КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русский Вестник №№ 1, 2, 4, 6 и 7 1885 года.)

X. В Малаккском проливе.

Наблюдения над пассажирами как результат морской скуки. — Один из примеров того что значит немецкий характер. — Немецкие дамен-оркестры на Востоке. — Лунный свет в Океане. — Какова бывает иногда сырость. — Дождливый день. — Вход в Малаккский пролив. — Берега Суматры. — Холмы и пики. — Посевы торного риса. — Изменение температуры и колорита в окружающей природе. — Стада дельфинов и кашалотов, — Картина солнечного заката в тропическом море. — Гроза при лунном свете. — Суматра просившаяся в русское подданство. — Метеорологические наблюдения. — Островок-игрушка. — Особый тип малайской лодки. — Один из Немцев вступает в знакомство с нами. — Бурная ночь. — Виды Малаккского берега. — Следы ночной бури. — Морское марево.

4 августа.

Опять та же морская скука...

Однообразный шум волн, плеск случайно набежавшего буруна о борт парохода, стук и монотонное повизгиванье машины... Вместе с этим, у нас как-то невольно, сами собою, являются разговоры или, скорее, взаимные мечтания вслух о родине, о сроке возвращения в Россию и о том каким путем мы будем возвращаться. Что до меня, то я предпочел бы возвратный путь чрез Сибирь чтобы хотя [56] несколько познакомиться с этою страной которая, несмотря на свой, близкий для нас, интерес, знакома нам во многих углах своих едва ли более чем внутренние страны Новой Голландии или пампы Южной Америки.

Вместе со скукой, и как прямой ее результат, являются также и наблюдения над некоторыми пассажирами и почти невольные разговоры о том или другом из этих господ. Кто что ни говори, но на этот раз самыми несносными из пассажиров были Немцы. Англичанин, тот в гордом и самодовольном сознании своего английского превосходства, уткнет нос в книжку удобного карманного формата и лежит себе целый день, задрав ноги на своем плетеном кресле, да мнет в зубах дымящуюся сигару, а если и не читает, то созерцает тусклым, равнодушным взором однообразную картину моря и молчит, — молчит во всяком случае: он скуп на разговоры даже со своими, — а не то что с посторонними. Он скучает «благородным манером», как выразился один из наших спутников. Ты его не тронь, и он тебя не трогает; он игнорирует все кроме собственного комфорта и спокойствия. Англичанин вообще имеет то великое преимущество что его можно не замечать, как и сам он, по большей части, никого и ничего не замечает. Но Немец, Немец совсем иное дело. Немец назойливо тычется всем в глаза и всем надоедает. Немцы на нашем пароходе устроились себе особым кружком. В этом, разумеется, нет ничего дурного; свой к своему на чужбине поневоле льнет. Но назойничают они главным образом своею бесцеремонностью относительно всех остальных пассажиров, этими нахальными, вызывающими взглядами, которыми окидывают всех и в особенности Французов, этими громкими разговорами и спорами между собой, нарушающими общепринятую, ради приличия, тишину на палубе и в кают-компании, этими своими прикащицки-буршевскими манерами, причем если один из них даст другому тычка в спину или туза по шее, то это считается лишь милою приятельскою шуткой, и наконец более всего надоедают они этим вечным славословием своих военных подвигов и победными гимнами в честь Молътке, Бисмарка и проч., гимнами которые они и между [57] собою напевают, и на пианино наигрывают, решительно не желая понять, насколько это неприлично на французском судне.

К сожалению, должно сказать что при всех блестящих, завидных достоинствах Германской нации, упоение своею победоносностию у отдельных лиц этой национальности доходит до грубости, до полного невежества по отношению к посторонним людям, невольно связанным с ними общностию путешествия. Так, например, если Англичанин неподвижно лежит в плетеном кресле приведя в горизонтальное положение свои ноги, то Немец, лежав таком же кресле, непременно раскинется и даже раскорячится до неприличия, несмотря на то что тут же, в пяти шагах от него, сидят дамы. Правда, объясняется это жарой; но от жары и другие страдают не менее, однакоже держат себя прилично. Нет, принимая на своей лежалке самые расхлестанные позы, допускаемые свободно разве в бане, он как будто хочет сказать этим: «чорт вас побери, я победоносный Немец и потому плевать!» Это однако еще не все. Чуть пробьет восемь часов вечера, Немцы выходят в кают-компанию и на палубу в самых легких спальных костюмах и наслаждаются вечернею прохладой, опять-таки задрав кверху ноги, или начинают прогуливаться в своих патжамах и халатах мимо тут же сидящих дам, причем их ни мало не смущает если порыв ветра распахнет полы халата и обнаружит некоторые принадлежности непоказного туалета. Воображаю, как это должно коробить в душе наших дам и в особенности Англичанок.

У этих Немцев есть ещё одна страсть: показывать свои костюмы. Более половины их кружка безо всякой надобности переменяют свое платье раза по три, по четыре в день, словно желая похвастаться богатством и разнообразием своего гардероба. Не думаю чтобы в этих беспрестанных переменах костюма играла какую-либо роль гигиеническая потребность и вообще что-либо кроме филистерского щегольства и тупого тщеславия, потому что ни Французы, ни мы, ни даже чопорные Англичане, словом, никто не находит нужным менять подобным образом свои костюмы, а тем менее щеголять в [58] халатах пред дамами. Мы, «северные варвары», надо отдать себе справедливость, в этом отношении являемся безукоризненнее всех: мы находим вполне возможным обходиться в публике без патжамов и халатов, оставаясь с утра до позднего вечера вполне одетыми, как того требует приличие, а также довольствуемся общепринятым способом сиденья на стульях и скамейках, не увеличивая своего комфорта задиранием ног. О воспевании победных гимнов нечего и говорить, так как Россияне вообще склонны скорее к самооплеванию чем к самовосхвалению, и надо заметить что скромность нашего поведения не осталась без воздействия и на других. Так некоторые из Англичан (хотя разумеется не все), заметив что Русские никогда не позволяют себе в присутствии дам ни одной мало-мальски небрежной позы и сами перестали валяться и заламывать кверху ноги. Но Немцы... Ах, эти Немцы!.. Им хоть кол на голове теши, а они все свое «Was ist des Deutschen. Vaterland...» Один из этих, Немцев имел торговые дела в Боливии. При объявлении войны с Чилийскою республикой, все Европейцы не принявшие боливийского подданства получили от высшей местной власти приказ покинуть страну в 24 часа. Так, по крайней мере, рассказывает наш Немец. В числе прочих, разумеется, пришлось выехать и ему, покинув на произвол судьбы свой дом и все свои дела, и коммерческие предприятия. Он уехал в Европу, где удалось ему законтрактоваться на должность прикащика в одном из немецких торговых домов в Гонконге. На пути к Гонконгу, на одном пароходе с нами, он неожиданно застает в Адене телеграмму на свое имя из Боливии, с извещением что имущество его цело и все дела, благодаря содействию боливийских друзей и властей, сохраняются в наилучшем порядке. Обрадованный Немец вновь почувствовал себя счастливым человеком; тем не менее, он находится теперь в крайнем затруднении, как быть с Гонконгом. Приходится платить неустойку, и он не придумал еще каким бы образом от нее избавиться. Но замечательно чем выразилось его довольство по поводу столь счастливого оборота обстоятельств. До самого Адена он ходил в очень скромном, хотя совершенно приличном жакете, а с Адена [59] вдруг пошла перемена декораций, и теперь ваш счастливый Немец чуть ли не чаще и не яростнее всех остальных своих соотечественников меняет свои костюмы, галстуки и головные уборы. Даже на вечернем бархатном берете его вдруг появилась шелковая кисть, которой до Адена не было.

— Вот чем выразилась его радость по поводу возвращенного благосостояния, именно этою шелковою кистью, заметил шутя В. С. Кудрин.

— Как знать! возразил на это М. А. Поджио: — быть может он сорвал ее в минуту отчаяния и потому поспешил пришить в минуту радости.

Но, шутки в сторону, эти Немцы, с их настойчивою энергией и предприимчивостью, а главное, с их выдержкой достойны уважения и... подражания, сказал бы я, еслибы русский человек способен был в чем-либо подражать Немцу, кроме его канцелярщины, да кантиков и петличек. Вот, например, этот самый многокостюный Немец. Ему едва перевалило за тридцать лет, он еще молодой человек, даже женится не успел (ибо приберегает сие под старость). В родной Германии отбыл он свою воинскую повинность, уволен в запас унтер-офицером и тотчас же с несколькими сотнями марок в кармане (что составляло все его наследственное и, частию, благоприобретенное состояние) пускается себе ничтоже сумняся в какие-то неведомые страны, в Колумбию и Боливию, начинает там торговую деятельность, сначала в качестве прикащика, потом, приглядевшись к делу, пытается взяться за него и самостоятельно, «по маленькой», а потом все больше и больше; делает себе, относительно, в короткий срок хорошее состояние и... неожиданно прогорает, то есть, повидимому, должен бы был прогореть благодаря местным политическим обстоятельствам, а потому, основываясь на простой логике, считает себя прогоревшим: Но это не приводит его в отчаяние; напротив, заручившись в отечестве новым, хотя и очень скромным местом, он снова пускается «в неведомый путь», только уже не на крайний Запад, а на крайний Восток, и опять начинает с начала, то есть со скромного положения прикащика, ни на минуту не теряя бодрости и надежды на лучшую будущность. Я желал бы видеть русского (истинно-русского, а не русско-подданного) [60] человека, который в годы полные сил пустился бы не говорю уже в какую-нибудь Боливию или Перу, а хотя бы на наши русские дальние окраины с твердым намерением сделать себе там состояние путем коммерческого или промышленного труда и осуществил бы это намерение на деле... Таких вы назовете у нас два-три имени, не более. Правда, было время, которое кажется и до сих пор не совсем-то кончилось, когда наши идеалисты «свободного труда» пускались на авось в Северо-Американские Штаты; но кому неизвестна жалкая судьба их и то несчастное существование какое влачат эти люди в Америке!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я вот сейчас чуть не гимн воспел в честь немецкой энергии и характера, да тут же и раздумался воспомнив что читал не далее как вчера вечером у Жакольйо про «белокурых дщерей северной Германии» эмигрирующих на Восток ради профессиональной проституции, «не мешающей им мечтать о Фрицах, Гансах и Карлах, к которым они возвратятся чрез несколько лет с сердцем оставшимся чистым, так как они сумели предохранит его метафизически от телесного растления. Это у Жакольйо, в самом деле, тонко подмечено. Он рассказывает про «белокурых дщерей» северной Германии; я же позволю себе в pendant к этому рассказать о другой весьма характерной профессии, в коей упражняются тоже «белокурые дщери Германии», но только не северной, а южной, преимущественно из Швабии. Я говорю о дамен-оркестрах. Еще во время стоянки наших войск под стенами Константинополя впервые познакомился я в Сан-Стефано с тем что называется «ein dentsches Damen-Orchester (не Frauen, а именно Damen, так оно и в афишах значится). Это есть собрание доброй дюжины или около того швабских (венских, чешских и тирольских) девиц, из которых одни играют на скрипицах, другие на тромбонах, третьи на барабанах. Честь играть на турецком и на обыкновенном барабане всегда и во всех дамен-оркестрах принадлежит исключительно девицам, и лишь инструменты заднего плана, как контрабасы и большие медные трубы, предоставляются мущинам, этим, по истине, париям дамских музыкальных артелей, которые только терпимы в них по [61] необходимости, ибо дамы почему-то не любят пилить на контрабасах. Но мущины и не играют тут никакой выдающейся роли: это почти все пожилой и очень скромный народ, прячущийся в сосредоточенной меланхолии на задних скамейках; передние же и боковые места, как наиболее видные, принадлежат исключительно артистическим девицам, дабы доставить им возможность всегда быть на виду у публики, стрелять глазами и являть в полном блеске как свое искусство так и еще более свои прелести. Начиная от Рущука и продолжая Константинополем, Смирной, Александрией, Суэзом, Аденом и далее, как уверяют, до Йокогамы, с одной стороны, и до Мельбурна, с другой, почти нет того порта где не было бы своего немецкого дамен-оркестра. Эти юные Швабки, часто едва достигнув семнадцати лет и научившись кое-как пилить на скрипице или трещать на барабане, бросают свою родину и семью чтоб отправиться куда-нибудь на край света, за тридевять земель, с целью делать себе посредством музыки по разным кафе-шантанам «карьеру и приданое». На вид они держат себя довольно скромно, и после каждых двух под ряд сыгранных пьес, одна из наиболее привлекательных девиц, по очереди с другими более или менее привлекательными подругами, сходит с эстрады с тарелочкой или с тетрадкой нот в руках и начинает обходить всю публику, собирая с нее посильную лепту. Весь этот вечеровой сбор поступает в общую кассу и ежемесячно делится между членами артели не поровну, а смотря по степени их важности, красоты или полезности. Бывает нередко что иные из публики влюбляются в этих юных артисток до безумия, что и понятно на Востоке при недостатке там европейских женщин, а влюбившись иной предлагает вместе с сердцем и свою руку или же начинает как азартный игрок тратиться «во вся» на подарки, в надежде купить себе наконец неподатливое сердце какой-нибудь виоли-примы или турецкого барабана. В первом случае вопрос разрешается просто и коротко: карьера сделана, и турецкий барабан, взвесив предварительно все шансы стоит или не стоит ему выходить замуж за такого-то, решает в случае подходящих условий положительным «да»; тогда осиротевший инструмент переходит к новой кандидатке, а [62] нежная ручка прежней его обладательницы, привыкшая выколачивать dumm-bumm на собачьей шкуре барабана, нередко продолжает то же полезное упражнение на щеках или спине своего супруга. Во втором же случае, когда законный брак почему-либо невозможен, виола-прима, сколь бы ни нравился ей самой ее обожатель, никогда не поступит относительно своих чувств и влечений неосмотрительно, с опрометчивою поспешностью. Она прежде раз десять примерит чем один отрежет, она постарается высосать из обожателя все что можно и затем, по большей части, оставит его в дураках, при несбывшихся надеждах, ибо никогда не забывает что ей прежде всего требуется сделать себе карьеру и приданое, а если уж решается «пожертвовать» собою, то не иначе как за хороший куш, которого сразу хватит ей на полное «приданое», тем более что эти артистки не выходят из пределов скромности в предполагаемых и желаемых цифрах сего приданого. От трех до пяти тысяч гульденов, это их желаемый предел; а десять, о! десять тысяч это уже идеал, до которого впрочем иные и достигают, сколачивая, себе такой куш не сразу конечно, а с благоразумною постепенностью, откладывая «маленькие сбережения» от каждого нового «самопожертвования». Таким образом, когда после нескольких лет бродячего кафе-шантанного существования, вдосталь покочевав от Александрии до Адена, а то и дальше, виола-прима скажет наконец сама себе «jetzt ist genug!» она выходит из музыкальной артели и возвращается на родину, в объятия своих «бедных но честных» родителей, и стыдливо отдает свою руку давно поджидавшему ее жениху, ради которого собственно и кочевала она по белу свету, с целью привести ему на разживу и в основание будущего супружеского счастия свои «маленькие сбережения». Она всегда, всегда, любила этого жениха; за все время ее артистических скитаний воспоминание о нем не покидало ее сердца, но... для того чтоб он мог жениться, ему нужно принести маленькое приданое на которое он откроет какое-нибудь торговое или ремесленное заведение и заживет сам хозяином со своею «gnadige Frau». И он очень хорошо знает ради чего собственно его «Geliebt» отъезжает в дальние страны, но по ее возвращении, [63] видя что вернулась она не с пустыми руками, он благоразумно не интересуется остальным, получает приданое, женится, и новая немецкая счастливая пара начинает плодиться и множиться.

Ехать Бог-весть куда, обречь себя на несколько лет чисто собачьего существования и все лишь затем чтобы добиться «маленького приданого и супружеской карьеры», на это, как хотите, нужно много энергии и силы воли. Это тоже характер знающий куда он идет и чего хочет. Все это так, но только... что же в этом хорошего?...

Нет, Бог с ними совсем?.. Не пожелаю я для русской женщины ни такой «карьеры», ни такого «характера».

* * *

Явления фосфоричности совсем не замечается более в Океане. За то сегодня картина лунного света великолепна. Водный горизонт вдали словно весь залит растопленным золотом, и столб лунного отражения на волнах ложится зыблющимися блестками чрез все видимое пространство вод, от горизонта почти до самого борта. Не оторвался бы от этой картины, так хорошо!

5 августа.

Проснулись — солнца нет, небо все в тучах, совсем осеннее. В воздухе насквозь проницающая сырость. Иллюминаторы закрыты, но сырость эта проникает повсюду, в корридоры и каюты и так она сильна что настенное зеркало в нашей каюте, сколько ни обтираю я его полотенцем, беспрестанно покрывается крупным потом. Белье, платье, бумаги и книги, все это пропитано сыростью. Одеваешься во все мокрое. Еще на рассвете шел мелкий дождь, который с девяти часов утра превратился в тропический ливень и продолжался до полудня, затем перестал, но небо оставалось покрыто сплошными тучами до вечера, когда из-за громадных разорвавшихся облаков стала порой проглядывать луна. Капитан опасается как бы и завтра не было дождя, потому что если туман или дождевое прясло застелет горизонт, то нам, не видя берегов, невозможно [64] будет войти в Малаккский пролив и придется, быть может в нескольких милях от пролива, ожидать когда прояснится погода, а такое ожидание может продлиться и несколько суток если капитан не вздумает идти на авось, рискуя посадить судно на рифы, которых здесь таки достаточно. Уже и теперь у вас значительно уменьшили пары и убрали паруса. Из предосторожности подвигаемся черепашьим ходом.

6 августа.

Около семи часов утра, при пасмурной, но слава Богу не туманной погоде, впереди стали тускло обрисовываться берега Суматры, а спустя два с половиной часа Пей-Хо благополучно вступил в Малаккский пролив. Конец Океану!

Справа виднелись один за другим два скалистые рифа, похожие издали (в особенности передний) на развалины каких-то храмов с башнями, колоннами и шатровидным куполом. Они предшествует северо-западной оконечности Суматры, материк которой находится от них в расстоянии не более двух-трех кабельтовов. Здесь расположен город Ачин, которого, впрочем, за скалами и легким туманом не могли мы разглядеть. При входе встречается довольно значительное течение из пролива, сила коего, по наблюдениям нашего капитана, равняется трем узлам в час. На одном из выступов возвышенного, берега белеет высокая башня голландского маяка и при нем несколько белых каменных домиков, а на вершинке соседнего холмика — чей-то могильный мавзолей с полусферическим куполом, в обыкновенном мусульманском стиле. С левой стороны от вас видны два острова, на ординарных картах не обозначенные; тем не менее размеры ближайшего из них довольно крупны. Оба они с окрайки берега и до самой макушки покрыты роскошнейшею растительностию, которая сплошь кудрявится по и, склонам, как мерлушка; но ни тот, ни другой кажись не обитаемы. Суматра покрыта точно такою же растительностию. Силуэт этого острова представляется в виде непрерывного [65] ряда холмов разнообразных очертаний, то пологих и волнисто мягких в линиях своих изломов, то иззубренных, то конических; но все они сплошь поросли тропическими лесами. Во глубине острова, на значительном расстоянии друг от друга, сивеют два конические пика, вершины коих вырезываются в небе из-за гряд облаков охвативших ребра этих гигантов на половине их высоты. Дальнейший пик кажется выше и коничнее первого. Общий вид на Суматру с моря широк и картинен. Жаль что нет солнца: в тумане скрывается от нас множество интереснейших деталей. Вот открылся было и третий пик, но чрез несколько минут его совсем закутало густыми, иссиня-белыми облаками.

Плывем далее вдоль берегов Суматры, в расстоянии от них около пяти миль. Прибрежная всхолмленная полоса покрыта частию лесами, частию кустарником, но чем дальше к востоку, тем все чаще начинают встречаться холмы покрытые только травой буро-желтого цвета, словно она уже выжжена солнцем; лишь на более возвышенных или затененных местах видны бледно-зеленые полосы посевов. Это так называемый суходольный или горный рис, составляющий растительную особенность именно Суматры. Культура горного риса не требует предварительного превращения нивы в болото, ни предварительной рассады рисовых ростков. Так как дожди выпадают здесь круглый год и только с апреля по июль устанавливаются более сухие дни, то этим временем земледельцы пользуются чтобы разрыхлить деревянными мотыками почву, достаточно размягченную предшествовавшими дождями, и сеют горный рис таким же способом как ячмень и пшеницу. Горный рис родит только сам-тридцать, достигая иногда до сам-сорока, тогда как культивированный при посредстве искусственного орошения приносит не менее как сам пятьдесят; но зато горный или суходольный способ гораздо проще, не требует таких хлопот и ухода, да и не так вреден для здоровья в стране, где злокачественные болотные или так называемые «рисовые» лихорадки уносят столько жизней среди земледелов.

В проливе полный штиль, качки ни малейшей. Солнце скрыто за сплошным туманом, задернувшем все небо в зените, но жар его все же чувствителен. Несмотря на [66] легкий ветерок, стало значительно жарче чем в Океане, где мы чувствовали себя в прекрасной умеренной температуре, и не будь там порой такой всепроницающей сырости, как вчера, лучшего и желать бы не надо. Цвет воды в Малаккском проливе пока еще синий, но при отражении этого неба, закутанного дымкой тумана, поверхность воды приняла, на взгляд очень приятный, мягкий, серо-перловый цвет. Вообще колорит небес, облаков и моря напоминает сегодня наши северные краски, какими вы можете любоваться и в Финском заливе.

Опять появились дельфины, резвость которых доходила порой до того что иные из них совсем выпрыгивали из воды и описав в воздухе небольшую пологую дугу, ныряли вниз головой. Час спустя, влево от нашего парохода в расстоянии менее версты, появилось громадное стадо кашалотов. Эти «чудища облы, огромны, озорны» в своей охоте за стаями мелкой рыбы, производили очень оживленные маневры и выставляли иногда над поверхностью воды свои массивные черные спины. На пространстве занятом кашалотами беспрестанно пенились белые «барашки», тогда как над остальными водами царил ленивый покой полного штиля. Около четырех часов дня опять появились стаи летучих рыбок, улетавших чуть не из-под бортов парохода.

Сегодня я в первый раз имел случай любоваться дивною картиной солнечного заката в тропическом море.

Я замечал доселе что в открытом Океане краски заката бледны и монотонны, что в них есть нечто как бы мертвенное, тусклое (впрочем быть может это только в теперешнюю пору года). Впервые в тропических широтах пришлось мне увидеть в закате краски более яркие и разнообразные чем прежде, только 3 августа когда мы прошли мимо Цейлона, оставив его на западе, за собою. Но это все же было не то что сегодня. Доводилось мне на своем веку видывать закаты и среди скал Финляндии, и во многих полосах Европейской России, и в степях Молдавии, и на Балканах, и на Босфоре, и все эти закаты каждый сам по себе были очень красивы, но прелестная и оригинальная картина заката в Малаккском проливе, на мой взгляд, превосходит все виденное мною доселе. Описать ее во всей [67] ее чудной прелести очень трудно, почта невозможно. Эта дивные почти неуловимые переливы самых нежных и самых густых тонов могла бы схватить и перенести на полотно разве кисть Айвазовского.

— Ведь напиши все это художник, заметил любуясь на этот закат доктор Кудрин, — на Севере никто не поверит ему! Скажут: врет, фантазирует!

И точно: представьте себе массивы облаков различной плотности, от самых густых, почти непроницаемых солнечными лучами, до самых эфирных и тонких, как дымка легкого вуаля, которые насквозь пропитаны солнцем. Одни из этих облачных масс ложатся вдоль горизонта то прямыми, то волнистыми, то клубковатыми полосами с широкими и узкими просветами; другие же массы, клубясь в самых прихотливых очертаниях, поднимаются вверх из-за черты моря в перпендикулярном к ней направлении, словно башни каких-то фантастических развалин, и все это как бы тает, насквозь пропитанное горячими косыми лучами. Представьте себе целую вереницу воздушных перспектив образуемых грядами этих облаков, лежащими одна за другою и окрашенными во всевозможные оттенки цветов, начиная с густого иссера-фиолетового и серо-синего и переходя затем к пурпурным, дымчато-розовым, золотисто-желтым и к растопленному золоту на окраинах до бледно-палевых и бледно-зеленоватых тонов в самом небе, которое проглядывает местами в дырья и щели между облаками. И все это в самых фантастических причудливых формах, где воображение ваше легко нарисует целые озера, заливы, реки, берега, долины и горы и рядом гигантские силуэты форм каких-то животных, верблюдов, слонов и птиц с распростертыми крыльями, склоненных и как бы молящихся людей в монашеских капюшонах... Все эти вереницы кудрявых клубов и продлинноватых полос, рисуясь одни на других, ежеминутно меняют свою окраску, переливаясь и играя всеми цветами радуги, а под ними вырезываются очертания берегов и возвышенностей Суматры, точно также залитых светом заката. Они то блестят, то млеют в золоте и пурпуре, меняя свою светлую окраску, словно гигантские опалы вынырнувшие из глубины Океана. И отражение всех этих красок перламутром играет на стеклистой поверхности моря. [68]

А в то же время на юге скопляются массы облаков другого характера. Они собираются там над самою Суматрой, над внутреннею частью страны. Надземная нижняя полоса их густо слилась в одну тяжелую сплошную темно-синюю тучу холодноватого тона, а верхи клубятся гигантскими группами жемчужно-серого и белого цвета, и только окрайки их обращенные к западу слегка румянятся розоватым отливом. Здесь, в этих южных тучах гуляет гроза: поминутно рассекаются они и вдоль и поперек голубовато-зелеными молниями, яркий блеск которых гасит на мгновенье краски заката, но после того они выступают снова еще привлекательнее. Это явление продолжалось около получаса; затем переливы световых тонов стали слабеть и краски сгущаться, потом тускнеть и наконец блекнуть, а молнии на юге все более и более черкали и раздирали своими стрелами темно-синий фон грозовых туч, сверкая все ярче и ярче. И едва солнце скрылось за чертой вод как в вышине на юго-восточной стороне неба появилась полная луна и залила всю эту картину своим холодным фосфорическим светом. Одновременный эффект лунного света и этих молний был необычайно красив, и его уже едва ли в состоянии была бы перенести на полотно кисть самого гениального художника. Я долго не мог оторваться от этой дивной картины.

* * *

Проходя мимо Суматры, не излишне будет сообщить моим соотечественникам что могущество Русской державы в среде местного населения этого острова повидимому пользуется большим обаянием. Полагаю, вам не безынтересно будет узнать что не далее как год тому назад (Писано в 1880 году.) Россия легко могла бы, если бы только захотела, сделать себе роскошное приобретение в экваториальных странах по южную сторону Индии, так как населения Суматры просили особою петицией принять их в русское подданство.

Теперь уже это дело прошлое и поконченное, а потому нет причины чтоб оно оставалось долее под покровом канцелярской тайны. Вот как это случилось: [69]

В конце ноября и в декабре 1878 года клипер Всадник, состоявший в то время под командой капитана 1-го ранга Андрея Павловича Новосильского, находился в течение около трех недель в Пенанге (порт на западном берегу Малаккского полуострова, против Суматры) для некоторых исправлений на судне. 4 декабря на борт Всадника явилось несколько человек Азиатов, одетых весьма богато в свои живописные парадные костюмы. Судя по виду, это все были люди очень солидные, сановитые, с умными и выразительными лицами. На вопрос вахтенного офицера: что им угодно, один из них отвечал по-английски что они имеют надобность переговорить непосредственно с самим командиром судна. Будучи приняты в капитанской каюте, люди эти заявили капитану Новосильскому что желают говорить с ним совершенно секретно по делу громадного для них значения. Андрей Павлович отвечал что готов выслушать и что они могут высказаться не опасаясь ни за какую нескромность. Тогда гости объявили что они уполномоченные посланцы султана Ачинского, который поручил им некое дело государственной важности. Затем рассказали что народ Ачинский и соседние с ним племена доведены до отчаянного положения, но что истощаясь в военной борьбе с Голландцами, они ни под каким видом не хотят покориться их тяжкому и суровому владычеству; что берега их острова находятся в тесной блокаде со стороны голландских крейсеров, вследствие чего подвоз оружия и военных запасов становится невозможным, но несмотря на все это, Ачинцы решились скорее погибнуть все до последнего с одним холодным оружием в руках чем счесть себя побежденными. А потому, пользуясь пребыванием в Пенанге русского военного судна, их султан и соседние с ним владетельные князья решились наконец привести в исполнение план давно ими задуманный и пользующийся на всем острове, а в Ачине в особенности, большою популярностию, — именно: ходатайствовать пред престолом великого Белого Царя о принятии их под непосредственное покровительство всемогущей Русской державы. При этом они заверяли что если Белый Царь отнесется к сему ходатайству благосклонно, то вслед за Анивом вся Суматра с радостью отдается [70] «под сень Его высокой руки». Они умоляли Новосильского не отказать их просьбе принять на себя передачу ходатайства их султана и князей к подножию Русского Престола, так как снаряжать особое посольство в Петербург ни султан Ачинский, ни другие владетели при нынешних трудных обстоятельствах не имеют возможности.

Выслушав столь неожиданное заявление, А. П. Новосильский почувствовал себя в большом затруднении. С одной стороны, думалось ему, не становится ли он жертвой какой-нибудь мистификации, так как где же видано в самом деле чтобы подданство целого султаната с трехмиллионным населением и с перспективой присоединения затем громадного острова с 19 миллионами населения, предлагалось подобным образом! Но с другой стороны, видя такую сериозность и настоятельность просьбы, а также важность возлагаемого на него поручения, сопряженного с облегчением участи трех миллионов людей и с добровольным присоединением к России одной из богатейших стран в мире, он не счел себя в праве ответить этим людям безусловным отказом.

— Мы знаем что вы в войне с Голландцами, сказал им между прочим Новосильский: — но если вам в самом деле пришлось уже так плохо, отчего же вы не обратились за протекторатом к Англичанам?

— К Англичанам?! весь встрепенувшись выпучил на него глаза объяснявшийся Ачинец. — К Англичанам?!

— Ну да, к Англичанам. Они же к вам гораздо ближе и вы их хорошо знаете. Что это вас так удивляет?

— О, да!.. Конечно мы их знаем! мы даже хорошо их знаем!.. Но ведь это все равно как еслибы мы обратились за помощью к Голландцам. Англичане быть может и помогли бы нам, но они будут такие же как и Голландцы, если не хуже... Нет, избави вас Бог от тех и от других!.. Ни к кому и ни под кого, только под руку Русского Императора! решительно добавил он убежденным и веским тоном.

Подумав каким бы образом удобнее перевести это дело на практическую почву, Новосильский предложил посланцам предложить к петиции английский перевод ее текста, скрепить [71] то и другое именными печатями султана Ачинского и всех прочих владетельных князей Суматры и переслать на его имя до востребования в Неаполь. На все это он дал им трехмесячный срок, так как рассчитывал к марту месяцу быть со своим клипером на Неаполитанском рейде. При этом было условлено что какой бы оборот ни получило дело в Петербурге, он уведомит о его результате проживающего в Пенанге агента султана Ачинского (бывшего в числе уполномоченных) условною телеграммой.

К назначенному сроку петиция была прислана в Неаполь, и А. П. Новосильский представил ее при рапорте по начальству, для передачи в Министерство Иностранных Дел. По прошествии некоторого времени ему было отвечено что прошение султана Ачинского и прочих не может быть принято во внимание, так как Россия находится с Голландией в дружественных отношениях. Тогда Новосильский телеграммой на имя султанского агента ответил как было условлено двумя словами: «No chance» (нейдет), и на том дело было покончено (Рассказ записан со слов А. П. Новосильского, тогда же ему прочтен и одобрен им относительно верности.).

7 августа.

Сегодня капитан сообщил нам бюллетень метеорологических наблюдений на судне с 30 июля по 6 августа. Результаты выражены дробями, причем барометрические данные находятся на месте числителя, а термометрические (по Реомюру) на месте знаменателя. Вот эта таблица:

Из этого можно бы вывести заключение что чем ближе к экватору, тем легче пожалуй, и что насчет жары хуже Красного Моря и на свете нет. А впрочем, поживем — увидим.

В течение ночи берега Суматры совершенно скрылись из виду. Малаккского берега тоже не видать пока, и мы плывем проливом точно в открытом море. Полный штиль. Поверхность вод гладка как зеркало и отражает в себе длинными полосами блики жемчужно-белых облаков. Солнце спрятано в дымке тумана, но печет сегодня так что и под двойным тентом чувствительно.

Попались два парусные судна: одно, совершенно белое, шло на встречу; другое держалось в стороне, направляясь к берегам Суматры. Около трех часов пополудни прошли мимо совершенно одинокого миниатюрного островка пирамидальной формы, называемого Пуло Джара, что значит лошадиный остров, но лошадям тут решительно негде держаться, так как окружность всего островка, судя на глаз, едва ли будет во сто сажен. Впрочем, лейтенант Пей-Хо говорит что у Малайцев под именем джара известно одно дерево, растущее между прочим и на этом островке, которое отличается необычайною крепостью: оно неподатливо ножу как железо. Таким образом, вернее может быть что островок получил свое имя от этого дерева. Могу сказать одно только что он прелестен в полном смысле слова. Это какая-то игрушка. Покрытый от окрайки берегов своих и до самой макушки густейшею и роскошнейшею растительностью и среди разнообразных оттенков зелени испещренной цветами, он представляется совершенным букетом вынырнувшим из глубины водного пространства. Узенькая полоска белого кораллового рифа, служащего ему подводным основанием, представляется в виде изящного бордюра, над которым словно «Венерины кудри» махрово свешиваются к воде кудрявые светлозеленые ветви прибрежных кустарников и молодых деревьев. Прелестнее и своеобразнее этой картинки трудно и представить себе что-либо. Тут же невдалеке лавировала и небольшая малайская лодка с тремя полосатыми парусами. Часом позднее мы встретили другую такую же лодку, проскользнувшею у вас почти под самым бортом. Это малайское рыбачье суденышко отличалось совершенно [73] особенною конструкцией: низкий зарывающийся нос и высокая приподнятая корма, где находится каютка; в средине что-то в роде садка или ящика с люком, служащего как бы палубой: на судне три небольшие мачты: средняя повыше остальных торчит прямо кверху по середине судна; другая пониже с некоторым наклоном вперед на самом конце носа, а третья совсем маленькая с уклоном назад — на самом конце кормы. На каждой мачте поднимается по одному прямому четырехугольному парусу соответственных размеров. Паруса здесь рогожные; они весьма искусно плетутся отдельными узкими полотнищами из тонкого пальмового лыка и сшиваются полотнище с полотнищем в несколько продольных или поперечных полос: одна полоса буро-красная, другая — желтая. Поперек паруса на равных промежутках пропускаются в нашитые рядами петли несколько тонких бамбуковых рейков, но к мачте прикрепляется только верхний реек, от коего веревочная снасть пропускается чрез мачтовый блок и свободный конец ее находится под рукой у кормчего. Такое устройство парусов имеет ту выгоду что при внезапно налетевшем шквале один человек может убрать их моментально: для этого ему стоит только отдать свободные концы снастей и паруса тотчас же упадут вниз, как падает стора или как складывается веер.

Счастливый Немец с кисточкой с некоторого времени подсаживается от скуки к нашей сестре Степаниде Алексеевне и вступает с ней в беседу; он по-немецки, она по-русски. Когда ему нужно объяснить ей что-либо, он пускает в ход и мимику, и звукоподражание, и жестикуляцию, что в совокупности выходит преуморительно. Сегодня вечером, желая объяснить своей собеседнице что-то касающееся крови, он подходит и спрашивает у кого-то из наших, как по-русски будет das Blut. Ему отвечают: кровь. Тогда Немец поясняет что желал узнать у сестры, много ли она на войне видела крови и правда ли что в нашей Дунайской армии была и чума, и холера. Dr. Кудрин, вмешавшись в разговор, заметил что, как военный врач бывший на Дунае, он может засвидетельствовать что ни той, ни другой у нас не было, а был тиф и нередко в очень тяжелых формах. Затем завязался с Немцем разговор, в котором наш доктор отвечал на предлагаемые [74] ему вопросы. К разговору присоединились и еще некоторые из наших, а на прощанье Немец, благодаря доктора за его интересные сообщения, прибавил не без приятного удивления:

— Однако, я замечаю что вы все, господа Русские, говорите по-немецки?!

— Да, более или менее, согласился доктор.

— Так почему же в таком случае... начал было Немец, но вдруг как-то осекся и не досказал своей фразы. Очевидно, он хотел спросить: почему же мы в таком случае не разговариваем с его камрадами, но, как видно, спохватился вовремя, домекнувшись что причиной этому вовсе не незнакомство наше с языком Германии и что если между ими и нами не произошло до сих пор никакого сближения, то не мы в том виноваты.

В одиннадцать часов вечера мы увидели с левой стороны, как раз на траверзе нашего судна, перемежающиеся огни маяка на Малаккском берегу. Вскоре после этого к полуночи засвежело, а в пять часов утра стало так трепать что пришлось закрыть все люки.

8 августа.

К семи часам утра ветер упал совершенно, и волнение стало улегаться. Погода по-вчерашнему, только, кажись, еще жарче. Цвет морской воды опять стал зеленоватым. Суматры не видать; за то слева тянется низменная, поросшая пальмовыми лесами полоса Малаккского берега, на котором кое-где сивеют отдельные, довольно впрочем пологие холмы, а за ними, еще дальше, сквозь дымку знойного тумана, порой можно разглядеть более высокую гряду внутренних гор полуострова. На поверхности моря время от времени встречаются плывущие деревья, либо подмытые буранами, либо сломленные бурей. Попадались на волнах и кокосовые орехи, вероятно сорванные с прибрежных пальм порывами сегодняшнего ночного ветра. Куда-то занесет их!..

Нынче в первый раз мы видим морское марево: отдельно стоящие на низменном берегу деревья, вследствие рефракции, представляются гигантами необычайной вышины, и так как полоска земли совсем ускользает от глаз в зеркальном блеске морского горизонта, то кажется будто [75] эти деревья подымаются прямо из моря, а еще несколько времени спустя начинает казаться будто они висят просто в воздухе, над водой, в которой чуть заметно только их отражение.

XI. Сингапур.

Сингапурский архипелаг. — Свайные постройки. — Порт и рейд. — От порта до города. — Характер городских построек. — Вывески. — Жизнь на канале. — Китайский праздник в честь Злого Духа. — Приемная и домашний алтарь в китайском жилище. — Русские дамы в Сингапуре. — Прогулка по городу. — Lorne Hotel и его Concerthall. — Артистическое семейство. — Как отыскали мы себе ужин. — Хваленый отельный комфорт. — Утренняя уличная жизнь Сингапура. — Свинья в почете. — Китайские каменьщики на постройке. — Две буддистские пагоды. — Сиамский регент с семейством и их костюмы. — Площадь Raffals-square. — Мечеть на Кампомглане. — Дворец Сингапурского раджи. — Малайское оружие. — Кокосовое молоко. — Табачные и мануфактурные лавки в Индийских рядах. — Китайские ценовки. — Сингапурское население. — Кафедральный собор. — Крокет и его любители. — Английские солдаты местного гарнизона. — «Обратные» русские пассажиры. — Загородные сады. — Ботанический сад. — Китайский галантерейный торговец в разнос. — Броши, серьги и браслеты как талисманы. — Русская кухня в Лорн-отеле. — Сино-Малайский театр. — Содержание пиесы которую мы видели. — Сингапурский high life на вечерней прогулке. — «Сливки» и «подонки». — Английский военный оркестр. — Индус политик.

Продолжение 8 августа.

Половина третьего часа дня. Подходим к Сингапуру. Остается не более полутора часа пути. Земля видна уже и налево, и направо, и впереди. Низменные, слегка кое-где всхолмленные берега сплошь покрыты лесами. Против 1-го бакана, вдали, на берегу Сингапура прежде всего кидается в глаза желтизной своих глинисто-песчаных обсыпей какой-то высокий, круглый холм. Он совершенно гол, как череп, но на самом темени его подымается тесная группа очень высоких кокосников: издали точно чуб на макушке плешивой головы. Впереди справа, на краю группы небольших островов белеет на отдельной скале стройная колонна маяка, высотой во 105 футов. Проход Салат-Синки, вдоль которого мы теперь следуем, обставлен [76] на балках и рифах баканами-маячками, на якорях, где по ночам зажигаются фонари. По обеим сторонам прохода разбросаны живописные группы прелестных маленьких островков, из которых каждый, словно курчавою шапкой, покрыт купами роскошной растительности. Точно букеты и корзинки цветов выдвигаются они из тихих вод к вам навстречу. Между ними есть совсем миниатюрные, не более десяти шагов в поперечнике. И как хороши на них эти густые заросли саговых пальм, латаний и кокосников перепутанных ротангами и разными навоями!... Есть там также и другие какие-то деревья, похожие своею листвой на ваши европейские породы. Зелень везде чрезвычайно свежа и колоритна. На некоторых островах зеленеют отдельные холмы, в роде курганов, покрытые одною лишь травой (иногда весь островок состоит только из такого холмика), но за то на их подножия словно накинуты венки: так пышно окружены они бордюром из всевозможной тропической заросли, кустарниковой и древесной. Кое-где видны на островах среди зелени скалистые глыбы розового гранита, а на склонах пригорков слева; между густыми рощами — какие-то плантации, где насаждения разбиты правильными рядами.

Вода привяла светло-зеленый цвет, как в Смирнском заливе, и море, похожее теперь скорее на озеро, становится все оживленнее: то и дело попадаются местные лодки с плетеными полосатыми парусами, снующие в разных направлениях между островками. Там и сям торчат частоколы рыбачьих забоек; там и сям на утлых маленьких челноках рыбачат темно-бронзовые Малайцы, а на отмелях и банках они и просто бродят в воде по колено, копошатся там за каким-то делом и словно ищут чего-то. Вдали, на самом горизонте, справа виднеются особою группой несколько высоких деревьев, под которыми совсем незаметно почвы, словно они поднимаются прямо из воды. Это опять-таки очень эффектное действие рефракции.

Приостановились на минуту чтобы принять лоцмана и идем далее. Розоватые обрывы на островах попадаются все чаще; они состоят из песчаного, выветрившегося гранита. Вот, на самой окрайке берега одного из таких островков, при входе в порт, торчит белая игла, в роде обелиска, и на ней доска с четкою черною надписью: [77] «Harbour Limit» (граница порта). Вход очень узок, так что двум морским судам здесь пожалуй и не разойтись. Он защищен старою и совершенно ничтожною земляною батареей, на которой нет и орудий. Западная часть порта очень узка и идет как бы каналом между сингапурским берегом с левой и островками с правой стороны, где на холмах и площадках розовых обрывков растут араукарии, заменяющие здесь наши елки. Все эти островки — те же ваши финские шхеры, только с тропическою растительностью. На них из-за зелени приветливо выглядывают европейские бенглоу под черепичными и гонтовыми кровлями, с уютными верандами, зелеными жалузи и холщовыми маркизами. Но тут же вы можете видеть и живые образцы свайных построек. Это Тангонг-роо, целая малайская деревня, в несколько десятков хижин, с сарайчиками, лавками и даже с трактиром и кабачками, выстроенная прямо в воде, на довольно тонких сваях. Строения вытянуты в известном порядке, так что образуют нечто в роде водяных улиц и переулков. Постройка обыкновенно идет таким образом что во время отлива вбивают в иловатый грунт морского дна обожженые и осмоленые снизу бревна, преимущественно пальмовые. Вбивают их правильными рядами, с известными промежутками друг от друга, на протяжении всей площади какую предполагается занять под будущее строение, и за тем для связи надевают на их верхние концы продольные и поперечные перекладины, на которые настилают плотными рядами сперва жерди, а потом доски, и прикрепляют их к перекладинам гвоздями или деревянными шипами. Таким образом, на высоте от трех до пяти аршин над уровнем воды получается досчатая платформа где уже и строится самая хижина о двух— или четырехскатной, довольно высокой кровле, иногда с наружною галлерейкой в роде веранды. Наугольные и средние устои, по которым налаживается каркас хижины, вбиваются в грунт вместе со сваями, вдвое превосходя последние длиной. Стены и кровля обшиваются по каркасу пальмовыми или камышовыми ценовками, причем стены обмазываются иногда глиной и штукатурятся снаружи известкой. От дверей хижины всегда спускается к воде приставная лестница, где рядом с нею привязываются к сваям хозяйские [78] челны и легкие лодки, которые на ночь подымаются на канатах вверх под платформу. Здесь, в самом порте, есть две такие свайные деревня, и в обеих живут рыбаки, грузовщики, портовые носильщики, лодочники-перевощики и каботажники, люди занимающиеся ловлей и продажей раковин, крабов, улиток, и потому подобный народ перебивающийся из куска хлеба или живущий поденною работой собственно при порте.

В половине четвертого часа мы вышли из узкого канала в более просторную часть порта, откуда виден широкий рейд, и к четырем часам дня у же ошвартовились у самой пристани, в расстоянии менее десяти сажен от берега, подойдя к ней вплотную левым бортом. Пристань эта, в виде свайной эстакады, тянется широким помостом на несколько сот шагов пред громадными каменноугольными складами; она так велика что вдоль ее борта могут грузиться углем несколько больших пароходов сразу.

Сингапурский рейд — один из самых обширных в мире. По южную его сторону, в расстоянии около десяти миль, виднеются покрытые растительностью берега больших островов Баттама и Бинтанга, а позади их, уже в очень значительном отдалении, чуть сивеют горные вершины Суматры.

Мы еще только подходили к пристани как уже были окружены целою флотилией малайских лодок с двускатными ценовочными кровлями и миниатюрных челночков выдолбленных из цельной колоды красного дерева, по форме совершенно таких же как в Адене, и в них голые Малайчата кричали и плескались водой точно так же как и там Арабченки. Не успели мы ошвартовиться, к правому борту уже пристало несколько широких шаланд с тюками каких-то товаров, которые должен был принять Пей-Хо для перевозки в один из попутных ему портов крайнего Востока. Каждою такою шаландой очень умело управляли только двое голых Китайцев, которые, стоя на корме, вдвоем гребли с руля одним большим и длинным веслом, и делали это столь искусно что такая повидимому неуклюжая посудина шла у них вперед, лавировала между другими лодками и делала должные повороты достаточно скоро и ловко. [79]

На пристани ожидали Пей-Хо несколько Европейцев в белых касках и толпа полуголых бронзовых и черных людей разных национальностей в ярких и пестрых лоскутьях вместо одежды. Далее же на берегу стояло несколько извощичьих карет в роде небольших продолговатых дилижансов со сквозною двойною крышей и с жалузи вместо стекол.

К нашему адмиралу тут же явились адъютант местного губернатора с приветствием от имени своего начальника, голландский консул, исполняющий в то же время обязанности и русского консула, командиры стоящих на здешнем рейде наших военных судов: капитан-лейтенанты Алексеев (Африка) и Домен (Забияка), а также капитан-лейтенант Постельников, сопровождающий военно-морские грузы на зафрахтованном нами судне Малага, и командир 2-го восточно-сибирского стрелкового баталиона полковник Флоренский. С. С. Лесовский принял всех очень любезно и, отпустив английского офицера с голландским консулом, пригласил Русских остаться на Пей-Хо чтоб отобедать с ним вместе.

Хотели мы было тотчас же отправиться в город, но задержала возня с прачками, роль которых здесь исполняют мущины Малайцы и Китайцы. У нас на Пей-Хо не берутся мыть белье пассажирам, и потому всегда приходится пользоваться для этого остановками в попутных портах, где моют наскоро и прескверно, да вдобавок еще путают ваши вещи с чужими. В ожидании когда подойдет моя очередь сдать прачке-Малайцу свой узел белья, я стоял на палубе и поневоле смотрел на процедуру таскания китайскими кули каменного угля в наши трюмы. У сходней ведущих с пристани к угольному складу сидел за маленьким столиком Китаец-подрядчик и отмечал у себя в книжке каждую корзину угля проносимую на коромысле двумя голыми кули. Пред ним стояла плетенка наполненная медными центами. Каждая пара кулиев возвращавшаяся с парохода с пустою карзинкой останавливалась на минуту пред столиком и получала с рук на руки от подрядчика по центу, а затем шла в склад за новою нагрузкой. Все это делалось быстро и ловко, без малейшего замешательства, толкотни и споров. Круговращательное движение кулиев от склада на пароход и с парохода к складу [80] совершалось как нечто хорошо разученное, с автоматическою точностью, напоминая выплывающих уточек в известной детской игрушке. Но что за отвратительный запах какой-то смеси кокосового масла с касторовым и чесноку с пачули установился в окружающей атмосфере!.. Это характеристичный запах Китайцев, который внесли с собою работающие в поте лица своего кули.

В город отправились мы после обеда, когда уже стемнело. Проехав мимо нескольких деревянных хижин и барачных лавчонок, приютившихся около угольных складов, свернули на шоссе, идущее берегом, мимо свайных построек малайской деревни. Затем шоссе входит в болотистый лес и там идет местами дамбой, обрамленное дренажными канавами. Но как сейчас же сказывается практический гений Англичанина, не жалеющий денег ради пользы и комфорта! Мало того что шоссе это само по себе превосходно, оно еще на всем своем протяжении освещено газовыми фонарями и особенно в том месте где проходят чрез пустырь болотистого леса. За лесом пошли сады, плантации, дачи на маленьких холмиках и китайское кладбище со своими подковообразными могилами. Но вот наконец и город. Вы въезжаете прямо в главную улицу, которая длинным проспектом прорезывает весь Сингапур в северо-восточном направлении и носит несколько названий: сначала, до моста на канале, она называется Southbridge, потом Кафедральным проспектом, потом Victoria Queen, а дальнейших названий не знаю. Улица эта однако далеко не блещет изяществом своих построек — по крайней мере в районе Southbridge дома, в большинстве случаев, хотя и каменные, но безо всякого архитектурного стиля; за то в каждом из них безусловно сказывается, меркантильно-промышленный характер. Здания не высоки и отличаются замечательным однообразием постройки: все, они полутораэтажные, то есть над нижним этажом, где под неизменною крытою галлерейкой помещаются исключительно лавки и ремесленные заведении, имеется надстройка в половину высоты нижнего этажа, служащая жилым помещением. В этой надстройке непременно есть своя маленькая верандочка, где из-под ценовочных стор всегда торчат наружу какие-нибудь подушки, пестрые одеяла и разные принадлежности домашнего обихода и туалета. [81] Есть несколько домов и европейского характера, обыкновенно двухэтажных, но опять-таки не ищите какого-либо стиля в их приземисто-коренастой, основательной архитектуре: они строены без затей и без вкуса, но прочно, солидно, на веки вечные, и глядят точно английские бульдоги с ожирелым затылком. Все вообще сингапурские постройки крыты черепицей. Выставясь на улицу из-под лавочных навесов, как ленты, качаются на крючках китайские вывески, написанные сверху вниз золотыми и черными литерами на продолговатых красных, желтых, черных и зеленых досках, или на листах жести и лакированном картоне. Точно также вывесками служат и бумажные китайские фонари разнообразных форм, горящие пред входами в лавки. Повсюду газовое освещение, а на канале даже своеобразная иллюминация: там в покрытых ценовками лодках живет целое население туземцев которое еще нельзя причислить к безусловным беднякам, так как у каждого из них «свой дом», своя собственность, в виде крытой лодки, служащей для целой семьи местом постоянного жительства. На крышах некоторых лодок разведены даже миниатюрные цветники и огородцы. Там обыкновенно на носу или на корме устроен очажок, на котором варится пища, и эти-то костерки, вместе с лодочными фонарями подвешенными у входа под ценовочные кровли, каждый вечер доставляют каналу своеобразную, оживленно движущуюся иллюминацию.

Приехав в город, мы как раз попали на большой общественный праздник в китайском квартале. Этот день желтокожие «сыны неба» посвящают умилостивлению «Злого Духа» и ублажают его всяческими лакомствами, курениями и музыкой, лишь бы только он в течение года не делал им каких-нибудь особенно крупных пакостей; без мелких же само собою, как черт, он обойтись не может, но «сыны неба» за это на него уже и не претендуют. Весь китайский квартал был залит огнями разнообразной иллюминации. Тут горели свечи и лампы, плошки и шкалики, лампионы и стеклянные разноцветные шары, бумажные фонарики и люстры из разнокалиберных фонарей и даже целые фонарища, des lanternes monstres, с намалеванными на них драконами: китайщина мешалась с европейщиной, включительно до газовых звезд, букетов и вензелей в виде [82] китайских литер. Тут же жгли большие костры из сухого тростника, и пальмовых листьев. В некоторых местах, вдоль тротуаров этот материал для костров лежал целыми грядами на протяжении нескольких десятков шагов, и нередко такие гряды нарочно поджигались, так что казалось будто горит сплошь целая сторона улицы, и остается только удивляться как при этом и в самом деле не случилось ни одного пожара.

Кроме иллюминации, для «Злого Духа» было устроено еще и громадное пиршество. Каждый Китаец, как богатый, так и бедный, по мере возможности, непременно заготовил к этому дню какие-нибудь яства, сласти и вино, расположил их покрасивее на блюдах и плетенках, украсил цветами, маленькими флагами и свечами из растительного воска, и затем отнес все это в пагоду. Там вокруг храма и вдоль улиц окружающих его ограду, бонзы уже заранее наставили длинные ряды широких столов, на которых очень красиво разместили в известном порядке все доставленные в пагоду блюда. Над столами висели на проволоках лампы и группы разнообразных цветных фонарей, а равно и на столах горели канделябры и солнечные лампы с шарами. Углы и центр, каждого стола были украшены пирамидальными сооружениями из сладких пирожков. Одни из этих сооружений имели фигуру конуса, другие — цилиндра, третьи — вид громадных широкотелых флаконов с длинным постепенно сужающимся горлом и расширяющимся, как у музыкальной трубы, устьем, и все эти пирамиды, конусы, цилиндры и флаконы были увиты цветочными гирляндами, усыпаны зеркальными блестками, утыканы трехугольными маленькими флагами и тлеющими палочками священного курева, иллюминованы множеством свеч из разноцветного воска. Кроме того, цветочные гирлянды и пестрые флаги различной величины входили в убранство столов, балконов, окон и дверей, как самостоятельное украшение. Между блюдами особенно почетное место занимали жареные поросята и огромные свиные окорока, шкурка которых отличалась ярко-малиновым цветом, что придавало им и красивый, и особенно вкусный вид. Затем, на блюдах красовались превосходно зажаренные цыплята и куры, фазаны, утки, индейки и гуси, а рядом с ними [83] высились груды круглых караваев пшеничного и рисового хлеба, пироги, пышки и великолепные торты украшенные сахарными узорами и бумажными цветами, совершенно как наши пасхальные бабы и куличи. Наконец, немалым украшением столов служили плоды и фрукты, между которыми ананасы, баобабы, мангустаны, орангпатаны, сахарный тростник, мандарины, громадные апельсины, чуть не с детскую голову, каштаны и бананы играли выдающуюся роль; вообще же из плодов и овощей здесь было соединено все что только производит местная флора. А чего она не производит! Каждое блюдо яств и каждая корзина фруктов или овощей непременно были украшены живыми или искусственными цветами, трехугольными маленькими флагами и горящими свечами. В общем, все это очень напоминает наши пасхальные столы у церковных оград, в ожидании освящения, только здесь оно является в более массивном виде. Тут же пускали в разных местах ракеты, огненные фонтаны, колеса, бенгальские огни и тысячи шутих и хлопушек. В одном месте показывают китайские тени, коих силуэты вырезаны артистически и вполне натурально; в другом — театр марионеток, совершенно как наши «Петрушки»; в третьем — клоуны и жонглеры изумляют толпу зрителей своим проворством рук и акробатическою ловкостью. Все эти представления сопровождаются оглушительною музыкой. Мелодию флейт и гитар не только разобрать, но и расслышать невозможно, так как она заглушается звуками гонгов, там-тамов, трещоток и каких-то больших металлических сковород. Сочетание звуков всех этих инструментов выходит действительно адское, раздирающее человеческий слух и потому, вероятно, должно нравиться китайскому «злому духу».

Толпы китайского люда чинно прохаживались по иллюминованным улицам и вдоль столов, любуясь на их лакомства и украшения, причем отцы и матери нередко таскали на плечах и за спиной маленьких детей. Над толпой гудел веселый праздничный говор, но вела она себя в высшей степени чинно и благопристойно; на веселых лицах сияло радушие и просто детское наслаждение блестящим зрелищем. И замечательно, во всей этой бесчисленной толпе (говорят, будто китайское население Сингапура простирается [84] до двух сот тысяч душ) не встретили мы ни одного пьяного. Правда, были подгулявшие и то не особенно много, но таких чтобы, как говорится, лыка не вязали — положительно ни одного.

После полуночи должно было начаться угощение, и все эти богатые приношения поступали в пользу бедных которые отлично скушали их за здоровье «Злого Духа». Конечно не забыли себя при этом и многочисленные бонзы, служители китайских храмов, но и бедных в Сингапуре немало, так как каждый кули, живущий поденным трудом, имеет полное основание причислить себя к разряду неимущих. К утру все уже было съедено, украшения разобраны любителями «на память», флаги и фонари сняты, столы убраны, и улицы с восходом солнца приняли свой обычный вид.

Во время праздника двери всех китайских жилищ были раскрыты настеж: входи кто хочет. Приемные комнаты освещены, в них наготове расставлены чай, различные сласти, рисовые лепешки, сигары и особого устройства маленькие медные кальяны — для гостей, а может и для «Злого Духа». Желая взглянуть на внутреннюю обстановку китайского жилища, мы остановились на минуту пред входом одного из них. В комнате никого не было; вероятно, хозяева отправились на праздник. Створки входных дверей шли не до верхнего, а только до половины боковых косяков; они были из красного дерева и великолепно украшены ажурною резьбой, несколько напоминавшею в общем Царские Врата некоторых ваших иконостасов. У стены противоположной входу находился домашний алтарь, который представлял собою продлинноватый узкий столик с несколько завитыми кверху боковыми краями столешницы. Ножки, ящики и полочка внизу были пройдены резьбой с позолотой и покрыты красным и черным лаком. Над столиком висел на стене образ какого-то китайского бога писанный меловыми красками на большом и широком листе бумаги; сверху и по бокам он был задрапирован в роде балдахина алым сукном с вышитыми на нем шелком и золотом изображениями драконов, птиц, цветов и бабочек. Такая же расшитая пелена лежала на столике, спускаясь с него вершков на шесть. Верхняя часть драпировки была еще украшена какими-то картонажами, в виде продолговатых сердец из золотой бумаги, с блестками, зеркальцами [85] и павлиньими перьями. Все это имеет значение каких-то талисманов. Из-под них висели длинные шелковые кисти с перламутровыми амулетами и свернутые особенным образом полоски бумажек с начертаниями молитв и заклинаний. Оленьи рога, этот общий всему Востоку символ могущества и силы, венчали собой верхний край драпировки, из-под которой китайский бог глядел на вас как из ниши. Пред ним на столике стояла оловянная жертвенная курильница красивой и характерной формы, увенчанная пластическим изображением «корейского льва» (более впрочем похожего на собаку-болонку), с дрожащими на спиральных пружинах хвостом и яблоком в лапе, а по бокам этой курильницы — пара оловянных подсвечников, в форме какого-то символического знака из китайской азбуки, и в них курительные свечи связанные красивыми лучками, в виде тонких и длинных конусов с украшениями из пурпуровой и золотой бумаги. Кроме этих предметов, на алтаре стояли еще две китайские вазочки со цветами, маленькая медная жаровня наполненная белым пеплом и фарфоровая чашка с рисом, в качестве жертвоприношения богу. На боковых стенах висели на катушках длинные свитки красной и белой бумаги. На некоторых из них были изображены золотыми литерами какие-то изречения назидательного и философского характера, а на других — живописные сцены из какого-то романа с пояснительным текстом. Несколько широких стульев с прямыми низкими спинками вдоль тех же боковых стен и квадратный стол посредине комнаты, уставленный угощениями, дополняли обстановку этой парадной приемной. Пол ее был устлан чистыми ценовками очень тонкой работы.

Вдоволь наглядевшись на оригинальное убранство этого жилища, мы отправились в лучшую из здешних гостиниц, Hotel de l’Europe, чтобы занять себе комнаты на ночь. Рекомендацию этого отеля, писанную по-русски, получили мы еще на пристани от коммиссионера, который поднес нам ее на особом листе за подписью всего общества армейских и сухопутных офицеров с добровольца Россия. В общей зале, где устроены биллиард, читальня, справочное бюро и обширный буфет прохладительных и горячительных напитков, мы неожиданно нашли большое [86] русское общество: тут были моряки с Африки и Забияки, артиллеристы, инженеры и стрелки с Малаги и, к довершению приятной неожиданности, много русских дам ехавших вместе со своими мужьями-офицерами чрез Сингапур в Хабаровку и другие места Приморской области. Экая, подумаешь, страна, эта матушка Россия! Чтобы с одного конца ее попасть на другой «скорейшим и удобнейшим путем» надо обогнуть половину вселенной, спуститься к экватору и подняться чуть не до полярного круга. Только изведав на опыте весь этот путь, начинаешь чувствовать что это за громада -

Владенья Русского Царя,
В которых солнце не заходит.

И ничего, едут не только дамы, но и малых ребят везут с собой.

Проведя около часа на веранде гостиницы в беседе со знакомыми моряками и офицерами с Малаги, мы отправились своим маленьким обществом бродить по Сингапуру. Был десятый час вечера. Прогулка по тропическим аллеям, при лунном свете и вечерней прохладе, когда с моря веет легкая бриза, — это прелесть что такое! Как красивы показались нам при луне городской собор со своею готическою колокольней на обширной лужайке, белые здания суда и театра, обелиск и монумент с бронзовою фигурой слона, высокий цепной мост на канале и широкий вид на рейд со спящими на нем вдали черными громадами океанских судов... Повернули на Coleman-Street, против Кафедральной площади, и вдруг, слышим звуки музыки и видим освещенный парой фонарей вход в садик. Читаем вывеску: «Lorne Hotel. Concert hall». Зайдем взглянуть: что такое. Вход бесплатный. Зала освещенная несколькими настенными лампами и в ней разбросано десятка три легких столиков с мраморными досками, вокруг которых, с сигарами в зубах, сидят на буковых стульях за пивом и абсентом с содой группы английских, немецких, голландских и иных «каптейнов», арматоров, компрадоров, коммерсантов, прикащиков и конторщиков и несколько посетителей того общественного шаблона от встречи с которым вы никогда и нигде не избавлены, но по которому труднее всего определить действительную [87] национальность и род занятий данного субъекта: черт его знает, не то Француз, не то Швейцарец, не то Грек или Италиянец, а не то и жид, и последнее почти всегда оказывается наиболее вероятным, чуть только вы несколько внимательнее в него вглядитесь и уловите в его лице тот особенный, прирожденный «семитический нерв», который иногда очень удачно скрывается его обладателями под космополитическим лоском общеевропейской маски. В конце залы были устроены подмостки «домашней» сцены с размалеванными кулисами и стояло на них сбоку старенькое пианино, а посредине пять пюпитров, за которыми пять благородных сынов Израиля «з Броды чи з Радзивилова» с нервными жестикуляциями и кривляниями «наяривали» на «виолях и флютках» что-то жидо-венгерское. Когда же они кончили при жиденьких апплодисментах и китайский кули в белом балахоне убрал после них стулья и пюпитры, то на сцену вышел унылого вида худощавый Немец и сел за пианино, а затем выплыла его дебелая пожилых лет супруга, в декольте и со взбитым шиньйоном с розами и провизжала, к удивлению нашему, по-русски романс «Зацелуй меня до смерти». После нее вышел мальчик лет двенадцати, наряженный в женское платье со шлейфом, и спел «Стрелочка». Затем встал из-за пианино сам Немец и продекламировал какие-то куплеты по-немецки; затем тот же мальчик, но уже переряженный в жидовский ляпсардык и ермолку с пейсами, выскочил на сцену со своею маленькою сестренкой и протанцовали они так называемый «еврейский танец», какой не раз, вероятно, случалось видеть и вам на подмостках разных ярмарочных балаганов в России. Очевидно, все это проделывалось ради нас, Русских, дабы нам «ein Compliment machen» (Бог их знает почему, но это уже в который раз мы замечаем что при всей нашей скромности, где бы мы ни появились, в нас сейчас признают Русских). Оставалось только поблагодарить их за такую любезность несколькими шиллингами, что мы конечно и исполнили. Но откуда вдруг взялись все эти «Стрелочки» и «Зацелуй» в Сингапуре? По справке оказалось что артист унылого вида, в некотором роде, наш соотечественник. Он рижский Немец, держал где-то в Якобштадте или в Феллине увеселительный кафе-шантан, прогорел и пустился со всею своею [88] семьей в «артистическое путешествие» по белу свету, пока не очутился наконец в Сингапуре. Дела его, разумеется, идут плохо, концертных заработков едва на перекуску хватает, и чем он будет жить завтра, где очутится после завтра и когда вернется «nach Riga», да и вернется ли, это для него самого пока еще «темна вода во облацех».

Не было еще одиннадцати часов когда мы вернулись в «Европейскую гостиницу» несколько проголодавшись. Обращаемся за буфет, нельзя ли вам дать какой-нибудь холодной закуски?

— Нельзя.

— Почему так?

— Время уже прошло: у нас дают только до десяти часов вечера, а теперь кухня закрыта.

— Но ведь у вас за буфетом остались же какие-нибудь бутерброды, хлеб, сыр, ветчина?

— О, конечно.

— И стало быть достать их из буфета не представляет особенного труда?

— Ни малейшего.

— Так доставьте же, пожалуста.

— Невозможно. Это нарушает принятый порядок.

Что тут поделаешь против такого педантизма! А есть хочется. Подумали мы да и решили: дай, махнем на счастье в «Lorne Hotel», авось там достанем. И что же? Действительно достали, да еще с каким приятным сюрпризом: оказалось что хозяин хорошо говорит по-русски. Он привел нас в особую столовую и просил заранее быть не особенно взыскательными относительно ужина, так как гостей он не ждал, а чем богат, тем и рад, к нашим услугам. Подали нам холодную душеную говядину и десерт из ананасов, да две бутылки норвежского пива. Ужин вышел чисто по семейному, потому что за стол вместе с нами сели сам хозяин, его жена и свояченица. Разговорились. Он поведал нам о себе что фамилия его Берковиц, что родом он из Угорской Руси, — Славянин, австрийский подданный, жил несколько лет по торговым делам в Подольской губернии и в Одессе, а потому вполне де понимает как должно быть досадно русскому человеку не получить, из-за глупых здешних порядков, ужина, когда ему есть хочется. Часа полтора за столом прошли у нас [89] очень приятно, а когда дошло дело до расплаты, то хозяин объявил что с нас ничего не следует, что мы его гости и он очень рад если мог разделить с нами свой семейный стол. Все наши протесты не повели ни к чему, и единственное на чем он наконец согласился помириться, вследствие наших настояний, это чтобы мы заплатили буфету за пиво. Не желая все-таки оставаться в долгу, мы ему заказали обед на завтра к шести часам дня, но с тем чтобы за этим обедом он со своим семейством были вашими гостями. Берковиц принял приглашение и вызвался приготовить обед по-русски.

— Вам вероятно уже надоел-таки французский да английский стол. Хотите, предложил он: — я вам приготовлю ленивые щи, жареные пирожки с говяжьею начинкой, разварную рыбу и цыплят по-польски?

Русский обед в Сингапуре — чего же лучше и чего еще неожиданнее! Мы, разумеется, изъявили свое согласие и уже заранее, так сказать, мысленно предвкушали предстоящее нам гастрономическое баловство.

Возвратились мы в Hotel de l’Europe около часу ночи и чуть было не нажили себе пренеприятную историю. Отель этот занимает целый обширный квартал и состоит из нескольких отдельных корпусов и домиков, соединенных между собою крытыми галлереями и расположенных среди цветников и садиков, что придает всей этой гостинице очень уютный и приятный характер. Общая зала была уже пуста, но за бюро сидел еще при лампе главный конторщик, Немец, и сводил дневные счеты. Он сообщил нам что ключи от своих комнат найдем мы у боя (Boy — английское название слуги, соответствующее нашему «малому» получившее всеобщее право гражданства в Индии и на всем крайнем Востоке.), который находится при нашем корпусе на нижней галлерее. Действительно, как раз в указанном месте нашли мы славшего на плетеном диване слугу, Китайца, который после долгого буженья поднялся наконец на ноги, но лишь для того чтобы пробормотать какое-то китайское ругательство и снова повалиться на свое место. Новосильский опять принялся его расталкивать, и на этот раз озлившийся «сын неба», вскочив на ноги, накинулся на нас с [90] грубыми ругательствами по-английски. Тщетно пытались объяснить ему что мы здешние по стояльцы, что нами заняты такие-то нумера и что мы требуем от них ключей. В ответ на это он послал нас к черту и объявил что у него нет никаких ключей и чтобы мы не смели беспокоить его более. Невозможно наглый тон этого человека видимо был на то чтобы вызвать нас на так называемое «оскорбление действием», и действительно трудно было удержаться от искушения вытянуть его палкой. Мы однакоже воздержались и отправились с жалобой к конторщику, пригласив его вступиться в дело. Немец отправился вместе с нами, и только благодаря его личному вмешательству удалось нам наконец проникнуть в наши комнаты.

— Этот негодяй конечно завтра же будет прогнав, объявил нам конторщик извиняясь: — но что прикажете делать! Такова уже почти вся прислуга в здешних отелях, и это прямой результат отношения к своему делу здешних английских судей.

Мы непритворно выразили недоумение, причем же тут могут быть судьи. Но оказалось что очень и очень «причем». Дело в том, как объяснил нам конторщик, что у этих судей есть два мерила справедливости: одно для Англичан и другое для иностранцев. Случись подобная история с Англичанином, судья непременно присудил бы боя-Китайца в тюрьму и оправдал бы Англичанина даже и в том случае еслибы последний избил его: бой во всяком случае был бы виноват и наказан, знай де каково надерзить Англичанину! Но совсем иной оборот получает история когда на месте Англичанина является иностранец. Для примера конторщик рассказал нам недавний случай с одним проезжим Французом, следовавшим на одном из пароходов Messageries Maritimes в Сайгон по какому-то срочному делу. Точно так же как и мы остановился он на одни сутки в этом же отеле и точно так же как и нам корридорный слуга-Китаец наделал ему по какому-то поводу грубостей. Тот не воздержался и в запальчивости вытянул его хлыстом по лицу два раза. Бой с воплями и плачем царапая себе до крови лицо тотчас же бросился к полисмену составлять протокол, причем два-три другие боя, такие же Китайца, явились свидетелями, [91] и протокол немедленно был передан судье для разбирательства. Судья в тот же час обязал Француза чрез полицию подпиской о невыезде и проморил его в ожидании разбора дела целую неделю, а при разборе порешил тем что присудил Француза за личное оскорбление уплатить бою пять фунтов, да за нарушение тишины в общественном месте к аресту на одни сутки. И таким образом бедный Француз, потеряв свое место на пароходе, должен был взять новый билет до Сайгона и заплатить штраф Китайцу, проживаться целую неделю в гостинице, опоздать к месту своего назначения и наконец перенести обиду тюремного ареста. Вся эта история, кроме потери времени и прочего, стоила ему более тысячи франков. Знай де что значит оскорбить английского подданного! (Многие Китайцы, переселясь в английские города, принимают и английское подданство, что для них во многих отношениях весьма удобно. С возвращением же на родину они бросают его как излишнее.) Таким-то дешевым способом английские судьи приобретают себе популярность между туземцами и Китайцами и в то же время практически научают их разнице, что значит иметь дело с Англичанином и что с иностранцем. Поэтому ни один Китаец никогда не осмелится оскорбить самого паскудного Англичанина и охотно лезет на оскорбление иностранца с целью быть побитым и получить за то весьма выгодное вознаграждение. Все эти бои отлично знают эту штуку — и вот вам причина почему просто нет сладу со здешнею отельною прислугой. Бой во всяком случае не в накладе: прогонят его сегодня с места из этой гостиницы, он, как говорящий по-английски, сегодня же будет принят на такое же место в другую и конечно при первом удобном случае постарается такою же проделкой заработать себе выгодный штраф с иностранца.

Вот вам и хваленое английское правосудие! Но нельзя не заметить что в этом сказывается у судей своя система, в силу которой они явно стараются оттенить в глазах туземцев резкое различие между значением Англичанина и всего остального человечества. [92]

Комнаты наши мы нашли весьма просторными. Окна была без стекол, полы устланы ценовками, над кроватью мустикер, пред дверью экран, а на стенах и потолке ящерицы, словом, все как и быть должно в «порядочной» гостинице на крайнем Востоке.

9 августа.

Нас будят в шесть часов утра. Опять эта ужасная бурда с молоком вместо чая! И как это могут Англичане пить такую мерзость да еще похваливать ее!.. Приступаем к утреннему туалету — опять беда: полное отсутствие приспособлений к одиночному умыванию. Вместо умывального шкафчика с педалью поставлена на полу просто плошка с кувшином и справляйтесь с ней как знаете. Вот и хваленый английский комфорт, да еще в лучшей гостинице! Впрочем мы кое-как справились с этим затруднением при взаимной помощи друг другу. Идем в порт, на Пей-Хо, узнать нет ли каких распоряжений на сегодня. Прекрасная погода, не жарко, улицы уже политы и лавки открыты. Торговая и ремесленная деятельность спешит пользоваться часами пока еще нет томительного зноя. Лавки с овощами и со свежею, сушеною и вяленою рыбой уже осаждаются хозяйками и рабочим людом. Китайцы, сидя на корточках на улице в тени, наскоро закусывают рисом, рыбой и кореньями; китайские цирюльники, тоже на воздухе, являют свое искусство над роскошными длинными косами «сынов неба», моют их, расчесывают и заплетают жгутом. Это был час морского отлива, и жилые лодки в каналах представляли теперь зрелище жалкой беспомощности: многие из них лежали покосившись на бок на обнаженном илистом и зловонном две в ожидании прибыли воды, причем, разумеется, и цветники с огородцами на их ценовочных кровлях приняли неестественное наклонное положение. Движение на улицах становится все больше и больше. Вот катит на паре пони желтый омнибус с совершенно голым желтокожим возницей на козлах; вот тащат каких-то больших рыб и тяжелые гроздья бананов; проскрипела арба наполненная грудой ананасов; вот несут кому-то новый гроб, китайский, выдолбленный из цельной колоды красного [93] дерева и отлично отполированный; тащат на коромыслах какое-то черное дрожащее желе в больших полусферических чашках; двое кули очень бережно несут откормленную до нельзя черную китайскую свинью с глупым рылом и отвислыми ушами как у лягавой собаки, и как еще несут! На оглоблях, в особой клетке сплетенной из бамбукового дранья, где и тень над нею нарочно устроена из свежих банановых листьев, и вынесли они ее, как бы вы думали, зачем? На прогулку, подышать свежим воздухом. Вы недоверчиво улыбаетесь? А между тем это в самом деле правда. Здесь за китайскими свиньями ухаживают гораздо больше чем за людьми, и житье им, надо думать, куда привольнее чем многим и многим тысячам этих самых кули. Свинья вынесенная на утреннюю прогулку, без сомнения, принадлежит какому-нибудь богатому китайскому коммерсанту, итак как Китайцы более всего любят свиное мясо и окорока, то богатые люди для своего стола нарочно откармливают лучших отборных свиней, доставляя им всяческий комфорт до того рокового часа когда нож повара покончит счастливое существование выхоленного животного. Но и в этом существовании не без терний. Для того чтобы свинья наедала себе как можно более жиру, ее совсем лишают движения, оплетая всю бамбуковою клеткой и оставляя свободным одно только рыло; но за то уже не только кормят и поят до отвала и не только на прогулку выносят, а еще и моют, и чешут, и даже нанимают мальчонка чтобы веял на нее веером когда она начинает выказывать признаки истомы от духоты и жару.

Вот строят кирпичный дом; постройка доведена уже до второго этажа, и как своеобразно прост китайский способ доставки кирпичей на второй этаж! Один рабочий внизу кидает по кирпичику вверх, а другой стоя на краю стены живо ловит его руками и передает третьему, который уже складывает кирпичи в известный порядок — вот и все вместо того чтоб обременять себя доставкой на собственной спине по лестнице. И какая замечательная сноровка: заинтересовавшись этою эквилибристическою штукой мы приостановились здесь на минуту, в течение которой было переброшено таким образом кирпичей пятьдесят по [94] крайней мере и ни один из них не пролетел мимо рук верхнего человека. Работа эта идет не только ловко, но и чрезвычайно быстро, так что третий человек только успевай подхватывать!

На улице Southbridge находятся рядом две буддистские пагоды, огражденные высокими каменными заборами. Над входом одной из них высятся две стройные четырехугольные тонкие башни в тринадцать низеньких этажей, с парой маленьких, в роде голубиных, оков в каждом этаже по каждому фасу и с ажурною каменною решеткой над крытыми воротами. Обе башни увенчаны грушевидными куполками с продольными бороздками. Следующая пагода тоже стоит внутри двора отделенного от Southbridge каменным забором, на гребне которого размещены на равных дистанциях изваяния нескольких лежащих коров с поднятыми головами. Над главными воротами этого храма высится широкая плоская башня в три этажа с разными изваяниями и колоннами в индийском стиле. Кровля ее увенчана продольным гребнем в виде пяти широких копий заключенных между парой гигантских коровьих рогов. Мы зашли во двор этой последней пагоды, которая представала собою довольно широкое одноэтажное здание окруженное со всех сторон крытою галлереей и разделенное внутри поперечными баллюстрадами и колоннами на три части. На фронтоне украшающем главный вход пагоды находятся различные каменные изваяния, между коими центральная фигура в особенности остановила на себе наше внимание. Она представляет женщину как бы исходящую из цветочной чашечки лотоса; ног ее не видать: фигура обрезана по нижний край чресел и облечена в ризы; руки ее приподняты до высоты лица и длани вытянуты ладонями наружу; на голову накинут покров. Из лона этой женщины исходит восседающий на лотосе младенец с руками простертыми для благословения всего мира. Очень любопытно было бы взглянуть на внутреннее устройство и украшения пагоды, но, к сожалению, бонза встретивший вас во дворе и очень свободно изъяснявшийся по-английски, объявил что вход туда недоступен, а взамен того предложил отворить нам часовню, находящуюся в том же дворе, где мы свободно можем созерцать изваяния некоторых буддистских «духов» и «святых [95] подвижников». Но это были грубо вырезанные из обрубков дерева и в добавок пребезобразные фигуры, щедро размалеванные синькой, охрой, киноварью и ярью, тронутые кое-где сусальною позолотой. Если они имеют интерес древности, то и тот в значительной мере нарушен новейшею подмалевкой. Кроме того, стояли эти истуканы как попало, безо всякой подходящей обстановки, которая хоть сколько-нибудь напоминала бы об их религиозном значении и о религиозном чувстве их хранителей. Эта часовня скорее похожа на кладовую для всякого храмового хлама, да вероятно таково и есть ее назначение в действительности. Пока мы смотрели на идолов, бонза вынес из храма сковороду наполненную очень чистым белым пеплом, в котором лежали какие-то розовые цветы, и приветливо вручил каждому из нас по одному цветочку: «от Будды». Взамен этого мы ему вручили два шиллинга «на Будду». Он остался очень доволен и с низкими поклонами проводил нас до улицы.

Кирпичные тротуары со сточными канавками с краю доходят до самого конца города, а шоссе продолжается и далее, ветвясь в разные стороны между плантациями и бенглоу по всему острову и пролегает местами в роде плотины вдоль канав и болотистых запруд. На вид оно все, и земля, и щебенка, железисто-красноватого цвета и всегда полито в меру, так что в громадном городе и его окрестностях, на самых отдаленных улицах нет ни малейшей пыли, ни грязи. Вот подъезжаем к Тангонг-роо, и здесь случайно обратил я внимание на малайский кофейный дом на сваях, где на платформе в ящиках наполненных землей разведен цветник, в котором среди тропических цветов кивают оранжево-красными головками и наши северные «бархатцы» да «ноготки», невольно напомнившие мне родину...

Только что прибыли мы на ваш пароход как следом за нами посетил его Сиамский регент с тремя своими женами. Сам он был одет в синюю суконную куртку поверх пестрой шерстяной юбки, а на женах красовались китайские парчовые курмы (род косоворотых длинных кофт с широкими рукавами) поверх широких штанов из синего, пунсового и желтого атласа. Две из этих жен были совсем уже старухи, хотя сказывают что одной из них [96] только тридцать, а другой двадцать семь лет от роду; за то третья глядела совсем девочкой лет четырнадцати, но как старые так и молодая вовсе не отличались красотой. Сопровождали их какой-то очень толстый, сиамский rentier со своею, еще более толстою супругой, приехавшие в прекрасной европейской коляске. Они приехали просто из любопытства и просили капитана показать им все устройство нашего судна. Тот конечно с удовольствием исполнил эту просьбу и поручил коммиссару быть их путеводителем.

Узнали мы что наш адмирал с супругой приглашен сегодня на обед к сингапурскому губернатору и что никаких особых распоряжений на нынешний день не имеется, а потому после завтрака тотчас возвратились в город.

На прекрасной площади Raffals-square, посреди коей разбит прелестный садик с фонтаном, обнесенный.красивою чугунною решеткой на гранитном цоколе, находятся лучшие каменные дома Сингапура о двух и даже трех этажах, построенные очень солидно в колониальном стиле, с аркадами, балконами и верандами. Здесь же помещаются и лучшие европейские магазины, где чего хочешь того и просишь, от корабельных канатов и копытной мази до брюссельских кружев и детских сосок включительно. В один из таких магазинов под фирмой «Katz brother», завел нас М. А. Поджио, и по старому знакомству попросил хозяина снабдить нас хорошим малайским драгоманом, достаточно знающим по-английски, который мог бы быть путеводителем по городу. Мистере Катц охотно исполнил эту просьбу и дал нам смышленого малого из своих туземных артельщиков, с которым не теряя времени отправились мы в экипаже куда-то на край света, в отдаленный малайский квартал покупать малайское оружие. Но сначала завернули в улицу Кампомглан посмотреть на мусульманскую мечеть. Это здание, стоящее среди открытого двора за сквозною оградой, представляет весьма странное сочетание в одном целом архитектурных стилей не имеющих между собою ничего общего. Оно совершенно квадратное и, по обыкновению, обнесено со всех сторон крытою галлереей, на каменных устоях с романскими пиластрами. К этой галлерее с каждого фаса приделано по одному греческому портику, которые покоятся на колоннах дорического ордена. [97] Фронтоны портиков испещрены красивою вязью арабских текстов, а трехъярусная чешуйчатая крыша с курносыми наугольниками и рядами шиповидных зубцов на боковых продольных гранях являет в себе характер чисто китайский. Белокаменный минарет стоит отдельно в виде шестигранной трехъярусной башни, охваченной по двум нижним ярусам легкою балюстрадой и увенчанной остроконечною крышей в роде китайской шляпы, которая сидит на нескольких деревянных подпорках, образуя под собою сквозную беседку, откуда муэдзин в урочные часы призывает правоверных к молитве. Извольте разобраться в этом смешении элементов романского и греческого с арабским и китайским! Но английский строитель «создавший» проект этой мечети почему-то находит что оно так и нужно и что ему удалось остроумно сочетать несочетаемое. Впрочем, Англичане в своих колониальных постройках (по крайней мере в тех какие мы видели до сих пор) вообще не отличаются особенным изяществом вкуса и выдержкой какого-либо стиля если не считать за таковой то что у них называется «колониальным стилем».

На длинном пути в малайский конец города показали нам только одну «достопримечательность», нынешнюю обитель сингапурского раджи, которой название «дворца» Англичане дали вероятно в насмешку. Снаружи это очень невзрачный, даже бедный домик с деревянным забором и кое-какими надворными хозяйственными постройками. Других «достопримечательностей» не оказалось, и мы наконец благополучно прибыли в малайскую часть, где драгоман остановил нашего извощика пред оружейными мастерскими.

Малайские мастера производят только холодное оружие, преимущественно кинжалы, а затем мечи и копья. Железо они сваривают слойками из особо приготовленной проволоки, и закалив клинок по большей части не подвергают его шлифовке, а оставляют в своем первоначальном виде, при слоисто пещеристой поверхности. Делается это будто бы для того что если такой шершаво-бугристый клинок напоить ядом, то яд остается в его скважинах и пещерках навсегда, тогда как со шлифованной поверхности свести его легко. Оружие Малайцев вообще, а кинжалы в особенности, отличаются оригинальностью своих форм. Наиболее употребительная из них [98] есть форма змееобразно извилистого клинка, какой иногда в виде пламенного меча можно видеть на некоторых религиозных изображениях; другая же, рыбообразная, представляет обоюдоизогнутые лезвея, таким образом что в первой половине клинка начиная от широкого основания (хвост) они в виде выгнутых дуг плавно и постепенно суживаются к середине, а затем в виде дуг выпуклых (рыбьи бока) столь же плавно и постепенно расширяются до второй его половины и оттуда спускаются к концу острея как бы к носу. Ручки кинжалов из дерева и кости вообще неудобны тем что они неестественно изогнуты и коротки так что могут вполне прийтись по руке разве мальчику, но отнюдь не взрослому человеку. Бывают впрочем еще ручки медные (исключительно у кинжалов) которые представляют собою глубокую дугу со внутреннею перемычкой; эта последняя собственно и служит ручкой, а назначение самой дуги предохранять кисть руки. Ножны Малайцами употребляются не только для мечей и кинжалов, но надеваются в виде деревянного чехла и на копья. Они делаются обыкновенно из камфарного дерева с расширенными чушками для нижней части эфеса, на вид довольно красивы, всегда отлично отполированы и нередко украшаются роговыми или костяными гайками, перехватками и наконечниками.

Едва мы вошли в мастерскую, по обыкновению, вполне открытую с улицы как туда тотчас же набежала толпа ротозеев и зевак, которые сразу стали вмешиваться в торг и давать свои советы, одни вам, другие хозяину-мастеру, так что сейчас же из них образовались как бы две партии: одна за вас, другая против; одна хвалит, другая хает оружие и зовет вас в другие мастерские; одна убеждает хозяина уступить, другая уговаривает не спускать ни копейки, и ругает его даже за то что дешево де запросил, цену товару сбивает. Начинается спор, гвалт, руготня между собою, чуть не драка и во всяком случае большая помеха торгу. Хозяин совсем уже было продал вам два копья и два кинжала, но затем вдруг отказывается от денег, берет все вещи назад и извиняясь объявляет что он раздумал, что это слишком дешево, так дешево что ему даже совестно пред добрыми людьми, которые за это над ним смеются и простаком [99] называют. Оставалось только плюнуть и уйти. Но когда он увидел что мы не шутя ушли из его мастерской и готовы уехать, то сию же минуту бросился вслед за нами и уступил ругая все тех же «добрых людей», которые де только путают сами не зная зачем и сбивают с толку честного человека. Очевидно все это не более как очень наивные торгашеские хитрости и уловки, но они способны раздосадовать непривычного человека и во всяком случае совершенно бесполезно заставляют вас тратить свое врем на лишние разговоры.

На возвратном пути для утоления жажды заехали в одну из овощных лавок и спросили себе кокосового молока. Нам дали на выбор несколько молодых зеленых орехов и, проткнув в одном из них глазок, нацедили из него полный стакан совершенно прозрачной и холодной воды, на вкус напоминающей несколько коровье молоко с легким, но не противным специфическим привкусом кокоса. Питье это чрезвычайно освежает и надолго утоляет жажду.

Проехали в индийские торговые ряды где приютилось так же большинство табачных и меняльных лавок. В табачных на первом плане фигурируют манильские черутты, а также и местные маленькие сигары; затем тут же найдете вы разные сорта так называемых турецких и японских табаков (последние в великолепной тончайшей крошке) и русские папиросы Лаферма, специально направляемые в Индию под особенною бандеролью, на штемпеле которой изображен слон. Здесь же продается и тертый нюхательный табак, употребляемый впрочем многими туземцами не для нюханья, а для закладки под язык или за щеку. В индийских лавках повсюду смесь товаров европейских с туземными, но манчестерские ситцы и вообще английские ткани преобладают над индийскими, которые, по словам здешних купцов, с каждым годом приходят все в больший и больший упадок, не выдерживая, как ручная работа, машинной английской конкурренции, и уже не далеко время когда все эти туземные кисеи, гренадины, парчи и кашемиры отойдут в область преданий. В одной из таких лавок, где между прочим были выставлены разные токарные, резные и инкрустированные вещицы, я спросил продлинноватую шкатулку для женских перчаток. Отвечают что таких нет, все вышли, а вот [100] не угодно ли туалетные шкатулки из первого и сандального дерева. Нечего делать, пришлось купить туалетную, которая, все равно, предназначалась мною для подарка на далекой родине, и это действительно была великолепная вещица, вся в мельчайших инкрустациях, звездочками и точками, обложенная бордюрами из слоновой кости. Но лишь только мне ее завернули, как продавец вдруг вытащил из-за прилавка более дюжины именно таких перчаточных шкатулок, какие я спрашивал.

— Как же вы сказали что у вас нет таких!?

— Это было маленькое недоразумение, ответил продавец с извиняющеюся, но лукавою улыбкой: — но не все ли равно? так как вы купили уже туалетную, то что вам стоит докупить и перчаточную! Тем более что это так хорошо и так Дешево.

Это видимо была опять-таки торгашеская уловка, чтобы заставить вас купить побольше, и расчет купца на сей раз вполне оправдался: по слабосердечию к изящным вещам, я соблазнился и купил еще одну шкатулку.

Искали мы индийской медно-чеканной посуды с инкрустациями и резьбой, но нигде не нашли; за то купили очень тонкие китайские ценовки, как нельзя более удобные в качестве постельной подстилки, именно в тропических странах, где нагретые в течение знойного дня матрацы не остывают и к ночи, а эти ценовки так мягки, нежны и так хорошо прохлаждают истомленное жарой тело.

Весь Сингапур, это в сущности громаднейший базар; за исключением загородных европейских бенглоу, здесь нет ни одного дома где нижний этаж не был бы сплошь занят лавками. Но кроме немногих европейских и индийских купцов, вся торговля находится в руках пришлых Китайцев. Малайцы почти совсем не занимаются ею; они земледельцы, рыбаки, чернорабочие и ремесленники, но и во всех этих отраслях труда китайские кули с каждым годом все более являются для тих опасными конкуррентами. Я уже говорил что Китайцев здесь около 200.000 душ, а оседлых Европейцев, не считая войск, всего 500 человек!.. Тем не менее, вы видите тут и прекрасное шоссе, и газовое освещение, цепные мосты, широкие каналы, роскошные здания собора, гимназии, суда, театра, клуба, словом, полное благоустройство на европейскую [101] ногу. Но не думайте чтоб английскому карману стоило оно хоть одну копейку; все это устроено на податные средства местного населения. Каким прессом эти средства вынимаются, про то не спрашивайте; но факт налицо: ради собственного комфорта, Англичане умеют широко применить их к делу.

Возвращаясь с базара, заехали мы взглянут на внутренность кафедрального собора, но нашли в нем только одну особенность, а именно панку, которая во время богослужения действует над рядами скамеек, для доставления молящимся освежительной прохлады. Во всем своем внутреннем строе и в архитектурных украшениях храм этот представляет самое ординарное здание в англо-готическом стиле. Ни по части резьбы, ни по части изваяний, ни в живописи, ни в цветных окнах, словом, ни в чем не дает он ничего такого на чем особенно стоило бы остановить внимание: все это, пожалуй, хорошо, но хорошо каким-то самым бесцветным, заурядно шаблонным образом, как будто на все на это наложена печать самодовольно солидной посредственности: много комфорту, но ни капли вдохновения.

На лужайке, пред собором, на самом солнопеке устроена игра в lawn tennis, на которую любители выходят в особых костюмах: телесного цвета фуфайки, белые панталоны и пунсовый шелковый пояс, в виде шарфа сплетеного мелкою сеткой, с длинными кистями. Для солдат же местного гарнизона игра эта является чем— то в роде обязательного занятия, так как выводят их на нее командами, в касках, и ведется она под надзором офицеров. В то время как одни из солдат играют, товарищи их, отпущенные после занятий в город, прогуливаются тут же по аллее, в легких шотландских шапочках, с сигарами в зубах и с тросточкой в руке. Одеты они очень чисто, даже щеголевато; при встрече с офицерами отдают им честь не без приятной грации, скорее как бы по знакомству чем по делу службы. Повидимому они очень заняты собой, своим щегольским костюмом, вообще своею «партикулярностью», как говорят наши писаря, и по манерам стараются держать себя вполне джентльменами, но... при всем этом в них не достает чего-то военного, — «косточки военной» нет, «жилки» военной не хватает. Не знаю, может быть я и ошибаюсь, но по крайней [102] мере таково было при взгляде на них мое первое впечатление, которое не изменилось и в последствии.

Приезжаем в Лорн-отель, где неожиданно застаем нескольких пассажиров с Нижнего Новгорода, возвращающихся из Приморской области и Усурийского края в Россию. Познакомились, разумеется.

— Что нового? спрашиваем.

— Да ничего, отвечают: — все благополучно. Это у вас надо спрашивать про новости-то... Вы, так сказать, у источника.

— Да мы пока ничего еще не знаем.

— Ну, а мы и того менее.

— Однако, что же Китайцы? На границе-то как?

— Да никак, по старому. Перемены никакой не заметно.

— К войне готовятся?

— Кто это? Китайцы-то?.. Зачем?... Никакой войны не будет, вот посмотрите... Все обойдется и так! Ни им, ни нам воевать там пока не сподручно, да и расчета нет. Или разве от скуки в Петербурге сочинят войну?

Так вот каково убеждение людей едущих «с места». Они даже не верят в возможность войны между Россией и Китаем. «Все, мол, и так обойдется благополучно». Такая спокойная уверенность несколько разочаровала и охладила наши ожидания... Но что же, в результате все-таки окажется (по крайней мере для меня) очень интересная поездка в страны крайнего Востока.

В половине пятого часа пополудни, когда жара уже несколько спала, нам привели заранее заказанное ландо чтоб ехать в Ботанический сад, куда в обыкновенных извощичьих экипажах днем почему-то не пускают, а вечером можно. Так, по крайней мере, нам объявили нынче утром в Европейской гостинице, кстати предложив поэтому к нашим услугам свое ландо.

Дорога туда идет все время загородными садами, среди коих виднеются европейские бенглоу, китайские фанзы и малайские хижины, выбегающие иногда и на самое шоссе, которое и в этом участке все также прекрасно содержится, всегда в меру полито, и по вечерам освещается газовыми фонарями. Каменные мостики на нем, возведенные над дренажными трубами, отличаются весьма солидною постройкой; боковые канавы наполнены чистою проточною водой и, [103] сообщаясь со множеством побочных арыков и с особыми цистернами (которые замечаете вы тут же, несколько в стороне), входят в состав целой оросительной сети, распространяющейся по всем прилежащим садам и плантациям. Вправо, из-за зелени, виднеется на небольшой возвышенности обширный губернаторский дом с колоннами, бельведерами, широкими балконами, террасами и со многочисленными службами, — целый дворец необходимый «для внушительности» и поддержания английского «престижа» среди туземцев, на гроши которых он и выстроен. Живою изгородью садов служит здесь преимущественно грациозно-легкая, перистая мимоза, не терпящая никакого прикосновения, даже дождя и ветра. Из-за кустов ее подымаются в высь тысячи всевозможных пальм, корнепусков и других тропических гигантов. В особенности хороши папоротники и веерные пальмы. Ветви последних образуют не шапку или метелку, как все другие виды пальм, а плоский, вертикально поставленный на верхушке ствола полудиск, походящий на распущенный обыкновенный веер. Нередко из-за изгородей свешиваются к дороге ветви разных фруктовых дерев обремененные зрелыми и поспевающими плодами. Так вы видите тут орангпатаны, апельсины и мандарины, мангу, в виде громадных желтых слив (Мангу — очень красивое дерево, часто изображаемое на индийских шелковых материях. У Индусов есть предание что один из их божественных героев похитил это дерево из заповедных садов великана на Цейлоне и принес в дар их предкам сладкие плоды его, за что и был обращен в отвратительную обезьяну, Ганумана. Оно, как конский каштан, покрывается превосходными жирандолями цветов, которые после заменяются большими плодами похожими на сливы. Но плоды не культивированной мангу не особенно вкусны, и Гартвиг (см. Тропический мир, 247) говорит что они едва ди лучше клочка пакли облитой соусом из терпентина. Культивированный же плод вкусен и сочен; он кисловато-сладок, и хотя легкий терпентинный привкус в нем остается, по не делает его неприятным.); плоды благовонного пандана, похожие на сосновые шишки, весом от четырех до восьми фунтов, и напоминающие вкусом ваши лесные орехи; смоковницы, баобабы, мангустаны... О бананах, кокосах и ареках уже и не говорю: их тут массы. Но вот прекрасное дерево: это [104] саговая пальма, кроны которой еще роскошнее чем у кокосовой и ствол очень массивен. Из сердцевины ее добывается саго, и в Сингапуре, говорят, более тридцати заводов заняты обработкой этого продукта. Вот перечные плантации, где растение это, напоминающее по виду обыкновенный плющ, вьется, подобно нашему хмелю, вокруг тычин насаженных правильными рядами на грядках, вперемежку с бананами, которые нарочно разводят на перечных плантациях для доставления перечному вьюнку тени и влаги. Мускатные, гвоздичные, коричневые и ванильные деревья также наполняют здешние сады вместе с гигантскими павловниями, араукариями, эбенами, сандальным деревом и гуттатубанами (Местное название гуттаперчи. Это могучее дерево, от 40 до 60 футов высоты, растет чрезвычайно быстро, и с особенным успехом возделывается в Сингапуре ради того что оно может давать до 60 фунтов каучука в год. Добыча этого вещества производится посредством надрезов в коре, чрез которые вытекает млечный сок, подвергаемый выпариванию в больших колодах. Дерево от надрезов нисколько не страдает и, помимо прямой своей пользы, приносит еще съедобные сладкие плоды.). Но всей этой роскоши растительного царства и не перечислишь!..

Путь к Ботаническому саду не близок, и пока его проедешь, успеешь вдосталь налюбоваться на тропическую флору. Но, увы! вместо чистого воздуха вы все время принуждены дышать противною гарью распространяемою кизяком, который нарочно жгут в садах ради избавления от комаров и москитов. Здесь такое множество этих несносных воздушных кусак всевозможных родов и видов что без кизяковой гари от них под вечер и житья бы не было. Поэтому из двух зол приходится выбирать меньшее и чуть не задыхаться от едкого дыма, который иногда как туман стелется пеленой по низинам садов, под деревьями.

О самом Ботаническом саде приходится сказать немногое. Он очень обширен и славится тем что соединяет в себе решительно всех представителей растительности тропической Азии и островов Ост-Индского и Японского архипелагов. Впрочем, как исключение или, скорее, как редкость, встречаются в нем и несколько деревьев более [105] умеренных и даже северных широт как ель, кедр, лиственница и др., за которыми здесь в особенности ухаживают, — все равно как у нас за экзотическими растениями. Была, говорят, одно время и наша береза, да не выдержала климата, зачахла. Сад разбит в английском вкусе как парк, соединяя в себе обширные газоны с клумбами цветов и бордюрных растений и широкие луговины с отдельными купами различных кустарников и древесных рощ, перерезанные извилистыми дорожками и тенистыми аллеями для катанья верхом и в экипажах. Здесь эту прихотливо роскошную тропическую флору английские ученые садоводы заставили сбросить с себя всю необузданность ее дикого роста и свободного развития, составляющих ее главную прелесть и художественную красоту в индийских лесах и джонглях, и педантически подчинили ее известному «режиму», кое-что подстригли, кое-где подчистили, там подрубили, тут пообкарнали и вообще заставили дикарку познакомиться с английскою, несколько щепетильною чистотой и налощенною опрятностью. Но и в этом виде, поставленная как бы «под ранжир», классифицированная по семействам, родам и видам и изображающая собою декорацию парка в английском вкусе, эта флора все же прелестна. За то ботаник, который захотел бы во всей подробности изучить растительность южной и островной Азии, найдет здесь сразу все что ему нужно, и в этом, конечно, несомненная заслуга учредителей сада пред наукой. В саду находится и птичник с несколькими экземплярами редких и нарядных пернатых; но вообще для местной орнитологии в нем могло бы быть собрано гораздо больше интересных и разнообразных особей. Теперь же многие отделения птичника совсем пусты.

Гуляющей публики в саду было немного, и то более из проезжих иностранных гостей, в числе коих находилось и несколько русских дам с Малаги и Нижнего Новгорода, а также и сиамский резидент со своими женами и свитой. Что же до местных жителей-Европейцев, то в эту пору дня они почти совсем тут не гуляют; мы, по крайней мере, встретили только одно тильбюри с каким-то проглотившим аршин трехполенным джентльменом, который катал своего чернокожего, обезьяноподобного карлика-грума, да одно ландо, в недрах коего вмещалось целое английское семейство с представителями и [106] представительницами трех, если не четырех поколений. За то из туземной публики здесь прокатило мимо нас несколько крупных китайских торговцев, видимо щеголявших своими великолепными фаэтонами и колясками. Европейская публика собирается сюда гораздо позднее, уже после обеда, в десятом часу вечера, подышать вечернею прохладой при звуках военного оркестра. К этому времени и мы намерены возвратиться сюда, а пока спешим в Лорн-отель, где ожидают нас русские щи и прочие прелести отечественной кухни.

Пока до обеда расположились мы в Лорне на веранде выходящей в уличный полисадник, и здесь я впервые познакомился с типом мелкого торгаша-Китайца, который всю свою лавочку носит на ручном лотке, да в заплечном коробе. Но чего-чего только нет у него в этой лавочке!.. Мне он совершенно напомнил тех юрких жидков-коробейников нашего Западного края, без знакомства с которыми не обойдется ни один проезжий остановившийся на почтовой станции или в «заездном доме». Разница только та что Китайцы этого сорта не так назойливы как жидки и держат себя солиднее, с большим достоинством. Из числа всякой всячины, выложенной пред вами Китайцем на выбор, более всего обратила на себя внимание преоригинальная парюра, состоявшая из броши, серег и браслета. Первые три вещицы были сделаны из когтей, а последняя из целого ряда зубов тигра в золотой оправе тончайшей филигранной работы с легким эмалевым узором. Тут же были брелоки и медальйоны тоже из тигровых когтей и еще одно кольцо из зубов акулы, которые, надо отдать им справедливость, по своей форме и по изумительно нежной бедой эмали, не только красивы, но даже можно сказать изящны и, будучи соединены в одну общую цепь легкими золотыми звеньями, действительно составляют весьма недурное украшение. Но что за своеобразная, чисто китайская фантазия — употребить такие предметы для женских уборов! Впрочем, по объяснению торговца, они все имеют значение как талисманы, предохраняющие от опасных встреч с дурными людьми и хищными животными и придающие носящим их лицам лишнюю дозу храбрости.

Наконец раздались в палисаднике зычные удары в гонг, служащие в здешних гостиницах обычным [107] призывом постояльцев и абонентов за table d’hote, и мы отправились по вчерашнему в особую столовую вместе с хозяевами Лорн-отеля. Ленивые щи и пироги с ливерною начинкой, и цыплята, и все прочее вышло просто на славу, точно мы и в самом деле благодушествовали за столом не в Сингапуре, а где-нибудь у себя на родине.

После обеда отправились мы в Сино-Малайский театр, где дает смешанные представления труппа состоящая из китайских и малайских артистов. За вход с нас взяли по доллару — нельзя сказать чтобы особенно дешево, но это во внимание к тому что мы «европейские туристы», а туземная публика платит за место всего лишь по нескольку центов. Театр находится внутри какого-то двора, куда надо пробираться узкими закоулочными проходами, по миновании коих вы прямо наталкиваетесь на китайский буфет с прохладительными и горячительными напитками, фруктами, сластями, жареными пирожками и совершенно европейскими «бутербродами» с ветчиной. Самый театр представляет собою открытый сарай, без боковых стен, одна половина которого занята сценой, а другая местами для зрителей. Сцена устроена весьма своеобразно, с боковыми крыльями, в виде подковы, обращенной выемкой к публике. Кулис и боковых декораций не полагается, а в случае надобности, пред заднею стеной ставится небольшой экран, на котором намалевано что требуется по ходу пиесы: дом, сад, лес, море, небо с облаками, геева огненная и т. п. Это и служит декорацией, по которой зрители знают где происходит действие. На обоих концах задней стены находится по одной занавешенной двери, которые ведут в уборные. В эти двери обыкновенно входят и выходят во время представления действующие лица. Сцена и зрительная зала освещаются подвешенными к потолку и на столбах лампами без стеклянных колпаков, где горит кокосовое масло. Музыканты в числе пяти-шести человек помещаются вдоль задней стены, на сцене же, и в случае надобности принимают со своими инструментами непосредственное участие в самом ходе пиесы, как актеры. Зрительная зала разделяется на три отделения: первое помещается на возвышенной эстраде находящейся против сцены, там где у нас «места за креслами». Здесь наиболее дорогие места, предоставляемые «избранной» туземной публике. От этой эстрады вплоть до [108] подножия сцены идет по средине узкий проход, разделяющий залу на две боковые половины, где с каждой стороны устроено по одной досчатой трибуне, которые уставлены рядами скамеек и спускаются наклонною плоскостью к сцене. Они соответствуют нашему партеру, причем левая сторона предоставляется мущинам, а правая исключительно женщинам и детям. Наконец, последние места устроены снаружи театра параллельно боковым крыльям сценических, подмостков, и здесь уже царство исключительно «серой» или самой «дешевой» публики, которая всегда принимает живейшее участие в ходе пиесы, громко выражая свое одобрение или порицание действующим лицам, но не как актерам, а именно как героям пиесы, заслужившим своими поступками ее симпатии или антипатии. В первом случае на сцену нередко летят апельсины и сласти, а в последнем — апельсинные и дынные корки, кожура бананов и мангустанов и шелуха орехов. Эта же публика зачастую вступает и в приватные разговоры с актерами, спрашивая у них пояснения тому или другому действию и подавая свои советы, как, по ее мнению, следовало бы поступить герою в том или другом случае. В узком проходе расхаживают время от времени продавцы свежей воды, сигар и фруктов, командируемые от буфета.

Костюмы и гримировка артистов очень эксцентричны: белила, кармин, сурик и сажа в большом ходу для разрисовки лица, равно как конопляная пакля и конский волос для бород, усов и париков. Нередко характер гримировки напоминает ваших цирковых клоунов; загримированные чертями приставляв себе бычьи рога и хвосты и вымазывают все тело суриком или сажей, а добрых духов изображают набеленые и нарумяненые дети в голубых и белых балахончиках. Женские роли исполняются исключительно мущинами, причем для жэн-премьерок избираются обыкновенно красивые мальчики лет пятнадцати. Костюмы очень богаты и строятся из самых дорогих материй: атласа затканного пышными букетами и драконами, парчи и бархата расшитого золотом и блестками. Характер костюмов либо национально-китайский, либо фантастический, в том роде какой можете вы видеть на китайских же картинках изображающих романические или боевые сцены и похождения их мифических полубогов и героев. Усиленная [109] экспрессивность мимики, поз и движений обыкновенно бывает утрирована до того что впадает в каррикатуру, особенно в моменты трагических положений. Но это только на наш европейский взгляд; туземцы же восхищаются ими самым сериозным образом. При нас шла какая-то опера, сюжет которой, насколько можно было понять из самого действия, заключался в том что молодой чужестранный принц влюблен в принцессу, в которую влюблен в то же время и злой колдун, препятствующий их браку с помощью темных сил ада. Но молодым влюбленным покровительствуют добрые гении, и когда злые духи вызванные волшебником на сцену, в количестве целой дюжины красных и черных чертей, уже выслушав его распоряжения, готовы начать всякие каверзы против молодого принца, ангелы-хранители и покровители влюбленных появляются из другой двери и вступают с ними в спор, который вскоре принимает очень горячий характер. Черти с деревянными мечами и двурогими копьями, в роде наших ухватов, гурьбой кидаются на двух гениев-покровителей, которые в этот момент чертят в воздухе своими жезлами какой-то таинственный знак — и на сцену выбегает дюжина малых ребят от шести до двенадцатилетнего возраста, имей в руках цветочные гирлянды и махалки из белого конского волоса, какие употребляются бонзами при буддистском богослужении. Ребята эти изображают рать добрых духов и окружают двух гениев-покровителей. Тогда рать становится против рати и начинается воинственный балет изображающий битву злых духов с добрыми. Злые, в самых невозможных воинственно-патетических и фехтовальных позах, нападают со своими ухватами на добрых, а добрые отмахиваются от них махалками и хвостами цветочных гирлянд и, наконец, побеждают злых. Последние кривляясь, якобы в корчах ужаса, бегут со сцены, провожаемые ребятишками, которые лупят их по спине своими махалками и гирляндами. Итак, добродетель и любовь на первый раз торжествуют, и гении-покровители, утомленные борьбой, идут предаться сладкому сну. Но не дремлет изобретательность злого волшебника, который вызывает к себе на тайный совет главного начальника злых духов. У этого последнего одна сторона тела красная, другая черная, вместо волос длинная золотая грива, [110] рога и когти тоже золотые и даже хвост позолочен. Волшебник задается мыслию отвлечь внимание гениев-хранителей от влюбленной четы, дабы тем легче похитить влюбленного принца и овладеть принцессой. Для этого на совете с главным начальником чертей решено наслать на всю страну всяческие напасти, борьба с которыми всецело заняла бы гениев-хранителей, и в виду необходимости спасать человечество от общего бедствия, заставила бы их отвлечь хотя временно свое внимание от личных судеб влюбленной пары. С этою целью златогривый дьявол посылает на землю, во-первых, ужасную грозу. Пред заднею стеной ставят экран изображающий небо с клубящимися тучами и молниями. При этом рать чертей опять выбегаете на сцену и подымает ужаснейшую возню: они бегают как ошалелые, вертятся, кривляются, кувыркаются, барахтаются между собою и вообще производят в некотором роде кавардак во вселенной. Чтоб изобразить грозу, поднимается ужаснейший шум и треск. Одни из чертей колотят что есть мочи в гонги, там-тамы, барабаны, бьют доской о доску, трещат в трещотки и потрясают жестяными листами, а другие производят сандараковым порошком огненные вспышки. Это значит гром и молния. Гроза зажигает ужаснейший пожар. Для этого на сцену вносят бумажные домики и подпаливают их сандараковой вспышкой. Зрители должны понимать что это горит столичный город и дворец где живет принцесса со своим возлюбленным. Второе бедствие заключается в наводнении и извержении огнедышащей горы. На сцену вносят два экрана: на одном волнующееся море, на другом вулкан. Для усиления впечатления, один из дьяволов становится позади последнего экрана и поджигает шипучий фейерверочный фонтан; тысячи искр сыплются на сцену, а черти, взявшись за руки, начинают дрожать и подпрыгивать. Это значит землетрясение. Пока одна половина чертей производит все сии бедствия, другая спешит переодеться за сценой в костюмы обыкновенных обывателей и появляется вновь уже в роли мирных граждан, разоренных и удрученных всеми случившимися злоключениями. Мирные граждане с жестами горя и отчаяния взывают к небу о помощи, и вот на сцену выходят гении-хранители с сонмом добрых духов и начинают врачевать раны и горести страждущего человечества: одним [111] дают деньги, другим подносят плоды, третьих снабжают одеждой. Для меня осталось только не совсем ясно — точно ли это добрые обыватели, действительные представители страждущего человечества, или же черти притворившиеся таковыми с тем чтобы лучше надувать благодетельных гениев. Во всяком случае эти последние так увлеклись своим добрым делом что и не замечают как на сцене появляется влюбленная чета. Принц и принцесса изнемогают от страданий и усталости, и засыпают на конце правого крыла сцены, в то время как добрые гении рассыпают свои благодеяния на левом. Пользуясь этим, злой волшебник со златогривым дьяволом тишком-молчком прокрадываются к спящей чете и похищают сперва сонного принца, которого дьявол утаскивает вероятно в преисподнюю; затем они возвращаются за принцессой и уже берут ее сонную к себе на руки, как вдруг добрые гении, кстати уже успевшие удовлетворить человечество, заметили этот маневр волшебника и злого духа. Они повелительно заграждают им путь и вступают в борьбу за спящую принцессу. Опять появляется рать злых духов, и зрители, наслаждаются новым воинственным балетом. Один из гениев-хранителей вступает в единоборство со златогривым дьяволом. В руках у обоих длинные китайские бердыши, какие вы опять-таки можете видеть на героических китайских картинках. Каждый противник держится за свой бердыш обеими руками как за балансир и принимает с ним разные позы. Начинается танец с фехтованием, изображающий поединок. Конец, разумеется, тот что добрый гений побеждает злого и допытывается у него куда он девал несчастного принца. Между тем злополучная принцесса в отчаянии что у нее пропал возлюбленный и не знает что ей делать. Добрые гении утешают ее и сообщают что принц ее жив и здоров, но что злой дух запрятал его в какую-то отдаленную страну, куда принцесса должна отправиться за ним на поиски если желает получить его обратно. Принцесса конечно желает и немедленно снаряжается в путь; с нею отправляется и ее наперсница, отыскавшая наконец свою госпожу после всех погромов произведенных во вселенной злыми духами. На сцену вносят экран изображающий реку с цветущими берегами и китайскими лодками, а посреди авансцены ставят [112] один за другим два стула: тот что впереди с обыкновенною, а задний с высокою спинкой, к которой привязано весло. Это значит лодка. Кормщик, наставляемый добрыми духами, взбирается на задний стул, садится на его спинку и начинает юлить веслом. Принцесса поместилась на переднем стуле, а наперсница у ее ног. Один из музыкантов подходит и подает наперснице четырехструнную плоско-круглую мандолину, звуками которой она должна развлекать тоскующую принцессу. Итак, напутствуемые добрыми гениями странники пускаются в продолжительное плавание, в течение коего кормщик на заднем стуле без устали юлит своим веслом, изображая греблю. Плавание действительно выходит чересчур уже продолжительным, так что мы даже соскучились, слушая как грустящая принцесса поет бесконечную песню под тихий акомпанимент мандолины и других струнных инструментов. Гонги и там-тамы в этом акомпанименте, к счастию, не участвуют, и это обстоятельство в соединении с продолжительностию пения помогло мне не только уловить, но и запомнить мотив арии принцессы. Без сомнения, вы удивитесь когда я скажу вам что он очень напоминает известную русскую песню: «Как по Питерской, по Тверской-Ямской по дороженьке». Если вы первые два колена этой песни споете вместо мажорного в минорном тоне, а последние два будете петь совершенно так же как они поются в нашей песне, то это будет вполне точное воспроизведение китайской арии. Молодой актер, изображавший принцессу, довольно удачно подделывал свой высокий фальцет под женский голос, и слушая его я долго не мог понять почему в его арии чудится мне что-то знакомое, но что именно — этого я сначала несмотря на все усилия никак не мог вспомнить. Да и мудрено в самом деле чтобы такое странное сочетание как китайская ария и подмосковная русская песня могло сразу придти в голову, да еще где — в Сингапуре! Наконец я вспомнил, и не доверяя самому себе стал вслушиваться: точно ли это так, не ошибаюсь ли я? Но нет, сходство мотива несомненное. Да и не одному мне оно так показалось: когда я спросил моих сотоварищей не напоминает ди им этот напев нашу «Как по Питерской», то они согласились что действительно напоминает. Отмечаю это в виде куриоза. [113]

Чем однако кончились похождения прекрасной принцессы, я не знаю, потому что отвратительный запах китайского табаку, несмотря на все наше долготерпение, выкурил нас наконец из театра.

Китайцы курят в театре почти все, и даже некоторые женщины, употребляя отчасти манильские и сингапурские сигары, а в большинстве — трубку и карманный кальян; но беда в том что курят они свой местный, очень грубый табак, да еще вдобавок сдобренный бараньим салом (свечным) и опийным раствором. Можете себе представить, каков аромат из этого выходит!

Был уже десятый час вечера, стало быть как раз пора в Ботанический сад, чтобы взглянуть на high life сингапурского общества.

Поехали мы в двух экипажах, причем я сел в последний, вместе с А. П. Новосильским. Малаец-извощик вскоре отстал от передового экипажа, и должно быть мы не вразумительно ему втолковали куда ехать, только он завез вас совсем не в то место куда следовало. Разговаривая мы и не заметили как очутились где-то за городом, в болотистой низине, у цилиндрических резервуаров газового завода, где болотные испарения сразу охватили нас прелою сыростью. Во избежание лихорадки, оставалось только поскорее выбраться отсюда, и к счастию, возница наш, на сей раз совершенно ясно поняв моего спутника, благополучно доставил нас, спустя около получаса, к Ботаническому саду.

Здесь уже все общество было в сборе. Среди обширной бархатистой лужайки, на зеленом пригорке расположился у пюпитров круг музыкантов военного оркестра. У подножия пригорка, на круговой дорожке столпились собственные экипажи, исключительно ландо и коляски, в которых сидели нарядные дамы и солидные джентльмены, — мужья и дядюшки. Извощичьи каретки, остановившиеся поодаль, были распряжены, и их кургузые пони преспокойно паслись себе на лужайке, тогда как возницы, усевшись за каретками на корточки в свой особый кружок, с увлечением предавались игре в чет-нечет на китайские чохи (Самая мелкая монета, с дырочкой по середине, для того чтоб ее удобнее было нанизывать в связки. В одном китайском цяне (на наши деньга 1 руб. 82 коп. сер.) этих чохов приходится что-то около полуторы тысячи штук, если не более. Сплав, из которого чеканятся чохи, самого низкого достоинства и так хрупок, что монету легко разломать на куски между пальцами.). Кроме этих [114] извощиков, никого из туземной «серой» публики сюда не пускают, так как Англичане вообще не любят мешаться где бы то ни было с туземцами, даже с людьми высших каст и европейски образованными; да и извощики-то проникают сюда только потому что наняты на вечер Англичанами. Впрочем, чета толстых Сиамцев и три-четыре китайские купца присутствовали тут в собственных колясках.

«Чистая», то есть европейская, публика прогуливалась пешком на кругу впереди «собственных» экипажей. Тут были почти исключительно одни мущины, если не считать нескольких проезжих Россиянок, Француженок и Голландок. Англичанки же восседали только в экипажах, и в то время как проезжия дамы гуляли в обыкновенных сереньких костюмах, эти были положительно en pleine toilette, в легких гренадиновых, батистовых и кисейных платьях белых и бледных цветов, с кружевами, manches courted, с букетами на груди и в руках, едва прикрытые воздушными шляпками. Сообразно климату здешние дамы и днем носят хотя и самые легкие туалеты, но всегда с col montant и длинными рукавами, чрез которые однако достаточно сквозят их плечи и руки; к обеду же они переодеваются, причем декольте и короткие рукава считаются как бы обязательными, и в этом последнем туалете остаются уже на весь вечер и едут на прогулку, захватив с собою в экипаж, на случай сырости, кашемировую шаль или какую-нибудь более существенную накидку. Бедные женщины! Представьте себе что среди постоянных обитательниц Сингапура которых видели мы в течение нынешнего дня, не встретил я ни одного свежего, здорового лица! И не только женщины европейские, но даже дети их поражают вас своим болезненным видом.

Это все какие-то вялые, малокровные, испитые лица с желтизной и зеленоватым оттенком, костлявые плечи, спичкообразные фигурки, словом, то что у нас весьма метко называется «дохленькими». Причина этому, конечно, климат к которому, за весьма редкими исключениями, не [115] могут привыкнут северные женщины, а тут еще эта болотисто-низменная, лихорадочная местность.

Приятное исключение из общего правила на сей раз составила только наружность супруги голландского консула; но и то потому что эта особа еще недавно поселилась в Сингапуре. И тем жальче становится глядя на нее, когда подумаешь что не далее как через год и эту свежую, цветущую здоровьем и молодостью женщину, по всей вероятности, ожидает общая участь здешних Европеянок. Только женщины родившиеся от европейских родителей в самом Сингапуре и в нем выросшие уже не так подвержены влиянию климата, а иные даже и совсем хорошо его переносят. Вполне же нечувствителен он только для туземок и метисок.

Мужская публика, гулявшая по кругу пешком, имела смешанный характер: тут были и фраки с белыми галстуками, и черные рединготы, и белые фланелевые жакеты, и совсем уже демократические пиджаки. По всем этим костюмам вы могли бы почти безошибочно определить к какому слою общества принадлежат их обладатели, от «сливок» и до «подонок». Тут были и более крупные чиновники администрации, и крупные негоцианты, и консулы со своими, секретарями, и офицеры местного гарнизона гулявшие в расстегнутых форменных куртках из красного сукна, с золотыми галунами и в красных же шапочках, без оружия. Это все «сливки». Затем идет «молоко» в виде разных комми, конторщиков, техников, мелких чиновников, клерков, лоцманов, каптейнов и тому подобного люда, и наконец пиджачные «подонки» изображаемые разными отельными коммиссионерами, вольными матросами, маклерами, лакеями без места, поварами, отставными солдатами навсегда оставшимися в Сингапуре и теми неопределенными личностями которые чаще всего встречаете вы около кабачков и гостиниц. Но надо отдать справедливость, все это было в высшей степени чинно и даже чопорно, хотя легкий послеобеденный букет brandy, old cherry и портвейна заметно носился в воздухе. Англичане, как известно, ни под какими широтами не изменяют своим островным привычкам, благодаря чему и мрут в значительной пропорции как мухи. Но это их не удерживает. «Сливки» держались совершенно [116] отдельно, не смешиваясь с плебсом, и по большей части оставались около экипажей, любезно беседуя с дамами. Все гулянье это происходило при ярком лунном освещении. Музыканты, в красных мундирах и черных обтяжных брюках, играли почти исключительно пиесы английского репертуара, причем некоторые были весьма сериозного характера, а другие сопровождались частию и хоровым пением. Как особенность этого оркестра можно отметить что в числе его инструментов (медных и духовых деревянных) находился и контрабас; но почему только один контрабас, этого я уж не знаю. Оркестр этот, говорят, играет здесь три раза в неделю с девяти часов вечера до одиннадцати.

На возвратном пути заехали мы с А. П. Новосильским в один из знакомых ему индийских магазинов, где давеча был им заказан шелковый гамак (сетчатая койка), который обещали ему приготовить к вечеру. Хозяин, почтенного вида седобородый Индус, встретил вас очень любезно, и извиняясь что гамак еще не принесли из мастерской, просил подождать пока за ним сбегают и пригласил вас в особую заднюю комнату при магазине, служащую ему кабинетом и интимною приемной. Радушно пожимая обоим руки, усадил нас на буковые кресла и принялся подчивать холодным лимонадом с кальяном и манильскими сигарами. Здешние индусские и китайские купцы все более или менее знают английский язык, а этот владел им совершенно свободно, потому у него с Андреем Павловичем, как со старым знакомым, завязалась очень оживленная беседа, принявшая вскоре, как показалось мне, тон какой-то таинственности; по крайней мере хозяин стал говорить тише чем в полголоса, но очень выразительно, как бы стараясь убедить в чем-то своего собеседника. Но так как я по английски не говорю, то мне гораздо интереснее была моя сигара, на белом пепле которой я и сосредоточил пока свое внимание. Минут чрез двадцать из магазина пришли сказать что гамак принесен, и мы расстались с радушным хозяином.

— Бывают же чудаки на белом свете! Вы знаете о чем он говорил мне? с улыбкой обратился ко мне Андрей Павловиче, когда мы поехали далее. — Представьте себе, ни более, ни менее как об ожидании пришествия Русских!» [117]

— Куда это? спросил я.

— Да все сюда же, в Индию!.. Началось с того что спрашивает он меня: правда ли что мы сосредоточиваем во Владивостоке очень сильную эскадру, как пишут в ихних газетах. Я говорю: правда. «Ну, и неужели же, говорит, это вы в самом деле против Китайцев?» Да, говорю, на всякий случай. «Полноте, из-за чего вам воевать с Китаем? Китайцы вам не враги; у вас здесь есть враги гораздо посериознее и мы все убеждены что вы готовитесь против Китая только так для виду, а в сущности совсем для другого». Я ему ответил что виды правительства мне неизвестны, и что коли прикажут, то будем драться против кого бы то ни было. «Ну, вот это так! Это другое дело!.. Но во всяком случае, говорит, будет ли у вас война теперь или в последствии, а только, по нашему мнению, вам не мешало бы постоянно держать во Владивостоке сильную эскадру». To есть для чего же? спрашиваю его. «А для решения Восточного вопроса». Признаюсь вам, это неожиданное упоминание Восточного вопроса порядком-таки меня озадачило. Смотри пожалуй политик какой выискался! Но, все же, думаю, интересно знать как он это понимает, и спрашиваю: где же мы тут решать его будем? «А здесь, говорит, в Сингапуре». Вот те и раз!.. Я на него даже глаза выпучил. А он мне: «не изумляйтесь, говорит, была бы охота, а дело вполне возможное» и стал развивать свою мысль. «Представьте себе, говорит, что у вас во Владивостоке сильная эскадра и пять-шесть тысяч дессантного войска. Пять, шесть или сколько бы там ни понадобилось, больших транспортных пароходов вы всегда можете в случае надобности нанять в Сан-Франсиско или в Японии. От Владивостока до Сингапура только тринадцать дней пути. В самом начале войны, под прикрытием своей эскадры, вы бросаете эти пять-шесть тысяч дессантных войск в Сингапур, ничем в сущности не защищенный. Места для высадок тут есть, и очень удобные, мы их знаем. План конечно смелый, но не невозможный. А за тем что? Англичане конечно из кожи вон вылезут, но постараются собрать двадцать, тридцать тысяч сухопутного войска чтобы в свою очередь форсировать высадку на Сингапур. Очень возможно что это им удастся, и они ваш отряд сбросят в море, [118] возьмем наихудшую случайность. Но во всяком разе, пока-то это еще случится, пройдет по меньшей мере три-четыре месяца в которые Англичане будут собирать свой 20-30-тысячный корпус (в Англии ведь это не так легко делается), да пока-то они перевезут его к Сингапуру пройдет и еще месяца полтора-два, а всего стало быть от пяти до шести месяцев. Но ведь вы в это время, занимая Сингапур, окончательно зарежете всю транспортную английскую торговлю. Ведь Сингапур, это центральный узел всех морских торговых путей между Европой, Африкой и Индией, с одной стороны, и Западною Америкой, Австралией и крайним Востоком, с другой стороны, и мимо этого узла не пройдешь. Ведь ни один английский «купец» не выйдет в море; английский товар будет подорван на одном лишь высоком фрахте да на страховой премии, а главное что за это время все фрахты из английских рук перейдут в руки германского, французского и других торговых флотов, да и Китайцы с Японцами кое-чем попользуются. А раз что торговля нашла себе новый транспорт, она не вернется к старому. За примером недалеко ходить, та же Северная Америка: вспомните чем был ее коммерческий флот до междуусобной войны и что он теперь! Да, удар на Сингапур есть удар прямо в сердце, и мы думаем что вы одни только в состоянии когда-нибудь нанести его. Но для этого надо быть сильными во Владивостоке». Что вы на это скажете?

— Вы меня это спрашиваете? отозвался я на вопрос Новосильского.

— Да хоть и вас пожалуй.

— Что ж, скажу что это очень смелая и пожалуй игривая индийская фантазия.

— Фантазия, да. Конечно, фантазия. Но я и не беру ее с сериозной стороны как проект стратегический. Для меня тут всего интереснее видеть какого рода «фантазии» разыгрываются в голове этих Индусов и в каком направлении. И знаете ли что я скажу вам, прибавил Андрей Павлович: — не в первый раз уже приходится мне плавать в этих водах и сталкиваться с этим народом. С этим купцом, например, мы ведь старые приятели, да и других таких же есть у меня по разным портам не мало. Ну, так вот что: во всех в них живет [119] какая-то странная, непонятная для меня вера в то что спасение придет к ним с севера. Откуда и когда она возникла, где ее начало и как она распространилась по лицу всей Азии, это для меня необъяснимая загадка. Но факт тот что вера в какого-то полумифического «Белого Царя» который должен придти с севера с «русым народом» и возвестить им спасение, эта вера, это чаяние у них доходит до своего рода мессианизма. В нем есть нечто стихийное... И.мы сами не подозреваем даже насколько сильны мы нравственно в Индии этою стихийною верой в нас ее народов! Вот с какой стороны важна для меня «фантазия» моего сингапурского приятеля.

Во втором часу ночи возвратились мы на Пей-Хо, где только к этому времени прачка-Малаец привез наше белье. Утомленный всеми впечатлениями дня, я с наслаждением бросился в свою койку, но несносная работа паровой лебедки, принимавшей в трюм товарные грузы с портовых шаланд, до самого рассвета не давала уснут спокойно.

(Продолжение следует.)

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 9. 1885

© текст - Крестовский В. В. 1885
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1885