ЗАРУБИН И. И.

ВОКРУГ АЗИИ

ЧРЕЗ СИБИРЬ

I

Итак, я опять на твердой земле... Маленькая комнатка в Hotel de Louvre, единственной сносной гостиницы во Владивостоке, где я поселился уже несколько дней, беспорядочно загромождена моими вещами и я сижу над ними как Марий на развалинах Карфагена, недоумевая как упрятать всю эту массу в три чемодана и две тростниковые корзины, привезенные мною из Японии. Я сбираюсь и укладываюсь в дальнюю, утомительную, но интересную дорогу. Решение возвратиться домой чрез Сибирь, неясно мелькавшее в мыслях еще при начале путешествия, теперь принято бесповоротно и окончательно, и уже не может быть изменено, даже если б я сам захотел этого. Пароход Нижний Новгород, на котором я предполагал сначала отправиться в обратный путь, ушел несколько дней тому назад, а 29 июня утром я проводил и Владивосток; он ушел тоже и ушел без меня; я остался на берегу и стоя на адмиральской пристани от души посылал ему прощальные приветствия, пока он медленно пробирался по извилистому рейду, направляясь к открытому морю. Надвинувшиеся скалы [582] скоро скрыли его из глаз, и только белые верхушка мачт долго еще плыла в воздухе, высоко над серебряною поверхностью Золотого Рога. Когда он чрез две недели снова вернется сюда, я буду уже далеко, в глухих пустынях и тайгах Сибири. Прощай же! мы не уводимся больше!

Прощайте и вы, мои кратковременные товарища! Я не знаю где вы теперь; по-прежнему «оживляете пустынные окраины» путешествуя из Владивостока в Николаевск, или терпите шторм и треплет вас лихая непогода у Сахалинских скал, или отдыхаете где-нибудь на стоянке в Японских водах, я не знаю; но во всяком случае, где бы вы ни были, мой искренний привет вам!

Теперь меня ждет Сибирь, страна, с именем которой у нас соединяют неправильное понятие о холоде и смерти. Правда, здесь есть места где мерзнет ртуть в термометре; Верхоянский округ, например, по последним метеорологическим наблюдениям можно считать самым холодным местом на земном шаре. Но на громадном пространстве, занимающем почти 1/7 часть суши, не одни эти места; в южной части своей Сибирь имеет плодороднейшую в мире почву, урожай хлеба здесь бывают баснословные, а в обширных, безбрежных как море степях, фрукты вызревают на открытом воздухе. Ее вековые леса, которых в продолжение целых столетий хватать на удовлетворение всех потребностей человека, изобилуют дичью и драгоценными зверями, ее громадные, тысячеверстные реки полны рыбой, в ее недрах скрываются неисчисленные минеральные богатства... А между тем она бедна и пустынна. Она может прокормить свободно десятки и сотни миллионов, а в ней считается всего три человека на квадратную милю. Когда же наступит поворот к лучшему? И дождутся ли по крайней мере наши праправнуки того времени когда эта прекрасная страна сделается тем чем должна быть...

В общем мой маршрут был следующий: сначала по Усури и Амуру, потом чрез Яблоновой хребет и Байкал до Иркутска, оттуда в Томск, затем по системе рек Оби и Иртыша до Тюмени, далее чрез Уральские горы и, наконец, по системе Камы и Волги. Мне пришлось пробыть во Владивостоке несколько дней, так как крошечный, под военным флагом, пароходик Польза, [583] который должен был отвезти меня в вершину Амурского залива, делал рейсы только два раза в неделю. Я отчасти был рад этому; сборы мои по обыкновению были непродолжительны, я накупил только провизии, но за то много времени заняла укладка вещей, так как я хотел, по возможности, все купленное мною во время плавания увезти домой и оставлял только то что решительно никуда не помещалось. Мне помогали в этом два моряка, из тех немногих лиц с которыми я познакомился во Владивостоке, наделяя в то же время советами касательно дороги, к сожалению совершенно противоречивыми.

— Бросьте все лишние вещи, говорил один, — и берите только самое необходимое, вы не поверите какая обуза иметь с собой столько поклажи. Если же вы поедете налегке, то можно будет ехать безостановочно день и ночь; в два месяца вы доедете до Москвы и дорога покажется вам только долгим сном.

— Неправда, возражал другой, в два месяца летом не проехать Сибири, нужно по крайней мере три, а то и все четыре. Да я и не советую вам спешить; в такой длинной дороге только и хорошо когда едешь с комфортом; какую-нибудь тысячу верст можно проехать на спех, а десять тысяч не тысяча, тут никаких сил не достанет.

— Но вы забываете что придется большую часть дороги ехать на пароходе.

— Да, а за то дорога от Сретенска до Томска, она одна вытрясет всю душу. Да еще хорошо если удастся попасть в Томск до осени, а то и вплоть до Казани придется ехать на лошадях.

Я молчал слушая эти советы и оставлял за собой право поступит со временем по своему усмотрению. Спешить конечно я не рассчитывал, так как в таком случае цель поездки совсем не достигалась. Я нарочно и ехал для того чтоб увидать Сибирь, хотя немного узнать ее, сравнить то что читал с тем что есть на самом деле и сделать из этого кое-какие выводы. Но и медлить очень было нельзя, необходимо было попасть в Томск до конца навигационного периода, иначе предстояло путешествие на санях, а перспектива зимней дороги мне нисколько не улыбалась. Впрочем мудрено было загадывать что-нибудь вперед и я решил заботы о будущем предоставить самому будущему. [584]

Наконец наступил и день отъезда; 1 июля пятеро Манз подхватили мои пожитки и поволокли их на пароход, отчаянными свистками созывавший своих пассажиров. Впрочем Пользу даже нельзя назвать пароходом; это просто небольшой, хоть и довольно глубоко сидящий паровой катер, содержащий сообщение между Владивостоком и материком.

Как я уже говорил выше, город расположен в южной части полуострова Муравьев-Амурский, между двумя большими заливами, Амурским и Усурийским. В Амурский залив впала речка Суйфун, имеющая начало в китайских пределах, и почтовая дорога идет по этой реке, а потом степями до озера Ханка, составляющего уже часть Усурийского бассейна. Хотя из Владивостока на Суйфун существует прямой путь, во этот путь по горам неудобен и затруднителен, и потому правительство содержит на свой счет пароход для бесплатной перевозки пассажиров и грузов по Амурскому заливу до устья Суйфуна, где ждет другой, тоже казенный пароход.

От Владивостока до Суйфуна по прямой линии всего 30 верст, и маленький, легкий на ходу пароход быстро прошел это расстояние. После такого большого, настоящего океанского судна, как Владивосток, теперешний пароход производил какое-то странное впечатление и казался игрушкой. Но за то небольшое волнение во время нашего переезда было для него уж ощутительно, так что он принялся раскачиваться и носом и кормой, и физиономии его немногих пассажиров к концу пути стали очень выразительно вытягиваться. А другой, совсем крошечный пароходик, который должен везти нас по Суйфуну, так и вовсе не показывался из-за волнения, и мы, остановившись в нескольких десятках сажен от берега, долго прождали его. От нечего делать я взобрался на близь лежащий остров, так называемую Коврижку, громадную серую скалу, ровную как стол и наклонно спускавшуюся к морю; хотя на ней не было ничего, кроме чернобыльника и полыни да чаек, прятавшихся в густой траве, но за то вид с нее открывался чудесный: Усурийский залив лежал как чаша наполненная до краев, окаймленный горами, обступившими его амфитеатром со всех сторон; направо серебряною лентой вился Суйфун, а совсем на последнем плане неясно белели дома Владивостока, увенчанные двойным ярусом холмов и залитые горячими лучами июльского солнца. [585]

Но волнение улеглось, другой пароход прошел на смену нашему, и мы пошло по Суйфуну. За первым же поворотом скрылось море, для меня может быть навсегда; вместо безбрежной скатерти вод, единственной картины, в течение целых месяцев бывшей у меня пред глазами, теперь потянулось другие ландшафты. Суйфун маленькая, извилистая речка, с берегами густо заросшими ивой, тальником и камышом. Окрестности вначале пустынны, так как в топкой и болотистой местности, окружающей речку, нет ни одного селения. Кое-где вдали виднеются невысокие отлогие холмы, покрытые травой. Река принадлежит нам только средним и нижним течением и судоходна верст на сорок, от устья до поста Раздольного, за которым она принимает характер простого горного потока, извилистого, мелкого и загроможденного карчами и стволами деревьев. В этот раз, за мелководьем, мы даже не дошли и до Раздольного и остановились верст за пять от деревни, в глухой степи.

Впрочем и в этой глухой степи в настоящую минуту господствовало какое-то необычное оживление. На берегу расположился лагерем батальйон солдат шедших из Софийска в Посьет. Звуки команды и голоса людей скрещивались и перемешивались в жарком воздухе, в разных местах по степи вился синеватый дымок от солдатских кухонь, а под темными группами кленов и черной березы белели палатки, до половины скрывавшиеся в густой, высокой траве.

За то ни пристани, ни чего-либо похожего на нее, ни даже простых мостков не было в этом месте, и начальство парохода, распорядившись перевести мои вещи на берег, считало все свои обязанности относительно пассажиров поконченными, да по правде сказать ничего больше и не могло сделать. Отсюда чрез Ханкайские степи мне предстоял переезд на лошадях, и один свободный солдатик, соблазненный перспективою получения рубля, вызвался сходить за ними в деревню, а я воспользовался приглашением офицеров налиться чаю, что было очень кстати, так как на обоих пароходах не было буфета и я не ел с самого утра. В офицерском кружке, конечно, только и толков было что о предстоявшей нашей войне с Китаем, войне, в которой судя — по их передвижению им было суждено [586] пронять активное участие. Кроме того, прошедши сюда с севера и привыкнув к суровым пейзажам своей прежней стоянка, они все восхищалась здешнею природой. Природа действительно прекрасная, и вообще Ханкайские степи, т. е. стотридцатаверстное пространство между рекой Суйфуном и озером Ханка, лучшее место во всем Заусурийском крае. Колонизация воспользовалась этом, и здесь уселось довольно густое (конечно сравнительно) население.

Случай провел меня прожить целую неделю в этих степях: солдат посланный мною возвратился с пустыми руками, сказав что у крестьянина бывшего на очереди тигр унес сегодня лошадь, и все взрослое мужское население станции ушло караулить дерзкого хищника. Тогда я отправился в деревню сам и узнал там что пароход на Ханка еще не приходил, а явится только чрез неделю, так что у меня целые шесть дней были свободны, и я решил отлично воспользоваться этим временем и пробыть по нескольку дней в двух наиболее населениях пунктах этой местности, деревне Никольской, посредине дороги, и посте Камень Рыболов на самом озере Ханка.

Дорога здесь прекрасная, какую редко можно встретить в других местах, что отчасти зависит и от местоположения. Местность слегка всхолмленная, в высшей степени удобная для хлебопашества, с ровными отлогими холмами и длиными падями; холмы покрыты рощами из дуба, черной березы и клена, а в тенистых местах развивается роскошная растительность и в изобилии встречаются плодовые деревья, акация, жасмин, пробковое дерево, грецкий орех, красное дерево (маакия) и виноград, которым сплошь обвиты все стволы. Только в двух местах дорога идет болотистыми долинами горных речек, но по ним устроены гати. Ехать пришлось мне ночью, так как днем во время лета здесь невыносимая жара; но за то ночи в полном смысле прелестные, теплые, нежные, с яркими звездами, с воздухом густо напоенным ароматом цветов... в горных падях звук лошадиных копыт по твердой земле отдается тысячами перекатов, и почти на каждом шагу из-под ног словно искры вырываются светящиеся мухи, оставляющие за собой в воздухе длинный огнистый след.

Впрочем если дорога хороша внутри края, за то сообщение [587] его и с морем и с бассейном Усури из рук вон плохо. Всего лучше и аккуратнее возят здесь зимой, когда снег покроет землю, а суровые, хоть и непродолжительные холода закуют льдом воды. Летом же, весной и осенью езда на лошадях невозможна, так как на юге от Суйфуна до Владивостока идут невысокие, но трудно проходимые горы, а на севере около озера Ханка и дальше, вплоть до Усури, тянутся топкие, болотистые низменности. Остается пароходное сообщение, но пароходов здесь всего два и те ходят очень неаккуратно. Расписаний рейсов или нет совсем, или же они нигде не вывешены и никогда не исполняются. Пароходы то приходят раньше срока, то запаздывают по целым неделям. Впрочем, в то время когда я проезжал, рейсы была очень часты, так как спешили перевозить на юг массу войск и провианта.

В Ханкайских степях расположено довольно много деревень населенных крестьянами, выходцами из Астраханской, Воронежской и Тамбовской губерний, кроме того небольшим числом поселенцев а солдатами выслужившими свой срок и пожелавшим остаться здесь на житье, за что правительство выдает каждому из них до полутораста рублей. Деревня Никольская одна из лучших деревень края. Она выстроена в 1867 году и хотя на следующий же год была разорена и сожжена китайскими разбойниками (Хунхузами), но тотчас же была выстроена вновь, и теперь крестьяне живут в ней замечательно хорошо.

Для этого существуют налицо все необходимые условия; земля здесь не меряная и всякий берет столько сколько захочет и сколько в состоянии обработать; плодородная, не требующая никаких удобрений почва дает богатые урожаи, а роскошные заливные луга, спускающиеся к реке Суйфун, находящейся от деревни всего в пяти верстах, позволяют держать много скота. Относительно податей и повинностей жители пользуются различными льготами и вообще совершенно довольны своею судьбой. Вспоминая о Европейской России и сравнивая свое привольное житье с суровою жизнью на родине, они всеми силами стараются переманить оттуда к себе своих родственников и друзей; это иногда удается им, так что деревня постепенно увеличивается и насчитывает теперь до пятисот обитателей, но большинство эмигрантов не доходит сюда, так как дело [588] переселения у нас плохо обставлено; впрочем, в другом месте мне придется говорить об этом подробнее, теперь же замечу только что я считал бы свое отечество совершенно счастливым если бы все крестьяне в нем могли жить так как живут здесь их товарищи за десять тысяч верст от родины.

В Никольском есть даже общество, так как тут расположен 3-й линейный баталион, и офицеры устроили себе клуб и выписывают разные газеты. Вообще Сибирь для первого начала показывается мне очень хорошею стороной. Какова-то будет оборотная сторона медали?

Такое же приятное впечатление оставило во мне и двухдневное пребывание в Камне-Рыболове, расположенном в прекрасной местности, на крутом берегу озера Ханка. Из ничтожного поста он постепенно разросся до степени большого селения, ибо расположен на единственном месте озера куда могут приставать пароходы. Все переселенцы направляющиеся на юг наших зауссурийских владений, должны таким образом по необходимости побывать в Камне-Рыболове и многие из них остаются здесь на постоянное жительство. В деревне очень много каменных домов, так как тут была стоянка баталиона, да и теперь находились войска, но я не узнал, местные они или только расположенные на время, так как в то тревожное время везде были войска и слышался звон оружия. Здесь же в одном из многочисленных магазинов я нашел даже и расписание пароходов Амурского Товарищества, где значилось что пароходы ходят по Усури раз в неделю, а по Амуру раз в две недели, во хозяин магазина у которого я купил два фунта варенья, в порыве откровенности советовал мне лучше не полагаться на эти расписания. Так как отсюда должно было начаться мое путешествие водой, сначала по Ханке, Сунгаче и Усури, а потом по Амуру и Шилке, то часто гуляя по живописным окрестностям Камня-Рыболова я с нетерпением всматривался вдаль, не покажется ли где-нибудь на серых, мутных волнах знакомая синяя струйка дыма.

Наконец 6 июля пришел пароход Сунгача, привезя по обыкновению опять массу войск, и так как в таком отдаленном глухом уголке, как Камень-Рыболов, все выходящее из уровня обыденной жизни составляет [589] весьма понятное развлечение, то вся интеллигенция поста, то есть все военные, пришли посмотреть на своих новых товарищей, которых посылала им судьба. Я тоже поспешил перебраться на пристань со своими вещами, но пароход, в противность всем расписаниям, долго не уходил назад из-за расходившегося волнения. Для меня, привыкшего к океанским волнам, это волнение казалось совершенно ничтожным, но жесточайшая головная боль, вскоре после того как мы вышли, осязательно убедила меня в его существовании. Маленький, мелкосидящий плоскодонный пароход бросало из стороны в сторону, и небольшой переезд в течение одной ночи показался мне хуже всего путешествия по морю. Озеро Ханка имеет в длину около 60, а в ширину около 40 верст. При такой ширине оно чрезвычайно мелко, и наибольшая глубина не превышает 20 футов, да и то редко, обыкновенно же 10, 12 футов, а у берегов человек свободно может уйти на несколько верст по пояс в воде. Но за то в желтых, всегда мутных волнах озера пропасть рыбы и эта единственная выгода которую оно приносит нам. Во всех же других отношениях оно решительно никуда не годно; с севера, востока и юга его обступили болотистые низменности, с небольшими озерками, очевидно соединявшимися прежде с бассейном главного озера, как это показывают небольшие увалы. Эти низменности совершенно необитаемы, да и не могут быть обитаемы, и только на западном берегу Ханки, где местность гориста, находятся наши поселения, да и то дорога между некоторыми постами проходит иногда в китайских пределах. В озеро впадает шесть рек, а вытекает одна, Сунгача, впадающая в Усури. Это глубокая протока, несущая весь избыток ханкских вод, с весьма большим первоначальным течением. Кроме того, по своим извилинам, это замечательная, в своем роде единственная река; в то время как расстояние между Ханкой и Усури равняется всего 87 верстам, если считать напрямик, длина Сунгачи 270 верст, т. е. слишком втрое, и несмотря на то что она очень глубока, везде не менее 40, 50 футов и даже больше, так что нечего бояться сесть на мель, эти извилины в соединении с узостью реки сильно мешают плаванию. Хотя мы шли днем и капитан принимал все возможные меры предосторожности, все-таки часто кожухи [590] нашего парохода задевали и ломали прибрежные кусты, a баржа, которая шла на буксире, чуть не выскакивала на берег. С точка зрения красоты Сунгачинские извилины пожалуй достойны замечания, а вообще плавание по этой реке производит особенное впечатление; река вьется прихотливым узором, поминутно на каждом повороте открываются новые, и новые виды; берега густо заросли высокою травой, кустами тальника и другими древесными породами, и дикие птицы, прятавшиеся в этой траве и потревоженные шумом пароходных колес, с криком летели пред нами. В некоторых местах река так узка что кожухи парохода с обеих сторон почти касались берегов, а нависшие кусты образовали над нами шатер, так что мы шли как в тоннеле. Но за то местность орошаемая Сунгачей так же мало пригодна для чего-нибудь как и местность около Ханки; по обеим сторонам реки, вплоть до ее нижнего течения, тянутся те же топкие непроходимые болота, где никакая оседлость немыслима. По Сунгаче идет наша граница, и правый берег принадлежит нам, а левый Китаю; на китайском берегу, на всем протяжении нет ни одного дома, а с нашей стороны, в трех местах расположены маленькие селения в три, четыре домика, не то сторожевые и пограничные посты, не то почтовые станции. Живущие в них казаки летом должны доставлять дрова на пароход, а зимой перевозить проезжающих, ибо зима, когда замерзают Сунгачинские болота, единственное время для почтовой гоньбы. Раннею же весной и позднею осенью, в промежуток между летнею навигацией и зимних санным путем, здесь нет никакого сообщения и в Приморскую область со стороны Сибири невозможно попасть. Нечего и говорить что казаки получают от казны хлеб и все необходимые припасы, а сами ничего не сеют, так как среди бесконечных болот едва можно найти место чтобы поставить Дом и развести огород. Печальны и унылы окрестности Сунгачи, по крайней мере они показались мне такими когда я, воспользовавшись нагрузкою дров, отправился погулять по берегу. Мне хотелось отыскать описанный Пржевальским роскошный цветок Nelumbia preciosa, родной брат царственной Виктории Амазонской реки; но или время цветения его еще не наступало, или я не углублялся далеко, только мои поиски были тщетны. [591] За то необозримые Сунгачинские болота лежали предо мною во всей красе. Эти болота начинаются уже в нескольких стах шагах от берега и издали доходят на наши родные хлебные дола, так как сплошь заросли камышом, тростником и другими злаками дочти саженного роста, и набегавший изредка ветер разливался до ним золотистыми волнами. Но сходство было только кажущееся и вместо плодородных нив Средней России здесь все было мертво и пустынно...

К вечеру второго дня мы вступили в воды Усури, этой русской Миссисипи, как ее называют пылкие охотники до сравнений.

Переход был довольно резок, ибо Усури даже в месте впадения Сунгачи имеет почти полверсты ширины, и мы таким образом из узкой извилистой реки попали прямо на простор. Берега здесь низменны и покрыты кое-где редким кустарником и лесом, а по реке попадаются часто острова сплошь заросшие ивняком и представляющиеся в виде большого зеленого пятна. Мы перерезали реку вдоль и поперек, то пробирались вплоть около островов, то шли прямо серединой, так как Усури в своем верхнем течении очень мелка, около 5 футов и того менее, так что часто случалось что наш пароход, хотя сидел в воде всего 2 1/2 фута, несколько раз доставал дно и принимался энергично работать колесами чтобы не увязнуть в леске.

По Усури, как и до Сунгаче, проходит наша граница с Китаем, и по правому нашему берегу расположено 27 станиц в которых поселены казаки Уссурийского пешего баталиона Амурского казачьего войска. Китайский берег пустынен, лишь изредка встречаются на нем деревушки гольдов.

Вообще ни Усури, ни весь наш Зауссурийский край не может похвастаться густым населением. Кроме 27 русских станиц да небольшого числа Гольдов, да еще меньшего числа Манз, бессемейного, пришлого китайского населения, здесь нет никого, и на несколько десятков тысяч квадратных верст, вплоть до побережья Великого Океана идет абсолютно необитаемая и совершенно неизвестная пустыня; уже в 20, 30 верстах от Усури есть место где еще не ступала нога Европейца, а в центральные отроги Сихоте-Алиня даже жажда наживы не заводила никогда зверопромышленников... [592]

Однако Гольды, несмотря на свою малочисленность, составляют преобладающее население в Усурийском крае; часто пробираясь недалеко от берега мы видела их легонькие оморочки, длинные, узкие лодки на которых они разъезжают взад и вперед по реке. Гольд рыбак по натуре и призванию и рыба для него все. Китайцы даже называют их юпи-та-тцы, рыбьи кожи, так как и на одежду они употребляют выделанные шкуры рыб, по крайней мере употребляли до последнего времени, пока не научились покупать у Русских грубые шерстяные и бумажные материи. Не зная никаких прихотей, живя первобытною жизнью, они вполне довольны своею судьбой когда лов рыбы хорош; они не платят никому ничего и управляются сами собой.

Где-нибудь на скате холма, около ручья, или на отлогих долинах спускающихся к реке, или в тенистых горных падях, которых так много в среднем течении Усури, прячутся гольдские деревушки. Глиняные маленькие дома совершенно похожи на фанзы Китайцев, которые я видал во Владивостоке, а за деревней обыкновенно тянется длинный ряд кольев с поперечными перекладинами, нечто в роде навеса, где сушится рыба, знаменитая юкола, которая как омуль в Забайкалье составляет преобладающую пищу и Русских и инородцев в Приморской и Амурской областях. Это род лосося, Salmo lagocephalus, видом и вкусом не уступающий европейской семге. Гольды едят ее вяленою и сушеною в течение продолжительной зимы, едят ее сами, и кормят своих собак, а Русские солят и едят под именем киты.

Гольды составляют в этнографическом отношении совершенно самостоятельное племя, но повидав много инородцев на одном Амуре, и Гольдов, и Гиляков, и Орочон и Манегирь, я право не сумею отличать их друг от друга.

Обыкновенно, когда мы проезжали мимо, все население гольдской деревни высылало на берег и с любопытством смотрело как мчится «водяное чудовище» выбрасывая столбы дыма. Гольды до сих пор не привыкли ни к Русским, ни к их пароходам, да и неудивительно, так как старожилы их еще помнят то время когда «ни один чужой глаз не глядел на эту реку». Действительно, Усури [593] можно назвать совсем новою рекой, ибо до половины нынешнего столетия она была неизвестна для цивилизованного мира. Первый из Европейцев посетивший ее, был один католический миссионер, живший в Китае, Француз де-ла-Брюньер. Отправившись в 1846 году из Пакиадзе, он с величайшим трудом и опасностями достиг Сан-Сина и Сунгари, отсюда по глухой тропинке дошел до Усури и спустился по ней до впадения ее в Амур, но тут поплатился жизнию за свою отважную попытку: Гиляки убили его и вырвали у него зубы и глаза, а изувеченный труп подхватили волны великой реки и унесли в океан.

Но всепокоряющая сила времени делала свое дело; вскоре после де-ла-Брюньера еще двое посетили эти пустынные места, а чрез 12 лет Усури уже была присоединена к России и присоединена совершенно случайно.

Дело в том что нам нужен был Амур, который двести лет тому назад мы так опрометчиво уступили, а между тем наша граница шла к северу от Амура по каким-то горам, которых не знали ни мы, ни Китайцы. Пространство же от этих гор до Амура было оставлено в общем пользовании, хотя мы им нисколько не пользовались, так как Китайцы гнали нас при каждой попытке. А между тем время шло и положение дел стало изменяться. Мы узнали Амур лучше, узнали что Сахалин не полуостров, а остров и что доступ в Амурский лиман с моря возможен даже для больших судов. Амур таким образом приобретал громадную важность для России как единственная артерия края. В его устье появился наш пост, другие появились даже южнее, на Манчжурском побережье. Надо было не только приобрести Амур, но сохранить и это побережье, так как оно по обилию хороших гаваней давало значение всей стране. А между тем, когда начаты были переговоры о приведении в ясность границ, то Китайцы насилу согласились уступить нам Амур, и не давал ни пяди земли южнее его. Договором заключенным Муравьевым в Айгуне, 16 мая 1858 года, было постановлено считать Амур границей двух государств; все земли по левую его сторону до устья отходили к Русским, а по правую до Усури оставались во владении Дайцинского (Китайского) государства; пространство же от [594] Усури до моря оставалось в общем пользовании, впредь до следующего соглашения. Чрез две недели, 1 июня, заключен был в Тянцзине другой договор графом Путятиных, совершенно независимо от Айгунского, и границы там была показаны прежние, но богдыхан, опасаясь что Русские под видом общего пользования опять со временен отхватят значительный кусочек его собственных владений, решал уяснить дело и чрез три дня уведомил нашего посланника что он согласен считать границей России Усури вплоть до морских портов. Таким образом уссурийские владения были нам как бы подарены и мы с радостью воспользовались этим подарком, хотя до сих пор не внаем что с ним делать.

В среднем течении Усури местность теряет свой равнинный характер и появляются горы. Сначала они тянутся вдали несколькими отрогами, но потом доходят до самой реки и спускаются в воду своими отлогими, поросшими дремучим лесом, скатами. Усури здесь уже быстрее и течет одним руслом, не разделяясь на рукава. Иногда горы отходят далеко от берега, образуя обширные возвышенные долины. На левом берегу горы выше чем на правом, но тут местность совершенно пустынна и красоту ландшафта не оживляет присутствие человека и его жилищ, только в разных местах по скатам холмов высятся поленицы дров заготовленных для парохода, так как казаки не стесняются тем что левый берег не принадлежит нам и преспокойно ездят сюда рубить лес. Несколько раз во время стоянок парохода и я карабкался сюда чтобы получить понятие о местности. Трава по горам и в лесу достигает роста человека и вообще растительность здесь роскошная, притом вследствие континентального климата и географически-южного положения, т. е. довольно низкой общей годичной температуры и чрезвычайно жаркого места, здесь странным образом смешиваются северные и южные формы. Рядом с елью и сосной вы встречаете вдруг плодовые деревья и роскошные заросли винограда, даже чисто подтропические виды, как например, Dymorphantus, растущий в Китае и Японии. Здесь же родина и драгоценного для Китайцев жень-шеня (Panax Ginseng), корни которого, в качестве универсального, преимущественно же сильного [595] возбуждающего средства продаются в Китае на вес золота. Впрочем, несмотря на такое разнообразие растительности число известных видов растений на Усури доведено только до 500, но это очевидно зависит от недостатка исследований, так как известно что число растений вообще увеличивается к югу, а между тем в Северной и Средней России растений больше, так в Петербургской губернии их 776 видов, в Казани 780 и в Москве 795.

В здешних горах живет пропасть зверей, начиная от соболя и кончая тигром, и они единственные владетели края на далекое пространство внутрь страны, почти до самой Сунгари и больших городов Мандчжурии.

Не лучше и на нашем берегу. Во многих станицах мне приходилось расспрашивать казаков и слушать отзывы посторонних лиц, и отзывы эти были в высшей степени неутешительны. В станице Козакевичевой, например, одной из самых больших деревень края, где мы простояли около полусуток, я был просто поражен бедностью жителей. Скота в станицах мало, запашки почти нет, много развалившихся домов, между тем как кругом много прекрасного строительного материала. Конечно, отчасти в этом виноваты сами жители, так как трудно найти народ ленивее и распущеннее Усурийских казаков, но... виновато и многое другое. Казаки жалуются на недостаток сбыта, когда есть что сбывать, впрочем это бывает редко, а чаще жалуются на бедность, на то что нечего сбывать. Жалуются на бездорожье, на то что тайга кругом, и конца ей нет, так что иной раз нельзя привезти бревна за десять верст; жалуются на тигров, которые едят их скот. Неурожай здесь дело самое обыкновенное; станицы выстроены не там где удобнее, а там где придется, большею частию на низменных местах, по предписанию начальства, которое заботилось только о том чтобы между ними было приблизительно одинаковое расстояние, для удобства почтовой гоньбы. Казаки не расчищают лес на холмах под пашню, а сеют хлеб около домов, и часто высокая вода во время разливов Усури заливает его, так что несмотря на плодороднейшую почву жители терпят постоянную голодовку и казна чуть не каждый год должна давать им хлеба в займы.

Да, плохо дело колонизации у нас на Усури. Первая [596] ошибка правительства состояла в том что переселение не совершилось здесь добровольно. Вскоре после присоединения этого края, в период времени от 58 до 60 года, нам нужно было хоть как-нибудь заселить эта места, хоть вдоль границы. Охотников селиться здесь не было, ибо мест еще никто не звал, а если б и нашлись желающие из России, то при тогдашних условиях путешествия на это потребовалось бы несколько лет. Поэтому велено было выселить сюда казаков из Забайкалья. Повторилась та же история: добровольно никто не хотел бросить старые насиженные места и идти Бог знает куда, и пришлось кидать жребий. При этом богатым позволено было откупаться и отправить за себя желающих, и таким образом на Уссури отправилась голь, которой уже нечего было терять у себя дома. Конечно при таких условиях переселенцы не внесли в новую жизнь ни охоты, ни умения, ни энергии, ведут дело кое-как, справедливо убежденные что если правительство поселило их здесь, то оно же и поддержит в случае крайности, что и действительно оправдывается на длинном ряде лет. Единственно чем можно теперь поправить дело, это, как уже многие предлагали, позволить вернуться всем кто захочет, так как край все равно ничего не приобретет от людей принужденных оставаться насильно, а взамен предложить переселение из России коренных земледельцев, крестьян, конечно на льготных условиях. К сожалению, вопрос о переселении, о его правах и условиях в самой России стоит еще на очереди и желательно только чтоб он скорее решился в ту или другую сторону. Ведь нет ничего утешительного при мысли что здесь, в прекрасной стране, с отличным климатом, с плодородною почвой, лежащею в одних широтах с Южною Францией и Среднею Италией, хозяйничает пьяница-казак, ленивый и апатичный, да дикарь-гольд, чтущий тигра как высшее существо и поклоняющийся его следам...

Кончался уже пятый день как я покинул Ханка. Время шло незаметно и пароход бежал да бежал вперед, все по меридиональному направлению, прямо на север. Скоро должна была показаться Хабаровка, город выстроенный при впадении Усури в Амур и где нам надо было пересесть на другой пароход. В нижнем течении Усури горы исчезают [597] и опять по обеим сторонам потянулись однообразные равнины. Река здесь разливается на большое пространство, она гораздо мельче и образует множество рукавов. Между островками в разных местах тянутся широкие отмели, и несмотря на все старание капитана мы, уже в самом конце пути, так плотно сели на одну такую мель что простояли чуть не полдня. Это было тем более обидно что в этот самый день, по расписанию, отходил из Хабаровки пароход на котором я должен был ехать дальше. Подобные случайности часто встречаются на Уссури и сильно вредят правильности рейсов.

Интересно средство которое здесь употребляют чтобы сняться с мели. Когда капитан увидал что, несмотря на самый полный ход, пароход все-таки не может сдвинуться с места, он позвал на верх всю прислугу и велел ей по команде бегать с одного борта на другой, в надежде раскачать остов парохода и освободить его таким образом из песчаного ложа. Но к сожалению все усилия были тщетны, а матросы между тем подняли такую неистовую возню и беготню на палубе что внизу оставаться решительно не было никакой возможности. Наконец стали завозить якорь на шлюпке и кое-как выбрались опять на глубокую воду, но уже наступали сумерки и я с горестию убедился что благодаря этому непредвиденному казусу мне придется пробыть в Хабаровке лишних две недели в ожидании другого парохода. Была уже глубокая ночь и окрестные равнины подернулись густым туманом, когда наконец пред нами по обеим сторонам вдруг показалась широкая, чистая скатерть воды, на которой в разных местах блестели дробясь и переливаясь золотистые полосы от береговых огней.

II.

Опасения мои оказались напрасны; пароход с верху еще не приходил. Его тоже задержали мели, и он явился спустя несколько часов после нас, чему я был очень рад, так как теперь предстояло отправиться завтра же дальше. Но за то в эту ночь мне уже не пришлось спать и я не мог даже отыскать себе пристанища. Пароходная пристань в Хабаровке, несмотря на позднее время, была ярко освещена и полна [598] народом. Во всех комнатах толпились проезжающие и всякое свободное место было зажато. В разных местах за столиками расположились группы военных, шампанское лилось рекой. Причина такого необычайного оживления была, во-первых, та что здесь в ожидании пароходов собралось много офицеров пробиравшихся на юг, на предполагаемый театр военных действий с Китаем, а главное то что в это самое время, летом 1880 года, Хабаровка была так сказать повышена в чине, из незначительного уездного городишка сделана областным городом Амурской области. Как известно, наши владения на крайнем Востоке Сибири разделяются в административном отношении на две области: Амурскую, куда входит верхнее и среднее течение Амура до Усури, и Приморскую с нижним течением Амура, побережьем Великого Океана, Камчаткою и Сахалином. В Приморской области областным городом был Николаевск, а теперь Владивосток, а в Амурской областным городом стала теперь Хабаровка, вместо бывшего Благовещенска. И давно пора! Во всяком случае значение в будущем принадлежит не верховью Амура с его вечною тайгой, а плодородному Усурийскому краю, к которому Хабаровка на сто верст ближе Благовещенска. Да и самый город, расположенный в счастливой местности, при слиянии двух больших рек, может хорошо развиться со временем.

Хабаровка последний город на правой стороне Амура; отсюда правый берег принадлежит уже Китайцам и наша граница идет по левому, вплоть до слияния Шилки и Аргуна. Город основан в 1858 году, тотчас по присоединении края; выстроен он все теми же доморощенными нашими архитекторами, линейными солдатами, на двух террасах высокой береговой скалы, и выстроен очень хорошо. Красивые и удобные дома окружены садами, по улицам проложены досчатые тротуары, нижняя часть города соединена с верхнею деревянными лестницами устроенными в разных местах в городе. Здесь rendez-vous пароходов; они сходятся сюда одновременно из трех различных мест: с Усури, с устья Амура (из Николаевска) и с верховьев (из Сретенска) и обмениваются пассажирами. В городе много лавок и магазинов, и без сомнения теперь, с увеличением числа потребителей, будет еще больше. Здесь [599] же центр торговли соболями; сюда съезжаются и Манчжуры и различные инородцы менять их на русское серебро; большие партии итого ценного товара отправляются отсюда на Нижегородскую ярмарку. Но несмотря на это проезжающему в Хабаровке редко случится купить соболей, должно быть в силу пословицы что сапожник всегда бывает без сапог. Так я несмотря на все старания не мог достать ни одного, и во всех лавках мне отвечали одно и то же что весь товар уж отправлен. Да и в другое время купцы продают соболей только партиями в 40 штук, так называемыми сорочками, и хотя цена сравнительно не высока на круг, по 10-12 рублей за шкурку, но в сорочке бывает обыкновенно только по нескольку штук хороших и порядочных, остальные же хуже всякой крысы. Да и вообще уссурийские соболя не в чести здесь; лучшими в крае считаются якутские и соболя из окрестностей Удска, затем идут хинганские, а затем уже уссурийские и сахалинские. Потерпев неудачу в лавках, я обратился к Китайцам, которых достаточно таки в Хабаровке, и один Манза, на половину жестами, на половину нещадно искорвеканным русским языком объявил мне что у него есть несколько хороших шкурок; но оказалось что в это время другой Манза уже продал их, так что когда я прошел понапрасну весь город, то на длинных нарах грязной и вонючей фанзы увидал только шестерых Китайцев усердно куривших опиум и с наслаждением затягивавшихся и на один и на оба бока (Техническое выражение.).

Ровно в полдень другого дня пароход Ингода отвалил от набережной Хабаровки и отправился вверх по реке. Итак 1.000 верст пути уже легло назади и остается еще слишком 2.000 верст до Сретенска, где кончается пароходство по Амуру и откуда мне придется ехать на лошадях. Очень красив Амур около Хабаровки; громадная река, слишком в три версты шириной, тихо катит свои величественные волны; только отдаленные, низменные берега, поросшие редким кустарником, неясно виднеются на горизонте, да вправо одиноко высится группа каких-то гор, о которые точно надломился Амур и в бесплодной борьбе круто повернул к северу. [600]

Кстати, мы до сих пор не знаем что значат слово Амур, откуда идет название этой река. Известию только что ни Китайцы, на инородцы не называют его так и что это имя дано ему не в честь древнего греческого бога. Одни думают что это гилякское слово ямур, большая вода, а другие, с поэтическом темпераментом, производят его от исковерканного мандчжурского здравствуй, а что таким словом Шилка и Аргунь, составляющие Амур, сливаясь вместе приветствуют друг друга.

(Китайцы зовут его Куэн-тонгом и Хелонг-Киангом, черный дракон, Мандчжуры Сахалян-ула, черная вода. Орочоны и Манегры, живущие по верхнему течению Амура, называют его Шилка. Гольды, живущие по середине, зовут его Манго, а Гиляки обитающие при устье Амура, Маму. У Монголов он известен под именем Кара-туран, черная вода.)

Берега Амура на несколько сот верст от Хабаровка сплошь низменны и по левому берегу идут наши станицы, заселенные тем же способом как и на Усури. Здесь от Хабаровки до Хингана поселен пеший баталион Амурского казачьего войска, а за Хинганом к верховьям Амура, — два конные казачьи лодка. Живут казаки вообще худо, особенно по среднему течению Амура. Расстроенное хозяйство, бедность в настоящем и полнейшая необеспеченность в будущем, вот в общих чертах характеристика их положения, и кроме собственной лени и небрежности, кроме общих неблагоприятных условий, они много терпят еще от некоторых местных особенностей края.

В числе этих особенностей на первом плане нужно поставить сибирскую язву, свирепствующую почти ежегодно и в корень подрывающую крестьянское хозяйств. В 1879 году здесь была повальная эпидемия, унесшая много тысяч голов скота; в 1880, когда я проезжал, скот тоже валился повсеместно, и только теперь, по последним газетным известиям из Сибири, начинают немного разъясняться причины, отчасти обусловливающие такое постоянство болезни. Оказывается что многие спекулянты продавали Манчжурам шкуры зараженных животных, а те в свою очередь перепродавали их на Амур, распространяя таким образом заразу. Кроме того, заразу разносят особые породы мух, так что часто заболевают и люди. Даже самая вода Амура заражена, потому что Манчжуры с [601] правого берега без околичностей бросают в реку больных лошадей и мимо нашего парохода не раз проплывали полуразложившиеся трупы, окруженные облаком мух. Против заразы обыкновенно не предпринимается ничего и дело предоставлено на волю Божию, а если и предписываются иногда какие-нибудь меры, то меры эти до такой степени ничтожны что надо удивляться не тому что здесь дохнет скот, а тому как он не передох весь до сих пор.

Кроме сибирской язвы, у здешних жителей есть другой страшный враг, наводнение. По обыкновению, станицы вытянуты вдоль берега Амура, так как при первоначальном быстром заселении реки преследовались далеко в одни сельскохозяйственные цели. Хотя с течением времени многие станицы были отодвинуты на расстояние одной и двух верст от берега, но вода достает их и тут. Источники Амура нигде не питаются вечными снегами и потому уровень вод очень непостоянный; летом, во время сильных и частых дождей бывающих здесь в июне и июле месяцах, река выступает из берегов и заливает деревни и поля. Жители многих станиц говорили мне что часто посеешь хлеб, и он уродится отлично и начинает уже созревать, как вдруг приходит вода и смывает все. Часто случается что посеют, например, пшеницу, придет вода и унесет ее; на этом месте посеют гречиху, опять унесет вода; тогда обездоленные жители не сеют уже ничего, а с горя принимаются за шульту, высушенные гнилушки дуба и березы, которые заваривают в горячей воде и пьют как чай.

Что неудобное расположение играет в здешнем хозяйстве главную роль, видно на крестьянских деревнях. На Амуре не одни казачьи станицы, а кроме того 50 деревень крестьян пришедших сюда из разных местностей России, так как жажда переселения, стремления на новые места, присуща русскому крестьянину, составляет его характеристическую черту, начиная еще с XVI столетия, когда под гнетом разных невзгод чуть не вся Русь разбрелась по окраинам. Будучи свободны в выборе места эти крестьяне не поселились на берегу Амура, а осели по его притокам; иногда далеко внутри страны, по возвышенным равнинам, защищенным со всех сторон горами и где нечего было [602] бояться воды. Теперь они живут хорошо и вполне довольны своею судьбой, но сколько мытарств должны были они пройти с той минуты когда в их родном селе, где-нибудь в Тамбовской или Воронежской губернии, впервые пронесся слух что объявилась какая-то река Мур, где кит-рыба плавает, а по берегам бисер растет, и до того времени когда они попали в эту реку Мур. Зачастую они шла по три, по четыре года а уже с половины дороги должны были распродавать свое имущество и идти дальше, побираясь Христовым именем. Они приходила на новые места только с котомкой за плечами и часто, лопав уже в верховья Амура, они целый год не могли тронуться дальше, за отсутствием правильных пароходных рейсов. Кроме того, по собственной ошибке или по воле начальства, вообще игравшего в этих переселениях значительную роль, они селились на неудобные места, и по прошествии некоторого времени бросили все, поднимались и уходили на какие-то белые воды, на озеро с кисельными берегами (Ханка). Повторяю, они перенесли все это и добились благосостояния, но они вполне его заслужили.

Мы подходила к устью Сунгари, самого большого протока Амура, впадающего в него с правой стороны. Эта река вся принадлежит Китайцам и пользуется у них таким значением что считается даже за основную реку, а Амур за ее проток. Она ведет в глубь Манчжурии, в крайне богатую и населенную местность, но несмотря на то что мы по договору имеем право плавания по этой реке, все наши попытки в этом направлении постоянно отклоняются Китайцами.

Время на пароходе шло крайне однообразно. Один или два раза в день пароход останавливался для нагрузки дров и обыкновенно все пассажиры, пользуясь часом свободного времени, отправлялись погулять по станице, а жители станицы в свою очередь высыпали на берег и лезли на пароход, предлагая молоко, кур и ягоды. Впрочем надо отдать справедливость Товариществу Амурского Пароходства: оно хоть и ведет свое дело спустя рукава и, пользуясь отсутствием конкурренции, делает много таких вещей каких не следовало бы делать, но по крайней мере завело буфет и table d’hote для пассажиров, так что [603] этим несчастным не надо уже самим снискивать себе пропитание, как это было до сих пор.

Но мы давно уже миновали Сунгари и на горизонте показались очертания Хинганских гор.

Между 48° и 49° северной широты Амур пересекают, на пространстве слишком 140 верст, Бурейнские горы (Малый Хинган). Они называются у Китайцев Гое-ме-джан, трехветвистые горы, начинаются на юге, во глубине Кореи, тянутся в северо-восточном направлении к отраслям Станового хребта. Амур тут суживается впятеро против своего прежнего точения, с двух верст на двести сажен, чрезвычайно глубок и, сжатый с обеих сторон отвесными громадами, стремительно несется в этом бесконечном каменном корридоре. Хинган начинается у станицы Екатерино-Никольской, где горы, до сих пор неясно видневшиеся вдали, подходят к самой реке, сначала на левый берег, а потом и на правый и оступаются прямо в воду крутыми скатами. Горы вовсе не высока, и ни о два из них не превышает 1.500-2.000 футов, но чрезвычайно живописны; они состоят из остроконечных сопок, бесчисленною вереницей, в несколько рядов обступивших берега Амура, точно набросанных нарочно чьею-нибудь могучею рукой. Вдали на горизонте они сливаются в один общий хребет, а здесь последние ряды их совсем сошли в воду. Каждая гора по крайней мере на четверть своей окружности омывается водой, и эти крутые, поднимающиеся прямо из воды громады известны у казаков под названием щек. Между горами идут длинные, глубокие, мрачные, почти черные пади, а самые склоны густо покрыты лесом, внизу лиственным, дубом, кленом, черною березой, с чрезвычайно густым подлеском, а вверху хвойным. Сплошная масса гор состоит из гранита, и только иногда примешивается слюда и разные сланцы, а вершины часто покрыты голыми камнями. Сюда редко проникает солнечный луч; здесь постоянная тишина, и только вода, забираясь в далекие пади, с шумом плещется в берег. Виды, один другого лучше, развертываются пред глазами. Горы замыкают горизонт со всех сторон, ландшафты постоянно меняются и кажется плывет по какому-то волшебному озеру.

Здесь родина диких зверей, барсов, тигров; здесь они [604] выводят своих детей и распространяются отсюда по всему краю. Здесь же живет и лучший амурский соболь. За то для населения эти места решительно неудобны. Горы все время выдерживают свой дикий характер; все время они тянутся по самому берегу Амура, лишь изредка выпуская впереди себя маленькие низменности, так что на всем протяжении Хингана расположено только пять маленьких станиц.

У станицы Пашковой Хинган кончается. Горы начинают удаляться от берега и хотя несколько раз возвращаются к нему, но с каждым разом уходят все дальше и дальше и наконец совсем скрываются из глаз. Опять по обе стороны легла бесконечная равнина; Амур опять раздался до двухверстной ширины и заметно начинает поворачивать к северо-западу. Тут впала в него с нашей стороны река Бурея, берущая начало в неведомых никому тундрах Восточной Сибири; устье ее не уже Амура и на ней в последнее время заметно начинает развиваться золотопромышленность.

Против станицы Неожиданной, названной так потому что к великому удивлению Манчжуров она была выстроена в одну ночь, хотя собственно удивляться тут нечему, так как в то время она вся состояла только из одной избы, расположен город Айгун, или Сахалян-ула-хотон, город черной реки, единственный китайский город на всем пространстве Амура. Здесь 16 мая 1858 заключен был знаменитый договор, возвративший Амур России. Городу предшествуют множество манчжурских деревень, хотя и трудно отличить где кончаются эти деревни и начинается собственно город. На берегу вдоль реки вытащены китайские джонки, из которых, по уверению Манчжур, во всякое время можно составить грозную флотилию. В Айгуне считается 15.000 жителей и в центре его, в крепости обнесенной деревянным палисадом живет сам амбань (губернатор). За городом опять потянулись манчжурские деревни, затем в 80 верстах впала в Амур двухверстным устьем большая река Зея, вся принадлежащая нам, а в двух верстах от нее расположен город Благовещенск.

Благовещенск бывший наш областной город и о нем лучше не говорить ничего, так как теперь, с переселением центра управления в Хабаровку, дни его сочтены и он умирает медленною смертию. Да и с самого начала [605] он не подавал никаких надежд; неизвестно даже для чего он основан именно тут, в самом неудобном месте, на берегу, постоянно подмываемом водой, в целых 30 верстах от Айгуна и в двух верстах от устья Зеи. Город по обыкновению вытянулся вдоль берега и в нем совсем нет растительности, хоть есть неизменный клуб. Есть даже двенадцать раз в году манчжурская ярмарка, так как до Айгунскому договору, Мандчжуры из Айгуна в первую неделю каждого месяца должны отправляться с товарами в Благовещенск и торговать там в течение семи дней, но это только пародия на ярмарку, ибо они могут торговать чем хотят, а у иного Манчжура всего товару две дачка табаку стоимостью в четыре пятака.

Мы простояли в Благовещенске целый день, хотя весь его можно осмотреть в час времени.

Еще во время нашей стоянки вода сильно пошла на прибыль; по мутным волнам Амура понеслись карчи, пни, стволы деревьев; с верху доносились тревожные вести, грозный призрак наводнения начал тревожить жителей. За Благовещенском Амур делается заметно уже и местность принимает холмистый характер; горы, на этот рах уж отроги Станового хребта, сопровождают отсюда Амур вплоть до истоков. Они то подходят к самому берегу невысокими холмам, то отходят далеко внутрь, оставляя пред собою большие равнины. Селения казаков и крестьян встречаются чаще и жители живут лучше. Самый вид станиц как-то веселее. Амур здесь разделался на много островов, а берега часто подмыты водой на большее пространство; неустановившаяся река чуть не каждый год меняет свои очертания, то нанося новый слой там где его не было, то в другом месте отрывая от берега целые десятки сажен. Днем часто лились продолжительные дожди, по утрам поднимались густые туманы затруднявшие плавание. Ночи стала холоднее; мы нечувствительно поднимались к северу и уже были в пятидесятых градусах широты.

Плавание наше разнообразилось различными эпизодами, и впечатление некоторых из них долго не изгладится из моей памяти. Недалеко от Благовещенска, между станицами Корсаковой и Казакевичевой, Амур делает крутую извилину в [606] роде Самарской луки на Волге, громадный каменный кряж; самый высокий на всем Амуре, вышел в этом месте прям на берег и река свернула в сторону, но встретив дальше скалы на Манчжурском берегу, повернула опять назад и образовав таким образом дугу в 28 верст, подошла снова на две версты к прежнему месту. Эту излучину мы должны были обходить в течение, по крайней мере, трех или четырех часов, и капитан объявил что желающие могут отправиться гулять на берег и дожидаться парохода у противоположного конца дуги. Мы с удовольствием воспользовалась стане предложением и решили организовать настоящую пирушку, устроить пикник на верховьях Амура, в диких островах Яблоновых гор.

Нас было пятеро; в деревне дали нам проводника и накормили голубикой. Станица довольно велика, и жители живут в ней гораздо зажиточнее против того как это встречали мы раньше. За деревней тянутся огороды и клочки полей, ибо гористая местность не позволяет распахивать сплошь большие пространства. Кроте того, у подножия всех почти гор тянутся болота, так что эти места годны только для сенокоса. Мы шла по каким-то жердочкам, перелезали через заборы, вязли и путались в высокой траве. Растительность здесь роскошная и, как везде на Амуре, южные формы смешаны с северными; здесь, например, цветут на открытом воздухе лилии, пионы и тюльпаны, которые у нас растут дико только в средней полосе России. Из древесных пород все заполонила собой черная береза (Betula daurica); встречаются уже и хвойные леса, и хотя лиственницы еще нет, но сосна попадается довольно часто.

Дорога шла ущельем между горами. По обе стороны высоко над нами поднимались каменные громады; тропинка то пропадала на повороте скалы, то вилась где-то по карнизу. Навстречу бежал горный ручей; пахло сыростью и свежею травой. Скоро показалась широкая полоса воды, и усталые от ходьбы мы с радостью бросались в холодные воды Амура.

Между тем смерклось; более предусмотрительные уже поставили самовар, разложила костер; появилась закуска, неизбежное вино.

Красив был вид отсюда; верхушки гор уже подернулись [607] густою синевой, по реке кое-где стлался легкий туман, из-за дальней горы тихонько вставал молодой месяц. Но лучи его не проникали в горную падь где мы сидели, и здесь все было темно; только изредка вспыхивавший костер освещал иногда окрестные предметы. Сзади нас чернело ущелье обставленное горами, впереди блестел освещенный луною Амур, а за ним опять вставали горы как бы на встречу первым. На одной из этих гор стояла некогда весьма почитаемая Манчжурами кумирня, но по приказанию начальства ее разрушили и сожгли; два раза возобновляли ее Манчжуры, два раза мы ее сжигали, пока наконец Манчжуры не отступилась и не ушли на другой берег.

Мы захотели полюбоваться видом сверху и полезли на одну сопку, на другую, на третью, пока не выбились из сил; но эти сопки казались холмами пред окрестными горами, а горы мрачные и угрюмые шли по-прежнему толпой по берегу Амура, чем дальше тем выше, чем выше тем темнее. Кто-то закричала; кто-то выстрелил из револьвера. Разом вздрогнули горы в ночной тишине, а сердитое эхо пошло гулять по дальним ущельям. Мы собрались у костра; двое из пассажиров, проведшие много лет на Амуре, рассказывали то что они видели и под влиянием их слов медленно вставали предо мной картины этой новой для меня земли.

Наконец, уже поздно пришел наш пароход, там за голою каменною сопкой, где на крутом повороте уходит в даль серебряная скатерть реки, показался он весь облитый лунным светом и призывной свисток его в мягком, ночном воздухе доносился до нас резками нотами.

Чем дальше к верховью Амура, тем чаще попадаются красивые, эффектные виды. Около станции Кольцовой слишком версту заняла громадная гора, вся заросшая хвойным лесом и названная казаками Масличной. На верхушке ее стоит крест, а по склонам в разных местах, как говорят, есть потоки нефи. Дальше идут белые горы (Цагаянг), это группа высоких окал, до 400 футов высоты, из желтого и белого песчаника. Только вершины их покрыты редким лесом, а по обрывистым склонам нет ни травы, ни деревца, и белый цвет песчаника резко отделяется от яркой зелени наверху и мутной воды Амура внизу. В разных местах идут темные прослойки каменного [608] угля и по ним тонкими струйками вьется синий дым. Дым стелется и по самой воде, а все это вместе производит величественную картину. Горы курятся уже давно, и место это у Орочон и Манегров считается священным как жилище духова.

За станцией Торой, на крутых скатах гор видны развалины какой-то крепости. Две каменные стены идут параллельно от верхушки горы и спускаются вплоть до воды, а между ними в беспорядке набросаны большие камни. Все это может быть следы бывшей цивилизации, давно исчезнувшей и уже изгладившейся из памяти людей.

Следы прошлого сохранились и в развалинах укреплений исторического Албазина.

Теперь это мирная казачья станица, хоть одна из лучших и самых больших, но было время когда Альбазин играл важную роль в истории завоевания реки Амура. Слишком двести лет тому назад, в половине XVII столетия, мы владели большею частию этой река; в разных местах по ней были устроены наши острожки, и деревни и Альбазин, отнятый по преданию у какого-то князя Албазы, был одним из главных. Взятый самовольно казаками, этими первыми завоевателями Амура, он был официально наконец признан в Москве городом, получил герб и печать и в него стали назначаться воеводы. Но Китайцы и раньше имевшие мелкие стычки с казаками, теперь окончательно встревожились близостью Русских и решили прогнать ох отсюда. В 1685 году под Албазин, где было 450 человек, явилось 15.000 Китайцев с 200 орудий и Русские должны была уступить. Провожаемые Китайцами с воинскими почестями они удалились в Нерчинск, a 25 человек согласились на предложения Манчжур и взяв с собой священника Максима Леонтьева, ушли в Пекин. Там они сохранили свою веру и обычаи, и основали маленькую русскую колонию, а по смерти Леонтьева наше правительство отправило им другого священника и продолжало посылать потом постоянно, положив тем начало нашей духовной миссии в Пекине. Но насиженное, хоть и опустевшее место манило к себе, и на следующий же год Китайцы опять увидали Русских в Албазине и опять восьмитысячное войско богдыхана осадило город; но в этот раз казаки геройски защищались в чрез полтора года Китайцы сняла осаду и [609] ушли, а еще чрез два года, 27 августа 1689 года, был заключен в Нерчинске договор, первый наш договор с Китаем, по которому мы отступались от Амура. Китайцам так надоел Албазин что в 3-м пункте трактата прямо стояло: «А город Албазин, построенный со стороны царского величества, разорить до основания».

И город был разорен до основания; уцелели только насыпь и рвы кругом, которые видны и теперь, да следы китайской батареи на противоположном острову. С тех пор прошло 200 лет и много воды утекло; Амур снова наш, вместо прежнего города стоит богатая и торговая станица, громадные лиственницы успели вырости в албазинских рвах и большинство казаков даже не знает какое славное историческое прошлое окружает то место где они живут.

При станице Покровской Шилка и Аргунь, составляющие Амур, сливаются вместе, пароходы ходят по Шилке, так как Аргунь мелка и камениста. Водоразделом между реками служит высокий каменистый кряж, и на остром мысе которым он сходит в Амур стоял некогда наш пост Усть-Стрелкинский, теперь давно снятый и заброшенный. Мрачная природа Сибири впервые дает себя знать на Шилке; берега сплошь обставлены горами, дикими, печальными, пустынными. Они все заросла густым хвойным лесом и до такой степени неприступны что на первых двух стах верстах нет ни одного селения, а торчат только семь одиноких почтовых домиков, прозванных казаками метким именем семи смертных грехов.

Наше плавание скоро должно было кончиться, да и кончилось бы уже давно, если бы не густые туманы, почти постоянные здесь и заставлявшие нас каждую ночь становиться на якорь. Кроме того, много мешало быстрое течение, так как вода сильно прибывала и стояла на несколько аршин выше обыкновенного уровня. За то мелей нечего было опасаться, между тем как в другое время Шилка очень мелководна и на перекатах воды бывает меньше 2 1/2 футов. Часто происходят забавные случаи: например, пароходу вдруг пересекает путь стадо коров или чрез реку переходит в брод мужик и капитан кричит ему: «ей ты, посторонись!»

От села Горбицы опять идут деревни и между ними некоторые очень большие, даже есть один, теперь уже [610] упраздненный, сереброплавильный завод (Шилкинский) принадлежащий уже к системе Нерчинских заводов. Но все-таки общее впечатление от Шилки получается очень тяжелое, да и двадцатидневное плавание давало себя знать, так что я без особенной печали простился с рекой, когда наконец 26 июля наш пароход бросил якорь у Сретенской пристани.

III.

Сретенск — крайний пункт куда могут доходить амурские пароходы; иногда только, в полую он очень высокую воду они могут пробираться верст на сто дальше к Нерчинску. В данном случае, так как вода стояла на несколько футов выше своего обыкновенного уровня, капитан с удовольствием довел бы нас до Нерчинска, но к сожалению пароход и то опоздал и должен был тотчас же отправляться назад, так как уже набралась масса пассажиров. Единственная гостинница была битком набита проезжающими, а в вокзале, на берегу реки, где собралась офицеры, только и слышалось щелканье биллиардных шаров. Как разместились все вновь прибывшие, я не знаю, мне же досталась за тройную цену какая-то конура на чердаке, даже без постели. Говорить о жизни в Сретенске, значит повторять в бесчисленных вариациях слово «скука». Единственное оживление проносят только пароходы и периодический наплыв уезжающих и приезжающих пассажиров. В двух верстах от города устроена гавань для починки и зимней стоянке пароходов, но большинство пароходов предпочитается уходить в Николаевск.

От Сретенска мне предстояло проехать 2.700 верст на лошадях до Томска, по большому сибирскому тракту, этой главной артерии края.

Давно известно что степень цивилизации каждой страны узнается с первого же раза по ее путям сообщения: где нет хороших дорог, там не может быть ни широкой жизни, ни разнообразной, энергичной деятельности. Это в особенности верно по отношению к тем странам где громадные, тысячеверстные пространства играют поневоле очень важную роль в жизни народа. Но в то же время [611] известно что прилагать к Сибири ту же меру какою мерятся цивилизованные страны было бы злою шуткой или неуместною иронией; «Сибирь почтовая» живет по своему, и надо быть к ней снисходительнее.

Впрочем относительно путей сообщения Сибирь имеет блестящее прошлое. Даже в России повсеместно распространен слух о скорости сибирской езды, а на лубочных картинках под названием «езда на почтовых в Сибири» вместо лошадей изображаются какие-то птицы небесные. Но к сожалению я не принадлежу к оптимистам и еще до путешествия, немного ознакомившись с краем, я знал что прекрасное время хороших дорог и скорой езды было да прошло, что теперь ездить по сибирским дорогам не совсем удобно или, вернее сказать, совсем неудобно и что проехать на лошадях треть Сибири подвиг, и подвиг не маловажный. Но, «tu l’as voulu, Georges Dandin», я сам захотел этого; впрочем еще раньше наши же среднеазиятские дороги приучили меня ко всяким дорожным невзгодам, а в данном случае возможность не спешить, не стесняться ни деньгами, ни временем, ставили меня в исключительное положение. Поэтому я спокойно приготовился ко всему худшему, но то что я увидел на самом деле превзошло самое пылкое предположение. Невозможно плохая организация почтового дела с одной стороны, и крайне небрежное, часто прямо недобросовестное отношение смотрителей ко своим обязанностям с другой, создали такой порядок вещей что у нас по всей Сибири дороги не существует, а есть одно сплошное вопиющее безобразие.

В Сретенске легко достать лошадей, конечно не почтовых, так как почтовых не достанешь по всей Сибири. На лошадях Сретенской почтовой станции должно быть с самого ее основания не уезжал никто; по крайней мере пятьдесят человек прибывшие на нашем пароходе все отправились на вольных. Да оно и понятно: на станциях между Сретенском и Нерчинском содержится всего по две пары лошадей. Из них по закону одна тройка должна всегда стоять наготове для курьеров, а многие в Сибири, пользуясь неясностью выражения «курьеро-эстафетская тройка», оставляют для этого даже две тройки; остальные (?) лошади идут под почту, а уже свободные из этих остальных (?!) возят проезжающих. И все это из двух пар! Отсюда [612] видно что получить здесь почтовых лошадей так же трудно как выиграть двести тысяч, и благоразумные люди знакомые с порядкам вещей даже не заглядывают понапрасну на станцию, и прямо отправляются нанимать вольных. Этих вольных всегда достаточно, так как крестьяне, чуя поживу, к каждому приходу парохода собираются в Сретенск со всех окрестных деревень. Берут конечно двойные и тройные прогоны против почтовых, да и то милость Божия; могли взять и пятерные и десятерные прогоны, и пришлось бы платить, так как не сидеть же в Сретенске. Еще не беда что дорого берут, лишь бы везли, а вот за Иркутском, где я сплошь и рядом не мог достать ни почтовых, ни вольных лошадей, там уже настоящая беда.

Обыкновенно проходится нанимать вплоть до Нерчинска (86 верст). На средине пути делают привал, ночлег в какой-нибудь деревне, где кормят лошадей и на другой день едут дальше. Таким образом мне с самого начала пришлось отправиться на долгих и, выезжая на другой день из Сретенска в простой крестьянской телеге безо всякого верха и покрышки, я с грустью думал что если мне все время придется так ехать, то при подобной быстроте сообщения я по попаду к концу навигации в Томск не только в этом году, но и в будущем.

Под самым Сретенском дорога переходит на ту сторону Шилки. Здесь, как и вообще по всей Сибири, переправа через быстрые горные реки производится на особого рода паромах, так называемых самолетах. Вдоль реки на мертвых якорях устанавливается от 8 до 10 лодок; они соединены канатом, один конец которого укрепляют на берегу, а другой на самом пароме и этот последний, повинуясь только рулю да силе течения, описывает правильную дугу через всю реку и пристает к противоположному берегу. Дорога сначала идет к низу, по узкой закраине между рекой и крутыми прибрежными горами и во многих местах разработана порохом. Разорванные и растрескавшиеся скалы висят над самою головой и достаточно, кажется, одного неосторожного движения чтоб они свалились оттуда. Но вскоре река остается в стороне и до самого Нерчинска тянутся ровные отлогие холмы, безлесные, но покрытые густою травой и чрезвычайно удобные для поселения. Жители здесь везде живут хорошо да и [613] неудивительно: земли, и земли хорошей вдоволь; при самом переселении им отводили не менее тридцати десятин на душу, а потом они сами брали сколько хотели. Местность здесь очень пригодна для развития скотоводства; скот пасется на воле, не зная никаких пастухов; обыкновенно на смежных холмах крестьяне отгораживают обширное пространство в несколько квадратных ворот и в эту загороду пускают стадо на все лето. Когда я проезжал, сенокос был еще в полном разгаре; растения здесь отстают в развития от российских, а рожь так еще нигде не была сжата и стояла зеленой.

На Шилке, при впадения в нее реки Нерчи, стоит город Нерчинск; он чуть не единственный из второстепенных городов Сибири который, по крайней мере по имени, известен во всей России, хоть известность эта очень печального свойства. Обыкновенно полагают что он служит местом самых тяжелых каторжных работ, но в этом случае смешивают его с Нерчинскими заводами, расположенными от города в 200 верстах, и где действительно постоянно работает не менее 5.000 ссыльно-каторжных. Нерчинск же просто мирный городок, один из лучших во всей Восточной Сибири, довольно населенный, торговый, хорошо выстроенный, с некоторыми даже вполне прекрасными зданиями, как например дом местного капиталиста купца Бутина. Он принадлежит к числу старинных сибирских городов и построен еще в 1658 году енисейским воеводой Пашковым во время экспедиции его на Амур; в нерчинских же церквах хранятся иконы из разрушенного Албазина. Вообще после Сретенска, Благовещенска и тому подобных городов, он производит очень приятное впечатление. В Нерчинске я должен был взять подорожную до Томска. Конечно, лошадей ни в городе, ни на всех следующих станциях не было, и я ехал на вольных, да если б и были, то частная подорожная в глазах почтовых смотрителей ровно ничего не значит, и я взял ее только потому чтоб иметь право ночевать и вообще останавливаться на станциях. В Сибири, вообще все кто только может и имеет хотя малейшее право, берут казенную подорожную, хотя при теперешних почтовых безобразиях и она потеряла свою чудодейственную силу. Даже женщины, разные чиновницы, жены офицеров и пр. и [614] те всегда ездят по казенной надобности, давая тем пищу доморощенному остроумию ямщиков, рассуждающих, какая в бабе может быть казенная надобность.

От Нерчинска до Чаты, куда теперь лежал мой путь, считается 300 верст. Дорога идет сначала недалеко от река Ингоды, то есть той же Шилки, которая называется здесь так до слияния ее с рекой Ононом. Местность на всем протяжении чрезвычайно гориста и подъемов и спусков здесь насчитывается столько же сколько ворот. Дорога хотя и разделала порохом, то все-таки оставляет желать многого и неудобна и опасна для езды. На крутых спусках она не огорожена ничем и ремонтируется разве боками проезжающих. Мне проходилось ехать по большей части ночью, так как днем все крестьяне были на сенокосе и нельзя было достать лошадей. Часто вместо ямщика мне давали какого-нибудь мальчика, который даже не умел тормозить экипаж, да и вообще тормоз здесь употребляют редко, а больше надеются на милосердие Божие. И ничего, все сходило благополучно! Часто ночью, когда кругом не было видно ни зги, лошади вдруг пускались вскачь, так что нельзя было остановить их, а телега принималась бешено прыгать по каменьям; я догадывался что мы едем по спуску и ожидал что вот-вот, сию минуту, все рассыплется в дребезги. Но ни чуть не бывало; гора кончалась, лошади с разбега вылетали на соседний холм, и я, потирая ушибенные места, благодарил судьбу что остался цел и не сломал себе шеи.

Пред Читой пошли глубокие сыпучие пески. Город расположен в котловине; его со всех сторон окружили холмы, а за ними вдали на горизонте, освещенный последними лучами заходящего солнца лежал Яблоновый хребет.

Чита получила свое название от имени реки, как это вообще принято в Сибири; она лежит на реке Чите, недалеко от впадения ее в Ингоду. Прежде тут был простой острог, конечно не в нынешнем значении этого слова, а в том смысле какой давали ему два века тому назад, когда острогом называлось всякое укрепленное место. Теперь же Чита сделана областным городом Забайкальской области. Может быть в административном отношении это очень удобно, но самый город решительно не заслуживает такого повышения. В нем нет ни жизни, ни торговли. Выстроен [615] он как-то безалаберно; улицы очень широки, большие площади похожи на пустыри. Весь город покрыт песком и при малейшем ветре целые тучи песчаной пыли носятся в воздухе. Кажется нельзя было найти хуже места для постройки. В городе есть несколько китайских лавок; незадолго до моего приезда всем Китайцам, в виду войны, запрещено было торговать в лавках, и они могли продавать свои товары только у себя аана дому. Впрочем потом опять разрешали. Не далеко еще ушло то время когда Забайкалье считалось житницей Сибири и снабжало даже хлебом другие места; теперь же в Чите, да и вообще во всей области страницы дороговизна всех жизненных припасов. Пуд овса стоил, например, 4 р. 50 коп., тогда как в то же время в Томске он стоил, всего 25 коп. Не удивительно поэтому что почтовые лошади в Чите едва волочат ноги. Простой ржаной хлеб продавался по 30 коп. и дороже.

В Чите меня предостерегали не ездить по ночам, так как в окрестностях города в последнее время появилось много беглых.

Сибирский бродяга вообще самое смирное лицо когда его не трогают; в Западной Сибири все привыкая к нему и существование бродяжества освящено обычаем. Там они идут спокойно, и крестьяне на завалинках своих изб даже часто ставят молоко и хлеб для проходящих «несчастных». Но здесь в то: здесь бродяга встречает суровый отпор от жителей и в особенности от Бурят, которые в Братской степи охотятся за ним с ружьем как за диким зверем. Не встречая себе пощады ни со стороны общества, ни со стороны властей, он озлобляется и сам при удобном случае в свою очередь не дает пощады. Вот чем опасны бродяги в Восточной Сибири.

Интересно и поучительно явление бродяжества в Сибири; поучительно уже потому что тут замешано не несколько отдельных личностей, нет, громадная масса людей от 20.000 до 30,000 человек постоянно принуждена вести эту жалкую ненормальную жизнь. Большинство бродяг составляют ссыльно-каторжные, ссыльно-поселенцы и дезертиры. Лишение свободы, всегда чувствительное для самых загрубелых натур, и тяжелые работы, и плохое содержание, — [616] все побуждает их к бегству. А достаточно ссыльному убежать только один раз чтобы вся дальнейшая жизнь его определилась роковым образом. Его ловят, наказывают плетьми и увеличивают срок работ. Он опять бежит, его опять накапывают и еще дальше отдаляется момент окончательного освобождения. После нескольких побегов ссыльному невозможно уже получить свободу на законном основании, так как в таких случаях он обыкновенно назначается в работы без срока. Таким несчастным остается одно: бегать постоянно чтобы хота на время, в опасностях и лишениях скитальческой жизни, насладиться обманчивым призраком свободы.

И они бегут... По всей Сибири, от большого Нерчинского завода до Пермской губернии, можно видеть группы беглых. Они плывут по рекам, пробираются тайгой, в дремучем лесу, терпят голод и холод, тщательно обходят опасные для них места, например, Братскую степь, чрез которую пускаются только отчаянные головорезы, и все стремятся к Иркутску. Тут они чувствуют себя сравнительно в безопасности и отсюда идут уже не боясь преследований, часто даже большим трактом, вплоть до Томской губернии. Но чем ближе к Европейской России, тем опасность больше; в Томске они опять рассыпаются в разные стороны, спускаясь к югу почти до Семиречья и поднимаясь к северу до Березова, где на лыжах переходят мерзлые пустыни. Но редко кому удается проникнуть в Россию; их ловят и полиция, и обыватели, ссылают назад и наказывают, но они опять бегут, и на длинном, бесконечном пути мрут как мухи...

С третьей станции от Читы дорога пересекает Яблоновый хребет. Уж от самого города приходится подниматься в гору, но подъем до того незначителен что его вовсе не замечаешь. Дорога все время идет лесом, из мелкой лиственницы и березы и только изредка взбирается зигзагами на пригорок. Нет ни отдельных сопок, ни скал, и горная цепь походит здесь на громадный отлогий вал залегший в ширину на несколько десятков верст Я очень удивился когда на средине станции ямщик сказал мне что начиная отсюда уже будем спускаться. Только прекрасный вид, расстилавшийся далеко на обе стороны, показывал что находишься на вершине перевала. В хороший солнечный [617] день, говорят, можно увидеть даже Чату. Яблоновый хребет, достигает здесь 4.000 футов абсолютной высоты и кажется это самая низкая его точка. Чем дальше к северо-востоку, тем горы значительнее; все чаще и чаще попадаются гольцы и скалы, все выше и выше каменные гребни и наконец идут вечные снега, и хребет соединяется с Камчатскими горами. Яблоновый хребет составляет водораздел между системами рек Лены и Амура и действительно мелкие горные ручьи, которые до сих пор бежали нам навстречу, теперь потекли прочь от нас.

За Яблоновыми горами на несколько сот верст, почти до Верхнеудинска, расстилается Братская степь. Здесь на пространстве нескольких тысяч квадратных верст живут Буряты, которых Русские называют Братскими. Неизвестно откуда идет это название; одни говорят что от Братского острога, построенного в пределах жительства этих кочевников в Нижнеудинском округе Иркутской губернии, а другие возражают что самый острог получил от них свое имя. Как бы то ни было, это название сохранилось у них до сих пор. Буряты, это инородцы Монгольского племени; они исповедуют ламайскую веру, видоизмененную буддийскую, названную так оттого что жрецы их зовутся ламами. Будду они называют бурханом и верят что вселенной управляет верховное существо Шикьемуни, срок царствования которого 5.000 лет, после чего его заменит другой бурхан. Буряты разделяются на роды и племена, управляются своими правителями или тайшами и судятся по своим обычаям, за исключением важных уголовных преступлений, которые подлежат ведению обыкновенных российских законов. По природе они пастухи и звероловы; большинство из них кочевники и часто владеют целыми тысячами голов скота, а некоторые уже начинают привыкать к земледелию и, как нарочно, эти живут хуже всех. Как все дикари, они отличные наездники и образуют из себя несколько конных полков несущих таможенную службу около Кяхты на границе Китайской империи. Они ловки, смышлены, предприимчивы и по справедливости считаются одним из лучших племен населяющих Сибирь. Там где они живут оседло, бурятские улусы перемешаны с русскими деревнями. Многие Буряты содержат почтовую гоньбу, другие же нанимаются в ямщики; и именно [618] здесь, между Читой и Верхнеудинском мне несколько раз пришлось получать почтовых лошадей, но лошади, знаменитые некогда по силе и выносливости, ужасно заморены, что всеми приписывается бескормице и чрезвычайной дороговизне овса.

Недалеко от Верхнеудинска возвышенные, безлесные, покрытые прекрасною травой обширные равнины, составляющие Братскую степь, опять сменяются горами. Невысокие холмы и отдельно, и целыми группами, появляются вдали по обеим сторонам дороги, то подходя к ней почти вплоть, то опять удаляясь на значительное расстояние. В образуемых таким образом замкнутых котловинах лежат деревни, которые встречаются довольно часто. Вообще местность здесь хорошо населена; особенно много селений около большой станицы Тарбагатайской; здесь деревни идут на расстоянии 5-10 верст. Грунт земли твердый, песчаный, дорога ровная и гладкая. Везде еще был сенокос, и несмотря на начало августа, о жнитве не было и помину; а между тем уже стояли холодные ночи, скоро могли появиться утренники и жители боялись что опять будет неурожай.

Здесь в первый раз я встретил партию ссыльных; человек 40 или 50 закованных в ножные кандалы шли, гремя целями, под конвоем солдат. Сзади ехали телеги с больными и женщинами; встречные экипажи должны по закону сторониться пред этою мрачною процессией. В деревнях на выезде устроены этапные пункты, угрюмые большие дома с высоким деревянным частоколом. Эти этапы и ссыльные, — характеристика сибирских дорог.

Давно завелась и практикуется у нас ссылка в Сибирь; еще в половине семнадцатого века стали впервые отправлять в эти пустынные места воров и разбойников приговоренных к отсечению руки. Потом сюда ссылали и бунтовщиков, и мятежных Псковичей, и крамольных стрельцов, но только с началом девятнадцатого века, когда в 1807 году было учреждено общее колодническое присутствие в Тюмени, а в 1823 году приказ о ссыльных в Тобольске, ссылка приняла правильные размеры. В первые 30 лет со времени учреждения этого приказа (1822-1852) сюда, по сведениям, сослано 200.000 человек, да по расчету в другие 30 лет (с 1852 года до настоящего времена) столько же, итого в нынешнем столетии сослано 400.000. Теперь все [619] чаще и чаще раздаются голоса о прекращении или до крайней мере ограничении до minimum’а этой штрафной колонизации страны. Природные граждане Сибири, люди занимающиеся здесь земледелием или торговлей, справедливо негодуют что страну где они проводят добровольно свою жизнь считают как бы зачумленною, что на их землю, к которой они приложили весь труд и облили своих потом, посылают людей осужденных по суду, признанных неспособными к труду и гражданственности у себя на родине. Но пока у нас нет своей Новой Каледонии и не устроено обширных центральных тюрем, ссылка в Сибирь неминуемо будет продолжаться. В последнее время часть каторжных стали отравлять на Сахалин; один из судов Добровольного Флота ежегодно отвозит туда от 400 до 600 человек, но в общем итоге это составит довольно незначительный процент, ибо число ссыльных ежегодно отправляемых в Сибирь доходит до шести, семи тысяч человек.

В 450 верстах расстояния от Читы, на реках Уде и Селенге лежит Верхнеудинск, последний город пред Иркутском. Как вся Чита была докрыта глубоким слоем песку, так здесь, для разнообразия, на улицах города стояла невылазная жидкая грязь от проливных дождей. Город лежит в глубокой лещине, и вся вода с окрестных холмов сбегает сюда вниз. Путей сообщения не было никаких, так как в Верхнеудинске нет извощиков, а если и есть то они очень аккуратно прячутся, и я не мог достать ни одного. Вдобавок, все время пока я там был, шел проливной дождь, так что я и не видал города, а между тем он довольно велик, имеет много жителей и ведет хорошую торговлю чаем, особенно кирпичным, который он доставляет на все Забайкалье. Впрочем, мне не советовали покупать здесь чаю, так как пред Иркутском его пришлось бы оплатить пошлиной. Кроме чаю, здесь склад и средоточие торговли китайскою шелковою материей, так называемою че-чун-чой, хорошо известною в России, где она идет на летние костюмы; в Верхнеудинске она получается из первых рук, из Кяхты, которая под боком.

Отсюда до Байкала считается 150 верст, надо было спешить, так как Байкальский пароход уходил через два дня, а я уж успел убедиться что при нынешнем состоянии [620] сибирских дорог не легко проехать полтораста верст в двое суток.

Под самым городом мы переехала на пароме-самолете Селенгу, большую горную реку текущую с юга, из Монголии, и впадающую в озеро Байкал. Дорога, и от бывших дождей, и от проходящих обозов, была разбита до невозможности; изнуренные лошади вязли по брюхо в глубокой грязи и еле тащили тяжелую телегу, да и на сухом месте, где такое попадалось, не бежали рысью, а шли каким-то церемониальным маршем. Но за то я мог вдоволь любоваться окрестными видами, и они действительно заслуживали этого.

Представьте себе узкую долину или скорее ущелье между горами; справа и слева его легли два хребта, а на дне ущелья, сверкая и пенясь, несется Селенга. С левой стороны реки, на прибрежных утесах вьется змейкой какая-то светлая полоска. Это дорога; она проложена узким карнизом почти по средине гор. С одной стороны, высоко над головой подымаются или голые каменные скалы, или вершины, покрытые густым хвойным лесом; с другой, далеко вниз идут груды камней спускаясь вплоть к реке, и только узкие деревянные перила отделяют их от обрыва и Селенги. С горы дорога спускается вниз, по гатям выстланным жердями и хворостом и потом опять всползает на другую гору. Горы идут вплоть до Байкала, но Селенга скоро остается в стороне.

Местность здесь плохо заселена; тут живут и Буряты и Русские, но деревень что-то мало видно. Отсюда уже начинается настоящая тайга, та бесконечная сибирская тайга которая за Иркутском тянется на тысячу верст, вплоть до Красноярска. Впрочем непроходимость, характеристический признак сибирской тайги, здесь пока еще отсутствует. Холмы сплошь покрыты ровным, не крупным лесом из лиственницы, ели и березы; изредка начинает попадаться и аристократ сибирских лесов, кедр. Но лес довольно редок и все стволы снизу стоят без веток, точно подчищены нарочно, так что далеко видно как этот реденький лесок спускается вниз по покатости холма и взбирается на другой холм. Получается впечатление как будто попал в какую-то бесконечную сетку или паутину. Дорога похожа на тропинку и так и ждешь что она исчезнет, [621] потеряется сию минуту и очутишься один в лабиринте деревьев. Ни лужайки, ни поляны не попадается на всем пути и везде стоит один и тот же угрюмый, тоску наводящий лес.

В глухую ночь подъезжал я к Байкалу; возвышенные всхолмленные равнины, спускающиеся мало-помалу, приводили меня к озеру. Последнее селение пред Байкалом Посольское, где выстроен монастырь на месте убитого когда-то здесь Монголами московского посла. Но от деревни до пристани, где находится вокзал и гостиница, еще 10 верст.

Байкал шумел; на озере была буря. Дорога шла берегом, и часто мелькала вдали в ночном мраке поверхность воды и слышно было как разгулявшиеся волны Святого моря бешено хлестали в каменные утесы. И рев волн, и шум и свист ветра, и треск сучьев ломавшихся в лесу, все это сливалось вместе в какой-то оглушительный концерт. Каково же здесь осенью, когда к буре присоединяется еще сибирский холод. Теперь только половина августа, а уже по ночам нельзя было ехать без менового пальто. Очень невесело принял меня Байкал, да еще благодаря буре я целый час простоял на холоде пред гостиницей и не мог достучаться, тек как единственный слуга давно уже привык к капризам здешних стихий и сладко спал, не обращая внимание ни на шум ветра, ни на мой отчаянный стук.

Озеро Байкал лежит между 51° и 55° северной широты и имеет в длину 600, а в ширину до 75 верст, стало быть представляет собою одно из величайших озер земного шара. Оно со всех сторон окружено высокими горами которые придают ему мрачный, угрюмый отпечаток. По преданию, озеро образовалось из некогда бывшего здесь провала, а окрестные жители до сих пор окружают его каким-то фантастическим ореолом. Монголы называют его Далай-Нор, святое озеро, Буряты поклоняются здесь своему Шаманскому камню, а Русские с таинственным ужасом на лице уверяют что Святое море не имеет дна и говорят что в тихую погоду у берегов его видны целые скалы и леса. Что оно очень глубоко, это факт; хотя здесь конечно не делали правильных промеров, но по тракту пароходов, между Посольским и Листвяничной, иногда бросали лот и находили наибольшую глубину до 7.000 футов. [622]

В Байкал впадают двести рек и речек, а вытекает только одна Ангара и с такою скоростью о которой мы по своим европейским рекам не можем составить никакого понятия. Кругом озера живут Тунгусы, Русские и Буряты; Бурят всего больше; они же живут и на Ольхоне, большом острове посреди Байкала. Байкал истинное сокровище для здешнего края, так как в нем ловится масса рыбы и в особенности омуля (Salmo omul, Salmo autumnalis migratoriue) неизменного омуля, который вместе с кирпичным чаем составляет почти единственную пищу и Сибиряков, и инородцев. Каждый год десятки тысяч пудов этой рыбы везутся отсюда и в Иркутск, и в Забайкалье, и эта отрасль промышленности породила собой даже другую, именно сильное развитие судоходства, в виде большого количества туземных парусных судов и простых больших лодок.

За то пароходству здесь несчастливится; пароходы и горели, и тонули, а управление ими постоянно переходило из рук в руки и все как-то без толку. До сих пор перевозная плата очень высока, пароходы ходят не всегда правильно и не всегда счастливо, доказательством чему служит то что они не берут даже на свою ответственность почтовой корреспонденции, и потому вся почта идет сухим путем, по южному берегу Байкала, по высоким горам, так называемым Круго-Байкальским трактом, не только просто отвратительным, но осенью и весной даже совершенно невозможным.

Скучно ждать пароход на берегу Байкала: пароход не приходил целый день; хотя буря начала стихать, но здесь в сильное волнение нельзя приставать к берегу и пароходы предпочитают качаться по средине озера. В гостинице от скуки шла самая ожесточенная карточная игра, в любимую сибирскую игру, винт. Горы, полузакрытые белою занавеской тумана, картинно стояли кругом. Я было попробовал отправиться подальше, полюбоваться окрестностями, но ноги разъезжались во все стороны по намокшей глине. На пристани, чуть не на полверсты ушедшей в озеро, тоже скучно; другой берег неясно сивел в отдалении, холодный ветер пронизывал насквозь, а крутой вал Байкала однообразно и глухо ударял в сваи, обдавая брызгами деревянный помост. [623]

Но на другой дек погода окончательно прояснилась, и когда я проснулся, ярко светило солнце, а пришедший ночью пароход Платон узко нагрузился и собирался в обратный путь.

Дорога идет наискось к пристала Листвяничной, и озером приходится ехать на расстоянии 90 верст. Переезд длится от восьми часов до несколько суток, смотря по состоянию погоды. На этот раз все обошлось благополучно, даже качки не было, так как здесь, как и в каждом со всех сторон замкнутом бассейне, волны скоро разбиваются о берега. Только Байкальские горы были покрыты туманом, и их живописные очертания были скрыты от нас.

От пристани Листвяничной, где нет ничего кроме вокзала да неизбежной гостиницы, до ближайшего селения Никольского полторы версты. В гостинице все удобства сводятся к тому что можно выпить рюмку водки, а о ночлеге нечего и думать. А между тем была уже ночь. Одна партия пассажиров поспешила уехать на вольных, благо несколько ямщиков собралось на приставь; но их было далеко недостаточно для всех, поэтому другая часть отправилась в лодке Ангарой, вплоть до Иркутска. Но плавание ночью по такой реке как Ангара не всегда проходит даром, да и бесполезно, так как ночью рекой чрез таможню не пускают. Поэтому остальные пассажиры, и я в том числе, сочли за благо отправиться на станцию пешком и в деревне уже наняли какого-то мужика перевозить наши вещи, по рублю за каждый конец, причем он ухитрился съездить двенадцать раз и перевозил вещи всю ночь.

Станции пред Иркутском содержит сама казна, за неимением желающих взять таковые на себя, и тут уже совсем нельзя добиться толку. Если прежде было гадко, так теперь стало еще хуже. Каждую неделю почти сюда приезжают почтовые чиновники для ревизии и проверки друг друга, а о проезжающих решительно никто не заботится. Мы на другой день должны были два часа ходить по деревне и даже отправляться в поле, пока нашли лошадей.

От Байкала до Иркутска считается всего 60 верст. Дорога такая же как и до Байкала, с тою только разницей что вместо Селенги здесь Ангара. До Ангара не чета Селенге; составляя единственный исток Байкала, она имеет две версты в ширину и течет со скоростью почти 20 верст [624] в час, так как на 60 верст до Иркутска имеет более 400 футов падения. Это самая быстрая река Сибири. Она вытекает из Байкала тотчас около Листвяничной, и в самом устье ее, по средине, высоко подымается из воды остроконечный каменный утес, называемый Шаманским камнем. Буряты считают его святым; они думают что здесь живут их духи онгоны, и приезжают издалека поклониться ему. В трех верстах от станции выстроена караулка и поперек дороги протянут полосатый шлагбаум; это таможня. Как известно, вся Восточная Сибирь до Иркутска считается порто-франко, и сюда со стороны моря можно везти что угодно, жаль только что никто ничего не возит. Здесь первая и, не считая Кяхтинской, единственная таможня в Сибири. Предметы обложения; чай, сигары, меха и, кажется, китайский шелк. Главное же смотрят чтобы не провезли как-нибудь потихоньку золота. Все золото добываемое в Восточной Сибири золотопромышленники должны предъявлять в Иркутске, где им выдают квитанции, а золото отправляют в Барнаул, переплавляют в штыки или чеканят в монету, и тогда уже выдают владельцам. Этим путем хотят предупредить продажу его на сторону и вывоз из России, но конечно цель не достигается, и контрабанда все-таки развита. Не имея золота мне было лестно даже подозрение что я могу его иметь, но таможенные чиновники вследствие долгой привычки видят птицу по полету, и мои вещи почти не осматривали, так что я сожалел что не купил в Верхнеудинске хоть чаю. В тот же день вечером на закате солнца вдали показался Иркутск, и я въехал в обгорелый город, столицу Восточной Сибири.

IV.

Крайне тяжелое впечатление произвел на меня Иркутск, точно ангел смерти и истребления пронесся над городом. Везде стоят черные, обгорелые руины, наскоро обнесенные забором; везде строятся и поправляются дома. Страшный двухдневный пожар 22 и 24 июня 1879 года истребил большую и лучшую часть города, который вряд ли скоро оправится после такого бедствия. Я остановился не в гостинице, а в частном доме рекомендованном мне еще [625] раньше, и хозяин его, владелец многих других домов погибших от пожара, рассказал мне много потрясающих подробностей.

Город расположен на речке Малый Иркут, при впадении ее в Ангару, и имеет до 40 тысяч жителей. До пожара он считался лучшим городок Сибири, но теперь вряд ли сохранит это преимущество, так как с них успешно конкуррирует Томок, за который стоит его выгодное положение. Осматривать в городе после пожара решительно нечего, да и некогда было; надо было спешить. Еще полторы тысячи верст остается до Томска, между тем уже половина августа, а 15 сентября уходит из Томска последний пароход. Скорее в путь, скорее!... Паром-самолет живо доставил меня на другой берег Ангары. Это благодетельное изобретение какого-то Немца имеет то удобство что требует мало людей для своего управления и чем быстрее река, тех ходит скорее. Между тех прежние паромы по Ангаре почти не могли ходить. Через три станции от Иркутска дорога вступает в тайгу и идет так до Красноярска и даже далее. Опять встретились те же неудобства; опять нигде нельзя было достать почтовых лошадей, а часто и вольных. Все люди были заняты полевыми работами, так как сенокос был в полном разгаре и кое-где начиналась жатва. Мне приходилось просиживать по многу часов на самых глухих станциях, и все эти невзгоды до такой степени расстроили мои нервы что я махнул рукой и, несмотря на всю привычку ехать одному, взял себе попутчика. Мой попутчик был Поляк Р. сосланный в 1863 году и теперь получивший прощение. Он был бесконечно полезен мне во время путешествия, обязательно принимал на себя все хлопоты, и мы ехали с них вместе до Москвы.

Он происходил из хорошей фамилии, служил в гвардии, а брат его до сих пор занимает важный пост в Петербурге. Но восстание 1863 года увлекло его в свой водоворот, и он поплатился ссылкой в Балаганск, глухой городок к северу от Иркутска. Здесь прошел над его головой длинный ряд годов и они легли на него полувековою тяжестью. Теперь он смотрит стариком, хоть ему только [626] сорок лет. Он примирился со всем и относится ко всему в мире с замечательным, чисто восточным равнодущием», оживляясь только при воспоминаниях о Варшаве, куда он ехал и где оставил семью. Он отлично узнал сибирскую жизнь и был неоцененный товарищ в путешествии; я с удовольствием вспоминаю о нем, и если ему когда-нибудь попадутся эти строки, пусть он прочтет себе в них мое искреннее и задушевное спасибо.

Наше путешествие определилось следующем образом. Мы ехали день и ночь, смотря до тому как было удобнее. Конечно ехали чаще ночью, так как тогда легче можно было достать лошадей. Во время бесконечного пути мы попытала все что можно было испытать при подобных условиях, и если б я вздумал описывать все дорожные приключения, то заполнил бы ими целую квиту. Не говоря уже про постоянные задержки в лошадях, про то что часто приходилось ждать какого-нибудь проезжающего и потом ехать шагом на обратных, радуясь что по крайней мере везут, даже самые стихии были точно в заговоре против нас. Как нарочно, когда было тепло, стояла великолепная погода, ярко сияло солнце, нам приходилось сидеть на станции, так как все население деревни, и мужское и женское, пользуясь этими редкими улыбками капризной природы, работало в поле изо всех сил. Зато когда погода начинала хмуриться, собиралась облака и лил дождь, тогда являлись крестьяне с предложением своих услуг и надо было ехать, иначе мы рисковали просидеть Бог знает сколько. Таким образом большую часть нашего путешествия можно было охарактеризовать словами: мы ехали шагом и мокли, мокли без конца и без защиты, так как у здешних крестьян единственный экипаж простая, открытая телега. Несколько раз были такие дожди каких я не встречал и под экватором. Помню я один такой ливень ночью 19 августа; это было нечто в роде потопа, точно разверзлись все хляби небесные. Мало того что к нам в телегу налилась целая лужа, что мой зонтик вывернуло и унесло порывом ветра, что лошади останавливались от страха при оглушающих ударах грома, что мы промокли до нитки, даже промокли деньги в кожаном бумажнике лежавшем в боковом кармане сюртука. Мои чемоданы и корзины еще раньше растрескались по всем швам от сибирских [627] ухабов, и в щели теперь хлынула вода, перепортившая массу вещей, которые пришлось выкинуть в Томске вместе с чемоданами. И без того худые дороги испортились от частых дождей до невозможности. Нередко у нас ломались колеса, и хотя в большинстве случаев предусмотрительные крестьяне, зная свои пути сообщения, брали и запасное колесо и запасную ось, но иногда забывали делать это, и тогда ямщик отправлялся за помощью на ближайшую станцию и возвращался часто только к рассвету, а мы в глухую ночь, в бесконечной сибирской тайге, на телеге увязшей по ступицу в грязь, или под проливным доедем, могли на свободе и не спеша предаваться размышлениям о превратностях мира сего. Бывало и хуже этого: иногда наш ямщик выпрашивал в виде задатка часть денег вперед и, отправляясь запрягать лошадей, напивался пьян; тогда мы летели сломя голову несколько верст по колеям и ухабам, иногда в стороне от дороги через кочки и овраги, если обступавшая со всех сторон дорогу тайга немного уходила вдаль, и части вылетали вон, так что проходилось как в басне ощупывать себе шею чтоб узнать остался ли жив по крайней мере. Раз потеряли таких образом чемодан и не заметили даже этого, так как была ночь и только уже подъезжая к станции, когда на крутом повороте вылетел вон из телега мой спутник и несмотря на свое постоянное хладнокровие, отчаянно ругая и дорогу, и себя, и ямщика, и лошадей, принялся усаживаться опять, только тогда увидали что одного чемодана недостает. Впрочем так скакали мы редко, а чаще лошади шли торжественным шагом, и в ночной темноте эта езда, это однообразное переваливанье телеги из стороны в сторону, из ухаба в ухаб, до такой степени усыпительно действовало на нервы что и мы утомленные всеми передрягами, и ямщик уставший от дневных работ, все засыпали глубоком сном; тогда лошади сворачивали в ближайшую канаву и принималась спокойно щипать траву, пока чрез несколько часов не просыпался кто-нибудь из нас. Было, всего было!

За то с какою радостию принималось каждое развлечение! Часто на станции нам попадались проезжающие, также как и мы, за неимением лошадей, чающие движения воды, или горячился молоденький офицерик, в первый раз попавший в Сибирь и в простоте души думавший что его казенная [628] подорожная способна устрашить смотрителей; но смотритель на все увещания дать лошадей подсовывал только жалобную книгу и обыкновенно дело кончалось тем что офицер охрипнет от крика и замолчит, и тогда мы распивали вместе чай и расспрашивали друг друга о дальнейшей дороге, или я от нечего делать принимался пугать его тем что предстоит ему еще испытать впереди, так как под постоянным впечатлением неудобств я не мот относиться к ним так индифферентно как отношусь теперь, когда мне кажется мелким до смешного многое что тогда волновало до злости.

Дорогой мой товарищ, ставший истым Сибиряком, постоянно грыз кедровые орехи, и я смотрел, смотрел и наконец тоже решил последовать его примеру, благо орехи были свежие, прямо с дерева. Это спасение от сибирской скуки; здесь не любят разговаривать, а в каждом доме стоит кулечек с орехами и посетители приходя в гости молча принимаются за кулек, так что кедровые орехи известны здесь под метким именем «сибирских разговоров». За то и достигли же непостижимой ловкости Сибиряки в искусстве грызть их. Орехи идут на масло, и баба здесь получает 50 коп. за то чтобы перегрызть зубами пуд орехов! Здешние орехи стоят на месте от 2 до 5 коп. фунт и считаются лучше амурских, которые хоть и больше, но очень пахнут смолой и имеют толстую скорлупу. Вообще сибирский кедр (Pinus Cembra) полезнейшее дерево здешних лесов. Он дает великолепнейший материал для построек и топлива, а орехи его служат пищей и человеку, и зверям, и птицам.

К тому же и места которыми мы проезжали как нельзя более способствуют его развитию. Дорога все время, начиная от Иркутска, шла непроходимою бесконечною тайгой. В России не знают что такое тайга, так как тайги у нас нет. Есть обширные дремучие леса, но собственно тайги нет. А между лесом и тайгой есть существенная разница. Лесом называется собрание деревьев одного или разных сортов растущих вместе, собрание всегда имеющее границы и конец. Мы знаем что в известном месте лес кончается и за ним идут луга или поля, другие рощи или деревни. Тайга же это безграничное и неизмеримое, непроходимое пространство, обросшее деревьями; [629] безграничное и неизмеримое, потому что тянется чрез всю Сибирь, на несколько миллионов квадратных верст, занимая пространство больше всей Европы; непроходимое потому что тут деревья растут, лежат и гниют вместе, что пни и упавшие стволы заграждают путь, а густой подлесок и кустарники соединяют все в одну непроницаемую массу. Это самый большой лес на земном шаре; к северу тайга тянется до пределов Ледовитого океана, постепенно переходя в тундру, занимающую тоже около трети Сибири. Тундра та же тайга, только вместо деревьев, которые не растут от холода, здесь стелются низкорослые кустарники и растут мхи и ягели; даже камней здесь нет, так как и те растрескиваются и выветриваются в дресву от жестоких морозов. К югу тайга упирается в гранитные горы окаймляющие здесь Сибирь. И только за этими горами уж идут ровные возвышенные степи и вообще места удобные для заселения; таким образом этих удобных мест сравнительно со всем пространством очень мало, какая-нибудь десятая часть, но и эта малая часть все еще бесконечно велика и в состоянии с избытком прокормить десятки миллионов людей.

Тайга тянется по обширным болотам, по каменистым пространствам, по горным хребтам и совершенно необитаема. Как звери у нас в лесу прокладывают известные тропинки, так и Русские пришедши в Сибирь сделали что могли: проложили чрез тайгу тропинки-дороги, построили по ним деревушки и поставили кое-где города. Но тайга все-таки осталась тайгой, и человеку не справиться с ней во веки веков. Помимо главного тракта, из одного сибирского города в другой абсолютно невозможно и добраться. Крестьяне нигде не углубляются в тайгу дальше 20-30 верст и что делается внутри ее, неизвестно; знают только что медведи и другие звери там начинают ходить уже «артелями». Кое-где только, в нескольких верстах от почтового тракта, в тайге стоят заимки, небольшие расчищенные пространства для пашни и сенокоса, да на юге и востоке Сибири, в глухих отраслях Саянских и Яблоновых гор, бродят золотопромышленники отыскивая золото, или добывают уж отысканное, работая на глубине ста, двухсот и более четвертей под землей, в вечно мерзлой почве. Такова сибирская тайга! [630]

Зимой здесь стоят жестокие морозы, дуют суровые ветры наметая на дорогу огромные сугробы снегу; летом здесь нет житья ни человеку, ни скотине от бесчисленного множества мошек. Эта ничтожные насекомые часто закусывают до смерти лошадей, а жители никуда не выходят без тонкой кисейной сетка. Мы впрочем мало страдала от мошек, так как ехали большею частию по ночам, когда их нет.

Чем ближе к Томску, тем чаще стали попадаться нам бесконечные обозы; они шли и в Сибирь, и из Сибири, и везли только два рода товаров: из Сибири шел чай, а из России или собственно из Сибири же, именно из Тюмени шел спирт, необходимая вещь в здешней жизни, где скука не всегда прогоняется таким невинным средством, как «сибирские разговоры». Много неприятностей наделали нам эти обозы; по закону, они должны сворачивать пред почтовыми экипажами, но к сожалению мы ехали на вольных, да они и не всегда могли сворачивать если б и хотели, так как заморенные лошаденки едва переставляли ноги. Объезжать их часто бывало невозможно, ибо у самой дороги, и справа и слева, стояла тайга глухою стеной. Да и когда местность позволяла это, и то не всегда удавалось; в обозах часто бывало по 200-300 возов и она растягивались на несколько верст, а по сибирским дорогам тоже не расскачешься. Часто мы ехали за ними шагом целые версты, а иногда объехав с большим трудом один обоз, тотчас натыкались на другой.

Как неизбежное следствие обозов стали попадаться и палые лошади, что тоже вовсе на красило ландшафт. Раздутые, обезображенные трупы их валялись у самой дороги, так как вощикам лень было оттащить их в лес. Ночью около этих мест слышался вой волков и испуганные лошади часто шарахались в сторону.

Таким утомительно однообразным образом шло наше путешествие; мы проехали Нижнеудинск, печальный город на реке Уре, замечательный разве тем что на его улицы из соседней тайги часто заходят медведи; проехали Канск, даже и этим не замечательный, и приближались к Красноярску. Теперь, когда осталось только 500 верст до Томска, когда пройдена уже большая часть луга, предо мной понемногу стали обрисовываться причины безнадежно плохого [631] положения почтовой части в Сибири. Многое что прежде приводило меня в изумление и негодование, теперь в моих глазах получило если не оправдание, то по крайней мере объяснение. Во время своего длинного пути я воспользовался чем мог: расспрашивал проезжающих и смотрителей, собирал сведения от почтмейстеров, смотрел различные документы, предписания и разъяснения, поскольку они были мне доступны, почтовые книги и собрал много любопытных данных. В следующих немногих строках я постараюсь познакомить читателя с сибирскими почтовыми порядками.

Начнем с правительства. Оно конечно прямо заинтересовано в том чтоб у нас были хорошие пути сообщения и, надо отдать ему справедливость, делает что может. На всем громадном 10.000 верстном тракте оно платит почтосодержателям за каждую пару лошадей известную сумму, иногда очень значительную, от 500 до 2.000 рублей (в городе Чате). На весь тракт это составит около миллиона. Не хорошо только то что благодаря представлениям некоторых лиц оно, несмотря на увеличившийся разгон, не только не увеличило против прежнего число лошадей на станциях, но даже сократило его: так на некоторых станциях Московского тракта вместо десяти пар лошадей оставлено только девять.

Плохо и бестолково составлено расписание прихода и ухода почт. Почты приходят и уходят в определенные, заранее рассчитанные по числу верст дни и часы. По Московскому тракту они идут в Европейскую Россию пять раз в неделю, а оттуда каждый день. Первое что тут нужно соблюсти, это чтобы перевозка почты не шла в ущерб проезжающим. А так именно и происходит. Смотритель к назначенному часу оставляет лошадей под почту, но почта не приходит, так как по сибирским дорогам вообще мудрено поспеть в срок. Но смотритель уже никому и ни за что не отпустит лошадей назначенных под почту, так как ждет ее каждую минуту. Почта опоздала на день, на два или несколько часов, это все равно; важно то что она следовательно и на всех следующих станциях будет опаздывать против расписания и на всех станциях лошади будут стоять без дела несколько часов или дней. Наконец почта отправлена, но от этого не легче, так [632] как уже приблизилось время когда должна придти другая почта. И действительно, она или тотчас же приходит в срок, а на станции уже нет лошадей, так как все отправлены с прежнею, и тогда ее сваливают в сарай или оставляют в комнатах, как вещественное предостережение проезжающим чтоб они и не заикались о лошадях. И пока эта почта лежит в сарае, ее конечно напрасно будут ждать на всех следующих станциях. Или же и вторая почта не приходит в срок, а лежит в сарае, на одной из предыдущих станций, и результат один и тот же: ее понапрасну ждут. Про дурных сибирских дорогах и изнуренных лошадях создался постепенно такой порядок вещей что по всей Сибири почты не приходят в срок, а являются когда вздумают: в субботу, например, является почта, которая должна была придти еще в среду и которую тщетно ожидали, потом в субботу же является в виде сюрприза и четверговая почта, и если есть лошади, отправляется дальше, а нет, сваливается в сарай, потом два, три дня совсем нет почт, и т. д. Таким образом все сибирские станции постоянно находятся в хроническом ожидании почты, и этот беспорядок, важный сам по себе, дает еще, как я покажу ниже, могучее орудие в руки станционных смотрителей. Кроме того, нигде в правилах не сказано, на скольких парах ожидать почту: на одной, двух, пяти или больше? Обыкновенно требуют чтобы без задержек перевозили всю почту, на скольких бы парах она ни пришла, и потому смотрители, ожидая худшего, оставляют всегда большее число лошадей; а чем больше пар держится под почту, тем меньше остается проезжающим. Если, например, из девяти пар одна или две стоят для курьера или эстафеты, да пять пар оставлены под почту, то для всех проезжающих остается только две; расчет короткий. А на двух парах всех не перевозишь.

И действительно, громадные почты ходят теперь; кроме увеличившейся корреспонденции, жители стали выписывать по почте все, начиная от предметов роскоши и кончая мылом и стеариновыми свечами. Каждый рассчитывает что ему выгоднее отдать 30, 40 коп. с фунта за пересылку и иметь желаемую вещь, нежели заплатить в местном магазине вдвое или втрое дороже и получить товар худшего [633] достоинства. При мне часто приходили почты в 60-75 пудов и более, и под них требовалось пять, шесть пар лошадей. Конечно, при правильном ведении дела можно было бы избежать этого, но в том-то и суть что о правильном ведении дела в Сибири никто и не думает. Смотрители стараются только как бы отправить почту и знают что если она у них исправна или сравнительно мало задерживается, то если бы проезжающие и век сидели на станциях, почтовое начальство все-таки будет на их стороне. Так и бывает. Жалобы проезжающих почти всегда оставляются без внимания. Жалуется, например, кто-нибудь что его вместо законных 10 верст в час, везли всего по три версты; почтмейстер пишет: оставить жалобу без последствий, так как по качеству дороги везли с достаточною скоростью. Я сам читал несколько таких решений. А между тем решение неправильное. В правилах при определении скорости езды принимается в расчет только время годя, а не качество дороги. Там прямо сказано: по обыкновенным почтовым дорогам везти по 10 верст в час, а в распутицу, от такого-то до такого-то времени, по 8 верст. А какая же распутица в июле месяце?! Положим что сибирские дороги находятся в состоянии постоянной распутицы, но это не оправдание. Виноваты те кто их сделали такими. Впрочем, тут какая-то круговая порука и виноватого не найдешь. Смотрители и ямщики жалуются на плохую дорогу и ругают исправника который ничего не делает; исправник ругает подлецов крестьян, которые не чинят как следует, а подлецы крестьяне только вздыхают да почесывают спину, вспоминая во сколько обошлась им эта починка.

В то время когда я проезжал, еще одно распоряжение со стороны почтового начальства возбуждало против себя негодование. В 1880 году была вообще масса проезжающих, преимущественно офицерства, в виду предстоявшей войны; кроме того, ехало много генералов, губернаторов отдельных областей, спешивших к месту своего назначения. В правилах сказано что лица проезжающие по казенной надобности получают лошадей предпочтительно пред частными проезжающими, а курьеры и лица следующие по Высочайшему поведению первыми изо всех лиц казенной надобности. Но нигде не сказано чтобы почтовые [634] лошади ждали кого бы то ни было сутки, двои или больше. Здесь же делается не так. Почтовое начальство предписывает смотрителям держать наготове под проезд такого-то генерала столько-то лошадей: десять, двенадцать или больше; а усердствующие смотрители обыкновенно оставляют всех и тогда никому из проезжающих не удается проехать дальше. С этим, собственно говоря, можно бы еще помириться. Хоть и помимо закона, но все-таки отличие и, как каждое отличие, оно почетно; губернаторы ездят не каждый день, и всякий охотно согласится оказать должный почет лицу облеченному в крае обширными полномочиями. Но почтовое начальство пересолило: оно извещает за несколько дней, за неделю, и заставляет держать лошадей наготове все это время. Генерал может заболеть, его могут задержать различные обстоятельства, а его все-таки ждут и лошадей не дают никому. Буду говорить про то что я сам видел. Губернатора Ильяшевича ждали неделю; я в это время проезжал между Нерчинском и Читой и видел бумагу из Читинской почтовой конторы, в которой предписывалось смотрителям держать наготове лошадей под четыре экипажа, для двух по четыре лошади и для двух по три, причем говорилось что дышловые лошади должны быть смирные. Про губернатора Баранова была бумага извещавшая что он переехал Байкал 5 августа и поэтому его в Верхнеудинске и следующих станциях ждали начиная с 5 числа, а я ехал Байкалом 9-го, между тем губернатора все еще не было, так как он заболел в Иркутске и выехал только около 15-го. Конечно губернаторы ничего этого не знают; они приезжают на станцию, получают лошадей и уезжают дальше. Наконец плохо то что не на одних губернаторов распространяется эта привилегия. Всякое лицо власть имеющее, или мнящее себя таким, старается достать бланк для беспрепятственного получения лошадей. Эти господа обыкновенно едут в нескольких экипажах, с семейством и прислугой, а все проезжающие должны ждать.

Нарушения почтовых правил зачастую исходят от самих станционных смотрителей. Начать с того что смотритель, это какой-то деспот в пределах своей станции. Проезжающие совершенно в его руках и он может дать или не дать лошадей, как вздумается. Некоторые [635] соблюдают при этом хотя тень законности. Они приходят и объявляют что лошадей лет, приносят книгу и показывают что разгон выведен правильно, что лошадей действительно нет. Проходится ждать до известного срока; наконец лошади по закону должны снова поступать в гоньбу. Тогда смотритель объявляет что хотя лошади и освободились, но теперь ожидается почта и потому они не могут быть отпущены. Терпеливый проезжающий ждет и почту, ждет сутки и более. Наконец приходит и уходит почта, а лошадей все-таки не дают, говоря что будет скоро другая почта или что та почта была не настоящая, а одна из запоздавших прежних. Проверить его нет никакой возможности и обыкновенно потеряв терпение всякий уезжает на вольных. А этого только и надобно смотрителю; у него лошади стояли дома и были свободны, но он не хотел дать их. Вывести же правильный разгон очень легко. Каждый проезжающий, приезжая на станцию, обязан предъявить свою подорожную чтоб иметь право остановиться в станционном доме. По прошествии нескольких часов он уезжает обыкновенно на вольных, а смотритель прописывает его подорожную и отмечает в книге что ему отпущены почтовые лошади. С другим проезжающим повторяется та же история и в конце концов оказывается что все лошади в разгоне, хотя все они налицо.

Но иногда смотритель совершенно не стесняется и говорит прямо: не дам лошадей; хотите, так лишите жалобу. И не даст.

Но спрашивается: что же за цель держать лошадей на станции и не давать их проезжающим? Цель очень понятная. Кроме лиц едущих за прогоны, чиновников и офицеров, есть масса других проезжающих: купцов спешащих на ярмарку, разных золотопромышленников, которые сорят деньгами и платят тройные и четверные прогоны, только бы ехать скорее. Вот к услугам таких-то лиц и являются почтовые лошади. Я сам, грешный человек, несколько раз когда нельзя было достать вольных и не хотелось долго сидеть на станции, давал смотрителю 5 или 8 рублей, формулируя это тем что ему как жителю деревни хорошо известно у кого есть свободные лошади и что я прошу его нанять мне их за данную [636] сумму. И смотритель тотчас же нанимает вольных, то есть выводит лошадей из почтового сарая.

Часто какой-нибудь проезжающий по казенной надобности горячится и кричит, требуя лошадей которых ему не дают, а потом долго спустя после его приезда является купец и переговорив со смотрителем получает лошадей тотчас же. Чиновник бесится, угрожая написать жалобу, а услужливый смотритель сам приносит ему жалобную книгу и, чувствуя себя в безопасности, говорит приблизительно следующее: «пишите что угодно; по вашей жалобе я сумею оправдаться, так как ее будут разбирать когда и след ваш простынет. А если даже и не оправдаюсь, то самое большое к чему могут меня присудить, это к двухрублевому штрафу. А так как я получил от купца пять рублей, то и в этом случае мне все-таки останется три рубля чистого барыша». Вообще при нынешней системе взысканий со смотрителей, этим последним не только безопасно, но даже выгодно плутовать.

Но положение смотрителей тоже не особенно хорошо, ибо постоянная брань, попреки и неприятности наскучат наконец каждому. Тогда они обращаются к своему начальству, прося инструкций. Так например, смотритель Ингалашской почтовой станции просил дать ему предписание на различные случаи, чтоб он мог показывать его проезжающим и чтобы те «верили и не препятствовали». Должно быть солоно пришлось! На его рапорт последовало предписание Канской почтовой конторы от 10 февраля, за № 4, которое я не привожу по совершенной его безграмотности; замечу только что в нем предписывалось держать на станции не менее двух пар на случай проезда «высокоместных» лиц. Каким законом мотивировала контора свое распоряжение, остается покрыто мраком неизвестности. Что же должны делать все «невысоко местные» лица? Они ждут или «препятствуют» (sic)!

Даже ямщики вносят свою лепту в общую сумму безобразий. До закону, лошади должны бежать в передний путь со скоростию десяти верст в час, в обратный, по 5 верст и кроме того им полагается 3 часа на выкормку. Смотритель всегда отмечает в книгу, в какой срок лошади должны быть снова готовы в гоньбу. Но ямщик в обратный путь обыкновенно заваливается в тарантасе спать, а [637] лошади останавливаются. Пропускаются все сроки и когда наконец ямщик является на станцию, уже давно пора ехать опять. Смотритель понятно не может отпустить некормленных и голодных лошадей, ибо в таком случае их хватит не на долго, а проезжающий совершенно основательно требует их, указывая ему на его же книгу в которой значится что срок давно истек и что лошади должны быть свободны. Происходит опять круговая порука. Ямщик хлещет ни в чем неповинных лошадей, вымещая на них свою злобу, смотритель ругает и бьет ямщика, а проезжающий бранит смотрителя и «препятствует» ему более или менее сильно, смотря по темпераменту; я сам несколько раз видал смотрителей с чрезвычайным обилием на лице боевых знаков.

Возвращаюсь к прерванному рассказу.

Под Красноярском нам пришлось переправляться через Енисей. Енисей здесь шире Волги и разделился на два рукава, образовав между ними громадный остров. Город Красноярск очень красив и принадлежит к числу лучших городов Сибири. Он со всех сторон окружен горами и получил свое название от скал Красный Яр лежащих неподалеку. За городом опять пошла тайга, но уже не такая мрачная и заметно начинавшая редеть по мере приближения к границам Томской губернии.

У небольшого городка Ачинска кончается Енисейская губерния. Мало-помалу местность становится более ровною, появляются чистые поляны или пространства поросшие мелким кустарником. В городе Мариинске, еще недавно возведенном на степень города из небольшого села Кия, нас задержала партия государственных преступников очень долго переправлявшихся через реку, и на следующих станциях было трудно доставать лошадей, так как крестьяне всех окрестных деревень были поряжены везти их. В партии было человек 60, по большей части лиц из так называемой интеллигенции. Было много женщин и девушек едва достигших совершеннолетия. В Томской губернии жители живут зажиточно, даже богато. У них хорошие дома, много скота и хлеба, и хлеб здесь вдесятеро дешевле чем в Восточной Сибири. Попадаются слободы по 1.000 и 1.500 душ. Но дороги и в Томской губернии весьма плохие, так как совершенно разбиты проходящими обозами, и [638] почтовых лошадей здесь также нет, так что я как начал свое путешествие, так и кончил его на вольных. 2 сентября, после 38 дней езды на лошадях, мы прибыли наконец в Томск.

V.

Томск, губернский город Томской губернии, расположен в красивой местности, на нескольких холмах близь реки Томи, притока. Оби. Это город лучший в Сибири, а главное, он до сих пор увеличивается и улучшается с каждым годом. Если бы мы поспели сюда несколькими днями раньше, то попали бы на торжественное событие, самое важное не только в жизни этого города, но и вообще в жизни всей Сибири. 26 августа происходила здесь закладка университета, первого сибирского университета. Дай Бог чтобы с этого времени началась новая эра в жизни Сибири.

Город по виду не уступает лучшим из губернских городов России. В нем есть общественное собрание, клубы, хорошая библиотека, театр. Жаль только что вырубили часть прекрасной рощи, с одной стороны окружавшей город, да неприятное впечатление производит собор, начатый и почему-то неконченый. В магазинах Томска можно достать что угодно; в числе других есть даже Гамбургский магазин, получающий товары морем; уже два года как сюда является из Гамбурга корабль, приходящий Ледовитым океаном. Университет и открытие морской торговли, вот чем со своей стороны может похвастаться Томск на наступающем трехсотлетьем юбилее Сибири.

Для меня этот город был приятен еще тем что здесь кончились мои мытарства по сибирским дорогам; отсюда мне предстоял легкий сравнительно путь на пароходе до Тюмени, хотя на расстоянии слишком 2.000 верст. Там опять несколько сот верст на лошадях и Екатеринбург, железная дорога через Уральский хребет, а там и родная земля!

Пароходство по системе реки Оби существует уже давно, с 1842 года, когда выдана была первая привилегия купцу Мясникову. Теперь же на реке Оби и ее притоках считается до 40 пароходов и они совершают срочные [639] правильные рейсы, перевозя грузы и пассажиров. Почти все она выстроены в Тюмени и ходят девять дней из Тюмени до Томска (2.200 верст) а восемь дней в обратный путь. Я спешил не напрасно, навигация в была еще окончена и пароход М. Рейтерн на другой день моего приезда уходил отсюда в предпоследний раз в нынешнем году.

Что совсем не хорошо в Томске, так это пристань. Она лежит на расстоянии шести верст от города, и приходится ехать по отвратительнейшей дороге, совсем избитой бесконечными ежедневными обозами. Очень жаль что богатые томские купцы до сих пор не могут собраться шоссировать эту дорогу, тем более что они первые остались бы от этого в выигрыше.

Живо прошли мы Том, маленькую мелкую речонку, имеющую всего 50 верст от Томска до впадения своего в Обь, и даже не заметили ее, так как шла ночью, да собственно и замечать было нечего, разве только мелкий тальник да березы по берегам. Но на Оби картина, сохраняя все тот же унылый характер, делается гораздо грандиознее.

Обь имеет здесь около версты ширины, берега ее заросли дремучими лесами и чем дальше, тем гуще и непроходимее. Это та же тайга, повернувшая здесь к северу, только, кажется, еще более дикая и неприютная. Как в настоящей тайге, так и в здешних урманах (лесах) нет человека и привольно живут одни дикие звери. Кое-где кочуют только или живут по деревням Самоеды и Остяки, жалкое, несчастное племя, обреченное судьбой на вымирание. Число их уменьшается с каждым годом, и в настоящее время есть остяцкие деревни где всего числится по две души.

Осень, ранняя сибирская осень давала себя знать между тем и на палубе нельзя было долго оставаться. В лицо бил мелкий, холодный дождик, в уши свистал резкий, пронзительный ветер, утром начинались легкие заморозки. Но вообще время шло незаметно, пароходы на Оби (Курбатова и Игнатова) отлично, даже роскошно устроены и гораздо лучше самолетских на Волге, каюты поместительны и удобны, есть хороший буфет и даже можно иметь журналы и газеты. Но все-таки при первой же возможности, как только становилось теплее, тотчас же все выходили на верх. [640]

Обь чем дальше к северу, тем становилась шире и быстро катила свои мутные волны между пустынными берегами. Окрестности была все те же, а справа а слева по-прежнему стояли сплошною стеной, уже одетые сверкающим инеем, угрюмые, дремучие леса. Деревья была в осеннем уборе и можно было наблюдать все переходы цветов, от пожелтевшей березы да темнозеленой сосны и яркокрасной осины. Немного увидишь веселого путешествуя по Оби.

Мало и жизни здесь; на пространстве 1.200 верст от Томи до Иртыша на Оби расположены только два города: безуездный Нарым и уездный Сургут. Нарым лежит на маленькой речонке Кети, важной тем что верховья ее притоков близко сходятся с верховьями притоков Енисея. Поэтому в последнее время несколько раз поднимался вопросы нельзя ли соединить каналом эти две реки? В 73 и 75 годах были даже две экспедиции (Фунтусова и Сиденснера), прошедшие со стороны Енисея в приток этой реки, Большой Кас, а из него в Малый Кас. Отсюда же до верховьев реки Озерной впадающей в Кеть, всего четыре версты. Стоимость всех сооружений была определена в миллион рублей, но вопрос почему-то опять заглох в настоящее время. Другой город, Сургут, лежит уже чуть не под полярным кругом и ничем решительно незамечателен, разве тем что от него до пристани слишком десять верст и что дороги иногда не бывает. Мимо, скорее мимо!

Безостановочно, день и ночь шел наш пароход вниз по течению Оби и уже на четвертый день пути колеса его бороздили быстрые воды Иртыша.

Иртыш гораздо глубже Оби и на нем нет ни мелей, ни перекатов. Окрестности его похожи на окрестности вообще российских рек; правый берег крут и высок, иногда достигает нескольких сот футов, левый низмен, покрыт мелким тальником и часто залит водой на значительное пространство. По закону, общему всем рекам текущим с юга на север и зависящему от вращения земли, Иртыш постепенно отклоняется к востоку, срывая правый берег и нанося левый; здесь это проявляется даже с какою-то особенною силой, так что чрез несколько десятков лет он совершенно перемещает свое русло. Некоторые деревни [641] на правом берегу несколько раз должны была переноситься дальше, так как их совершенно подрывало. Часто, в совершенно тихую погоду, большая глуба берега, в несколько десятков сажен, с глухим шумом обрывается и падает в воду, производя сильное волнение, иногда гибельное для небольших лодок. Местность здесь также уныла как и прежде. Селений в северной части Иртыша мало и жители в них живут бедно, тек как хлеб здесь иногда совсем не родится, или родится плохо.

На расстоянии 500 верст от устья Иртыша, в него впадает река Тобол, против которой построен город Тобольск.

Тобольск второй по времени сибирский город, основанный вскоре по завоевании Сибири в 1587 году. С тех пор он прошел вое ступени иерархической лестницы; сначала назывался столицей Сибирского царства. Затем, когда Сибирь разделена была на два наместничества, Тобольское и Иркутское, окружным городом, потом был резиденцией генерал-губернаторов Западной Сибири, и наконец теперь, с тех пор как генерал-губернаторство переведено в Омск, стал простым губернским городом Тобольской губернии.

Пароход наш стоял в Тобольске два часа, и я поспешил осмотреть город и купить что-нибудь на память о нем, тем более что здесь можно найти великолепные голубые песцовые меха и довольно изящные изделия из бересты и мамонтовой кости.

Тобольск выстроен на двух террасах правого берега Иртыша. Внизу расположена худшая часть города, с узкими кривыми улицами и низенькими домами, а все лучшие здания расположены на второй террасе. Здесь улицы вымощены деревом. На гору ведет широкая деревянная лестница для пешеходов, в 900 ступеней, и особый въезд для экипажей, идущий ущельем между двумя холмами. На одном холме разбит маленький садик и в нем стоит невысокий обелиск серого мрамора с надписью: «Ермаку, покорителю Сибири». Кругом памятника кучками сложены ядра, а на лучшей улице города, по обеим сторонам поставлено 100 пушек, некогда завоевавших Сибирь. На другом холме, у архиерейского дома, в небольшой часовне находится замечательная историческая вещь, ссыльный [642] колокол, с отсеченным ухом. Это тот самый колокол в который некогда, 15 мая 1591 года, ударов в набат углицкий священник Федот Огурцов, увидав убийство царевича Димитрия. Два года спустя у колокола как у свидетеля такого злодейского дела отсекла ухо и сослали в Сибирь. На нем, на славянском языке, надпись: «Сей колокол, в который били в набат при убиении благоверного царевича Димитрия, прислан в 1593 году из города Углича в Сибирь, в град Тобольск, к церкви Всемилостивого Спаса что на Торгу, и потом на Софийской колокольне часобитной, весу в нем 19 пудов 20 фунтов».

В Тобольске, увы, нам сообщали что по причине мелководия по рекам Туре и Тоболу, мы не дойдем до Тюмени, а остановимся на станции Иевлевой, во 120 верстах. Там пароходное начальство с удовольствием предоставляет нам полную свободу действий и мы можем оставаться в деревне, отправляться в ближайший лес, куда угодно, словом, можем делать что хотам. С этим приятным известием мы покинули Тобольск.

Тотчас от Тобольска мы оставили и Иртыш и пошли по реке Тоболу. Устье этой реки находилось прежде как раз против города, но потом искусственно было отведено, так как вода Тобола своим напором сильно подмывала правый берег Иртыша, на котором построен Тобольск. По Тоболу осело довольно густое население, русское и татарское, и чем дальше к Екатеринбургу тем деревни идут чаще и больше. Тут много остатков татарских укреплений, некогда разрушенных Ермаком, для которого путь по этой реке был один из самых трудных и опасных.

Из-за мелководья мы не дошли даже до р. Туры, впадающей в Тобол, и пересели на другой маленький пароход И. Капитанов. Но это мелководье было не временное, как часто бывает во время лета, а начинался уже осенний спад вод, так что и маленький пароход ничего не мог сделать. Даже вышло хуже; не успели отправиться как сели на мель и простояли целую ночь, потом весь следующий день еле двигались, борясь с сильным течением, а только к вечеру пришла на станцию Иевлево.

Впрочем, по обыкновению, черт оказался не так страшен как его малюют. Капитан дал раньше знать по [643] телеграфу что пароход остановится в Иевлевой и потому туда собралось множество извощиков-дружков. Их было гораздо больше чем пассажиров, и они на перебой захватывали себе проезжающих, так что я и мой неизменный спутник Р., мы были очень приятно изумлены достав лошадей немедленно и за очень умеренную плату. Тотчас же с парохода мы тронулись в путь, и в ночь сделали 120 верст до Тюмени, что прежде в Сибири хватало бы нам дня на два. Мы даже не заезжали на станции. Обыкновенно ямщик везет к своему приятелю, дружку, как их называют, и этот последний не говоря ни слова запрягает лошадей за ту же поверстную плату как и первый; мы платили по 12 коп. на тройку. Задержки не было нигде и даже везли слишком скоро, так что бывало не успеешь напиться чаю как уже является дружок и объявляет что лошади готовы. Утром на другой день мы были уже в Тюмени.

Тюмень, первый сибирский город основанный в 1586 году, был для нас в то же время и последним. Он расположен при реке Туре, в чрезвычайно неровной местности, пересеченной оврагами. Город довольно велик и славится кожевенною промышленностию и производством ковров. Тюменские ковры известны по всей России и хотя все отличаются замечательно безвкусным рисунком, но прочны и дешевы. В городе с 30 августа 1880 года открыто новое реальное училище Александровское, слишком уже роскошное для него и сделавшее бы честь любой столице. В здании около думы сохраняется старая лодка на которой в 1887 году изволил переправляться через р. Туру в Бозе почивший Государь Император и на которой оставил собственноручную надпись. На этой же лодке ездили в 1868 и 1873 году Великие Князья Владимир Александрович и Алексий Александрович.

В будущем году Сибири предстоит отпраздновать свой трехсотлетний юбилей, и очень может быть что Тюмени, как первому сибирскому городу, выпадет почетная роль на этом празднестве. По поводу этого юбилея возникает любопытный вопрос: спрашивается, с какого времени следует считать присоединение Сибири к России? со дня ли падения Кучумовой столицы, Искера, или со дня принятия страны под «государеву высокую руку». Недавно [644] сибирская администрация, желавшая хорошенько приготовиться к юбилею, предложила этот вопрос Русскому Историческому Обществу, но оно до сих пор не дало ответа. Все согласны в том что присоединение Сибири следует считать с того дня в который она поступила под российское подданство, но не знают какой это день. Мы знаем что 22 декабря 1581 года отправился из Сибири в Москву, ко Грозному, казак Иван Кольцо с товарищами, знаем что он прибыл в Москву 16 ноября 1582 года, но не знаем в какой день он был принят царем и ударил ему челом Сибирским царством. Кроме того, и самое имя Ермака возбуждает сомнение, так как имя это не христианское, а народное, и на Волге так называется жерновой камень. Полагают что христианское имя завоевателя Сибири было Герман или Василий. Интересно как наши ученые разрешат эти вопросы.

От Тюмени до Екатеринбурга считается 300 верст и отсюда уже начинается вольная почта. Впрочем и она доживает теперь последние дни, так как в настоящее время строится железная дорога между этими городами. Но что за прелесть эти вольные почты! Вы являетесь в контору, платите деньги за весь путь (по 4 к. за версту и лошадь), получаете квитанцию, берете если хотите экипаж и уж едете безостановочно, предъявляя эту квитанцию и не испытывая никаких задержек, которых нет, да и быть не может, потому что по первому зову хозяина вся деревня согласится везти вас за те же прогоны. Это идеал, какого можно желать всей остальной Сибири, но именно потому что это идеал, он и неосуществим для нее. Вольная почта может быть устроена только там где жителям выгодно везти за прогоны, где все дешево, и хлеб, и скот. Ее еще можно ввести в некоторых частях Западной Сибири, но в Восточной она никогда не примется, разве изменится все экономическое положение страны: кто же повезет за одни прогоны, когда теперь при громадной приплате со стороны казны на каждую пару лошадей все-таки возят отвратительно?

При самом выезде из города, на левой стороне дороги возвышается мраморный монумент, поставленный тюменским обществом на том месте где в 1868 году оно прощалось со своим высоким гостем, Великим Князем [645] Владимиром Александровичем. Дальше, на 70-й версте стоят два каменные столба с гербами двух смежных губерний: Тобольской и Пермской. Здесь кончается Сибирь, хотя все еще продолжается Азия. Как известно, географические границы Азии не сходятся с административными границами Сибири и гораздо дальше отсюда, между Пермью и Екатеринбургом, в Уральских горах, где стоит высокая пирамида с двухстороннею надписью: «Европа — Азия», там только кончается Азия. Там за этою пирамидой и я сочту свой путь оконченным, не обращая уже внимания на последние 2.000 верст, которые мне придется проехать Камой и Волгой и по железным дорогам. И теперь, чем ближе к цели, тем я сильнее стремился к ней. Жар путешествия совсем охладили во мне сибирские дороги, и я думал только об одном: доехать поскорее. Теперешняя быстрая езда мне казалась сном; мне не верилось что я попал наконец в такое место где я еду когда хочу, отдыхаю когда вздумается, и я все думал что вот сейчас наступит пробуждение и начнутся те утомительные задержки которыми встречала и провожала меня Сибирь. Но задержек не было, лошади везде были готовы к нашим услугам, станции мелькали одна за другою, мы ехали безостановочно и чрез двое суток были в Екатеринбурге.

Екатеринбург соединен с Пермью железною дорогой, пересекающею Уральский хребет; эта дорога заменила собой знаменитый Пермский тракт, по которому в последнее время не было ни проходу, ни проезду, и составляет начальную ветвь той дороги которая со временем должна прорезать половину Сибири. Я не имел времени осмотреть город, так как поезд уходил на другой день утром, и не обзавелся даже тем чем считает своим долгом запастись каждый путешественник: драгоценными камнями и малахитовыми изделиями. Мне не надо было ни камней, ни малахита: я спешил только домой.

Поезд с шумом и грохотом шел по горам; окрестности мелькали предо мной в неясном тумане. Уральская железная дорога пересекает хребет в косвенном направлении; здесь нет ничего эффектного, поражающего, ни мрачных пропастей, ни неприступных утесов, да и сам Уральский хребет здесь так низок что почти незаметен. Самые высокие подъемы не превышают 1.000 футов, между [646] тем как у нас же, на Кавказе, она достигают 3.200 футов, в Сен-Готардской железной дороге 3.800 футов, а в Андской, в Америке, страшной высоты 16.000 футов. Поезд идет очень тихо и на 400 с небольшим верст употребляет сутки. Вагоны устроены на американский манер, с поворотными осями. На вагонах написаны слова У. Г. Ж. Д. (Уральская Горнозаводская железная дорога) которые некоторыми шутниками объясняются так: Унеси Господи Живого Домой; но ирония несправедлива, так как во все время существования дороги здесь не было ни одного несчастного случая. Так и в этот раз: поезд шел себе да шел потихоньку и к утру благополучно достиг Перми. Ура! Я в Европейской России!

Дебаркадер устроен недалеко от набережной; проезжая мимо пароходных пристаней я велел извощику остановиться, и предо мной, в ярких лучах утреннего солнца, золотом заблестела Кама.

С поезда железной дороги я прямо сел на пароход и чрез два дня был уже на Волге.

Приветствую тебя, царица рек наших! Я видел Обь, Енисей и Амур, реки шире и больше тебя, но душой я стремился сюда, на родные берега, где я вырос; и теперь, сделав 30.000 верст, я снова здесь, и чрез несколько дней один из твоих пароходов донесет меня по знакомым волнам туда где я оставил все дорогое, все милое сердцу...

ИВ. ЗАРУБИН.

Село Игрища
1881 г.

Текст воспроизведен по изданию: Вокруг Азии. Чрез Сибирь // Русский вестник, № 8. 1881

© текст - Зарубин И. И. 1881
© сетевая версия - Тhietmar. 2020

© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1897