СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ИБН АЛ АСИР

ИСТОРИЯ АТАБЕКОВ

40. – Характеристика Нуреддина по восточным писателям.

1118-1174 г.

(Около 1230 г.).

Я заимствую свой рассказ о смерти Нуреддина, в 569 году эгиры (т. е. 1174 г.), у того медика, который состоял при нем во время его последней болезни. «Нуреддин, говорил он мне, захворал в Дамаске; меня позвали лечить его вместе с другим медиком. Мы его нашли лежащим в небольшой комнате; он с трудом дышал и едва можно было его понимать. Он любил удаляться в это место для молитвы и там внезапно почувствовал себя худо; прежде нежели могли подумать о том, чтобы перенести его куда-нибудь, он находился уже в величайшей опасности. Видя его в таком положении, я сказал ему: «Тебя следовало бы перенести в более свободное место; при такой болезни, как твоя, прежде [412] всего нужен чистый воздух». Мы попытались помочь ему, но было слишком поздно: через минуту его уже не стало. Да будет милостив, к нему Аллах!»

Нуреддин был смугл, высокого роста; борода у него росла только на подбородке. Он имел широкий лоб, приятное выражение лица, а глаза дышали кротостью. При смерти, его владения были обширны, ибо он правил в одно Бремя Мосулом, частью Месопотамии, Сириею, Египтом, Счастливою Аравиею, а исполнил весь свет славою своего правосудия и добродетелей. Я опишу теперь некоторые из его превосходных качеств, и этого будет довольно для того, чтобы понять, насколько было угодно Богу сделать этого государя образцом совершенства. Я докажу, что люди, подобные ему, принадлежат к числу малообыкновенных.

Мне удавалось читать жизнь государей, предшествовавших исламизму и тех, которые следовали за Магометом; но за исключением четырех законных калифов. Абубекра, Омара, Османа и Али, и калифа Омара, сына Абдалазиса, я не знаю никого, кто провел бы лучшую жизнь; я не знаю другого, кто показал бы большую справедливость. Днем и ночью он был занять тем, что творил суд, помышлял о средствах истреблять неверных (т. е. христиан) и предупреждать злоупотребления; день и ночь он заботился об исполнении своих обязанностей к Богу, творя милостыню и совершая добрые дела. Все, что я говорил до сих пор, может бить рассматриваемо, как описание одного его правления; теперь же постараюсь рассказать о нем то, что принадлежало ему лично, как в сей, так и в будущей жизни. Если бы жизнь такого одного человека была жизнью целого народа, то и целый народ имел бы право гордиться его. Как же она должна была быть славна, если принадлежала нераздельно одному человеку!

Вот, например, какова была его скромность, любовь к молитве и познания. Не смотря на обширность своего государства, количество доходов, богатство провинций, он ел, одевался и содержал себя единственно из доходов с того имущества, которое он купил на часть своей добычи. В отношении общественных доходов, он совещался с законниками и употреблял в свою пользу только ту часть денег, которую они ему предоставляли. От этого правила он не отступал никогда. В своем одеянии он не дозволял себе вещей, противных религии, как-то: шелк, золото и серебро; воздерживался также от вина и запрещал продажу его в своих владениях; не терпел, чтобы оно ввозилось под каким бы то ни было предлогом; если кто-нибудь бывал пойман в нарушении такой его воли, то его наказывали со всею строгостью законов, не взирая на различие между лицами.

Я слышал от одного из моих друзей, что Нуреддин виделся с своею женою Ради-Катун только в определенном для того месте: кроме того, они никогда не встречались; он любил всегда оставаться наедине, или для чтения жалоб своих подданных и писем эмиров, или для ответа по ним. К молитве он был очень усерден и посвящал ей значительное время. Днем он [413] читал нисколько глав из Алкорана; на ночь творил вечернюю молитву и после того ложился спать; в полночь снова просыпался, делал омовение и продолжал молиться до утра. Утром выезжал на лошади или занимался делами. Замечательно, что пенсия, назначенная Нуреддином своей жене, была крайне умеренна и недостаточна для ее содержания. Однажды Ради-Катун поручила моему другу жаловаться от нее Нуреддину и просить увеличения пенсии. При этом требовании Нуреддин прогневался; кровь бросилась ему в лицо, и он отвечал моем; другу: «Но откуда она хочет, чтобы я достал, чем удовлетворить ее расходы? Клянусь Аллахом! я не намерен из-за нее осудить себя на муки адским огнем. Если она полагает, что деньги, врученный мне для хранения, составляют мою собственность, то она весьма ошибается; эти деньги принадлежать всем правоверным; я только их казначей, и не хочу для ее удовольствии сделаться вероломным стражем». Потом, несколько подумав, он сказал: «Впрочем у меня остаются еще три лавки в Эмессе; пусть она возьмет их, если хочет: я их предоставляю ей». Заметьте при этом, что эти три лавки приносили самый ничтожный доход.

Нуреддин не делал ничего без доброго намерения, и вот тому доказательство. В его время в Месопотамии находился один добродетельный человек, живший в уединении далеко от человеческого общества. Нуреддин был с ним в переписке и оказывал ему великое почтение. Совершенно случайно этот человек узнал, что государь иногда тешится игрою в мяч (Игра в мяч у восточных народов того времени исходам на нынешнюю любимую игру англичан крикет, с тем различием, что у первых участвовавшее в игре сидели на лошадях); он ему немедленно пишет: «Я не поверил бы, что человек, подобный тебе, предается столь пустым занятиям, и замучивает своего коня без всякой пользы для религии». Нуреддин был очень чувствителен к подобного рода упрекам, и отвечал ему собственноручно: «Клянусь Аллахом, если я играю в мяч, то не потому, что меня увеселяет это или доставляет, удовольствие; мы находимся в эту минуту на границе, в виду неприятеля; нам приходится беспрерывно садиться на коней и быть настороже. Но нельзя постоянно давать сражения, днем и ночью, зимою и летом; надобно давать людям роздых. Прими в соображение также и то, что лошадь сама по себе неспособна ко всем быстрым движениям, вперед, назад, в направлении, каком угодно; кроме того, нашим лошадям приходится часто оставаться без дела; не лучше ли объезжать их по временам, упражнять и приучать к повиновению голосу всадника? Клянусь Аллахом, вот причины, который побуждают меня играть иногда в мяч».

Обратите внимание также на строгость Нуреддина к самому себе; не найдется второго примера подобного тому, даже между теми, которые живут в кельях, далеко от общества людей. Конечно, в [414] свете мало людей, которые среди игр стараются преследовать хорошие цели так, чтобы их увеселения были приятны Богу и имели пред ним заслуги. А вышесказанное было очевидным доказательством, что Нуреддин не делал ничего без чистоты в намерениях. Так всегда поступают добродетельные люди, которые сознают свои обязанности и исполняют их. Я слыхал, что однажды Нуреддин получил из Египта тюрбан чрезвычайно тонкой и украшенной золотом материи, и не хотел даже взглянуть на него. Ему хотели описать его на словах, но он не удостоил выслушать, и так как в это время вошел софи (философ), то он подарил ему тюрбан. Напрасно ему замечали, что этот убор нейдет софи. «Предоставьте ему эту вещь, отвечал Нуреддин: я надеюсь, что вместо этого тюрбана Аллах даст мне что-нибудь лучшее в другой жизни».

Нуреддин проводил часть ночи в молитве; любил заниматься благочестивым чтением и упражнялся в добрых делах. Можно сказать, что для него написан был тот стих: «Он соединил отвагу с уничижением пред своим Господом; о, какая это святыня в святыне»

Он изучал науку права и закона по системе ученого Абу-Ганифа. Но он не отвергал и других правоверных учений; напротив, держаться во всем средины – было его правилом. Он имел склонность к познанию преданий и учений, оставленных Магометом, Он давал властителям своего времени пример чистой и праведной жизни, и оказывал уважение к правилам религии относительно питья и пищи, и одежды. Не справедливо ли то, что до него правители жили, как в те древние времена невежества (восточные писатели разумели под этим эпоху идолопоклонства до Магомета), рабами желудка и всякой роскоши, не делая различия между добром и злом? С Нуреддином, напротив, сам Аллах, так сказать, снизошел на землю. Этот государь обращал большое внимание на то, что запрещается и что предписывается религиею, и вменял то в правило своим людям, служителям и сановникам; своим примером он назидал весь мир. И не будет ли утешен до конца веков тот, кто сам делал добро и принуждал в тому других?

Если кто спросить, каким образом Нуреддин мог оставаться умеренным при обширности своих владений и огромных доходах с провинций, то тому стоит вспомнить пример царя Соломона, сына Давида, который, не смотря на обширность своих владений, стоял во главе благочестивых людей своего времени; можно указать такому еще на нашего пророка Магомета, который владел всею Аравиею и при всем том был скромным властителем; вот доказательство, что скромность происходить от того, что сердце не привязывается к земным богатствам...

Нуреддин был исполнен уважения к чистым законам, сообразуясь с их определениями. По этому поводу он говорил: «Мы только слуги закона; наша обязанность состоять в наблюдении за исполнением их». Вот черта, которая доказывает, в какой [415] точности он следовал закону. Однажды, играя в мяч на площади Дамаска, он заметил человека, который в разговоре с другим указал рукою на него. Он посылает немедленно спросить, чего тот хочет. Неизвестный отвечал: «Я имею процесс против Нуреддина за одну собственность; пусть оп явится в суд защищать себя». Едва только узнал Нуреддин, в чем состоит дело, как бросил мяч и, оставив площадь, представился в кади (судье), со словами: «И являюсь для защиты собственного дела; сделай для меня то, что ты сделал бы для всякого». Начались прения; противник изложил свои доводы; Нуреддин представил свои, и тот человек был признан виноватым. Тогда Нуреддин, обратившись к кади и присутствовавшим, сказал: «Я знал хорошо, что притязания моего противника несправедливы, и, тем не менее, явился, чтобы не подумали, что я желал обидеть его. Теперь, когда право признано за мною, я желаю отдать этому человеку ту собственность, за владение которой он позвал меня в суд. Будьте свидетелями того, что я отдал эту собственность ему». Не чрезмерное ли это правосудие? Не переходит ли оно за пределы всякого благодеяния? О, Аллах, осени эту прекрасную душу своим милосердием, эту душу, которая повсюду искала идти по пути правды! Другое доказательство любви Нуреддина к правосудию состоит в том, что, когда все современные правители по одному подозрению и самому ничтожному поводу осуждали обвиненных на пытку и истязания, он запретил все подобное в каком бы то ни было виде. Он требовал, чтобы прежде всего выслушивали свидетелей; если законные улики против обвиненного будут очевидны, то он подвергается наказанию, определенному законом, без малейшего отступления от смысла текста. Благодаря такому преобразованию, Аллах освободил его государство от множества преступлений, бывших прежде весьма обыкновенными, и которые продолжают свирепствовать в соседних государствах, не смотря на строгость администрации, суровость наказаний и страсть немедленно предавать обвиненного мукам пытки за малейшее подозрение. Во владениях же Нуреддина, при всей их обширности, господствовала великая тишина; число преступников заметно уменьшилось, благодаря правосудию государя и его уважению к закону.

Я слыхал от человека достойного веры, что Нуреддин, находясь однажды в казначействе, нашел сумму, захваченную в казну несправедливо; он призвал служащих и сказал им: «Эти деньги не принадлежат ни нам, ни казне; их следует отнести к кади Кемаль-Эддину, с приказанием возвратить тому, у кого их взяли». Несколько времени спустя, возвратившись в казначейство, он опять увидел там те деньги; тогда он пришел в гнев, и, повторил приказание отнести их немедленно Кемаль-Эддину, велел сказать ему: «Я знаю, что ты способен взять на себя такой грех; но мои плечи не так крепки, и я не желаю из-за этих денег навлечь на себя правосудие Всевышнего». Вследствие того деньги были возвращены.

Самое удивительное то, что правосудие Нуреддина действовало и [416] после его смерти. В его время жил в Дамаске чужестранец, прибывший из Сирии и привлеченный туда кротостью его правления. По смерти Нуреддина, когда Дамаск подчинился власти Саладина, он, видя, что народ страдает от насилия и жестокости войска нового султана, явился к нему с жалобою, требуя удовлетворения. Истец, отправляясь к дому Саладина, разорвал на себе одежды, бил себя в грудь, плакал, взывал к милосердию и кричал: «О, Нуреддин, Нуреддин! если бы ты мог видеть, как с нами обращаются и какое причиняют нам зло, то, без сомнения, ты сжалился бы над нами. Где твоя правда?» Так кричал он, идя по городу и направляясь к мавзолею Нуреддина в сопровождении огромной толпы; слух о том дошел до Саладина. «Спаси страну, спаси народ, говорили ему, или он восстанет». Саладин позвал того человека к себе, а он находился тогда подле мавзолея и плакал, окруженный бесчисленною толпой. Его привели к Саладину, и он получил удовлетворение. Но вслед за тем он заплакал больше прежнего, и Саладин с изумлением спросил его о причине таких слез. «Я оплакиваю, отвечал он, я оплакиваю такого добродетельного государя, который продолжает нас судить по правде даже и после своей смерти». – «Ты прав, возразил Саладин; да, мы у него научились справедливому суду».

Нуреддин первый установил высшую судебную палату; это было место, предназначенное для исследования обид, нанесенных частным лицам. Поводом к учреждению такого трибунала послужило то, что когда Нуреддин утвердил свое пребывание в Дамаске, его эмиры, и в особенности Ширку, могущественнейший из всех, которого считали его соправителем, покупали земли и злоупотребляли своею властью до того, что начали обижать крестьян и жителей сел. Со всех сторон поднялись жалобы по этому поводу. Кади Кемаль-Эддин удовлетворил некоторых; но он не смел коснуться людей Ширку и ограничился тем, что довел то до сведения Нуреддина. Вот тогда-то он и устроил ту высшую судебную палату, и желал, чтобы в ней отправлялся суд без всякого лицеприятия. Когда слух об этом новом учреждении дошел до Ширку, он немедленно понял, что оно направлено против него. Тогда он созвал своих людей и сказал им: «Знайте, что новое учреждение устроено против меня, ибо кто, кроме меня, осмелится не обращать внимания на Кемаль-Эддина? Клянусь Аллахом, если меня позовут в новый суд по милости кого-нибудь из вас, то я такого немедленно повешу на кресте. Идите тотчас отыскать всех, кто имеет жалобу на меня; постарайтесь покончить мировою; чего бы то ни стоило, все должны быть удовлетворены». Ему заметили, что такой образ действия не совсем благоразумен и сделает истцов слишком требовательными. «Делайте, что приказано, отвечал он; я предпочитаю лишиться всего состояния, нежели явиться подсудимым пред Нуреддином и завести процесс с презренными людьми». Служители Ширку повиновались. Между тем устроили здание судебной палаты; когда оно было совсем окончено, Нуреддин отправился туда и торжественно открыл заседание. Он заседал там два раза в неделю, [417] вспомоществуемый кади КемальЭддином и несколькими законниками. Так как не появлялось жалоб на Ширку, то государь был очень изумлен и желал знать причину. Узнав ее, он был тронут до слез и, принося благодарение Аллаху, говорил: «Воздадим хвалу Аллаху, что наши люди обращаются к добру сами, без того, чтобы их кто-нибудь принуждал к тому». Заметьте, какой прекрасный способ быть справедливым какой великий страх внушал к себе этот государь; заметьте, как его распоряжения были строги и в то же время не стоили ни одной капли крови в обходились без наказания.

Нуреддин приобрел себе великую славу храбростью и телесною ловкостью. Он был, без сомнения, первый воин в свое время; его воинские таланты вошли в поговорку. Множество людей, знавших его, уверяли меня, что им не случалось видеть человека, который сидел бы на коне так красиво; можно было сказать, что он с конем составлял одно. Он был очень ловок в игре в мяч: когда пускали мяч, он во время его полета бросался опустив поводья и, встретив его на воздухе, откидывал назад через всю площадь. Во время этого движения никто не видал его руки: он бил по мячу дощечкой, не выпуская руки из рукава; столько ловкости было в его игре. Относительно его храбрости замечу, что пред сражением он обыкновенно брал с собою два лука и два колчана; потом, бросившись на неприятеля, сражался как простой воин, говоря: «Увы, вот уже много времени, как я ищу мученичества и не могу того достигнуть». Однажды эти слова услышал имам Котбеддин; имам заметил ему: «Именем Аллаха! не подвергай свою жизнь опасности, а вместе с нею исламизм и мусульман ты – их опора, и если – чего избави Аллах – тебя убьют, мы погибли». Нуреддин отвечал: «О, что ты говоришь, Котбеддин? Кто может спасти нашу страну и исламизм, кроме великого Аллаха, которому равного нет!»

При нужде Нуреддин умел прибегать к хитрости, искусству и тонкому обману; это случалось ему в особенности против франков, да поразит их Аллах! Большею частью своих побед он обязан хитрости. Самую поразительную черту его мудрости представляют его отношения к армянскому князю Мелику, сыну Льва. Он до того угождал ему, что расположил его вполне к своим интересам, и Мелик соединился с ним против франков. По этому поводу он говаривал: «Я употребил все средства, чтобы привязать к себе этого армянского князя, потому что его владения укреплены природою и недоступны. У нас нет средств проникнуть к нему силою, а он может выжидать всегда для опустошения наших провинций. Видя это, я не пощадил ничего, чтобы увлечь его; я ему дал большое количество земель, и он вступил в зависимость от меня, даже помогал мне против франков». К несчастью, по смерти Нуреддина, его преемники отступили от такой мудрой политики. Что же произошло? Армяне напали на мусульманские земли и причинили невознаградимое зло.

Лучшую сторону Нуреддина составляло его обращение с воинами: [418] если воин умирал, оставляя сына, то последний получал земли отца и распоряжался ими сам, если был совершеннолетним, в противном случае ему давали на время опытного человека, который управлял за него. Благодаря подобному учреждению, в войске говорили: «Это наше добро; оно перейдет к нашим детям, и мы должны его защищать, хотя бы то стоило жизни». В этом заключалась причина стойкости, которую обнаруживали войска Нуреддина в сражениях и на поле битвы. Он приказывал составлять полные списки солдат, с разделением по полкам; на этом списке обозначалось количество оружия, лошадей и т. д. Вследствие того не было опасности, чтобы эмиры, по корыстолюбию или жадности, не заботились иметь под знаменами должного числа людей, или удерживали часть денег, назначаемых на содержание войска. Нуреддин говорил по этому случаю: «Мы должны быть каждую минуту готовы к тому, чтобы выступить в поход; если эмиры не обратить внимания на то, чтобы их полки были в полном составе, то исламизму может угрожать большое бедствие». Увы! Нуреддин был совершенно справедлив, размышляя подобным образом, ибо мы видели, как после его смерти те опасения оправдались.

Услуги Нуреддина исламизму бесконечны. Он перестроил все крепости Сирии, Алеп, Гамак, Эмессу, Дамаск и другие. Кроме того он открыл многие училища в Дамаске, Алепе, и пр. Он же воздвигнул многочисленные и прекрасные мечети; мечеть в Мосуле служит образцом красоты и прочности. Замечательно, что построение ее он поручил одному шейху, по имени Омару. Нуреддину говорили, что этот шейх не совсем способен, к подобному делу, но он отвечал: «Когда я поручал такую работу эмиру или какому-нибудь писателю, то всегда случалось так, что они удерживали часть денег для себя, и мечеть оставалась неоконченною. Теперь я уверен, по крайней мере, в том, что меня не обманут. Если же он сделает не так, то во всяком случае вина будет его, а не моя.

Нуреддину же мы обязаны построением многих госпиталей, и, между прочим, большого госпиталя в Дамаске. Я сам знаю по собственному опыту, что он был построен не только для бедных, но вообще для всех мусульман, как бедных, так и богатых. Однажды я возвращался больным из пилигримства в Иерусалим, и спросил себе медика; меня отправили к медику большого госпиталя. Я поспешил туда и нашел его прописывавшим рецепты. Едва он только завидел меня издалека, как подошел ко мне с улыбкою и спросил меня, чего я желаю; я объяснил ему свою болезнь. Он прописал мне тотчас же рецепт, приготовил лекарство и сказал: «Мой ученик доставит вам это». – «Но, возразил я, благодаря Аллаха, я могу обойтись без ваших трав; я довольно богат и не желаю покушаться на имущество бедных». При этих словах, доктор взглянул на меня и сказал: «О, господин мой, я не сомневаюсь, что вы можете обойтись без наших трав; но здесь никто не отказывается от [419] благодеяний Нуреддина. Клянусь Аллахом, даже дети Саладина и его эмиры берут лекарства из этого госпиталя». – «Я не знал того», был мой ответ. Он продолжал: «Потому что Нуреддин хотел быть полезным всем мусульманам и богатым, и бедным».

Нуреддин же построил ханства, или гостиницы, по большим дорогам. Теперь можно путешествовать в безопасности, и всякий знает, где можно положить свои вещи. Он построил также башни и сторожки по границам. При малейшем движении неприятеля, выпускали голубя, и предупрежденные мусульмане принимали все меры. Это была прекрасная мысль Нуреддина и самая полезная; да будет к нему милостив Аллах!

Равным образом, он построил во многих своих провинциях кельи и монастыри для софи (мудрецов). Он назначал для содержания этих духовных лиц значительный земли и большие доходы. Беседовать с главою таких отшельников составляло для него великое удовольствие; он призывал их к себе, радушно принимал и почтительно обращался с ними; заметив софи издалека, он вставал пред ним, обнимал его и сажал рядом с собою на диване. Такое же укажете он оказывал законоведам, уламам, имея высокое понятие о их достоинстве и питая в ним великое почтение. Иногда он собирал их около себя, и тогда беседа вращалась около предметов религиозных. Потому благочестивые люди и набожные стекались к нему из самых отдаленных стран; приходили из Хоразана и других мест. Одним словом, Нуреддин чтил и высоко ставил людей благочестивых, так что эмирами овладевала зависть, и они часто жаловались Нуреддину и старались очернить духовных в его глазах. Все это весьма огорчало его; если приходили к нему и обнаруживали какой-нибудь порок софи, то он отвечал: «Но кто же безгрешен? безгрешны только те, которые кончили свои дни».

Я слышал, что когда-то один из эмиров отзывался оскорбительно об имаме Котбединне; Нуреддин рассердился и сказал: .Допустим, что ты говоришь правду; но этот имам имеет чем вознаградить за пороки, в которых ты его обвиняешь, и за многие другие, а именно, своими познаниями и своим благочестием; а ты и тебе подобные, вы имеете вдвое больше пороков, нежели сколько вы приписываете имаму, и притом не имеете ничего, чем бы можно было вас извинить. Если у тебя есть сколько-нибудь здравого смысла, обрати внимание лучше на свои слабости, чем на недостатки других. Вот еще! я переношу ваши глупости, не вознаграждаемые никакою доброю стороною, и я не должен терпеть недостатков в имаме, допустив даже, что они не выдуманы, если они искупаются столь многими достоинствами? Но дело вот в чем: Аллах свидетель, я не верю ни одному слову из того, что ты сказал, и постарайся не говорить более подобным образом, или я строго тебя накажу».

Нуреддин построил в Дамаске школу, где обучали науке преданий (т. е. устное учение Магомета), и приписал ей значительное [420] имущество для содержания учителей и учеников. Сколько мне известно, он был первым, устроившим учреждение подобного рода. Он основал в своем государстве школы для сирот и дал средства к существованию учителям и ученикам. Во многих выстроенных им мечетях он учредил вклады для тех, которые обязаны были там читать Алкоран, и обеспечил сирот, на которых возлагалась такая обязанность. И это было устроено в первый раз.

Нуреддин был от природы важен и имел осанку, внушавшую уважение. Он был, как говорят, строг без суровости и добр без слабости. Одним словом, он соединял в себе то, чего мы не видим в других, и был уважаем одинаково всеми. Например, ни один эмир не осмеливался сесть в его присутствии, если он не дал на то приказания. Не было делано ни для кого исключений, кроме Эйюба, отца Саладина. И при всем том, не смотря на свое величие, едва лишь он замечал законника, софи или факира, как вставал с своего места, чтобы сделать ему честь; он выбегал к нему на встречу, садил его рядом с собою и вообще обходился так, как того не видал никто из его собственного семейства. Если ему случалось осыпать милостями человека подобного рода, он говорил: «О, эти люди имеют все право на расположение правителя; если они требуют у нас чего-нибудь, то они того достойны».

Учреждаемые им празднества и собрания имели тот же характер, как и у нашего пророка Магомета, то есть, они соединяли в себе деликатное обращение с крайнею сдержанностью. Женщины (Слово женщина обозначает также вообще всякий предмет, запрещенный религиею, ибо у мусульман слова: женщина и запрещенный предмет, могут употребляться одно вместо другого. Рено) были безусловно удаляемы. На празднествах рассуждали о науке, о религии, о благочестии, или о войне с неверными. Но все переменилось со смертью Нуреддина. Я слыхал, что однажды, когда Саладин овладел Дамаском, гафец (Так называют людей, знающих наизусть Алкоран) Абул-Кассем случился на одном из его праздников и наслушался там разговоров в высшей степени неприличных и грубых. Напрасно он пытался завести беседу с самим Саладином, как, бывало, беседовал с Нуреддином, но не мог заставить выслушать себя: все говорили вдруг и никто не хотел быть слушателем. Абул-Кассему наскучило такое общество, и он удалился к себе. Когда Саладин принуждал его снова явиться в его собрания, он отвечал: «Сказать правду, мне не по вкусу ваши сходбища; когда я у вас, мне кажется, что я попал к какому-нибудь презренному человеку. Никто не слушает того, кто говорит, и не отвечают на вопрос. Увы! эти собрания имели другой вид при Нуреддине; мы стояли пред ним, как стоит человек с птицею на голове (восточный оборот, т. е. как мертвые); когда он говорил, мы слушали, молча, и если мы обращались к нему, он выслушивал с вниманием». Вследствие того Саладин приказал своим эмирам вести себя впредь скромнее в [421] присутствии Абул-Кассема. Впрочем довольно сказанного, чтобы убедить, какой порядок царствовал при Нуреддине, даже в мелочах его правительственной деятельности.

Нам остается сказать о его любви к религии и о ревности к поддержанию ее во всей чистоте. Он обращал особенное внимание на последнее, употребляя против того все средства и не давая времени нововводителям распространять свое вредное учение. В этом отношении он был неумолим и говорил: «Как! мы заботимся о безопасности дорог от воров и разбойников, хотя зло, причиняемое ими, только второстепенное, и мы не хотим защищать религии! Не обязаны ли мы защищать ее от всякого посягательства, ее, которая служить основанием всему?» Однажды он узнал, что в Дамаске находится человек, по имени Иосиф, сын Адама, разделявший заблуждения тех, которые приравнивают Бога к твари и стараются своею скромною внешностью приобрести последователей. Нуреддин немедленно позвал его к себе, посадил на осла и приказал водить по всему городу в сопровождении людей, бивших его по щекам, и глашатая, который кричал: «Так награждаются те, которые проповедуют заблуждение в деле религии». Затем он был навсегда изгнан из города.