СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ВИЛЬГЕЛЬМ (ГИЙОМ) ТИРСКИЙ

ИСТОРИЯ ДЕЯНИЙ В ЗАМОРСКИХ ЗЕМЛЯХ

HISTORIA RERUM IN PARTIBUS TRANSMARINUS GESTARUM

(Между 1170 и 1184 гг.).

НАЧИНАЕТСЯ ИСТОРИЯ ДЕЯНИЙ,

Совершившихся в странах заморских, от времени преемников Магомета до года от воплощения Господня 1184,

написанная преподобным Вильгельмом Тирским архиепископом.

________________

Пролог.

Вильгельм, божеским милосердием, святой Тирской церкви недостойный служитель, преподобным во Христе братиям, до которых дойдет настоящий труд, желает вечного о Господе спасения!

Никто из людей благоразумных не усомнится в том, что описывать деяния королей и опасно, и весьма рисковано (grandi plenum аlеа). Помимо работ, усилий, бессонных ночей, с которыми бывает сопряжен труд подобного рода, историку угрожают еще пропасти с обеих сторон, и едва ли кому удастся избегнуть одной, без того, чтобы не попасть в другую: уйдя от Харибды, он встретится с Сциллою, которая, будучи опоясана собачьими головами, умеет не хуже первой подвергнуть крушению. Историк или стремится исследовать истину содеянного и таким образом разжигает ненависть к себе во многих; или, желая избегнуть неудовольствия, умалчивает о целом ряде событий; но это уже порок, ибо стараться обойти истину и иметь намерение скрыть ее признаётся противным обязанностям историка. Отступить же от обязанностей, без всякого сомнения, значит впасть в вину, если только справедливо разумеют под обязанностью такую деятельность лица, которая вполне согласуется с обычаями и постановлениями отечества. Но исследовать деяния, не искажая их и не отступая от правил истины, значит, всего чаще, вызывать негодование, как то выражено в старинной поговорке: «Друзей – угодливость, а истина врагов родит». Итак, историку предстоит или [49] отступить от обязанностей своего призвания, выказывая недостойную угодливость, или, преследуя истину, ему придется вызвать ненависть, матерью которой и бывает истина. Вот те две опасности, которым подвергаются историки, и которые поочереди преследуют их. И наш Цицерон выразился так по этому предмету: «Тяжела истина, ибо из нее рождается ненависть, эта отрава дружбы; но еще более тяжела угодливость, снисходительная к пороку, ибо она ввергает друзей в пропасть»; эти слова, очевидно, относятся к тому, кто из угодливости, против долга и обязанности, скрывает истину. Если же кто, льстя другому, бесстыдно примешивает к случившемуся ложь, то такой поступок считается до того унизительным, что подобный историк не должен быть допускаем в число писателей. Утаивать истину деяний непозволительно и противно обязанностям писателя; тем более грешно пятнать истину ложью, и ложное передавать легковерному потомству. Есть еще одна и даже более ужасная опасность, которой должно избегать всеми силами тем, которые пишут историю: а именно, они обязаны не допускать, чтобы сухость речи в бедность содержания унизили достоинство деяний. Слово должно соответствовать делу, о котором идет речь, и язык писателя не должен отставать от возвышенности предмета. Потому следует весьма опасаться, чтобы богатство содержания не утратило чего от скудости изложения, и чтобы неуменье рассказчика не сделало ничтожным и вялым того, что само по себе важно и полновесно. По словам (На эти же слова ссылается Эгингард в гл. I, «Жизнь Карла В.»; см. у нас т. II, стр. 12) нашего знаменитого оратора (т.-е. Цицерона), в его первой Книге Тускуланских бесед (гл. 3), «взять на себя облечение в литературную форму своих размышлений и не уметь ни расположить их, ни отделать, ни обставить интересно для читателя, может один человек, невоздержный на досуг и писательство».

Повидимому, и нам в настоящем труде предстоит и та же дилемма, и те же многообразные опасности. В том, что у нас теперь лежит под руками, мы сказали многое о нравах королей (т.-е. иерусалимских), их жизни, привычках; иное в этом заслуживает похвалу, иное вызывает осуждение, но мы говорили обо всем под ряд: быть может, их преемники прочтут то с неудовольствием и нападут незаслуженным образом на бытописателя, обвиняя его в зависти и лжи, во, видит Бог, мы избегаем всего подобного, как язвы. Зато мы не будем оправдываться, если нас обвинят в том, что мы имели бесстыдство принять на себя труд не под силу, и что наша речь не довольно достигла уровня событий; тем не менее однако мы сделали кое-что. Люди, слабые в живописи и не посвященные в таинства искусства, обозначают только один контур (prima liniamenta) и сначала наводят фон (luteos colores substernere); за тем рука мастера отделывает начисто; подобно тому и мы употребили весь наш труд на то, чтобы [50] заложить фундамент, на котором более искусный архитектор, соблюдая все правила истины, от которых и мы ни в чем не отступали, выведет красивое здание. Конечно, среди стольких затруднений и двойных опасностей было бы безопаснее успокоиться, смолчать и положить на отдых свое перо; но тут является настоятельная любовь к отечеству, за которое честный человек, если только того потребует необходимость, обязан пожертвовать жизнью. Эта самая любовь с свойственною ей силою и требует от нас, чтобы мы не допустили овладеть забвению тем, что y нас совершилось в последние почти сто лет, и что оставалось под спудом молчания; мы должны все это, тщательно обработав, передать памяти потомства. Итак, мы повиновались и приложили свою руку к труду, от которого не могли отказаться без оскорбления своей чести; мы не много думали о том, что скажет о нас потомство, и чего заслужит наша ничтожная речь о таком великом предмете. Дай Бог, чтобы мы повиновались с успехом, равным нашей охоте, и столь же достойно, сколько благоговейно! Мы более принимали в рассчет нежное влечение к родному месту (natalis soli magis tracti dulcedine – на основании этих слов заключают, что автор родился в Палестине), нежели соразмеряли свои силы с предпринимаемым трудом; мы полагались не на умственные свои средства, но на теплоту и искренность наших чувств.

Ко всему этому присоединилось повеление государя короля Амальрика (Amalrici, Иерусалимского) славной и благочестивой памяти – да насладится покоем его святая душа – и я не мог не уважить такого повеления; его настояния, повторявшиеся несколько раз, особенно побудили меня взяться за труд. По его же предложению, я написал другую историю от времен обольстителя Магомета до года от воплощения Господня 1184, обнимавшую 570 лет; сам Амальрик доставил мне для того арабские манускрипты. Я следовал главным указаниям преподобного мужа Сеида (Seith, т. е. Seid-ben Batrik, более известный под именем Евтихия), Александрийского патриарха. В настоящем же труде, не имея такого главного руководителя ни в греческой, ни в арабской литературе, я излагал по одним преданиям, за исключением немногого, виденного мною самим; исход доблестных мужей и князей, Богом возлюбленных, которые, выйдя по призыву господню из западных стран, сильною рукою завоевали Обетованную землю и с нею почти всю Сирию, я принял за начало и довел с великим тщанием до правления государя Балдуина Четвертого, который в порядке королей занимает седьмое место, включая в это число государя герцога Готфрида, бывшего первым на царстве – всего 84 года.

Чтобы дать любознательному читателю полное понятие о состоянии восточных стран, я предпослал в кратких словах объяснение, в какое время и каким образом эти страны подпали игу рабства; каково было положение в то время верных, живших среди неверных, и по какому случаю, после продолжительного рабства, западные князья, стремясь к освобождению тех стран, возложили на себя столь великое бремя пилигримства [51] (peregrinationis). Если кто обратит внимание на мои утомительные и разнообразные занятия, как по делам возлюбленной и богоспасаемой Тирской метрополии, во главе которой я стою не по избранию за достоинства, но по одному божескому милосердию, равно и по делам государя короля, при дворе которого я занимаю место канцлера, и по другим заботам, которые увеличиваются с каждым днем, то, конечно, всякий окажет мне снисхождение, если случайно найдет в моем труде, что могло бы по справедливости его оскорбить. Ум, занятый многими предметами вдруг, является утомленным для тщательного обсуждения отдельных вопросов, и, рассеянный по всему пространству, не может так внимательно сосредоточиваться на частностях, как бы то можно было при специальной работе (unis et singularis studiis), когда ум бывает направлен к одной цели; а потому мой труд заслуживает тем более извинения.

Я разделил все сочинение (volumen) на 23 книги (libros), из которых каждую подразделил на главы (capitula), чтобы тем легче было читателю отыскать требуемый для него отдел (articulum), и предположил, если продлится мой век, присоединить ко всему описанному историю настоящего времени, от которого зависит превратность будущего, и увеличит число книг, сообразно увеличению материала. Я уверен и не обманываю себя в том, что настоящий мой труд останется памятником моей неопытности; исполняя свой долг и берясь за перо, я выдаю свои недостатки, которые остались бы скрытыми при молчании; я предпочел обнаружить в себе недостаток знания, которое вызывает гордость, нежели недостаток любви, которая нас назидает. Без знания многие вошли на брачный пир и были найдены достойными царского стола; но тому, кто очутился среди гостей без любви, пришлось услышать вопрос: «Как ты вошел сюда не в брачной одежде (Матф. XXII, 12)»? И да избавит милосердный Господь меня, чтобы со мною не случилось того-же, ибо для него одного то возможно. Зная, однако, что «многословие не избавлено от греха» (Прит. X, 20), и что язык бедного человека, поставленного в опасность говорить, всегда легко заслуживает наказание, я братски прошу и убеждаю о Господе своего читателя, если он найдет повод к справедливому упреку, то пусть при этом сохранит умеренность и любовь, чтобы, исправляя меня, в тоже время и самому наследовать награду жизни вечной: пусть он, помянув меня в своих молитвах, упросит Бога, чтобы мне не было вменено в смертный час то, чем я мог прегрешить в настоящем труде; да снизойдет ко мне Спаситель, в своей неистощимой благости; мы, презренные и бесполезные рабы в его доме, мучимые голосом совести, не без причины трепещем его суда.

Кончается пролог. [52]

Начинается Книга первая.

В первых десяти главах, автор делает краткий очерк исторической судьбы Палестины от времени Магомета, когда персы в первый раз при Хозрое (начало VII века) овладели Иерусалимом; император Ираклий (610–641) скоро сумел отнять у них Крест, и, 14 сентября 628 г., воздвигнул его на прежнем месте, отстроив при этом древний храм Воскресения. Но десять лет спустя, в 638 г., первые почитатели Магомета, при Омаре, овладев всею Аравиею, положили предел соперничеству Персии и Византии за Палестину: они овладели Иерусалимом и завоевали самую Персию. С того времени Палестина разделяла судьбу своих властителей, и только, благодаря междоусобию калифов Багдадских и Египетских, она пользовалась некоторою свободою, особенно при Гарун-аль-Рашиде, в конце VIII и начале IX века. В X веке, Палестина принадлежала калифам Египта и испытала в первый раз религиозные преследования при Гакеме (996–1021); в 1009 г., он приказал срыть до основания храм Воскресения; но его сын Дагер восстановил свободу религии, и с его разрешения и при помощи императора Константина Мономаха, в 1048 г., был снова отстроен храм Воскресения, как он и сохранился до начала крестовых походов. Таким образом, до половины XI века, Палестина, оставаясь 400 лет под игом мусульман, по выражению нашего автора, «походила на больного, который то задыхался, то вздыхал свободно, смотря по состоянию погоды», и христиане, то преследовались, то снова пользовались некоторою свободою религии. Но, в начале XI века, и христиане Палестины, и их властители, египетские калифы, встретились с общим врагом, который изменил весь вид востока; это были турки, завоевавшие Персию и отнявшие Палестину у Египта; потому и наш автор, после беглого очерка Палестины от половины VII до половины XI века, останавливается подробнее на событии, которое ускорило необходимость крестовых походов.

VII. Так как в течении всего моего труда мне придется часто говорить о том, что сделали турки против наших, и о тех великих и изумительных подвигах, которые были совершены нашими против них, а они и до сих пор (т.-е. до конца XII века) с чрезвычайною дерзостью упорствуют в борьбе с нашими, потому, я полагаю, было бы кстати поместить здесь несколько подробностей о происхождении этого народа и представить ход событий, доведших их до той степени могущества, которым они пользуются уже много лет. Народ турков или туркоманов – y них одно происхождение – вышел первоначально из северных стран, был вполне варварским и не имел постоянного жилища. Кочуя и переходя с места на место, смотря по удобству пастбища, они не имели ни городов, ни селений, ни другой какой оседлости. Предпринимая путь, турки одного колена собирались вместе, имея во главе одного из старейших в своем колене, как князя; все споры между лицами одного и того же колена обсуждались им, и каждая из сторон была обязана ему повиновением; никто не мог бы безнаказанно уклониться от того. При своем [53] передвижении, они несли с собою имущество, вели коней, вьючный и домашний скот, рабов и рабынь; все это составляло их богатство. Негде они не занимались земледелием; торговые сделки им были неизвестны, и только меною приобретали все необходимое для жизни. Если хорошие луга внушали им намерение раскинув палатки на известном месте и спокойно остановиться там, то они обыкновенно посылали умнейших из своей среды к владетелю страны, в которую они являлись, заключали обоюдные договоры, обязываясь платить известную установленную сумму, и располагались среди пастбищ и лесов.

Бесчисленное множество этих турок, зайдя вперед и отделившись от остального населения, достигло границ Персии и нашло для себя местность вполне пригодную. Пришельцы вносили правителю, который тогда правил там, условленную, со времени их прихода, подать и оставались на месте несколько лет, долее нежели как они то делали обыкновенно. Население их значительно увеличилось, и этому увеличению не было конца. Король персов (т. е. калиф Багдадский) и туземцы, опасаясь за свое будущее, страшилась такого размножения турок. На совете было определено изгнать их из пределов государства вооруженною рукою, но вскоре это намерение было оставлено: считали более благоразумным отягощать их всякого рода требованиями и присоединить новые чрезвычайные налоги к обыкновенным, пока все это не заставит их самих удалиться. Несколько лет они переносили все эти оскорбления и тяжкое бремя налогов, которые требовали от них, но, наконец, они решились более не подчиняться, и король персов, уведомленный о том, отправил к ним вестника с повелением выйти из его владений в назначенный для того срок. Турки перешли реку Кобар (между Месопотамией и Персией), которая, с этой стороны, образует границу государства, и при этом в первый раз получили возможность убедиться в своей многочислености, чего они не могли знать прежде, так как они жили всегда рассеянно и не имели понятия ни о своем числе, ни о своем могуществе. Они сами удивились, каким образом такой многочисленный народ мог переносить притеснения со стороны какого бы то ни было владетеля и подчиняться таким требованиям и налогам, столь обременительным. В первый раз, турки удостоверились, что они не уступают персам и никому другому ни в численности, ни в силе, и что для подчинения соседей оружием им недостает только правителя, какого имеют другие народы. Выразив желание избрать себе короля по общему согласию, они сделали перепись всему своему многочисленному народу и нашли в его среде сто семейств, отличавшихся своею знаменитостью пред прочими; было приказано каждому такому семейству представить стрелу, и по их числу образовался пук изо ста стрел. Накрыв пук, призвали невинного ребенка и приказали ему, подсунув руку под полотно, вытащить одну стрелу; предварительно же они условились, что король будет избран из того семейства, которому будет принадлежать извлеченная стрела. Ребенок вытащил стрелу [54] фамилии Сельджуков (Selduci). Тогда всем было объявлено, на основании прежде заключенного условия, что из этого колена будет избран князь. За тем они постановили, что из той же фамилии должны быть избраны сто человек, которые отличаются между своими родичами возрастом, характером и доблестью; каждый избранный представил стрелу с своим именем; снова образовался пук стрел, который был покрыт самым тщательным образом: ребенок – тот же самый, а может быть и другой, но также невинный – получил приказание вытащить наудачу стрелу, и та, которую он извлек, имела на себе надпись: Сельджук (автор говорит таким образом об известном Тогрул-беке, сыне Михаила, сына Сельджука, который действительно был первым султаном того племени турок, которое получило название его колена, т.-е. Сельджуков, и правил от 1038 до 1063 года). Был же тот Сельджук муж весьма знатный, благородный и славный в своем колене, возрастом стар, во силами цветущий; он был весьма опытен в военном деле и при своей красивой наружности имел величественный вид могущественного государя. Турки с общего согласия поставили его во главе и возвели на королевский престол, оказав все подобающие его сану почести; для утверждения же его власти, они, заключив с ним общий договор, сверх того лично дали ему клятву в повиновении. Он же, воспользовавшись немедленно врученною ему властью, разослал во все стороны глашатаев с приказом перейти через реку обратно, с тем, чтобы все полки заняли вооруженною рукою Персию, только-что ими оставленную, и овладели окрестными странами из опасения, чтобы его народ не был снова принужден блуждать по отдаленным странам и нести на себе тяжкое иго иноплеменников. В несколько лет, они завоевали не только Персию, во и все другия восточные государства, подчинив арабов и прочие народы, принадлежавшие империи (principatus, т.-е. Восточной). Таким образом, презренный и ничтожный народ достиг быстро такого могущества, что господствовал над всем Востоком. Случилось же это за каких нибудь 30 или 40 лет до того времени (т.-е. между 1060 и 1070 г.), когда ваши западные князья предприняли странствование, историю которого я намерен описать. А чтобы сделать различие в имени людей того племени, которое, избрав короля, снискало себе великую славу, и тех, которые, не изменяя прежнего образа жизни, оставались в своей первобытной дикости, первые назывались турками, а последние сохранили древнее имя туркоманов. Турки, подчинив себе весь Восток, вторглись в могущественный Египет; они спустились в Сирию и овладели Иерусалимом (1076 г.) вместе с несколькими приморскими городами; и, как я уже сказал, первые, находившиеся там, были подчинены игу, несравненно более суровому, и претерпели более жестокие притеснения, нежели какие испытывали до тех пор (т.-е. под игом багдадских и египетских калифов).

VIII. Но не только на Востоке верные страдали от нечестивых, но и на Западе, и даже во всем мире; вера ослабла среди [55] тех, которые называли себя верными, и страх господень уничтожился; в судах не было правды; правосудие уступило место насилию, которое одно господствовало среди народов. Обман, хитрость, коварство утвердились повсюду; всякая добродетель исчезла и казалась излишнею: до того все было проникнуто злобою. Казалось, мир приближается к своей кончине и настает второе пришествие Сына человеческого. Любовь к ближнему погасла у большей части людей; на земле не было веры; все перевернулось в общем беспорядке, и можно было думать, что мир возвращается к древнему хаосу. Самые могущественные государи, обязанные управлять подданными путями мира, забывали обязательства мира и враждовали по ничтожному поводу, предавая пламени целые страны, производя грабежи и жертвуя имуществом бедных жадности своих клевретов. Среди стольких опасностей, никто не был уверен в своем имуществе; едва лишь кого нибудь подозревали в том, что он чем нибудь владеет, и это было уже достаточным поводом, чтобы его влечь в темницу, заковывать в железо и предавать самым постыдным истязаниям. Церковные и монастырские имущества были не лучше обеспечены: привилегии, дарованные благочестивыми государями, не давали никаких преимуществ владениям святых; они не могли ссылаться ни на прежния льготы, ни на свое прошедшее достоинство. Взламывали ризницы и уносили оттуда предметы, посвященные на служение небу; святотатственная рука не отличала светского от святого, и, в этом хаосе, чаши господни, одежды священников и налои алтарей – все делалось предметом добычи. Те, которые убегали во внутрь храмов божиих, в неприступную святыню, под колоннаду базилик, насильно вытаскивались и влеклись на смерть и истязания; общественные дороги покрылись вооруженными разбойниками, которые делали засаду путешественникам и не щадили ни пилигримов, ни духовных. Ни в городах, ни в укрепленных местах, не было убежища от насилия; улицы и площади, оскверненные убийцами, сделались опасными для честных людей; чем лучше был человек, тем более он подвергался козням. Повсюду не краснея и безнаказанно производились всякого рода бесчинства, как что нибудь дозволительное. Узы брака не были священны даже для самих родственников и ближних. Целомудрие, ценимое Богом и небожителями, удалилось, как нечто никуда негодное. Бережливость и трезвость не могли устоять рядом с роскошью, пьянством и ненасытною жаждою игры, распространенною не только на всех перекрестках, но и во внутренности домов. Духовенство не отличалось от светского общества правильною жизнью, и жило, по словам пророка (Осия, IV, 9): «Каков народ, таков и священник». Епископы сделались небрежны, как ленивые псы, которые не в силах лаять, лицеприятны, с головою умащенной елеем грешника, продавая, как наемники, своих овец кровожадным волкам, и не помня слов Спасителя, который сказал: «Даром получили, даром и давайте (Матф. X, 8)». Не уклонялись от еретической симонии и были запятнаны всякою грязью. Что к этому [56] прибавить? – Скажу коротко: «Все стояло над бездною порока», и «Всякая плоть сокрушала жизнь свою» (Моис. VI, 11). Небесные и земные знамения раздраженного божества не могли остановить людей, устремленных ко злу. Повсюду царствовала чума и голод; небо грозило, потрясалась земля, и многое другое совершилось, что Господь исчислил в своем евангелии (Матф. ХХIV, 7). Но люди упорствовали в своих мертвых делах, «как свинья в грязи» (II, Петр II, 22), гнили, как животное, лежа на своем собственном помете, и злоупотребляли божеским долготерпением, подобно тем, о ком сказано в Писании (Иерем. V, 3): «Поразил их, и не болели они; исправлял их, и не исправились».

IX. Но гнев Господа, вызванный всем этим, не ограничился только тем, что одни верные, населявшие Обетованную Землю, осуждены были переносить иго печального рабства и преследование свыше сил человеческих; он пошел далее и поднял могущественного врага, бич народов, молот, повисший над вселенной, даже и против тех, которые, повидимому, наслаждались свободой, и о которых можно было сказать, что они во всем успевают по своему желанию. В то время, когда Роман, прозванный Диогеном, царствовал над греками (от 1068 до 1071 г.) и в полном благополучии управлял Константинопольскою империею, могущественный сатрап персов и ассириян (т.-е. багдадских калифов) по имени Бельфет (так автор называет известного Альн-Арслана, Иконийского султана турок, правившего от 1063 г. до 1072 г.) вышел из самых отдаленных пределов востока, ведя за собою безконечное множество неверующих народов, которым не было и числа, и которые могли покрыть собою всю земную поверхность. С кибитками и лошадьми, с вьючным и домашним скотом, сатрап со всем великолепием приблизился к пределам империи (т.-е. восточной), подчиняя своей власти все встречавшееся на пути, деревни, селения и даже города, окруженные стенами, и самые укрепленные места. Никто не оказывал сопротивления, никто не старался преграждать пути и не думал бороться за свою жизнь, жену, детей и – что всего дороже – за свободу. Между тем, императора известили об угрожающем мече, о приближающемся насилии, о вражеской армии, опустошающей христианскую империю. Заботясь о безопасности государства, император приготовляет отряд конницы, собирает пехоту в числе, соответствующем угрожающей опасности и средствам империи. Когда пехота и конница собралась, император двинулся на-встречу неприятелю; а турки уже перешли границу и вошли во внутрь государства. Надеясь на свою силу, но лишенный божественной благодати, Роман вступает в бой. С обеих сторон дерутся отважно; силы почти равные, но христиане оказывают бoльшую ярость, какую обыкновенно внушает ревность к вере и соболезнование о совершонном святотатстве. Впрочем, к чему говорить много об этом?! Христианская армия поражена, ряды верных опрокинуты, кровь, искуплепная кровью Христа, льется под мечем нечестивых, и, что всего хуже, император в плену. Спасшиеся от поражения возвращаются [57] по одиночке и рассказывают о бедствии. Все, узнав о том, приходят в отчаяние, предаются печали и не надеются ни на жизнь, ни на спасение. Между тем, неверный, торжествуя такой успех и гордясь своею победой, повелевает представить себе императора. Для унижения имени и веры христиан, он садится на трон и требует, чтобы пленник распростерся y его ног; тело императора служит ему ступенью, когда он всходит и спускается с престола в присутствии своих князей. Ценою такого унижения император покупает себе свободу и позволение удалиться вместе с несколькими вельможами, разделявшими его плен. Но князья империи, узнав о случившемся, поставили себе другого императора, полагая, что тот, кто перенес лично те унижения, не может достойно носить скипетр и пользоваться верховным саном; даже выкололи ему глаза и подвергли поруганию, едва дозволив жить частным человеком. С того времени, вышеупомянутый враждебный князь, не встречая сопротивления, занял все страны, Лаодикеею в Сирии и до Геллеспонта, омывающего стены Константинополя, на пространстве 30 дней пути в длину, и от 10 до 15 – в ширину, вместе с городами и селениями, а жителей полонил: «Предал их Господь в руки врага, и овладели ими ненавидящие их (Псал. CV, 39)». Между такими городами, подчинился наконец, последним из всех, город самый благородный, правивший многими провинциями, главный город, первопрестольный город князя апостолов, и сделался податным рабом (т.-е. Антиохия). Вследствие такого вторжения, в руки победителя достались Келесирия, обе Киликии, Исаврия, Памфилия, Ликия, Писидия, Ликаония, Канпадокия, Галатия, оба Понта, Вифиния и часть Малой Азии, знаменитые провинции, богатые всяким добром и населенные народом верных; люди отведены в плен, церкви разрушены и дух истребления преследует христианское богопочитание. Если бы неприятель имел в своем распоряжении корабли, то конечно и Константинополь не ушел бы от них; успехи турок навели такой страх на греков, что они не смели полагаться на защиту стен; даже море, отделявшее их от завоевателей, не казалось им достаточным ручательством.

Все эти события и бедствия, последовавшие за ним, довершили страдания верных, обитавших в Иерусалиме и его окрестностях, и повергли их в бездну отчаяния. Пока благоденствовала империя, как я заметил то выше, императорский дом не переставал оказывать им помощь среди их бедствий; хорошее положение империи, нетронутой ни с которой стороны, цветущее состояние соседних городов и в особенности Антиохии поддерживало в них надежду рано или поздно возвратить себе свободу. Теперь же подавленные и собственными несчастиями, и несчастиями своих соседей, убитые страшными слухами, доходившими до них со всех сторон, предпочитая смерть жизни, они падали духом и видели пред собою одно безконечное рабство.

X. Среди опасностей всякого рода, в это бедственное время, в Палестину стекались во множестве греки и латины, по обету [58] поклонения святым местам. Пройдя по неприятельской земле чрез тысячу смертей, они являлись к городским воротам, но не могли войти в них, не заплатив предварительно в виде подати одного золотого привратникам. Потеряв все на пути и едва успев сохранить жизнь, чтобы достигнуть желанной цели, они не имели чем заплатить подати. Вследствие того, тысячи пилигримов, собравшись в окрестностях города и ожидая возможности войти, доходили до совершенной наготы и погибали от голода и нищеты. Для несчастных же жителей города, и живые, и мертвые составляли одинаково невыносимую тяжесть. С трудом могли они озаботиться доставлением припасов для живых; но им нужно было позаботиться и о погребении мертвых; все подобные труды превышали их силы. Получившие право входа за плату обращались еще в предмет величайших забот. Надобно было бояться, что, ходя без предосторожностей при посещении св. мест, они могут быть избиты, оплеваны и даже где нибудь задушены. Заботясь о предупреждении таких несчастий и воодушевленные братскою любовью, иерусалимские граждане ходили постоянно за пилигримами, чтобы наблюдать за их безопасностью и защищать от нечаянных нападений. В городе был Амальфийский монастырь, ныне (в конце XII века) называемый монастырем св. Марии Латинской, и рядом с ним гостеприимный дом (xenodochium) с небольшою молельнею, основанный в честь блаженного Иоанна Элеймона, Александрийского патриарха, и вверенный заботам аббата того монастыря. Несчастные странники получали там милостыню или от монастыря, или от щедрот верующих. Из тысячи пилигримов едва ли один мог сам удовлетворять своим нуждам, потому что они теряли все путевые запасы и с трудом спасали жизнь, среди стольких опасностей и трудов. Таким образом, жители не имели покоя ни вне, ни дома, смерть угрожала им каждый день, и, что хуже всякой смерти, они падали под бременем невыносимого рабства. Наконец, к довершению всех этих бедствий, их церкви, охраняемые и возобновляемые не без труда, подвергались ежедневно жестоким нападениям. Во время богослужения, неверные, наводя на христиан ужас своими криками и бешенством, вбегали неожиданно в храм, садились на алтари, не делая различия в местах, опрокидывали чаши, топтали ногами сосуды, посвященные служению Господу, ломали мрамор и наносили духовенству оскорбления и побои. С самим владыкою патриархом обращались, как с лицом презренным и ничтожным, хватали его за бороду и волоса, свергали с престола и бросали на землю. Нередко они овладевали им и, таща его, как последнего раба, без всякой причины сажали в темницу, лишь бы тем огорчить народ, соболезновавший своему пастырю.

Таково было то жестокое рабство, которое приходилось испытывать народу божьему, в течение 490 лет, как я сказал выше. Он переносил все с благочестивым терпением, обращая к небу стоны и вздохи и присоединяя горячую молитву к Господу, прося его в своем милосердии пощадить тех, которые исправятся, и отклонить от них бич своего гнева. Так дошли они до [59] крайних пределов злосчастия, и только тогда, как «пропасть открывает пропасть (Пс. XLI, 8)», пропасть бедствий открыла пред ними пропасть милосердия; они были услышаны тем, кто есть Бог всякого утешения. С высоты своего преславного трона, Господь удостоил бросить на них взгляд сострадания, положил предел их несчастиям и вознамерился в своей отеческой любви послать им помощь, которой они ожидали. Чтобы увековечить между верными служителями Христа память о том, я и предпринял в настоящем труде описать способ и предначертания божественной воли, которыми Господь восхотел избавить свой народ от долговременного бедствия.

Этою десятою главою автор заключает краткое введение, которым он хотел объяснить читателю причины крестовых походов, и приступает к главному предмету своего труда.

XI. В то время, когда вышеупомянутый и Богом любимый город (т.-е. Иерусалим), как я сказал выше, был подвергнут стольким страданиям, между теми, которые приходили туда по обету и для молитвы в святых местах, явился один священник по имени Петр, из королевства франков, из Амьенского епископства, пустынник (Heremita) и по прозванью, и на деле; его привлекла в Палестину та же ревность. Он был весьма небольшого роста, и по внешности имел жалкую наружность, но в малом теле царила великая доблесть. Он был ума быстрого, проницательного взгляда, и говорил приятно и свободно. По общему закону, тяготевшему над всеми христианами, искавшими право входа, Петр внес при вратах города требуемую подать и нашел себе убежище y одного верующего, который был из числа христовых исповедников. Расспрашивая внимательно y своего хозяина, человека деятельного и ревностного, о положении христиан, он узнал от него не только то, что относилось к печальному настоящему, но и о тех преследованиях, которые испытывали предки в течение долгого времени. Если рассказ был не полон, то собственное наблюдение досказало Петру остальное. Оставаясь несколько времени в городе и посетив все церкви, он нашел полное подтверждение всему слышанному от братии. Узнав также, что патриарх иерусалимский был человек благочестивый и богобоязненный, он пожелал говорить с ним о настоящем положении дел и узнать подробности по некоторым вопросам: явившись к нему, он был представлен одним другом из числа верующих, и они оба остались весьма довольны своими совещаниями. Имя патриарха было Симеон: узнав по речам Петра, что это был человек осторожный, весьма опытный и сильный не только словом, но и делом, он начал говорить ему с большею откровенностью о тех бедствиях, которые испытывает народ божий, населяющий святой город. Петр, слушая его, был тронут братским сочувствием и в своей печали не мог удержаться от слез; потом он спросил, нельзя ли найти какого нибудь средства к спасению от стольких бедствий? Праведный муж отвечал ему: «Петр, наши грехи составляют [60] единственную преграду к тому, чтобы всеправедный и милосердный Господь удостоил внять нашим стонам и воздыханиям и осушить наши слезы: мы нисколько не сложили с себя нашей неправды, а потому бичи неба не перестают нас поражать. Но щедрое милосердие Господа хранит силы вашего народа, и y вас процветает широко и далеко страшная сила для наших врагов; если ваш народ, искренне служащий Господу и воодушевленный братскою любовью, захотел бы сжалиться над нашим злосчастием и даровать нам облегчение, или если бы он пожелал по крайней мере молиться за нас Христу, то мы приобрели бы надежду увидеть вскоре конец нашим бедствиям. Империя греков, гораздо более близкая нам и по кровным связям, и по положению местности, и притом богатая, не может нам подать ни надежды, ни утешения. Греки едва могут защищать самих себя; как вы сами могли слышать, брат мой, их силы истощились до того, что в течение нескольких лет они потеряли больше половины своего государства». Петр отвечал ему: «Знай, святой отец, если бы римская церковь и западные князья узнали от человека деятельного и заслуживающего веры о всех ваших бедствиях, то без сомнения они попытались бы облегчить вашу участь и словом, и делом. Пиши же обстоятельно владыке папе и римской церкви, королям и князьям Запада, и подкрепи свое показание печатью. А я не откажусь взять на себя это дело для спасения своей души: с помощью Господа, я готов идти к ним ко всем, умолять их, рассказывать им со всею ревностью о великих ваших бедствиях и просить каждого о поспешной помощи вам». Патриарху понравился такой ответ и он его одобрил вместе с теми верными, которые присутствовали в собрании. Воздав великую благодарность божьему человеку за его сострадание, они вручили ему требуемую грамоту.

XII. По-истине велик Господь Бог наш; и его милосердие беспредельно! По-истине, благий Иисусе, не постыдятся надеющиеся на тебя! Откуда могла явиться в таком жалком, бедном и лишенном всяких средств пилигриме, притом удаленном от пределов родины, уверенность столь великая, что он осмелился предпринять дело, превышающее его силы, и надеяться на осуществление своих желаний? Конечно, оттого, что он обращал свои помыслы к тебе, своему покровителю; горя огнем благости, любя ближнего, как самого себя, ему было достаточно того, чтобы исполнить закон. Где не хватает сил, там помогает любовь; то, что возложили на него его братия, могло казаться трудным и даже невозможным, но любовь к Богу и ближнему облегчила дело, потому что «любовь сильна, как и смерть (Песн. Песн. VIII, 6)». «Вера, действующая любовью (Галат. V, 6)», вменится тобою в заслугу, и заслуга твоя не останется y тебя бесплодною. Ты не допустишь твоего раба долго колебаться, сам явишься ему и своим откровением подкрепишь его, дабы не отшатнулся он, исполнив его своего духа (apocalypsim insinuans), ты воздвигнешь его сильным на подвиг любви. Однажды, когда служитель божий был особенно [61] преисполнен забот, помышляя о возвращении на родину и об исполнении своего поручения, он захотел обратиться с полною преданностью к источнику всякого милосердия и вошел в церковь св. Воскресения. Наступила ночь; утомленный молитвою и продолжительным бдением, усталый Петр распростерся на полу, чтобы предаться сну, который его удручал. Когда на него напал самый глубокий сон (как то обыкновенно бывает), явился ему Господь наш Иисус Христос, как бы стал пред ним, и возложил на него то же поручение, говоря: «Встань, Петр; спеши: исполни мужественно все, что было на тебя возложено; я пребуду с тобою, ибо настало время очистить святые места и подать помощь моим служителям». Петр, встав укрепленный видением господним и горя желанием повиноваться предписанному свыше, не хотел медлить и изготовился в дорогу. Исполнив обычную молитву, простившись с владыкою патриархом и получив его благословение, он отправился к морскому берегу и нашел там купеческий корабль, готовый к отплытию в Апулию. Он садится на корабль и после благополучного плавания приезжает в г. Бар. Оттуда он отправляется в Рим и в окрестностях города находит владыку, папу Урбана (II); представив ему грамоту патриарха и верных из Иерусалима, он излагает папе бедствия и неистовства, совершаемые в святых местах нечестивыми народами, и исполняет свое поручение с точностью и одинаковым благоразумием.

В начале XIII главы, автор делает краткий очерк борьбы за инвеституру при предшественниках Урбана II, Григорие VII Гильдебранде и Викторе, которая продолжалась и при Урбане II в то время, когда к нему явился Петр Пустынник.

XIII … После Виктора (преемника Григория VII Гильдебранда), который был на престоле всего два месяца, вступил Урбан (II); чтобы избегнуть ярости Гейнриха (V), сына Гейнриха (IV), упорствовавшего в том же заблуждении, он жил, укрываясь в укрепленных местах среди своих верных и нигде не находил надежного убежища. Видя себя в таком несчастном положении, Урбан благосклонно встретил и принял упомянутого Петра, преподобного мужа, по возвращении его из Иерусалима с известным поручением. Именем Бога Слова, которого он был опорою, папа обещал в свое время оказать ему ревностное содействие. Петр, сожигаемый ревностью о Боге, проходит всю Италию, отправляется, за Альпы, посещает всех князей Запада по-одиночке, настоятельно просит, убеждает и, с помощью божией благодати, ему удается склонить некоторых поспешить помощью братиям, которые падают под игом, и не допускать более, чтобы святые места, прославленные присутствием Спасителя, подвергались осквернению неверных. Петр полагал, что недостаточно обращаться к князьям, и что необходимо проповедывать народу и людям низшего класса. Так он прошел все страны, благочестиво ходатайствуя, посетил все государства, обращался к бедным и самым темным людям, и благовествовал повсюду. Господь, в награду за [62] столь пламенную веру, наделил его такою благодатью, что весьма редко он претерпевал совершенную неудачу в своем обращении к народам. Петр был чрезвычайно полезен своею проповедью папе, который и последовал за ним безотлагательно, перейдя горы. Он, как предтеча, приготовлял умы слушателей к повиновению папе, и последний, предпринимая свои увещания, достигал скорее цели и тем легче привлекал к себе сердца всех.

XIV. В год 1095 от воплощения господня, четвертого индикта, царствования же государя Гейнриха Четвертого, короля германцев и императора римлян, 43-й год, и 12-й его императорского достоинства, и при славном короле франков, государе Филиппе (I), сыне Гейнриха (I), владыка папа Урбан, видя, что злоба людей превзошла всякую меру, порядок низвергнут, и все направляется ко злу, созвал собор в Плаценции для всей Италии, сделавшийся необходимым вследствие извращения людей, a потом, избегая преследований императора, оставил Италию, перешел Альпы и явился в королевстве франков. Он узнал там, судя потому, что говорилось, что в Галлии все божественные законы попраны ногами, учение евангельское не признается и презирается; вера, любовь и все добродетели угасли, и что в тоже время власть врага и князя тьмы распространяется повсюду. Отыскивая заботливо, по долгу своего звания, средства к противодействию столь безобразным порокам и бесчисленым грехам, которые роились по всем направлениям и наполняли собою весь мир, он решился созвать вселенский собор сначала в Везеле (Vigiliacum), a потом в Пюи (Podium). Ho, по новому распоряжению, собор епископов и аббатов, пришедших из всех транзальпинских провинций, был созван божиею милостью в Клермоне (Clarum montem), городе Оверня, в месяце ноябре; некоторые из князей окрестных стран явились также на собор. Сначала, с согласия прелатов и людей богобоязненных, были составлены определения с целью поддержать поколебавшуюся церковь и обнародованы каноны, которые могли бы содействовать исправлению нравов, искоренению величайших злоупотреблений и, в особенности, восстановлению мира (см. о том y нас т. II, стр. 902), погибшего в мире, как выражался Петр, который сохранял прежнюю заботливость о своем предприятии; в заключение, папа обратился к собору с увещаниями.

Почти вся XV глава посвящена автором речи Урбана II; в следующих же главах, от XV до XXX, которыми заключается первая книга, автор приводит список принявших крест, рассказывает коротко первые несчастные попытки Петра Пустынника, Вальтера Неимущего и других, весною 1096 г., проникнуть в Палестину, и их погибель на пути в Венгрии, Болгарии и Малой Азии. С следующей, второй книги автор приступает собственно к первому крестовому походу. См. продолжение ниже в ст. 11.

Архиеп. Вильгельм Тирский.

Веlli sacri historia, libri ХХШ. – Кн. I.

О жизни и сочинениях Вильгельма Тирского, см. ниже в примечании к ст. 41.