него потом и власть и жизнь 13. Поэтому я взываю не к Лотарю, кто совершил ошибку по детскому недомыслию и после горько сожалел об этом, но к тем суровым горам, которые, вопреки их обычаю, предоставили им 14 легкий путь. Мне хочется возгласить теперь мою на них обиду.

11. О, гора Бездорожная! 15

Тебе ль Бездорожною зваться?
Ты бы злодея сгубить могла, а ты его пожалела!
Тропы твои для путников трудны и в знойную пору,
В дни, когда жрец кривым серпом сечет колосья Цереры,
В дни, когда пламя Фебово нас жжет из звездного Рака!
Ты ли вдруг проходимою под зимнею стала стужей?
О, когда бы исполнилось все то, чего я желаю,—
Тотчас бы горы соседние низвергли тебя в барафры! 16
Вижу: гора Юпитера путем прямым и свободным
Ход дает Беренгарию: ей любо губить справедливых.
И сохранять нечестивейших — таких, как мавры-злодеи,
Те, кто живут убийствами, человечьей радуясь крови.
Долгие речи к чему вести?  Да сразят тебя божьи перуны,
И да пребудешь ты в хаосе отныне на вечные веки 17.

12. Итак, Германн, герцог швабский, благосклонно принял прибывшего к нему Беренгария и с большими почестями привел его к благочестивому королю Оттону. Мое перо не в состоянии описать, как милостиво принял его король, какими одарил его дарами и какую воздал ему честь. Все же, насколько возможно, оно опишет то, из чего разумный читатель легко сможет понять, как благочестив и гуманен был король и какое бесстыдстве обнаружил Беренгарий.

13. Король Гуго, услыхав о бегстве Беренгария, отправил послов к королю Оттону и обещал ему столько золота и серебра, сколько он только пожелает, если не примет он у себя Беренгария и не окажет ему помощи. Король дал им такой ответ: «Беренгарий обратился к нашей милости не с целью погубить вашего государя, но чтобы, коль это возможно, примириться с ним. И если [60] бы я мог чем-нибудь помочь ему у вашего государя, то не только не принял бы обещанных мне даров, но охотно послал бы ему дары от себя; просить же о том, чтобы я не оказал помощи Беренгарию или кому-то другому, кто взывает к моему милосердию,— это верх глупости». Итак, подумай только, с какой любовью принял его благочестивый король, который не только не пожелал получить обещанное, но сам намеревался заплатить за него 18.

18. В то время как Беренгарий бежал из Италии, он взял с собой вассала Амедея, человека весьма знатного рода, который, как выяснилось позже, хитростью и отвагой не уступал Улиссу. Когда могущественный король Оттон не смог предоставить войско Беренгарию (его задержали некоторые обстоятельства, в частности заинтересованность в получении ежегодных даров от короля Гуго), упомянутый Амедей сказал Беренгарию следующее: «Тебе, мой господин, небезызвестно, как сильно итальянцы ненавидят короля Гуго за его жестокое правление и особенно за широкие раздачи должностей сыновьям своих наложниц и бургундцам, в то время как не найти итальянца, которого бы он или не изгнал или не лишил всех его званий. И если они ничего не предпринимают против него, то лишь потому, что у них нет никого, кого бы они могли сделать своим королем. Вот если бы кто-нибудь из нас, переодевшись, чтобы не быть узнанным, отправился туда и выведал намерения людей, то, несомненно, он мог бы подать нам хороший совет». Беренгарий ответил: «Никто не сумеет сделать этого искуснее и лучше, чем ты сам».

И вот Амедей, переодевшись, отправился в Италию вместе с бедняками, которые шли в Рим на богомолье, будто тоже был намерен идти туда же. Он побывал у владетельных людей и выведал, что у каждого из них было на сердце. При этом он не показывался всем в одной и той же одежде: одни видели его в черном, другие в красном, третьи в пестром. Все же «молва, что любого зла иного проворней, скоростью самой жива, набирает в движении силу» 19, о том, что он в Италии, дошла и до слуха короля. И тогда Гуго приказал разыскивать его самым тщательным образом. Но Амедей, вымазав свою длинную и прекрасную бороду смолой, окрасив в черный цвет золотистые волосы и исказив лицо, прикинулся калекой столь искусно, что отважился в толпе нищих, которых по приказу короля кормили в его присутствии, предстать перед королем нагим, и не только получил от него одежду, но и услышал, что он говорил о Беренгарий и о нем самом. После этого, досконально все разузнав, он вместе с паломниками вернулся домой, однако не той же дорогой, какой пришел. Потому что король отдал приказ стражам горных проходов не пропускать никого, не обследовав тщательно, кто он такой. Узнав об этом, Амедей отправился в путь по непроходимым и суровым местам, где не было никакой охраны, и прибыл к Беренгарию с донесением, которого тот ждал...

27. И вот «молва, что любого зла иного проворней, скоростью [61] самой жива, набирает в движении силу» 20, о том, что прибыл Беренгарий 21, быстро распространилась меж всеми... Тем временем все владетели Италии не в добрый час начали оставлять Гуго и примыкать к бедному Беренгарию. Бедным же я называю не того, кто ничего не имеет, а того, кому никогда ничего не достаточно. Потому что бесчестные и алчные люди, чье богатство ненадежно и подвержено всяким превратностям, вечно жаждут иметь еще больше. Из них никто еще когда-либо не был доволен тем, что имел. И они не должны рассматриваться ни как зажиточные, ни как богатые люди, но, напротив, как неимущие и бедняки. Ибо только те богаты и владеют прибылями и постоянным имуществом, которые довольны тем, что имеют, и считают достаточным то, что у них есть. Не быть жадным — истинное богатство, не быть одержимым страстью к наживе — доход. Так признаемся же себе, кто богаче из двух: тот ли, кому не хватает чего-то, или тот, у кого больше чем нужно? Тот ли, кто терпит нужду, или тот, кто имеет всего в изобилии? Тот ли, кто чем больше имеет, тем сильнее стремится к наживе, или тот, кто содержит себя на свои средства? Быть довольным тем, что имеешь,— величайшее и самое верное богатство. Впрочем, об этом теперь сказано вполне довольно. Пусть мое перо вернется к Беренгарию, чье появление всем предвещало золотой век, и время, возвысившее такого человека, считалось счастливым.

28. Итак, в то время как он оставался в Милане и раздавал государственные должности своим приверженцам, король Гуго отправил туда своего сына Лотаря, к Беренгарию и ко всему народу с просьбой: раз уж они отвергают его, кто не поступает в угоду им, то пусть примут по крайней мере ради любви к богу его сына, который ни в чем против него не провинился и кого они могли бы сделать послушным своим желаниям. Когда же Лотарь отправился в Милан, король выехал со всеми своими сокровищами из Павии с намерением оставить Италию и уйти в Бургундию. Однако его задержало следующее обстоятельство: когда Лотарь в церкви св. исповедника Амвросия и св. мучеников Гервасия и Протасия распростерся перед крестом, народ поднял его и объявил своим королем. Потом в скором времени к Гуго был отправлен гонец, с заверением, что он снова будет королем. Это решение, или скорее обман, исходило не от всех, но только от Беренгария, который, исполненный коварства, помышлял вовсе не о том, чтобы те в самом деле получили власть, но, как выяснилось впоследствии, чтобы не исчез Гуго и с помощью своего огромного богатства не восстановил бы против него бургундцев или какой-то другой народ.

30. ...Как велика тогда была радость итальянцев! Они громогласно кричали: «Новый Давид пришел!» В своем ослеплении они предпочитали Беренгария даже великому Карлу. И хотя Гуго и Лотарь снова были признаны королями Италии, Беренгарий, однако, лишь назывался маркграфом, на деле же был королем; а они, [62] напротив, называясь королями, на деле оказывались не более чем графами. Что сказать еще? Обманутые такой славой Беренгария, его обходительностью и щедростью, мои родители отдали меня к нему на службу. Богатыми дарами, которые они ему преподносили, добились они того, что он стал доверять мне свои тайны и поручил вести его переписку. Долгое время я ему верно служил, и получил за это такое вознаграждение, о Боже! О нем я расскажу в надлежащем месте 22. Подобное воздаяние довело бы меня до отчаяния, не поступи он точно так же со многими моими друзьями. О таком, как он, прекрасно сказано в Писании:

«перья страуса похожи на перья ястреба и цапли; когда настанет время, поднимется он на высоту, посмеется коню и всаднику его» 23. Действительно, при жизни Гуго и Лотаря этот огромный и прожорливый страус, не будучи добрым, тем не менее казался похожим на такого. Но когда они умерли и на вершину власти возвели его, как он поднял вверх крылья, как он нас всех осмеял — расскажу не столько словами, сколько вздохами и стонами. Но оставим это и вернемся к нити рассказа.

33. В это время 24 Таксис, венгерский король, напал на Италию с большим войском. Но Беренгарий откупился от него десятью модиями 25 монет, не из своих, однако, средств, а из церковных сборов и сборов в пользу бедных. Поступил же он так не потому, что заботился о спасении народа, но чтобы под этим предлогом собрать большое богатство. Это ему и удалось. Все граждане без различия пола и возраста должны были внести по одной серебряной монете. Он же, подмешав к ним меди, начеканил таким образом из небольшого количества серебряных монет десять модиев. Остальную часть и все, что он взял из церкви, оставил себе.

VI, 2. Со времени смерти короля Гyгo в Провансе имя Беренгария прославилось у многих народов и особенно у греков. Ведь в действительности он правил во всей Италии, а Лотарь был королем лишь по имени. Поэтому Константин 26, по свержении Романа и его сыновей правивший в Константинополе, когда услышал, что власть Беренгария превосходит власть Лотаря, отправил к нему некоего Андрея, занимавшего должность дворцового графа 27, с письмом; в нем он говорил, что очень хотел бы видеть у себя посла Беренгария, по возвращении которого Беренгарий мог бы узнать о добром расположении к нему императора. Он написал также рекомендательное письмо относительно Лотаря, в котором советовал быть верным управляющим тому, кому Беренгарий милостью божьей поставлен опекуном. Константин проявлял немалую заботу о благополучии Лотаря, потому что относился с чувством благочестивой любви к своей невестке, сестре Лотаря 28.

3. И вот Беренгарий, со свойственным ему коварством размышляя, кого бы ему послать, чтобы это не повлекло никаких расходов, обратился к моему отчиму, на чьем попечении я тогда находился, и сказал ему: «Чего бы я ни дал, чтобы твой пасынок [63] понимал по-гречески!» «Да я бы за это отдал половину своего состояния!»,— ответил тот. «Не надо и сотой доли, — сказал Беренгарий.— Император константинопольский просил меня в письме направить к нему посланника; никто не подходит для этого больше, чем твой пасынок, как по твердости характера, так и по дару красноречия. Да что говорить, с какой легкостью он выучится там греческому языку, если еще в детские годы oн так освоил латинский!» Воодушевленный такой надеждой, мой отчим оплатил все расходы и отправил меня с большими подарками в Константинополь.

4. В августовские календы 29 я оставил Павию и, спустившись вниз по реке Эридану 30, на третий день прибыл в Венецию. Там я встретил греческого посла Саломона, китонита 31, т. е. евнуха, который был послан в Испанию и Саксонию и теперь возвращался назад в Костантинополь. Его сопровождал с большими дарами посланный нашего государя, тогда еще короля, теперь императора 32, Лиутфрид, один из самых богатых жителей Майнца. Мы выехали из Венеции в 8-й день до сентябрьских календ 33, а в 15-й день до календ октября 34 прибыли в Константинополь. Я не премину описать здесь, какой неслыханный и удивительный прием был нам оказан там.

5. В Константинополе есть зал, примыкающий к дворцу, поразительно величественный и прекрасный, который греки называют «магнавра», ставя вместо дигаммы 35 «V», как будто бы это magna aura. И вот его Константин приказал приготовить для приема испанских, недавно туда прибывших, послов и для нас с Лиутфридом следующим образом. Перед троном императора стояло бронзовое, но все позолоченное дерево, ветви которого заполняли птицы разных пород, тоже из бронзы с позолотой, соответственно своей птичьей породе певшие на разные голоса. А трон императора был так искусно построен, что одно мгновение он казался низким, в следующее — повыше, а вслед за тем возвышенным. Этот трон как бы охраняли необыкновенной величины львы, не знаю из бронзы или из дерева, но позолоченные. Хвостами они били по полу и, разинув пасть, подвижными языками издавали рычание. И вот в этот зал в сопровождении двух евнухов я был приведен пред лик императора. Когда при моем появлении зарычали львы, защебетали птицы, каждая на свой лад, я не испытал никакого страха, никакого изумления, потому что обо всем этом был осведомлен теми, кто это хорошо знал. Но вот когда, склонившись пред императором, я в третий раз отвешивал поклон, то, подняв голову, увидел его, кого только что видел сидящим на небольшом возвышении, сидящим теперь чуть ли не под потолком зала и одетым в другие одежды 36. Как это случилось, я не в состоянии был понять, разве что, пожалуй, поднят он был тем же способом, каким поднимают вал давильного пресса. Сам император не произнес ни слова (да если б и захотел, то это было бы неудобно из-за большого отдаления от меня), но через логофета 37 он осведомился о [64] жизни и здоровье Беренгария. Ответив ему подобающим образом, я по знаку переводчика вышел и вскоре был препровожден в предоставленную мне гостиницу.

6. Но я не могу здесь не вспомнить, что я тогда сделал для Беренгария, с тем, чтобы стало известно, сколь велика была моя любовь к нему и какое вознаграждение получил я от него за свою верную службу. Испанские послы и упомянутый Лиутфрид, посол нашего государя, тогда еще короля, Оттона, поднесли императору Константину богатые дары от имени их повелителей. Я же от Беренгария не принес ничего, лишь только письмо, да и то насквозь лживое. Поэтому душа моя из-за этого постыдного положения была полна смятения, и я напряженно придумывал, что бы такое предпринять в данных обстоятельствах. Но тут меня, озабоченного и обеспокоенного, осенила мысль: дары, которые я должен был преподнести императору от себя, поднести ему от имени Беренгария, и небольшой подарок по мере сил моих словами приукрасить 38. Вручил же я ему девять превосходных панцирей, семь великолепных щитов с позолоченными буллами, два серебряных с позолотой бокала, мечи, копья, дротики и четыре carzimasia, невольника, которые для императора были ценнее всех других даров. Carzimasium же греки называют совсем юных евнухов, таких, на которых торговцы из Вердена получали огромные барыши и обычно вывозили их в Испанию.

7. И вот когда это подобным образом было проделано, император приказал пригласить меня через три дня во дворец и сам лично, поговорив со мной, пригласил меня к столу, а после мне и моим спутникам преподнес богатые дары. Но поскольку теперь представляется случай рассказать, каким был его стол, особенно в праздничные дни, и что за зрелища были во время пиршества, я считаю уместным не обходить молчанием, но описать здесь.

8. С северной стороны близ ипподрома есть там помещение, необычайно высокое и изящное, которое называется «Деканеакубита»; имя это оно получило не без основания, но по очевидной причине. Ведь «deca» по-гречески значит «десять», «ennea» — «девять», a «cubita» от «cubare» мы можем перевести как «наклонное» или «изогнутое». Это название происходит оттого, что в каждую годовщину рождения Господа нашего Иисуса Христа в этом зале накрываются девятнадцать столов, на которых император и его гости пировали не как в прочие дни сидя, но возлежа за столом. В эти дни на стол ставили не серебряную, но исключительно золотую посуду. А после пира приносили плоды в трех золотых вазах, которые из-за их непомерной тяжести доставлялись не людьми, но подвозились на тележках, покрытых пурпуром. А на стол они подавались таким образом: через отверстия в потолке спускалось три каната, обтянутых позолоченной кожей, с прикрепленными к ним золотыми кольцами, которые продевались в петли на краях сосудов и тогда посредством лебедки, находящейся над потолком, и с помощью четырех или более человек, стоящих внизу, вазы ставились на стол [65] и точно так же потом убирались. О представлениях, какие я там увидел, я умолчу, так как было бы слишком долго описывать их; об одном лишь хочется упомянуть здесь, потому что было оно удивительным.

9. Вышел один человек, который нес на лбу шест, не поддерживая его руками, в 24 или даже более фута, а на нем локтем ниже верхнего конца была перекладина длиной в два локтя. Затем привели двух нагих мальчиков — на них были только набедренные повязки. Они вскарабкались вверх по шесту и выполняли там трюки, потом, перевернувшись головой вниз, опускались по нему, а он оставался неподвижным, словно бы врос корнями в землю. Наконец, после того как один из мальчиков спустился, другой, оставшись один, продолжал выступление; это привело меня в еще большее изумление, потому что, пока находились на шесте оба, это казалось вполне возможным, ведь они, хотя, слов нет, и были искусны, но управляли шестом, на который взбирались, благодаря одинаковой тяжести. Но каким образом один,, оставшись наверху шеста, сумел сохранять равновесие так, чтобы и выступить с номером и спуститься невредимым,— это меня поразило настолько, что мое удивление не укрылось даже от самого императора. И поэтому, подозвав переводчика, он пожелал узнать у меня, что показалось мне более удивительным: мальчик ли, который управлял своими движениями столь осторожно, что шест оставался недвижимым, или же мужчина, который держал его на лбу с таким мастерством, что ни от тяжести мальчиков, ни от их трюков он даже слегка не отклонился в сторону? И когда я ответил, что не знаю, что кажется мне thaumastoteron. т. е. более удивительным, он, рассмеявшись от души, заметил, что тоже этого не знает.

(пер. Т. И. Кузнецовой)
Текст воспроизведен по изданию: Памятники средневековой латинской литературы X-XII веков. М. Наука. 1972

© текст - Кузнецова Т. И. 1972
© сетевая версия - Тhietmar. 2002
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Наука. 1972