КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русский Вестник №№ 1, 2, 4, 6, 7, 6, 9, 11 и 12 1885 года.)

XVII. Шанхай.

Китайский город. — Городской водяной ров и торговая на нем деятельность. — Китайские извощики и их экипажи. — Ворота Монтобана. — Китайский караул и гауптвахта. — Характер улиц. — Городской пруд и чайный павильйон на воде. — Базарная часть города. — Площадка Большой и Малой Медведиц. — Устройство дома богатого Китайца, его сад и убранство приемной гостиной. — Главная городская пагода и молящиеся Китайцы. — Китайский театр в Шанхае. — Знаки общественного почтения к начальству и театральные места по рангам и сословиям. — Ночная уличная жизнь в китайских кварталах. — Аристократическая опийная курильня и иные темные притоны. — Мой гид-Китаец. — Похоронная и две мандаринские процессии. — Содержание чиновников. — Экскурсия за китайским оружием. — Его характер и качества. — Лавки и мастерские в Китайском городе. — Отношение Китайцев ко мне, как к Русскому. — Нищие и больные. — жители и их помещения. — Китайские собаки. — Любители сверчков, кузнечиков и певчих птиц. — Страсть к уличной азартной игре и к держанию пари. — Китайский суд, его обстановка и отношение публики к судопроизводству. — Два рода китайской живописи. — На волосок от смерти. — Наш праздник на Горностае. — Регулярные китайские войска, их ученье, обмундирование, вооружение и содержание. — Европейские военные инструкторы. — Торговая конкурренция Европейцев в Китае и нынешнее состояние чайной торговли. — Отъезд из Шанхая и переход до Нагасаки.

У подъезда нашей гостиницы встретил нас молодой Китаец, парень лет девятнадцати, обратившийся к нам на очень бойком французском языке с предложением [189] своих услуг в качестве гида по Китайскому городу. Предложением этим мы воспользовались и, отдохнув после завтрака у себя в нумере, отправились вместе с М. А. Поджио в четвертом часу дня в Китайский город, оказавшийся довольно близко от нашей гостиницы. Гранитный мост через канал или водяной ров, окружающий снаружи городскую стену, привел нас к полукруглой арке северных ворот окрещенных Французами названием ворот Монтобана. Каменная стена того же характера, как и на пути в Цикавеи, окружает город неправильным овалом на протяжении почти пяти с половиной верст (2.700 сажен). Площадь заключенная в этом овале имеет в длину, считая от северных до южных ворот, без малого две, а в ширину от восточных до западных ворот — полторы версты. На всем протяжении стены находится сорок буржей для ее фланговой обороны и шесть ворот, в том числе двое с северной и одни с юго-восточной стороны. По широкому парапету кое-где стоят на неуклюжих лафетах старинные чугунные пушки. Внешний канал соединяется тремя протоками с Вузунгом, а от него уже растекаются по городу внутренние разветвления. Во время высокой воды сампанги с углем, кирпичом, бамбуком и иными грубыми произведениями могут свободно входить из Вузунга в протоки и далее в канал, где и разгружаются обыкновенно у городских ворот. Поэтому почти у каждых ворот на берегу вы всегда встретите склады черепицы, кирпичных плиток, бревен и теса и прислоненные к стене связки длинных бамбучин. Здесь же обыкновенное место стоянки или биржа китайских извощиков, коих в Шанхае различается три рода: первый — одноконные каретки того типа с каким мы познакомились еще в Сингапуре, экипаж никогда в застенный город не въезжающий; второй — ручные колясочки, какие мы впервые встретили в Гонконге, и наконец, третий — ручные одноколки, изобретение, кажись, специально шанхайское и для одних Китайцев, так как Европейцы в них никогда не садятся. Это инструмент в роде плоской тачки без бортов, по середине которой в продольном разрезе вертится одно обыкновенное колесо. Два седока садятся с обеих сторон этого колеса, а для того чтоб оно, вертясь, не портило их платья, имеются по бокам его [190] предохранительные ручки, на которые можно облокотиться. Извощик везет этот экипаж пред собою как возятся обыкновенные тачки, пихая его вперед, для чего сам он впрягается сзади в продлинноватые ручки, пропуская соединяющий их ремень к себе под мышки и на затылок. Экипаж, надо отдать ему справедливость, совсем неудобный, и вывалиться из него, кажется, нет ничего легче, при малейшем нарушении баланса; но Китайцы и в особенности Китаянки пользуются им повидимому с удовольствием.

Итак, мы очутились пред низким полукруглым сводом ворот, над которыми вделана в стену мраморная доска в продольной каменной раме с золотою надписью, обозначающею вероятно их название. По бокам арки были вывешены на стене какие-то длинные разноцветные китайские афиши и полицейские объявления. Пройдя несколько сажен под аркой ворот, запираемых на ночь тяжелыми деревянными створами, мы увидели примыкающую к ним справа китайскую гауптвахту, которую я принял было сначала за оружейную лавку, благодаря тому что у балюстрады ее открытого спереди навеса стояло десятка два затейливой формы аллебард, протазанов, пик и широких ножей насаженных на древки, а часового не было. В город пропустили нас совершенно свободно; караульные солдаты на гауптвахте даже и внимания не обратили на появление двух «западных варваров» и преспокойно продолжали себе играть в кости, рассевшись в кружок на ценовке.

Все улицы здесь, разумеется, и узки, и вонючи, но попав в Китайский город, с этим обстоятельством всегда уже приходится мириться; мы пошли по одной из наиболее широких, где непрерывными рядами справа и слева тянутся китайские лавки и ремесленные мастерские. Тут сгруппированы самые разнообразные ремесла и рукоделья и перемешана всякая всячина в самых неожиданных сочетаниях, как на толкучем рывке. Тут вы встречаете рядом фарфор и оловянные изделия, детские игрушки и резьбу печатей, железо, жесть и мускатели с бакалеями, магазины акварельных картин и свитков с нравоучительными и приветственными изречениями и рыболовные крючки и снасти, книжные лавки и штыковую медь, купорос и искусственные цветы, палатки уличных писцов и рисовальщиков и выставку [191] нефритовых вещиц. Затем идут лавки музыкальных инструментов и барабанов, лавки бронзовых изделий, в роде ваз, жаровен, курильниц, подсвечников, тарелок, гонгов и т.п.; трубочные и кальянные мастерские, башмачные и портные заведения, продажа туши и красок в фарфоровых чашечках, продажа рисовальных и письменных кистей, скупка тряпья и старого платья, лавчонки brica-a-brac, в пестром хламе которых мы однако не нашли ничего «подходящего». Но особенно выдаются на этой улице золотошвейни, где вышиваются шелками и битью по сукну, атласу и бархату разные принадлежности домашних алтарей и кумирень, напрестольные пелены, военные знамена и флаги, вышивки на спинки мундирных чиновничьих курм, равно как и на женские платья, шали и шарфики. Тут же, еще чаще чем в Английском участке, встречаются лавки исключительно посвященные продаже предметов религиозного значения, каковы связки курительных палочек и жертвенные свечи из красного воска, бумажные ямбы и древесные кропила для освященной по буддийскому обряду воды, образа в свитках и бронзовые или деревянные бурханы (статуэтки разных идолов). Кроме того, на каждом шагу встречается множество иных и притом самых разнообразных предметов и товаров, которые я не берусь перечислить.

Прогулку собственно по лавкам отложили мы до другого раза, а теперь хотели только получить общее понятие о городе и потому не застаивались подолгу пред выставками товаров. Вскоре проводник привел нас на берег квадратного, в несколько десятков сажен, пруда, посредине которого на гранитных сваях высилось очень красивое двухэтажное здание чайного павильйона, в характерно китайском стиле, с узорчатым киоском на верху и выпукло прилепившимися к нему многогранными фонариками-бельведерами. Издали здание это как бы сквозило, благодаря сплошному ряду затейливо-ажурных решеток, вместо окон, и резным балюстрадам вкруг открытых галерей и балкончиков, образующих премилые уголки и уютные закоулки под сенью многолопастных черепичных крыш изогнуто-остроконечной формы, выдающихся вперед в два яруса своими вздернутыми кверху курносыми наугольниками. Вся эта постройка, увенчанная золотым шаром, а на нем каким-то артишоком с двумя позолоченными [192] грушевидными бульками и шлицем, была чрезвычайно искусно сгруппирована в одно целое, в роде какого-нибудь изящного храмика, под основанием которого сквозит уровень воды между просторно поставленными каменными устоями. Опрокинутое отражение всего этого здания отчетливо рисовалось в неподвижной глади пруда, берега которого обрамлены гранитным бордюром, и от них с двух сторон ведут к чайному павильйону два длинные пешеходные мостика с красивыми перилами, на гранитных же сваях, построенные на всем своем протяжении небольшими прямоугольными зигзагами. Мы перебрались туда по одному из этих мостиков и, поднявшись на верх, расположились в одном из фонариков, откуда открывается вид на три стороны берега. Здесь нам подали своего рода «пару чая», приготовленного по-китайски. Эта «пара» заключалась в двух расписных фарфоровых чашках, поставленных на продолговатые серебряные подчашники, напоминающие своею формой отчасти лодочку, отчасти сухарный лоток в миниатюре. Заварка состоит в том что две-три щепотки чая кладут прямо в чашку и наливают ее не совсем до верху крутым кипятком. После этого чашка покрывается небольшим опрокинутым блюдцем, края которого чуть-чуть входят внутрь ее, и подается потребителю. Чай готов, остается только смаковать его, высасывая жидкость в щелочку между краями блюдца и чашки. Ни сахару, ни лимона или чего-либо такого что обыкновенно подается к чаю у Европейцев, здесь, конечно, не полагается, — извольте смаковать этот чистейший «лян-синь» во всей его так сказать неприкосновенности, что без привычки едва ли покажется вам особенно вкусным.

Сидя у раздвинутой оконной рамы, мы, ради местного колорита, старались по возможности «наслаждаться» этим чаем и находить его превкусным, а сами тем часом любовались на открывавшуюся пред нами оригинальную картину. Этот пруд со своим павильйоном является если и не географическим, то настоящим, по значению своему, центром городской жизни. У берегов его там и сям виднеются красивые киоски и часовни; под навесами продаются разные фрукты, сласти и прохладительные напитки, в палатках показывают стереоскопы, диорамы, китайские тени и театр марионеток. Тут с одной стороны помещается [193] главная городская пагода, с другой — открытый павильйон всенародного суда, рядом с ним полицейское управление, и все это окружено ларями и навесами городского базара, лучшими в городе лавками и домами зажиточных граждан. Здесь вечно толпится народ, который собирается в отдельные кучки и всегда на что-нибудь смотрит, узнает новости, слушает сказочников и декламаторов и рассуждает о злобах своего дня, в число коих входит и политика тоже. Женщин видно мало, и то больше все из простонародья; мандаринских же дочерей и жен проносят изредка в совершенно закрытых паланкинах.

Один аз мостиков ведущих от чайного павильйона упирается прямо в подошву небольшого пригорка, окруженного несколькими отдельно стоящими деревьями и усеянного группами серого ноздреватого камня. Игра природы, а может и фантазия Китайца поставила дыбом на этом пригорке две большие глыбы такого же камня, носящие название Большой и Малой Медведиц. И действительно, в общих своих очертаниях они напоминают поднявшихся на дыбы и сложивших передние лапы медведей, а в особенности тот который больше и стоит на самой макушке пригорка. Величина сего последнего камня равняется приблизительно трем человеческим ростам, а второй на половину меньше; стоят же они на этом месте, как уверяют, еще со времен незапамятных, с тех пор будто бы как вышла из-под воды почва Шанхая. И глядя на эти их сквозные дырья, промоины и вообще ноздреватость, надо думать что некогда вода действительно влияла главнейшим образом на образование данных форм в обоих камнях. Некоторые из Китайцев думают тоже будто это «древние боги» которым покланялись их предки за много веков до принятия буддизма.

Наш проводник устроил какими-то судьбами что нам еще в павильйоне предложили осмотреть дом одного богатого гражданина. Сам хозяин этого дома находился в отлучке из Шанхая по своим делам, а домоправитель его, случайно встреченный проводником в павильйоне, был так любезен что не отказал его просьбе показать нам хоромы своего господина. Мы пришли к высокому каменному забору, за которым ничего не было видно. Парадные ворота с навесом в роде трехъярусной кровли, [194] окованные красивыми железными скобами, были заперты, но домоправитель отпер ключом небольшую проделанную в них калитку и впустил нас в первый двор, вымощенный плитой и содержимый очень чисто. Со всех сторон ограждался этот двор точно такими же высокими стенами как и наружная, но был совершенно пуст. Отсюда прошли мы еще несколько мощеных двориков также огражденных высокими каменными заборами, но каково могло быть их назначение и зачем их понадобилось столько — это осталось для нас не разъясненным. В некоторых стенах отделявших один дворик от другого проделаны сквозные каменные решетки красивого рисунка; одни из них четырехугольные, другие — круглые.

Наконец-то привели нас в небольшой сад, в котором чего-чего только не было!.. На пространстве где европейский садовник не разбил бы и одного порядочного газона мы видели кристально-прозрачные (вероятно родниковые) прудки и каналы с переброшенными через них прямыми и горбатыми мостиками и затейливыми киосками, с фонтанами, островками и водопадом сбегающим по навороченным глыбам гранита и ноздреватого камня, усеянного блестящими перламутровыми раковинами, зеленым мхом и кораллами. Этим же камнем обложены и берега прудков, около которых ютятся группы прелестных водяных растений, каковы: лотос, ирис лиловый, особого вида лилии с розовыми крапинками и другие. В прозрачной воде, где вы видите все дно усеянное ракушками и блестящею мелкою галькой, резво плавают разнообразные красивые рыбки и ползают черепахи. Над клумбами пестрых, оригинальных и частию совсем неизвестных мне цветов нависли в виде скал большие мшистые глыбы ноздреватого камня, — где из пещеристых дыр и расселив выростают причудливо изогнутые сосны и туйи и зелеными каскадами сбегают по ребрам и западинам пучки и гирлянды разнородных ползучих растений. Маленькие музы, араукарии, разные пальмочки, карлики-кедры и дубы, карлики апельсины и мандарины в периоде полного своего развития, декоративная рицина и лапчатые аралии, орхидеи и разнообразные бегонии и множество еще других растений, цветов и кустарников наполняют в красивых оттенках и сочетаниях зелени этот оригинальный сад, долженствующий изображать в [195] миниатюре «дикую природу», с долинами, реками, озерами и горами, и все это на пространстве нескольких десятков квадратных сажен. Кто что ни говори против китайских садов с их специальною идеей уродливости, ради которой деревья-гиганты превращаются в карликов и карлики в гигантов, но скажу только одно что для глаза все это сгруппировано очень красиво, и вы любуетесь таким садом как прелестною детскою игрушкой.

Извилистые и якобы «натуральные» лестницы из дикого, необтесанного камня и грубых плит ведут из сада в дом, где на маленькой площадке прежде всего вы находите с правой стороны небольшую домашнюю кумирню в виде особой пристройки, с характером пагоды, весьма схожую по обстановке с цикавейскою часовней. Даже и портрет-то в вей висит чуть ли не одного из тех святых что в Цикавеи.

Одна дверь, направо, ведет с площадки в кумирню, а другая, прямо, в дом, где показали нам одну только гостиную выходящую на эту площадку, предварив очень деликатно что дальнейшие помещения, как предназначенные для внутреннего домашнего обихода, не могут быть обращены в предмет любопытства людей посторонних. Уважая обычай и неприкосновенность всякого семейного очага, мы конечно и не настаивали на показе, ограничась рассматриванием того что было доступно.

Вход в гостиную был заставлен изнутри большим экраном расшитым по атласу разноцветными шелками, и для того чтобы попасть в эту комнату надо было предварительно свернуть зигзагом в сторону. Китайцы обыкновенно ставят экраны в комнатах пред входными дверями для того чтобы защитить дом от нашествия злых духов. Известно что китайские демоны ходят к цели всегда кратчайшею, то есть прямою дорогой (совсем не так как европейские!), и если видят пред собою препятствие вынуждающее их к обходу в сторону или к пути зигзагами, то очень смущаются и улетают прочь. Потому-то вот и лестница ведущая сюда идет извилинами, потому и мостки на городском пруду имеют такую оригинальную форму. Две стены этой довольно углубленной и просторной гостиной были составлены из раздвижных рам приклеенных белою бумагой, а другие две разделаны al fresco китайскою живописью, [196] представлявшею сочетание каких-то пейзажей с пышными букетами и фантастических чудовищ с райскими птицами. В двух-трех местах висели во всю высоту стены пурпурные свитки (дуй-цзи) с золотыми изречениями; в углах стояли две-три большие кантонские вазы и фарфоровый горшок с деревцем в роде камелии. Потолок был резной деревянный (что должно считаться за роскошь немалую, так как поделочный лес в Китае вообще дорог), а пол затянут превосходными мягкими ценовками, где по глянцевитому соломенному фону был заплетен очень изящный узор соломенно-матового оттенка. На этом бы хозяину и остановиться, но нет: на самом видном месте комнаты лежал еще, как говорится, ни к селу, ни к городу бархатный ковер несомненно европейского фабричного происхождения. Того же происхождения была и бронзовая люстра висевшая на потолке вместо этого прелестного китайского фонаря с расписными стеклами, деревянными рогульками и висячими кистями, которому тут-то бы и настоящее место. Но его-то и не было... Европейский ковер и люстра — это значит уже верх роскоши. Вглядываюсь далее и — о, ужас! — замечаю на стенах немецкие олеографии в багетовых рамочках: какие-то полногрудые Лотхен-Гретхен зеленоватого оттенка и пьяненькие патеры-капуцины с красными смеющимися рожами; один отправляет к себе в нос добрую понюшку табаку, другой, вливает в себя бокал вина. Из этого заключаю что хозяин должно быть человек, с одной стороны, не без клубничной, а с другой, не без сатирической жилки, по крайней мере в отношении Европейцев и их миссионеров: знал же ведь что повесить у себя на стену в утешение своему национальному самолюбию! — дескать, вот каковы Европейцы! Но в то же время это человек, очевидно, уже тронутый европейскою «цивилизацией», иначе он, конечно, не вывесил бы на показ этих полногрудых девиц и хранил бы их где-нибудь у себя под замком и только изредка показывал бы по секрету добрым приятелям.

Продолжаю рассматривать обстановку: по средине комнаты аквариум с редкими рыбками и раковинами, а за ним большой кантонской работы стол черного дерева, с перламутровыми инкрустациями и такие же стулья; кроме того, кантовские фарфоровые табуреты — бочонки и европейские буковые [197] качалки. На двух-трех китайских этажерках и столиках около стен — опять-таки к своему комическому ужасу — замечаю керосиновую лампу со стеклянным шаром и разные европейские безделушки в роде вазочек из белого молочно-матового стекла, фарфоровых собачек, глиняных пепельниц изображающих упавшую даму в кринолине и спичешниц, тоже с раскрашенными глиняными дамами в одних сорочках; далее европейская копилка в виде сидящего в кресле доктора Струсберга, которому вы кладете в протянутую руку гривенник, а он его проглатывает и кивает вам толовой. Домоправитель даже считает почему-то нужным в особенности обратить наше внимание на эти безделушки, думая, вероятно, что нам должно быть очень приятно встретиться с европейскими произведениями в китайском доме, а может и желая похвастаться европеизмом своего патрона.

Ох, уж эта портовая «цивилизация»! Попортил себе человек свою прекрасную национальную обстановку пошлою европейскою дрянью и воображает, поди-ка, что это и не весть как хорошо!... Конечно, он покупает то что видит, и не его вина если по части изящного сюда не привозят ничего кроме подобной дряни. Но изо всей этой обстановки я заключаю что и у Китайцев есть иногда такое же пристрастие к европейским вещам и «редкостям» как у нас к китайским и вообще азиатским.

Из дома богатого гражданина отправились мы в главную городскую пагоду. Она занимает своими постройками довольно большой квартал, окруженный каменною стеной. Главные ворота храма, с живописными изображениями добрых гениев, были украшены по обыкновению многоярусным навесом со вздернутыми к верху наугольниками и в избытке пройдены по всем карнизам и бордюрам затейливою резьбой, которая пестро раскрашена самыми яркими красками. По сторонам ворот были расположены разные барельефы и стояли на гранитных пьедесталах два каменные изваяния, так называемые «корейские львы», похожие впрочем более на собак — болонок. Без таких львов не обходится ни одна буддийская пагода в Китае.

Этими воротами вступаем мы в первый храмовый двор» окруженный открытыми внутрь его галереями с резными перилами и легкими колоннами. В этом дворе по сторонам [198] прохода стоят ряды торговцев продающих с лотков рисовые лепешки, сласти, фрукты, свечи, ямбы, амулеты и изображения Будды и разных гениев отпечатанные вместе с молитвами на желтой рисовой (клякспапирной) бумаге.

Как раз против главных ворот находится здесь по ту сторону двора фантастический павильйон, в верхней части которого устроено нечто в роде беседки или часовни, а в нижней — вторые ворота ведущие во внутренний двор. Украшения этого павильйона состоят главнейшим образом из рельефной резьбы по дереву: это целая масса тонких и самых затейливых кружев, завитков, фестонов, листков и рогулек. Но в общем оно очень красиво.

В нишах по бокам подворотного прохода стоят искусно вырезанные из дерева и раскрашенные фигуры гениев-хранителей храма в полный и натуральный рост, а пред ними на особых пьедесталах опять-таки корейские львы.

Второй двор несколько меньших размеров, но точно также как и первый вымощен каменными плитами в шашку и обрамлен с боков двухэтажными галереями, где продольные гребни на черепичных кровлях являют собою целый ряд искусно выточенных каменных кружев. По средине двора возвышается громадная бронзовая ваза-курильница, которой насчитывают уже более 2000 лет существования на этом месте, при этом самом храме. Миновав вазу, вы подымаетесь на гранитный помост широкого и перспективно углубленного портика самого храма. Пред входом опять стоят корейские львы из литой бронзы на массивных пьедесталах, а несколько в сторону от них — священные деревца огражденные решетками. На краю гранитного помоста, разделяя главный проход на две равные части, стоит другая бронзовая и тоже очень древняя ваза-курильница с рельефно-чеканными изображениями драконов.

Навес и фронтон портика, это опять-таки целый мир фантастических позолоченых кружев, поддерживаемый несколькими рядами позолоченых колонн, по которым спиралью обвиваются змеевидные чешуйчатые драконы великолепной рельефной работы. Глядя на эти колонны, остается только изумляться высокому искусству старых мастеров Китая. В самом деле, как это хорошо и как своеобразно!.. [199]

Вступаем во внутренность храма. Тишина, прохлада, полумрак... И в этом полумраке из глубины капища, сквозь дымку священного курева, сверкают кое-где блики золота и дорогих наалтарных парчей. Позолоченые изваяния высоких идолов окутаны вверху таинственным мраком, в котором лиц их почти не видно, и пред каждым из них горят в высоких подсвечниках по нескольку красных восковых свеч и струится дымок священного курева из темных бронзовых курильниц.

Молящихся довольно много, и между ними постоянное движение: одни уходят, другие приходят, ставят свечи, втыкают в белый пепел курительные палочки, кладут к подножиям алтарей связки бумажных ямбов, тихо ударяют три раза в ладоши чтобы вызвать к себе духа которому хотят помолиться, затем опускаются на колени и творят земные поклоны, а иные, желая узнать насчет чего-нибудь волю неба, гадают на священных палочках, для чего подбрасывают их к верху и, смотря по тому как они лягут при падении на ценовку, угадывают благоприятное для себя или неблагоприятное решение. Но все это делается тихо, чинно, так что в храме слышен только шелест шагов да жужжащий гомон сдержанного говора шепотом.

Вскоре к нам подошел бритоголовый бонза в желтом облачении и слегка поклонился с вопросительною миной. Мы объяснили ему чрез проводника что желали бы получше рассмотреть лица богов и гениев. Бонза тотчас же вынул из ближайшего канделябра свечу и стал освещать ею одно за другим лица идолов, для чего иногда взлезал даже на их пьедесталы. Все эти лица очень экспрессивны, а иные даже слишком утрированы в своей выразительности, в особенности те у которых гневное выражение, и надо отдать справедливость древним художникам: они вполне обладали искусством придавать своим изваяниям достодолжную выразительность и индивидуальный характер. В числе других, нам показали одну деревянную статую, пояснив что это — изображение какого-то писателя.

— Не Конфуция ли, спросил я: — или Лаодзы?

Бонза в ответ пробормотал нам что-то, чего гид не сумел или не захотел перевести, и таким образом вопрос мой остался без ответа. [200]

Выходя уже из храма, заметил я, между прочим, в притворе, под портиком, подвешенные к потолку модели сампангов и джонок с парусами — жертвоприношение мореходов. Это как нельзя более напомнило мне точно такой же обычай существующий у Финнов: те тоже подвешивают модели корабликов в своих кирках. Но любопытно бы дознаться, откуда взялась такая общность обычая?

* * *

Вечером отправились мы в китайский театр, в Английском участке европейского города. Он находится в одной из задних, специально китайских улиц и расположен в глубине открытого с улицы двора или глухого переулка, по бокам которого с обеих сторон идут открытые галереи, где помещаются обширный ресторан и еще более обширная чайная, принадлежащие театру. Над входом в театр, во всю длину фасада тянется вывеска размалеванная разными фигурами и сценами и транспарантно освещенная сзади газовыми рожками, а снаружи иллюминованная китайскими фонариками. Вход совершенно такой же как в обыкновенных наших театриках-балаганах, и при входе касса. С нас, как с Европейцев, взяли за билеты по доллару; китайская же публика за лучшие места платит не более двух шиллингов, а в задних рядах по нескольку центов. Зала освещена газом. Партер наполнен рядами отдельных столиков и вкруг каждого из них расставлено по шести стульев, которые заняты исключительно мужскою китайскою публикой. Здесь каждому зрителю подают gratis чашку чая и кальян с табаком, право на которые приобретается оплаченным местом. По бокам и позади партера тянется нижняя галерея с дешевыми местами предназначенная для простонародья, а в верхнем ярусе устроены места для дам и семейные ложи; над каждою ложей, ради прохлады, качается особая панка. Сцена приподнята над зрительною залой аршина на два с половиной и окружена тоненькою балюстрадой, которая прерывается в середине, в том месте где должна быть рампа заменяемая здесь железным прутом, к коему прикреплено шесть ламп с рефлекторами обращенными внутрь сцены. Кроме этих ламп, сцена освещается еще сверху из-за подзоров и с боковых колоннок фонарями и газовыми рожками. Вверху, по бокам переднего подзора [201] вырезаны из картона и пестро раскрашены два дельфиновидные дракона с чудовищными мордами, назначение коих охранять сцену и актеров во время действия от покушения злых духов, которые нередко имеют причины личного неудовольствия на бедных артистов за недостаточно страшное или чересчур уже каррикатурное их изображение. Ни кулис, ни боковых стенок на сцене не имеется, а есть только во глубине ее одна задняя переборчатая стена, в которой устроены по бокам две двери завешанные портьерами с изображением драконов долженствующих оберегать от злых духов уборные. Из правой двери артисты выходят на сценические подмостки, а в левую удаляются со сцены. Украшением задней стены, между прочим, служит зеркало и по бокам его пара европейских круглых или так называемых конторских часов; но зачем именно пара, этого я уже объяснить не умею. Вероятно, просто для симметрии. На одну из передних колонн обыкновенно вывешивается длинная афиша гласящая крупными знаками о том какая пиеса и какое именно действие оной идет на сцене. Это совершенно необходимо, потому что пиесы у Китайцев очень длинны и изобилуют количеством актов, так что нередко одна пиеса идет в течение двух и даже трех представлений, начинающихся с утра и прерываемых за полночь. Зритель, не попавший к началу, может купить себе в кассе подробную программу или либретто пиесы, и тогда, благодаря вывешенной афише, ему легко уже ориентироваться относительно действия.

Я уже говорил о китайско-малайском театре, описывая наше пребывание в Сингапуре. Теперь мне остается только дополнить мое тогдашнее сообщение несколькими новыми сведениями и наблюдениями, отметить сходство и разницу в приемах игры и сценической обстановки между сингапурским и шанхайским театрами. Сделать это тем легче что мы случайно попали сюда на представление той же самой пиесы. Вероятно, в нынешнем году она является модною новинкой, так как публика и там, и здесь смотрит ее с большим одушевлением и любопытством.

Музыканты помещаются на сцене же, но не у задней стены, а сбоку, и прикрываются с фланга от публики небольшою переносною ширмой. Аккомланиментом пению служат только гитары, скрипки и кастаньеты, так что обычного шума [202] музыка здесь не производит, вводя шумные инструменты только в места патетические, да в антрактные интермедии. Быть может в этом уже сказалось некоторое влияние европеизма, как и в газовом освещении или в подобии рампы и в подзорах. Появлению каждого действующего лица непременно предшествуют несколько ударов в там-там, и чем существеннее или важнее лицо тем удары сильнее и число их больше. Костюмы великолепны и покроем своим относятся сполна к до-манчжурской эпохе, причем замечательно что женская одежда с тех пор почти не изменилась, тогда как современный мужской костюм привял в себя немало манчжурского. Китайцы вообще большие мастера в декламации, а здесь на нее обращено особенное внимание: актеры произносят свои речи величественно и мерно, с сильными повышения и понижениями голоса, причем и каждый их жест, каждое движение и вся мимика размерены и рассчитаны заранее. Здесь, говорят, преобладает классическая традиция, и потому даже в грубых и тривиальных местах, неизбежных в каждой пиесе и наполненных чересчур уже крупною и часто не пристойною (с нашей точки зрения) солью, артисты продолжают сохранять свой возвышенный тон и величественный жест; но от этого будто бы их скабрезности и шутки выходят еще забавнее. Вероятно это и действительно так, судя по тому что дружные взрывы хохота публики иногда сопровождали самые повидимому сериозные диалоги.

Пиесу которую мы смотрим уже второй раз нельзя назвать, в строгом смысле, ни трагедией, ни драмой, ни комедией, ни фарсом, а между тем в нее входят все эти элементы. Мне кажется что ближе всего можно бы охарактеризовать ее в смысле мелодраматично-комического представления, тем более что в ней немало есть и пения, как одиночного так и хорового, причем конечно поют и аккомпанируют все в унисон или в октаву.

Что касается декоративной части и в особенности так называемых «превращений», то в этом отношении Сингапур далеко отстал от Шанхая. Впрочем, как там так и здесь то подобие декораций какое мы видим на сцене является нововведением. В прежнее время, говорят, бывало так что если нужно изобразить сад, то на сцену выходил режиссер и объявлял публике что у актеров будут в [203] руках цветы, ибо действие происходит в саду; а если требовалось сражение, то выносили и клали на пол несколько мечей, щитов и копий с одной и с другой стороны, и публика должна была понимать что это, мол, битва или, наконец, при перенесении места действия в другую страну, либо в другой город, актер просто садился в паланкин и его носили несколько раз кругом по сцене, после чего, выходя он объявлял что я де уже не в деревне, а в Пекине. Теперь все это делается несколько иначе, и если должно идти сражение, то на сцену выходят настоящие фехтовальщики и начинают драться на мечах, алебардах и копьях, выказывая при этом все свое искусство. Но все-таки остается еще множество вещей и приемов детски-наивных. Декорации, как и в Сингапуре, устанавливаются и убираются во время самого представления, сообразно с ходом действия, не стесняясь присутствием зрителей. Понадобилось, например, изобразить ночь под открытым небом, сейчас же вносится на двух бамбуковых шестах синее полотно с изображением знаков зодиака, звезд, луны и солнца. В Сингапуре подобная декорация была намалевана на экране, а здесь ее прямо протянули и закрепили вдоль задней стены, причем один из работников взлез на стол и прикрыл изображение солнца лоскутом синей материи — это значит ночь. А когда настал, по пиесе, день, то тот же работник сдернул лоскут с солнца и тем же порядком завесил им луну, — публика и понимает что то была ночь, а теперь значит утро. Нужно изобразить город вечером — сейчас же, подобно тому как и в Сингапуре, вносятся небольшие картонные домики и мосты освещенные изнутри свечами и ставятся на полу пред декорацией неба. Но в изображении путешествия героини-принцессы по реке произошли уже некоторые заметные улучшения: на сцене поставили два ряда стульев как бы борт против борта — это значит самланг или джонка; на месте кормы — стол, на столе стул, на стуле кормчий и весло, которым он, как и в Сингапуре, юлит по воздуху все время пока длится сцена путешествия, и вот по мере того как джонка плывет, работники убирают со сцены постепенно один за другим, мосты, дома и башни, заменяя их кустами, деревьями, горой и опять кустами, и т. д. Это обозначает изменение картины разнообразных берегов. Если помнит читатель, героиня в грустном [204] настроении все плачет и очень долго поет нечто похожее на нашу «Как по Питерской, по Тверской-Ямской, по дороженьке», а наперсница, к которой в Шанхае присоединяют еще несколько подруг, пытается вместе с ними утешать принцессу; но та все поет и все плачет пока наконец не появляется на сцене решетка какого-то сада. Здесь уже против сингапурской постановки замечаются некоторые варианты, изменяющие ход действия. Как только появилась садовая решетка, все подруги встают со стульев, — значит приехали. Стулья уносятся, кормчий с веслом соскакивает со стола и исчезает, а из правой двери, предшествуемый сильными ударами там-тама в оркестре, появляется какой-то престарелый сановник со свитой и приглашает героиню к себе в дом. При этом в решетке растворяется калитка, в которую все проходят гуськом друг за другом и затем решетка сейчас же исчезает, а на ее месте появляется декорация дома; звездное же небо все остается на своем месте. Появление этого дома обозначает что приезжие, последовав приглашению сановника, вошли к нему во двор. Тут их приглашают в комнаты, и декорация дома моментально исчезает, а вместо нее появляются освещенные изнутри ширмы изображающие богатую комнату. Здесь к услугам героини являются ее охранители, шесть добрых гениев в масках сделанных в виде кошачьих и тигровых голов, впрочем с очень благодушными мордами (это потому, что они добрые). По их мановению, сейчас же происходят разные чудесные превращения: откуда ни возьмись появляется вдруг китайский гроб наполненный картонными костями и черепами, который превращается в цветочный куст усеянный горящими восковыми свечечками; дом стоявший против гроба тоже превратился в подобный же букет, и все это чрезвычайно быстро и ловко, так что иллюзия превращения достигается вполне. После этого к увеселению героини появляются фокусники, танцовщики и жонглеры. Но это уже совершенно то же что и в Сингапуре.

С началом интермедии какой-то мандарин в белом балахоне, сидевший впереди нас, поднялся уходить, и вдруг вслед за ним разом поднялось с мест очень много из находившихся в партере Китайцев, склоняя в знак, почтения головы. То были зрители из собственно китайского [205] города, для которых мандарин был прямое начальство, и уселись они вновь не раньше чем он удалился. Такова-то в застенном городе пока еще сила уважения к сану и власти. По этому поводу мы узнали что в китайских театрах для мандаринов и ученых людей всегда имеются особые почетные места и что тут вообще наблюдается строгое различие между чинами и сословиями, в зависимости от чего находится и самое устройство различных мест. Купец, например, никак не может сидеть рядом с мандарином, как и чернорабочий рядом с купцом. Это строго обусловлено законом и хорошо известно каждому, а потому в отношении мест в театре никогда не бывает никаких недоразумений: всякий сам знает не свыше какого ряда дозволено ему забираться. И вот что замечательно: хотя этот театр и находится на английской территории и большинство его посетителей, будучи жителями английского участка и состоя под английскою юрисдикцией, могли бы и не исполнять подобного рода церемоний, обязательных только в черте собственно Китайского города, тем не менее уважение к своему закону и обычаю столь велико что требования того и другого совершенно добровольно исполняются всеми где бы то ни было. Как хотите, но по моему это черта народа гражданственного и, что главное, убежденного в превосходстве своей гражданственности.

Мы оставили театр в половине двенадцатого часа ночи, и несмотря на такую позднюю пору уличная жизнь в китайских кварталах английского участка еще кипела: улицы были полны гуляющего народа, но исключительно китайского; из ресторанов неслись звуки флейт и гитар и раздавались голоса певиц; множество туземных лавок были еще открыты и освещены добрым десятком ламп и фонарей каждая; уличная лотерея работала как не надо лучше; разнощики при свете своих бумажных фонарей продавали с лотков всякую всячину; продавцы душеспасительных брошюр английского издания на китайском языке по два цента за экземпляр конкуррировали с продавцами иллюстрированных скабрезных поэм и романов, а нередко и сами продавали то и другое вместе, кому что нравится.

Тут же предлагают вам каррикатурные картинки и куклы изображающие клетчатых Англичан с рыжими баками и английских леди с моськами и молитвенниками, и надо [206] отдать справедливость — каррикатуры эти сделаны очень смешно и метко: в них схвачены самые характерные английские черты, и мы заметили что в любителях и в спросе на этот сатирический товар между Китайцами нет недостатка. Англичане из традиционного своего уважения к «свободе» не препятствуют у себя распространению на самих же себя каррикатур и пасквилей, так как это нисколько не мешает им в распространении сбыта своего опиума.

Гуляющая публика тут же и закусывает, покупая с лотков фрукты, а сосиськи и рыбу прямо с жаровни. Уличный способ поджариванья съестного у Китайцев весьма не сложен: на землю ставится наполненная тлеющими углями глиняная жаровня с поддувалом, благодаря которому она обращается в своеобразную переносную печку, а на эту жаровню накладывается решетка о четырех коротких вожках, сделанная из тонких железных прутьев. На этой-то решетке непосредственно и поджаривается все что угодно. Бродячий уличный повар всю свою кухню обыкновенно носит на коромысле в подвешенных к нему бамбуковых плетенках: с одной стороны у него висит жаровня, а с другой — две корзинки с запасом углей и с провизией. С этим снарядом он и бродит по городу, выкрикивая menu своих закусок. Кому захотелось закусить, стоит только остановить повара и выбрать себе что по вкусу — чрез минуту кушанье готово.

Мимоходом заглянули мы, между прочим, в одну аристократическую опийную курильню. В первой комнате не замечается никаких принадлежностей заведений этого рода и вообще ничего подозрительного, кроме легкого специфического запаха. Обстановка приличная; два-три китайские фонаря проливают с потолка довольно слабый свет на голубые стены и мягкую европейскую мебель. Дверь в смежную комнату прикрыта спущенною ценовкой, и там-то в таинственной полутьме, на мягких, толстых ценовках, застланных простеганными одеялами, и на европейских пружинных оттоманах, в полной тишине наслаждаются сановные курильщики. Они посещают этот приют только поздним вечером, и уже конечно не в помпезных паланкинах, а пешком, да и то стараются проскользнуть в него незаметно, не с улицы, а со двора, черным ходом, и предаются своему наслаждению тайком, незаметно для [207] постороннего глаза. Понятно что при таких условиях, со стороны содержателя аристократической курильни требуется прежде всего безусловная скромность и выбор прислуги умеющей молчать и как бы ничего не видеть, тем более что кроме мандаринов, сюда захаживают и некоторые тузы из Европейцев, для которых имеется особая комната. Замечательно что люди состоятельные, имеющие у себя дома и опий, и полный прибор для курения, все-таки предпочитают предаваться этому делу в курильнях. Их как бы тянет сюда, все равно как пьяницу в кабак, и объясняется это, во-первых, некоторою внутреннею потребностью находиться в обществе других, равных себе, курильщиков, дескать, не я один подвержен «слабости», а во-вторых, тем что в воздухе насыщенном дымом и парами приготовляемого опия эффект одурения наступает полнее и быстрее. Кроме того, играет некоторую роль и желание скрыть свою слабость от домашних.

Заглянули мимоходом и в открытое окно другого приюта из числа «темных», каких тут целый ряд. Входы их обыкновенно прикрыты решеткой, подпираемою изнутри колом, во избежание штурма буйных посетителей, преимущественно пьяных матросов. Сквозь раскрытое окно мы увидели диван; на нем два прилично одетые Англичанина, растянувшись, пьют пиво; стены, освещаемые из-под потолка висячею лампой, оклеены китайскими письменами; на полу апатично сидят на ценовке и курят кальяны три полураздетые девочки, совсем еще дети, лет десяти, двенадцати... И в такие годы уже такой ужасный промысел!... Но английская администрация фарисейски закрывает глаза на это отвратительное явление, благо и оно тоже не мешает распространению опиума.

25 августа.

В семь часов утра я проснулся и растворил у себя окно, как вдруг, гляжу — с противоположного тротуара наш вчерашний проводник радостными кивками и восклицаниями дает мне знать о своем присутствии и готовности опять сопровождать меня в лабиринт Китайского города. Оказывается что он чуть не с пяти часов утра безотлучно дежурил против моих окон в ожидании нашего пробуждения. Вчера, между прочим, он так близко принимал к [208] сердцу наши интересы, торгуясь за нас в некоторых давках, что Китайцы чуть было не побили его за это.

Полчаса спустя, я вышел из дому и отправился вместе с ним по направлению к Китайскому городу. Но не успели мы завернуть за угол, как на встречу нам — китайская похоронная процессия. Впереди шел человек медленно ударявший колотушкой в зычный гонг; за ним, герольды несшие на бамбуковых палках пай-цзы, или доски с обозначением имени и звания покойного; за герольдами два человека несли столик убранный цветами, на котором стояла металлическая курильница испускавшая фимиам; далее следовали по два в ряд восемь бонз, в белых (траурных) облачениях, воспевавшие какие-то гимны; за бонзами восемь носильщиков несли продолговатый паланкин, с наглухо закрытыми створками, в котором помещался гроб; с правой стороны возле паланкина, слегка придерживаясь за него рукой, шла плачущая женщина в белой повязке, а позади — небольшая кучка родных, знакомых и слуг покойного; далее тянулись в ряд около десяти ручных колясочек, где сидели провожающие лица. Встречные Китайцы большею частию останавливались и, пропуская мимо себя; гроб, делали ему чин-чин, то есть приветствие, заключавшееся в молчаливом, несколько медленном поклоне с согбенною спиной.

Не успели мы пропустить мимо себя эту печальную процессию, как медленные удары в гонг с другой стороны; возвестили приближение нового шествия. Но на этот раз шествие было уже не похоронное, а мандаринское, и двигалось оно вот в каком порядке: впереди, гонг; за ним двое полицейских с бамбуковыми тростями чтобы гнать с дороги встречный нечиновный люд, что не касалось впрочем Европейцев. Но для большей внушительности за ними шли еще два флагоносца, у которых на красных одноязычных флагах было вышито белыми литерами Цзын-дао, то есть «очищать дорогу!» За флагоносцами — слуга при двух ассистентах нес высокий красный зонтик с кумачною сборчатою фалбалой — знак сановного достоинства (Ранги и классы чиновников различаются, между прочим, и количеством сборок на зонтах.); за зонтиком — офицер верхом на маленькой лошадке, [209] которую с обеих сторон веди под устцы два конюха; за этим офицером, два палача, из коих каждый волочил за собою по одной длинной деревянной линейке, специальный инструмент для наказания ударами по пятам. За палачами шла пара герольдов с красными пай-цзы, на которых золотыми знаками было изображено имя, звание, ранг и должность шествовавшего мандарина. За герольдами опять гонг, за гонгом двое людей с фонарями, для освещения пути в вечернюю пору. Эти фонарщики предшествовали синим, со всех сторон закрытым носилкам, таинственно вмещавшим в себе особу мандарина. По рангу для него полагалось четыре носильщика, разделяемые на две смены. По бокам носилок, кроме запасных носильщиков, шли еще четыре человека, из коих двое передних несли так называемые «официальные веера» весьма солидных размеров (около аршина), имеющие главнейшим образом то назначение чтобы при встрече мандарина с другим равным ему по чину, закрыть их друг от друга спереди и сбоку и тем избавить обоих от необходимости взаимного чин-чин, или приветствования, так как ни тому, ни другому из самолюбия не хочется делать чин-чин первым, да и не удобно проделывать это из тесного паланкина по всем правилам чиновничьего этикета. За веероносцами следовали с каждой стороны по одному телохранителю с копьями. Позади же паланкина шли восемь челядинцев, по четыре в ряд. Один из них нес покрытый парчой ящик с мандаринскою печатью цин-мином, или патентом на должность, и кандалами, как знаком власти и в то же время покорности и повиновения богдыхану (Чиновник получивший указ о своем аресте обязан немедленно же надеть на себя эти кандалы и отправляться в них на суд в Пекин.), другой — кальян, кисет с табаком и пачку особенных бумажек для раскуриванья трубки, третий — чайник и футляр с фарфоровою чашкой и четвертый — футляр с письменным прибором и складное кресло. Остальные четверо в задней шеренге шли с пустыми руками, вероятно в качестве смены.

Итак, для того чтобы поднять и пронести по нескольким улицам одного чиновника потребовалось 34 человека, и это только для одной его особы! Но не думайте чтобы тут уже был и конец процессии: за восемью челядинцами [210] следовали гуськом еще четыре паланкина, но уже открытые спереди и отделанные без пышности. В них заседали, обмахиваясь веерами, чиновники низших рангов состоящие при особе мандарина, с круглыми очками на носу и в белых балахонах. То были его секретарь, регистратор и два бу-тина, или писца, старший и младший. Этим полагалось тоже по четыре носильщика на каждого и по два полицейских с бамбуковыми тростями, которые и замыкали собою шествие. И того 62 человека свиты и носильщиков!

По точной справке оказалось что это изволил шествовать мандарин V класса, в коем полагается быть губернским чиновникам (чжи-чжоу), в роде наших советников губернского правления. Отличия их: белый прозрачный шарик на шапке, шитье на спинке курмы изображающее птицу, красный зонт, синие носилки и весь комплект вышеописанной свиты. Так вот с какою помпой носят здесь китайских статских советников, — не то что у нас, где они сами «на своих на двоих» пробираются в притруску по тротуару с портфелькой под мышкой... А когда такая процессия следует по Китайскому городу, то весь встречный люд сторонится и отдает паланкину чин-чин с соответственною его рангу степенью почтения, от простого поклона до коленопреклонений и земного простирания виц включительно. В европейских кварталах, где жители-Китайцы не подлежат китайской юрисдикции, они при подобной встрече только почтительно сторонятся; но те которые забрели сюда лишь на время, по какому-нибудь делу из Китайского города и опять должны туда возвратиться, те и кланяются, и чебурахаются самым исправным образом. И это понятно: для них такой мандарин есть прямое начальство, и в случае еслибы кто из его свиты заметил с их стороны непочтительность, оплошавшие по возвращении в застенный город легко могут быть узнаны, разысканы и наказаны по пятам бамбуками. Такие церемониальные шествия, с боем в гонги, в известные часы утра и вскоре после полудня, ежедневно появляются на некоторых улицах европейских участков, при следовании должностных мандаринов на службу в таможню, в китайскую часть порта и в одно из китайских предместий Шанхая, подлежащих застенной юрисдикции, чтобы чинить [211] там суд и расправу. Утром они следуют туда, а после полудня обратно, и при возвращении домой им, по положению, салютуют с городской стены тремя пушечными выстрелами.

Третьего дня, на пути из Цикавеи, мы встретили еще более пышную процессию: шествовали разом два мандарина V класса и потому весь описанный выше кортеж следовал в двойном количестве, а мандаринов несли рядом друг подле друга и на этот раз им предшествовали особые носилки, на которых стоял красный с золотыми разводами кивот, прикрытый красною, расшитою шелками, пеленой с изображением золотого дракона. В этом кивоте хранится особый богдыханский указ, в силу коего означенные в нем мандарины в известных случаях проявляют свои полномочия. Так мне объяснили все это у нас в гостинице за табль-д’отом местные жители, Французы. Бой в гонг при этом случае также был особенный, а именно: после двух протяжных ударов следовали три короткие. Говорят что по уставу китайских церемоний, на разные случаи и для различных рангов установлены и особые бои в гонг. При этом должно заметить что кроме внешнего почета, китайские чиновники пользуются еще и весьма приличным содержанием. Губернатор, например, получает в год 20.000 таэлей, то есть на наши деньги 36.000 рублей (1 таэль равняется 6 маркам, или 1 рублю 80 копейкам.), а младший канцелярский писец 180 таэлей, или 324 рубля. Жить можно!

Я взял извощика с ручною колясочкой и поехал в застенный город. Проводник мой бежал рядом. Из жалости к нему я приказал было вознице идти шагом, но проводник и за себя, и за него уверял меня что шагом хуже — бежать де гораздо сподручнее обоим. Ну, Бог с вами, бегите как знаете коли вам так легче!.. Едем вдоль стены где у ворот расположились продавцы четок, амулеток и разного старого хлама, в роде поломанных шандалов, битой посуды, старых гвоздей и т. п. Тут же неподалеку валяются грубые изваяния коней, подобных тем что видели мы по пути в Цикавеи. Вскоре проводник, которому заранее было объяснено что мне нужно китайского оружие, остановил меня пред одною лавкой, где [212] продавались алебарды и резаки вылитые из олова и украшенные разноцветными стеклами в виде драгоценных камней.

— Да разве это можно употреблять как оружие? с удивлением спрашиваю у продавца чрез переводчика-гида.

— Это оружие, но не для кровопролития, было мне ответом, — а употребляется оно в домах для устрашения злых духов и вместе с тем как украшение комнаты, все равно как и этот меч.

И с этими словами он снял со стены и положил предо мною кортик, чрезвычайно куриозно сделанный из медных чохов (монет), нанизанных на шелковую тесьму и крепко связанных ее переплетенными концами.

— Это чрезвычайно полезно вешать над кроватью во время сна, пояснил продавец, — ничто так хорошо не отгоняет от спящего человека злых духов как именно этот амулет. Самое верное средство!... Могу продать с уступкой.

Я поблагодарил за предложение, но пояснил гиду что мне нужно оружие настоящее, а не иносказательное. Но для того чтоб объяснить какое именно, пришлось приказать везти себя к воротам Монтобана, где находится китайская гауптвахта. Колесили, колесили по разным улицам и переулкам, наконец привезли. Часового у фронта не было и сегодня, из чего я заключил что вероятно такового здесь и не полагается, а потому свободно взошел вместе с гидом на платформу, где стояло дреколие. «Вот, мол, чего мне надо, гляди!» И он мало того что глядел, а еще взял да потрогал все эти протазаны руками, прикинул их на вес и рассмотрел на железе клеймо. Куриознее всего было то что караульные солдаты, сидевшие в кружок под навесом, даже и не пошевелились не только при нашем появлении у них на платформе, но и когда гид стал трогать оружие: они преспокойно продолжали курить свои трубки и играть в кости.

Уразумев наконец чего мне хочется, проводник посоветовал мне отпустить извощика, так как нам придется идти неудобными для езды улицами и повел меня каким-то длинным и довольно пустынным переулком, где не только двум встречным колясочкам не разъехаться, но и одной не проехать, так как по самой середине проезда был настлан ряд высоких плоских камней для пешеходов, [213] на случай невылазной грязи, в которой впрочем и теперь, несмотря на продолжительную сухую погоду, не было недостатка.

Следуя по этому переулку, я имел достаточно времени насмотреться на китайских носильщиков тяжестей, направлявшихся в числе нескольких пар по одной с нами дороге. Шли они, разумеется, гуськом; каждая пара несла на длинной оглобле по одному подвешенному под нее большому тюку, причем все шагали в ногу и в такт довольно быстро, эластичною походкой, которую скорее даже можно назвать побежкой. В этом у них выработана замечательная сноровка. Передовой носильщик командует начало и конец движения, скорость шага и остановку для роздыха и перемены плеча под тяжестью; остальные исполняют его команду моментально, с отчетливостью регулярного солдата в строю. На ходу движение сопровождается общим отсчитыванием такта, таким образом что в каждой паре передний возглашает «раз, два», а задний отвечает ему «три, четыре», и делается это всем хором, в унисон и с совершенною точностью, без малейшей оттяжки. Уверяют что такой способ чрезвычайно облегчает им труд и сохраняет силы.

Из длинного переулка, называемого «Улицей портных и башмачников», повернули мы в более просторную улицу где обитают с одной стороны кузнецы, слесаря, оружейники и медники, а с другой — столяры, отдельно по каждой специальности столярного дела. Так в одном дворе живут мебельщики, в другом токари, в третьем бочары, в четвертом мастера выделывающие деревянную домашнюю посуду, в пятом гробовщики и т. д. Все работы производятся, можно сказать, прямо на улице, под навесами открытых сараев, служащих в то же время и лавками для сбыта своих произведений. Гробы из камфорного дерева темно-желтого и красновато-коричневого цвета все крыты лаком и превосходно отполированы; в изголовье у каждого находится резное и вызолоченное изображение каких-то цветов, завитков и животных, среди которых в случае заказа вырезывается также и имя покойника, купно с его званием, рангом и проч. Словом, гробы «так хороши что хочется умереть», как выразился нам один мастер к которому мы зашли посмотреть его произведения. [214] Деревянная точеная посуда тоже очень хороша. Она покрыта красною и черною лаковою краской и нередко украшена бледно-золотистыми разводами. Вообще, этого рода вещи очень напоминают нашу «татищевскую посуду», бывшую вместе с мебелью «русского стиля», лет десять тому назад (в начале семидесятых годов), в такой моде в Петербурге.

У оружейника (он же и кузнечных дел мастер), к которому привел меня гид, готового оружие не оказалось. Нашлись только две алебарды да два протазана, и то вчерне и без древков, так что наперед необходимо было их отделать. Хозяин сначала не хотел браться за это, так как срок назначенный мною, на завтра к шести часам вечера, был слишком короток, но упрошенный мною, он наконец взялся, предупредив впрочем что по краткости времени работа не может быть особенно тонка, но что вещи будут сделаны так как они обыкновенно делаются для городской стражи.

— Готовых же, объяснил он, — нет, потому что со стороны солдатского начальства спрос на них бывает не часто, а со стороны любителей и того еще реже. Почти не стоит и держать такой товар, который к тому же у Китайцев не в уважении.

И действительно, достаточно взглянуть на это неуклюжее, с трудом поворачиваемое в руке и вовсе уже не смертоносное оружие, чтобы признать в «сынах неба» народ далеко не воинственный. Их сабли, мечи и алебарды щеголяют более отделкой эфесов, ножон и древков чем выделкой и качествами железа. Вы видите иногда дивно инкрустированные лаковые ножны какого-нибудь обоюдоострого меча и думаете: вот должно быть прелесть! вот, вероятно, дивный клинок! Но увы! — лишь только вынули вы меч из ножен, сейчас же полное разочарование: пред вами оказывается дурно выкованная и еще хуже отшлифованная полоса железа, годная разве колоть щепки на лучину. Стрелы их — то же самое: прекрасная отделка колчана и отвратительные наконечники, мягкого железа и безо всякой закалки. Да и кроме того, даже самая форма оружия указывает на невоинственность и даже какую-то детскость Китайцев на этот счет. Китаец как будто рассчитывает устрашить врага не столько боевыми качествами своего [215] затейно-причудливого орудия, сколько его «страшным видом». Достаточно взглянуть хотя бы на этот протазан, которым никого и ничего проткнуть невозможно, чтоб убедиться в справедливости сказанного. Но за то для эффектного вида, в составе какой-нибудь почетной стражи, протазан этот будет совсем на своем месте, и для подобной цели лучше его, пожалуй, ничего и не придумаешь. Впрочем, должен оговориться: все сказанное мною справедливо только в отношении к чисто китайскому оружию, производимому китайскими же мастерами, но не относительно клинков и наконечников манчжурского производства. Те манчжурские клинки, какие в последствии привез мне в подарок из Пекина М. А. Поджио, положительно хороши, с прекрасным отвесом для рубки и ловко сидят в руке, — словом, это оружие действительно военное, боевое, и менее всего щеголяет отделкой ножен и т. п.

Что до огнестрельного оружия, то Китай до последних годов снабжался из Англии всякою европейскою калечью, браковками или арсенальным хламом вышедшим из употребления. Но в последнее время, при помощи европейских, в особенности немецких мастеров, Китайцы стали выделывать себе ружья сами, по европейским образцам и европейскими способами производства. И уверяют иные, будто по своим качествам это оружие не уступает европейскому, а по внешней отделке даже превосходит его. Так ли это, судить не могу, потому что не видел ни одного образца, за исключением разве охотничьих двустволок в Сингапуре; но то была просто рыночная грубая работа.

На возвратном пути от оружейника зашли мы в несколько лавок; в одной из них торговали специально веерами, в другой шелковыми кистями, в третьей фарфоровою посудой. Далее шли давки зонтиков, женских уборов, рисовальных и письменных принадлежностей и проч. Веера очень разнообразны и дешевы. Например, шелковый двусторонний веер, натянутый на круглом обруче и изящно разрисованный легкою эскизною акварелью (две птички над цветущею веткой), стоит всего один шиллинг, то есть менее тридцати копеек серебром на наши деньги. Самые дорогие веера были не дороже полудоллара. А с меня, конечно, еще запрашивали втридорога, как с иностранца. В посудной лавке в особенности обратили мое [216] внимание вещи из чайной и столовой посуды употребляемые простонародьем: круглые чашки, миски, чайники, блюда, судки и фарфоровые хлебательные ложки. При своей замечательной просто грошевой дешевизне, они отличались чистотой выделки и красивою разрисовкой, что несомненно указывает на развитие в массах до известной степени изящного чувства и вкуса. В особенности оригинальны были здесь ажурные фарфоровые фонари, заменяющие наши ночные лампады: они имеют форму обыкновенного четырехстороннего фонаря и нередко отличаются очень мелким и тонким сквозным узором. Зашел я, между прочим, в златошвейную мастерскую, которую заметил еще вчера. Первое что заставило меня здесь обратить особенное внимание, был образ Будды, в один аршин длины и поларшина ширины, вышитый шелками на атласе небесно-голубого цвета. Всеблагой Будда, в золотом венчике вокруг головы, с исходящим из него во все стороны ореолом лучей, был представлен стоящим на лазоревом облаке, в длинном хитоне и мантии, с рукой поднятою для благословения. Работа замечательно изящная и тонкая, не говоря уже о замечательности своего сюжета. В этой же мастерской изготовляются военные знамена, обыкновенно имеющие форму продлинноватого трехугольного флага с вырезанными по краям его зубчатыми фестонами и с изображением полумесяца (рожками вверх) на оловянном наконечнике, насаженном на бамбуковое древко. С обеих сторон каждого такого знамени по суконному огненно-оранжевого цвета полотнищу были вышиты разноцветными шелками изображения дракона разинувшего пасть на пылающий диск солнца. Кстати вчера за табль-д’отом я слышал такое объяснение смысла этого изображения: «Дракон», как известно, издревле составляет государственный герб Небесной Империи, как «Восходящее Солнце» — таковой же герб Японии, и то обстоятельство что на Дайцинских гербах последних двух столетий дракон всегда изображается зарящимся на солнце, подает Японцам повод думать что Китай зарится на Японию и будто ныне господствующая в нем династия манчжурских завоевателей символизует в этом изображении свое тайное стремление к завоеванию и поглощению Японии, «но поглотить солнце еще никому не удавалось, и оно сожжет своими лучами дерзновенного». Таково мнение Японцев. [217]

Я спросил чрез переводчика, для чего в мастерской столько знамен. Отвечали что это заказал губернатор для местных войск, так как старые знамена поизорвались.

— А нельзя ли у вас приобрести одно такое знамя?

— Отчего же, с удовольствием. Это будет стоить четыре доллара.

— И если вы мне продадите, на это никто не будет в претензии?

— За что же? Мы получили заказ и исполняем его к назначенному сроку, а так как времени до срока еще достаточно, то мы успеем на место этого знамени изготовить другое.

И я приобрел себе китайское знамя вместе с пеленами и драпировками для буддийского алтаря, благо Китайцы не стесняются продавать вещи такого значения первому встречному ян-гуй-зо, то есть заморскому чорту, название которое вы в Китае всегда можете услышать себе во след не только от ребят, во и от взрослых.

Еще раньше я замечал что алтарные пелены и драпировки, как в домашних божницах так и в кумирнях и пагодах, постоянно бывают красного цвета; точно то же в предметах сего рода встретил я теперь и в златошвейной мастерской. Это навело меня на мысль что выбор цвета вероятно тут не без значения, и действительно оказалось что красный цвет вообще почитается у Китайцев наилучшим «симпатическим» предохранительным средством против всякого зла, напасти, худого глаза и т. п., потому что злые духи его терпеть не могут, а добрые, напротив очень любят. На этом-то основании и бумага для всякого рода поздравлений, приветствий, пожеланий, дуй-цзи и визитных карточек, равно как амулеты, жертвенные свечи, алтарные драпировки и т. п. всегда бывают красного цвета.

Большое неудобство для иностранца-путешественника при хождении по Китайскому городу, а еще более при покупках, составляет уличная праздношатающаяся толпа, которая по своей доброй охоте сопровождает его решительно повсюду, и избавиться от нее нет никакой возможности. В такой толпе всегда найдутся доброхотные гиды и охотники торговаться, которые непременно навязываются к вам со своими непрошеными услугами и вмешиваются в ваш [218] торг с продавцами, подымают споры за и против достоинств и цены покупаемой вами вещи, одни корят продавца за неуступчивость, другие подзадоривают его не соглашаться на вашу цену и советуют ему заламывать с ян-гуй-зо побольше. Но это уже необходимое зло с которым волей-неволей приходится мириться. У жителей портовых городов вообще образуется навык узнавать по первому взгляду национальность иностранца. Так точно и здесь все сразу узнали что я Русский, и потому в бродившей за мною толпе любопытных не было недостатка. В двух лавках обратились ко мне чрез переводчика с расспросами, точно ли мы намерены воевать с ними и за что именно. Я отвечал что нам насчет войны ничего не известно, равно как и о том существуют ли к ней какие-либо поводы; это де дело разумения высших властей, а не наше. Мне отвечали на это что в Шанхае недавно появилась брошюра какого-то пекинского цензора общественных нравов (называли и имя, да позабыл), в которой он взвешивает шансы войны и мира с Россией и склоняется в пользу войны, взывая к патриотизму нации.

— Ну что ж, если быть войне, то будем воевать, а пока мы в мире, я буду у вас покупать, а вы мне продавайте, отвечал я на это в шутливом тоне, и китайские купцы очень любезно соглашались со мною. Но вообще я ни в ком и ни в чем не заметил ни малейшей по отношению к себе враждебности, хотя и провел в Китайском городе почти целый день и хотя за мной постоянно ходила толпа простонародных зевак.

В числе своих уличных наблюдений я должен отметить факт что в Китайском городе очень мало профессиональных нищих или, по крайней мере, гораздо менее чем можно бы было ожидать, судя по скученности и бедности населения. Но в том-то и сила что здесь бедное население есть в то же время и рабочее население, находящее себе в каком бы то ни было ремесленном или мускульном труде источник своего дневного пропитания. В числе профессиональных нищих большинство составляли вдовые женщины, да и тех-то было немного: на весь город я встретил не более десяти или двенадцати. Они обыкновенно с грудным ребенком, положенным на ценовке на землю, сидят отвернувшись от улицы, лицом к стене или к канаве, так [219] что подающий опускает свое подаяние на ценовку или в чашку сзади, через плечо женщины, не видя ее лица, равно как и нищая не видит лица подающего. Из мущин же просят милостыню исключительно слепые или такие калеки которые уже окончательно неспособны ни к какой работе, как например, паралитики или лишенные всех четырех конечностей. Но кто мало-мальски может хоть что-нибудь работать, тот уже не нищенствует. Мне, например, тут же пришлось видеть безногого который, вместо прошения милостыни, занимался выделыванием искусственных цветов, продавая их прохожим и этим зарабатывая себе свой кусок хлеба. Но за то среди рабочих часто встречаются такие бедняки у которых нет никакого крова, которые отработав свой день укладываются спать на улице, на парапетах домов, на лестницах, в проходах и т. п. Между ними попадаются и больные, лежащие где-нибудь в тени прикрывшись ценовкой. Сострадательные прохожие не оставляют их без посильной помощи: один принесет чашку воды, другой апельсин для освежения вкуса, третий горсточку риса, но о правильной медицинской помощи тут разумеется нечего и думать.

Женщин, также как и вчера, видно очень мало; если они и показываются где, то это преимущественно в овощных, мясных и рыбных лавках. Семейства городских жителей ютятся большею частию в каморках и на чердаках своих полутораэтажных домов, где виз всегда занят лавкой или мастерской; живут, крайне скученно и грязно; все естественные отправления совершаются тут же на улице — и без собак, являющихся единственными дезинфекторами города, была бы беда. Собаки эти, между прочим, очень ласковые к Китайцам, кидаются со злобным лаем на Европейцев, вероятно оттого что Европеец в Китайском городе является как редкое исключение.

На рынке в нескольких местах заметил я в продаже сверчков и кузнечиков; первые были посажены за стеклом в красивых коробочках, а вторые попрыгивали в маленьких клеточках из очень тонких бамбуковых прутиков. Оказывается что Китайцы и тех и других очень любят носить при себе в карманах, ради их стрекотанья. Но в особенности между ними есть много любителей птичьего пения, для которых в китайском Шанхае существует даже [220] особый птичий ряд, где продаются преимущественно певчие птицы. Под вечер обыкновенно каждый хозяин-любитель, выходит погулять со своею клеткой, чтобы дать подышать птице свежим воздухом. Такие любители постоянно собираются на одной из городских площадок, близь базара, и здесь между их птицами происходят состязания — чья лучше поет, причем, по китайскому обыкновению, дело никогда не обходится без битья об заклад за ту или другую птицу.

Вообще страсть к игре и к пари распространена и здесь не менее чем в Гонконге. Доходит, например, до того что хозяйка, приходя к мяснику или колбаснику, не просто покупает что ей нужно, а ставит свои деньги на пари. Ей, положим, надо бы было купить четыре сосиськи; но если она угадает сразу на глаз сколько именно сосисек нанизано у продавца на той или другой бамбуковой спице, то он к четырем купленным за деньги прибавляет ей еще четыре сосиськи даром, а если не угадает — иди домой без денег и без сосисек! И представьте что редко которая из хозяек откажет себе в удовольствии поиграть в ставку на сосиськи, на трепанги, на сушеные грибы и тому подобные кулинарные продукты.

Точно также на базаре вы нередко встречаете кучку людей окруживших одного человека и внимательно следящих за тем как он взрезав пополам апельсин считает в нем количество зерен. Это тоже игра. Каждый из кучки поставил свою ставку, держа пари на то или другое число зерен в апельсине. Угадавший получает ставки всех остальных и взрезанный апельсин в придачу. Или вот еще уличная азартная игра, известная под названием: «фан-там». Сущность ее в том что каждый игрок, ставит куш какой ему заблагорассудится, обыкновенно чохами. Крупье собирает все ставки в одну кучу, из которой начинает раскладывать по одной монете на четыре равные части. Остаток, за пополнением четырех кучек равным количеством монет, может оказаться в один, два или три чоха. На угадывании этого остатка и строится вся игра: кто угадал, тот получает свою ставку втройне, а если все чохи разойдутся без остатка, то крупье загребает в свою пользу все четыре кучки.

Между прочим, видел я сегодня и судебное разбирательство. Павильйон суда, как уже сказано, находится около [221] пруда с чайным павильйоном и площадки Большой и Малой Медведицы. Здание его представляет собою нечто в роде сарая на каменном основании, с двумя раздвижными решетчатыми и двумя неподвижными переборчатыми стенами, под высокою черепичною кровлей с курносыми наугольниками. Ко главному входу в него ведет широкий, вымощенный плитой тротуар, по средине коего, в некотором расстоянии от входа, находится широкая, приземистая каменная тумба, в роде простой поясковой капители от круглой колонны, на которой совершается всенародно казнь отсечения головы и четвертования. Пока до прибытия судьи, мне свободно разрешили осмотреть внутренность судебной залы. Я поднялся на три ступеньки широкой каменной лестницы и очутился в просторном при длинноватом сарае, по средине которого, как раз против главного входа, стоял большой стол покрытый красным сукном с золотою бахромой. На столе находились два письменные прибора, один с киноварью, другой с тушью, и две небольшие фарфоровые вазы, в коих лежали четыре лакированные палочки, с виду в роде толстых неочиненных карандашей. По словам моего гида, они имеют двоякое назначение. Если, например, судья находит нужным арестовать и привести кого-либо к суду, то он вручает исполнительному коммиссару одну из этих палочек, с которою тот и отправляется, в сопровождении стражи, за искомым лицом. Без предъявления арестуемому судейской палочки, арест не считается законным и обращается в простое насилие над личностью гражданина, который, если хочет, то может и защищаться. Но сопротивление после предъявления палочки есть уже само по себе очень крупное преступление, приравненное по закону к сопротивлению императорской власти и влекущее за собою смертную казнь. Поэтому в Китае сопротивление при законном аресте есть неслыханное дело, если впрочем арестуемый не формальный разбойник, которого во всяком случае ожидает плаха. Второе назначение палочек состоит в том что с помощью их судья, во время разбирательства, подает исполнителям своей судейской воли некоторые сигналы, значение коих не всегда известно подсудимому. Так, если он во время допроса подсудимого возьмет и бросит на под одну палочку из правой вазы, то палачи обязаны [222] тотчас же отпустить подсудимому известное число ударов, дабы заставить его быть откровеннее. Если брошено вместе по одной палочке из каждой вазы, то это значит что судья желает свести на очную ставку свидетелей истца и ответчика: если же палочка брошена назад через плечо судьи, то допрос считается оконченным, и подсудимого или свидетеля следует удалить из залы.

На боковых переборчатых стенах висели кандалы, клещи, щемилки, колодки, тяжелые досчатые ошейники, иногда надеваемые на подсудимого, и разные другие пыточные инструменты, а на продольной стене, вверху, за судейским местом была вывешена черная лакированная доска с золотыми письменами, изображавшими какие-то относящиеся до правосудия изречения.

Около девяти часов утра удары в гонг возвестили прибытие судьи, которого принесли в паланкине со всею подобающею его рангу помпой. Толпа народа тотчас же сплотилась по бокам главного входа, а в ней и я нашел себе местечко вместе со своим гидом. Судья, с помощью двух слуг, всенародно облачился в мундирную курму, надел мандаринскую шапочку с шариком, и преважно, даже с некоторою театральностью, воссел на свое судейское кресло. Вынув из вазы одну палочку, он двумя пальцами приподнял ее пред собою и объявил заседание открытым. Разбиралась какая-то гражданская тяжба. Истец и ответчик — были введены одновременно, и оба опустились на колени на ценовках шагах в пяти пред судейским столом, истец справа, ответчик слева, на расстоянии около трех аршин друг от друга. Все разбирательство шло на словах, а, когда истцу понадобилось предъявить судье какой-то письменный документ, то он, не вставая с колен, вынул его из-за пазухи и подал для передачи одному из служителей, который в свой черед вручил его секретарю, а тот уже со знаками почтения положил бумагу пред судьей. Чем кончилось дело, не знаю, так как за неимением лишнего времени я не мог оставаться в публике долее получаса, да и это было своего рода пыткой — стоять на солнопеке и нюхать в непосредственной близости специфический запах Китайцев, состоящий из смеси касторового и кокосового масла, чесноку и патчули. Но должен сказать что за все время судья ни разу не прибегнул к [223] бамбуковым увещаниям, быть — может потому что дело было гражданское, да и присутствовавшая публика вела себя в высшей степени дисциплинированно, без толкотни и говора между собою. Глядя на ее поведение, мне казалось что вся она видимо проникнута сознанием как бы священной важности отправляемого пред нею правосудия. Говорят, будто китайские судьи, а еще более их приспешники и слуги, берут большие взятки и по уголовным, и по гражданским делам, как с истца, так и с ответчика, решая дело в пользу того кто больше даст. Но мне кажется что едва ли это так просто, в виду хотя бы того что судопроизводство совершается гласно и всенародно, а при таких условиях единоличный и ответственный пред высшею властью судья, какой бы он ни был сам по себе, едва ли уж так бесцеремонно и нагло может попирать справедливость на глазах у стольких контролеров его публичной деятельности, вооруженных страшным оружием общественной молвы, которая разлетается быстро и разными путями восходит очень высоко (В Китае, как известно, существует цензура музыки, театра и печати. Последняя, то есть цензура печати, имеет весьма важное значение и влияние, так как чиновникам ее повсеместно предоставлено право критиковать действия не только мандаринов, но и самого императора в особых докладах отсылаемых лично на его имя. При допущении к тому же обличительной литературы, действия чиновников постоянно подвергаются критической оценке в газетах и памфлетах, но с тем необходимым условием что обличитель непременно должен, в случае надобности, неопровержимо доказать правдивость своего обличения.). Да и кроме того, те знаки уважения какие выказывала эта разношерстная толпа как к отправлению судебного акта так и к личности самого судьи едва ли можно объяснять только страхом бамбуков; мне кажется что главнейшую роль тут играет личный авторитет и нравственное достоинство человека облеченного в судейское звание. Таково по крайней мере впечатление вынесенное мною лично из того что я видел.

В шестом часу дня, только что возвратившись домой, встречаю на лестнице Н. Н. Росселя, который останавливает меня вопросом, не хочу ли я купить себе целую коллекцию фотографических видов и типов Шанхая. [224]

— Разумеется, хочу.

— В таком случае пойдем вместе со мною, это в двух шагах отсюда.

Мы пришли в очень скромную мастерскую китайского художника-фотографа. где встретил нас старик-хозяин, объясняющийся очень бойко по-английски. Повидимому это человек не без некоторого лоска европейской цивилизации, по крайней мере мы застали его за чтением газеты Shanghai Mercury. Я выбрал у него сорок десятидюймовых снимков, да Россель штук около тридцати, и заплатили мы за них всего-навсего четыре доллара, из коих два с половиной пришлось на мою долю. Может ли быть что-нибудь дешевле! Эти люди, кажется, решительно ни во что не ставят свой личный труд, а ценят чуть ли ни один только материал потраченный на производство.

В первой комнате мастерской, кроме фотографических изображений, висели еще на стенах разные картинки в чисто китайском жанре, с которым как нельзя более гармонировал стоявший на окне в фарфоровом вазоне куст можжевельника в куриозной форме гуся с вытянутою шеей. Но заглянув в отворенную дверь в другую комнату, я к немалому своему удивлению увидел там на стенных полках целый ряд картин совершенно иного приема живописи. Все они были писаны масляными красками на очень тонком холсте, натянутом на обыкновенные подрамки, и изображали виды разных китайских местностей и городов с точным соблюдением воздушной перспективы и естественного колорита. Я, при помощи Росселя, попросил хозяина показать мне некоторые из них.

— Неужели для вас это может быть интересно? спросил старик с несколько недоверчивою улыбкой.

— Даже очень, потому что я еще впервые вижу китайскую живопись перспективного характера... Я не подозревал что у вас есть такая...

— А между тем она, как видите, существует, заметил хозяин, снимая с полок несколько видов.

— Но это, вероятно, у вас только недавно стали писать в подобном роде и, вероятно, под влиянием европейских закащиков?

— О, нет... совсем нет! рассмеялся старик: — Европейцы таких картин у вас вовсе не требуют. [225] Европейцам, напротив, нравится наша бесперспективная живопись, вот как эта (и он указал на картинки первой комнаты); они называют ее «китайским жанром», и ее-то главнейшим образом и требуют. А эти картины мы держим специально для своих китайских покупателей.

— Которые желают обставиться несколько на европейский лад? спросил Россель.

— О, нет!.. опять-таки нет, замотал старик головой, — перспективная живопись существует у нас уже давно, гораздо раньше чем появились Европейцы в Шанхае. Я еще мальчишкой учился рисовать такие картины, а учил меня мой отец, который в то время был немногим разве моложе чем я теперь, но и мой отец далеко не был изобретателем этого рода. В точности сказать вам как давно существует в Китае перспективная живопись и откуда она пошла я, к сожалению, не могу, но знаю только что ею мы обязаны вовсе не Европейцам. Да и что же мудреного; продолжал словоохотливый художник, — ведь наш глаз видит природу так же как и ваш, и замечает в ней те же краски и то же расстояние и величину предметов, стало быть тут все дело только в точной передаче того что видишь. Этого мы и достигаем и даже точнее чем ваши художники. Вот, например, смотрите, и он поставил пред нами одну картину, — вот вам вид местечка Вампоо на Чу-кианге. Смотрите на эту высокую пагоду; перспективно она находится на третьем плане, и если вы смотрите на нее с расстояния двух, трех шагов, вы ведь не видите ее деталей, пред вами только один общий контур, главные краски и главные тени; но попробуйте совсем подойти к картине, и взгляните на пагоду вблизи, и вы увидите что в ней выписана самым тщательным образом каждая деталь какая есть в действительности. Наша живопись в этом отношении делает то же что фотография, пояснил старик. — Вы смотрите на фотографический вид и схватываете только его общее, а взгляните в лупу, и пред вами выступит каждый малейший штришок существующий в природе этого пейзажа. Вот чего не достигают европейские художники! прибавил он в заключение не без некоторой национальной гордости.

Из дальнейшего разговора для нас, между прочим, выяснилось что у китайских художников существует два [226] рода живописи: один без перспективы, изображающий предметы независимо от их взаимного соотношения в природе, и наш собеседник, как мне кажется, весьма удачно назвал этот род предметным (object-painting), так как он дает вам не картину природы, а только ряд известных предметов в ней находящихся или отвлеченных, идейных, как, например, драконы, но имеющих в каждом данном случае какое-либо свое, особое значение, и с этой-то стороны подобный род может быть назван отчасти пожалуй символическим. Он употребляется преимущественно в разных ремесленных произведениях, как, например, в живописи на фарфоре, на лаковых вещах, на веерах и т. п. Его-то Европейцы и понимают как жанр специально китайский, и так как с их стороны главный спрос обращается на произведения именно этого жанра, то китайские мастера в шутку прозвала его «европейским». В настоящее время они нередко пишут в подобном жанре даже особые картины, но это специально для Европейцев. Китайские же любители предпочитают произведения перспективного или «естественного» характера, и оттого-то эти последние у нашего старичка-художника и запрятаны в задней комнате; оттого-то он и усомнился, могут ли они интересовать меня.

Что сказать вам об этой последней живописи? Она любопытна разве как доказательство что и Китайцам известны понятия о перспективе и воздушных тонах. Но самое исполнение отличается тою кропотливою зализанностью какая замечается иногда в акварельных работах юных и старательных институток из числа «подающих надежды». В самом приеме кисти есть что-то детское, несмелое, лишенное широты размаха и силы удара, вследствие чего общее впечатление получаемое от такого пейзажа, несмотря на все стремление живописца к верности тонов и красок разлитых в природе, является все-таки впечатлением чего-то плоского, нарисованного и потому безжизненного. Тем не менее, для образца, я все-таки купил у старика три наиболее понравившиеся мне картины, и между ними вид местечка Вампоо, заплатив за каждую по два доллара. [227]

26 августа.

Сегодня у нас праздник — день коронации. Поэтому все мы, в полной парадной форме, отправляемся на Горностай к молебну. Доехав до Американского участка, пересели в две ожидавшие нас военные шлюпки, присланные с нашего стационера. Но тут не обошлось без приключений, которые чуть было не кончились катастрофой. По незнакомству с фарватером реки, рулевой посадил нашу шлюпку на мель. Но это доставило лишь несколько минут возни нашим гребцам, которые с помощью багров и весел кое-как сдвинулись с мели. А надо заметить что омывающая Американский участок левая сторона реки заставлена вокруг мели множеством разного рода стоящих у пристаней речных судов: шаланд, джонок и больших грузовых сампангов, образующих своими рядами как бы плотную стену. И вдруг из-за этой стены, в ту минуту как мы уже стали ее огибать, неожиданно выскакивает полным ходом наперерез нашему пути маленький рабочий пароходик, тащивший за собою на коротком буксире большую грузную шаланду. Мы были на быстром течении вниз по реке и потому прежде чем успели принять надлежащие меры к предотвращению столкновения, шаланда уже очутилась против нас в расстоянии менее сажени. Еще мгновенье, и она неминуемо должна была своею правою щекой ударить в левый борт нашу шлюпку и конечно смять ее под себя; но к счастию левобортовые гребцы успели подставить ей навстречу свои весла и тем парализовали силу удара. Благодаря этому маневру, шлюпка, отпихнувшись от шаланды, повернула носом вправо, по одному с нею направлению, и шаланда проскользнула вдоль ее борта, сильно об него шарахнувшись и накренив шлюпку на правую сторону. Слава Богу, отделались только одним сломавшимся при ударе веслом, да несколько помятым бортом. Вторая шлюпка где находились флаг-офицеры Родионов и Россель, следуя сзади, уже совсем было изготовилась спасать нас, ибо, по словам обоих, катастрофа казалась им неминуемою: были уже, как говорится, на волосок от смерти, но... стало быть не судьба потонуть нам сегодня в этих быстрых и противно грязных волнах Вузунга. [228]

На Горностае адмирал был встречен по уставу командиром судна, капитан-лейтенантом Старком, с рапортом, причем почетный караул отдал ему воинскую почесть. Судовые офицеры были выстроены в ряд на шканцах, а команда вдоль бортов остальной части судна. Поздоровавшись с людьми и приняв представление офицеров, адмирал приказал дать сигнал «на молитву». Тут же, на верхней палубе, под большим тентом, был поставлен на столике судовой образ, пред коим совершено молебствие с возглашением многолетия Государю Императору и Царствующему Дому. За отсутствием священника, подобающие молитвы и ектении произносил один из чинов, команды, а хор составлен был из матросов. По окончании молебствия, адмирал поздравил команду с праздником и поднял чарку во здравие Государя. Затем он сделал наружный осмотр судна, отличавшегося самым щеголеватым видом: общая чистота и лоск, свежесть окраски и полировки, блеск орудий и всех металлических частей и множество флагов развевавшихся на мачтовых снастях, все это придавало маленькому Горностаю весьма нарядный и вполне праздничный вид. После осмотра, по приглашению командира, мы все спустились в капитанскую каюту, где ожидала нас горячая русская кулебяка с капустой, русская водка и русские закуски, которых мы не видали уже с самой Одессы.

Сегодня site нас ожидал еще официальный праздник у местного консула, отца Рединга, а в семь часов вечера таковой же обед у гонконгского нашего коммерческого консула, г. Реймерса. Понятно что за всем этим нынешний день уже не мог быть посвящен мною никаким экскурсиям и осмотрам чего бы то ни было в Китайском городе и окрестностях. Относительно завтрака и обеда у консулов должен заметить что их повара-Китайцы обладают замечательным кулинарным искусством и умеют в совершенстве приготовлять какие угодно европейские блюда. Очень нравится мне тоже здешнее обыкновение украшать стол цветами, преимущественно розами, рассыпаемыми прямо по скатерти и веерами которые кладутся пред каждым прибором. [229]

27 августа.

Сегодня наш адмирал дает завтрак обоим консулам, командиру и офицерам Горностая, своему штабу и знакомым, с которыми он с супругой наиболее сблизился на Пей-Хо. Завтра мы покидаем Шанхай, а потому я должен был заранее распорядиться надежною упаковкой кое-каких накупленных здесь вещей. Это, впрочем, не помешало мне после завтрака еще раз отправиться с моим гидом-Китайцем в застенный город. На этот раз довелось видеть очень любопытное зрелище, а именно учение пехотной роты и артиллерийской команды регулярных китайских войск, входящих в состав малосильного шанхайского гарнизона.

В северо-западном конце города, прилегая к его древней стене, находится небольшая открытая площадка, около 100 сажен в поперечнике, лежащая как раз пред дворцом местного губернатора. На эту-то площадку и были выведены солдаты для ученья. Пехотная рота состояла из 96 человек, в том числе фельдфебель 1, унтер-офицеров 4, знаменщик 1, трубачей 2, рядовых 88 человек. При роте находилось три офицера: капитан-Европеец и как кажется мне, Англичанин, а два субалтераа-Китайцы. В строевом отношении рота делилась на два взвода и четыре полувзвода; последними командовали унтер-офицеры. Форма людей состояла из китайчатого кителя, покроем в роде блузы, серо-синего цвета с желтым воротником, обшлагами и погонами, того же цвета и той же материи панталон и китайских башмаков на толстой войлочной подошве, с белыми гамашами, головным убором служит небольшая чалма светло-синего цвета, а у офицеров — плоское кепи американского образца с прямым козырьком и каким-то металлическом гербом; мундир же их состоял из французской форменной жакетки с черными гусарскими снурами и рейтуз с лампасами. У солдат на спине, а у некоторых и на груди кителя был нашит желтый круг и в нем какие-то черные знаки китайской азбуки, — вероятно нумер и наименование части. К зимнему времени им выдаются плащи из грубого верблюжьего сукна, и весь форменный костюм подбивается ватой. Снаряжение людей [230] состояло из черного лакированного кушака с бляхой и двух, таких же широких портупей носимых накрест, через оба плеча; на одной из них висят штыковые ножны, на другой патронташ из черной лакированной крики. Унтер офицеры при том же снаряжении отличались желтыми басонными шевронами над обшлагами обоих рукавов блузы, а фельдфебель — галунными, и вооружение сего последнего состояло из револьвера и офицерской сабли в железных ножнах. Что до ружей, то тут была полная мешанина: Шасспо и Пибоди, и Снайдер, и старые винтовки ударной системы. Впрочем, говорят, будто это только так, для домашнего употребления, а на случай войны в арсеналах де уже имеется полный запас ружей Снайдера. Снаряжение и обмундирование у артиллеристов в общем такое же как и в пехоте; отличие состоит только в цвете чалм, воротников и наспинных знаков, которые у них огненно-красного цвета, да в том еще что вооружение их составляют карабины (не знаю какой системы), носимые за спиной. У трубачей, как в пехоте так и в артиллерии, трубы французского образца и носятся через плечо на шелковом снуре, а что до знамени, то оно совершенно такое же какое третьего дня я купил себе у златошвея.

Команда артиллеристов, не считая трубача и двух фейерверкеров, состояла из восемнадцати человек при трех маленьких орудиях, в числе коих была одна коронада, а остальные — короткотелые крупнокалиберные пушки, Бог весть когда уже вышедшие из употребления. Лафеты и колеса у них низенькие, как у горных орудий, а передки о двух продолговатых снарядных ящиках, приспособленные под одноконную упряжку. Но здесь, на учении, вместо лошадей, таскали их на себе сами солдаты, запрягаясь в лямки. Учение артиллеристов состояло в приемах снятия орудий с передков и поднятия на оные, в поворотах орудий и в обучении заряжению по темпам, а у пехоты оно ограничивалось ружейными приемами и маршировкой с ломкой фронта. Обучающий капитан, если требовалось объяснить что-либо людям, обращался к одному из своих субалтернов по-английски, а тот уже громко передавал командирское замечание на весь фронт по-китайски. А когда надо было выругать, то в этих случаях капитан сам уже принимался выкрикивать какие-то бранные туземные [231] слова, грозно потрясая своею саблей. Мой гид объясняет это тем что английский инструктор, кроме нескольких скверных ругательств, ровно ничего не смыслит по-китайски. Но это не мешает ему обучать через переводчика и получать за это очень солидное жалованье.

Вид у фронта не особенно воинственный, в роде рекрутского; нет еще в людях ни выправки, ни выдержки настоящей, да не знаю и будет ли. Лица у большинства людей испитые и обнаруживают пристрастие к опиуму. Отношение к своему делу у них вялое, апатичное, внимание во фронте довольно слабое, в исполнении движений и приемов нет ни отчетливости, ни энергии. Вообще как-то сразу заметно что военное дело для истого Китайца не совсем-то сердечное дело, хотя нельзя сказать чтоб они были вовсе негодны для военной службы: глядя как эти голые мускулистые кули по нескольку часов сряду таскают на спине портовые грузы, достаточно убеждаешься в их мускульной силе и в их выносливости, а что Китаец не прихотлив на счет пищи и вообще в своих житейских требованиях, то это факт общеизвестный. Все это такие данные которые, при известной выработке, могли бы обещать из него очень хорошего солдата, но в настоящем своем виде воинство это не кажется особенно грозным.

Вот несколько сведений о китайском войске какие мне удалось собрать из расспросов, частию у наших консулов, частию у местных Французов. Контингент китайских войск еще несколько лет тому назад доставляли только северо-восточные провинции из природных Манчжуров, которые и распределялись по гарнизонам разных городов на бессрочную службу. Но теперь принимаются в солдаты и Китайцы, из бессемейных бобылей и бездомных пролетариев, которых привлекает в военные ряды возможность иметь более или менее обеспеченный кусок хлеба и получать весьма значительное жалованье. Иногда они убегают со службы и становятся пиратами, а иногда бросают ремесло пирата и поступают в солдаты. Это тем более легко что при поступлении начальство не справляется о прошлом новобранца. Стало быть ряды китайской армии наполняются только наемными добровольцами, которые главным образом и поступают ныне в войска регулярные. Манчжуры не любят регулярного строя и считают за обиду [232] для себя подчиняться иностранным инструкторам, которых они и ненавидят, и презирают. Но воины манчжурского контингента, расселенные для службы по разным городам, давным-давно уже утратили все свои боевые качества и военные способности. Они вовсе даже и не занимаются военным делом, а только стреляют из салютационных пушек да держат караул при городских воротах, и мы видели в Шанхае сколь хорошо они его держат. Воины этого сорта, живя на «вольных квартирах», предпочитают занятия мелким торгашеством, маклерством или каким-нибудь ремеслом, и так уже «окитаились» что утратили всю свою манчжурскую подкладку, и нередко такого Манчжура даже и по наружности не отличишь теперь от Китайца. Но есть и еще причина по которой европейские инструкторы избегают иметь дело с Манчжурами, — это то что гордый Манчжур, некогда славный победитель Китая, не позволит с собою грубого обращения, тогда как китайские бродяги не претендуют если инструкторские фухтеля гуляют по их спинам. Но вообще говоря, в нравственно-военном смысле такой сброд людей, удерживаемый в рядах только приманкой хорошего жалованья, не может представлять элемента надежного в каком бы то ни было отношении. Иное дело еслибы в Китае была воинская повинность, тогда, нет сомнения, в солдатах служили бы порядочные и честные люди, которые, при указанных выше физических и моральных качествах китайского работника, могли бы быть и в чисто военном смысле прекрасными солдатами. Но... еще одна или две не совсем удачные войны — и Китай вероятно дойдет до сознания этой необходимости.

В настоящее время каждый регулярный пехотинец и артиллерист получает в месяц по одному, а кавалерист по два с половиной лана, что на наши деньги равняется без малого десяти и двадцати пяти рублям (Китайский лан = 9 руб. 96 коп.); унтер-офицеры в пехоте получают, смотря по годам службы, от двух до четырех, а фельдфебеля до восьми ланов в месяц. Кроме того, ежедневный рацион солдата состоит из 1 1/2 джина (Один джин, гин или катти равняется шестнадцати тельсам или 1 фунту 46 золотникам.) муки или проса и 1 1/2 джина мяса. Деньги [233] ассигнуются командирам частей, которые и продовольствуют свои части; но при этом они вычитают из жалованья нижних чинов ежемесячную стоимость мяса, фуража и ремонта мундирной одежды и обуви (последнее только с тех кому ремонт потребовался), а остальное выдается людям на руки. Но случается что эти остатки не всегда выдаются командирами с должною аккуратностью, вследствие чего люди нередко мародерствуют и грабят местных жителей. Также бывает иногда что начальники частей, по частному и конечно не гласному соглашению с нижними чинами, выдают им вместо мясных порций опиум, который солдаты курят очень охотно, несмотря на то что приказы обоих главнокомандующих, западного — Цзо-зун-тана и восточного — Ли-хун-чана, строго воспрещают употребление этого наркотика. При таких порядках нечего удивляться если офицеры, в особенности из туземцев, не имеют над своими людьми ни должного надзора, ни тем более нравственного на них влияния. Нередко для увеличения своих средств офицеры эти занимаются содержанием игорных и публичных домов, посещаемых их же собственными солдатами.

Что до европейских инструкторов, то среди их встречаются офицеры и унтер-офицеры разных европейских армий, преимущественно впрочем Англичане и Немцы, идущие сюда по контрактам с правительством на известное число лет, при весьма солидном содержании; но большинство их не знает китайского языка и должно объясняться со своими подчиненными чрез переводчиков, не всегда достаточно сведущих и добросовестных, вследствие чего обучение регулярному строю и тем требованиям кои предъявляются солдату современною тактикой далеко не всегда может идти успешно. Но есть надежда что со временем, когда инструкторы более ознакомятся с языком, дело пойдет лучше. По общему отзыву, наиболее добросовестными и отвечающими своему назначению между инструкторами бывают германские (преимущественно прусские) отставные фельдфебеля и унтер-офицеры, равно как наибольшую пользу приносят Китайскому правительству германские же техники и инженеры, как Ганнекен и другие, избирающие и укрепляющие для них полевые позиции и приморские пункты и заведующие сухопутными и морскими арсеналами. [234]

В настоящее время число регулярных войск состоящих под главным начальством Ли-хун-чана доходит до 42.000 человек, кроме так называемых «восьми знамен» манчжурского контингента, которые в прежнее время считались в Китае за регулярное войско. Каждое «знамя» по своей численности равняется, приблизительно, нашей дивизии, и есть предположение чтобы современен, когда обучение действительно регулярного корпуса дойдет до желаемой высоты, влить эти 42 тысячи обученных людей в восемь манчжурских знамен, в качестве инструкторского элемента, даже иметь на северо-восточной границе Дайцинской империи двухсоттысячную китайскую армию, всегда готовую к наступательному движению на Владивосток и к Амуру. Такова заветная мечта наших европейских доброжелателей подвизающихся в Китае.

Вечером за табль-д’отом познакомился я с одним из здешних коммерсантов. По происхождению он Швейцарец и потому ко всем трем «участковым» шанхайским национальностям относится нейтрально и беспристрастно, а так как находится он в крае уже более пятнадцати лет, постоянно вращаясь и работая в коммерческом мире, то и по этой части сведения его весьма основательны и любопытны. По его словам, английская торговля в Китае, помимо опиума, держится преимущественно громадностию капиталов которые, именно в силу своей громадности, могут легче чем другие конкуррирующие с ними капиталы допускать долгосрочные кредиты. Но главная выгода извлекаемая Англичанами из торговли с Китаем заключается вовсе не в манчестерских, шеффильдских и прочих изделиях, а прямо в возможности сбывать в громадном количестве свой ост-индский опий, ежегодный сбыт которого простирается свыше чем на двенадцать миллионов фунтов стерлингов. По торговле же собственно мануфактурными изделиями Немцы и Американцы извлекают более выгоды чем их манчестерские соперники; первые потому что сами расходуют меньше, да и живут экономнее, не так широко как Англичане, а вторым не редко и самое производство обходится дешевле чем английское. Так, например, не далее как на сих же днях Американцы снова понизили цены на свои плотные дриллинги до такой степени что сбыт английских дриллингов совершенно прекратился. Но и с [235] долгосрочными кредитами, привлекающими оптовых покупщиков, Англичане начинают в последнее время терпеть некоторый, хотя быть может только временный, убыток. Дело в том что в зависимости от хода дипломатических переговоров Китайского правительства с Русским, сильные колебания курса подвергли многих китайских купцов большим потерям, вследствие чего спрос на долгосрочно-кредитный товар с их стороны сократился до такой степени что теперь они забирают только то что необходимо для удовлетворения насущной потребности, и потому имеет верный сбыт, как, например, холст и шертинги. В виду всего этого Англичанам сильно хотелось бы добиться у Китайского правительства исключительно для себя свободного доступа на внутренние рынки Китая. Ныне вся европейская торговля производится лишь в нескольких приморских портах, да в некоторых городах по Ян-цзы-киангу; внутри же страны продажа европейских товаров находится в руках китайских посредников, которые, терпя при провозе всевозможные притеснения от местных властей на внутренних таможнях, доставляют товары в отдаленные места по ценам вдвое большим чем могли бы продавать Англичане, еслибы доставляли их туда сами. Тогда, конечно, на местах непосредственного сбыта все английские произведения явились бы вне всякой конкурренции и могли бы расходиться в несравненно большем количестве. Французов Англичане не боятся, почти не считая за конкуррентов в Шанхае; но им сильно хотелось бы устранить какими бы то ни было путями конкурренцию Американцев и Немцев, так как эти соперники видимо идут к тому чтобы в будущем, и вероятно даже не в столь отдаленном, совершенно вытеснить английский мануфактурный товар с китайского рывка, оставя Англичан лишь при опиуме. Немцы, например, в последнее время совершенно отбили у них и еще один весьма выгодный вид торговли, а именно: все громадные поставки оружие и военных принадлежностей для Китайского правительства производятся ныне уже не английскими, а немецкими контрагентами и притом исключительно с германских оружейных заводов.

Наконец, что касается вывозной, или собственно чайной торговли, то есть шансы предвидеть что в будущем Китай [236] сохранит за собою вероятно только русский рынок, благодаря слишком уже вкоренившейся, всенародной русской привычке к китайскому чаю. Еще не далее как двадцать пять лет назад Китай был единственным поставщиком этого продукта во все остальные страны и, казалось, стоял он в этом отношении вне всякой конкурренции. Торговля с Японией еще не открывалась, об яванском чае не было и слуху, а на опыты разведения этого деревца в Ост-Индии смотрели как на попытки едва ли обещающие успех для собственно торговых целей, так как никто и не думал чтобы производство когда-либо достигло там таких размеров при которых ост-индский чай мог бы сделаться сериозным предметом вывоза. Но в течение последнего двадцатилетия дело приняло иной оборот: первыми изменившими китайскому чаю были Американцы, обратившиеся за этим продуктом к Японии, как только открылся для них Йокогамский порт, и теперь Америка значительное количество чая вывозит уже из Японии, и вывоз этот с каждым годом все увеличивается. Точно так же и в Англии употребление ост-индского чая вытесняет китайские чаи, а из Афганистана, Персии и всей Средней Азии они и совсем уже вытеснены своим ост-индским соперником. Голландцы на всех островах Малайского Архипелага, да и у себя дома, с большим успехом вводят свой яванский чай, обходящийся им дешевле китайского. Оставался еще Австралийский рынок, где потребление этого продукта, весьма значительно и с каждым годом все возрастает вследствие быстрого увеличения населения; но с 1879 года и Австралия стала изменять Китаю: в этом году там были сделаны первые попытки обратиться к замене китайского чая ост-индским, и так как попытки эти удались, то есть уже положительные сведения что на 1881 год из Австралии сделаны очень большие заказы ост-индским поставщикам. Стало быть, и с этой стороны китайским производителям предстоит не малый убыток. По всем видимостям, уже не далеко время когда Англия и все ее колонии будут поставлены в полную независимость от китайского рынка относительно чая для собственного употребления, и если Англичане будут еще покупать его в Китае, то разве в качестве коммерческих посредников, для снабжения других стран, куда и теперь уже идет большая [237] часть чая покупаемого ими на здешних рынках. Да наконец, и в самой Европе, как слышно, возникает для Китая новый соперник, так как опыты производимые в Сицилии, около Мессины, идут настолько успешно что обещают надежные результаты. Таким образом, будущность собственно китайской чайной торговли представляется далеко не в розовом свете: она неизбежно должна все более падать и падать...

28 августа.

Ровно в час пополудни колесный пароход японского общества Йерушима-Мару отошел от своей шанхайской пристани. Находится он под командой капитана Американца, детины атлетического сложения, с лицом добродушным и румяным как пион. Матросы все Японцы, маленькие, худощавые, но ловкие и цепкие как кошки. В кают-компании есть несколько японских и китайских пассажиров и, между прочим, молодая японская дама, в национальном костюме. За табль-д’отом Китайцы удалились за особый стол, а Японцы остались вместе с Европейцами. Английский стол на пароходе изобилен и вкусен; все блюда ставятся сразу, на грелках, и всякий может брать по собственному выбору что ему угодно.

При выходе из устья Ян-цзы-кианга, погода стала портиться. Закат был багровый, а в десятом часу вечера пошел дождь. Некоторые высказывают опасения, как бы не поднялся тайфун, для борьбы с которым наша старая, неуклюжая, плоскодонная посудина американской рычаговой системы, с громадными колесами и целым домом над верхнею палубой, в сущности, приспособленная только для речного плавания, окончательно не годится.

29 августа.

Штиль и дождь — целый день, без перерыва. В воздухе значительно похолодело. В кают-компании сидеть совсем не в моготу: там из разных кают слышатся то подавленные стоны и удушающий кашель какого-то чахоточного пассажира, то рев каких-то английских «беби», которых тщетно стараются угомонить заботливые мамушки, нянюшки и тетушки. Поэтому сижу целый день вместе с каким-то пассажиром-Китайцем в особой курительной каюте и работаю над своим дневником. К счастию, этот Китаец [238] курит манильские сигары, а не свое просаленное, вонючее зелье. Под вечер пришел М. А. Поджио и вызвал меня да верх полюбоваться закатом. Дождь с полчаса как перестал, и небо стало разъясняться. Восток и юг небосклона отливали густыми лиловыми тонами, а запад почти с зенита был ярко-палевый, золотистый. Чрезвычайно эффектно!

После обеда небо прояснилось еще больше; кое-где показались звезды и выглянул из-за облака молодой месяц.

Завтра будем в Нагасаки, и я увижу Японию...

(Продолжение следует.)

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 1. 1886

© текст - Крестовский В. В. 1886
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1886