КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русский Вестник №№ 1, 2, 4, 6, 9 и 11 1885 года.)

Наружность и характер английских солдат. — Местный high life на предобеденной прогулке. — Деловой склад жизни в Гонконге и отсутствие общественных развлечений. — Китайцы чернорабочие (кули). — Обеды вместо ужинов. — Женское молоко вместо коровьего. — Как едят Англичане в Гонконге и как пьют они. — Китайская прислуга. — Столовая во время табль-д’ота. — Китайские повара и menu нашего обеда. — Состав табль-д’отной публики. — Ночная буря. — Корпорация паланкинных носильщиков. — Гонконгский климат. — Китайская часть города. — Холм Тал-Пин-Шан и характер его публики. — Английская полиция в Гонконге. — Игорные дома и английское фарисейство. — Количество и состав местного населения. — Толкучий рынок. — Ручные колясочки. — Что значит спущенная или подобранная коса у Китайца. — Уличные азартные игры и лотереи. — Население «Счастливой Долины». — Мастерская китайских художников, их произведения, приемы и способы работы. — Китайские подделки европейских вещей. — Взгляд Китайца на европейскую цивилизацию. — Точно ли китайский «застой» то за что его выдают Европейцы? — Переменчивая погода. — Предвестники урагана. — Вечерние сигналы у английских солдат. — Как мы кончили свой день.

Уже начинало темнеть, когда после осмотра нескольких лавок мы предприняли небольшую прогулку пешком по верхним улицам. Это час когда английские солдаты местного гарнизона, пользуясь своими рекреационными часами, выходят небольшими группами, а более всего отдельными [646] парами, на вечернюю прогулку. На точно таких же франтоватых солдат с округло отставленными в стороны локтями (что называется «фертом»), с жирными ляшками, на которых красуются туго обтянутые и безукоризненно белые брюки, в шотландской шапочке чересчур уже «молодецки» заломленной набекрень и непременно с легкою тросточкой или хлыстиком в руках, — на таких солдат, говорю я, мы уже насмотрелись и в Адене, и в Пуан-де-Галле, и в Сингапуре, и здесь вот видим опять совершенно подобных. Это значит уже основной тип, английского солдата, повсюду один и тот же; но тип, надо сказать, совсем не военный, хотя мундирный Англичанин по-видимому из кожи лезет чтобы казаться как можно молодцеватее и воинственнее. Вот, например, французский солдат в Сайгоне: этот и одет гораздо небрежнее английского, даже мешковато как-то сидит на нем его синяя жакетка из грубого сукна, и о походке своей не заботится он, идет с развальцем или в легкую припрыжку, не думая о том достаточно ди «молодецки» сидит на нем его заимствованный у Англичан же пробковый шлем, или как подобает держать покрасивее локти, насколько нужно выпятить вперед свою грудь, какое выражение придать физиономии, словом, идет себе человек совсем просто, без натяжки, как бы забывая даже о своем солдатстве, а между тем Бог весть почему именно, но в нем невольно как-то чувствуется военный настоящий, а не наряженный только в форменный костюм. Военную «косточку», какую-то неуловимую «жилку» военную чувствуете вы в нем и ни на минуту не усомнитесь что пред вами настоящий, так сказать прирожденный солдат, тогда как в Англичанине вы явно замечаете что идучи в публике, он постоянно старается самому себе напоминать о своем звании: я дескать военный и потому не должен забывать что мне следует держаться так то и так то, дабы всем было видно сразу что я, «черт возьми, военный!» Эта молодцоватость в нем деланная, напускная, вовсе неестественная и потому в военном смысле он держит себя с натянутою развязностью и производит ничем не победимое впечатление белотелого, выхоленного прикащика, для чего-то переряженного в совершенно несвойственную ему военную форму.

В час вечерней прохлады, пока солнце еще не закатилось, верхний город стад оживленнее. Показались даже [647] две-три леди в щегольских паланкинах, у которых сбоку шли пешком их мужья или cavalieri serventi и разговаривали чрез тонкую решетку паланкинного окна со своими дамами. Эти дамы и кавалеры направлялись к верхним террасам горы, где разбит по скатам прекрасный парк с великолепным видом на рейд, окруженный гористыми очертаниями противулежащих островов и Каулунского берега.

Это час когда сливки европейского здешнего общества совершают свою предобеденную прогулку: ни ранее, ни позже вы никогда не увидите местных дам на улицах, да и мущины занятые или в разных offices, или в банкирских и коммерческих конторах тоже почти не показываются, разве в случаях безотлагательной надобности. Жизнь сложилась здесь самым деловым образом: раннее утро отдается занятиям, затем следует плотный завтрак, после которого наступают часы всеобщего оцепенения от жары, в комнатах с опущенными жалюзи и слегка продувающим сквознячком. С половины третьего часа дня опять начинается деловая жизнь, но ее отправления в обширных помещениях контор и правительственных «оффис» совершаются незримо и как бы таинственно, при веянии громадных опахал (панка), в полусвете опущенных стор причем сами дельцы сидят по большей части без сюртуков и без галстуков и только отпиваются холодною содовою водой с абсентом и еще какими-то спиртуозами. Работа в это время подвигается конечно ленивее чем утром, но все же идет безостановочно и правильно, как машина с уменьшенным ходом, и так проходит время до пяти часов, когда все конторы закрываются и дельцы закончив свой «деловой день» расходятся домой или по своим личным надобностям. Три часа времени, от пяти до восьми вечера, предоставляются в их собственное распоряжение. В это время они делают свои визиты, прогулки, катанья в гичках и яхточках по рейду или моцион на кургузых подстриженных лошадках по гипподрому. В восемь — обед, как в гостиницах и клубах, так и в семейных домах, после чего мущины остаются еще часа два за столом, но уже без дам, смакуя портвейн, коньяк и ликеры и толкуя о биржевых ценах да о политике, а к одиннадцати часам вечера носильщики разносят [648] всех этих побагровевших и осовелых джентльменов по их квартирам. В одиннадцать весь Гонконг, за исключением китайского конца, уже предается Морфею. Общественных развлечений, как видите, никаких, да при таком порядке жизни для них не остается и места. Впрочем, виноват: есть и развлечения. Это — игорные дома на Тал-Пин-Шане и в Голируд-Роде, содержимые Китайцами якобы для Китайцев же, но куда пробираются нередко и Европейцы под покровом ночи.

Итак, пока фашанабельный Гонконг занимается на террасах парка предобеденным моционом и наслаждается картинным закатом солнца, Гонконг чернорабочий ни на миг не прекращает своей кипучей деятельности. В это время китайские кули (и только они одни) копошатся внизу как муравьи, поспешая взад и вперед по улицам и таща на голой спине или на плечах, с помощью бамбуковых шестов и особенных коромысл, всевозможные тяжести — мешки, бочонки, тюки и ящики. Для этого замечательно деятельного рабочего люда, в течение дня от рассвета до позднего вечера, кажись нет и минуты отдыха. Неся какие-либо тяжелые вещи или корзины с какими-то продуктами и плодами, кули мимоходом, не останавливаясь, покупает себе у разнощика горсточку чего-нибудь съестного (чаще всего рису), на ходу закусывает, на ходу курит себе свою крохотную трубочку и остановится на секунду разве у цистерны чтоб освежить себе глотком воды пересохшую от жажды глотку. При этом кули, повидимому, всегда бодр и весел: походка его легка и эластична, на лице добродушная улыбка и звонким голосом перекидывается он разными шуточками со встречным знакомым товарищем. Кажется во всем мире нет более деятельного, трудолюбивого, неприхотливого и неутомимого работника, как этот китайский кули, и видя их, вполне понимаешь почему Американцы, жадные на доллар, подымают полный опасений и ненависти гвалт против эмиграции в Америку этих могучих и главное дешевых работников. Европейскому или американскому поденщику и в пятую долю не сделать против самого заурядного кули.

Сопровождаемые цымбальными звуками какой-то бродячей шарманки, вернулись мы в гостиницу в исходе восьмого часа вечера, как раз к обеду, о котором и здесь, как [649] в Сингапуре, всем ее постояльцам было возвещено несколькими оглушительными ударами в медный китайский гонг. Обыкновение это введено здешними Европейцами вероятно ради местного колорита, но приятного в себе оно ровно ничего не заключает, и европейский колокольчик мог бы сослужить ту же самую службу что и гонг, не подвергая пытке ничьего слуха.

Обеды у Европейцев на крайнем Востоке заменяют в некотором роде ужин, причем обед начинающийся в половине восьмого считается еще ранним. В частных домах садятся за стол в половине девятого, а в парадных случаях даже и около девяти. Понятное дело что просидев за столом, по английскому обыкновению, около двух часов сряду, уже не захочешь ужинать, а лишь выкурить на балконе свою сигару да и подумываешь как бы убраться поскорее на покой. Впрочем, для людей подымающихся с постели с восходом солнца, то есть в шесть часов утра, такой поздний обед действительно служит ужином.

В шесть часов утра, подобно всем здешним Европейцам, вы можете потребовать себе в гостинице чаю, кофе или шоколату, но и то, и другое, и третье с непривычки покажется вам довольно мизерным. Вместо чая, как уже известно, вам подадут какой-то деготь который можете если угодно, разбавить жиденьким-прежиденьким молочком, и тогда у вас получится буроватая жидкость, цветом в роде очень крепкого кофе, слегка закрашенного сливками. Вместо сахару принесут вам на блюдечке порцию далеко не благоуханного, сыроватого сахарного песку, кусочек талого коровьего масла и пару поджареных гренков. Жиденький шокодатец лучше и не пробуйте: он приготовляется здесь не на молоке, а на кипятке. Если же хотите кофе, то он последует с теми же «приложениями» что и чай, но о сливках и не мечтайте: о них здесь и понятия не имеют, а то что подадут вам под именем сливок, лучше и не пить. Не знаю насколько справедливо, но уверяют совершенно сериозно будто недостаток коровьего молока пополняется здесь женским. Записывая это в свой дневник, я невольно ставлю три восклицательные и три вопросительные знака выражая тем полное свое удивление и недоверие к такому странному обстоятельству. И в самом деле, может ли это быть? Но местные Европейцы уверяют что не только может [650] а и есть. Они говорят что промышляют этим многие бедные Китаянки, в ущерб своим собственным грудным детям. Они будто бы каждое утро приходят в молочные лавки, содержимые исключительно Китайцами, и там доят себя в чашки. Качество молока каждой женщины подвергается каждый раз предварительной пробе самим скупщиком, который, если найдет его годным, то допускает женщину к дальнейшему доенью, взвешивает надоенное, платит ей за него по весу сколько-то копеек и затем, разлив весь утренний удой по крынкам, дает ему отстояться и охладиться на леднике. Самодоеньем промышляют не одни только гонконгские, но и окрестные женщины с островов и Каулунского берега, нарочно приезжающие для этого в своих сампангах ко скупщикам, еще на рассвете. Коров в Гонконге держат очень мало, их можно найти разве в нескольких английских семействах, где есть маленькие дети, и потому коровье молоко и молочные продукты доставляются сюда с Каулунского берега, но далеко не в достаточном количестве. Чтобы пополнить таковое местные продавцы-скупщики и прибегают к помощи женского молока, обходящегося им дешевле чем коровье, которое к тому же идет главным образом на выработку масла и прочих молочных продуктов. Если же действительно так, то какова же должна быть бедность в простом населении окрестной страны, коль скоро матери решаются торговать собственным молоком, предоставляя питанию ребенка на целые сутки лишь то что накопится после утреннего удоя!..

Вообще, утренние пития английского обихода здесь далеко не вкусны и требуют особенной привычки. К ним, в виде неизменного «приложения», приносят вам пару куриных, а всего чаще утиных яиц свареных в полукрутую и два-три ломтика ветчины, тоненьких до такой степени что остается только удивляться замечательному форшнейдерскому искусству того кто их нарезывал. Смотря по желанию, можете потребовать к этому и небольшой только что зажаренный кусок бифстека. В десять часов утра следует завтрак из нескольких блюд, но без бульйона, и в числе их два-три блюда мясные, неизменная яичница с которой и начинается завтрак, затем неизменно какая-нибудь зелень и очень изобильный дессерт, так что этот [651] завтрак, в сущности, стоит любого обеда. В полдень можете, буде захотите, спросить себе бульйону, холодного мяса, разных закусок и опять-таки дессерту, но затем до восьми часов вечера уже ничего не получите. Впрочем, для конторской жизни местных Европейцев такой порядок питания, вероятно, представляется самым удобным, но для меня, как человека не привыкшего к нему даже и на нашем пароходе, выходит что в сущности я остаюсь целые дни ни сыт, ни голоден: не ешь как следует ни утром, ни за завтраком, ни в полдень, ни даже за обедом, а так только смакуешь себе всякой всячины по немножку. Да и жара к тому же отымает аппетит. Но на местных Европейцев, а в особенности на Англичан, она повидимому не оказывает такого влияния: я вижу их за всеми фазами дневной еды и могу только смиренно удивляться такому непобедимому аппетиту. За обедом в особенности они имеют обыкновение и наедаться, и наливаться в плотную, приправляя каждое блюдо разными ядовитостями в роде кайенского перца, имбиря, всевозможных сой, острейших пикулей и заливая все это хересом, уиски, коньяком, портвейном, бургонским et cetera... По отзыву местных врачей, такое перенесение привычек «туманного и хладного Альбиона» на тропическую почву бывает по большей части губительно для Англичан, которые от такого образа жизни и мрут как мухи, но — что вы хотите! — Англичанин нигде не любит изменять никаким своим привычкам и думает скорее подчинить себе климат и солнце чем подчиниться им.

Прислуга в отеле и за табль-д’отом исключительно китайская, очень чистоплотная, расторопная и вежливая. Объяснения на английском языке не составляют для нее затруднения. Вся она одета в белые коленкоровые или шелковые курмы, такие же панталоны с гамашами и башмаки на мягкой толстой подошве, все это чистоты и свежести самой безукоризненной. Лицо и передняя половина головы гладко выбриты и длинная черная коса спускается с макушки до самых пят — верх элегантности и вежливости со стороны Китайца, ибо еслиб он не видел надобности быть вежливым и почтительным, то не преминул бы эту великолепную свою косу взять и обмотать вокруг головы, в виде некоей диадемы. Весь процесс прислуживанья за [652] столом, благодаря этим мягким подошвам, совершается без малейшего шума, и прислуга так хорошо выдрессирована что вы и голоса ее не услышите.

Столовая во время табль-д’ота представляет довольно оригинальное зрелище: обширная белая зала, белые колонны, белые буфы поднятых стор, множество белых, отлично сервированных столов, масса обедающих, преимущественно в белых же костюмах, веселое миганье газовых рожков в матовых колпачках на стенах и в люстрах, мельканье целой дюжины плавно качающихся белых панка над столами и бесшумное движение взад и вперед многочисленной бедой прислуги. А в распахнутые настежь окна и двери льет мягкая вечерняя прохлада и глядит темная, глубоко-синяя ночь, усеянная звездами. Обед приготовленный поваром — Китайцем на европейский лад оказался в полуанглийском, полуфранцузском вкусе. Кстати, здесь все повара исключительно Китайцы, вообще очень способные к кулинарному искусству, и между ними нередко встречаются истинные артисты и мастера своего дела, вполне удовлетворяющие самому взыскательному европейскому вкусу. Но в Гонконге, конечно, дело потрафляется на специально английский вкус, даже и в чисто французских блюдах. На сей раз обед начался с супа сваренного на кайенском перце, от которого с первой же ложки нам обожгло весь рот. Суп этот, кроме того, был еще и очень солон, вероятно, для того чтобы пуще возбуждать в луженых английских желудках жажду, утоляемую не иначе как вином и спиртными налитками. Затем следовал длинный ряд разнообразных блюд, в числе которых фигурировали и рыба, и ветчина, и мясо, и баранина, и жареная домашняя птица, и дичь, и зелень, и ко всему этому в виде неизменного добавления вареный рассыпчатый картофель, подаваемый в особых вазах. Затем, сладкий, изготовленный на роме со всевозможными пряностями пуддинг, острые сыры и разнообразный дессерт. Но между пуддингом и сырами было предложено еще одно блюдо, — пресловутое керри, без него же не кончается ни один обед на крайнем Востоке. Это не более как разварной рис, к которому подается какая-то зеленоватая подлива, напоминающая и видом и вкусом беленное масло, и разные приправы состоящие из мелких кусочков мяса, дичи, [653] сушеной рыбы, острых сой, пикулей и всяких ядовитостей, сводящих вам рот, дерущих в горле и обжигающих желудок. Говорят, будто без этого блюда нельзя обойтись, так как оно необходимо в чисто гигиенических видах, для поддержания деятельности желудка. Но мне кажется что для него надо иметь особенный, какой-то луженый желудок, а потому я предпочитаю лучше пренебрегать требованиями гигиены чем отравляться всеми этими ужасными специями, — и ничего до сих пор, слава Богу, не чувствую никаких худых последствий от такого принебрежения. Думается мне мне что керри нужно не столько для гигиены сколько для возбуждения жажды, заливаемой опять-таки портвейном и проч. Пьют здесь, можно сказать, богатырски, и выпивается за обедом масса, несмотря на то что вина (исключительно привозные) очень дороги, и это одно уже показывает какими деньгами шутя сорят здешние Англичане. Кто же однако составляет всю эту публику? Не считая проезжих, большинство ее состоит из мелких холостых чиновников разных учреждений и холостых прикащиков торговых английских домов. Можете судить поэтому какие жалованья они получают.

К счастию, все блюда за столом подавались еще в довольно умеренных дозах, хотя в общей сложности все это составляло такое количество пищи которого человеку непривычному нельзя вынести безнаказанно, и потому более половины этих едко приправленных блюд я пропускал мимо, но и то почувствовал к концу что после такого обеда не остается ничего как только раздеться и спать — спать до утра непробудным сном. Но не тут-то было! В одиннадцать часов хлынул вдруг сильный дождь и зашумел ветер такими бешеными порывами что от его ударов дрожали и скрипели окна, а внизу и в соседних пустых нумерах поднялось неистовое хлопанье дверей и ставень, пока-то наконец прислуга не соблаговолила затворить их, что впрочем случилось не скоро, да и то лишь по нашему настоятельному требованию. Как видно, такие бурные передряги дело здесь привычное.

18 августа.

Рано утром нас разбудил стук в дверь. То был не по разуму услужливый monsieur Michel, которому почему-то вздумалось будить нас в шестом часу утра. Разбуженный среди самого сладкого предутреннего сна, я спросонок [654] хотя и захлопнул дверь пред самым носом этого услужливого нахала, тем не менее после такой помехи спалось уже плохо, и около семи часов утра мы с М. А. Поджио поднялись с постелей. Вышел на балкон. Улицы были совсем еще пусты; вдоль тротуаров стояли ряды паланкинов, в которых спали их носильщики, один товарищ сидя, а другой лежа на земле, на подостланной ценовочке и положив голову на дно паланкина, как на подушку. У этих людей, говорят, нет постоянных квартир; день и ночь они проводят на открытом воздухе, забираясь в случае ночного дождя под аркады нижних этажей, и все заботы их направлены только к тому чтобы содержать как паланкин так и свой собственный костюм в опрятном и приличном виде, так как от этого зависит их прямая выгода: Англичане избегают садиться к оборванцам и замарашкам. Весь небольшой свой скарбик, состоящий, по большей части, из пары запасного платья на перемену, держат они в ящике под сиденьем, и в этом скарбике да еще в самом паланкине состоит все их имущество, так что каждый носильщик более чем кто-либо имел бы право, даже с некоторою гордостью, сказать о себе «omnia mea mecum porto». Закуску свою, вместо обеда, совершают они нередко на ходу, покупая горсть какой-нибудь пищи с лотка уличного разнощика, а для чаепития пользуются случаем остановки, если где-нибудь поблизости китайская чайная. Старожилы очень хвалят их трезвость и честность. Первая обусловливается самым свойством труда носильщиков, требующего совершенно твердой, уверенной и плавной походки, а на счет второй говорят что не было еще примера чтобы вещь случайно забытая Европейцем в паланкине не была тотчас же возвращена по принадлежности или не представлена в полицейское бюро. Носильщики представляют здесь как бы целую корпорацию, строго соблюдающую установленные между собою правила, привычки и обычаи.

Утро было сероватое, почти пасмурное, еслибы промеж клочьев разорванных туч не сквозило кое-где голубое небо. Окрестные горы точно курились тяжелым густым дымом: то были низко спустившиеся тучи. Все обещало на нынешний день если не совсем дождливую, то переменчивую погоду. И действительно, не успели мы напиться чаю [655] как прыснул вдруг частый и крупный дождик, скрывший за своим пряслом весь рейд и очертания гор лежащих по ту сторону оного. Томсон, описывая гонконгский климат, говорит что здесь около шести месяцев в году продолжается засуха при холодных ночах и совершенно безоблачном небе; за то когда возвращаются жары и дожди, то небо точно опускается и висит в виде громадной губки над вершинами холмов; эта губка прижимается к горе Виктории и из нее потоками льется дождь и наводняет улицы, а лотом поднимается опять в виде горячего пара. И книги, и газеты, и все тогда сыреет и плеснеет, — точно сидишь в паровой ванне и едва имеешь только силы следить взором за крылатыми муравьями, которые в ту пору тысячами падают в лампы, на стол и, опустив крылья, как черви ползут и на тарелку, и в кушанья. Тем не менее, принимая предосторожности выработанные опытом, люди привыкают ко всем этим неудобствам и находят что все-таки Гонконг для них не вреден и не неприятен.

Очевидно, небо намеревалось на сегодня изображать собою Томсоновскую губку; тем не менее, мы спустились вниз, сели в паланкины и отправились знакомиться с китайскими кварталами города.

Улица Королевы (Queen’s Road) прорезывает город параллельно набережной, с востока на запад. Побочные улицы исходят из этой главной артерии — одни вправо, к порту, другие влево, на склоны лика Виктории, образуя и там, и здесь целую сеть мелких улиц и переулков. В западном конце города на холме Тал-Пин-Шан, мимо которого проходит все та же улица Королевы, сгруппировались самые характерные «учреждения» китайских кварталов: тут что ни шаг, то какой-нибудь кабачок, таверна, опийная курильня, игорный дом или притон разврата. Достаточно сказать что одних кафе-кабачков «с консомациями» считается здесь до двухсот, — и все это не только живет, но и процветает в своей грязи, содержимое в большинстве Китайцами, а частью и Европейцами. Там и сям раздаются звуки китайских струнных инструментов и европейских шарманок играющих в кабачках ради увеселения публики. В открытые двери и окна, рядом с китайскими физиономиями, виднеются и загорелые рожи всевозможных европейских и американских матросов в [656] шапках заломленных на затылок. Скверные смешанные запахи опийного дыма, просаленного табаку, вяленой рыбы, чесноку, кунжутного чада, кокосового масла, камфары и пачули слишком чувствительно доказывают вам что вы попали в самый круговорот китайской жизни. Женщин тут много, но исключительно Китаянки; а из Европеянок даже и солдатские женки, отправляющиеся на рыбный и мясной базары, стараются обходить подальше «холм великого мира», как называется в переводе Тал-Пин-Шан. Здесь уже с самого утра открывается в полном разгаре кипучая, но скверная деятельность, а потому, следуя по этим переулкам, не забывайте беречь ваши карманы, так как все эти вертепы, между прочим, кишат мелкими, но чрезвычайно ловкими мазуриками. Беглые матросы, в конец прогоревшие аферисты, слившиеся шатуны всех европейских национальностей (только не Англичане, ибо этих последних убирает отсюда сама администрация чтобы не позорили английского имени), индусские ростовщики, пройдошливые жидки, австрийские и российские (без них нигде не обойдется!) и наконец все отребье, все подонки китайских городов, привлеченные сюда относительною свободой делать всякие пакости «под защитой английских законов», не опасаясь за целость собственной головы, — вот какие элементы составляют публику всех этих притонов. Но матросы спущенные «погулять» с судов стоящих на рейде, являются среди нее, без сомнения, самым шумливым и буйным народом. Они пляшут в кабаках свою «джигу», напиваются сам-шумом, — скверною китайскою водкой, орут песни и, чуть что не по ним, сейчас лезут в драку, причем иногда выходят и побоища, так сказать, международного характера, если, например, Англичане сцепятся с Французами или Американцами, а Французы с Немцами или Италиянцами. Тут уже дело нередко и до ножей доходит. А полиция в таких случаях бессильна, и для прекращения драки зачастую является надобность высылать военную команду.

Чтобы судить о том какова гонконгская полиция, я буду говорить не от себя, а сошлюсь на Англичанина Томсона, которого менее всего можно заподозрить в каком бы то ни было недоброжелательстве к своим соотечественникам и всем их деяниям и учреждениям. [657] «Гонконгская полиция, говорит он, и велика, и дорого стоит, а беспечность ее нередко служит предметом замечаний со стороны печати города Виктории; но в этом нет ничего мудреного, так как большинство Полицейских — Китайцы, служащие под начальством Европейцев, большею частию не знающих ни языка, ни нравов своих подчиненных. С другой стороны, часть полиции состоит из Индусов, почти не знающих китайского языка и, следовательно, не приносящих пользы при раскрытии преступлений; Индусы же знакомые с местными нравами знают как дорого платят Китайцы за молчание свидетелей». Дальнейшие комментарии, полагаю, будут излишни, за исключением разве того что «не все то хорошо что английское». При таком составе полиции нечего удивляться что летом 1878 года шайка пиратов в восемьсот человек преспокойно высадилась в Гонконге, разнесла чуть не в дребезги часть китайского города, разграбила и подожгла некоторые товарные склады, перерезала несколько десятков человек, наделала массу бесчинств и нагнав величайшую панику на европейских жителей, уплыла на своих джонках ранее чем поднятый по тревоге гарнизон был поставлен в ружье и приведен на место скандального разгрома.

Игорные дома Тал-Пин-Шана полны уже с утра, и замечательно что в каждом из них у входной внутренней двери непременно сидит Англичанин, агент городской администрации, обязанность коего состоит в том чтобы сортировать посетителей, указывая привратнику кого из них можно пропустить и кого нельзя. Таким образом например, вся домашняя прислуга, солдаты в военной форме и купеческие прикащики (Китайцы и Европейцы) одинаково находятся под запретом. Но говорят что под покровом ночи, благодаря «рукопожатию с долларом» эти сортировщики часто «ошибаются» и впускают в игорную залу в особенности прикащиков, под видом «вольных иностранцев» и «знатных путешественников изучающих нравы». С одной стороны, они состоят на жалованьи у администрации; с другой, купцы и банкиры платят им и от себя «некоторую лепту» за то чтоб они построже относились к своим обязанностям, а с третьей, и содержатели игорных домов не остаются пред ними в долгу за их «невольные ночные ошибки». В конце [658] концов у таких агентов нередко составляются «кругленькие состояньица», с которыми они либо уезжают на родину, либо покупают домик и открывают тоже какой-нибудь притончик, а иногда, продолжая занимать место, негласно вступают в долю с содержателями игорного дома и тогда уже (буде их не выгонит начальство) чрез несколько лет у них вдруг объявляется громадный капитал с которым они становятся видными и «достопочтенными» деятелями, открывая какую-нибудь торговлю en gros или банкирскую контору, но разумеется из деликатности не в Гонконге, а в каком-нибудь другом английском центре крайнего Востока.

Обращаюсь опять к Томсону чтобы показать вам до чего иногда доходит английское фарисейство. «Правительству, говорит он, было необыкновенно трудно уничтожить здесь пороки обыкновенные почти во всех приморских городах, и оно ограничилось наконец тем что наложило пошлину на то чего не могло уничтожить и этим средством удержало за собой возможность следить за всем». Таким образом здесь обложены пошлиной все эти «учреждения», не исключая даже и китайских жриц культа Венеры, точно также платящих свою подушную подать «за право разврата» в пользу Английского правительства. Во время пребывания Томсона в Гонконге, страсть к игре, присущая всем Китайцам, справедливо считалась там главною причиной преступлений и воровства совершаемых прикащиками и служащими по торговой части. Полиция положительно де не знала как уничтожить этот общий порок, все более и более развивавшийся, и решила наконец действовать «мягкими средствами». В чем же однако состояли эти «мягкие средства»? Ни более, ни менее как в том что она сама устроила игорные дома якобы затем чтоб «иметь возможность наблюдать и контролировать зло». Ну, скажите же по совести, это ли еще не квинтэссенция чисто английского фарисейства?! Но такое «мягкое мероприятие» было чересчур уже нагло; со стороны порядочных людей раздались громкие протесты, так что правительство наконец сконфузилось и решилось передать свои игорные дома в руки частных антрепренеров.

Мы свернули в своеобразно красивый переулок спускающийся из-под каменной арки вниз к портовой набережной. [659] Его резные балконы и галлереи, бумажные фонари с фамилиями домовладельцев и собственников торговых заведений, длинные разноцветные ленты вывесок испещренные символическими знаками, а главное, масса желтокожего народа в широкополых, конических, соломенных шляпах, все это ясно свидетельствовало что лопали мы в улицу специально китайскую, и только тут воочию убеждаешься насколько, в самом деле, велико население города. Европейскую часть, относительно говоря, можно назвать почти безлюдною, тогда как в китайской — народ кишмя кишит. Говорят что все население Гонконга простирается до 130.000 человек, но Европейцев из этого числа не более двух тысяч, около того же придется на различные национальности Азии, каковы Индусы, Малайцы, Японцы, Арабы и Персы, а всю остальную массу составляют исключительно сыны Небесной империи, из коих по крайней мере две трети народ все крайне подозрительный: беглые каторжники, неисправные и потому тоже беглые должники, люди исключенные за разные проступки из состава своих общин, люди жадные до легкой наживы, фокусники и комедианты, искатели приключений, формальные мазурики, разбойники, пираты и тому подобная сволочь. Чем живут и промышляют все эти отброски не знает сама английская администрация, как неизвестна ей в точности и численность таких гонконгских «граждан»; вообще же официальным предлогом их пребывания в Гонконге считается «портовая работа». Остальную часть китайского населения составляют люди более или менее честные и порядочные, то есть купцы, прикащики, ремесленники, отельные и домашние слуги, паланкинщики и чернорабочие, почти все наперечет известные местной полиции. Что же до женщин-Китаянок, проживающих собственно в городе, то это, как уверяют нас, исключительно проститутки.

На улице, где мы теперь находимся, можно наблюдать чуть не все отправления китайской жизни, начиная от утреннего туалета, совершаемого всенародно. Купля и продажа с рук идет как у нас на Толкучке, только кажись еще оживленнее. Связки башмаков и плетеных сандалий, столбики из соломенных шляп, пучки вееров, все это продается в разнос, вместе с разным носильным платьем. Бродячие портные, башмачники, цирюльники, слесаря, точильщики и прочий [660] подобный ремесленный люд работает тут же на улице, среди толпы, удовлетворяя уличному спросу, и нередко вы видите такую сцену что пока цирюльник приводит в надлежащий порядок какому-нибудь Китайцу его косу, башмачник трут же починяет его обувь и рядом портной кладет заплату на снятую им кофту; сам же он, чтобы не мешкать, закусывает с лотка у разнощика какими-нибудь снедями и в то же время успевает любоваться на фокусы уличного жонглера или выслушивать предсказания гороскопщика о своей судьбе на сегодня. Множество всевозможных продавцов с лотками и бамбуковыми корзинами на коромыслах, выкликая на разные голоса, снуют в толпе в разные стороны. В особенности много продается тут всяких китайских сластей, бетеля, тамарисковых орешков, яблоковидных груш, в роде ранет, бананов и грецких орехов. Тут же впервые увидели мы особого рода ручные колясочки на двух колесах, возимые людьми; один человек впрягается в оглобли вместо лошади, а другой подпихивает колясочку сзади, при движении в гору, или присоединяется к своему переднему товарищу когда надо задерживать ход колес при спуске. В таких колясочках катаются преимущественно зажиточные Китайцы и английские матросы. Еще заметили мы что человек со спущенною косой является редким исключением в этом кипящем котле китайской жизни; все косы подобраны в шиньйон или закручены вокруг головы диадемой, и это, как уверяют, служит между Китайцами своеобразным выражением независимости: я, дескать, не слуга, а сам себе господин и уважать никого не желаю. Но мне кажется что и помимо независимости, чернорабочему должно быть гораздо удобнее работать с подобранною чем со спущенною косой. Исключение составляют одни только паланкинщики, у которых коса всегда спущена, так как носят они почти исключительно Европейцев, и еслибы который из них позволил себе посадить в паланкин Англичанина позабыв в ту же минуту спустить свою косу, то за такой знак явного невнимания и неуважения к просвещенному Европейцу был бы немедленно вытянут им по спине хлыстом или палкой. Еще замечание: черные шелковые скуфейки, в каких всегда можно видеть членов китайского посольства в Петербурге, здесь почти не носятся, за исключением разве [661] немногих купцов и прикащиков (впрочем, быть может, это есть принадлежность более северного наряда). Купцы большею частию носят серые поярковые шляпы и котелка европейского фасона, а прислуга ходит и вовсе без головных уборов, прикрывая темя от солнца разве только веером или каким-то широким листом в роде лопуха и, что замечательно, в то время как у Европейцев последствием малейшей в этом отношении неосторожности зачастую является солнечный удар, привычные к своему солнцу Китайцы могут ходить с непокрытою головой сколько им угодно, не испытывая от того никаких дурных последствий. Но портовые грузовщики и паланкинщики, которым приходится подолгу и уж именно «в поте лица» работать на солнопеке, носят все без исключения очень широкополые конические шляпы из бамбуковой или соломенной плетенки, доставляющей им более тени во время работы.

На этой же самой улице можно было видеть до чего простирается у Китайцев страсть к азартным играм всякого рода: в кости, в орлянку, в чет и нечет, в угадку количества зажатых в ладони чохов и т. п. Играют на ходу, и стоя, и сидя на корточках, то подвое, то целыми кучками, играют и старый и малый, в буквальном смысле, потому что за игрой вы встречаете здесь дряхлых, трясущихся от опиума старикашек и маленьких мальчиков лет семи, восьми, а в промежуток между сими двумя крайностями предаются игре решительно все возрасты, и преимущественно распространена уличная игра между чернорабочими, которые доходят до такого азарта что нередко проигрывают с себя последнюю кофту и остаются совершенно голыми. Ходячие лотереи также собирают не малую лепту со страсти к выигрышам. Мы видели тут два рода этих лотерей: одни, в виде разных грошовых безделушек европейского изделия, помещаются сполна на разносном лотке промышленника; другие, более разнообразные, водятся людскою силой на небольшой платформе на колесах, при двух или трех промышленниках, которые о своем приближении возвещают уличной публике ударами в гонг или в бубны. В этих последних лотереях разыгрывается всякая всячина до сладких пирожков включительно, а для приманки выставлено несколько блестящих [662] европейских вещиц, в роде мельхиоровых подсвечников и портсигар, хрустальных вазочек и флаконов, золоченых запонок, браслетов, карманных часов и т. п. У лоточных разнощиков играют на кости, которые носят в стакане, а у развозных лотерейщиков имеется какой-то инструмент в роде рулетки, где судьбу выигрыша или проигрыша решает катящийся по кругу костяной шарик. Промысел этот должно быть необычайно выгоден, потому что чуть только появляется где лотерейщик, толпа тотчас же окружает его, сначала с целью поглазеть, а затем мало-по-малу увлекается и пристает к числу играющих. Иногда к такому сборищу подойдет и полицейский, но ловкий лотерейщик тотчас, с видом знакомого человека, делает ему выразительный shake-hands, — и ублаготворенный блюститель общественного порядка отходит прочь, как бы ничего не замечая. Лотереи собственно здесь не запрещены, но полицейским платится за то чтоб они не разгоняли толпу игроков, часто мешающих свободе уличного движения.

Вся западная часть города заселена почти исключительно китайским людом темным сомнительных профессий да портовыми чернорабочими; хорошие же ремесленники, как портные, сапожники и прочие, работающие на Европейцев и имеющие свои собственные мастерские, помещаются в другом конце города, преимущественно в улице Вон-Ней-Шонг, что значит «счастливая долина». Это все люди солидные, добросовестные, хорошие мастера и не имеют ничего общего с Тал-Пин-Шаном, кроме быть может некоторой страсти к игре (да и то далеко не все), которой если когда и предаются, то под большим секретом — инкогнито и ночью.

Вернувшись из китайской части города, заходим в магазин нашего консула, г. Реймерса, где, по обыкновению больших магазинов всех европейских колоний, все есть чего бы вы ни спросили. Здесь приобрели мы несколько гонконгских видов, но нельзя сказать чтоб особенно дешево (по 1/2 доллара штука), а типы и того дороже. Это заставило нас идти к фотографу-Китайцу, он же и живописец, в надежде добыть себе типы подешевле. Мастерская китайского фотографа помещается на четвертом этаже одного большого дома в улице Королевы. Ведет туда узкая деревянная лестница, как нельзя удобнее приспособленная к [663] тому чтобы посетитель мог на ней ломать себе и ноги, и шею, — до того она крута. Поднявшись по ней до самого верху, мы чуть не уткнулись головой в опущенный деревянный люк как на чердаках и принялись стучать в него палками чтобы нам отворили. Стук был услышан и деревянная крышка поднялась над нами. Входим. Полутемная прихожая; тут же за перегородкой кухня и семейный покой. Следующая затем комната — мастерская художников. По стенам без симметрии и порядка развешаны фотографии, гуашь, акварели и масляное писанье: виды Гонконга, портреты матросов, китайских купцов, английских негоциантов, каких-то дам и кораблей разных флотов. Несколько мастеров и учеников сидят за пюпитрами и рисуют: одни пред окнами тыкают остреньким пинзельком в негативы, исправляя их погрешности, другие раскрашивают портреты яркими китайскими и умеренными европейскими красками (это смотря по желанию закащика), третьи живописуют гонконгские виды. Меня в особенности заинтересовал европейский прием или пошиб китайских художников в живописи. Некоторые из показанных нам видов и портретов были писаны совершенно европейскою манерой; другие же, как например, морские виды и портреты кораблей — смесью европейского пошиба с китайским, воздух и вода по-европейски, вольно, широко, перспективно и в некоторых случаях даже сочно, а паруса и в особенности корабельные снасти совсем по-китайски, по линейке и даже с такими подробностями, которые в натуре хотя и существуют, но с расстояния не могут быть видимы простым глазом. Третья манера — в портретной живописи, совсем уже китайская (пунктир и самый мелкий, тончайший штришок), но с сохранением удивительного сходства. Эта манера прилагается к перерисовке портретов в уменьшенном или увеличенном размере, причем как рисунок оригинала, так и полотно или картон копии разбиваются карандашом по линейке в клетку, на равное число квадратиков и каждая часть лица, заключенная в известном квадратике на оригинале, срисовывается в соответствующем квадратике в копии. Впрочем, прием этот небезызвестен и европейским копиистам. Но тут в особенности замечательна отделка в иллюминировании копии столь нежными штрихами что портрет масляной [664] живописи по своей глянцеватой гладкости и нежности тонов на взгляд делает впечатление акварели на слоновой кости. Словом, китайские художники, судя по тому что я видел, умеют угодить на всякий вкус, смотря по желанию закащика, и убеждение господствующее пока еще в Европе, будто они совсем не знают ни перспективы, ни естественности красочных и световых тонов и вообще не умеют работать иначе как «по-китайски» — совершенно ошибочно: им знакомы в достаточной степени и европейские приемы в живописи. Да и в одной ли живописи! В нашем гостиничном нумере, например, нашли мы настольную вазочку из матового голубого стекла с полурельефным рисунком на ней букета и с золочеными пуговками. На взгляд я бы не задумавшись сказал что это богемская или французская, во всяком случае европейская работа; но по штемпелю на исподе донца она оказалась китайскою, и совершенство подделки таково что едва ли вы отличите ее от оригинала; напротив, она исполнена как будто еще чище и тщательнее, с добросовестною китайскою кропотливостью. Точно таким же образом они имитируют и многие европейские вещи, если видят в том для себя нужду, не исключая даже, как говорят, и скорострельных ружей Генри Мартини и Ремингтона и револьверов Смит и Вессона. Толкуйте после этого о неподвижности и неспособности Китайцев к чему бы то ни было кроме своей, веками выработанной да на том однажды и застывшей «китайщины». Эта «китайщина» сама по себе есть целый мир, в своем роде совершенный, достигший по своему высокой степени развития и цивилизации. Худа ли она, хороша ли, нравится нам или не нравится — это другой вопрос, но она есть и с и ею еще быть может придется считаться Европе. Этот китайский мир, проживший несколько исторически достоверных тысячелетий своею собственною жизнью, пожалуй и имеет некоторое основание смотреть с недоверием на такую, сравнительно молодую цивилизацию, как европейская, с ее конституциями, революциями, социализмами, нигилизмами и прочим. «То что у вас нередко является как новость, как последнее слово науки», говорят Европейцам Китайцы, «для нас давно уже не новость, и мы в наших старых книгах и летописях открываем свидетельства о таких идейных и общественных [665] движениях и даже о таких изобретениях, подобие которым у вас появилось только сегодня, а у нас они уже несколько веков назад оставлены за ненадобностью и позабыты». Китаец ничему не удивляется, и это одна из самых характерных черт каждого образованного, по своему, Китайца.

Народ в высшей степени способный, трудолюбивый и, позволю себе сказать, по своему весьма интеллигентный: в этом с первого взгляда убеждают вас его мануфактурные изделия, его постройки, его искусство, его уменье жить по своему, оригинально, но вполне удобно (я говорю, разумеется, не о гонконгских подонках), его приличные манеры, его уменье держат себя с достоинством и самоуважением. Правда, говорят что жестокость, вероломство и узкий утилитаризм составляют также существенные черты национального китайского характера, но я и не считаю его за совершенство. Мне кажется только, судя опять-таки по тому что я успел пока еще видеть, — хотя это и очень немного, — мне кажется, так называемый «китайский застой» в действительности чуть ли не принадлежит к числу европейских заблуждений. Правда, Китайцы не перенимают у европейцев зря всего без разбору; но, например, китайские пароходы с китайскими же шкиперами и матросами уже бороздят воды желтых морей и Тихого Океана, китайские арсеналы в Гирине, как слышно, уже выделывают скорострельные ружья новейших систем и строят броненосные паровые лодки для плавания по реке Сунгари. Крупп и Армстронг снабжают пушками их суда и блиндированные батареи, Англичане строят им по заказу чрезвычайно удобные, примененные к местным условиям канонерки, немецкие инженеры укрепляют им некоторые порты и стратегические позиции, а прусские инструкторы с успехом обучают регулярному строю часть армии Ли-Хун-Чана. Все это Китайцы понимают отлично и заводят у себя даже с особенным удовольствием; в этом отношении у них что-то не видится «застоя», и мне кажется что с результатами такого рода переимчивости Европе придется рано или поздно считаться сериозным образом.

* * *

Мы опять отправились по китайским лавкам и — слаб человек! — не удержался я от соблазна и накупил несколько вещей, с утилитарной точки зрения пожалуй и [666] бесполезных, но милых, красивых, характерно-изящных и при всем этом, сравнительно с ценами на них в Европе, очень дешевых.

Весь день сегодня стоит переменчивая погода. Небо как-то куксится: то проглянет из-за туч бледное солнце, то опять вдруг припустит крупный дождь; через пять минут он проходит, а еще пять минут спустя — на улицах уже сухо и солнечный зной дает себя чувствовать даже и сквозь облачную завесу. Ветер на сей раз оказался тоже очень капризным: то совсем затихнет, то вдруг налетает неистовыми порывами и притом в разных направлениях. Облака тоже то подымаются вверх и на несколько мгновений почти совсем исчезают с неба, группируясь в массивные тучи лишь на окраинах горизонта, то вдруг опять, откуда ни возьмись, наседают на горы, кутают собою их вершины и опускаются все ниже и ниже, до уровня воды, чтобы через несколько минут спустя разразиться новым ливнем. Грозы хотя и нет, но совокупность всех этих атмосферических явлений не предвещает ничего хорошего, и здешние купцы-Китайцы, опасливо глядя на небо, с озабоченным видом говорили нам в лавках что где-нибудь по близости наверное «тайфун гуляет», что это либо его отголоски, так сказать, окраины его вращательно-поступательного круга, либо его предвестники. Сегодня же в местной газете напечатано особое официальное извещение о проявившихся признаках тайфуна и что в случае несомненной опасности, население будет извещено о приближении циклона, во-первых, пушечными выстрелами и, во-вторых, черным сигналом на семафорной мачте. Не окажу чтоб особенно приятно было готовиться к выходу в море при таких зловещих предзнаменованиях.

К вечеру ветер усилился еще более, так что когда я, пожелав отправить на Пей-Хо купленные мною вещи, послал на пристань нанять сампанг, то ни один перевощик не взялся доставить их на пароход, отговариваясь тем что опасно, неравно и лодка опрокинется. К одиннадцати часам вечера порывы ветра достигли наконец такой силы что в их реве разве очень опытное ухо не признало бы силы урагана, тем более что шквалы налетали с разных сторон, то с юго-востока, то с запада. Порой казалось будто от этих неистовых налетов дрожат самые стены нашего дома, фундаментальность коего, по ближайшем [667] рассмотрении, оказалась обратно пропорциональна его высоте: чем выше, тем стены его становились с каждым этажом все тоньше, так что в нашем третьем этаже ширина их была не более одного фута и, сдается мне, чуть ли они были не глиняные на бамбуковом каркасе, но изнутри и снаружи оштукатурены, для более солидного вида.

Под завыванье и свист этого ветра легли мы спать вскоре после того как в порте раздался выстрел заревой пушки, стреляющей ровно в девять часов вечера, причем на гауптвахте и в казармах рожки начинают трубить зарю. В половине десятого часа трубится новый сигнал и затем еще один подается для чего-то в десять; утренняя же заря трубится в шестом часу, на рассвете; так было в оба эти дня в Гонконге, из чего можно заключить что по английскому воинскому уставу это есть, вероятно, обычное правило.

Наш адмирал обедал в этот день у местного губернатора, а нас всех хотя и приглашали на обед к нашему коммерческому консулу, но мы с В. С. Кудриным предпочли собственный «кейф» необходимости облекаться в такую духоту во фраки и, отговорясь нездоровьем, сочли за и лучшее пообедать у себя в гостинице, несмотря даже на все ядовитости ее кухни.

Под несмолкаемый рев бури, около полуночи мы наконец заснули.

XVI. От Гонконга до Шанхая.

Зловещее утро. — Маленькие лодочницы. — Корпорация гонконгских перевощиков. — Несостоявшиеся ожидания тайфуна. — Восточный выход с гонконгского рейда. — Туман и качка. — Берега Сватоу. — формозский пролив и выход из тропических широт. — Игра фосфорического свечения моря. — Скучный день. — Устья Ян-цзы-Кианга и Вузунга. — Низменность берегов. — Грязнейшая в мире река. — Местечко Вузунг. — Китайские форты. — Мы покидаем экспромтом Пей-Хо. — Береговые плотины. — Военные джонки. — Встреча с соотечественниками. — Расположение Шанхая. — «Город дворцов» и вид его с рейда. — Опийные склады под прикрытием английского военного флага. — Непрошеные услуги. — Теория «самопомощи» на практике. — «Hotel des Colonies».

С вечера еще было сказано что Пей-Хо уходит с рейда в семь часов утра. Поэтому мы поднялись в пять. Солнце еще было за горизонтом, но зловеще багровый отблеск [668] его лучей уже окрашивал окраины тяжелых туч на востоке. Горы курились облаками еще более чем вчера, словно они были усеяны маленькими кратерами, из коих каждый испускал свое облако серого дыма. Ветер стал значительно тише, но далеко еще не угомонился, и порывы его порой, хотя и реже, а все еще напоминали вчерашнюю полуночную силу.

От пристани до Пей-Хо надо было переплыть расстояние около версты и можно было опасаться что при значительном волнении две девочки-Китаянки — одна 13, другая 14 лет, заправлявшие нашим сампангом, не выгребут, но ничего — справились как нельзя лучше. А трудность увеличивалась еще тем что закупоренный ящик с моими вещами не установившийся на дне лодки пришлось поставить на носу, на полупалубе: отягощая нос, этот лишний груз должен был затруднять и все управление лодкой, тем не менее наши маленькие лодочницы таким наметанным глазом всегда умели заранее рассчитать удар идущей волны и так ловко поставить в разрез ей нос сампанга что оставалось только удивляться их замечательному уменью и хладнокровию, каковые вырабатываются, конечно, только опытом и привычкой к морю еще с колыбели, — а колыбелью для них, без сомнения, была та же самая лодка. Мы было стали требовать на пристани чтобы нам дали взрослых гребцов как более надежных, но оказалось — нельзя: очередь; а против закона очереди установленного самими лодочниками и строго ими соблюдаемого ничего не поделаешь. Очередь была за лодкой двух девочек-сироток (у них недавно умер отец), и этого права уже никто не смел перебить у них. По отцу, они принадлежали к корпорации лодочников содержащих перевоз на главной городской пристани у Прайя Педдар (Прайя — набережная, португальское слово получившее право гражданства на всем крайнем Востоке.), что против часовой башни, и по смерти его унаследовали, вместе с сампангом, все его права, как члена данной корпорации. Каждая пристань имеет здесь свою особую артель перевощиков, со своими уставами и правилами выработанными самостоятельно, вне участия правительственной администрации которая ведает только число лодок и перевощиков каждой пристани и устанавливает [669] для них известную таксу за конец до разных определенных пунктов. Но сверх этих так сказать штатных перевощиков в Гонконге, по словам Томсона, находится, более тридцати тысяч семейств живущих в своих сампангах и существующих рыбною ловлей или перевозною службой при кораблях стоящих на рейде.

Мы поблагодарили наших смелых лодочниц надбавкой сверх положенной таксы, чем они остались чрезвычайно довольны и проводили нас на борт поклонами и светлыми улыбками с присовокуплением каких-то добрых напутствий и пожеланий по-китайски.

Капитан наш оказался «любителем» тайфуна. Когда его спросили не рисковано ли пускаться в море в такую погоду, он отвечал:

— Ничего. Я даже буду рад. Мне еще не доводилось видеть настоящий ураган в желтых морях, и было бы любопытно сравнить, таков ли он как в Океане. Конечно, прибавил он: — очень может быть что потеряю одного, двух матросов, но что ж из того? Судно, надеюсь, выдержит.

— Все равно умирать-то: во гробе плотски, или в море по-флотски, пошутил при этом А. П. Новосильский. — Тайфун-то, обратился он ко мне, — это будет почище всякого вашего сухопутного сражения.

— А что так? отозвался я.

— А то что там против вас люди, а у людей нервы, и более восемнадцати часов сряду никакой ваш бой без перерыва продолжаться не может, потому что никакие нервы большего напряжения не выдержат без отдыха. А тут извольте-ка бороться со стихийными силами у которых нервов нет и которые могут трепать вас несколько суток сряду, без передышки.

— Главное — качаться, вот что скверно; с сухопутной точки зрения шутя заметил М. А. Поджио.

— Помиримтесь на том что и то и другое скверно, предложил я: — и сухопутный бой, и бой с тайфуном; «оба лучше», как говорится.

— А вот увидите, тогда и судить будете, не согласился со мной Новосильский.

Поэтому поводу, между прочим, припомнили страшный тайфун 1874 года, когда в одном Гонконге погибло до [670] шести тысяч человек: сила ветра была так велика что португальский корвет, стоявший на рейде Макао, выбросило волнами на берег и протащило по земле более двух верст, пока наконец не очутился он на боку среди рисового поля. Железные крыши летали тогда по воздуху как легкие листки бумаги, а что погибло туземных судов, джонок и сампангов, так и не считано; известно только что обломками их была усеяны берега страны на громадном протяжении.

Во время нашего разговора, капитану Пей-Хо доставили с берега бюллетень, нарочно присланный начальником над портом. Бюллетень содержал в себе полученную час назад телеграмму из Маниллы о том что над этим городом пронесся вчера тайфун с ужасающею силой.

— Ну, если пронесся, стало быть нам он больше не угрожает, порешил капитан и отдал приказ сниматься с якоря.

Направились мы восточным проходом на Тотонгский фарватер мимо шхеристых островов и камней, один из которых, по имени Келлет, укреплен батареей на два орудия долженствующие действовать с барбетов через банк. Говорю долженствующие потому что самых орудий здесь пока Re имеется. В проходе Пей-Хо ткнулся было в лесок, но поправился и что называется «молодецки» прошел в нескольких саженях от берега. Случилось это неподалеку от каменоломни и маленькой кумирни, прислонившейся на берегу к дикому серому камню весьма почтенных размеров. В это же время густой туман спустился к воде и скрыл от нас и рейд, и город, и весь лик Виктории.

В открытом море было тоже туманно и шла громадная зыбь, заставлявшая нас испытывать одновременно бортовую и килевую качку. Размахи судна порой были так сильны что в буфете второго класса разбилась плохо закрепленная столовая посуда. К вечеру небо прояснилось, и хотя качка еще продолжалась, но погода стала уже тихою. Теперь качало только на мертвой зыби, да и та мало-по-малу улегалась.

Пред закатом солнца влево от нас открылась картина берегов Сватоу. То были перспективы возвышенностей и гор уходивших параллельными грядами внутрь страны [671] все выше и выше, и на каждой гряде лежали свои особые воздушные краски и тоны, которые чем дальше тем становились все легче и как бы прозрачнее. На одной из береговых высот торчала стройная колонна маяка, озаренная с одной стороны румянцем заката.

Приближаемся к Формозскому проливу, соединяющему Южно-Желтое море с Восточным Желтым.

20 августа.

Сегодня совсем заштилело и зыбь почти улеглась. На рассвете вступили в Формозский пролив и пересекли тропик Рака. Вправо виден архипелаг Пескадорских (Рыбачьих) островов шхеристого характера, а за ними в серебристом тумане голубеют высокие горы Формозы.

Сегодня первый день что можно дышать; на палубе не жарко, а порой даже слегка прохладно. Слава Богу, наконец— то вышли из этой ужасной тропической духоты!...

Вечером все мы долго любовались удивительною игрой фосфорического свечения воды, которая как бы горела за кормой голубовато-зеленым огнем в молочно белой полосе пены, взбудораженной винтом. Это свечение переливалось игрою опаловых тонов на изломах ближайших к нам волн и сверкало яркими искрами на всем пространстве моря более мили в окружности. За все наше плавание, сегодня только впервые достигло явление это такой выразительной силы и яркости. Говорят что после тайфуна и вообще большого волнения оно всегда бывает сильнее чем после нескольких суток штилевой погоды.

21 августа.

Полный штиль и ни малейшей зыби. Один из самых скучных дней, так как ни берегов не видно, ни встречных судов не попалось. Мы уже в Восточном желтом море, и морская скука опять начинает оказывать свое влияние на пассажиров. Положительно она в состоянии портить людские характеры: те же самые люди которые на берегу полны доброты и любезности, здесь под гнетом этой монотонной скуки как-то уходят сами в себя, угрюмо молчат и либо злятся в душе беспричинною злостью, либо предаются полной апатии. Такие часы надо просто вычеркнуть из своей жизни. Спать самое лучшее, и блажен кто может!... [672]

22 августа.

Ночью шла мимо островов Чусан и Тайтан, а пред рассветом прошли между архипелагом небольших островков носящих общее имя Чии-Сан. В шесть часов утра вступили в мутно-желтое устье Ян-цзы-Кианга и направились вверх по устью его правого рукава, известного под именем Вузунга или реки Вонг-Пу. Это последнее устье, в несколько миль шириною, изливается между очень низменными и совершенно плоскими берегами, которые на глаз обозначаются лишь узенькою темною полоской на горизонте, где местами обозначаются силуэты ничтожной древесной и кустарниковой растительности. Вероятно, вследствие такой низменности, паруса джонок и рыбачьих сампангов, лавировавших около берегов, казались гораздо более высокими, чем бывают они в действительности.

Никогда и нигде еще не видал я такой мутной и грязной реки, как эта. И не мудрено когда подумаешь сколько десятков миллионов рабочего люда населяют не только берега Ян-цзы-Кианга, но и поверхность самых вод его, куда ежедневно в течение по крайней мере четырех исторических тысячелетий эти десятки миллионов людей и домашних животных спускают все нечистоты своего обихода, все свое отребье и все отброски своего стола. А затем возьмите в расчет всегда подмываемые глинистые берега, подмытые кусты и деревья, перегнившие камыши, остатки соломы и сена уносимые разливом с прибрежных лугов, трупы птиц и животных, и подумайте что прежде чем дойти до устья, все это растворяется и разлагается в этой теплой воде под палящим солнцем на протяжении нескольких тысяч верст извилистого течения реки, и заражает ее до такой степени что трупы людей, имевших несчастие потонуть в ней, всплывают чрез два-три часа уже в состоянии полного разложения и черные как уголь.

Близь местечка Вузунг пароход наш остановился за невозможностию пройти речной бар, ставший мелководным вследствие отлива, особенно сильного здесь в новолуние.

Местечко Вузунг находится на плоскости левого берега и с реки почти не видимо за целым лесом китайских мачт столпившихся у его пристани. Еслибы не маячная каланча, да не стена каменного форта, недавно [673] перестроенного Китайцами, то мы и совсем бы его не заметили с пункта нашей остановки. Устье реки защищается двумя фортами с правого и левого берега, так что на левом берегу прямо пред нами имеет месяцевидное очертание, а на правом овальное. Но последний был слишком далек от нас, а что до ближнего, то этот на рожках своего полумесяца фланкирован небольшими выступами; на его выгнутом фронте, обращенном к реке, находятся в «толще каменной стены одиннадцать блиндированных амбразур, наглухо закрытых деревянными щитами, и крайняя из них к югу обшита снаружи железною броней.

Вскоре к борту Пей-Хо пристал небольшой компанейский (Messageries Maritimes) пароходик, и вдруг наш коммиссар совершенным экспромтом объявляет пассажирам чтобы все как можно скорее пересаживались на этот пароходик, имеющий отойти немедленно, так как неизвестно когда в состоянии будет Пей-Хо пройти бар, может быть сегодня, может быть завтра, а может и дня чрез три-четыре, что зависит от того насколько и когда подымется в устье вода. Это распоряжение застало большую часть пассажиров совершенно врасплох. Еле-еле успев захватить с собою лишь кое-какие наши вещи, из первых попавшихся под руку, мы поспешили покинуть палубу Пей-Хо, в грустной надежде получить остальной багаж Бог весть когда и как. Некоторые, за неожиданною спешностью отъезда, не успели захватить с собою даже перемену белья и платья.. Пассажиры, почти все без исключения, остались очень недовольны этим экспромтом. Да и в самом деле, разве нельзя было заранее предупредить о неизбежно предстоящей задержке, которая по обычному свойству этой реки должна бы быть хорошо известна и капитану, и коммиссару. Но нечего делать, пришлось кое-как побросать на дно пароходика свои саки и самим скакать туда же с трапа. Чрез несколько минут мы отплыли от борта, разместись в тесноте на этой грязно-закоптелой посудинке, которою управлял шкипер-Китаец, и управлял, надо отдать справедливость, очень ловко, лавируя между многочисленными судами.

Прошли под стеной вышеописанного блиндированного форой, который, как оказалось теперь, стоит за земляным валом, что тянется непрерывною полосой на несколько миль вдоль левого берега Вузунга, для защиты низменности от [674] наводнений. Тотчас же вслед за фортом, в направлении вверх по реке, этот вал защищен от подмывающего действия воды еще и деревянною плотиной, да кроме того «приспособлен» и к артиллерийской обороне. Но что это за приспособления!... На протяжении около версты в нем прорезано множество открытых амбразур (впрочем, не вооруженных), одна рядом с другою, и только. Не успели мы пройти мимо этой оригинальной батареи, как на противоположном берегу появилась точно такая же, и тут же стояли на якорях две военные джонки, каждая под желтым одноязычным флагом, с изображением синего дракона извергающего свой огненный язык на красное солнце. Джонки эти расписаны яркими красками, между коими преобладают киноварь и зеленая, и вооружены старыми чугунными пушками, по три с каждого борта. Суда эти очень неуклюжи, и для военных целей, разумеется, не годятся; но за то художник наверное остался бы очень доволен возможностью нарисовать их в своем альбоме. Эти джонки красиво-безобразны, как и все что является плодом оригинальной фантазии Китайцев.

Вот подплывает к нам на встречу хорошенький паровой катер под русским консульским флагом. Из него пересаживаются к нам шанхайский наш консул, г. Рединг, и гонконгский коммерческий вице-консул, г. Реймерс, успевший какими-то судьбами раньше нас очутиться в Шанхае, где у него есть свои коммерческие дела, а вместе с ними прибыл в полной парадной форме и капитан-лейтенант Старк, командир шхуны Горностай, которая находится на постоянной станции в Ханькоу, но теперь нарочно перешла на Шанхайский рейд для встречи нашего адмирала на случай каких-либо особых с его стороны приказаний. Адмирал очень любезно принял новоприбывших лиц, и дальнейший путь до города мы совершили уже вместе с ними.

Шанхай расположен на левом берегу Вузунга в расстоянии тринадцати миль от его устья. На протяжении этих тринадцати миль широкая река извивается в виде латинского S; форму этой же буквы, но, конечно, в значительно меньшем размере имеет она и в том месте где растянулся самый город с его частями: Американскою, Английскою, Французскою и Китайскою. Городская набережная, [675] вдоль которой разбит бульвар, занимает протяжение около семи верст; часть ее почти на две сажени приподнята над уровнем воды и прекрасно облицована каменными плитами. Американский квартал занимает северную часть города и отличается деловым, рабоче-портовым характером: здесь находятся доки, верфь, мастерские, угольные и товарные склады, конторы и пароходные пристани с подъемными кранами и лебедками. Здесь вечно стучат молоты и вечно воняет копотью каменного угля и кокса, перегорелыми остатками коих усыпаны многие улицы и переулки вместо щебенки.

Между Американским и Английским участками протекает речка Сушау, облицованная каменною набережной; через нее перекинут мост, соединяющий оба участка. К югу от этого моста, вдоль прекрасной набережной, вверх по течению реки, начинается «город дворцов» представляющий, если смотреть о реки, картину не лишенную своего рода грандиозности. Над зеленою каймой бульвара высится длинный ряд домов великанов в три, четыре и более этажей, массивной постройки с тяжелыми колоннами, балюстрадами, аркадами и вышками-бельведерами. Там и сям над этими домами развеваются консульские флаги чуть не всех государств сего мира, с прибавкой еще и разных компанейских флагов. Река пред городом имеет до четырехсот сажен ширины и усеяна множеством разнообразных судов, на которых тоже пестреют всякие флаги и вымпела, и есть между ними несколько военных. Все это издали придает городу праздничный вид, словно он по случаю какого-то торжества весь расцветился флагами.

— Поглядите-ка сюда, вы знаете ли что это такое? сказал мне А. П. Новосильский, указывая на несколько расснащенных военных судов старинной конструкции, вытянутых в линию на реке пред Английским кварталом. На их верхних палубах были построены деревянные бараки, что-то в роде складочных магазинов под двускатными кровлями.

— Это английские опийные склады, пояснил Новосильский. — Отсюда-то вот и идет в Китай главная отрава. Устроить их на берегу Англичане не смеют, боятся как бы народ в один прекрасный день не разнес все это в прах и держат свои запасы подальше от берега [676] в этих садках. Так-то безопаснее. А чтоб и совсем было спокойно, так вот видите позади их этот военный корвет? Посмотрите как гордо развевается на нем английский военный флаг! Он здесь находится постоянно для охраны этих складов, и чуть что, пушки его не задумаются. Это его специальное назначение. С невольным чувством некоторого презрения взглянул я на этот белый военный флаг, стол гордо прикрывающий собою самую позорную отрасль английской торговли.

Едва подошли мы к одной из пристаней как целая стая каких-то оборванцев кулиев словно на штурм полезла к нам с гамом, шумом через борт и всею гурьбой суетливо накинулась на пассажирские вещи. Каждый из них спешил только нахватать себе побольше всяких вещей не разбирая одному ли хозяину принадлежат они, и затем торопился с набранною кладью выскочить через борт обратно на пристань и бежал далее к набережной. Такое усердное растаскивание было небезопасно тем что некоторые вещи легко могли и вовсе исчезнуть. Поэтому пришлось вырывать их из рук нескольких человек и защищать свое добро палкой прежде чем явилась возможность сдать его настоящим нумерованным носильщикам. В этом отношении здесь, как видно, практикуется теория «самопомощи» как со стороны каких-то мазуриков нападающих на чужую клад, так и со стороны пассажиров защищающих ее от их непрошеной услужливости. Никакой полиции на пристани и даже по близости не замечалось, и не подоспей сюда нумерованные носильщики, многие вещи наши вероятно исчезли бы бесследно.

Остановились мы в «Hotel des Colouies», во французском квартале, куда поспешили прямо к завтраку, и экспромптом были накормлены похлебкой совершенно тождественною с ленивыми щами. [677]

Глава XVII. Шанхай.

Расположение и характер города. — Его окрестности. — Цикавейский кабачок. — Как кутят английские прикащики. — Гулянья на газоне. — Американский участок. — Портовые рабочие. — Обед в китайском ресторане. — Древние стены китайского города. — Земельные участки. — Отчие могилы и их значение для землевладельца. — Древности. — Гранитные бревна и доски и их назначение. — Хлопковые плантации. — Иезуитская коллегия в Цикавеи, ее устройство и деятельность. — Католическая пропаганда в Китае. — Причины народного нерасположения к миссионерам и Китайцам-христианам. — Китайская улица в английском участке. — Лавки с предметами буддийского культа. — Идоложертвенные ямбы и свечи. — Опийные курильни и курильщики. — Английские проповедники в их борьбе с опием.

Продолжение 22 августа.

Освежась ванной и переодевшись в городской костюму, отправились мы после завтрака, первым делом, осматривать город. Я уже сказал раньше что город, расположенный вдоль левого берега реки, в общем очертании своем следует извиву ее течения, образуя латинское S. Северная часть, или головка этого S, занята Американским участком; шейку литеры образует Английский участок, а ее толщу и хвостик — участок Французский, который с северной, восточной и юго-восточной стороны вплотную охватил своими строениями набережную крепостного рва, окружающего старый застенный китайский город, ныне совершенно уже оттесненный Европой от берега Вузунга. Этого китайского города вы и не увидите, пока не подойдете чуть не вплотную к его древней кирпичной стене с бойницами и стрельницами. Таким образом, на первый взгляд, посмотрите ли вы с рейда, пройдетесь ли вдоль набережной и по прилегающим к ней улицам, Шанхай сделает на вас впечатление совершенно европейского города, где китайскую физиономию носит на набережной одно только здание государственной таможни, состоящей впрочем под управлением английских чиновников сэр-Роберта Гарта. Все остальное до такой степени Европа что вам даже как-то странно встречать на этих прекрасно шоссированных, освещенных газом и монументально обстроенных улицах длиннокосого, полуголого [678] кули и важного коммерсанта в круглых очках и синей курме, лепечущих что-то своим мягким детским говором на непонятном вам языке. Здесь эта китайщина совсем даже не кстати, и не будь ее, решительно ни что не напомнило бы вам что вы в «Царстве Цветов» или, иначе, в «Срединной, Небесной Империи». Магазины с зеркальными стеклами в окнах щеголяют выставками всевозможных европейских товаров и bijouteries; тут и французские вина, и гаванские сигары, а рядом в полном блеске манчестерские и лионские ткани, и шефильдские стальные изделия, французский фарфор и английский фаянс и богемский хрусталь; и тут же парижские модистки и куаферы с их парфюмериями, и лондонские портные, и немецкие биргалле, и венские фотографии... Затем банкирские и коммиссионерские конторы en gros, редакции местных газет, величественные клубы и отели, пред которыми стоят щегольские фаетоны и шарабаны, в ожидании выхода своих леди и джентльменов чтобы быстро укатить с ними вдоль набережного бульвара... И наконец, этот ряд дворцов с массивными подъездами и, нередко, с прекрасными тропическими палисадниками в полном цвету, все это может, пожалуй, заставить вас отдать полную справедливость зиждительной энергии Англичан и соревнующих им Французов, успевших в такое, сравнительно, короткое время создать из грязного, болотистого Шанхая, настоящую столицу крайнего Востока. Но увы! — это все та же Европа, уже порядком прискучившая вам и у себя дома... А вы, как турист, ищете совсем других красок и других впечатлений... Впрочем, не отчаивайтесь: это только наружная, показная сторона Шанхая; в других, более внутренних улицах Французского и преимущественно Английского участков, вы встретите и китайские лавки, и китайские рестораны, и уличную китайскую жизнь, которая отлично устраивается рядом с европейскими магазинами, на европейском шоссе, при газовом освещении. Это даже любопытно посмотреть каким образом повлияло на Китайца столь близкое соприкосновение с европейскою жизнью. В силу трактатов, Англичане с Французами арендовали себе у Китайского правительства на девяносто девять лет территорию вокруг застенного Шанхая, а теперь сами же Китайцы арендуют у них городские места и земли по клочкам и, конечно, за [679] цену вдесятеро большую, которая к тому же с каждым годом все возрастает. Но ничего уже не поделаешь, как ни пеняй на собственную оплошность!... Китайцы платят много и будут платить еще больше, и все-таки станут брать в аренду места чуть не с аукционного боя, ибо такова уже притягательная сила этого универсально-торгового пункта, созданного на их глазах из ничего «рыжими варварами».

Город большой, а развлечений в нем никаких! И добро бы жили тут одни Англичане; тем уж, как говорится, и Бог велел быть скучными; но удивительно как это Французы не завели у себя ни оперы, ни водевиля, ни даже кафешантана какого-нибудь. Сидят все в конторах, а вечер в клубе, и если не сколачивают деньгу, то предаются Бахусу.

Единственным местом развлечения, если не считать скакового поля, является здесь кабачок в Цикавее, содержимый какими-то Жидо-Немками. Цикавея или Ци-ка-веи — это небольшая деревушка в семи верстах от города, где находится иезуитская коллегия» и так как вечером в Шанхае деваться решительно некуда, то мы пред сумерками наняли две коляски и поехали в цикавейский кабачок смотреть как развлекается шанхайская Европа. Повезли нас туда не прямою дорогой, а мимо скакового поля и европейских дач, где пред балконами разных мисс и мистрисс гарцовали на задерганных росинантах английские прикащики, хотя и старавшиеся изображать из себя бравых кавалеристов, но никак неумевшие справляться со своими оттопыренными и прыгающими локтями. Тут же катались в тильбюри и какие-то усатые Китайцы в своих шелковых кофтах, с веерами в руках.

Цикавейский кабачок помещается в двух этажном доме с верандой, выходящею в небольшой садик. Здесь к удовольствию публики предлагаются кегельбан и биллиарды. Но более всего обратили на себя мое внимание две большие гравюры, висящие в зале и изображающие банкет достопочтенных английских купцов переодетых в генеральские, а иные даже в гусарские мундиры. Я было подумал сначала, — уж не чины ли это пресловутой «армии спасения», но оказалось по подписи что тут изображены все исторические лица, портреты действительных и даже знаменитых адмиралов и генералов Англии, сподвижников Нельсона, Веллингтона, Кардигана, Раглана, Непира и других; только [680] глядят они совершенными купцами: толстые, откормленные, с двойными подбородками и все безусые, с одними бакенами, вроде Бобчинского с Добнинским, а которые и с усами, то все-таки вид у них до такой степени «штатский» что совестно за их мундиры. Такие упитанные и вылощенные типы биржевых коммерсантов вы и сейчас можете встретить у нас на Васильевскому острове.

На цикавейской веранде застали мы целую компанию молодых, налощенных и прилизанных английских прикащиков, с проборами на затылке и с подбритыми зачатками бакенбард пущенных как две колбаски до нижнего края уха, с открытыми шеями, нагло выползающими из громадных фоколей, и в клетчатых панталонах и жакетках того характерного покроя который так любят молодые снобсы, желающие порисоваться пластикой своих форм. По воловьим затылкам и по этой выхоленной упитанности которая так и напрашивается на сравнение с розовою телятиной, в них смело можно бы было признать родных сынков и внучков тех достопочтенных «генералов» что изображены на только что описанных гравюрах. Компания тесно сидела за столом, на котором не стояло ничего кроме стаканов с шампанским, и была уже как говорится «в подпитии», о чем достаточно свидетельствовали побагровевшие затылки и лица. К этим господам поочередно присаживалась та или другая из хозяек кабачка, стараясь быть как можно любезнее до своими habitues, а од на из них более молодая и смазливая находилась тут даже безотлучно, составляя центр внимания, любезностей и тостов приятной компании. Прикащики очевидно кутили, но замечательно как и в чем проявлялись особенности их кутежа.

На полу у решетки позади их стола стояли ряды раскупоренных и едва початых бутылок шампанского, а между тем прислуживающий бой то и дело приносил и откупоривал новые, — откупорит одну, дольет из нее по нескольку капель в стаканы состольников и отставляет в сторону на пол, как негодную больше. Состольники провозгласят какой-нибудь тост, чокнутся с дамами, чокнутся между собою, отхлебнут глоток, а бой опять подливает им уже из новой, только что откупоренной бутылки. Оказалось что это делается из любезности к хозяйкам, для [681] «поддержания» заведения, чтобы дать им «заработать» и что расплачиваться эти джентльмены будут по счету бутылок стоящих у решетки, куда смышленый бой незаметно присоединил кстати и наши две скромные бутылки, получив за них предварительно что следовало. Скажите на милость, чем же все это лучше наших «саврасов»?.. Слыхал я, будто сибирские купцы — золотопромышленники играют иногда в кегли, заменяя деревянные болванки бутылками шампанского, тоже «для поддержания коммерции». Разве это не в том же роде? Российские «саврасы» стало быть могут или утешиться, или огорчиться, смотря что кому более «по нраву»: они не единственные в мире «саврасы», так как Англичане повидимому могут быть в этом отношении достойными их соперниками. Но какие однако бешеные деньги надо получать вместо жалованья, или как обворовывать хозяйскую кассу, чтобы позволять себе такие безобразные траты!..

Я должен однако повиниться: оказалось что кроме цикавейского кабачка в Шанхае есть и еще одно общественное развлечение, куда по возвращении из Цикавеи прямо и доставили нас китайские возницы, по собственной своей инициативе. Это небольшой сквер с прекрасным зеленым газоном на мыске, откуда открывается широкий вид на рейд и заречную сторону. В центрах круглого газона выстроена легкая открытая ротонда, где играет маленький хорик бродячих испанских музыкантов, одетых для чего-то в военные костюмы. Сюда собирается по вечерам публика из Английского участка и в течение двух часов изображает собою нечто в роде похоронной процессии, медленно и молчаливо двигаясь в одну сторону по кругу. При этом для многих джентльменов домашние кули выносят сюда и ставят на газон их плетеные «протягновенные» кресла, с какими мы давно уже познакомились на палубе Пей-Хо, и в этих креслах серо— и бело-пиджачные джентльмены в пробковых шлемах покойно лежат себе с сигарами в зубах, задрав кверху ноги и апатично созерцают блуждающую мимо их похоронную публику. Скука надо всем этим царит невообразимая, чисто английская, как и должно впрочем быть на каждом фашанабельном, специально английском собрании. Были здесь конечно и голоногие дети с няньками и гувернантками, и прелестные мисс с выражением [682] застывшего удивления в лице, и не менее прелестные леди с лошадиным оскалом, гусиными шеями и большими, плоскими ступнями на толстых американских подошвах; были даже какие-то англиканские книгоноши в матросских шляпах и с буклями вдоль щек, совавшие всем и каждому в руки какие-то душеполезные брошюрки за один пенни. Но Боже мой, до чего тощи и малокровны эти бедные дети! Большинство их просто поражает своею хилостью и болезненностью; все они какие-то вялые, сонные, дряблые, — ни детской резвости, ни детских кликов, ни игр и беготни, ничего подобного, столь присущего детям, не встретил я между этими разряженными восковыми куколками. Очевидно здешний климат не по нутру европейскому ребенку. То же должен сказать и относительно большинства европейских женщин. Броме того, между ними почти нет ни одной действительно хорошенькой, тогда как среди Китаянок, при всем своеобразии их типа, мы встретили сегодня несколько очень красивых.

Не дурен был с газона вид реки усеянной огнями цветных бумажных фонарей на китайских лодках и отражавшей в себе огни фейерверка пускаемого в виде ракет, колер и римских свеч с нескольких джонок.

Остаток вечера скоротали у себя дома, за чаем, в нумере В. С. Кудрина.

23 августа.

Пей-Хо, говорят, уже пришел, но на рейде его не видно. Еду в Американский участок разыскивать контору и пристань Messageries Maritimes, где можно о нем справиться. Переехав через мост на Сушау, я очутился в одной из чисто китайских улиц Американского участка с лавочно-торговым характером. В одной лавке продавались бумажные фонари, в другой зонтики, в третьей шелковые кисти, там плетеные и поярковые шляпы, тут свиные окорока, или восковые и сальные свечи, здесь резные и точеные изделия, трости, игрушки, модели сампангов и джонок. Множество почти голых кули таскают на сливе и на коромыслах тюки разных товаров; одни спешат от пристаней к складочным магазинам, другие от магазинов к пристаням; с одной стороны трещат лебедки, с другой бьют по железным листам и цилиндрам десятки молотов [683] в портовых мастерских; запах коксовой гари, пыхтенье паровиков, грохот машин, всяческий шум и гам и человеческий гомон, все говорит, вам что портовая работа в полном разгаре. Какая масса ящиков, бочек, тюков и мешков, и какое множество голого рабочего люда!.. И что это за неутомимый народ! Подумайте только, целыми часами таскать на спине пятипудовые тяжести при такой жаре, когда нам тяжело таскать на ногах и свою-то собственную особу, а им как ни почем!.. Нет, что хотите, но этот желтокожий человек — страшный конкуррент «европейскому рабочему в будущем и быть может не особенно отдаленном. Не даром уже Америка от него открещивается.

Извощик подвез меня к пристани у которой стоял ошвартовясь Пей-Хо. Контора тут же. Справляюсь о багаже, никто ничего не знает. «Ступайте, говорят, на пароход, может там что-нибудь разыщете». Иду на пароход, но и там не лучше. Заведующий, багажным отделением уехал в город, а без него никто ничего не знает и не имеет права выдать вещи. Можете представит себе мою досаду — ехал-ехал по солнопеку черт знает куда, еле-еле добрался, и все это задаром! Полдня пропало с этими хлопотами совершенно напрасно. Но нет худа без добра. Во то время как метр-д’отель на мой вопрос «что ж теперь делать?» почтительно советовал мне приехать за вещами в другой роз, то есть завтра или после завтра, — случайно вышел на палубу один из помощников капитана Пей-Хо, всегда чрезвычайно милый и внимательный к нам человек. Узнав о моем затруднении, он посоветовал мне лучше уж дождаться багажного теперь чем проезжаться в такую даль вторично.

— Но это очень скучно, возразил я: — ждать неизвестно сколько времени, а он быть может и до вечера не вернется. И к тому же я с утра еще ничего не ел, я голоден.

— Вот и прекрасно! весело воскликнул лейтенант. — Это как нельзя более кстати, потому что я иду завтракать. Хотите, пойдемте вместе, а тем часом может и багажный вернется. Вы ничего не имеете против китайской кухни? спросил он.

Я отвечал что совсем еще не знаком с нею. [684]

— Так вот прекрасный случай познакомиться, потому что я иду в китайский ресторан. Как любознательному туристу, это должно быть вам на руку, заметил лейтенант. — А ресторан, рекомендую, очень хороший; он даже считается здесь лучшим, и вас там могут накормить, смотря по желанию, и по-европейски, и по-китайски. Тамошние повара — мастера на все руки и отлично умеют приготовить как ветчину с горошком, так и молочного щенка гарнированного кошачьими хвостами.

Я невольно рассмеялся при одном представлении себе этого последнего блюда.

— Что вы смеетесь? Ей-богу правда! Этот ресторан даже славится своими щенятами, уверял лейтенант. — Но мы с вами конечно не будем их пробовать, продолжал он, — а отведать какой-нибудь обыкновенной живности приготовленной по-китайски; это, вперед говорю вам, будет недурно.

Итак, мы отправились на моем извощике. Ресторан этот (к сожалению, тогда не записал, а теперь уже позабыл его китайское название) находится в Американском участке, на углу набережной Вузунга и Сушау, как раз против моста. Это двухэтажный деревянный дом в полуевропейском, полукитайском стиле, опоясанный резным балконом, на который выходят широкие сплошные окна, верхнего этажа, заменяющие собою наружные стены. Внизу помещаются лавки принадлежащие тому же ресторану и, между прочим, зеленная и живностная, где вы сами, если угодно, можете выбрать для себя любую провизию из мяса, дичи или рыбы, которую при вас же отправят на кухню. Тут же к услугам посетителя и винный погреб, где на окнах красуются ряды флаконов со всевозможными ликерами и бранди и где найдете вы все начиная с шампанского до японской саки и китайского ханшина. Самый ресторан помещается в верхнем этаже, вместе с чайною. И здесь — та же смесь китайского с европейским как и в архитектуре самого здания: пол устлан сплошь очень чистыми бамбуковыми ценовками, на стенах висят длинные пунцовые свитки с золотыми приветственными изречениями и картины изображающие букеты ярких цветов, белых журавлей и каких-то мифических героев, нарисованных клеевыми красками на таких же длинных свитках, только белого цвета. На почетном месте, с одной стороны, [685] домашний алтарь с оловянною курильницей и подсвечниками, задрапированный красным сукном, по которому вышиты шелками цветы и драконы, а с другой — европейские круглые настенные часы. Вдоль стен — ряд небольших столиков китайского рисунка, но на высоких ножках, с мраморными досками, а между ними китайские табуреты и плоские стулья. Одна сторона комнаты занята длинною буфетною стойкой с мраморною доской, совершенно как у нас в каком— нибудь Малом Ярославце или у Палкина, и эта широкая мраморная доска заставлена множеством маленьких блюдец и фарфоровых чашечек с самыми разнообразными закусками, маринадами, соленьями, печеньями, вареньями и сластями. Тут же красовались на выставке превосходно зажаренные куры и фазаны, громадные омары и свиной окорок со шкуркой прелестного малинового цвета, а в виде украшения стояли фарфоровая лохань с плавающими пучеглазыми золотыми рыбками и вазон с каким-то хвойным растением в роде можжевельника, которое искусственно заставили расти в виде башни китайской пагоды.

Мы спросили себе отдельную комнату, а пока подошли закусить к буфету. Я наметил там одно блюдце, на котором лежали, как показалось мне, отлично зажаренные святки под бешемелью. После маленькой рюмки джина это оказалась превкусная закуска, так что я разлакомившись спросил себе еще одно блюдце.

— А вы знаете что это такое? с лукавою улыбкой спросил меня мой спутник.

— Не знаю что именно, но знаю только что это прелесть как вкусно и так хорошо на зубах хрустит что я с голоду готов уничтожить хоть целую дюжину таких блюдечек.

— Это... Нет, уж лучше не говорить! Наслаждайтесь оставаясь в блаженном неведении, а то пожалуй весь эффект испортишь. Вообще, прибавил он в виде назидания, — в китайских ресторанах лучше никогда не спрашивать чем вас, кормят, если вы не сами выбрали себе хорошо известную вам провизию.

Но я настоял чтоб он все-таки объяснил мне чего такого я отведал.

— Это вяленая саранча, насухо поджаренная с тертым овечьим сыром. Довольны ли вы этим открытием? [686]

— Как нельзя более, а знаете ли, еслибы вы предупредили меня заранее, я бы конечно не стал ее есть; но раз уже факт совершен, остается только спросить себе вторую порцию.

Таким образом состоялось мое гастрономическое знакомство с саранчой.

Мы ели на этот раз попросту ветчину с вареным рассыпчатым картофелем, причем вместо салфеток служили нам листки мягкой рисовой бумаги. Желая иметь понятие» о специально китайском обеде» я с помощью моего спутника-лейтенанта спросил себе порционную карту (здесь узко заведено и это европейское обыкновение). Нам принесли menu сегодняшнего обеда написанное китайскими знаками на листке пунцовой, бумаги. Но что же с ним делать? Как перевести его на удобопонятный язык?

— Нет ничего легче, отозвался мой спутник: — для этого стоит только обратиться к хозяину который сидит за конторкой, он прекрасно владеет английским языком и переведет нам.

— Но я, к сожалению, не знаю по-английски.

— О, в этом случае я помогу вам моим знанием: я буду переводить вам с английского на французский, а вы с французского записывайте у себя в книжке по-русски. Это процесс немножко сложный, но все-таки с помощью его мы доберемся до желаемого.

Любезный хозяин с полною готовностью исполнил шипу просьбу, и вздев на нос круглые очки в черепаховой оправе, методическим тоном стал переводить нам следующее menu:

1) Основное блюдо: разварные жабры молодой акулы, под соусом из протертых омаров. Сопровождающие его блюда: голубиные яйца с шампиньйонами, разварные куры и ветчина.

2) Основное блюдо: дикие утки с красною капустой. Сопровождающие: жареная рыба, свинина с рисом.

3) Закуска между блюдами (entremets): тушеные лилии, салат из молодых ростков бамбука, редиска в сиропе.

4) Основное: морская рыба. Сопровождающие: фазан начиненный жареными шампиньйонами, домашняя утка под сладким соусом.

5) Основное: куры жареные на кунджутном масле; сопровождающее: кулики и перепелки со сладкими приправами. [687]

6) Дессерт.

Как видите, здесь ни собачины, ни кошатины, ни другого чего в подобном роде не имеется, и за исключением акул их жабр (о которых, впрочем, знатоки весьма хорошего мнения), все блюда могут быть удобосъедомы и для Европейка. Правда, в таких menu фигурируют иногда филейные части мускусных крыс и лапки зеленых лягушек, а также садовые улитки с чесночною пастой, но двумя последними снедями любители не брезгают и в Европе, а в Италии этих самых улиток с чесноком вы найдете чуть ли не в каждом ресторане. Что касается собачины и щенятины то хозяин объяснил нам что эти деликатесы можно иметь только на заказ, но что для любителей существуют особые рестораны которые так и называются собачьими, где всегда обязательно имеется разварная собачина под каким угодно соусом.

Относительно разделения блюд на основные и сопровождающие, тот же любезный хозяин пояснил нам что таков уже древний обычай; сопровождающие вносятся и ставятся на стол вместе с основным в каждой перемене; основное блюдо вы кушаете, а сопровождающими лакомитесь и обычай требует чтобы при каждом основном было не менее одного сопровождающего. Подадут вам их уже заранее нарезанными на кусочки и наложенными на блюдца и в чашечки, а вы только кушайте, не затрудняя себя европейским обычаем разрезывания, — зачем де брать на себя лишний труд который должен лежать на обязанности повара, а не господина! На прощанье он очень любезно благодарил нас за посещение, прося не лишать его и впредь этой высокой чести, так как у него всегда найдется самый разнообразный выбор европейских блюд, к услаждению нашего тонкого вкуса.

Вернувшись на Пей-Хо, мы нашли уже там возвратившегося багажного, и я без дальнейших затруднений получил мои вещи.

24 августа.

Сегодня утром мы предприняли поездку в Цикавеи чтоб осмотреть иезуитскую коллегию и все состоящие яри ней учреждения. На этот раз повезли нас прямою дорогой, мимо западной стены Китайского города. Стена эта [688] представляет почтенную древность и так как о реставрации ее повидимому не заботятся, то от этого она кажется еще древнее чем может быть на самом деле. Материалом для ее достройки служил обожженый желтоватый кирпич в виде больших массивных плиток; она имеет около двенадцати аршин вышины и снабжена верхними бойницами и буржами, которые следуют в расстоянии около шестидесяти сажен один от другого. В северозападном углу ее из-за бойниц выглядывают характерные китайские кровли дворца мандарина-губернатора и буддийской пагоды. От западных ворот, к которым прилегает старое китайское кладбище, дорога поворачивает на югозапад и идет мимо небольших деревушек и отдельных домиков, разбросанных среди отлично обработанных полей и хлопковых плантаций. Местность представляет совершенно открытую низменную равнину, изрезанную оросительными каналами и разбитую на небольшие владельческие участки, обнесенные живыми или бамбуковыми изгородями. Почти на каждом таком участке виднеются в каком-нибудь углу надгробные памятники на отчих могилах. Китайские землевладельцы придают громадное значение тому чтобы прах их родителей и детей покоился непременно на родном поле. По их понятиям, это еще более закрепляет землю за ее владельцем. «Здесь плоть и кость моих предков и моя», говорит в таком случае Китаец, «и где они покоятся, то место у меня уже не отъемлемо: бесспорность моего права на него освящена этими могилами». На одном из таких участков мы видели гроб еще непроданный земле и одиноко стоявший в траве среди поля, так как у многих Китайцев скорое погребение не в обычае, и нередко бывает что наглухо заделанные гробы покойников из зажиточных семейств стоят в фамильных усыпальницах иногда от одного года до трех лет прежде чем родственники приступят к окончательной церемонии их погребения. Скорые и даже быстрые похороны, почти тотчас вслед за смертью, бывают только у бедняков живущих в лодках: эти, по неимению средств, а иногда и права на могилу в земле, топят своих покойников в реке, привязав к ним тяжелый камень, а то и просто спускают их на воду. [689]

В одном месте близь дороги лежали разбитые статуи каких-то животных в роде лошадей, грубо высеченные из камня и повидимому очень древнего происхождения, а также попадались местами четырехгранные бревна и толстые доски, до четырех аршин длиною, высеченные из дельного гранита. Подобные доски употребляют здесь для настилки мостов через канавы, а бревна вместо фундаментальных устоев под сельские хижины, приподнятые над почвой на низменных берегах протоков и речек. Деревянные устои на сухих местах подтачиваются муравьями в роде термитов, а на влажных скоро подгнивают и не выдерживают напора воды во время сильных разливов и наводнений. Поэтому практический гений Китайцев и подсказал им еще в незапамятные времена замену дерева таким основательным и неуязвимым материалом как гранит, которому они придали эти своеобразные формы досок и тесаных бревен.

В окрестностях много хлопковых плантаций. Из многочисленных видов и разновидностей хлопчатника здесь разводится преимущественно травянистый вид с темно-зелеными сердцеобразными листьями и довольно большими желтыми цветами, переходящими на донце чашечки в пурпуровую окраску. В окрестностях Шанхая, как и вообще в Китае, производится хлопчатой бумаги очень много, но почти исключительно для своего домашнего употребления; вывоз же в сыром, необработанном виде пока еще ничтожен.

По дороге мы обгоняли не мало Китаянок-христианок и детей, в праздничных нарядах по случаю воскресного дня, шедших в Цикавеи к обедне, или располагавшихся группами на кратковременный роздых под древесною тенью. Лица все добродушные, хорошие, и достаточно было взглянуть на неизуродованные ступни этих женщин и девушек чтобы безошибочно сказать что это все представительницы китайского рабочего простонародья.

Экипаж наш остановился пред воротами каменной ограды монастыря. Мы прошли в калитку и очутились среди небольшого, почти квадратного дворика, мощеного плитой, против церковной паперти. Налево от ворот стоит небольшая каменная сторожка привратника, в окна которой вместо переплета вставлены в рамах ажурно — резные и в то же время рельефные изображения деревьев с кудрявыми ветвями и цветами, исполненные очень искусным резцом по [690] красному дереву. Направо от ворот — часовня устроенная на китайский лад. На встречу нам вышел из сторожки послушник-Китаец с вопросом на французском языке: что нам угодно. М. А. Поджио подал ему свою и наши визитные карточки, приказав передать их отцу-настоятелю и сказать ему что мы просим разрешения осмотреть храм и все учреждения Коллегии. Пока послушник ходил с этим поручением, мы вошли в часовню отдохнуть под ее сенью от солнечных лучей ужасно накаливавших помост и стены дворика. Обстановка этой часовни была в высшей степени оригинальна. По средине ее стоял квадратный китайского рисунка стол, в роде обеденного, а по сторонам его, справа и слева, по одному ряду китайских стульев с резвыми спинками. За этою группой мебели со всех сторон оставалось еще достаточно свободного пространства комнаты. У стены против входных дверей помещался престол, совершенно такой же как мы видели в буддийско-китайских кумирнях Сингапура и Гонконга. Над ним висел запрестольный образ написанный акварелью на продолговатом шелковом свитке подклеенном бумагой и отороченном парчовою материей. На нем было изображено бегство Св. Семейства в Египет. Картава представляла горный пейзаж в китайском вкусе, с искривленными соснами и кедрами. Пресвятая Дева с Младенцем на руках представлена сидящею на ослике, которого ведет за повод Св. Иосиф. Костюмы на них совершенно китайские, от остроконечных соломенных шляп до мягких туфель на толстой белой подошве, а равно и чертам лиц придан вполне китайский характер, так что не будь изображены над ними золотые венчики, нельзя бы и подумать что это сюжет из Священного Писания. По бокам этого образа висят в черных рамах два портрета каких-то кардиналов одетых в пунцовые китайские курмы и лакированные черные каски без козырьков, но с торчащими из-за ушей черными же крыльями стрекозиной формы, — головной убор, какой нередко встречается на изображениях разных мифических героев Китая. На боковых стенах развешаны свитки китайских же картин, изображающих какие-то виды и красивых птиц над пышными цветами.

Возвратившийся послушник-привратник почтительно объявил нам что отец-настоятель сейчас пожалует сам и просит нас войти пока в церковь. [691]

Убранство этой церкви, вопреки обычаю католических храмов вообще, отличается некоторою простотой; здесь ни в чем не заметно ни малейшей роскоши и в то же время ничего выдающегося, ничего такого что предпочтительно останавливало без на себе или развлекало бы внимание молящихся. Правый ряд скамеек, предназначенный для мущин, был совершенно пуст, и вообще из Китайцев мы не нашли тут ни одного взрослого мущины; на левых же скамьях сидело десятка три женщин-Китаянок с детьми разных возрастов. Одна из них, чередуясь чрез некоторый промежуток времени с соседками, громко читала на китайском языке и китайским же речитативом какие — то молитвы по часослову; остальные внимательно следили за ней по книжкам, иногда обмахиваясь, ради прохлады, веерами. В притворе, около столика с купелью, дожидалась священника группа из трех-четырех женщин и одного мущины, принесших крестить новорожденного младенца. Не успели мы порядком все рассмотреть как откуда-то сбоку входит пожилых лет монах-француз в белом китайском балахоне, с веером и четками в руках; передняя половина его головы была выбрита, а остальные сивенькие волосы собраны на макушке и заплетены в длинную косу, по-китайски. Лицо добродушного, даже несколько бабьего вида, и не было в нем решительно ничего такого с чем обыкновенно соединяется понятие об иезуитизме. Подойдя к нам, он очень любезно пожал всем руки, отрекомендовавшись отцом-экономом, и пригласил нас следовать за собою.

Начали мы осмотр коллегии с монашеских и студентских келий, убранство и расположение коих совершенно одинаковы, с тою лишь разницей что монашеские, как предназначенные для житья одного человека, несколько теснее студентских, где обыкновенно помещаются от двух до четырех человек. Вот, например, монашеская келия: у правой от входа стены стоит под кисейным мустикером китайская кровать или кушетка с плетеным камышовым сиденьем; на ней положен тощий тюфячок или сенник с подушкой, покрытый белым тканьевым одеялом; в углу — металлический умывальник; у противуположной стены — простой тесовый стол и два-три стула; в переднем углу, или в межоконном простенке — небольшой алтарик, служащий в то же время молитвенным аналоем [692] и книжным шкафчиком; над алтариком — Распятие; по стенам две-три литографии или гравюры со священными изображениями, вот и все. У студентов-то же самое, только число кроватей изменяется сообразно с числом квартирантов. Здесь, как видите, ни малейшей роскоши и ничего лишнего. За кельями следует большая рекреационная зада, где развешены до стенам большие китайские гравюры изображающие сражения Китайцев с Монголами, смотры их войск и лагерную жизнь. На одной из таких картин Монголы отстреливаются от наступающих Китайцев из-за сбатованных лошадей, совершенно как наши казаки. Присутствие картин столь воинственного содержания в таком мирном приюте объясняется тем что они изображают исторические эпизоды из времен покорения Небесной Империи ныне царствующею Манчжурскою династией. Тут же висит большой, резной из дерева, образ Богоматери с группой Святых, — работа одного из здешних монахов, обучавшего искусству резьбы по дереву молодых учеников Коллегии, ныне уже умершего. Его же резцу принадлежат и оригинальные окна в сторожке, и можно только удивляться как ловко в этих своих произведениях успел он подделываться под вкус и стиль Китайцев.

Из рекреационной залы провели нас в домашнюю монастырскую капеллу, где застали мы на молитве одного монаха-Китайца. Капелла посвящена Христу Спасителю; запрестольный образ Спасителя написав без уступок китайскому вкусу, а так как обыкновенно пишется. Свет проникает сюда сквозь разноцветно-узорчатые розетки в окнах и падает очень эффектно на два позолоченные изваяния Христа и Богоматери, стоящие с обеих сторон у балюстрады, впереди главного алтаря. Оба эти изображения носят на себе (и вероятно не без умысла) несколько буддийский характер; лица их раскрашены, глаза чуть ли не стеклянные, а борода и кудри у Христа из натуральных волос; все же остальное ярко вызолочено. Но работа эта не китайская: обе статуи сооружены усердием римских братий ордена Иисуса специально для Цикавейской коллегии, и конечно потому-то они и отличаются этим языческим пошибом.

После капеллы показали нам монастырскую библиотеку, помещенную в трех залах, из коих последняя посвящена [693] Китаю. В этом последнем отделе тщательно собрано, по возможности, все что существует в европейских литературах по части синологии; тут вы найдете как общедоступные так и чрезвычайно редкие и дорогие издания по языкознанию, истории и этнографии Китая, а так же множество книг и рукописей на китайском языке, посвященных буддийскому богословию, философии, истории, поэзии и пр. Тут же имеется и очень хорошая нумизматическая коллекция, где собраны, по возможности, от древнейших времен монеты Китая, Тибета, Монголии, Кореи, Аннама, Бирмы, Сиама, Индии, Японии и вообще тех стран с которыми приходила в соприкосновение китайская торговля; но первенствующая роль в этой коллекции принадлежит, конечно, монетам китайским. Из библиотеки мы прошли в классные комнаты, убранные по общеевропейскому типу; особенность состояла разве в том что на стенах висели географические карты с китайскими подписями и портреты разных монахов-миссионеров и епископов подвизавшихся в Китае.

В некоторых комнатах сидело по нескольку учеников старшего возраста за какими-то письменными работами, под руководством монахов-наставников. Отец-эконом пояснил нам что хотя по воскресным и праздничным дням никаких учебно-классных занятий не бывает, но отцы-преподаватели не возбраняют заниматься желающим по своей доброй охоте и почти всегда сами помогают им в этих работах.

Из классов пригласили нас спуститься на рекреационный двор, где мы застали более полусотни бойких и веселых китайских мальчиков, игравших в какую-то игру в роде пятнашек, или качавшихся под навесом крытой галлереи на качелях. В углу этой галлереи грелся на жаровне большой медный чайник, около которого «прохлаждались» чайком из фарфоровых чашек более взрослые воспитанники. Как старшие, так и младшие, а равно и монахи-наставники были одеты в однообразные китайские костюмы из легкой серо-синей материи. Здесь вышел к нам отец-настоятель, тоже сивый, только более худощавый человечек, с наполовину обритым черепом и короткою заплетеною косицей, в таком же серо-синем балахоне и мягких башмаках как и все остальные. Его загорелое [694] морщинистое лицо с подщипанною сивою бородкой и опущенными книзу усами до такой степени окитаилось что в первую минуту я было принял его за чистокровного сына Небесной Империи, и сходство это еще усиливалось большими круглыми очками какие носят в Китае все более или менее зажиточно-солидные чиновные и ученые люди. Но достаточно было нескольких произнесенных им слов чтобы по выговору признать в нем настоящего Француза и даже Парижанина. И опять-таки ни в лице, ни в разговоре, ни в манерах этого человека не было ровно ничего «иезуитского»; напротив, эти «отцы» как-то сразу и вполне искренно располагали вас в свою пользу, и вы невольно подумали бы в душе: какие однако симпатичные, простые и добрые люди!

С какою охотой, с какою любовию и заботливостию ко всему своему учреждению показывали и объясняли они нам все его стороны! Как видимо были рады нашему вниманию и любознательности! По всему было заметно что дело воспитания и духовного просвещения этих, чуждых им по племени, юношей было для них близко-сердечным дорогим делом, которому однажды и навсегда беззаветно отдало все их скромное и далеко не безопасное здесь существование. Я ожидал было что мы, как «схизматики» и «московиты», много-много если будем встречены здесь с холодною вежливостью и что нам далеко не охотно станут показывать внутреннее устройство этой обители; напротив, мы нашли полное радушие, приветливость и откровенность вне всяких вероисповедных предубеждений.

«Отцы» повели нас в монастырский сад, насажденный их собственными руками и взрощенный личною их заботливостью. В нем теперь достаточно тени и влаги, много цветов, лекарственных растений и фруктовых деревьев. Тут же находятся, во-первых, огород, над которым практикуются воспитанники, обучаемые также и садоводству, а во-вторых, мастерские: столярная и шлюпочная, где сами воспитанники делают всякую мебель, ящики, резную работу и строят лодки под руководством сведущего учителя.

Из сада провели нас на монастырскую метеорологическую обсерваторию, состоящую в заведывании отличного специалиста, отца Марка Дешеврана (Marc Dechevrens, S. I.). Уже в течение нескольких лет этот рыжеватый, [695] чахоточно-сухощавый молодой человек (ему с небольшим лет тридцать), непрерывно и с величайшею любовию занимается термометрическими, барометрическими и магнитными наблюдениями, для которых им усовершенствованы прежние и, частию, изобретены новые приборы, с применением, к некоторым из них фотографии. Много пользы принесено им уже и для науки, и для мореходов, потому что, благодаря его атмосферическим наблюдениям, цикавейские бюллетени имеют возможность предупреждать по телеграфу все порты крайнего Востока о готовящемся тайфуне, а это сохранило уже не одну тысячу человеческих жизней и не один миллион коммерческих состояний. Он ведет постоянный журнал своих наблюдений, печатаемый в иезуитской типографии, учрежденной при сиротском приюте в соседней деревушке Ту-се-веи, и рассылает его обсерваториям всего мира в обмен на их издания. Его брошюра Le Typhon du 31 Juilet 1879 пользуется не только в кругу специалистов, но и между Европейцами крайнего Востока весьма почтенною известностью. При обсерватории учреждена библиотека астрономических и метеорологических изданий, в числе коих отец Марк показал нам и русские Летописи Метеорологической Обсерватории. Между прочим, он высказывал нам свои крайние сожаления по поводу затруднительности сношений со Владивостокскою обсерваторией, вследствие чего, например, наблюдения его за направлением движения тайфунов севернее Чифу часто страдают неполнотой. Он говорил что в этом отношении был бы совершенно счастлив, еслибы во Владивостоке стали к нему отзывчивее, отчего выиграла бы и наука, и общая польза в мореходном деле.

По выходе из обсерватории, мы расстались се «отцами», угостив их на прощанье папиросками.

Иезуитов упрекают в том что они чересчур уже подлаживаются к китайскому языческому культу, воспроизводя в своих каплицах обстановку буддийских кумирен и изображая Богородицу Китаянкой, а Христа некоторым подобием Будды, на том основании что это де знакомее, роднее Китайцу и потому доступнее его пониманию. Но они возражают против такого упрека что важна сущность, важен дух христианства, а не его внешняя обстановка, и если вы стремитесь к распространению [696] в массах духа веры Христовой, то со стороны чисто внешней, обстановочной, не только уступка, а и некоторое поддакивание под уровень привычного понимания и религиозного воображения грубой массы вполне де извинительны, тем более что обстановочная сторона буддизма вовсе не так уже далека от таковой же стороны христианства; между ними есть даже много общего, и потому-то, говорят иезуиты, выставляя на вид именно эти внешние стороны, общие обеим религиям, мы тем самым как бы говорим приходящим к нам буддистам: смотрите, это вовсе не так далеко от вас как вам кажется, а потому не бойтесь идти ко Христу, который за подвиги братской любви, милосердия, кротости и всепрощения дает вам жизнь бесконечную, блаженную жизнь разума и духа в лоне Небесного Отца, тогда как Будда за те же высокие подвиги обещает вам только бессознательный покой нирваны в лоне небытия. Сначала, говорят иезуиты, мы заботимся только о том чтоб уловить человека в сети религии, сопричислить его к верующим хотя бы только формально или ради каких-либо его личных мирских выгод. А когда он уже уловлен, мы начинаем постепенно проповедью и делами приводить его к познанию духа и истины веры Христовой; мы открываем наши шкоды для его детей, и эти последние выходят от нас уже истинными, глубоко убежденными христианами, способными даже на самоотверженные подвиги пропаганды, и для них возврат к язычеству уже немыслим как нечто нравственно невозможное.

Как видите, это все та же «цел оправдывающая средства», и с этой стороны китайские миссионеры остаются верны принципу своего ордена.

Тем не менее, народ Китайский не любит ни миссионеров, ни христиан из числа своих соотечественников; он только еле-еле терпит их, а при случае, в минуты разгара народных страстей, никогда не прочь от насилий и всяких жестокостей над христианами. Вспомните кантонские, тяньцзинские и другие волнения. О китайских чиновниках уже и не говорю. Эти, как представители образованного класса, ближе понимающие политические отношения своего отечества к иностранцам и дорожащие паче всего его замкнутой самостоятельностью и неприкосновенностью, терпеть не могут иностранцев вообще и миссионеров в [697] особенности. И замечательно, до сих пор еще не было примера чтобы принял христианство кто-либо из мандаринов или «интеллигентных» людей Китая, хотя по отношению к своей собственной религии они вовсе не фанатики. Прозелитов своих находят миссионеры почти исключительно в среде рабочего простонародья и парий в роде кантонских лодочников лишенных некоторых гражданских прав. Причина презрения народа к Китайцам-христианам заключается в том что член какой-либо семьи принявший христианство невольным образом вносит некоторый разлад в свою семью, служащую в Китае краеугольным камнем всего государственного и общественного строя. Точно также если обращается ко Христу целая семья, то она вносит собою источник разлада и розни в среду своей общины, связанной с нею экономическою и нравственною солидарностью. Такая семья, например, уже не может, не нарушая своих христианских убеждений, участвовать в общественных сборах и складчинах на устройство религиозных празднеств с церемониальными процессиями и пиршествами в честь злых и добрых духов, вредителей и покровителей земледелия и рыболовства, охранителей жилищ, селений, полей и разных общественных угодий, коими в то же время семья эта пользуется; точно также она не несет уже общественных расходов на содержание кумирни и бонэов, каковые расходы по раскладке падают, за выделом ее, уже на меньшее число членов общины, несущих стало быть большую долю денежных повинностей, а это весьма существенно, так как артельное начало едва ли где развито в такой степени как в Китае. Таким образом, отдельный ли член семьи или вся семья с принятием христианства непременно и притом как бы невольным образом нарушают вековечные устои семейно-общественного строя китайской жизни, и отсюда уже само собою понятно неприязненное отношение к ним массы китайского общества. Но кроме того есть и еще причины антипатии как к таким христианам, так и к миссионерам в особенности. Это именно то что миссионеры, считая себя обязанными всегда оказывать нравственную и по возможности материальную поддержку своим прозелитам, стараются частию сами, а более чрез посредство дипломатических агентов католических держав, доставлять этим прозелитам [698] разные льготы как имущественные так и сословные, на какие те по своему общественному положению никаких прав не имеют. А так как подобные ходатайства нередко достигают пред высшим правительством цели, хотя бы только и в виде исключения, то это все же порождает в остальном местном населении неудовольствие и ропот на несправедливость и зависть к семейству получившему ту или другую льготу только за то что оно отступилось от религии своих предков. Кроме того, в случае каких-либо притеснений со стороны ли местных китайских властей, или со стороны общины, прозелиты обыкновенно обращаются к защите миссионеров, а эти ищут для них покровительства опять-таки у своих дипломатических представителей, которые в свой черед обращаются с настойчивыми требованиями к высшим властям об удовлетворении потерпевших и наказании виновных, в чем нередко и успевают. А такая мера как взыскание с общин каких-либо убытков в пользу потерпевшего христианина или смещение из-за него с должности какого-нибудь мелкого административного чиновника, являющегося в таком случае с китайской точки зрения невинно пострадавшим за правду и патриотизм, конечно не может способствовать увеличению в народе симпатий ни к своим христианам, ни к их защитникам-миссионерам, тем более что тут у Китайца страдает даже его национальное самолюбие: «Как, дескать, вы, будучи китайскими подданными, осмеливаетесь искать защиты и покровительства против своих же у этих пришлецов, у варваров-иностранцев!» Императорское правительство Франции из соперничества с Англичанами всегда стремилось, чрез свое посольство в Пекине и посредством консульских агентов в городах Китая, оказывать в особенности широкое и энергичное покровительство миссионерам и их прозелитам, в расчете поддержать этим свой высокий престиж. Да и республиканское правительство при Мак-Магоне и Тьере следовало в этом отношении тем же традициям, вследствие чего у Китайцев и образовалась ненависть к Французам не меньшая чем к Англичанам, которые проповедуют им Библию и в то же время отравляют их своим опиумом.

На возвратном пути из Цикавеи прошлись мы пешком [699] по одной из задних улиц Английского участка, сплошь занятой китайскими лавками, ремесленными и иными заведениями туземного характера. Здесь были, например, лавки в которых специально продавались связки ямбов из посеребреной и позолоченой бумаги. Ямб, как известно, есть определенного веса слиток серебра или золота, имеющий форму овальной толстодонной коробочки, с несколько откинутыми боками и расширенными ушками; каждый ямб всегда бывает проштампован печатью государственного казначейства и заменяет собою более мелкие деньги при крупных взносах и расплатах. Так вот, на подобие таких-то слитков делаются ямбы из легкого картона, а то и просто из бумаги. Я думал было что это не более как детские игрушки и готов был удивиться какую массу игрушек именно этого рода производят в Шанхае, но М. А. Поджио, хорошо знакомый с китайскими обычаями еще со времени своей службы в Пекине, объяснил мне что бумажные ямбы изготовляются специально в качестве жертвоприношений злому духу чтобы подкупить и умилостивить его в том случае если Китаец готовится совершить какое-нибудь дело или предприятие. Польщенный этою взяткой, корыстолюбивый дух не станет делать приносителю никаких препятствий в задуманном им деле, причем предполагается что он не умеет отличить настоящего серебра или золота от сусальной бумаги и не может обнаружить обмана со стороны приносителя, так как связка ямбов немедленно же сжигается пред его идолом. Таким образом, Китаец в одно и то же время и умилостивляет своего черта, и надувает его, да иначе ему и нельзя, потому что еслиб он сделал черту действительно ценное приношение, то этим жестоко обидел бы своих добрых гениев, которые за такую обиду стали бы ему мстить, а теперь и черт удовлетворен, и добрые гении довольны, подсмеиваясь между собою втихомолку что вот де какой догадливый человек — обманул дурака и задобрил его! Это выходит совсем по нашей пословице: «и Богу свечка, и черту кочерга». Но так суеверит конечно только простонародье; люди же более просвещенные насчет своей религии объясняют этого рода жертвоприношение тем что в нем выражается готовность человека пожертвовать всем своим достоянием, даже сжечь его для умилостивления злого гения, прообразованием чего и [700] служит связка бумажных ямбов. Судя по количеству таких связок продаваемых в лавках, надо думать что китайский дьявол далеко не терпит недостатка если не в деньгах, то по крайней мере в уверениях готовностью жертвовать ими. Все же кредит своего рода. В этих же лавках продаются и жертвенные курительные свечи, приготовляемые из особенной массы (род кизяка), в состав которой входит превращенный в порошок коровий помет, так как корова — животное весьма угодное Будде. Эти свечи тлеют очень ровно, оставляя по себе превосходный белый пепел, всегда наполняющий жертвенные курильницы, но дым их не имеет никакого аромата и запахом напоминает жженую солому. Простейшая форма таких свеч представляет длинную круглую палочку как карандаш; но затем, смотря по цене, торговцы комбинируют из множества подобных палочек цилиндро-конические фигуры, длиной около аршина и более, украшенные крендельками, спиралями и бахромой из той же массы и оклеенные пунцовою и серебряною бумагой. Этого рода свечи насаживаются на шпильки особого вида храмовых оловянных подсвечников и ставятся в кумирнях пред образами и изваяниями Будды.

В той же улице встречаются лавки наполненные бумажными фонарями всевозможных форм и размеров, от обыкновенного складного или шарообразного до громадных ромбических и тюльпановидных какие вешаются вместо люстр в кумирнях и пагодах. Здесь же рядом найдете вы всевозможную китайскую мебель, от простейших до самых затейливых образцов с инкрустациями мозаикой и живописью, фарфоровую посуду, деревянную и медную утварь, лакированные вещи, всевозможные веера, башмаки, сандалии и туфли, седла, уздечки, мундштуки и подковы совершенно своеобразного устройства, и множество других предметов китайского обихода. Тут же продаются разные фрукты, между которыми в особенности обращают на себя внимание желтомясые арбузы и кондитерские произведения: конфеты, леденцы, желе, пиперменты и сладкие пирожки из жареного и слоеного теста. В закусочных или простонародных ресторанах выставлены на прилавках ракушки и садовые улитки с луком и чесноком, вареные крабы и омары, вяленые, сушеные и свежевареные креветки и шримпсы, саранча и маленькие жареные рыбки в роде святков или [701] колюшки, жирные угри (а может быть и змеи) свернутые в кольцо, разные колбасы, сосиски и превосходная свинина, на вид все это очень аппетитно.

В этой же улице посетили мы две опийные курильни. Надо заметить что кроме китайского города, все они сосредоточены только в Английском участке; французская же администрация совсем не допускает на своей территории этого рода заведений. Особенный специфический залах опийного дыма уже заблаговременно предупреждает вас о близости курильни и раздражительно щекочет обоняние курильщика, который чуть заслышит знакомый залах, так его и тянет переступить порог заветного убежища. У дверей этих заведений полуприкрытых опущенною ценовкой, вам приходилось встречать совершенных бедняков подверженных этой ужасной слабости, которые, не имея средств на покупку одной трубки, довольствовались тем что жадно вдыхали и внюхивали в себя выходивший на улицу запах опийного дыма, — и какое мучительное томление было написано на изможденных лицах у этих несчастных!.. Достаточно заглянуть хотя однажды в курильню и всмотреться там в лица и фигуры закоренелых курильщиков чтобы потом вы могли уже сразу и где бы то ни было безошибочно узнать человека одержимого этою страстью, до того характерны эти фигуры и физиономии. Мутный и как бы омертвелый взор, зеленовато-бледный цвет лица, истощенные дряблые руки и ноги, сильно впалая груд, на которой глазами можно пересчитать все ребра, затем сутуловато приподнятые плечи, так что кажется будто голова совсем ушла в них, без шеи, слабость и вихлявость походки, трясучка в пальцах и какая-то общая пришибленность и робость в движениях и взглядах, — вот вам верный портрет курильщика в «трезвом» состоянии. А между тем если он выкурит в меру, вы его совсем не узнаете, до такой степени тот же человек изменяется. Он бодр, весел, энергичен и способен работать, так что многие поддерживают в себе жизненную энергию и способности только курением; во все это, увы! лишь до тех пор пока яд производит свое действие, а за тем или надо прибегнуть к новой покупке, или переносить все страдания тяжкой неудовлетворенной потребности. Dr. Кен, Американец, специально занимавшийся исследованием [702] действия опиума на человеческий организм, говорит что все подверженные страсти курения этого яда постоянно жалуются на бессонницу; оно производит бдение исполненное ложных представлений: курильщик чувствует себя совершенно счастливым, в мире и согласии с самим собою и со всем светом, готовым простить обиды и сделать все хорошее для людей его окружающих. Чувство душевного покоя и полного довольства овладевает всем существом его. Он полон всяких приятных и блестящих надежд, и если выкуренное им количество опия не велико, то к этим ощущениям присоединяется еще внутреннее просветление связанное с необычайною подвижностью и легкостью. Походка курильщика в это время совсем изменяется, в ней замечается некоторое, ускорение темпа и эластичность шага; вся фигура его дышит несвойственными ему бодростью и энергией. Это, можно сказать, сновидение при полном бодрствовании есть результат совершенного господства воображения над действительностью: вся неприглядность будничного существования и окружающей обстановки исчезают, и жизнь окрашивается блестящими красками лучших и самых счастливых моментов, пережитых когда-либо курильщиком. Опийный дым в одно и то же время застилает грубую действительность и заменяет ее как бы мыльным пузырем самых радужных цветов. Такое приятное ощущение продолжается различно, смотря по темпераменту субъекта и по количеству выкуренного им опия. Вслед за тем наступает иногда расположение ко сну, но радужных и счастливых сновидений никогда не бывает. Напротив, если накуриться до излишества, то в результаты получается иногда глубокий сон исполненный самых ужасных видений, фантасмагорий и невозможных сцен, которые приводят спящего в ужас, но он тщетно силится проснуться. За целым рядом таких кошмаров при пробуждении следует стеснение в груди, затрудненное сердцебиение, сильное чувство тошноты, сопровождаемое иногда рвотой, и наконец угнетенное состояние всего организма. Чтобы не страдать тошнотой, надо никогда не выходить из маленьких доз, но редко кто может удержаться на грани такой умеренности. Мало-по-малу курильщик приходит к убеждению что приятное ощущение первых месяцев его опыта исчезает совсем и безвозвратно, но отстать от курения он уже не в [703] силах, а продолжает свое обычное занятие исключительно ради того чтобы избежать страданий, которыми сопровождаются попытки покинуть эту пагубную привычку. Добрый гений магической трубки исчезает бесследно, а вместо него выростает демон, крепко оковавший по рукам и ногам свою жертву. По наблюдениям доктора Кена, влияние опиума на физическую природу и умственные способности выражается неспособностию заниматься чем-либо требующим продолжительного напряжения ума; сила воли слабеет, человек становится нерешительным, теряет память; у него чувствуется боль в глазах и наступает исхудание тела, сопровождаемое припадками геморроя, упорными запорами, расстройством пищеварения, воспалительным катарром глотки и кишок, чувством постоянной усталости и другими еще более тяжкими расстройствами преимущественно нервной системы. Вообще человек предавшийся опиуму должен считаться погибшим.

Обстановка обеих курилен, куда мы заглянули, была совсем неприглядна, и одна от другой почти ни чем не отличалась. В обоих случаях это была небольшая и довольно грязная комната с совершенно голыми, некогда выбеленными стенами; пол застлан ценовками, на которых сидели и лежали курильщики; по двум стенам шли деревянные нары, предназначенные для более почетных посетителей, которые и возлежали там на подостланных ценовках с соломенными вальками или подушками под головой. Пред каждым курильщиком ставят на подносике маленькую лампаду в медной подставке, под стеклянным колпачком с дырой на верху, и иногда чашку чая; на том же подносике лежит и приготовленная для него трубка.

Это инструмент в роде короткой флейты из бамбука в два пальца в диаметре; нижний конец чубука наглухо закрыт деревянною втулкой, а самая трубка или резервуар опия насаживается на продолжении самого чубука, отступя на одну треть его длины от закрытого нижнего конца; в верхний же конец иногда вставляется янтарный или нефритовый мундштук. Самый резервуар представляет собою фарфоровый сплюснуто-шаровидный сосудик с двумя маленькими дырочками: одна на верху, чрез которую опий соприкасается с огнем лампады, а другая в нижнем горлышке, вставляемом в отверстие чубука, служит [704] домоводом. Нередко эти чубуки бывают украшены серебряными и золотыми пластинками и драгоценными камнями в роде рубинов, яхонтов, сафиров и альмандинов, но это конечно только у богатых людей, а в общественных курильнях все чубуки самые простые. Чтобы привести опиум в состояние годное для курения, его кипятят до тех пор пока он не станет похож на черную патоку, и этот процесс требует большой сноровки: надо уметь почувствовать меру, определяемую цветом и степенью тягучести материала, а иначе легко перепустить и загустить его, отчего уже теряется и вкус и легкость затяжек. Одна покурка или порция опия, заключающая в себе 1/100 унции, стоит 800 чох или полдоллара, а на наши бумажки около 1 рубля. Обыкновенный курильщик истребляет ежедневно около трех драхм, и это количество по действию своему равняется шести драхмам сырого опия, принятого внутрь. Удовольствие, как видите, очень дорогое, и потому понятно что предавшиеся ему люди забывают и семью, и дом, и обязанности, жертвуют всем и доходят до разорения, до полной нищеты и зачастую кончают преступлением, воровством или убийством для добычи денег на покурку. Доктор Кен говорит что он знавал людей истреблявших от 1 до 1 1/4 фунта в день, и эти очень редкие, к счастию, экземпляры называются на жаргоне курильщиков «врагами опиума».

Приступая к процессу курения, любитель обыкновенно ложится на бок как ему удобнее, придвигает к себе лампаду, берет в одну руку чубук, а в другую тонкую медную шпильку и приставляет отверстие трубки к верхнему краю пламени. Черная патока начинает кипеть, пузыриться и слегка потрескивать, наполняя атмосферу своим одуряющим запахом, а курильщик продолжительно и с видом упоения втягивает в себе струи дыма ковыряя в то же Время шпилькой в отверстии трубки чтобы не давать опию скипаться. Две-три хорошие затяжки, и эффект готов. Накурившиеся лежат с закрытыми глазами или сидят прислонясь спиной к стене и смотрят своим тусклым ничего не выражающим взором куда-то в неопределенную точку пространства, мимо всего окружающего. Большинство из них самоуглубленно молчит; но некоторые бормочут что-то про себя, а иные громко и очень весело разговаривают с соседом. Эти последние принадлежат [705] к числу умеренных, на которых яд еще действует возбуждающим образом влияя на подъем сил и энергии. Поболтав с соседом они, можно сказать наверное, вскоре пойдут по своему делу и бодро примутся за работу, пока не перестанет действовать эффект покурки.

Но если что представляет зрелище высокого комизма, то это конечно английские миссионеры в длинных рединготах и белых галстуках с характерным видом Reinecke-Fuchs, появляющиеся в курильнях своего собственного квартала, для того чтобы сладко благочестивыми проповедями против курения действовать на совесть курильщиков и исправлять их. Во имя человечества, во имя Бога общего всем сущим на земле, во имя долга, семьи, нравственности и проч., взывают они к курильщикам и заклинают их бросить свою пагубную страсть, живописуя ужасные ее последствия. А те слушают себя да курят, пока наконец кому-нибудь из них не надоест или пока не подступит кто к проповеднику с вопросами весьма ехидного свойства: «Все это, мол, прекрасно и говорите вы чрезвычайно красноречиво; но скажите на милость, кто же ввозит к нам опиум? Кто эти мерзавцы, эти развратители и кровопийцы которые доводят нас до такого положения? Кто охраняет этот опиум своими пушками и своим государственным военным флагом? Если вы так хорошо знаете каковы бывают ужасные последствия этого зла, если по вашему это такой великий грех, такое тяжкое преступление против Бога, семьи и общества, то зачем же вы, вы сами внесли его в наше общество? Зачем вы все это делаете и сами же против дел своих вопиете, не переставая однако продолжать их?» Кончается обыкновенно тем что фарисей сконфуженно удаляется, но тотчас же входит в новую курильню и как ни в чем не бывало начинает там повторение тех же своих разглагольствий.

(Продолжение следует.)

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 12. 1885

© текст - Крестовский В. В. 1885
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1885