КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русск. Вестн. №№ 1, 2, 4, 6, 7, 9, 11, 12 1885 и 1, 2, 3, 5, 6, 7, 8, 10, 11 1886 года и №№ 3, 4, 5 1887 года.)

XXXII. Сувонада или Внутреннее Море.

Уход Европы с С. С. Лесовским из Нагасаки. — Прощанье с русскими судами. — Флаг за кормой. — Вратовидные скалы. — Рыбачья иллюминация. — Ван-дер-Капелленов или Симоносекский пролив. — Город Симоносеки и страничка из его новейшей истории. — Сувонада и ее бассейны. — Характер островов. — Каботаж и рыболовство во Внутреннем Море.

18 мая.

С. С. Лесовский, здоровье которого несколько поправилось после несчастия постигшего его в шторм 13 ноября, перебрался сегодня с супругой с берега на крейсер Европа. Судно это, обреченное, после понесенной им аварии, на шестимесячную бездеятельность, долго чинилось в Нагасакских доках, но теперь, слава Богу, опять готово к плаванию. Сегодня же приняли на Европу с фрегата Князь Пожарский команду, в числе 65 человек кончающих сроки своей службы, и взамен их сдали на Пожарский такое же количество молодых матросов. Мне отвели мою прежнюю каюту, которая по всему была бы хороша, да одна беда что как раз над нею помещается заревая пушка, и каждый раз как она гаркнет во весь свой [536] зев, у меня трещат и бимсы на потолке, и все переборки. В море это не составляет неудобства, потому что там спуск флага не сопровождается салютом, но в портах, на якоре, да особенно еще если вздумаешь к тому времени, после продолжительной ночной работы, соснуть пред обедом, как например сегодня, такой сюрприз, заставляющий прямо со сна чуть не выскочить из койки, не скажу чтобы был особенно приятен. По неволе каждый раз выругаешься с досады.

В каюте у С. С. Лесовского обедали сегодня весь штаб и командиры русских судов находящихся на Нагасакском рейде. Для последних это был прощальный обед адмирала.

19 мая.

Вскоре после полудня, на Европе начали разводить пары. В половине второго прибыл на крейсер лоцман, Американец Смит, который взялся провести наше судно по водам Внутреннего Японского моря. Полчаса спустя, тралы и тенты были убраны, а еще через полчаса, ровно в три часа дня, Европа снялась с якоря. Машине дан был малый ход вперед.

На рейде в это время стояли Князь Пожарский, Стрелок и Пластун. По мере нашего к ним приближения, каждое из этих судов высылало своих людей на ванты, откуда они встречали и провожали нас криками ура и маханием шапок. Проходя мимо, С. С. Лесовский прощался с командой каждого судна отдельно и благодарил за усердную службу. Хор музыки на нашей пагубе играл наш народный гимн, а команда Европы, тоже стоя на вантах и отвечая троекратными ура на каждое прощанье своих товарищей, матросов Корсарского, Стрелка и Пластуна, побросала наконец в воду свои старые шапки. Это стародавний обычай, всегда соблюдаемый нашими матросами при первом шаге возвращения в отечество из дальнего плавания. Разные японские бедняки существующие «рейдовым промыслом» и провожавшие наше судно на своих «фунетках», заранее зная из прежних опытов что им предстоит пожива, взапуски бросились вылавливать плавающие шапки.

День стоял прелестный, солнечный, с легким освежающим ветерком от SW, и настроение у всех было радостное, потому что это в самом деле был наш первый шаг на пути возвращения в Россию, как вдруг наш флаг-капитан А. П. Новосильский, стоявший на мостике, сдержанным голосом заметил:

— Флаг... Боже мой!.. Флаг за кормою. [537]

Мы обернулись. Действительно, наш судовой флаг почему-то вдруг спустился со своего места и полоскался в воздухе, медленно падая в воду. Хотя его успели поймать еще на пути падения, тем не менее многие лица омрачились. Падение флага считается дурною приметой. Но тут же нашлись и утешители, которые разъяснили что хотя такая примета и существует, но она действительна лишь в том случае если судно отправляется в бой; тогда это значило бы что ему придется либо спустить свой флаг, либо погибнуть; но так как мы отправляемся не в бой, а пока только в Йокогаму, благодарить микадо за радушное гостеприимство оказанное русской эскадре, то вся примета состоит в том что с матроса находившегося при флаге следует взыскать за ротозейство, а впрочем никто как Бог, Его святая воля!.. На этом все и успокоились.

По выходе в Желтое Море, проходили часу в шестом вечера мимо одной замечательной скалы называемой «Воротами». Это действительно ворота, но такие узкие что в их пролет могли бы свободно проходить разве парусные рыбачьи лодки, из коих одна и была там зачем-то причалена. Это дне высокие базальтовые глыбы, вертикально поднявшиеся на несколько сажен со дна моря и вознесшие на себе третью глыбу в виде перекладины, так что получилась форма близко напоминающая букву П.

Вечером шли вдоль западных берегов острова Кью-сю и долго любовались их иллюминацией. Бесчисленное множество рыбачьих лодок, каждая с фонарем на носу, унизывали прибрежное взморье на расстоянии многих десятков миль, и всю ночь длилась эта иллюминация, так что казалось будто мы плывем мимо какого-то бесконечного приморского города, и здесь воочию можно было убедиться сколь существенную статью для жизни составляет в Японии рыболовство и как велик и важен в ней этот промысел.

В половине двенадцатого ночи, уменьшили ход до восьми узлов и в продолжение вахты до четырех часов утра сожгли восемь фальшфейеров, для показания своего места проходящим рыболовам. Вообще в ночное время плавание в этих водах далеко не безопасно, потому что материк острова Кью-сю окружен с запада множеством лесистых островов и базальтовых скал, подводных камней и мелей. Островки эти, усеивающие прибрежные воды в окрестностях острова Хирадо или (по иному произношению) Фирадо, известны под [538] именем «Архипелага Девяноста Девяти», подразумевая под сим числом количество составляющих его островов. Фирадо знаменит между прочим как поприще первой христианской проповеди Франциска Ксавье в Японии. Эти зубчато-гористые берега смотрят довольно неприветливо. Общий тон их, благодаря темно-серым обрывистым скалам, был суров и даже мрачен, особенно под вечер, когда солнце, еще задолго до заката, совсем скрылось за густою свинцовою тучей. Не будь мы раньше знакомы со внутренностью страны, никак и не подумали бы что за этими угрюмыми берегами могут скрываться такие прелести самой роскошной природы.

20 мая.

В начале шестого часа утра увеличили ход до десяти узлов. Вскоре после этого разбудили команду, дали ей «кашицу», и затем пошла на судне обычная забота: скачиванье верхней и жилой палуб, чистка меди и железа, и пр. В начале одиннадцатого часа утра прошел мимо нас американский Ричмонд и отсалютовал русскому флагу пятнадцатью выстрелами, а мы отвечали тем же американскому флагу.

С пяти часов утра лоцман Смит вступил в отправление своей обязанности: мы входили в Ван-дер-Капелленов пролив, ведущий во Внутреннее Море. Шли мы по узкому Симоносекскому протоку, мимо островка Року-рек, на котором торчит белый маяк освещающий на двенадцать миль окрестное море. Проток этот, благодаря двум встречным течениям, вечно бурлит и исполосовывается лентами этих течений. Они пробивают себе путь как бы вдоль корридора, одну стену которого составляет скалистый, покрытый соснами островок Хику-сима, а другую Ниппон. Симоносекский проток далеко не безопасен, в нем очень много подводных камней и рифов, на которых вечно гуляют буруны, почему здесь и требуется опытный лоцман. В ограждение мореходов, на рифах поставлены небольшие каменные столбики, в виде грибков, и колонки.

Тотчас же по выходе из узкости, на левом берегу, то есть на Ниппоне, протянулся на расстоянии около двух миль узкою полосой вдоль берега торговый город Симоносеки, в бухте которого толпилось множество каботажных джонок. Против него, на Кью-сю, лежит городок Кокура, и вы, миновав суровую природу внешних берегов, сразу попадаете здесь в [539] самый кипень внутренней прибрежной жизни страны, вместе с которою и природа сейчас же принимает самый привлекательный, веселый характер, не изменяющийся на протяжении всего Внутреннего Моря.

Город Симоносеки не выделяется ничем особенным, — такой же деревянный, с решетчато-бумажными окнами, как и все городки Японии. Над его аспидно-серыми крышами возвышается несколько белостенных годоун или кладовых, строенных из сырцового кирпича, в ограждение пожитков от пожаров. Задний план города составляют полого спускающиеся к нему возвышенности, покрытые плантациями и кудрявыми, весело глядящими садами и рощами. С каменных парапетов домов, облепивших собою береговую черту, спускаются прямо в воду ступени гранитных и плитняковых лестниц. Там и сям виднеются миниатюрные бухточки, врезавшиеся на несколько десятков сажен в глубь материка, облицованные каменными набережными и обставленные почти непрерывным рядом домиков и складочных сараев. Весь город состоит из одной длинной улицы и нескольких поперечных переулков, идущих почти параллельно друг другу, в направлении от берега к зеленеющим возвышенностям заднего плана. Жителей в городе считается теперь до двадцати тысяч. Симоносеки служит промежуточным складочным пунктом товаров идущих из Кореи в Японию и из Осаки в Корею и Нагасаки. Из достопримечательностей, указывают в нем один только храм Ками-Гамайю, на передней площадке коего стоят два великолепные экземпляра кома-ину, высеченные из гранита. Предание говорит что они были вывезены в числе трофеев войны из Кореи самою покорительницей этой страны, императрицей Цингу-Коого (в 201 году по Р. X.), и послужили в Японии прототипом для всех последующих изваяний этого фантастического животного, полульва полусобаки, которое, по предположению некоторых ученых, создалось, вероятно, под влиянием воспоминания о пещерном льве.

В новейшей истории Японии, Симоносеки замечателен тем что подвергся в 1864 году нападению соединенных европейских эскадр. Поводом к нападению послужило нежелание местного феодального князя Ногато (Хозиу) иметь дело с Европейцами. Полагая что трактаты заключенные с ними сёогуном касаются только пяти договорных портов, находившихся под его [540] непосредственною властью, Ногато вознамерился закрыть иностранцам доступ в свои владения и с этою целью поставил на своем берегу несколько батареи. Европейские посланники, исходя из положения что пролив Ван-дер-Капеллена есть путь международный, обратились с запросом к сёогуну. Этот последний отвечал что действие его власти не простирается на князя Ногато, который берет защиту своих прав на свою ответственность. Тогда претендующие стороны порешили расправиться с неуступчивым феодалом собственными силами, и отправили к Симоносеки соединенную эскадру из шестнадцати военных пароходов английских, французских, голландских и американских. Эта эскадра принудила наконец князя уступить, но для этого ей потребовалось три дня упорной, непрерывной бомбардировки, совершенно разрушившей и спалившей Симоносеки. По этому поводу, одиннадцать главнейших даймио обратились тогда к сёогуну с протестом, который так характерен что я позволю себе привести из него несколько выдержек, заимствованных у Эмбера.

«Наши трактаты относительно торговли с иностранцами, — писали они сёогуну — были с нашей стороны большою милостью дарованною им вследствие их неотступных просьб. Поэтому означенные трактаты не могут быть приравниваемы к каким бы то ни было формальным договорам. Иностранцы же, вместо того чтобы принять дарованные им привилегии как милость, осмеливаются смотреть на них как на свои законные права.

«Достоинство и слава великого Ниппона не могут допустить столь дерзких притязаний.

«Мы готовы, конечно, позволить им, как было и в прежнее время, торговать и наживаться, с тем условием, разумеется, чтоб они не слишком обкрадывали вас; но мы не видим никакой надобности в присутствии их посольств и других чиновников. Им не нужно никого кроме главных конторщиков, и мы хотим чтоб иностранные купцы приезжающие в наше государство подчинялись нашим законам и нашему торговому уставу.

«Вы говорите что иностранные державы смотрят на это дело иначе. Если так, возьмем назад дарованные иноземцам привилегии, потому что, по общепринятому во всем мире правилу, кто злоупотребляет оказанною ему милостью, тот ее тем самым лишается. [541]

«Каждый истинный патриот скорбит о славном прошлом нашей страны при виде ее нынешнего положения. Вспомните только как варвары уважали некогда славу великого Ниппона, как они чтили наши повеления и исполняли малейшие наши желания! Одна только чужестранная нация (Голландцы) была допущена к нам, в виде заложника, служащего порукой верности остальных европейских государств, и это снисхождение, как показал опыт, было с нашей стороны большою ошибкой, потому что оно вызвало со стороны других государств алчные поползновения.

«Мы не понимаем вас когда вы говорите что свет теперь изменился, что отчуждение ото всех других стран более невозможно.

«Разве вы считаете Японию такою же страной как все остальные, как Китай, например?

«Вы говорите нам о форме правления иноземных наций; но разве у тех народов есть хоть одна власть достойная этого названия? Разве есть у них микадо, великий сын богов? И разве наши главнейшие княжеские роды не небесного происхождения?!»

Но увы! как ни как, а в конце концов, под угрозой иностранных флотов сжигающих целые города без объявления войны, пришлось и этим рыцарски благородным патриотам поступиться своею национальною гордостью и своими священными правами в пользу «цивилизованных» пришлецов и торгашей, и мы уже видели (См. главу XXIII, «Йокогама». Русск. Вестн. 1886 года, № 6.) какими безнравственными, бесчестными способами действовали эти пришлецы на первых же порах, эксплуатируя в свою пользу не только торговлю страны, но и ее государственное казначейство. Удивляться ли что Японцы, после таких опытов, и до сих пор питают в душе недоверие к Европейцам?...

Вскоре городок Симоносеки остался позади нас, и вот мы уже во Внутреннем Море. Оно носит общее название Сувонады, или моря Суво. Это, собственно, большой проток отделяющий остров Ниппон от двух больших островов, Кью-сю и Сикока. Некоторые исследователи, кажется, не без основания полагают что эти три большие острова составляли в доисторические времена один общий материк, но что некогда, вероятно вследствие работы вулканических сил, [542] произошел разрыв естественной плотины западного берега этого материка, в том пункте где теперь находится город Симоносеки (на юго-западной оконечности острова Ниппона), и тогда в образовавшийся прорыв хлынули воды Китайского моря, затопив все низменности до границ нынешней Сувовады.

Внутреннее Море делится на шесть бассейнов, носящих названия по именам тех провинций берега коих они омывают. Считая с запада на восток, эти бассейны идут один за другим в следующей постепенности: Сувонада, Ийонада, Мисиманада, Бингонада, Ариманада и Идеуминада или Осакский залив. Из Внутреннего Моря выводят в Тихий Океан два прохода, в юго-восточном направлении: первый — Бунго, между островами Кью-сю и Сикоком, и второй — Кии или Кино, между Сикоком и Ниппоном. Вся масса вод этих бассейнов лежит между 33° и 35° с. ш. и 131° и 136° в. д. и занимает пространство до 400 верст в длину, с запада на северо-восток. Местами бассейны эти значительно расширяются, причем первый, или собственно бассейн Суво, гораздо шире остальных, и общим видом своих берегов, как бы расплывающихся в легком голубоватом тумане, напоминает Мраморное Море; только горы здесь значительно меньше и веселее, благодаря мягкости их контуров. Средние бассейны или, вернее сказать, протоки между Ийонадой, Бингонадой и Ариманадой, наполнены массами мелких островов, ежеминутно открывающих взору самые разнообразные и неожиданные картины. Маленькие островки нередко являются в виде цельных отвесных скал, у которых только верхушка покрыта зеленым ковром низенькой травы; большие же острова представляют целые ряды уютных бухточек, которые дают приют многочисленным рыбачьим и каботажным лодкам, теснящимся у каменных набережных небольших селений. Здесь каждое селение непременно укреплено с берега от напора волн стенкою сложенною из больших диких камней. Селения эти осеняются фруктовыми и иными деревьями, покрывающими склоны возвышенностей. Чаще других пород встречаются японская сосна и кедры, нередко венчающие собою и отдельные вершины. Вообще вид этих бесчисленных островков производит на путешественника веселое, мирное впечатление. Здесь совсем нет ни тех суровых тонов, ни тех резких линий, ни той мертвенности сожженной солнцем природы, которыми невольно поражают вас в общем вид и колорит Греческого (Эгейского) архипелага; [543] напротив, здесь все блещет обильною свежею зеленью; контуры и краски мягки, светлы, примирительны, так что какая-нибудь голая скала, покрытая вверху соснами и обвешанная с боков кудрявою зеленью ниспадающих ползучих растений, нисколько не делает суровым общего впечатления, а только приятно разнообразит его; эта скала как бы дает художнику лишний изящный мотив для дополнения общего, приятно веселого впечатления всей картины. Иногда острова и островки совсем заполоняют горизонт, как бы надвигаются на вас со всех сторон толпою, и тогда вам кажется что вы плывете по реке, которая сейчас вот расширяется в озеро, а дальше опять идет узким извилистым протоком и выводит вас в новое озеро значительно больше и шире только что покинутого; но и оно в свой черед сузится через какой-нибудь час времени, и опять кудрявые берега островков и их красивые скалы весело понадвинутся к вам со всех сторон, столпятся, стеснятся в узком проходе, и вы опять очутились как бы среди реки, на которой от берега до берега просто рукой подать, так что видишь какие там домишки, как в них копошится рабочий люд, как ребятишки играют на бережку, ловя резвых краббов, и ясно доносятся до вас их звонкие голосенки.

Все эти островки, как и вообще вся страна прилегающая ко Внутреннему Морю, поражают своею возделанностию. Где только можно было отвоевать у моря или у скал клочок земли, он непременно огорожен каменною стенкой и обработан, самым тщательным образом. Поля по склонам гор идут одно над другим отдельными террасами, разграниченными между собою опять же каменными стенками, так что в общей картине эти склоны представляются в виде ступеней каких-то гигантских лестниц, по которым отовсюду в изобилии проведены оросительные канавы и каскады. В этих местах сеют преимущественно рис и пшеницу. Последнюю начинают садить в грядки в ноябре и декабре, а собирают в середине мая и в начале июня, после чего начинают затоплять и приготовлять те же поля под садку риса, сбор которого наступает в октябре. Преимущественно обрабатываются северо-западные склоны, так как южные и юго-восточные часто бывают подвержены губительному действию солнечных лучей. Но если есть какая-нибудь возможность провести на эти последние склоны проточную воду, [544] Японец тотчас же принимается за их обработку и борется с природой до того что выводит свои каменные террасы даже на голой песчаной почве, где садит картофель, потому что такая почва ничего другого не производит. Кроме того, здесь сеют просо и хлопчатник, а на восточной окраине Внутреннего Моря — чай, и притом в изобилии, особенно в провинции Идсуми.

Селения тоже ютятся преимущественно на северных и западных склонах, по бережкам укрытым от солнца высотами, или в лощинках. Они не велики, но довольно часты, и сколько можно было заметить с «мостика», на ходу судна, между ними повсюду от деревни к деревне проведены узкие шосированные дороги, нередко обсаженные аллеями разных деревьев, словно в парке. На этих дорогах виднеются извощики, то есть курумы, со своими дженерикшами, лошади и волы под вьюками и носильщики которые тащат свои тяжести либо на коромысле, либо, по двое, на весу, на бамбуковой оглобле. Вообще, повсюду замечается много оживления и движения, среди самой повседневной рабочей обстановки. При каждом селении есть и свой небольшой храмик, который легко узнается по его массивной гонтовой кровле, непременно осененной широкими тенистыми ветвями многовековых деревьев. Вид этих храмовых рощиц чрезвычайно поэтичен: так и манит проникнуть туда и отдохнуть от зноя под их таинственными роскошными сенями.

Кроме этих поэтически веселых берегов и мирных сельских уголков, много оживления придают Внутреннему Морю птицы и множество рыбачьих и каботажных лодок которые бороздят эти воды во всех направлениях. В воздухе то и дело парят орлы и морские коршуны, назирающие себе добычу над зеркальною гладью заштилевшего моря; с ними соперничают большие сильные альбатросы, и чуть всплеснет водой и выпрыгнет на поверхность разыгравшаяся рыба, те и другие моментально, как стрела, спускаются на то место, и часто какой-нибудь счастливый ловец высоко уносит в когтях трепещущую серебром, сверкающую на солнце добычу. У прибрежий, как часовые, сосредоточенно и неподвижно стоят на одно ноге журавли и пляшут цапли; по полям бродят аисты белоснежные иби; на отмелях зигзагами мелькают морские ласточки; дикие гуси и утки то парами, то длинною целью, низко тянут куда-то вдаль над водой, а над каким-нибудь одиноко [545] торчащим пустынным утесом реют в воздухе громадные стаи беспокойных, крикливых чаек. Подобные утесы обыкновенно бывают покрыты толстыми слоями гуано, и японские промышленники деятельно занимаются сбором этого удобрительного материала, часто даже не без риска для жизни, если приходится выбирать его из узких щелей и расселин отвесных обрывов, куда они спускаются на веревке с плетеною кошелкой и работают вися в воздухе над морскою пучиной.

Прямые четырехугольные паруса японских лодок виднеются иногда на голубой поверхности моря целыми стаями, как бы птицы. Порой начнешь считать их, да и бросишь, махнув рукой: все равно не перечесть, такое их множество! Каботажные фуне или джонки вполне еще сохраняют свою первобытную японскую конструкцию, отличаясь низким тупым носом, высокою приподнятою кормой и очень низкими в середине чуть не вровень с водой бортами, защищенными приставною бамбуковою плетенкой. Носовая часть у таких фуне всегда окована листовою медью, а корма раздвоена продольным разрезом, в котором помещается руль. Этот последний имеет несколько наклонное положение, довольно тяжел, неуклюж и весь изрешечен нарочно просверленными дырками. Парус, как и у рыбаков, всегда четырехугольный, высокий, сошнурованный из узких продольных полотнищ белой бумажной парусины, так что он и подымается и спускается на сборках. Если хотят придать судну меньшую парусность, то отшнуривают одно или два из крайних полотнищ, которых обыкновенно бывает четыре. На штаге (то есть на веревке идущей от верхушки мачты к носу) нередко прикрепляется маленький, четырехугольный и тоже сборчатый, парусок, соответствующий нашему кливеру. Прежние мореходные фуне могли подымать очень значительный груз; но лет двенадцать тому назад, имея в виду заменить постепенно старый тип коммерческих судов шхунами европейской конструкции, правительство запретило строить эти суда более пятидесяти тонн вместимости, обрекая их таким образом исключительно на местный каботаж. Но и этот последний с каждым годом все более переходит к судам европейского типа, преимущественно паровым, так что пройдет еще лет двадцать и японские джонки-фуве, подобно многому другому в Японии, вероятно, отойдут в область исторических воспоминаний, сохранясь только на старых картинках. Так-то постепенно стираются одна за другою характерные краски, черты и особенности японской жизни, уступая [546] напору всенивелирующей и в то же время всеопошляющей европейской «цивилизации». Опасность эта еще не грозит пока только простым рыбачьим фунешкам, которые, несмотря ни на что, отважно пускаются в открытое море, даже в океан, удаляясь ради ловли на сто и более миль от берега. Рыболовство, наравне с разведением риса, составляет главный промысел простого люда. Почти все прибрежное население только им и существует, и можно сказать что вся Япония главным образом питается рисом и рыбой. Что касается рыб и вообще морских питательных продуктов, природа в особенности щедро наделила воды Японии. Подобно тому как в ее растительности сталкиваются между собою самые разнообразные тропические и полярные формы, воды ее кишат столь же разнообразными и крайними формами морских животных. Полярное течение из Охотского моря, направляясь вдоль Татарского пролива, омывает западные берега Японского архипелага и несет с собою массы сельди, семги (кита-рыба), наваги и прочих пород свойственных Ледовитому Океану, а теплое экваториальное течение Куро-сиво, направляясь вдоль восточных японских берегов, приносит множество рыб тропического пояса, и все эти разнообразные породы встречаются между собою преимущественно в бассейнах Внутреннего Моря.

XXXIII. Осака.

Праздничный день на пароходе. — На Кообийском рейде. — железнодорожный путь от Хиого до Осаки. — Японская Венеция. — Осакские мосты. — Части города. — Осака-Фу или городская управа. — Европейская тенденция Осаки. — Характер города и его увеселительная часть. — Храм Коодзу-но-миа. — Предания о древнем императоре Нинтоку. — Храм Сумийёши, в память императрицы Цингу-Коого. — Деяния ее царствования. — Храм Сакура-но-миа и его вишневая аллея. — Храм Тенджина, гения знаний и покровителя школ и учащихся. — Храм Амида-ике и связанные с ним предания о введении буддизма в Японии. — Осакский замок Осиро и его история. — Осака как резиденция древних микадо. — Монашеские усобицы, — Тайко-сама, восстановитель замка. — Гиейяс и трагическая смерть сёогуна Хидейёри. — Попытки Европейцев и Американцев к открытию Японии для торговли. — Революция 1868 года и роль осакского замка в событиях того времени. — Его стратегическое положение и значение. — Циклопические стены и тайна их постройки. — Нынешнее состояние замка. — Остатки башни Тенсидо. — Особенности древней японской фортификации. — Минт-Осака, новый монетный двор и добрые услуги английских радетелей. — Отъезд в Киото.

21 мая.

Вчера мы стали на якорь в 10 часов вечера; снялись сегодня в 4 1/4 часа утра. В 10 часов утра подняли молитвенный флаг, а по окончании «обедницы», за которою присутствовали [547] и наши дамы, крейсер расцветился стеньговыми флагами, по случаю дня тезоименитства Великого Князя Константина Николаевича. В 12 часов и 20 минут дня произвели по тому же случаю салют 21 выстрелом, после чего стеньговые флаги тотчас же были спущены. Церемония эта происходила в виду города Кообе, на рейде которого пятью минутами позднее Европа стала на якорь. Американская канонерка Ашелот тотчас же отсалютовала русскому флагу 15 выстрелами и получила с нашей стороны равномерный ответ американскому флагу. В половине третьего посетил наш крейсер японский губернатор городов Хиого и Кообе, пожелавший представиться С. С. Лесовскому. По отъезде его мы подняли японский флаг и отсалютовали 11 выстрелами. Вслед затем, мы съехали на берег и отправились прямо на железнодорожную станцию чтобы с первым отходящим поездом ехать в Осаку.

Первая станция на нашем пути местечко Суми-йоши, вплоть до которого, начиная от самого Кообе, тянется непрерывный ряд сельских домиков вдоль низменного морского берега. С правой стороны — голубая гладь моря, с левой — горный кряж. Проехав один тоннель, сооруженный, кажется, не столько ради необходимости, сколько из желания иметь его, мы вскоре подошли ко второй станции, Ниси-но-миа. Отсюда непрерывный ряд сельских строений пошел вблизи дороги уже с обеих сторон, и у моря, и под горами. На пути промчались через два тоннеля. Повсюду все та же высокая агрикультура. Почва песчаная, во все-таки тщательно возделана грядками под посев пшеницы. На каждом песчаном участке устроены особые цистерны для орошения. Третью станцию, Кан-саки, проехали мы не останавливаясь и прибыли под вечер в Осаку. Остановились в японской гостинице Джиуте, которая считается здесь лучшею, потому что снабжена кое-какою европейскою мебелью и кроватями.

Европейцы прозвали Осаку европейскою Венецией. Это потому что город расположен в устьях реки Йоды (Йода-гава}, впадающей в Осакский залив тремя рукавами, один из коих еще принимает в себя речку, и весь материк между этими четырьмя водяными артериями прорезан вдоль и поперек множеством судоходных, больших и малых каналов, пересекающихся между собою, по большей части, под прямыми углами. Надо всею этою водяною сетью переброшено более 260 мостов, между которыми в последнее время завелись и мосты [548] европейской конструкции, на каменных и железных устоях. Множество торговых, каботажных, легких перевозочных и увеселительных фуне теснятся у пристаней и бороздят во всех направлениях поверхность рукавов и каналов, не говоря уже о морской гавани, где виднелся целый лес японских мачт; не даром же, в самом деле, Осака считается коммерческою столицей Японии. По главному рукаву Йоды ходят легкие пассажирские пароходики, поддерживающие сообщение не только между южным и северным концами города, но и между Осакой и Киото, и даже далее, до лежащего внутри страны озера Бива. Улицы, как и во всех японских городах, прямые, длинные, идут параллельно одна другой и пересекаются под прямыми углами множеством подобных же улиц, в которых с непривычки крайне трудно разобраться, до того они все похожи одна на другую. Ого-дори, или главный проспект, тянется через весь город, пересекаясь несколькими мостами, из которых наиболее замечательны: Тенджин-баси, как самый длинный, слишком в 720 шак, или более 120 сажен; затем чугунный, легкой постройки мост Корай-баси, находящийся в центре города, вследствие чего от него идет счисление всех городских и загородных расстояний, как в Тоокио от Ниппон-баси. Корай значит Корейский; название это издавна присвоено мосту на том основании что, по преданию, после завоевания Кореи (в начале III века) императрица Цингу поселила около этой местности много пленных Корейцев, которые занимались торговлей и даже первые положили начало ее процветанию в Осаке. В центре торговых кварталов, на том же Ого-дори, находится еще один мост, Синсай-баси, по строенный из полосового железа и с виду похожий своими дугообразными щеками на Москворецкий железный, или на петербургский, что на Обводном канале, близь церкви Св. Мирона. Вообще Осака щеголяет своими мостами и на этот счет даже несколько фантазирует. Так, например, в одном месте, на пересечении двух крестообразно сходящихся каналов, построены четыре одинаковые моста, образующие собою квадрат. Этот пункт известен под именем Йёцу-баси, то есть четверомостия.

Город разделяется на три части: нижнюю или фортовую, — среднюю или театральную и верхнюю, храмовую. В последние две надо подыматься по широким ступеням гранитных лестниц. В нижней части находится квартал Европейцев, Цукиджи, [549] окруженный со всех сторон водой, но соединенный с другими частями города двумя разводными мостами, из коих один горбатый, Йёшиа-баси, замечателен тем что около него сгруппировались лучшие осакские рестораны. Тут же, неподалеку, на новой гранитной набережной обсаженной аллеей молодых деревьев, находится лучшее здание города, отстроенное совсем по-европейски, в два этажа, с высоким греческим портиком, украшенным четырьмя коринфскими колоннами и высоким полусферическим куполом, который виден еще из Кообе и очень заинтересовывает собою незнающего путешественника, заставляя его предполагать что это либо величественный христианский собор, либо дворец самого микадо. А между тем это не более как Осака-фу, то есть городские присутственные места, где сосредоточены и ратуша, и губернское правление. Вообще, с проведением железной дороги, Осака видимо стремится поскорей оевропеиться. Эти ее мосты и набережные, эти «фу», эти скверики, железнодорожная станция и несколько десятков казенных и частных зданий англо-колониального характера явно указывают на такую тенденцию. Некоторые богатые купцы начинают уже, вместе с костюмом, заменять и свои прежние японские дома европейскими, так что по части новаторства Осака спешит перещеголять даже Тоокио. Даже Синмаци, здешний квартал куртизанок, не прячется, подобно тоокийской Йошиваре, за высокими каменными стенами, а с наглостию, совсем по-европейски, выставляется уже напоказ всем желающим. Впрочем, по характеру своих улиц и домов, это совершенно то же что и в Йошиваре, даже бульвар посреди улицы Мацу-сима такой же точно как и там. Пройдет еще лет десять, и Осака вероятно сделается чем-нибудь в роде буржуазной европейской Йокогамы, но только в значительно больших размерах. Она и теперь более походит на «город» чем остальные города Японии: постройки в ней очень скучены, однообразны, садов очень мало, да и те не велики, парков, таких как в Тоокио, совсем нет, а что до рисовых полей и чайных плантаций, какие сплошь и рядом попадаются в разных частях тоокийской Мицу, то здесь, кажется, и вовсе их не бывало. Лучшие дома прежнего дворянства и нынешних чиновников тянутся вдоль по набережной главного рукава Йодагавы; в остальных кварталах кипит промышленно-торговая жизнь. В средней части города довольно узкая театральная улица вся под ряд занята балаганами, наружность которых [550] прячется под вывесочными картинами, фонарями, флагами и саженными афишами. Здесь, кроме драматических представлений, показывают и магические фокусы, и чудеса жонглерства, и женщину-сирену, и ученых крыс. Недостатка в зрителях никогда не бывает, и большинство их принадлежит к простонародью, особенно из числа матросов-каботажников, для которых Осака, как портовый город, является своего рода эдемом всяких прелестей и соблазнов. Здесь по переписи 1879 года считается 287.984 постоянных жителей, а с наплывным людом число их заходит гораздо за триста тысяч.

Из храмов наиболее замечательны в Осаке синтоские Коодзу-но-миа, Сумийёши, Сакура-но-миа и буддийские Тенджин и Амида-ихе.

Коодзу-но-миа построен в память семнадцатого микадо Нинтоку, царствовавшего в III веке нашей эры, с 310 по 396 год. Это был сын и преемник знаменитого Оджина, сына воинственной императрицы Цингу-Коого, обожествленного под именем Хатчимана, бога войны. Благодаря храму Коодзу, об императоре Нинтоку и до сих пор сохраняются в Осаке живые предания. Наш переводчик и путеводитель Нарсэ говорил мне что дворец Нинтоку стоял на том самом возвышенном месте где ныне стоит Коодзу. Рассказывают о бережливости Нинтоку и теплой любви его к народу; припоминают что когда народ страдал однажды от голода, он освободил его на семь лет ото всяких податей, и что избранным девизом его было, составленное им же самим, стихотворное изречение: «Истинное богатство государя есть благосостояние его народа». Историческое изречение это вошло даже в пословицу. В древности Осака называлась Нанива, и микадо Нинтоку так облюбовал ее что сделал своею постоянною резиденцией и прожил в ней до конца жизни. Тут он и похоронен, и храм Коодзу служит ему вечным мавзолеем. То были времена героические, Нинтоку имел сильный военный флот и сам отправлял на нем обязанности адмирала, подымая императорский штандарт на своей особой джонке: лично же командовал он и сухопутным войском и старательно обучал его. Говорят что тот холм на котором стоит замок Осиро был его излюбленным местом для военных упражнений и маневров. Стоя там под большим широким зонтом, какие и до сих пор служат иногда вместо садовых палаток, или сидя на складном табурете, Нинтоку, посредством условных [551] знаков и движений своим военным железным веером, управлял ходом воинских эволюции. Он же первый укрепил Осаку, построив в ней замок, и довел свой любимый город до процветания и коммерческого богатства. В благодарность за все эти попечения, по смерти Нинтоку, последовавшей на 112 году его жизни, после 86-тилетнего царствования, жители Нанивы пожелали признать его в качестве ками, то есть вечным духом-покровителем их города, и построили над его прахом миа, которое долженствовало служить для ками Нинтоку храмом-обиталищем. Архитектура Коодзу выдержана в строгом синтоском стиле, без малейшей окраски и лакировки, при самой скромной орнаментации, состоящей местами из резьбы по дереву. Тесовые стены его от времени приняли серо-сизый цвет, с некоторым как бы серебристым отсветом. Уверяют будто храм стоит нерушимо со времени его сооружения; но в этом более чем позволительно сомневаться. Несомненно что он очень древен, но все же ему не шестнадцать столетий. Вероятнее всего что те реставрации которым он подвергался на своем веку строго придерживались первоначального образца, сохраняя его даже в мельчайших деталях, и с этой стороны храм представляет величайший интерес как тип древнейшей японской архитектуры. С площадки Коодзу открывается Широкий вид на весь нижний город.

Храм Сумийёши, тоже один из древнейших, построен в память императрицы Цингу-Коого, завоевательницы Кореи. Историческая летопись Японии повествует что Цингу была супругой четырнадцатого микадо Шинная, который процарствовал только восемь лет (со 192 по 200 год по Р. X.) и скончался во время своей военной экспедиции на остров Кью-сю, предпринятой для усмирения вспыхнувшего там восстания. Так как, у Шинная не было законных детей, а Цингу объявила себя беременною, то она и была провозглашена прямою наследницей своего супруга, что совершилось главнейшим образом при помощи очень ловкого и умного Текучино Суконе, первого министра ее покойного мужа. Цингу докончила экспедицию на Кью-сю полным подавлением восстания и затем немедленно же предприняла новую экспедицию в Корею, имея в виду позаимствоваться от этой богатой в то время страны не только данью, но и разными культурными нововведениями. При этом не отвергалась и цель подчинить, если возможно, всю Корею и навсегда власти Ниппона. Вот от каких времен [552] седой древности идут стремления Японии к Корее, не прекратившиеся в смысле исторической задачи и по настоящее время. Императрица Цунгу собрала громадный флот, перенесший через пролив ее двухсоттысячное войско, которое высадилось одновременно в нескольких восточных гаванях Кореи. Она явилась сама в качестве главнокомандующего своих сил, а Текучиво Суконе был ее неразлучным советником и главным помощником. Благодаря ему, предприятие было поведено столь искусно что Корея покорилось очень скоро и даже без особенного кровопролития. Императрица взяла заложников и обложила страну ежегодною данью, которую Корея и выплачивала Японии с некоторыми перерывами и колебаниями почти до половины XVII столетия. В бытность в этой стране, Цингу действительно почувствовала себя беременною, и опасаясь что это положение помешает ей довести до конца столь счастливо начатое предприятие, надела на себя, как уверяет легенда, волшебный талисман, в виде какого-то синего камня, обладавшего будто бы свойством задерживать срок разрешения от бремени. Об этом своевременно было объявлено войскам и народу, не имевшим, конечно, причин сомневаться в чудодейственной силе талисмана. Усомнились в ней только два побочные сына покойного Шинная, прижитые от одной из наложниц. Поэтому, когда императрица, поспешившая по окончании войны возвратиться домой, разрешилась в одном из попутных замков мальчиком, который был назван Оджином и тотчас же объявлен наследником престола, оба его побочные брата распространили воззвание к народу, где отрицали всякую законность прав новорожденного, как не могущего никоим образом быть действительным сыном Шинная. Признавая лишь самих себя, если не законными, то во всяком случае естественными детьми своего отца, оба брата заявили что уж скорей они имеют права на престол, а никак не Оджин, и подняли восстание против Цингу и ее сына. Императрица, еще не успевшая оправиться от болезни, поручила восстановление порядка своему министру Текучино Суконе, который одним ударом порешил с этим восстанием, разбив и рассеяв скопище сторонников обоих претендентов. После этого эпизода уже никакие смуты не нарушали мудрого и твердого правления императрицы. Это была первая самодержавная государыня в Японии. Из Кореи были вывезены ею искусные мастера, ремесленники, купцы и ученые, водворенные на [553] жительство преимущественно в Осаке, а также предметы искусства и религиозного поклонения и, наконец, несколько видов полезных растений, плодов и домашних животных, каковы лошадь, осел и верблюд; но последние двое не акклиматизовались в Японии. Блеск корейской экспедиции покрыл собою все царствование Цингу, длившееся семьдесят лет. По смерти же ее, последовавшей на сотом году жизни, народ сопричислил ее к лику своих национальных ками и воздвиг в память о ней храм в Осаке, бывшей одною из ее любимейших резиденций. Мы заходили в этот храм, осененный раскидистыми, могучими ветвями очень древних деревьев. Внутри его царствует несколько таинственный лиловый полусвет от протянутой снаружи вдоль по всему фасаду широкой лиловой завесы, по которой затканы пять серебристо-белых императорских астр.

Третий храм, Сакура-но-миа, назвав этим именем потому что к нему ведет прекрасная густая аллея вишневых деревьев (сакура значит вишня), составляющая главную, да, кажется, и единственную его достопримечательность.

Четвертый храм, Тенджин, близь длинного моста того же имени, построен и назван в честь некоего Сугавара-но-Мичизане, признанного святым и покровителем школ, наук и учащихся. Историческое предание говорит что в IX веке, когда императорский престиж постоянно страдал от вмешательства в дела правления членов фамилии Хадживара, стремившихся к ограничению монархической масти, микадо, в противовес этим домогательствам, выставил некоего Сугавара-но-Мичизане, назначив его товарищем первого министра. Но вскоре Сугавара пал по интриге тех же Хадживара. Оклеветанный ими, он был сослан на остров Кью-сю, где и скончался в полной опале. Это был «человек ума и нравственности», а так как еще издревле, по понятию Японцев, место развития ума и нравственности есть школа, то Сугавара, причисленный по смерти к сонму святых пострадавших за правду и патриотизм, был признан патроном школ под именем Тенджина, то есть гения знаний.

Наконец, храм Амида-ике, принадлежащий очень сильной и многочисленной буддийской секте монтоо. Амида-ике, собственно значит пруд Амиды. Имя же Амида, по буддийской религиозной терминологии, равнозначаще имени Творца. Вообще, японо-буддийская идея верховного божества олицетворяется в фантастическом образе Амиды, которого изображают в девяти [554] различных видах, выражающих его воплощения и совершенства. Амида совокупляет в себе свойства божества творящего, милующего и карающего; поэтому в служебном подчинении ему находятся как светлые (добрые), так и темные (злые) силы влияющие, согласно его воле, на все сущее во вселенной. Сакиямуни или Будда есть девятое (последнее) воплощение Амиды.

С храмом Амида-ике соединено древнее мистическое предание, которое повествует вот что:

При тридцатом микадо Кин-Мей, в 552 году нашей эры, было прислано в Осаку посольство от Корейского царя Петеи, в составе коего находилось несколько ученых и знающих японский язык бонз. В числе обычно даннических подарков Кин-Мею, посольство это привезло на сей раз позолоченную статую Амиды с рубиновыми глазами и алмазом во лбу, книги «благого закона», навьюченные на белого коня-альбиноса, барабаны, гонги, колокола, сосуды, кропила и кадильницы, хоругви, балдахин и прочие предметы буддийского ритуала, необходимые при служении. В собственноручном письме Петеи, сопровождавшем эти дары, было сказано: «Вот лучшее изо всех учений. Исходя из далекой Индии, оно открывает нам то что было тайной для самого Конфуцзы и переносит нас в конечное состояние, с блаженством коего ничто не может сравниться. Царь Петеи передает его империи микадо, дабы оно в ней распространилось и таким образом исполнилось бы реченное Буддой и написанное в его книгах: "Учение мое распространится на Востоке"».

Кин-Мей созвал своих министров и сановников и стал держать с ними совет о том какой прием следует оказать статуе великого индийского ками. Мнения совещавшихся разделились. Немногие, во главе коих стоял министр Инаме, говорили: «Если все народы запада чтут всеблагого Будду, почему бы один Ниппон стал поворачиваться к нему спиною?» Большинство же, вслед за сановником Вукози, возражало: «Если мы станем воздавать почести чужеземному ками, то не разгневаем ли этим наших собственных народных гениев-покровителей? И не изольют ли они свой справедливый гнев на страну, в виде всяческих бед и напастей?» Тогда микадо помирил обе стороны, постановив такое решение: «Справедливость требует чтобы каждому человеку было предоставлено поклоняться тому во что верует и чего жаждет его сердце. Если Инаме уверовал в великого индийского ками, пусть [555] Инаме поклоняется его образу». И тогда Кин-мей отдал Инаме статую Амиды со всеми ее богослужебными принадлежностями. Инаме велел унести все это к себе и построил для статуи часовню, на берегу пруда находившегося на принадлежащей ему земле. Вместе с присланными бонзами, стал он вникать в смысл и дух учения Сакья-муни, и вскоре затем сознательно принял буддийскую религию вместе со всеми членами своего семейства. Народ сначала относился к этому совершенно равнодушно; некоторые стали даже принимать новое учение, как вдруг над Ниппоном разразилась моровая язва, от которой гибло множество людей. Тогда Вукози и его сторонники стали громко и повсюду доказывать что они были правы предостерегая микадо против допущения чуждого божества, что предреченный ими гнев национальных ками уже совершается, и надо ожидать еще новых, сильнейших кар, которым и конца не будет доколе чуждое божество попирает своею пятой землю Ниппона. Толпа осакской черни, возбужденная этими речами, разрушила и сожгла буддийскую часовню, а статую Амиды бросила в пруд. Прошло несколько дней, в течение которых эпидемия стала ослабевать и наконец прекратилась.

В это время один простолюдин, из сельских жителей, проходя однажды ночью мимо пруда Инаме, вдруг услышал голос исходивший из водной глубины: «Спаси меня, я вознагражу тебя после!» Прохожий остановился в недоумении и стал прислушиваться. Среди ночной тишины тот же тихий голос внятно повторил ему те же слова. Сообразив что обыкновенный смертный не может жить и говорить под водой, прохожий сказал себе что это должно быть нечто сверхъестественное и не знал на что ему решиться. Но так как в звуке и выражении взывавшего к нему голоса не было ничего злобного и грозного, ничего устрашающего или отталкивающего, а слышалась, напротив, тихая ласковая просьба, то прохожий подумал что верно это какой-нибудь добрый дух заключенный в пруд кознями злых духов, и что поэтому надо исполнить его просьбу. Осторожно вошел он по колена в воду и стал прислушиваться из какого именно места исходит голос. «Спаси меня, я вознагражу тебя после!» послышалась опять та же тихая мольба, и прохожий ясно различил теперь что исходит она как раз из того места на котором стоит он сам. Тогда он опустился на одно колено и [556] окунув в воду руки, стал искать. Пальцы его вскоре нащупали твердое тело, и через минуту статуя Амиды была вынута им из воды и с благоговением вынесена на берег. Он унес ее к себе и до времени скрыл у себя в доме, не объявляя никому о своей находке.

Между тем, семейство Инаме продолжало втайне исповедывать Шакамуни (Индийское Сакья-муни произносится в Японии различно, смотря по местностям, — говорят Сьяка-муни и Шака-муви; последнее употребительнее.), и когда, по смерти Кин-Мея в 571 году, на престол вступил его сын Бидац, то на должность первого министра был назначен им сын престарелого Инаме, Согано. Этот последний представил однажды Бидацу некоего благочестивого и ученого бонзу, прибывшего из Сивра, что в Корее, и исходатайствовал для него разрешение остаться при дворе микадо, в качестве астролога. Втайне у обоих была одна цель, введение в Японию буддизма. Святой муж, предвидя все трудности этой задачи и зная как тесно соединяет государя с народом общность национальной религии, придумал каким образом расположить микадо в пользу своего учения. Узнав что при дворе воспитывается шестилетний внук Бидаца, Джоток, будущий император, рождение коего было ознаменовано чудесным явлением на небе двух солнц, бонза, при первой встрече с этим ребенком, пал к его ногам и, как бы под наитием высшего откровения, воздал ему божеские почести. Когда микадо, узнав об этом, потребовал от бонзы объяснения его поступка, тот заявил что по составленному им гороскопу узнает в ребенке воплощение Анана, первого и любимейшего из учеников Будды, и поклоняется в его лице будущему распространителю религиозного света в Японии и вместе с тем одному из величайших ее государей. Два солнца в одном кольце, виденные в час рождения наследного принца, как нельзя более подтверждали верность гороскопических предсказаний корейского бонзы, и министру Согано не трудно было после этого убедить чтобы воспитание внука было поручено сему святому и ученейшему мужу. В последствии, вступив на престол, молодой император не только стал вводить в Японии буддизм, но даже принял сан первосвященника этой религии, за что и был по смерти причислен к лику святых и чествуется до сих пор под именем [557] Джоток-Дайдзина (Особенно сильное распространение во всей стране буддизм получил около двухсот пятидесяти лет спустя, при императоре Сейвоо, царствовавшем с 859 по 876 год.). В этот-то счастливый для буддизма период, поселянин извлекший из пруда Инаме статую Амиды явился однажды к министру Согано и объявил о сделанной им некогда находке и о том каким чудесным явлением была она вызвана. Когда вслед за чем он представил Согано и самую статую, этот последний сейчас признал ее подлинность по всем признакам какие запечатлелись в его памяти еще с детства. Немедленно же, по повелению Джотока, было приступлено к постройке великолепного храма на том самом месте где тридцать три года назад стояла скромная часовня Амиды, и когда храм был отстроен, сам микадо, в присутствии всех чинов двора, войск и жителей Осаки, с великим торжеством перенес в него чудесно обретенную статую и поставил ее собственными руками на великолепный алтарь нарочно для нее приготовленный. Там она находится и по настоящее время, и храм, получивший название Амида-ике, стал процветать, благодаря многочисленным поклонникам и щедрым жертвователям. Он и до сих пор считается одним из самых богатых в Японии, хотя по наружности нельзя сказать чтобы в нем сохранились какие-либо следы от древнего великолепия. Впрочем, говорят что прежний храм давным-давно уже сгорел, и что во время пожара удалось сласти только статую Амиды.

22 мая.

Сегодняшнее утро мы посвятили осмотру осакского замка Осиро. Начиная с микадо Нинтоку, Осака постоянно служила императорам резиденцией, и эта роль оставалась за нею до 1185 года, когда Минамото-но-Йоритомо, первый из министров облеченный могущественною властью и саном сёогуна, основавшись сам в Камакуре, убедил микадо Готоба переселиться на покой в небольшой, но прелестный городок Киото. Нинтоку был первым строителем Осиро, и эта крепость, в продолжение своего шестнадцативекового существования, выдержала не мало осад и была свидетельницей большей части главнейших событий в истории Ниппона, по части междуусобных войн, до последнего сёогуна включительно, покончившего свое политическое бытие в революции 1868 года. В последней четверти [558] XVI века осакским замком владели бонзы секты Монтоо. В ту эпоху буддийские монахи сильно размножились по всей империи, а в особенности в центре и в южных провинциях Ниппона, где владели значительными землями и разными оброчными статьями. Соперничая между собою из-за привлечения к тому или другому монастырю наибольшего числа выгодных поклонников и вкладчиков, эти братства и секты дошли наконец до кровавых междуусобий, нападая друг на друга с оружием в руках и сожигая бонзерии своих соперников. Потерпевшие, разумеется, мстили им тем же, но от этих побоищ и особенно от пожаров сильно терпели светские, непричастные к монашеским распрям, обыватели. Бонзы стали вооружать свои монастыри, и окружая их стенами и рвами, превратили многие обители в формальные крепости, в которых и государственная власть порой ничего не могла с ними поделать. Наконец, сёогун Хидейёси (По другому произношению, Фидейёси. В разных провинциальных японских говорах звуки г (h), х, к, ф часто мешаются, заменяясь один другим. Точно также мешаются н с м, п с х и г, с с ш и з, з с ж и дж, ц с ч. Так, например, произносится Ниппон-баси и Нихом-баши, Хирадо и Фирадо, Кадфивара и Хадживара, Фидейёси, Гидейёши и Хидейёзи, Фузи, Фужи и Фуджи, Ици и Ичи, Изанами и Ицанами, Сёогун и Шогун.), знаменитый тайко-сама, решился положить конец этому невозможному ходу дел. Он взял штурмом несколько из самых беспокойных монастырей, другие занял своими войсками, срыл их укрепления, сослал на отдаленные острова наиболее виновных монахов, все остальное духовенство подчинил строгому надзору полиции и, наконец, подверг секуляризации, в пользу правительства, все монастырские земли, предоставив бонзам только право пользования ими по благоизволению правительства. Все это было совершено в 1586 году. В числе взятых с бою монастырей находился и осакский замок в котором бонзы оборонялись особенно упорно и долго, так что пришлось вести против него целую осаду и несколько раз возобновлять попытки штурма, пока наконец последняя из них увенчалась успехом. Выгнав бонз из Осиро, Хидейёси возобновил его, расширив и углубив водяные рвы и воздвигнув вторые, внутренние стены с несколькими фланкирующими башнями. Затем, он избрал Осиро [559] местом своей постоянной резиденции и для этого выстроил внутри его великолепный дворец. Хидейёси, сын простого крестьянина-земледельца, благодаря силе своего характера, государственному уму и военным талантам, возвысился до положения сёогуна, получив от микадо титул тайко-сама, то есть великого господина, который сохранился за ним как в истории так и в устах народа. Почувствовав в 1598 году начало смертельного недуга, он принял все зависевшие от него меры для утверждения сёогунской власти за своею династией и для этого, между прочим, женил своего, еще несовершеннолетнего, сына Хидейёри на дочери своего первого министра и друга Гиейяса, передав ему, в качестве регента, не только свою власть, но и соединенный с нею высокий титул сёогуна. Гиейяс дал ему торжественную письменную клятву отказаться от этой власти как только Хидейёри достигнет совершеннолетия, причем, не довольствуясь обыкновенною подписью, вскрыл даже себе на руке жилу чтобы расписаться собственною кровью. Тайко-сама умер в том же году на руках Гиейяса, который устроил ему самые пышные похороны, и после этого целые пять лет регентствовал в стране, всячески отстраняя Хидейёри от дел правления. Друзья молодого сёогуна, разгадав тайные намерения Гиейяса, решились противустать им и для этого собрали достаточные силы в осакском Осиро, где Хидейёри продолжал жить во дворце своего отца. Узнав об этом, Гиейяс послал им приказ немедленно же сдать замок его уполномоченным офицерам, но Хидейёри отказался исполнить это требование. Тогда Гиейяс обложил замок своими войсками. Осада продолжалась несколько месяцев, и гарнизон, после храброй защиты, вынуждаемый голодом, должен был наконец, при последнем штурме, сдаться на капитуляцию. Но не сдался Хидейёри со своими друзьями. Он взял факел и собственною рукой зажег отцовский дворец, а когда здание было уже достаточно охвачено огнем, бросился в пламя в ту самую минуту когда крепость отворила неприятелю ворота. Друзья последовали его геройскому примеру. Это было в 1608 году. Гиейяс провозгласил себя сёогуном, оправдывая свое клятвопреступление и трагическую смерть Хидейёри тем будто имелись доказательства что Хидейёри сочувствовал христианам и находился с ними в тайных сношениях. Войско присягнуло ему на верную службу, а микадо санкционировал за ним власть и титул сёогуна, после чего Гиейяс перенес сёогунальную [560] столицу в Иеддо (Тоокио) и издал законодательное постановление обязывавшее будущих сёогунов не переменять этой резиденции.

Осакскому замку пришлось сыграть некоторую роль и в событиях новейшей истории Ниппона (Нижеследующий рассказ составлен на основании сведений доставленных драгоманом русского посольства в Тоокио, А. О. Маленда, как очевидцем событий, и гг. Нарсэ и Арсением Ивасава (студентом С.-Петербургской Духовной Академии), а также дополнен некоторыми данными заимствованными у Э. Эмбера и барона Гюбнера.). Со времени изгнания Португальцев (1638), Япония пребывала в полной замкнутости. Всякие сношения с европейскими народами были прерваны, и только Голландцы пользовались привилегией торговать в Дециме при весьма стеснительных условиях. В 1844 году, рассчитывая что результат первой англо-китайской «войны за опиум» должен произвести внушительное впечатление на японское правительство, король голландский Вильгельм II обратился к сёогуну с собственноручным письмом, где доказывал ему невозможность оставаться в наш век в отчуждении от других наций без опасения навлечь на себя общую вражду, советовал смягчить строгость законов против иностранцев, дабы тем избавить страну от бедствий неизбежной в противном случае войны с Европейцами. Но японское правительство отвечало что обстоятельства, изменившие судьбу Китайской империи, еще сильнее укрепили его во всегдашней политике, потому что еслибы Китайцы не сделали неосторожности дозволив Англичанам селиться в Кантоне, то теперь не находились бы во глубине пропасти. «Пока плотина в хорошем состоянии, поддерживать ее легко, во раз ее прорвало, — трудно уже удержать ее от дальнейшего разрушения». После этой отповеди, европейские попытки притихли до 1852 года, когда правительство Северо-Американских Соединенных Штатов отправило в Японию экспедицию коммодора Биддля. «Передайте своему правительству», отвечали ему, «что народ наш избегает всякого общения с иностранцами. Они приезжали к нам со всех сторон света и получали точно такой же отказ. И отказывая вам, мы соблюдаем завещанные нам по преданию государственные правила. Мы знаем что обычаи наши в этом отношении разнятся от обычаев других народов; но мы требуем и для себя того же права какое принадлежит в [561] частности каждому народу, устраивать собственные дела по своему крайнему разумению. Торговля Голландцев в Нагасаки не дает еще остальным народам права претендовать на те же самые выгоды». Этот достойный ответ вызвал в Америке целую бурю. Печать, клубы, конгресс, подняли вопрос о внушительной морской манифестации против Японии. «Не следует де дозволять этой империи пренебрегать долее цивилизованным миром; независимость народа не может быть абсолютною; препятствие представляемое Японией мирному развитию американской торговли не имеет разумного основания и не может быть терпимо; достоинство Америки обязывает де ее к энергическому вмешательству» и т. п. Экспедиция на этот раз была поручена коммодору Перри, который в июле 1853 года в первый раз появился не в Нагасаки, а пред городом Урага, в Иеддойском заливе, и настоял на том чтоб японские уполномоченные приняли от него письмо президента Штатов «к его великому и доброму другу, государю Японии». При этом Перри заявил что за ответом он явится следующею весной со всею своею эскадрой. И действительно, 11 февраля 1854 года девять сильных военных пароходов стали на якорь против Канагавы, и под жерлами их грозных орудий японскому правительству волей-неволей пришлось подписать 31 марта договор, известный под именем Канагавского трактата. В декабре того же 1854 года заключила договор и Англия.

Прибытие в Иеддо двух европейских посольств подало повод к волнениям партии враждебной иностранцам. Сёогун Ийе-Йёши был умерщвлен в своем собственном дворце. По случаю несовершеннолетия его сына и наследника Ийезада, принял правление, в качестве регента, умный и умеренный Ли-Камон-но-Ками, но заподозренный в свою очередь в сочувствии иностранцам, он был заколот кинжалом среди бела дня, на ступенях сёогунского дворца. Голова его была отправлена в Киото и выставлена там публично на площади (Почин этого заговора исходил от князя Мито. Один из самурайев регента отомстил за своего господина, убив отца этого князя.). Вскоре открылась англо-французская война против Китая. Союзники, пользуясь обаянием своей победы, решили что эта минута наиболее удобна чтобы принудить японское правительство к пересмотру трактатов заключенных в 1854 году сёогуном, в пользу расширения прав Европейцев, и [562] соединенный англо-французский флот, под командой адмиралов лорда Эльджина и барона Гро появился на Йокогамском рейде. Новые тождественные договоры, опять-таки под угрозою пушек, были подписаны сёогуном в августе и октябре 1858 года (Английский договор подписан 16 августа, а французский 9 октября. Сущность обоих заключалась в том что для дипломатических агентов местом пребывания назначается Иеддо, а для консульских и агентов открытые порты: Хакодате, Канагава (Йокогама) и Нагасаки к коим в последствии должны присоединиться Хиого и Ниагата. Английские и французские подданные могут свободно селиться в них, приобретать дома, торговать, строить церкви и отправлять свою религию. Им предоставлялось также, в указанное время, пребывание в Иеддо, но единственно для торговых дел. Только дипломатический агент и генеральный консул имели право ездить внутрь страны. В параграфе статьи касающейся свободного исповедания христианской религии в открытых портах, уполномоченные выговорили условие, заключенное раньше Голландцами, о прекращении обычаев оскорбительных для христианства (попирание креста ногами). Вслед за этими актами, сходные договоры были заключены с Пруссией, Испанией, Бельгией и в последствии с Австрией. Русский договор, заключенный графом Путятиным, состоялся еще в 1854. году и в последствии был дополнен сходными же статьями.). Заключая с ним эти трактаты, оба уполномоченные оставались еще при ложном убеждении что Японии находится под властию двух императоров, духовного и светского, и лишь в последствии узнали что «тайкун» хотя и владел с XII столетия значительною частью страны (Сёогунальные владения состояли из восьми провинций, известных под общим именем Кванто, и городов: Иеддо, Осаки, Нагасаки, Ниагаты и Хакодате е их округами.), но в сущности был только первым вассалом императора и не имел права вести переговоры с иностранцами; договоры же с ними заключил вопреки воле и приказаниям микадо. Будучи уже поколеблен в своем положении, он рассчитывал поднять свое значение именно при помощи сношении с могущественными иностранцами, как бы пригрозить ими Киотскому двору и наложить узду на некоторых наиболее влиятельных князей, советовавших императору полный и открытый разрыв с сёогуном. Деятели революции 1868 года уверяют, будто, желая оставить обоих уполномоченных западных держав в неизвестности касательно характера своей власти, сёогун, по при меру своего отца; Иие-Йёши, удержал приданный ему сими уполномоченными [563] китайский титул тайкуна, означающий верховную власть, вместо истинного своего титула сёогун, соответствующего слову главноначальствующий. Но именно это-то и имело последствия как раз противоположные его разметам, ускорив союз его врагов и упразднение сёогуната.

С прибытием английского посольства, сёогун Ийезада умер в 1858 году, тоже довольно подозрительною смертью (есть слухи будто он был отравлен), не оставив по себе наследника. Тогда избрав был в сёогуны Ийетотзи, из той же отрасли Ксиу рода Гозанкэ. Между тем, по заключении договоров, немедленно же было приступлено к их осуществлению. Иностранные посольства поселилась в нескольких отведенных им буддийских бонзериях в Иеддо, а консулы и стая жадных торгашей и авантюристов овладели Йокогамой. Я уже рассказывал (См. главу XXIII, «Йокогама», Русский Вестник 1886 года № 6.) как гнусно воспользовались, на первых же порах, эти европейские и американские торгаши предоставленными им льготами, и какие позорные проделки употребляли они, даже не без участия своих дипломатических миссий, для бесшабашного обирания японского государственного казначейства Понятно что ничего кроме ненависти и презрения не могли они возбудить к себе в народе, который стал громко роптать на правительство что оно так малодушно допустило «варваров» в страну Восходящего Солнца. С открытием пяти портов для европейской торговли, сильно и притом сразу увеличился спрос на некоторые туземные продукты, как, например, шелк, чай, хлопок, рис, потреблявшийся прежде лишь внутри страны и потому ценившиеся очень низко. Теперь же, с быстрым возрастанием спроса, цены на них быстро поднимались выше и выше, а это повлекло за собой вздорожание на внутреннем рынке предметов первой необходимости и в особенности риса. Собственно народ не имел от торговли с иностранцами никакой выгоды, которая вся сосредоточивалась в руках сёогуна и его агентов, ибо сёогуну принадлежала монополия вывозной торговли. Наживались еще разные скупщики, портовые маклера, да мелкие промышленники пристроившиеся к европейским колониям. Ни крупные землевладельцы из числа даймио, ни простые землепашцы не имели права продавать свои сырые продукты прямо иностранцам, а обязаны были передавать их, по установленной [564] правительством довольно низкой цене, в руки агентов сёогуна, занимавшихся скупкой на местах. Самурайи, как военные, так и гражданские, существовавшие лишь государственною службой, или же службой при своих даймио, не пользуясь вовсе землей, остались при прежних своих окладах, которых теперь, с возвышением цен на все предметы первой необходимости, решительно не доставало уже на самое скромное существование; эти несчастные люди впадали в долги, разорялись и в большинстве кончали почти полною нищетой. Источники и причины всех этих зол были всем ясны и выражались двумя словами: сёогун и Европейцы. Вот что подготовило переворот 1868 года и сделало его, сравнительно с прежними попытками, очень легким. Невольная ошибка лорда Эльджина и барона Гро, обратившихся не к микадо, а к его вассалу, да еще наименовав его при этом тайкуном, сплотила вокруг недовольных даймио все элементы враждебные иностранцам, между тем как нравственная и даже материальная поддержка оказываемая иностранцами сёогуну все более лишала его доверия нации и прямо давала его врагам оружие ускорившее падение сёогуната. Высшая придворная аристократия в Киото настаивала что если уже никоим образом нельзя избавиться от иностранцев, то надо по крайней мере, для придания значения заключенным с ними договорам, чтобы договоры эти были утверждены императором. Это был первый удар нанесенный сёогуну придворною партией. С тех пор, сёогун для подкрепления своей власти, а микадо для восстановления своей, старались пользоваться Европейцами. Киото и Иеддо сделались гнездилищем всяческих интриг. Южные кланы и в особенности остров Кью-сю всегда играли важную роль в переворотах в Японии; из Киото послали туда тайных агентов, старавшихся возбудить общественное мнение против сёогуна, возводя на него обвинение в том что он предал государство варварам. Владетельные князья Сатцума, Хозио (или Ходжио) и Тоза, к которым присоединился в последствии и князь Гизен, совместно с киотскими придворными кунгайями, громко потребовали изгнания иностранцев и подали императору прошение чтоб он повелел сёогуну бросить варваров в море. Состоялся приказ в этом смысле, но сёогун отказался исполнить его, справедливо ссылаясь на свое бессилие, в виду превосходства наличных вооруженных сил Европы и Америки, эскадры коих стояли перед Иеддо. Тогда названные [565] князья, подчиняясь влиянию своих самурайев, среди которых и находились истинные и самые энергические деятели будущего переворота, приступили к императору с просьбами наказать сёогуна и взять самому в руки почин движения против варваров. Обе стороны, сёогун и князья приверженцы микадо, сознавая что отношения между ними все более обостряются, поспешно готовились к междуусобной войне: пригласили нескольких европейских инструкторов, накупили пушек, скорострельных ружей и заказали в Европе военные пароходы, причем европейские гешефтмахеры сбывали им всякий арсенальный хлам за большие деньги. Микадо, однако, колебался действовать против сёогуна в открытую, потому что в то время он еще находился так сказать под присмотром князя Айдзу, одного из могущественных северных феодалов, родственника и друга сёогуна, состоявшего в должности военного губернатора Киото. Для успеха дела надо было овладеть непосредственно особой микадо, потому что микадо, — это в некотором роде принцип или священное знамя, которое надо иметь в своих руках тому кто хочет могущественно действовать на народ. Поэтому-то в Японии всегда будет торжествовать та политическая партия которая владеет этим микадо и до тех пор пока она им владеет. Сознавая эту истину, князь Хозио, более известный тогда под именем князя Ногаго, задался целью так или иначе овладеть особой микадо, украсть его или отбить силой. Отряд преданных ему самурайев, напав на Киото, успел проникнуть ко дворцу, но тут ему пришлось встретить сильный отпор со стороны сёогунальных войск князя Айдзу. Предприятие не удалось. Ногатовы Самурайи были отброшены от столицы и удалились к Симоносеки, а князь Айдзу и поспешивший в Киото сёогун сразу очутились господами положения при дворе: микадо отдался им совершенно, и они заставили его дать сёогуну повеление наказать жителей княжества Ногато. В это же время, пользуясь обстоятельствами, европейские дипломаты поспешили со своими эскадрами в Хиого просить у микадо утверждения договоров, а представитель Франции предложил даже содействие французских войск для усмирения князя Ногато. Микадо понял что в сущности это будет военное вмешательство чужестранцев в пользу сёогуна и потому отклонил предложение, но трактаты с европейскими державами должен был утвердить, вынуждаемый к тому нравственным давлением сёогуна. Вот почему, при осуществлении переворота 1868 года, [566] новые деятели уже ничего не могли предпринять против Европейцев и должны были по отношению к ним продолжать политику последних сёогунов. Тут случились вскоре одно за другим два события переполнившие меру терпения южных даймио. Одно из них — бомбардировка Англичанами Кагосимы, главного города княжества Сатцумы, другое — бомбардировка последовательно эскадрами четырех держав города Симоносеки. Причины последнего события рассказаны мною выше, а первое было репрессивною мерой чтобы добиться удовлетворения за смерть Ленокса Ричардсона (Обстоятельство подавшее повод к этому событию заключалось в том что английский прикащик Ленокс Ричардсон, в кавалькаде с какою-то дамой и несколькими своими товарищами, выехав однажды на прогулку по Токаидо (государственная большая дорога), встретил старого князя Сатцуму, ехавшего со многочисленною свитой в Канагаву, и несмотря на предупреждение скороходов, не пожелал свернуть с дороги чтобы дать проехать одному из знатнейших даймио Ниппона, но с чисто английским нахальством уставился на него глазами, не изъявляя никаких знаков внешнего почтения, в то время как все встречные Японцы спешили принимать самые почтительные позы и даже чебурахались в землю. По законам страны, еслибы какой-нибудь туземец осмелился при подобной встрече не остановиться и не сойти с лошади, военная эскорта даймио имела право умертвить его как оскорбителя княжеского сана; купцам же туземным и вовсе было запрещено ездить верхом, так как, по своему общественному положению, они занимали последнюю ступень: ниже их стояли только парии, гета. При происшедшем по случаю остановки замешательстве, старый даймио, узнав что английские купцы не желают уступить ему дорогу, приказал проложить ее пулями, и со своей точки зрения был совершенно прав, так как встретившееся обстоятельство шло в разрез со всеми его традиционными понятиями о долге и приличии. Солдаты сделали несколько выстрелов, и Ричардсон упал с коня смертельно раненый, а прочие его товарищи удрали. Англия потребовала от сёогуна примерного и притом унизительного наказания князя Сатцумы. Сёогун отклонил от себя всякую ответственность и прибег к посредничеству Франции. Тогда Англия несколько понизила свои требования и настаивала лишь на том чтобы князь выплатил родственникам убитого сто тысяч фунтов стерлингов и всенародно казнил бы стрелявших по британскому подданному. Сёогун и на этот раз умыл себе руки, предоставив Англичанам справляться с Сатцумой как знают. И вот, спустя десять месяцев после происшествия, английская эскадра появилась на рейде города Кагосимы и предъявила князю ультиматум ее британского величества. Когда настал срок ультиматума, Сатцума объявил что, по глубоком размышлении и соображении всех обстоятельств, он пришел к заключению что ничего не понимает ни во всем этом требовании, ни в причинах вызывающих оное, ибо если Ричардсон и пал, то он был наказан совершенно согласно законам страны за нанесенное им великому даймио оскорбление, которое вдобавок ничем со стороны последнего не было вызвано. Ответом на это была жестокая бомбардировка Кагосимы, пожар и разрушение города, дворца, доков, верфи, литейного двора, взрывы пороховых заводов и сожжение множества стоявших на рейде японских судов и трех взятых в плен пароходов князя Сатцумы.). Оба [567] даймио, Ногато и Сатцума, должны были покориться, но за то вскоре составили, в союзе с другими южными феодалами, сильный средствами и нравственным духом заговор против сёогуна, считая сего последнего истинною причиной такого беспримерного озорничанья Европейцев. Вместе с тем, убедясь из горького опыта в превосходстве европейского оружия и не желая видеть его в подготовляемых событиях на стороне своего противника, князья Сатцума и Ногато постарались интимно сойтись с Англичанами, — и Англичане, руководствуясь инстинктами собственных коммерческих интересов, не задумались сделаться (сепаратно от Французов) друзьями и поверенными против сёогуна у тех самых князей, города которых только что были ими уничтожены. Итак, восстание южных кланов было поднято. Сёогун предпринял против Ногато и Сатцумы две кампании, и чтобы быть ближе с месту действия, переехал в осакский замок, где и умер еще до окончания военных действий, в декабре 1866 года. Вскоре скончался и микадо (в феврале 1867), и на престол Японии вступил двенадцатилетний сын его, ныне царствующий император. Место сёогуна, за бездетностью покойного Ийетотзи, осталось вакантным. Кеики, младший сын князя Мито (из рода же Гозанкэ), еще при жизни Ийетотзи специально воспитанный и подготовленный им для должности сёогуна, вступил теперь в это звание вопреки советам отца и других членов своего семейства, наследственных врагов сёогуната. Поселившись во дворце, не в Иеддо, а в Киото, при особе юного императора, он провозгласил себя сёогуном, под именем Стоцбаши; но чтоб успокоить оппозицию, заявил намерение содействовать полному восстановлению власти микадо и отказаться от своего звания, как только совет великих даймио определит основания [568] нового государственного положения. С этою целью он просил микадо созвать означенный совет «для утверждения государства на прочной основе и для пересмотра конституции, дабы тем открыть для страны пути прогресса, долженствующего повести ее к могуществу и благосостоянию». Микадо согласился на представление Стоцбаши, и великие даймио были собраны в Киото. Не явились только князья Сатцума, Хозио (Ногато) и Тоза. Возмущение их, не прекращавшееся за весь этот период времени, приняло наконец довольно грозные размеры; но Стоцбаши и не думал вступить с ними в борьбу, которой от него ожидали все, зная его энергию и способности и видя сериозные военные приготовления которые он делал при помощи Франции. Киотское собрание князей было бурно и далеко еще не пришло к каким-либо положительным результатам, когда войска Сатцумы, Хозио и Тозы сосредоточились в декабре 1867 года вокруг Киото. Стоцбаши все еще оставался в бездействии и не скрывал намерения сложить с себя власть как только собрание утвердит новую конституцию. Но тут наступили вдруг самые решительные события. 3 января 1868 года войска князя Сатцумы внезапно проникли в Киото, захватили микадо, насильственно увлекли его со всем двором в свой лагерь, рассеяли друзей Стоцбаши и заняли город. В тот же день князь Сатцума велел передать подписанный императором приказ сёогуну и военному губернатору, князю Айдзу, немедленно же вывести сёогунальные войска и сдать цитадель князю Сатцума. Это было исполнено тотчас же, и затем, не считая себя более в безопасности в Киото, Стоцбаши и Айдзу в тот же вечер оставили со своими войсками столицу и поспешно направились в Осаку, куда прибыли на другой день и заняли замок Осиро. В то же самое время, к счастливым похитителям микадо спешили примкнуть войска князей Авы, Аки, Гизена и других. 4 января последовал императорский манифест, возвестивший главенство микадо восстановленным и распространенным безраздельно на всю империю. Другим высочайшим указом положены основания новой конституции.

Но с удалением в Осаку, князь Айдзу не считал еще себя побежденным. Он убедил и увлек сёогуна на последнюю попытку, и только теперь Стоцбаши решился наконец открыть военные действия. Опираясь на Осаку, его армия, успевшая стянуть в свои ряды до 25.000 человек, заняла в конце января позицию при местечке Фусими, к северо-западу от Осаки и [569] в пяти милях от Киото; войска же южных даймио, в числе только 6.000 человек, продолжали занимать эту столицу. 27 января произошло первое боевое столкновение. Битва длилась в течение трех дней, пока наконец сёогунальные войска, дурно предводимые князем Айдзу, не были вынуждены в беспорядке отступить к Осаке. Многие части их еще во время боя перешли на сторону микадо или положили оружие, считая святотатством сражаться против божественного Тенно, знамя коего усвоили себе южные конфедераты. Увидев из этого что дело его окончательно проиграно, сёогун покинул замок Осиро, и сев на один из своих фрегатов отправился морем в Иеддо. Осакский замок достался победителям почти без сопротивления, но они для чего-то сожгли в нем все что только можно было сжечь; уцелели только каменные стены. Впрочем, другие говорят, будто дворец и прочие строения замка были сожжены самим Стоцбаши чтобы собранные в них запасы не достались неприятелю. — После бегства сёогуна, конфедеративные войска, пользуясь своим успехом, смело двинулись сухим путем на Иеддо в предводительстве дяди микадо, принца Арисугава, и заняли эту вторую столицу без малейшего сопротивления со стороны сёогуна, удалившегося в храм парка Уенно. Тогда у победителей произошло соглашение с несколькими из умеренных князей сёогунальной партии, вследствие которого Стоцбаши получил предложение вступить в отправление своих обязанностей; но он отказался и просил только разрешения уехать в свое поместье. Это было ему разрешено, и он мирно проживает там по настоящее время, не будучи тревожим нынешним правительством. После отречения Стоцбаши, был избран в звание сёогуна шестилетний ребенок, сын Тайясу из рода Токугава, но так как отец его не изъявил на это согласия, то микадо подписал наконец полное и окончательное уничтожение сёогуната на вечные времена. Так покончилось это учреждение после семивекового существования (Вот перечень всех династий сёогунов сообщенный мне г. Арсением Ивасава, которому приношу за это мою благодарность:

Династии Асикага и Токугава вели свое происхождение из рода Минамото и потому, по примеру Йоритомо, получили титул сей-и-тай сёогун (или, в сокращении, просто сёогун). Династии же Ходжио и Ода (Нобунага) происходили из рода Тайра, враждебного роду Минамото, и довольствовались титулом сиккенов.). 25 ноября 1868 года микадо впервые совершил [570] свое торжественное вступление в Иеддо, причем ключи от замка были сданы ему князем Овари, принадлежавшим к лагерю конфедератов, несмотря на свое происхождение от [571] корня Гозанкэ. Правительство поняло необходимость возвести Иеддо на степень второй императорской столицы, так как отныне здесь учреждалась постоянная резиденция микадо, и потому переименовало его особым указом в То-о-кэо, что значит Восточная столица.

(Междуусобная война, однакоже, продолжалась еще в течение всего 1868 года, и театром ее служили северные кланы. После поражения при Фусими и под Осакой, князь Айдзу со своими войсками возвратился морем в свои владения на север Ниппона и заключил с несколькими соседними феодалами союз под именем «Северной конфедерации». Но поражение понесенное им в последних числах декабря 1868 года положило конец этой конфедерации и междуусобице. Власть микадо была признана везде, за исключением одной только местности на острове Иессо или Матсмае, самом северном из четырех больших островов Японии. На южной оконечности этого острова, против Ниппона, лежит на берегу Сангарского пролива город Хакодате. Порт его, по требованию коммодора Перри, был открыть Американцам и потом вошел в число пяти договорных портов доступных для Европейцев. В то время когда войска южных князей шли на столицу сёогуна, наш почтенный знакомец Эномото Идсуми-но-Ками, командовавший тогда одним из военных кораблей сёогуна, взял сёогунальный флот стоявший на якоре в виду Иеддо и отвел его в порт Хакодате. Там прибытие его послужило сигналом к мирной революции. Капитан Брюне, один из французских инструкторов, стал во главе движения, провозгласив республику и всеобщую подачу голосов, право которой, впрочем, предоставлялось одним только самурайям. Все другие классы населения, не считавшиеся благонадежными для такого дела, были исключены. Наезжие иностранцы, по большей части разные гешефтмахеры и авантюристы, и в числе их один из консулов, стали за революцию. В продолжение нескольких месяцев дело шло как будто и не дурно, все были, повидимому, довольны, но вдруг в одно утро на Хакодатском рейде появилась эскадра правительственных судов под флагом микадо и открыла морское сражение. Эномото, под флагом сёогуна, дрался на своем фрегате с отчаянным геройством, но счастие ему изменило и, в конце концов, «республиканцы о двух саблях» были разбиты, Брюне уехал во Францию, а остров Иессо возвратился под власть императора. Победители, зная отчаянную храбрость, энергию и блестящие способности Эномото, предложили ему почетные условия капитуляции, и он, увидав что, за добровольным отречением сёогуна, не за кого больше ломать копья, принял их предложение. В настоящее время вице-адмирал Эномото один из видных деятелей нынешнего правительства; он был одно время посланником в Петербурге и управлял морским министерством в Тоокео.) [572]

Осакский замок Осиро лежит на северо-восточной окраине города, занимая своими стенами самый возвышенный пункт во всей окрестности. В стратегическом отношении он командует над Токаидо, большою императорскою дорогой, которая прорезывает с юга на север всю Японию: в этом-то и заключалась вся важность замка во всех междуусобных войнах. Наружные стены его имеют в окружности одну милю (1 3/4 версты) и поражают своим циклопическим характером: в них заложены и спаяны между собой прочным цементом такие громадные глыбы серого гранита что воображение отказывается представить себе каким образом, помощию каких машин и приспособлений, могли они в эпоху Нинтоку, за 1.600 лет до нашего времени, быть втащены на этот холм и подняты на высоту для правильной укладки? Даже и современная техника, при всем своем могуществе, могла бы задуматься над такою задачей, напоминающею задачу египетских пирамид и ниневийских сооружений. Изумляешься тем более что эти чудовищные монолиты, по всей вероятности, были привезены издалека, так как окрестная низменно-плоская страна не дает никаких указаний чтоб они могли быть произведением местной природы. Япония полна построек носящих более или менее циклопический характер, но ни одна из них, не исключая тоокийского Осиро и нагойского Оариджо, не может идти ни в какое сравнение с Осиро осакским. Это как будто действительно работа каких-то циклопов, тайна которой унесена ими с собою.

Дворец, сожженный в 1868 году, более не восстановлялся, и теперь на месте его, внутри замка, находятся вытянутые в линию барачные казармы, где расквартирована часть осакского гарнизона и помещается штаб 4-го корпуса. Вместо прежних гонгов и барабанов, там беспрестанно раздаются теперь французские фанфары сигнальных труб, и на постах, где еще лет тридцать тому назад красовались сёогуновы воины в кольчугах, латах и рогоносных шлемах, с копьями или бердышами в руках, с лицом сокрытым под железною маской нарочито страшного вида, стоят теперь щупленькие молоденькие Японцы в синих куртках и делают «на караул» снайдеровскими ружьями. Для вседневных учений, за недостатком места внутри цитадели, люди выводятся на эспланаду. Некоторые из прежних башень еще уцелели, некоторые возобновлены после пожара, но это сооружения более поздних [573] времен, то есть эпохи Тайко-сама; от древнейшей же башни, называемой Тенсидо и служившей редюитом, сохранился только циклопический фундамент, которого ни время не берет, ни люди не могли уничтожить. Верхние надстройки башни погибли когда-то еще в прежних пожарах, и теперь на площадке служившей для них основанием растет среди плит и булыжника мелкая сорная травка. Мощеная камнем тропка, в роде узкой аппарели, ведет на эту площадку, с которой открывается широкий вид на город изрезанный каналами и на всю окрестную равнину. Фундамент Тенсидо чуть ли не выше остальных башен осакского замка, и говорят что с этой самой площадки последний сёогун Стоцбаши скорбно смотрел на последнюю попытку остатков своего войска дать на равнине перед замком отпор войскам конфедерации, наступавшим под знаменами микадо и все больше и больше оттеснявшим знамена сёогуна к берегу моря. Здесь «Золотая Астра» окончательно победила «Проскурняковый Трилистник» (Золотая Астра — фамильный герб микадо, а три листа проскурняка, обращенные острыми концами внутрь, к центру, и заключенные в орбиту кольца, составляют герб клана Токугавы, из коего происходила династия Гиейяса. Этим же гербом владеют князья Сунциу, Овари, Ксиу, Мито, Этзицен и Айдзу, как происходящие от того же корня Токугавы. Герб учрежден был Гиейясом в память того что армия которою он командовал в Секихаарской битве, порешившей судьбу Хидейёри, получила от него приказание прикрепить, в отличие от противника, к древкам своих знамен проскурняковые ветки.), и удрученный Стоцбаши, подав знак к «отбою», навсегда покинул осакский замок.

Внешние стены замка расположены большими кремальерами (В фортификации так называются выступы в виде исходящих углов, врезаемые в бруствер.), что доставляет им перекрестную и, отчасти, фланговую оборону; фланги в четырех исходящих углах защищаются четырехсторонними двухэтажными башнями. Подобное же, только более стесненное, расположение имеют и внутренние стены, составляющие вторую линию обороны. Рвы со всех сторон выложены камнем, в том же характере как и самые стены. Все это показывает что планы крепостной обороны у древних строителей замка были соображены довольно искусно и правильно, принимая во внимание средства тогдашней атаки; но тем страннее [574] встретить среди этих верков два широкие каменные моста чрезвычайно прочной постройки, сооруженные в роде плотин через наружный и внутренний рвы и составляющих единственный путь сообщения замка со внешним миром. Говорят что если осакская цитадель сдалась Гиейясу в 1603 году и не могла держаться в 1868, то это единственно благодаря ее двум мостам, облегчившим нападающей стороне приступ.

На северной окраине города, почти против замка, вверх по реке, возвышается из-за каменной набережной массивное кирпичное здание, окруженное разными пристройками и побочными корпусами с высокими фабричными трубами, совершенно европейского характера. Это так называемый Минт-Осака, новый монетный двор, построенный на счет казны Англичанами и управляемый ими же. Английский архитектор вкатил правительству стоимость этой затеи в несколько миллионов долларов (уверяют, будто в двадцать). Дорогонько, если принять во внимание что отчеканенной в нем монеты вы почти не находите в обращении, как говорят, по той простой причине что чеканится ее очень мало. Впрочем, в утешение себе, японские пристава показывают теперь «знатным путешественникам» приемный павильйон в этом Минт-Осака, предназначенный для приездов министра финансов и прочих высоких сановников империи. Приподнимая коленкоровые чехлы с нескольких кресел, они с очень веским выражением в лице докладывают вам что одна только эта меблировка павильйона стоила десять тысяч долларов. Не мудрено что звонкая монета исчезла из Японии!...

По осмотре всех этих «достопримечательностей», мы поспешили на станцию, куда уже заранее были перевезены из гостиницы наши вещи, и с полуденным поездом отправились в Киото.

(Продолжение следует.)

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 6. 1887

© текст - Крестовский В. В. 1887
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1887