КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русск. Вестн. №№ 1, 2 и 4.)

VI. В Красном Мере.

Наши спутники. — Виды берегов. — Источники Моисея. — «Гора Откровения». — Синайский монастырь и его охранители. — Первые неприятности от моря. — Мглистость знойного воздуха. — Нечто об Абиссинии. — Архипелаг Джебель-Зукур и Ганиш. — Следы кораблекрушений. — Рифы Красного Моря. — Остров Перим. — Сильные и слабые стороны его стратегического положения. — Судьба французской фактории на урочище Шейх-Саид. — Как Англичане украли Перим у Французов. — Характер южных прибрежий Красного Моря. — Баб-эль-Мандебский пролив. — Приход в Аден.

Продолжение 20 июля.

На Пей-Хо ползли мы прямо к завтраку, который по количеству блюд стоил любого обеда, отличаясь от последнего только отсутствием супа. Здесь был в сборе весь первоклассный состав наших будущих спутников, и мы во время завтрака довольно удобно могли с некоторыми из них познакомиться и сделать так сказать беглый обзор остальным. Ехал тут какой-то monsieur Michel который сразу прикомандировался к А. П. Новосильскому и весьма словоохотливо сообщал вашему кружку характеристики и всякие биографические и даже анекдотические сведения почти обо всех пассажирах, в [707] особенности о пассажирках, о пароходном начальстве и даже о пароходной прислуге. Он ехал от самой Марсели и потому за неделю пути успел уже достаточно приглядеться ко всем и каждому. Это был жиденький и юркий Французик, вертлявый, искательный, любезный, с кем находил это нужным, нахальный с людьми скромными или застенчивыми и сейчас же пасующий пред тем кто оборвет его за нахальство. Рекомендовал он себя дипломатом отправляющимся в Китай, но потом оказалось что это не более как клерк одного из французских консульств в Китае. Галлерея наших спутников предстала нам в таком порядке: на первом плане две английские дамы. Одна из них — да простят мне Аллах и мой читатель — всем складом своей грузной фигуры и выражением угревато-красной, пресыщенно сонливой физиономии, разительно напоминала то почтенное животное которое Моисей и Магомет запретили употреблять в пищу своим последователям. Видимо наевшись до отвалу и отсмаковав несколько рюмок old Sherri, она растянулась теперь во всю длину на плетеном кресле-качалке, причем, вероятно невзначай, выставила напоказ свои верблюжьи ноги и эпикурейски лениво поглядывала на весь мир Божий. Массивные браслеты стягивали ее поленообразные руки и длинная золотая цепь от часов охватывала жирную шею. По всем этим аллюрам в ней скорее бы можно было признать Американку чем Англичанку, но всеведущий monsieur Michel уверяет будто она несомненнейшая дщерь туманного Альбиона. Другая дама — очень милая и вполне приличная особа — была супруга японского дипломата, г. Йошитане Санномиа, о женитьбе которого на Англичанке говорили в свое время все газеты. Теперь эта чета направлялась в Японию, так как молодой супруг нарочно взял отпуск чтобы познакомить свою супругу с ее новым отечеством.

Затем в галлерее нашей следуют: рыжий аббат в очках, сопровождающий на остров Мартинику небольшое общество французских сестер ордена Sacre Coeur de Jesus. Между этими сестрами три или четыре довольно еще молодые женщины, и у одной из них, по замечанию monsieur Мишеля, «удивительно страстные и алчущие глаза». Он уверяет, и конечно врет, будто тут кроется целый роман [708] который заставил де эту «интересную особу» променять свой салон в faubourg St.-Germain на сутану сестры милосердия.

Тут же едет какой то рыжий Немец, назначенный куда-то на Цейлон вице-консулом. Это страстный охотник играть на фортепиано, но к сожалению очень плохо, — только все ноты разбирает и фальшивит, надоедая всем до невыносимости своим бесконечным бренчанием, от которого некуда укрыться, разве только в душную каюту. Пианино стоит на юте, на открытом воздухе под тентом, где с утра до ночи группируются все пассажиры первых двух классов как в самом покойном и прохладном месте. Вот юная Американка девица, за которую я подержал бы какое угодно пари что это наша российская нигилистка, до такой степени был знакомо-характерен ее костюм. Представьте себе обдерганное платье по щиколотку, без юлок и без шнуровки, широкий кожаный пояс, серый плед на руке (в такую-то жарынь), на носу золотые очки, на голове остриженные волосы и, к довершению всех этих прелестей, из прорехи бокового кармана торчит ручка револьвера. Около этой барышни неотступно увивается какой-то юный мулат, над которым она не стесняется проявлять свои капризы и всю непринужденность своих несколько эксцентричных манер: хлопает его веером по носу, щиплет повыше локтя или дергает за ухо. Мишель рассказывает что вчера за обедом они официально пред капитаном и всем обществом пассажиров объявили себя женихом и невестой, хотя знакомство их пред тем не восходило далее одних суток, так как барышня села на пароход только в Порт-Сайде, нареченный же ее плывет из Марсели. Мишель находит будто это совсем по-американски, но подобная «скоропалительность» не безызвестна и у нас кое-где на Выборгской, на Васильевском или в Подъяческих. Знакомые типы, знакомые нравы!...

Тут же едет во втором классе и еще одна девушка, но совсем уже другого пошиба. Это очень милая Француженка-портниха, отправляющаяся в Маниллу, куда ее выписала по контракту на пять лет какая-то хозяйка модного магазина, в качестве старшей закройщицы. Одета она очень просто, даже пожалуй бедно, но по моде и [709] вкусом, и ножка обута хорошо; держит себя очень прилично. Вообще ото всей ее фигурки веет некоторым изяществом, хотя по чертам лица ее далеко нельзя назвать хорошенькою.

Между второклассными пассажирами невольно обращает на себя внимание одна идиллическая чета голландских супругов едущих в Батавию. Оба они белы, мягки, рыхлы и румяны, оба кушают с отменным аппетитом, оба носят самые легкие и прозрачные костюмы, оба улыбаются друг другу детски блаженными улыбками или безмятежно дремлют прислонясь друг к дружке плечом и сложив на брюшке свои пухлые ручки. Голландские Маниловы, да и только!

Едет также одна Китаянка в каком-то смешанном, полуевропейском, полукитайском костюме, состоящем из длинной белой кофты и такой же юлки; прическа у нее своя национальная, а ноги обуты в ботинки, и то обстоятельство что ступни ее не изуродованы, а остаются такими как создала их мать-природа, несомненно указывает что эта особа не принадлежит ни к «благорожденному», ни даже просто к зажиточному классу китайского общества, иначе нога ее непременно имела бы вид маленького копытца. И точно, оказывается что она из разряда «чернорабочих», простая женщина долго жившая в нянюшках в одном английском семействе, сначала в Шанхае, потом в Лондоне, и теперь возвращается к себе на родину. Говорят, будто Китаянки вообще самые лучшие няньки в мире, и я готов этому верить, судя по физиономии той которую вижу теперь пред собой; ее скуластое лицо очень симпатично, и в узких щелочках приподнятых миндалевидных глаз теплится доброта бесконечная.

Между мужскою публикой выделяются по национальностям две группы: Англичан и Немцев. Первые преимущественно офицеры отправляющиеся на службу в Аден, вторые по большей части коммерсанты, прикащики и техники различных специальностей. Эта последняя группа держит себя довольно обособленно, разговаривая только между собой, и не стесняясь делает громкие критические замечания насчет всех остальных пассажиров, как бы бравируя; мы де Германцы и потому сам черт не брат нам.

Капитан парохода, бывалый моряк, с наружностью, [710] как говорится, «морского водка», и своим видом внушает полное доверие как ко своей личности так и ко своей морской опытности. Он давно уже состоит на компанейской службе и считает свои океанские рейсы между Марселью и Шанхаем чуть ли не сотнями. Его лейтенанты, коммиссар, судовой врач и старший механик, все это очень любезные люди.

Представительный метр-д’отедь, с бюрократическою наружностью и котлетовидными бакенбардами, отвел мне каюту вместе с М. А. Поджио, который, как человек бывалый, первым же делом перезнакомился со всеми «нужными людьми», вследствие чего нам и были негласно предоставлены разные маленькие льготы и удобства вне общих правил, в роде, например, разрешения курить у себя в каюте, при запертой конечно двери, и т. п.

Итак, мы с моим каютным сожителем, благодаря его опытности и уменью ладить с людьми, с первой же минуты отлично устроились в нашем помещении, приспособив все свои подручные вещи так чтобы никакая качка не могла нарушить их равновесия или сдвинуть с места, и окончив всю эту укладку, поднялись на верхнюю палубу, под тент, подышать свежим, хотя и знойным воздухом. Пароход уже плавно двинулся вниз по Оуэзскому заливу. Все пассажиры были наверху, покоясь в ленивом бездействии на глубоких и длинных плетеных креслах, с удобством заменяющих кушетки и даже постели.

Почему это море называется «Красным»? В первые часы своего на нем пребывания мы ни как не могли определить чем именно, какою особенностию или каким его свойством оправдывается такое название. Темносиний цвет воды его скорее всего напоминает Черное Море, которое тоже не совсем-то верно называется «черным», так как в действительности оно иссеросинее, как стальное.

Берега Суэзского залива гористы. Сначала вдоль африканского берега виден ряд буро-желтых кряжей прерываемых незначительными низменностями песчаного характера, а затем, южнее, тянется прибрежный иззубренный хребет буро-красноватого цвета. Но, сколько можно судить на глаз, это не гранитные скалы, а слоистые шиферные груды, да песчаные обсыпи, поражающие своею мертвою пустынностью. Там незаметно никаких признаков жизни в роде какого [711] либо кустарника, ни движения людей или верблюдов, ни даже какой-нибудь одиноко белеющей могилы. В этой картине опаляемой нестерпимо жгучими лучами солнца есть что-то гнетущее душу невыразимою тоской. Азиатский берег несколько мягче по своим тонам и контурам, но он также пустынен. В одном только маленьком уголке его ваши взоры с удовольствием останавливаются на небольшой рощице пальм и других деревьев, под сенью которых белеют два или три небольшие домика с плоскими кровлями. Это место называется Елим, но более известно под на званием «источников Моисея». Сюда, по переходе через Чермное море, привел великий вождь Израиля народ свой на четвертый ночлег после исхода, пространствовав пред тем трое суток в безводной пустыне Сур и у горько-соленого колодца Мерра. «И пришел в Елим, где было двенадцать источников воды и семьдесят финиковых пальм, и стали тут станом над водами» (Исход, гл. XV, стр. 27.). Замечательно что число пальм осеняющих этот маленький оаз осталось и по сейчас то же самое что упоминается у Моисея в книге Исход: их тут ровно семьдесят, и как в оны дни Израилю, так и теперь дают они тень и прохладу караванам проходящим от Сура и Мерры чрез пустыню Син к горе Синайской и обратно. Таким образом, оаз Елим приблизительно сохраняет тот же самый вид и характер какой имел он слишком за три тысячи лет до нашего времени, и если что прибавилось к нему нового, так разве те две-три убогие арабские сакли о которых упомянуто выше. Место это составляет ныне частную собственность Николы Коста, нашего суэзского вице-консула. Со времени работ на Суэзском канале, европейские жители Суэза наезжают сюда порой отдохнуть «ins Grune», или устроить какой-нибудь маленький пикник, так как здесь находится единственная зелень и древесная тень во всей окрестности; сообщение же Суэза с Елимом очень удобно: небольшой пароходик перевозит на ту сторону менее чем в час времени. В виду всего этого, один австрийский Немец вздумал было устроить тут для суэзских жителей кафе-шантан с буфетом и разными развлечениями, и уже выписал было из Порт-Саида [712] шансонетных певиц и девиц с тромбонами; оставалось только сговориться с собственником чтобы снять у него в аренду землю, но тут-то и вышел для Австрияка камень преткновения, тем более неожиданный что он предлагал за арендование оаза довольно порядочную сумму: Никола Коста отказал ему наотрез, и как ни обхаживал его Немец, не поддался ни на какие соблазны и выгодные предложения. «Это место свято, оно служит предметом поклонения равно для всех христиан, мусульман и Евреев, а вы на нем хотите кабак устроить!... Пока жив Никола Коста, такому зазорному делу не бывать!» И Немец отъехал ни с чем, вынужденный распустить своих девиц с тромбонами и проклиная на всех перекрестках «упрямого Араба», лишившего его такой выгодной спекуляции.

В шестом часу вечера садящееся солнце озарило вдали золотисто-розовыми лучами скалистую вершину древне-библейской «горы Откровения». К сожалению, мимо Синая мы проходили уже вечером, когда южная темная ночь вполне овладела природой и зажгла по темносинему куполу небес бесчисленные мириады звезд сверкавших как алмазы своим дрожащим светом, в котором играли все цвета спектра. С нами плыл до Адена какой-то весьма скромный на вид купец греческого происхождения. Вечером он случайно очутился подле меня, на верхней палубе у самого борта, и глядя в темную даль, где как одинокая красная звездочка мерцал какой-то огонек, стал набожно креститься. Сначала я было не домекнулся по какой причине он это делает, и Грек, вероятно заметив на моем лице некоторое недоумение, спросил меня по-французски:

— Вы Русский?

— Русский и православный, отвечал я.

— Там Синай, сказал он, простирая руку по направлению к огоньку: — мы как раз проходим теперь мимо.

Я тоже снял шляпу и перекрестился. Это послужило началом нашего непродолжительного знакомства. Оказалось что Грек постоянно проживает в Суэзе и служит агентом какой-то французской компании по закупке кофе, а потому весьма часто совершает рейсы до Мокка и Адена, знает хорошо Египет, Нубию, Абиссинию, Палестину и [713] Аравию и неоднократно бывал на Синае. От него, между прочим, узнал я очень любопытное обстоятельство что Синайская обитель, прошедшая невредимо чрез все политические и религиозные бури Востока, охраняется не иным чем как словесным заветом Магомета, который не только запретил своим последователям трогать монастырь или нарушать в чем-либо права и спокойствие его монахов, но — мало того — еще поручил соседним с обителью племенам Арабов защищать ее и исполнять для нее разные послуги в роде передачи почт, охраны в пути паломников и караванов следующих к монастырю и обратно, помощи в агрикультурных работах по монастырскому саду и огороду, доставки топлива в случае надобности к т. п. И замечательно что этот словесный завет Пророка до сих пор соблюдается окрестными племенами свято, нерушимо, и притом безо всякого вмешательства правительственной власти Турок, а исключительно по их собственной доброй воле. Более десятка веков протекло с той поры как был изречен этот зарок, и сила его не умалилась даже до сего дня, несмотря на все хищнические инстинкты полудиких «сынов пустыни» и на весь пламенный религиозный фанатизм ислама, часто не знавшего никакой пощады в своей борьбе с христианством. Как хотите, но это разительный пример того что значит сила веры и верности завету в непосредственном, неизведенном «цивилизацией» человеке. В то самое время как «цивилизованный» христианин мечтает о выгодном устройстве кафе-шантанчика на источниках Моисея, полуголодные бедняки-мусульмане работают на чуждую им христианскую святыню и защищают ее безопасность только потому что так когда-то, более тысячи лет назад, было заказано их предкам. Монастырь, в свою очередь, не остается пред ними в долгу и по силе возможности снабжает их в неурожайные годы хлебом.

Устройство Синайской обители нерушимо зиждется на древнем уставе ее первых подвижников. Времени для нее как бы не существует, и она в наши дни является в своем обиходе совершенно такою же как и в первые века христианского иночества. В самом монастыре проживают не более двадцати братий, остальные же в числе около [714] 130 человек рассеяны по разным православно-христианским странам, где находятся подворья их обители и главным образом в Румынии; епископ же Синайский, избираемый всегда из среды братий, постоянно пребывает в Константинополе, так как там у него сосредоточено управление всеми филиальными учреждениями и имуществами монастыря. Внутреннее управление в самой обители находится в руках «совета старцев», периодически избираемого братией. Пользуясь в делах своих полною самостоятельностью, Синайский монастырь тем не менее числится в подчинении у патриарха Иерусалимского, но подчинение это чисто номинальное и выражается только в том что братия каждый год отправляет патриарху «дань» в виде корзины фиников и корзины груш из монастырского сада. Патриарх за это подает им свое благословение и утверждает выборы епископа и старцев совета. Все это узнал я в разговоре от моего случайного знакомца-Грека, стоя с ним у пароходного борта и любуясь на звездное небо пока мы проходили мимо Синая. Вид этого неба намного уже изменился против того каким он является в более северных широтах даже из самые ясные ночи. Так Большая Медведица стояла очень низко, почти над самым горизонтом, за то в полном блеске явилось созвездие Скорпиона; Млечный путь опоясывал небосвод с незнакомою для нас, Северян, силой белого свечения, как бы оправдывая свое название. Некоторые большие звезды горели так ярко что свет их заметно отражался вдали тонкими полосами на гладкой поверхности совершенно заштилевшего моря. Переводить мечтательный взгляд от неба к воде и от воды к небу, это почти единственное вечернее занятие пассажиров на верхней палубе, если они не желают заниматься разговорами со своими спутниками или портить себе глаза чтением при свете палубных фонарей, и я тоже предался такому dolce far-niente, наблюдая то небо, то воду в которой ожидал найти явления фосфорического свечения, но ожидания мои на сей раз были совершенно напрасны: никакого свечения в море не замечалось.

Мои мечтательные наблюдения были неожиданно прерваны изумленным возгласом поместившегося рядом Ф. Е. Толбузина:

— Батюшки! Это что еще за мода такая? [715]

Я повернулся к нему с вопросом в чем дело.

— Глядите пожалуста в чем эти господа изволят парадировать!

И он кивнул годовой на нескольких Англичан и Немцев прохаживавшихся по палубе.

Действительно, просторный костюм «этих господ» для непривычного глаза казался несколько странным; он состоял из серенькой клетчатой фланелевой кофты и таких же шальвар. То и другое было широкого покроя на завязках и надевалось без белья прямо на тело; обувью служили туфли надетые на босую ногу. Этот костюм, заменяющий в некотором роде халат, называется патжам и, несмотря на всю свою чересчур уже домашнюю бесцеремонность, приобрел себе право гражданства на всех иностранных пассажирских пароходах совершающих рейсы в южных водах: мущинам разрешается облекаться в патжамы после восьми часов вечера и гулять в них свободно по палубе и в кают-компании. На присутствие дам при этом не обращается ни малейшего внимания, и замечательно что ввели такое халатное обыкновение сами чопорные Англичане, которые в своих патжамах не стесняются подходить к дамам, подсаживаться рядом и вступать с ними в самые любезные разговоры. Говорят будто такой костюм застраховывает от влияния вечерней морской сырости. Может быть и так, но не могу не заметить что за все время плавания никто из нас, Русских, никаких патжамов не носил и никаких от этого вредных последствий не испытывал.

21 июля.

На рассвете чуть не наткнулись на две небольшие банки весьма незначительно возвышающиеся над уровнем воды своею совершенно плоскою желтою поверхностью. Прошли мы от них в расстоянии не более двадцати сажен и хорошо конечно что это случилось не ночью, когда так легко было бы на них напороться, что в Красном Море далеко не редкость. В течение всего дня обогнала только один пароход, и этим на сегодня ограничились все ваши морские встречи. Утром еще видны были берега, но уже в слабых очертаниях и как бы в серебристом тумане. Так, помнится мне, являлся бывало иными днями азиатский берег Мраморного Моря во время нашей сан-стефанской стоянки. [716]

Пароходный коммиссар (заведующий хозяйственною частью) затеял устроить на палубе «домашними средствами» концерт любителей в пользу семейств моряков погибших в море. Пароходное начальство вместе с устроителем обратилось к нашему адмиралу с просьбой взять на себя роль почетного председателя в маленькой коммиссии по устройству этого благотворительного дела. С. С. Лесовский изъявил свое согласие и предложил нам помочь доброму делу активным образом, то есть принять непосредственное участие в музыкальной и вокальной части концерта. Отказываться не приходилось, тем более что и публика не могла быть особенно взыскательною по отношению к случайно попавшимся между пассажирами музыкальным силам и способностям даже и не «любителей», а просто людей кое-как поющих или играющих. Главное заключалось в том чтобы помочь доброму делу, а потому, по пословице «кто чем богат, тем и рад», пришлось и нам справить благотворительно-музыкальную повинность. По этой части «привлекли к ответственности» Н. Н. Росселя и меня, так как нашим русским спутникам было известно что Россель поет и играет, а я не столько пою сколько говорю характерные песни и романсы. Матросы под руководством коммиссара привели верхнюю кормовую палубу в праздничный вид, убрав ее арматурами и флагами и осветив большими китайскими фонарями. В восемь часов вечера мы начали наш концерт. Один пассажир из Немцев исполнил несколько пиес на цитре; Француз Револьт, известный путешественник по Африке, под аккомпанимент пианино, сыграл «на губах как на тромбоне», весьма удачно подражая с помощью приставленных щитком ко рту ладоней звукам этого инструмента, равно как и звукам вальд-горна; мы с Росселем спели дуэтом Глинкинскую Не искушай и цыганскую Я помню отрадно счастливые дни, а затем я — один романс Что эта жизнь без любви ожидания и лихую цыганскую Венгерку, доставшуюся мне так сказать по наследству от покойного Аполлона Григорьева. Хотя ржаной каше самой себя хвалить и не приходится, но все же откинув излишнюю скромность должен сказать что русская часть концерта произвела на слушателей очень приятное впечатление, благодаря оригинальной прелести наших [717] мотивов, оказавшихся для них совершенно новыми, ни разу еще не слыханными, о чем они и заявляли нам с Росселем, сопровождая эти заявления, конечно, «тысячью комплиментов», едва ли в сущности нами заслуженных. Юная Американка, которая тоже должна была петь, вдруг пред самым началом концерта заявила что она больна и заперлась в своей каюте, а едва концерт окончился как снова появилась на палубе со своим креолом, одетая в розовый шлафрок, и проскользнула в самое темное и уютное местечко юта. «Не потому ли он и ют что там удобно ютиться, в особенности влюбленным парочкам?» скаламбурил по этому поводу один из наших спутников. Вообще поведение американской барышни начинает некоторых скандализовать, в особенности Англичанок, которые при виде ее многозначительно переглядываются между собой, кидают во след ей сдержанно негодующие и недоумевающие взгляды и презрительно пожимают плечами. Но барышня очевидно бравирует своею «независимостью», и совершенно как наши соотечественницы нигилистического пострига как бы желает показать всем и каждому что ей на все «наплевать».

22 июля.

Тихое утро. На море почти совсем заштилело. Бывалые люди говорят будто надо ожидать очень жаркого дня, но по каким это признакам — для меня пока еще непонятно. На мой взгляд день как день, как и все предшедшие дни; утро как будто даже прохладнее чем вчера, а между тем предвещают сильный зной. Пароход идет ровно, не колыхаясь. Сказывают будто длинноусый Немец, что едет военным инструктором к Китайцам, сочинил какие-то сатирические стишки насчет вчерашнего концерта и многие весьма интересуются знать что именно. Однако, судя по этому, морская скука начинает-таки действовать: за отсутствием более крупных интересов дня, мы незаметно поддаемся мелочному интересу сплетни и маленького злословия насчет ближнего. Впрочем это так понятно...

С полудня поднялся легкий ветерок, и начало покачивать килевою качкой. Пароход резал под прямым углом правильно и плавно набегавшие на него гряды ленившихся валов. В небесах не было ни облачка, но между тем в [718] воздухе стояла какая-то мгла, словно банный пар затусклявшая солнце. Медно-красноватый диск его виднелся сквозь этот пар совершенно без лучей, как бывает иногда на севере зимой в сильно морозные дни, и несмотря на отсутствие лучей в воздухе все же чувствовался гнетущий зной и стояла духота убийственная, точно весь мир обратился в одну паровую ванну. Пред полуднем я имел неосторожность спуститься в свою каюту с целью прилечь на койку отдохнуть немного, но там меня незаметно размаяло до такой степени что чрез час вышел я на палубу совсем уже больной, испытывая отвращение и к табаку и к пище, и таким образом промучился до вечера. Действовала на меня не столько качка, сколько именно эта невозможная духота. Солнце еще задолго до заката совершенно скрылось в густой белесоватой мгле, так что даже и признаков его диска не было видно, а между тем гнетущий зной чувствовался и сквозь непроницаемый туман не менее сильно. Говорят будто в такие «серенькие» бессолнечные дни зной всегда дает себя чувствовать гораздо хуже чем при самом ярком блеске полудня, и теперь я понимаю почему по признакам утреннего тумана опытные люди предсказывали на сегодня такую жару. После заката воздух все еще был сильно нагрет, но, слава Богу, по крайней мере исчезла эта ужасная духота и явилась возможность дышать свободно. Вечером в воде появились сегодня первые, хотя еще довольно слабые, искры фосфорического свечения.

23 июля.

Весь день стояла над морем белесоватая мгла, но уже гораздо легче и прозрачнее вчерашней. Солнце хотя и тусклело порой больше, порой меньше, но смотреть на него нельзя было так свободно как вчера: лучи уже несколько действовали на глаз, да и медно-красный цвет его изменился сегодня в бледно-желтый. В сравнении со вчерашним днем, на верхней палубе, под двойным тентом было менее жарко и душно, что поставляется в прямую зависимость от меньшей плотности сегодняшнего тумана. Воздух не так сперт, потому что слегка продувает тихий ветерок, не оказывающий впрочем влияния на поверхность воды: на море сегодня все время почти полный штиль, и мы не испытываем ни малейшей качки. Цвет воды из [719] темно-синего стал переходить в бутылочно-зеленый. «Внешние события» нынешнего дня заключились во встрече с двумя пароходами: один из них шел в Суэз, другой спускался к Баб-эль-Мандебу. С первым мы довольно быстро разминулись, второй обогнали, салютуя в обоих случаях друг другу приспусканием кормового флага. Замечательно как приятно и даже оживляюще действует на человека подобная встреча с проходящим судном среди монотонной морской пустыни. Казалось бы что тут такого? Проходит мимо какой-то пароход — ну и Бог с ним! что до него за дело! А между тем все пассажиры и наши и на том судне кидаются к борту, с живым любопытством направляют — те сюда, а эти туда — свои пенсне, лорнеты и бинокли, приставляют щитком к глазам руки, иные машут платками и шляпами, не зная кому именно шлется это приветствие. Все равно оно шлется людям, неведомым собратьям, таким же путникам как и мы. Сейчас же лица, улыбки и разговоры становятся оживленнее, слышатся замечания на счет конструкции, внешнего вида, назначения, морских качеств и силы хода встречного судна. Прошло оно, и через несколько минут о нем позабыли, но самой встрече с ним несомненно все были рады: она послужила как бы некоторою новостью, доставила хотя минутное развлечение среди однообразия безбрежной морской картины, где не на чем остановиться взору; тем более что к этому однообразию прибавляется еще однообразие сурового хода и стука мерно работающей машины, что в совокупности начинает несколько утомлять нервы. В море более чем на суше чувствуешь пустыню, и притом пустыню стихии более чуждой человеку чем суша. Поэтому-то человек и рад так случайной встрече с другими живыми людьми: при виде их, все же кажется будто мы не так уже отчуждены на этой палубе от остального мира.

Другим развлечением служило сегодня появление чаек и дельфинов. Первые долго кружились за кормой, то порывисто припадая грудью к волнам, или мимолетно черкая их поверхность концом острого крыла, то воспаряя плавными кругами в высь и как бы купаясь в теплом воздухе. Дельфины же целою стаей резво гнались за пароходом, появляясь то с одного, то с другого борта и иногда обгоняли нас, причем презабавно кувыркались в воде, [720] мелькая над ее поверхностью своим острым темным плавником, а иные с разбегу и вовсе выпрыгивали вон, и мгновенно, описав пологую дугу по воздуху, с плеском ныряли в лучину. В этой игре им очевидно доставляет особенное удовольствие перегоняться с пароходом.

С наступлением вечерней темноты, в воде опять появилось фосфорическое свечение, но впрочем значительно менее против вчерашнего. При волнении это явление заметнее чем при полном затишье. Над африканским берегом, где-то очень далеко мигали тусклые зарницы, и судорожно перебегающие их огни захватывали значительный район горизонта, на мгновение окрашивая водную даль то голубовато-зеленым, то красноватым отблеском. Мы долго любовались их прихотливою игрой.

— Ого какая однако гроза над Абиссинией! заметил подойдя ко мне мой вчерашний знакомец, Грек из Суэза.

— Разве мы уже под 16 градусом северной широты? спросил я, не успев еще позабыть вычитанное мною только вчера у Гельвальда сведение что Абиссиния лежит между 16 и 8 градусами северной широты (Фридрих фон-Гельвальд, Живописная Африка.).

— Под каким именно градусом, про то уж не знаю, ответил мой Грек, — но знаю по опыту что это именно над Абиссинией. Там очень частые и сильные грозы, — горная ведь страна и при том орошена изобильно: на низменностях много болот и девственных лесов, постоянные испарения... Но кроме того, нередко бывают и сухие грозы, без дождя... Это самые страшные.

И действительно, судя потому что молнии вспыхивали одна вслед за другою почти беспрерывно, гроза должно быть была очень сильная.

Мы разговорились. Я осведомился часто ли он бывал в Абиссинии. Оказалось что дважды и оба раза по кофейному делу. По его словам, абиссинский кофе не уступает аравийскому, и восточная Африка считается даже его первоначальною родиной, но к сожалению туземцы культивируют его далеко не в той степени в какой могли бы. Они довольствуются почти только тем что дает им сама природа, и потому этого продукта у них едва лишь хватает [721] на собственное употребление, тогда как он мог бы служить важною статьей вывоза и смело конкуррировать с аравийским. Беда в том что Абиссинцы вообще мало занимаются земледелием и плантационным делом, предпочитая скотоводство, для которого великолепные луга их обширных плоскогорий и южных степей представляют все удобства. По натуре своей они более всего склонны быть или купцами, или хорошими воинами, наездниками и стрелками; земледелие же а садоводство развиты у них только в размерах насущной необходимости. «Да и зачем, рассуждают они, трудиться нам над этим делом если сама природа и помимо труда дает нам все что нужно и даже более чем нужно?» И действительно, берега их рек обрамлены богатейшими зарослями сахарного тростника, кукуруза растет целыми кустами, маслина произрастает в диком состоянии, равно как финики, баобаб и бананы, а затем при некотором уходе получаются несколько сортов винограда и прекрасные плоды от апельсинных, персиковых и абрикосовых деревьев. В этой благодатной стране сходятся все климаты от тропического до альпийского, и туземцы подразделяют ее на три пояса: в нижнем средняя годовая температура равняется +24° R., в среднем она подходит к температуре южной Италии, то есть около +12° и в верхнем от +7 до +8° R., падая по ночам нередко ниже нуля, так что местные горцы ходят в овчинных шубах. Змеи, скорпионы и хищные животные в этот пояс уже никогда не подымаются, и так как на его плоскогорьях находятся великолепные клеверные поля, то тут и развивается скотоводство в полной безопасности и в обширных размерах. Тип жителей очень красив, и по чертам лица приближается к индо-кавказской расе: они высоки, стройны, ловки и отличаются буро-оливковым цветом кожи, который на севере гораздо светлее чем на юге, и женщины их вообще славятся красотой. Вся Абиссиния, как известно, исповедует христианскую веру толка монофизитов, коих догмат, осужденный на Халкидонском соборе, заставляет страдать на кресте самое божество; но со стороны обряда они строго придерживаются установлений православной церкви, сохраняя все ее таинства и употребляя в таинстве Св. Причащения хлеб квасный [722] и вино с водой. Иезуитские миссионеры до сих пор пока тщетно стараются склонить их к унии: Абиссинцы сильно тяготеют к православию и желают более близкого общения с восточно-католическою церковью, из чего между прочим проистекает и большое сочувствие их к России, которое, по словам моего собеседника, простирается до того что они были бы рады и счастливы еслибы Русский Монарх объявил их страну под своим протекторатом.

— К сожалению, прибавил он, — вы так мало ею интересуетесь что не хотите даже иметь в Гондаре (столица страны) какого-нибудь дипломатического агента, хотя мне известно что на службе у негуса (императора) Иоанна II в войсках находится несколько десятков ваших русских выходцев из казаков.

Признаюсь, это последнее обстоятельство было для меня совершенно неожиданною новостью. Не знаю насколько оно достоверно, но во всяком случае не считаю себя в праве обойти его молчанием.

24 июля.

В седьмом часу утра проходим под четырнадцатым градусом северной широты, мимо архипелага Джебель-Зукур и Ганиш, который, состоя из двух больших, двух средних и около трех десятков малых островов, рассеян в направлении с севера на юг на протяжении тридцати морских миль (52 1/2 версты). Происхождение этих островов вулканическое; холмы их, достигающие на Джебель-Зукуре без малого до 2.000 футов высоты, состоят из червой и красной лавы. Острова эти окружены многочисленными коралловыми рифами, из коих многие сами образуют небольшие островки, крайне опасные для мореплавателей. Здесь на рифах около острова Джебель-Зукура и красивой скалы Готт, отдельно торчащей из моря как четырехгранная пирамида, видели мы печальные остатки двух кораблекрушений. Почти рядом, на протяжении какой-нибудь полумили, лежали на боку два английские парохода разбившиеся о рифы. Один, двухмачтовый, потерпел крушение в ноябре 1879 года, а другой, четырехмачтовый, по имени Герцог Ланкастерский, только две недели назад, половина его палубы находится еще под водой. Около него на берегу Джебель-Зукура разбито несколько палаток и видны люди, [723] работающие над снятием с судна металлических частей и прочего еще возможного ко спасению материала.

Капитан нашего парохода говорит что нет моря опаснее Красного, что оно самое предательское в мире, так как следуя по нем даже при всех наилучших условиях вы никогда не можете быть уверены что пройдете его благополучно, хотя бы шли по самой знакомой, так сказать, наторенной, исхоженной морской дороге. Дело в том что в Красном Море очень деятельно продолжается еще работа кораллов; рифы в нем растут, если можно так выразиться, как грибы после дождя. Вы сто раз в течение уже нескольких лет ходите по известной дороге не встречая на ней никогда ни малейшего препятствия и не замечая чтобы даже где-нибудь по близости существовали признаки какой-либо опасности, как вдруг на сто первый раз наталкиваетесь на подводный риф там где еще месяц назад вы же сами прошли совершенно свободно. Но дело в том что может быть в этот-то именно месяц кораллы и довели свою подводную работу до той высоты где вы неизбежно должны на нее напороться. Это конечно несчастный случай которого могло бы и не быть, возьми вы несколько вправо или несколько влево, но под водой ведь не всегда увидишь! И можно наверное сказать что тысячи, десятки тысяч всевозможных судов проходят мимо неведомого подводного врага пока случайно одно из них не напорется на него. Тогда этот риф будет отмечен на морских картах особым крестиком, и суда станут обходить его уже сознательно. Два прекрасные судна лежащие теперь у Джебель-Зукура — жертвы подобных же несчастных случайностей. Другое зло Красного Моря, свойственное только ему, это песчаные бури, когда сильный береговой ветер несет в море густые туча мелкого песку и пыли, которые до того затемняют воздух что нет возможности разглядеть что-либо впереди на расстоянии каких-нибудь двадцати сажен. Во время такой-то бури Герцог Ланкастерский и наткнулся на старый, хорошо известный риф у самого берега Джебель-Зукура.

В половине второго часа дня проходим узким или «Малым» проливом (Small Strait) между мысом Баб-эль-Мандеб и островком Перим, известным у туземцев более под именем Мейюна. Так вот каков этот [724] знаменитый Перим, «английский стран Красного Моря», запирающий своим фортом все доступы в его воды из Индийского Океана. Островок не велик, — всего до четырех миль в длину и около двух в ширину; в южной своей части он скалист, а в северной полого спускается к морю и у береговой черты переходит почти в полную низменность. Наивысшая точка его всего 214 футов, и на ней-то стоит построенный Англичанами в 1861 году маяк окруженный небольшим фортом. Соседние возвышенности Баб-эль-Мандеба значительно превосходят те что на Периме. Там, например, Черный мыс, лежащий против Перимского форта в расстоянии 2 3/4 миль от последнего, имеет 300 футов высоты, Шейх-Саид в трех милях до 550 футов и остроконечный пик Джебель-Мангали в четырех милях 886 футов над уровнем моря. Вообще Баб-эль-Мандебские возвышенности командуют над Перимом, и тому кто завладеет ими, не трудно будет в случае войны с Англичанами сбить своими орудиями пушки Перима. Вероятно в предвидении подобной возможности Англичане и протестовали, когда французская компания Fraissinet et Rabaub устроила на урочище Шейх-Саид свой складочный пункт. Один из лейтенантов Пей-хо сообщил мне что вследствие английского протеста компания года два, три тому назад прекратила на Баб-эль-Мандебском берегу свою коммерческую деятельность, сохранив, однако за собой тот клочок аравийской береговой территории где построены ее бараки и высокое белое здание фактории. Это злосчастное, ныне совсем покинутое здание, повидимому обречено на разрушение (В 1884 году компания Fraissinet et Rabaub, как известно, уступила принадлежащую ей на Шейх-Сайде землю Немцам которые, в случае надобности, вероятно сумеют воспользоваться Баб-эль-Мандебскими высотами надлежащим образом чтобы навсегда открыть себе свободный проход в Красное Море.).

Перим представляет совершенно обнаженную поверхность, частию скалистую, частию песчаную, и песок этот какого-то темного, как бы угольного цвета. На северном склоне у подножия маячной возвышенности разбросано несколько рыбачьих хижин и сарайчиков, но обитателям их приходится ездить за водой на аравийский [725] берег, так как на Периме нет пресноводного источника. Два или три водомойные русла спадают с ребер его возвышенностей во внутренний залив, но они наполняются водой на самый короткий срок, лишь во время проливных дождей, которые однако составляют здесь большую редкость. Слышно, впрочем, что Англичане выкопали на острове какой-то колодезь, но воды его далеко не достаточно на удовлетворение местной потребности, и потому им постоянно приходится прибегать к помощи опреснительного аппарата. Юго-восточная сторона Перима представляет хороший порт во внутреннем заливе, имеющий в ширину при входе около полумили и достаточно укрытый ото всех опасностей и ветров. Лейтенант Пей-Хо сказывал мне что на берегу этого порта до сих пор еще видны остатки построек французского лагеря, но когда и по какому случаю был Французами занят и потом оставлен этот остров, объяснить мне он не мог. За то вполне известно каким образом Англичане, что называется из-под носа, украли его у Французов. История эта напоминает отчасти басню про ворону и лисицу. Помните? — «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру...» Нечто подобное произошло и в эхом куриозном случае.

Надо сказать что до занятия Англичанами островок этот был совсем необитаем и, не представляя никому никакого интереса, не составлял ничьей собственности. Но вот Лессепс приступает к осуществлению своего гигантского проекта на Суэзском перешейке. Красное Море из закрытого и почти бесполезного залива готовится сделаться одним из важнейших мировых путей, и в это время правительство Луи-Наполеона, уверенное что никто иной как только Франция будет держать в своих руках ключ от этого пути у его северного входа, домекнулось что недурно бы было захватить себе ключ и от южных ворот Красного Моря. По этому поводу в морском министерстве вспомнили о существовании Перима, и вот капитан какого-то французского военного корвета получает приказание идти в Аденский залив и занять именем Франции в Баб-эль-Мандебском проливе островок Перим. Капитан конечно тотчас же отправился, но после длинного океанского перехода почувствовал необходимость зайти на денек в попутный Аден, где можно освежить кое-какие [726] запасы и отдохнуть немного, тем более что от Адена до Перима рукой подать. По приходе в порт разменялся корвет салютом с английскою крепостью, и затем капитан съезжает на берег сделать визит местному губернатору. Этот последний, как истинный джентльмен, встречает капитана весьма любезно, немедленно же отдает ему визит на корвете и кстати при этом приглашает его вместе со всеми офицерами к себе в тот же вечер к обеду. Те в назначенный час являются и застают у любезного хозяина несколько офицеров из местного гарнизона. Размен взаимных любезностей, затем изобильный обед и еще более обильные возлияния. Англичане, в качестве хозяев, стараются как можно более и занимать и угощать своих гостей; на каждых двух пришлось по одному Французу, а на долю губернатора сам командир корвета. После обеда, когда по английскому обычаю хозяева и гости особенно приналегли на разные напитки, душа у капитана оказалась на распашку, и он нечаянно как-то проболтался губернатору что идет, по поручению императорского правительства, занимать остров Перим. Ничего не сказал ему на это английский губернатор, только стал еще более угощать и удвоил свою любезность до того что уложил Французов даже спать в своем доме, когда те окончательно уже, как говорится, «не вязали лыка». На следующий день, сопровождаемые тысячью любезностей и пожеланиями всякого успеха, Французы оставили Аден и направились к Баб-адь-Маадебу. Вот и Перим в виду. На корвете уже готова дессантная команда, готов и национальный флаг который исполнительный капитан готовится собственными руками водрузить на вершине Перима и быть может получить за эту в награду «Почетного Легиона»; уже заряжены и пушки чтобы с триумфом салютовать этому флагу когда разовьется он над островом; словом, все готовится к близкому торжеству.. Но вот корвет входит во внутренний залив Перима, и что же?!... Там уже стоит на якоре какая-то военная шхуна под английским флагом; на берегу уже расположились люди английского дессанта, а на вершине гордо развевается флаг «коварного Альбиона».

Ворона каркнула во все воронье гордо, —
Сыр выпал, — с ним была плутовка такова!.. [727]

Французы спустили однако шлюпку с лейтенантом узнать в чем дело и когда именно остров занят Англичанами. Те очень любезно отвечали что остров занят именем королевы, по распоряжению его превосходительства, достопочтенного губернатора Адена, сего числа в восемь часов пополуночи. И Французам, не солоно похлебав, пришлось вместо своего отсалютовать английскому флагу и уйти подобру-поздорову. С тех пор островок этот остается за Англией, составляя ее «непререкаемую» государственную собственность. Тотчас же было приступлено к сооружению маяка и сильного форта, постройка коих в 1861 году была вполне уже окончена и форт вооружен в должном количестве надлежащею артиллерией. Перим как всеми припасами так и гарнизоном снабжается из Адена, состоя под ведением тамошнего губернатора. Гарнизон, в мирное время в количестве одной роты и команды артиллеристов, переменяется здесь каждый месяц, и люди, за время своей службы на острове, считаясь в командировке, получают усиленное содержание. Долее месяца оставлять команду в этом пекле нельзя: люди начинают хиреть и чахнуть. По отбытия срока их обыкновенно возвращают в Аден «для освежения», и на некоторое время совершенно освобождают от служебных занятий. Так, по крайней мере, говорили английские офицеры отправлявшиеся в Аден на службу. А и в самом-то Адене, надо заметить, служба войск продолжается не более полутора года, так как долее средний организм Европейца не выдерживает безнаказанно этого климата.

Как мертвенно угрюм характер южных прибрежий Красного Моря. Вот уж именно — места Богом проклятые!.. Нигде ни единого кустика, ни клочка земли. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, одни только скалы а скалы с зубристыми вершинами, покрытые на своих более пологих скатах крупно зернистым черным песком и каменьями, которые имеют вид каких-то перегорелых шлаков; одни из них совершенно черны как уголь, другие темно-бурого, третьи пепельного цвета. Песок у берегов местами совершенно белый, издали словно снег, так что глазам даже больно смотреть на него под вертикальными лучами солнца. [728]

Перим делит Баб-эль-Мандебский пролив на две неровные части; из них Аравийская шириной в 1 1/4 морских миль и Африканская около девяти миль, но суда обыкновенно предпочитают первый проход, так как он короче и проходя им не надо огибать большою дугой Перим. В проливе сталкиваются два противные течения, Красноморское и из Аденского залива, но это не оказывает никакого заметного влияния на ход судна.

Прошли пролив, и вдруг в воздухе стало свежее, как будто океаном пахнуло... Но это еще не океан, а только его преддверие, дающее себя чувствовать залетными дуновениями океанского муссона. Остальную часть пути до Адена несколько покачивало.

Пока до обеда все наши принялись писать письма на родину, так как коммиссар заявил что те из писем которые будут сданы почтмейстеру за час до прихода Лей— Хо в Аденский порт, пойдут в Европу с первым отходящим туда пароходом. Писали мы все в кают-компании или зале 1-го класса, причем приведенные в действие панки (Панка — очень остроумное и благодетельное изобретение. Это не что иное как подвешенный к потолку большой веер, который приводится в действие или посредством мерного дергания за шнур человеком, или механически, посредством соединения этого шнура с пароходною машиной. Устройство панки просто: легкая деревянная рама, аршина в три длины и в полтора ширины, обтягивается коленкором, к нижнему концу ее пришивается фальбара с небольшими грузиками, а в верхний край рамы ввинчиваются кольца, куда продеваются шнуры служащие для подвешивания панки к потолку; к средине верхней планки прикрепляется кольцо со шнуром играющим роль привода для приведения панки в движение.), производя движение воздуха, навевали некоторую прохладу и, благодаря им, мы не испытывали ни духоты, ни жару, тогда как в это самое время термометр в тени показывал +33 градусов Реомюра.

Ах, просто ужасны эти любители бренчать на фортепиано не совсем-то умелыми руками!.. До чего ведь надоедают!.. И каково же это здесь, на пароходе, где от их бренчанья решительно некуда укрыться! С нами, к несчастию, едет один такой мучитель, рыжий Немец, отправляющийся куда-то на Цейлон вице-консулом. Ну можно ли быть таким меднолобым человеком чтоб ежедневно, по целым [729] часам наигрывать победные гимны, марши и песни в честь немецкого фатерданда, Бисмарка, Мольтке и проч. Из-под его фальшивящих пальцев то и дело раздаются звуки или победного марша «Vorwarts!» или «Wacht am Rhein», или «Heil dir im Siegerkranz!» и т. п., причем он, вероятно, забывает или не желает принимать в соображение что едет и проделывает все это на французском судне. Возмутительная бестактность! А еще дипломатический чиновник...

В десятом часу вечера подошли к Адену и, в виде позывного сигнала чтобы вызвать к себе лоцмана, сожгли фальшфейер. Лоцман вскоре прибыл в лодке с несколькими гребцами-Арабами, которые, пристроясь на буксире у нашего левого борта, время от времени напевали все в унисон какие-то свои песни гортанными, надсажденными и как бы из глубины утробы исходящими голосами, словно они не поют, а нудятся и тужатся. Это выходит очень не красиво.

Без пяти минут в десять часов вечера Пей-Хо бросил якорь на Аденском рейде, и не прошло после того пяти минут как над Аденом пролетел великолепный метеор, освещая всю окрестность сначала зеленым, злотом красным светом, и рассыпался в бесчисленных искрах над степною пустыней.

Ах, и порядки же на этих иностранных пароходах! В десять часов вечера, хоть умри, не достанешь перекусить ни кусочка. А буфет под боком и сам буфетчик налицо. То ли дело у нас, на пароходах хотя бы Русского Общества!.. [730]

VII. Аден.

Флотилия арабских лодок, их публика и товары. — Арабчата-ныряльщики. — Желтоволосые Арабы. — Картина Аденской местности. — Наследие Каина. — Как ревниво оберегают его Англичане. — Наемное убийство французского консула. — Джебель-Гассан и Джебель-Шамтан. — Аденский порт. — Соседняя степь и ее обитатели. — Арабский город. — Торговое значение Адена. — Что сделали из него Англичане. — Условия их службы в Адене. — Состав гарнизона. — Артиллерийские казармы и офицерский клуб. — Жизнь английских офицеров в Адене. — Европейская часть города. — Извощики и их экипажи. — Арабская деревушка. — Аденское ущелье и его укреплений. — Характер аденских построек. — Знаменитые цистерны. — Неудачный садик. — Что такое для Адена дождь, — Куриоз насчет утоления жажды. — Аденские женщины, их татуировка и роль относительно их Английского правительства. — Опять английское фарисейство. — Арабская кофейня и ее публика. — Мой монокль в роли шайтана. — Аденский кофе как напиток. — Наш уход из Аденского порта. — Пред Океаном.

25 и 26 июля.

Рано утром разбудили меня разнообразные крики и гортанный говор множества суетившихся Арабов. Крики эти и говор неслись и с верхней палубы, и извне, из-за бортов парохода. Я выглянул в открытый иллюминатор своей каюты и увидел что весь борт с нашей (правой) стороны парохода просто облеплен разнообразными лодками и челночками, которые подбрасывало на волнах словно ореховые скорлупки. В этих утлых посудинках сидели, стояли и лежали Арабы, старые и молодые, и мальчишки, даже трехлетние младенцы. Иные из них были полуодеты или задрапированы каким-нибудь дырявым полосатым бурнусом, другие прикрыты только одним лоскутом, а третьи, преимущественно мальчишки, и вовсе без малейшей одежды. Только лодочники по ремеслу, или «штатные», были в белых рубахах, на которых с левой стороны груди виднелся нумер лодки вышитый черною тесьмой.

Одни из лодок были обыкновенно европейского, другие же местных типов и довольно разнообразных как по величине так и по конструкции. Тут были и востроносые, и [731] плосконосые, и плоскодонные двукормовые в роде длинных ящиков, и двуносые в роде наших душегубок, и совсем миниатюрные челночки, выдолбленные из одного куска дерева, которые легко могут быть унесены любым мальчишкой на голове, а взрослым под мышкой. В этих последних скорлупках, напоминающих своим видом те лодочки что делают себе на забаву дети из расщепленных на половину свежих стручьев гороха, сидели исключительно маленькие Арабчата, и то не более как по одному человеку, причем весла заменяли там по большей части свои собственные ладони опущенные за борт. Что же касается вообще туземных весел, то они отличаются очень оригинальною формой: нашу лопасть заменяет в них деревянный плоский кружок, около полутора фута в диаметре, прикрепленный к короткой цилиндрической палке. В больших лодках употребляется от двух до шести пар подобных весел, а в малых седок нередко управляется и с одним веслом, но в таком случае деревянные кружки бывают насажены на оба конца более длинной палки. Система юленья с кормы как у Итальянцев или Китайцев здесь не известна: Арабы просто гребут с бортов, причем однако не обходятся без уключин, широко хватаясь за веслище обеими руками.

Вся эта флотилия, как у же сказано, тесно абордировала наш пароход, причем задние лодки в настойчивом старании своих хозяев протискаться вперед и оттереть соседей сталкивались носами и кормами, и шарыгаясь одна о другую бортами, сильно кренились то вправо, то влево, чрез что весь товар их подвергался опасности вывалиться в море. Соперники и конкурренты, желая раздобыть себе более выгодное место и для того тискаясь поближе к борту парохода, сцепляли борт о борт свои лодки, нередко с величайшим азартом вступали друг с другом в жестокую потасовку, которая обыкновенно встречалась регочущим смехом, криком, бранью, шутками и поощрениями со стороны всей остальной этой публики, тогда как мальчишки из своих скорлупок старались заплескать дерущихся водой. Нередко такая же потасовка подымалась и между мальчишками. При этом скорлупки их черпали бортом, опрокидывались, и маленькие задорные бойцы вдруг оказывались в воде, но это не мало не охлаждало их пыла: [732] быстро схватясь одною рукой за опрокинутый челночек чтоб иметь точку опоры на воде, они другою рукой старались наносить противнику как можно больше ударов, исцарапать ему лицо или вцепиться в густую паклю длинных курчавых волос. Тогда побежденный прибегал к последнему маневру, состоящему в том чтобы нырнуть поглубже и увлечь за собой победителя. На глубине они обыкновенно прекращали драку и вынырнув каждый особо на свет Божий заботились теперь только о том чтобы поймать свои скорлупки. Эти чертенята совершенные маленькие тритоны для которых вода — своя родная стихия.

Лодки взрослых Арабов были переполнены всякою всячиной из числа местных естественных и кустарных произведений, и продавцы наперебой стремились показать и продать свой товар пароходным пассажирам. У одних пестрела и отливала перламутром груда различных раковин и рядом с ней белые и серые кораллы, пунцовые морские звезды, радужные морские ежи, зубчатые длинные носы пилы-рыбы; у других, свежая, только что наловленная рыба или большие страусовые яйца; у третьих — корзины и кубышки очень искусно и даже изящно, с весьма своеобразным узором сплетенные из соломы и камыша, окрашенного в желтый, кубово-синий и буро-красный цвета; у четвертых — разная посуда и в особенности узкогорлые пористые кувшины-холодильники из необожженой белой и желтой глины. Те привезли сюда просо, — эти вяленые финики, иные живых баранов, иные — мешки кофе, ценовки, барсовые шкуры, бурнусы из пальмовых и конопляных волокон и верблюжью шерсть, которая, впрочем, едва ли кому могла бы понадобиться на вашем пароходе. Все эти торговцы и промышленники, выхваливая каждый свои товары, невообразимо шумели и галдели своими гортанными голосами, выразительно жестикулировали и подмигивали, и протягивали руки, выпрашивая Бог весть за что бакшиш, а иные, преимущественно молодые парнишки лет пятнадцати, ухитрялись какими-то судьбами по приставленным из лодок к пароходному борту баграм и веслам взбираться до высоты наших открытых иллюминаторов с каким-нибудь морским ежом или красивою раковиной. Таких ловкачей наши матросы обыкновенно обдавали с верхней палубы струей воды из брантспойта, потому что они под предлогом [733] продажи всегда норовят стащить что-нибудь из каюты в открытый иллюминатор. И вся эта оригинальная кутерьма а базарная сутолока происходила на зыбких волнах, которые беспрестанно то поддавали кверху, то опускали вниз качавшиеся с боку на бок лодки.

Но забавнее всего были, конечно, голые мальчишки от шести до десяти лет, предлагавшие из своих скорлупок купить у них для чистки зубов нарезанные черенками (вершка в два длины) кусочки какого-то обструганного желтоватого дерева в роде акации. Желая тут же на деле показать и самый способ употребления этих черенков, они терли ими свои ровные блестящие белые зубы. Эти чертенята дразнили взрослых, дразнились и между собой, плескались друг в друга водой, пели песни, хлопали в ладоши, скалили зубы, выпрашивали бакшиш, кувыркались в воде и предлагали показать свое искусство ныряния. Для того чтобы видеть последнее, с верхней палубы парохода обыкновенно бросается в море какая-нибудь мелкая серебряная монетка. Мальчонка зорко следит за ее полетом в воздухе, замечает где именно упада она в воду; затем, моментально выпрыгнув из своего челночка, ныряет за нею в глубину. Проходит несколько секунд и курчавая голова показывается над водой, с торжеством держа в руке или в зубах пойманную монету, которая обыкновенно и служит мальчику наградой за ловкость. Но надо заметить что для этой штуки кроме ловкости нужна еще и смелость, так как на рейд иногда захаживают из Аденского залива хищные акулы, и редкая неделя проходит здесь без несчастного случая для подобных смельчаков: у иного этот «морской тигр», как величают акулу местные Арабы, отхватит руку, у другого ногу; но это никого из них не останавливает, и большинство здешних Арабченков до того наловчаются в своем искусстве что хватают монеты чуть не из-под пасти у акулы, пользуясь ее известною неповоротливостью.

К числу особенностей туалета здешних Арабов должно отнести их обыкновение намазывать себе голову какою-то смесью из извести и белой глины, пенящейся как мыло, отчего их волоса получают вид серой мерлушки, а высохнув принимают тот рыжий цвет которому быть может от души позавидовала бы любая парижская кокотка. [734] От продолжительной смазки этою смесью волосы окончательно теряют свой естественный черный цвет; они как бы выгорают или выцветают и становятся либо чалыми, либо желтовато бурыми, как у верблюдов. Такая «мода», как уверяют, имеет свое основание в том что здешние Арабы не носят никаких головных покровов и эта смесь, а в последствии и самый цвет волос защищают их головы от действия вертикальных лучей солнца.

Окончив поскорее свой туалет, я поднялся на верхнюю палубу чтобы взглянуть на общий вид города и берегов Аденской бухты. Старший лейтенант Пей-Хо, уже много раз посещавший эти воды и хорошо знакомый с их ближайшими береговыми окрестностями, весьма любезно сообщил мне о них несколько интересных сведений. Но сначала скажу об общей картине Адена. Первое что поражает вас при взгляде на нее, это как бы опаленные огнем и навороченные в чьей-то исполинской борьбе груды скал и совершенно безжизненных кряжистых гор красновато-бурого, пепельного и черного цвета, словно их ребра и вершины были облизаны некогда гигантскими языками адского пламени, оставившими на них неизгладимые следы копоти. Местами кажется будто на них застыла вулканическая лава и накипь. Многие камни, разбросанные на откосах и при подошвах этих закопченых скал, напоминают своим видом перегорелые шлаки. Почва — камень и крупнозернистый черноватый песок. Силуэты гор и скал прихотливо зубчаты, и около них, ни внизу, ни вверху, ни малейшей растительности.

К северу от берегов бухты далеко и широко простирается в глубь страны песчаная низменность, кое-где словно кочками покрытая низеньким серым кустарником, и по этой равнине разбросанно торчат вдали несколько убогих сереньких пальм, которые вовсе не поэтически напомнили мне своим видом казарменные мочальные швабры выставленные метлами вверх для просушки. Да простит мне читатель такое не изящное сравнение, но в самом деле в них не было ровно ничего красивого, и лучше бы их тут вовсе не имелось, — тогда, по крайней мери, ничем не нарушался бы характер пейзажа лишенного зелени. Тем не менее, вся картина в общем производит сильное, невольно давящее душу впечатление чего-то [735] мертвенного мрачного, ужасного... Есть у здешних Арабов предание, будто в этих местах скитался Каин после братоубийства и кончил жизнь свою на этих Богом проклятых, знойных скалах, изнемогая от неутоленной жажды. И в самом деле, в характере всей этой суровой местности как будто сказывается некий ужас, нечто Богом отверженное, спаленное гневом Божиим, нечто такое на чем лежит извечная печать проклятия. Есть у тех же Арабов и другое предание, утверждающее будто Рай прародителей наших существовал именно на этом месте, но после их грехопадения пылающий меч архангела превратил его в такую печальную, мертвую пустыню затем чтобы в человечестве не осталось и следа воспоминаний о прежнем блаженстве. Поэтому и самое имя «Аден» производят будто бы от еврейского Ган-Эйден (Эдем, рай). Нельзя не заметить что оба эти предания, созданные поэтическою фантазией «сынов пустыни», как нельзя более подходят к характеру Аденской местности: они выражают собой ее весь смысл, всю ее сущность.

В настоящее время наследие Каина принадлежит Англичанам, и так как Аден является одним из пресловутых «ключей» отпирающих Индию, то они ревниво оберегают свое достояние от малейших на него посягательств, не брезгая пользоваться для этого даже и каинскими средствами. Ныне совсем уже забытая, а в свое время наделавшая не малого шума, история убиения в Адене французского консула Ламбера, служит тому достаточным подтверждением. Ламбер, офицер морской пехоты, исправляя обязанности французского консула в Адене, вознамерился основать на Аравийском берегу, в некотором расстоянии от Адена, французскую факторию, которая могла бы служить, центром для снабжения проходящих французских судов припасами. С этою целью он завязал дружеские сношения с шейхами соседних кочевников и часто совершал к ним небольшие экскурсии. Он сумел внушить им что их собственный интерес требует поставить хоть какую-нибудь преграду распространению власти Англичан и что для этого самое лучшее было бы уступить за известную плату часть их территории Французскому правительству, в котором они могли бы находить противовес давлению Англичан. Арабам эта идея очень понравилась, и дело было [736] почти уже слажено как вдруг однажды, возвращаясь домой из одной подобной экскурсии, Ламбер на глазах у английских часовых был убит в своей собственной лодке, в каких-нибудь пяти, шести саженях от берега, несколькими кочевниками, кошельки которых, как выяснилось потом, были набиты английским золотом. Жакольйо, подробно повествующий об этой истории, между прочим замечает что горесть английского коменданта Аденской крепости по поводу смерти его «искреннего приятеля» могла сравниться разве с горестью английского же миссионера Эллиса. Оттого-то и поспешил он послать своему правительству депешу в которой заклеймил это преступление названием «бессмысленного, совершенного фанатиками-Арабами безо всякого повода и единственно с целью удовлетворения своим кровожадным инстинктам». Франция тогда потребовала наказания виновных от Англии, но та отвечала что, к сожалению, убийство было совершено в нескольких футах расстояния от границы английской территории, а потому мы де ничего тут не в состоянии сделать, но что Франция может, если желает, сама искать и преследовать виновных. Правительство Луи-Наполеона сделало вид будто удовлетворилось английскою шуткой, так как это было во время его «сердечного союза» (entente cordiale) с Англией и послало к берегам Аравии военное судно. Благодаря указаниям «добрых союзников», командир этого судна арестовал тогда до пятнадцати человек разных посторонних Арабов, но следствие ровно ничего не открыло и, по словам одного из военных судей, во время допроса мнимых виновных, судьи на каждом шагу чувствовали чье-то постороннее влияние, мешающее прямому ходу следствия, и злились на свое бессилие, так как вслед за приступом к делу получили свыше формальный приказ не производить никаких сериозных розысков относительно щекотливого вопроса о том кто был действительным руководителем данного преступления. «Еще и теперь, замечает Жакольйо, хохочут над этим в Foreign-Office, и мы (Французы) слывем там за нацию над которою очень легко издеваться в деле колонизации». Но как бы то ни было, а Англичане добились своего, так как с тех пор в Адене нет французского консула; обязанности же консульской агентуры исполняет агент компании [737] Messageries Maritimes и ему строго запрещено касаться каких бы то ни было вопросов политического оттенка.

При входе в Аденский порт с открытого моря, вы видите по бокам водного прохода в четыре мили ширины две большие скалистые группы горных вершин, восточную и западную. Та что высится слева, или западная, известна под названием Джебель-Гассан, а та что справа — Джебель-Шамшан. Каждая из этих групп образует особый полуостров примыкающий своим перешейком к равнинной низменности Аравийского материка, от которой впрочем оба полуострова почти отделены руслами двух горных потоков сбегающих в бухту. Но эти последние наполняются водой только во время сального дождя, составляющего здесь довольно большую редкость. Русла эти придают обеим группам вид как бы двух островов оберегающих доступ к прекрасной бухте лежащей позади их обширным бассейном в низменных песчаных берегах. Массив Джебель-Гассана состоит из гранита и занимает пространство в шесть миль от востока к западу и в три мила от юга к северу. Главная его вершина высится на 377 метров (1.131 фут) над поверхностью моря и отличается продлинновато-коническою формой, почему и известна мореходам под названием «Сахарной Головы». На восточной оконечности Джебель-Гассана находится почти отвесный двухвершинный пик в 633 фута высоты, замечательный своею оригинальною формой, вследствие которой, по сходству, его назвали «Ослиными Ушами». В общем, зубчатые очертания Джебель-Гассана очень выразительны и красивы.

Джебель-Шамшан, известный также под названием Аденского мыса, точно также как и его западный сосед, представляет возвышенный и скалисто-кряжистый массив в пять миль длины от востока к западу и в три мили ширины. Собственно Джебель-Шамшаном называется наиболее возвышенная часть этого полуострова, темя которой носит на себе несколько скал похожих на башни (из этого сходства возникло и самое название «Шамшан»). Наиболее высокая из них в 1.623 фута над морским уровнем видна с моря в ясную погоду за 60 миль от берега. Самый мыс Аденский состоит из плотного известняка и очень напоминает скалу Гибралтара. Англичане овладели [738] этим пунктом в 1839 году и с тех пор понастроили на нем укреплений, которые делают его почти неприступным. Вершины Аденского мыса представляют гораздо большую возможность прицела с высоты и большую широту обстрела, чем самые знаменитые крепости в Европе. Скалистые выступы, окружающие этот горный массив, образуют множество заливчиков, которые в бурю доставляют мелким судам надежное закрытие.

Бандер-Тувайгии, или Западный залив, известный более под названием Заднего Аденского порта (Arriere baie, Aden Back-Bay) лежит между Джебель-Гассаном и Джебель-Шамшаном и вдается в глубь низменного солончаково-песчаного материка, на четыре мили к северу: ширина его от востока к западу восемь миль. В нем есть еще три внутренние залива, в одном из коих и находится собственно порт. Глубина воды здесь от 16 до 22 футов, дно илистое и песчаное. Остальные внутренние заливы Тувайгии мелководны и доступны лишь для арабских бакгалах, которые впрочем отваживаются выходить и в открытое море и переплывают океанский Аденский залив, в Берберех, Зейду и Таджуру.

Равнинная низменность уходила к северу, теряясь безо всяких очертаний в белесоватой мгле горячего воздуха, она вся казалась пепельно-белою, и местами, на солонцах, даже сверкала под лучами солнца, как зеркало. Там, в расстоянии около семи верст от берега, ярко белела могила шейха Кадыра, в виде квадратной часовни покрытой мавританским куполом. Несколько в стороне от нее виднелась арабская деревушка Бир-Ахмед (иначе Бийар-Ахмед), защищенная глиняным фортом арабской постройки. Над нею торчало несколько тощих пальмочек. Хотя в Бир-Ахмеде не более двухсот пятидесяти оседлых жителей-Арабов, тем не менее деревушка эта считается столицей султана независимого племени Акраби, который и имеет там свою постоянную резиденцию. Племя или род Акраби в числе около шести сот человек, не считая детей и женщин, кочует в окрестностях Тувайгии, где ему принадлежат два маленькие, доступные для бакгалах, залива — Бандер-Шейх и Кюр-Кадыр; территория же Акраби занимает площадь около 20.000 десятин и главнейшим продуктом их владений является [739] джовари — просо, составляющее первый предмет их отпускной торговли. Это маленькое племя окружено к северу и востоку племенами Абдали и Гасгаби, а с западу — Зубейги. За стенами своего форта Акраби хранят свой племенной склад кофе, проса, собственных мануфактурных произведений и кое-каких иных предметов торговли, в роде барсовых шкур, страусовых яиц и пальмовых ценовок, всегда готовых к отправке на бакгалахах заходящих иногда в Бандер-Шейх и Кюр-Кадыр, да и сами они имеют на берегу этих заливчиков кое-какие свои собственные челноки и лодчонка, которыми и пользуются в тех случаях когда в Аденский порт приходит с моря большое пассажирское судно чтобы продать на борт кое-что из своих произведений или стащить что плохо лежит.

Самый город Аден находится на территории племени Абдали, которое, по собственному показанию его сынов, насчитывает у себя до 10.000 мужских душ. Они все без исключения весьма строгие мусульмане, до фанатизма следуют велениям Корана и крайне враждебно настроены ко всем вообще Европейцам, а к Англичанам в особенности. Поэтому не совсем-то благоразумно выходить путешественнику за черту города, а высаживаться на берег с пустынной западной стороны Тувайгии, на Гассане или за низменности и вовсе уже небезопасно: Абдали (а под их руку порой и Акраби) того и гляди заарканят неосторожного туриста и уволокут его подальше в степь, чтобы потом потребовать за него богатый выкуп или обратить его в рабство и заставить вечно толочь для них просо и таскать воду. Если же у пленника нет никого кто мог бы внести за него нужную сумму и сам он оказывается слабосильным для рабского груда, то его просто прирезывают «во славу Аллаха». Подобные примеры нередко бывали прежде, да и теперь случаются.

Город состоит из двух частей, европейской и мусульманской, которые отделены друг от друга довольно значительным расстоянием, так что в сущности являются двумя особыми городами, хотя и находятся оба в черте английских укреплений. Тот и другой расположены на Шамшане, но Европейцы обселили западную часть берега, обращенную к порту Тувайгии, а туземцы вместе с [740] пришлецами из разных стран Азии и Африки и европейскими миссионерами остались на восточной стороне, глядящей в Океан. Арабский Аден залегает в глубокой котловине, как бы на дне потухшего кратера, и окружен со стороны материка остроконечными иззубренными вершинами горных массивов. Он занимает площадь около половины квадратной мили, не считая того участка где находятся древние цистерны. Восточный конец его выходит прямо к морю, где прикрывает его небольшой скалистый островок Сирах, который, возвышаясь в южной своей части на 393 фута, командует всем восточным рейдом, и потому Англичане конечно не оставили его без надлежащих укреплений. Проливчик между материком и Сирахом ныне переполнен наносным песком, обнажающимся во время отлива, вследствие чего образуется как бы перешеек соединяющий островок с берегом. В арабском городе остается теперь около 30.000 душ населения.

Аден был объявлен Англичанами порто-франко в 1850 году и с того времени перебил у Мокки почтя всю кофейную торговлю, так как здешний порт гораздо удобнее Моккского. Главнейшие статьи здешнего вывоза составляют кофе и мед с Геджасских гор, как говорят, самый вкусный в свете, а предметами ввоза служат каменный уголь, манчестерские произведения, кожа, выделанные бараньи шкуры, лес в виде бревен и досок, вина, спирт, шелковые материи, стальные изделия и проч.

Аден более всего страдает отсутствием пресной воды. Несколько попыток добыть подпочвенную воду посредством колодцев не приведи к желаемому результату: во всех случаях вода оказывалась со значительною примесью горьковатых солей. Теперь недостаток этот до некоторой степени устранен: несколько лет тому назад в одном из маленьких заливчиков Тувайгии Англичане устроили дистилярню для опреснения морской воды, где постоянно работают два опреснительные снаряда, благодаря чему моряки могут получать здесь довольно сносную воду по 13 шиллингов (16 фр. 25 сант.) за тонну (бочка в 60 пудов весу) кроме стоимости бочек и доставки на борт. Аден служат одною из важнейших угольных станций на пути между Европой, Азией и юго-восточною Африкой; [741] поэтому здесь сосредоточены громадные запасы каменного угля (преимущественно кардиф), коего главный склад принадлежит компании Peninsulaire et Orientale. Здесь же можно получать и провизию всех сортов, но фрукты и овощи довольно редки и очень дороги.

Выше я сказал что наследием Каина воспользовались Англичане, и должен прибавить к этому что воспользовались с толком. Достаточно побывать в Адене и воочию увидеть все что сделано здесь Англичанами в какие-нибудь десять, пятнадцать лет чтобы безусловно отдать справедливость их национальному гению. Одна уже решимость жить в таком месте чего стоит! Правда, за то служба офицеров здешнего гарнизона и административных чиновников оплачивается отлично. Говорят что место здешнего губернатора (он же и комендант крепости и главный начальник над портом) с обязательством прослужить на нем безвыездно четыре года оплачивается правительством по 3.000 фунтов в год, кроме казенного дома со всею обстановкой, прислугой, лошадьми и экипажами. Но говорят в то же время что и выжить здесь четыре года есть в некотором роде замечательный подвиг самоотвержения, тяжелый искус, который далеко не все способны дотянуть до конца не расстроив окончательно свое здоровье. Если уж сами Арабы, исконные жители этого места, поселили сюда в своей легенде Каина в наказание за братоубийство, то можно представить себе что это такое и какою пыткой должна быть жизнь в условиях этого климата и местности для непривычного Европейца! Но Англичане живут и создали себе тут целый городок, перестроили по своему плану арабский город, понастроили казарм для своих солдат и сипаев, все выдающиеся скалистые вершины увенчали каменными фортами, пробили в толще горных кряжей тоннели для большого удобства и краткости сообщений в крепости и истратили громадные суммы на реставрацию древних арабских цистерн. Но эти грозные форты вооружены пока старинными чугунными пушками, да и тех-то немного. Орудия современной конструкции, в числе четырех или шести штук, находятся лишь на одной портовой батарее защищающей доступ с моря к европейскому городу. [742]

Гарнизон Аденской крепости состоит из полка английской пехоты, полка сипаев, артиллерийской роты и эскадрона регулярной кавалерии, всего в числе 1.500 человек. Теперь войска выведены в лагерь, за три мили от города, но лагерь этот не имеет ничего общего с европейскими лагерями: войска в нем помещаются в кирпичных выбеленных известью бараках, с широкими галлереями-верандами, и существует этот лагерь только для того чтобы можно было периодически освежать и ремонтировать крепостные казармы. Учения производятся дважды в день: ранним утром и пред закатом солнца, причем на каждое из них употребляется отнюдь не более часу времени.

Артиллерийские казармы находятся в порте, между европейским городом и телеграфною станцией. Они одноэтажные, барачной системы, и снабжены широкими верандами, чтобы солнечные лучи не могли проникать сквозь окна в комнаты. Пред их фронтом простирается небольшой плац, где стоят несколько мортир и старых чугунных орудий. Тут же на плацу устроено место для игры lawn tennis, без которой не обходится ни одна английская казарма, как и ни одна английская колония во всех частях света. Казармы эти вытянуты на ровной низине между двумя горбатыми скалами. На хребте одной из них стоит дом телеграфной станции, куда ведет высеченная в камне лестница в девяносто ступеней, а на скате другой возвышается белое двухэтажное здание офицерского клуба, построенное в обычном английском «колониальном характере», то есть корпус здания в обоих своих этажах опоясан широкими крытыми галлереями-верандами, с легкими аркадами которые на сей раз довольно неуклюже стараются изобразить собою нечто в мавританском вкусе. Впрочем, эта неудачная претензия не мешает офицерскому клубу внутри быть очень комфортабельным убежищем в часы томительного зноя. В нем повсюду царствует приятный мягкий полусвет, резкие тени и яркие блики не раздражают глаз, а устроенная в каждый комнате панка доставляет легкий ветерок и прохладу, благодаря которой офицер окончивший служебные занятия может целые часы дремать за газетой или мечтать о далекой родине, неподвижно лежа с задранными кверху ногами (любимая их поза) в плетеном кресле-качалке [743] особого устройства. Эти длинные, горизонтально вытянутые кресла приспособлены гораздо более к лежанию чем к сидению, и вы всегда их встретите в достаточном количестве на веранде каждого английского дома на Востоке. Кроме клуба офицеру здесь решительно некуда деваться, и потому клуб соединяет в себе все чтобы доставить своим посетителям как можно более удобств и покоя. Избранного женского общества среди европейского населения в Адене почти не существует; семейных вечеров и спектаклей не бывает, ухаживать кроме Негритянок не за кем, и таким образом все развлечения офицеров поневоле ограничиваются крокетом, биллиардом, игрой в карты, да разными родами спорта, между которыми выдающуюся роль играет устройство для Арабов скачек с препятствиями на верблюдах. Разбежавшийся вскачь неуклюжий верблюд и без того уже представляет забавное зрелище, а на преодолении разных препятствий в роде небольшого рва или барьера он, как рассказывают очевидцы, способен заставить рассмеяться самого угрюмого человека. Скачка эти всегда бывают на призы, и потому в охотниках между верблюжатниками никогда нет недостатка. Случается что их дромадеры запнувшись или заупрямясь пред каким-либо препятствием, столпятся в одну ошалевшую кучку и ни с места. Тут уже раздосадованные верблюжатники, сидя на их горбах принимаются хлестать по ним нагайками и хворостинами, и хлещут сначала своих, потом чужих и наконец в азарте уже ничего не различая сыплять удары друг на друга, причем между ними к наивысшему удовольствию зрителей, среди рева и стона верблюдов происходит генеральная трепка. Удовольствие, нельзя сказать чтоб особенно возвышенное или изящное, но за неимением лучшего Англичане и тем довольны. Впрочем, если кто и едет сюда на службу, то уже конечно не из-за удовольствия служить в таком месте, а только ради крупного содержания чтобы поправить расстроенные дела или скопить несколько денег.

На Аденском рейде для местных служебных надобностей всегда находятся два военные судна, одно транспортное чтобы держать сообщения с Перимом, Берберехом, Зейлой и другими соседними приморскими пунктами, а другое — канонерка на всякий случай. [744]

Европейский город очень невелик. В нем не более трех, четырех десятков домов, исключительно каменных, которые расположены у подножия скалистых возвышенностей, столпившихся полукружием над большою площадью что примыкает к самому берегу. Здесь устроены мол и крытая приставь. Дома строены широко, в два и три этажа. По фронту нижних этажей тянутся широкие каменные аркады, как у вас в гостиных дворах, а вдоль верхних устроены легкие крытые галлереи. Кровли большею частью плоские и только на некоторых четырехскатные, или полого — двухскатные; стены сплошь выбелены известью; окна снабжены снаружи зелеными жалюзи. Компрадорские магазины, мануфактурные, бакалейные и иные европейские лавки сосредоточены исключительно в нижних этажах, под аркадами. Ближайшая к берегу часть порта усеяна маленькими лодочками, гичками и яхточками, принадлежащими исключительно европейским жителям. Среди площади устроен сквозной навес для извощичьих экипажей, которые представляют здесь род маленьких четырех— и шестиместных кареток с легким деревянным или парусинным верхом и боковыми сторками в роде балдахина. Лошади мелкорослые и не скажу чтобы красивы, — в отечестве арабских коней можно бы было ожидать чего-нибудь получше чем какие-то ублюдки английских пони. Извощики исключительно Арабы, и вся одежда их состоит из куска миткаля обернутого вокруг бедер. У каждого из них непременно есть свой помощник, который во время езды стоит сбоку на подножке и, в случае надобности, моментально срывается с места и бежит к лошадям чтобы подбодрить или утишить их бег, или направить его в должную сторону. Некоторое время он шибко бежит рядом с ними по страшному солнопеку, держит к ним какие-то речи, сопровождаемые сильными жестами и восклицаниями, и затем снова вскакивает также моментально на подножку с той или другой стороны экипажа и продолжает свой прерванный разговор с кучером. Это повторяется у него поминутно, и я, право, не знаю, причем собственно тут кучер или причем его помощник.

Арабский город находится в расстоянии около трех льё от порта. Отправляясь туда из европейской части надо [745] проездах довольно пустынную местность, где торчат камни и платы арабского а еврейского кладбища, а на половине пути находится почта при самой дороге жалкая арабская деревушка, обитатели которой живут в шалашах и хижинках построенных кое-как, на скорую руку, из тростника и ценовок, при помощи тонких жердинок. Тут не заметите вы ни малейшей домовитости; ни кур, ни коз, ни осликов они не держат, потому что их нечем было бы кормить; даже вся домашняя утварь их ограничивается глиняными кувшинами для воды, ручным жерновом для размолки хлебных и кофейных зерен, чугунным котелком для варки пищи да несколькими мешками где хранится их просо. Спят они на войлоке, и вместо одежды обертывают себя, как простыней, полотнищем миткаля или грубой холстины, но и эта одежда по большей части представляет лишь дырявые, отрепанные лохмотья.

Чем именно занимаются и промышляют жители этой куриозной деревушки, в точности никто не знает: «живут, мол, себе дай только»; случится какая-нибудь работа, в порте, в роде перетаскивания тяжестей, работают; не случится, сидят без дела и питаются чем Бог пошлет, при случае выпрашивают милостыню или назойливо пристают за бакшишем, при случае поворовывают (и это, кажется, главное), а выдастся особенно счастливый случай в ночное время, то не прочь и ограбят; но так вообще народ они смирный, если видят на вашей стороне перевес силы, и даже очень любят навязываться со своими услугами; последнее, впрочем, в чаянии бакшиша.

Между портовою и арабскою частями города проложено очень хорошее широкое шоссе, часть которого идет зигзагами по откосам скалистых гор; местами путь освещается по вечерам изредка расставленными европейскими городскими фонарями; тут же рядом тянутся столбы телеграфа соединяющего город и разные части обширной английской крепости с квартирой губернатора. На второй половине пути между портовою частью и арабским городом надо проезжать чрез узкое скалистое ущелье, над которым в вышине перекинута полукруглая арка, построенная Англичанами в качестве моста между двумя соседними укреплениями, лежащими одно против другого на вершинах обеих скал образующих ущелье. Это довольно сильные, [746] хотя и слабо вооруженные, каменные форты, снабженные широкими круглыми башнями, коих крылья, в виде оборонительных стенок, спускаются по кремнистым ребрам к арке висящей над проходом. Самый проход точно также укреплен особою батареей, при которой находится казарма, служащая гауптвахтой. После девяти часов вечера железные ворота в ущелье запираются на замок, и сообщение между арабским городом и портовою частью прекращается до рассвета.

Так как времени до отхода Пей-Хо оставалось очень немного, то по арабскому городу мы успели только прокатиться чтобы взглянуть на знаменитые аденские цистерны, да и эти-то последние (не говоря уже о самом городе) могли видеть лишь вскользь, мимоездом. В городе находится несколько мечетей, но большею частью без минаретов, английский и французский госпитали, англиканская и лютеранская церкви и монастырь католических миссионеров. Тут же на обращенном к северу склоне горы стоит официальный дом губернатора, где помещаются канцелярия и разные правительственные учреждения, а внизу расположены казармы кавалерийского эскадрона и баталиона сипаев; последние обведены каменною стенкой с бойницами и рвом, так что могут служить превосходным редюитом на случай возмущения в городе. Здания здесь, исключительно каменные или глинобитные, построены в один и в два ряда с полукруглыми окнами и плоскими кровлями, а корпуса давок на базаре выглядывают из-под широких аркад. Несколько магазинов и складов с европейскими колониальными товарами содержатся почти исключительно купцами-Парсамп, которые держат также и несколько караван-сараев, носящих громкое название «отелей». По вечерам улицы арабского города освещаются фонарями, где в стеклянных лампадках горит кокосовое масло, а на углах и днем и ночью торчат кое-где английские констабли из Индийцев и Малайцев, которых вы легко признаете по красной суконной перевязи через плечо и по известной толстой полицейской палочке. Вообще, большую часть этого города Англичане успели уже перестроить радикальнейшим образом, разбив его на правильные кварталы с широкими шоссированными улицами, так что в Адене с первого же шага поражает вас замечательная чистота а благоустроенность, вовсе несвойственная Востоку. [747]

Тут же, на две грандиозного ущелья, находятся и знаменитые цистерны. Они как бы вдвинуты в это ущелье и врезаются во глубь его клином. Это целый ряд громадных водоемов расположенных на различной глубине и выложенных цементированным камнем с парапетами, лестницами, массивными стенками, балюстрадами, площадками, мостиками, каналами и галлереями. Дно бассейнов залито твердым цементом, а стены окончательно непроницаемы для влаги. Вообще все это громадное сооружение поражает своею грандиозностию (чему, конечно, не мало способствует и самая природа окружающих его скал) и носит в себе нечто циклопическое, словно работали над ним какие-то допотопные гиганты. Относительно времени постройки этих цистерн нет вполне точных указаний; одни предания относят их к первому веку магометанской эры, другие же за двести лет до Рождества Христова. Англичане в начале шестидесятых годов приведи их в совершенно исправный вид, и эта реставрация, как говорят, обошлась их правительству более; чем в 750.000 франков. Но тщетно истощают они усилия в попытках преодолеть природу и развести у цистерн небольшой общественный садик. Почва такова что высаженные в нее деревья, несмотря на ежедневную поливку, сохнут, а те что носят еще листья отличаются крайне чахлым видом; несколько тропических видов растут здесь в кадках, но листья их вялы, бессильны и вообще вся эта растительность производит самое жалкое впечатление. Только в немногих местах, по некоторым расселинам, да под заслоном высоких скал, где бывает более продолжительная тень, усилия человеческой культуры отчасти превозмогли природу, и там, при постоянной поливке, довольно сносно растет белая акация, джида и тому подобные виды невзыскательной растительности. Садик этот стали Англичане разводить только с тех пор как завелись у них в Адене опреснители; до того же времени это было немыслимо, как безумнейшая роскошь, потому что привозная издалека пресная вода покупалась очень дорого, и ее едва-едва доставало на утоление жажды и для необходимых жизненных потребностей. И вот оттого-то что хорошая вода здесь такая редкость, древние обитатели Адена и соорудили для хранения ее эти обширные цистерны. Они [748] наполняются исключительно дождевою водой, а дождь в этих странах сам по себе представляет чрезвычайно редкое, почти исключительное явление. Средним счетом, бывает он один раз в три года, обыкновенно в эпоху муссонов, но случается и так что, несмотря на муссоны, период бездождия продолжается до семи дет; за то уже раз что собрались над Аденом грозовые тучи, с величием и силой здешней грозы, сопровождаемой ураганом, ничто не может сравниться. Тут уже действительно «разверзаются хляби небесные», и над мертвыми скалами в течение нескольких часов, а то и нескольких суток, изливается такая масса воды что она сбегает с них целыми каскадами и наполняет собою цистерны на несколько метров, а иногда и до верху; в последнем случае этого запаса, при очень умеренном расходовании, хватает на целое трехлетие, но это бывает очень редко; обыкновенно же дождевая вода держится в цистернах от трех, четырех месяцев до полутора года, иногда до двух лет; остальное же время, до нового дождя, Аденцы в прежние годы страшно бедствовали, и кто мог тот бежал во внутрь страны, где есть водные источники. Опресненная вода хотя и невкусна (она отзывается нафталином), но все же возможна к употреблению, и заведя пару опреснителей Англичане оказали тем Адену величайшее благодеяние.

В то время когда мы осматривали цистерны, в них не было ни капли воды; между тем, благодаря зною, сухости воздуха и мельчайшей едкой пыли, все мы испытывали сильную жажду. На спрос нельзя ли где добыть чего напиться, проводник доставил вас в особый квартал на краю города, под скалой, где, как тотчас же оказалось, проживают местные альмеи. Изумленные таким неожиданным сюрпризом, мы не без досады объяснили ему что вам нужно вовсе не этого.

— Oh yes, подхватил он с уверенностью, — я очень хорошо знаю что милордам хочется пить... Я понял милордов с первого слова, потому-то и привел их сюда.

— Ну, однако, ты оставь эти глупые шутки и веди нас в какую-нибудь кофейню.

— Я вовсе не шучу милорды, а кофейня, вот она, пред вами, но там вы можете напиться только кофе.

— Да мы хотим не кофе, а воды, сельтерской или содовой воды, понимаешь ли? [749]

— О, я отлично понимаю, но воды, милорды, здесь не получат, а вот если угодно милордам лимонаду...

— Ну все равно, давай хоть лимонаду, но только поскорее.

— В таком случае пожалуйте! Это именно здесь куда я привел вас.

Как это ни куриозно, однако в самом деле оказалось (если только проводник не схитрил) что лимонаду в арабском Адене можно достать только у местных альмей. Но те объявили что могут угостить нас (за наши собственные деньги, разумеется) не иначе как если мы наперед сторгуемся с ними в цене насчет танцев которые они изобразят нам, а что при этом мы должны угостить лимонадом и их самих. Условия, как видите, были довольно сложные и накладные. Мы, однако, несмотря на жажду, попытались вступить в переговоры, объявив что смотреть на танцы нам некогда, а угостить их лимонадом пожалуй согласны. Но альмей не соглашались, настаивая непременно на танцах; поэтому оставалось только обругаться с досады и volens-nolens направиться утолять жажду в соседнюю кофейню. Этот решительный маневр подействовал, и женщины тотчас же вытащили, вдогонку нам, несколько бутылок лимонаду. Мы тут же роспили их с величайшею жадностью и заплатили по шиллингу за бутылку, причем альмей не замедлили конечно попросить еще и бакшишу. Лимонад оказался теплый и вообще прескверный, но и тропическая жажда не свой брат... Сначала надо было утолить ее, а потом уже разбирать качества напитка. Не скажу чтоб эти женщины могли назваться красивыми. У некоторых из них еще сохраняется кое-какая свежесть молодости, но у большинства она уже блекнет, да и кроме того, на мой взгляд, впечатлению красоты мешает резкость и грубость их черт не менее чем землисто-смуглый и даже какой-то зеленоватый цвет лица, изуродованного вдобавок татуировкой и кольцами продетыми между ноздрями. Наколы татуировки обыкновенно идут у них либо по щекам продольными бороздками, по три и по четыре рядом, либо лучами расходятся по лбу от межибровья либо же наконец от нижней губы направо и налево к подбородку и скулам. Иногда эти бороздки принимают узор в роде елочки, а иногда располагаются кривою линией, что называется «червячками». Цвет их иссиня-черный. [750]

Меня уверяют что эти женщины доставляются сюда правительственными контрагентами частию из Египта и Судана, а больше все из разных глухих мест красноморского и восточно-африканского побережья на казенный счет. Они водворяются здесь на жительство местными властями по негласному распоряжению Английского правительства, которое будто бы простирает заботливость о комфорте своего вербовочного солдата даже и до этой степени, хотя местные власти и знают по секрету что наибольший процент таких женщин попадает сюда вовсе не добровольно, а продается скупщикам в рабство. Эти же правительственные контрагенты состоят здесь и ответственными содержателями домов где обитают альмеи. Я затруднился было поверить участию какого бы то ни было правительства в подобном деле, но люди сведущие заверяют меня что клеветать им нет никакой надобности.

— Разве вы не знаете, прибавляют они, — что господа Англичане во имя либеральных и гуманных принципов, громко преследуют торговлю рабами только там где это не перечит их собственным интересам, а тут в Адене... да кто об этом узнает!... Это их домашнее дело!

На прощанье с арабским городом заглянули мы на несколько минут и в соседнюю кофейню чтобы посмотреть что это такое. Там было полным полно народу и мущин, и детей, и женщин, причем последние не стеснялись сидеть с открытыми лицами. Более всего мелькали в глазах обнаженные плечи, руки и спины всевозможных темных оттенков, вообще множество человеческого тела. Гортанный говор всех этих людей сливался в какой-то неопределенный гомон и гул словно в пчелином улье. Комната была заставлена скамейками и тростниковыми диванчиками, в роде кроватей, на которых поджав под себя ноги тесно сидела вся эта публика, а кому не достало места те толклись где попало стоя или присев на корточки. Там и сям дымились высокие кальяны, и голубоватый дым их мешался с куревом ладона. Свет проникал сюда только в отворенную дверь, а окна были завешаны ценовками. На стенах с помощью охры, синьки, яри и сажи были намалеваны, очевидно местными художниками-самоучками, пароходы плывущие по волнам и вазоны с цветущими померанцами. У [751] средней стены, против входа, сидел на камышовом диванце рапсод и аккомпанировал себя на трехструнной гитаре, корпусом которой служила половина скорлупы кокосового ореха с натянутым на нее бычачьим пузырем и кое-как прилаженным к носику грифом.

Появление наше произвело здесь некоторую сенсацию. Публика зашевелилась и загудела еще более. Все что только могло, тотчас же бросилось к вам и тесно обступило нашу кучку со всех сторон с величайшим, но сдержанным в своих проявлениях любопытством. Видно было что каждому из этих полудикарей ужасно и совершенно по-детски хотелось дотронуться до нас, до вашего тела и лица, ощупать ваше платье, ваши вещи, посмотреть из чего и как все это сделано. Но мой монокль в особенности производил наибольшую сенсацию и просто повергал их в пучину недоумения: каким это образом может он сам собою держаться у меня в глазу, не будучи ничем приклеен. Вскоре я заметил что те на ком случайно доводилось мне останавливать несколько пристальный взгляд, обнаруживали вдруг некоторое смущение, беспокойство и тотчас же норовили спрятаться за спину соседа. Некоторые юноши и мальчишки пытались было передразнивать меня, приставляя к своему глазу кружок составленный из большого и указательного пальцев, но как только я начинал замечать эту проделку, они тотчас же приседали на корточки, пряча в ладонях свои черные рожицы, или прятались за взрослых. Что мальчишки шаля дразнили меня, это было понятно, но я решительно не мог догадаться из-за чего прячутся от моего взгляда взрослые, пока наконец не вывел меня из недоумения наш проводник служивший и за переводчика. Он объяснил что его собраты очень боятся моего монокля, полагая что в нем сидит шайтан, нечистая сила, — потому что как же иначе мог бы он сам собою держаться перед глазом человека! — и таким образом, решив что тут не без шайтана, они стали пугаться моего взгляда, в том убеждении что я легче легкого могу сглазить человека и наслать на него всяческие болезни и беды.

Хозяин кофейни тотчас же очистил для вас особый диванчик напротив рапсода, и кроме того притащил еще скамью, да низенький столик, на который поставил [752] несколько фаянсовых лаханочек, в роде наших полоскательных чашек, и затем собственноручно роздал в них из большого медного кумгана кофе. Но увы! то оказалось теплая жиденькая водица мутнокоричневого цвета, и едва я попробовал один глоток, как поспешал выплюнуть эту неподсахаренную, отчасти как будто солоноватую бурду, — до того она была невкусна и даже насколько не напоминала кофе по запаху. А так как приготовляется этот местный напиток несомненно из косточек аравийского кофе, даже может быть гораздо лучшего качества чем тот какой мы обыкновенно употребляем у себя дома, то тут стало быть все дело зависит только от способа приготовления. Послушав рапсода, гнусившего себе под нос какую-то монотонную песню, мы расплатились и за его пение, и за кофе, и поспешили вон из кофейни, где воздух был донельзя пропитан тяжелыми запахами ладона, табаку с гашишем, живого тела и кокосового масла. На улице хотя и пышет зноем, но нет по крайней мере этих ужасных одуряющих запахов.

На этом и кончилось ваше мимолетное знакомство с арабским городом. Может быть придется еще побывать здесь на возвратном пути, а пока надо было торопиться на свой пароход, которому вскоре предстояло сниматься с якоря, — и вот 26 июля, в 6 1/2 часов вечера, мы наконец снялись. Лоцман провел нас до выхода из залива, и пока не совсем еще стемнело, мы долго любовались отражениями заката на конических и почти отвесных зубцах и шпилях Джебель-Гассана и на крутых каменистых обрывах Аденского мыса. Спустя час эти берега уже остались далеко за ками и едва виднелись своими темными массивами на погасшем небосклоне. Впереди развертывалась полная таинственности, темная даль Океана

Однако начинает покачивать...

В. КРЕСТОВСКИЙ.

(Продолжение будет.)

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 6. 1885

© текст - Крестовский В. В. 1885
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1885