КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русск. Вестн. 1, 2, 4, 6, 7, 9, 11, 12 1885 и 1, 2, 3, 5, 6, 7, 8, 10 и 11 1886 годов.)

XXVIII. Среда высокопоставленных.

Тоокио под снегом. — В гостях у морского министра. — Государственный канцлер Санджио и вице-канцлер Ивакура. — Инзецу-Киоку, учреждение для заготовления государственных бумаг. — Дайгакко Игакубу, медицинская академия и клинический госпиталь. — Одержимая духом кицне. — Нака-дори, улица старых вещей. — Японский фарфор старых фабрик. — Томано-яма или Новая Сатцума. — Кванкуба, постоянная выставка и базар кустарных и мануфактурных изделий. — Наша аудиенция у микадо во дворце Гошо. — Микадо и его наружность. — Визит высших чинов японского флота и армии на нашу эскадру. — Посещение нашей эскадры императорскими принцами. — Обед в Русском посольстве. — Наружность императорских принцесс и их особенный «придворный» костюм. — Нечто о реформах правительства и консерватизме японских женщин. — Исторически знаменитые женщины Японии. — Поэтесса Ононо-Комач. — Семейное и общественное положение японской женщины. — Торжественное открытие всеяпонской выставки произведений искусств и промышленности. — Русский праздник 19 февраля на Йокогамском рейде. — Приезд короля Гавайского и дантист Гулик. — Наружность короля Калакауа I. — Прощальные визиты. — Мы уходим из Йокогамы.

7 января.

На утро мы проснулась с неожиданным сюрпризом: все крыши, улицы и сады Тоокио очутились под снегом; навалило его за ночь больше чем на четверть. Даже странно как-то видеть все эти зеленеющие лавры, пальмы, померанцы и деревья камелий, уже начинающие расцветать, на почве покрытой снежною пеленой, под большими пушистыми хлопьями [69] снега, тяжело насевшего на их темнозеленые ветви, на пунцовые цветы и бутоны камелий и на веерно-лапчатые листы латаний. Оригинальная картина тропической флоры под снегом представляется воображению северного жителя чем-то сказочным, поражающим своими контрастами. Нынче снег выпал здесь очень рано сравнительно с прошлым годом, когда он в первый раз пошел только 3 марта. Но за то и навалило же его тогда, как сказывают нам, сразу чуть не на пол-аршина. Эта внезапная зима явилась для японских ребятишек источником новых забав и радостей. По всем дворам и на менее людных улицах они гурьбами играют в снежки, устраивают между собою веселые сражения и бамбардировки, накатывают из снега огромные шары или лепят бабу.

К семи часам вечера О. Р. Штакельберг со штабом и командирами русских судов отправился на званый обед к бывшему морскому министру, вице-адмиралу Кавамура. Живет Кавамура далеко, на окраине южных кварталов, почти за городом. Небольшой дом его, отстроенный и убранный по-европейски, стоит на горе, и ведет к нему длинная аллея, освещенная на сей раз двумя рядами красных бумажных фонарей. Во время стола играл на дворе военно-морской японский оркестр, который, между прочим, очень недурно исполнил Арагонскую хоту Глинки и вполне хорошо русский народный гимн при провозглашении хозяином тоста за здоровье Государя Императора. Из дам присутствовали за столом только хозяйка дома и ее дочь, девочка лет десяти. Гостей из Японцев было всего только три человека: государственный канцлер Санджио, вице-канцлер Ивакура-Тотоми (оба во фраках) и генерал Сайго. С последним мы уже знакомы; о первых же двух необходимо сказать несколько слов, так как оба они играли выдающиеся политические роли во время реставрационного переворота 1868 года и продолжают играть ид по сие время.

Санджио — худощавый, или точнее, как говорят Поляки, «щуплый», болезненного вида и невысокого роста человек, с лицом по которому никак нельзя определить — молод он или стар. Впрочем, говорят, ему нет еще и сорока лет. По происхождению, он принадлежат к кунгайям, то есть к числу древнейших фамилий киотской аристократии, а влияние фамилии Санджио на среду знатнейших и родовитейших [70] вельмож всегда было одним из самых сильных. Это-то обстоятельство очень много способствовало тому что значительная часть даймио согласилась мирно подчиниться новым порядкам, после того как Санджио, поторопившийся одним из первых признать переворот, был поставлен императором во главе нового правительства. Таким образом, главную силу в нынешнем его положении дает ему его блестящее родовитое имя; сам же по себе он кажется очень скромным, тихим и безобидным человеком.

Зато Ивакура-Тотоми — человек совсем иного закала. По рождению, он тоже принадлежит к кунгайям. Теперь ему пятьдесят шесть лет от роду. Для Японца, он выше чем среднего роста, широкоплеч и вообще сложен плотно с некоторою наклонностию к тучности. Гладко бритое лицо его несколько обрюзгло; глаза из-под лениво приспущенных век смотрят очень вглядчиво, полны ума и спокойной энергии. При каком-либо интересном разговоре, взор его вдруг оживляется и в нем мелькает порой нечто насмешливое, ироническое. В 1868 году Ивакуре было сорок четыре года, и замечательно что до той решительной эпохи он жил в Киото очень скромно, почти в полной безвестности. Революция в пользу микадо сразу выдвинула его на первый план; он стал ее душой, ее разумом и всецело овладел ею с первого же шага. С тех пор ни кто иной как собственно Ивакура заправляет всеми делами Японии. По внешности, он довольствуется второстепенною ролью вице-канцлера или товарища Санджио, но инициатива всегда принадлежит ему, и как человек неуклонного характера, он проводит свои предначертания и мероприятия с беспощадною логическою последовательностию, нередко даже чисто теоретического свойства, прикрывая самые радикальные реформы историческими ссылками на японскую старину, — в древности, мол, у нас уже было это самое, и мы де не сочиняем ничего нового, а только восстановляем старое, позабытое, или отмененное когда-то узурпаторами сёгунами. Трудно сказать что будет вперед и чем все кончится, но до сих пор такая система пока удается. Ивакура человек очень наблюдательный и весьма даровитый. В половине семидесятых годов он совершил большое путешествие по Европе и посетил все ее главнейшие [71] столицы, нарочно став для этого во главе чрезвычайного посольства. В результате его поездки явилось большое сочинение, в нескольких томах, со многочисленными рисунками, где Ивакура, как говорят, не без юмора излагает все свои европейские впечатления и делает очень много метких замечаний и характеристик, обнаруживающих в нем далеко не дюжинный ум государственного человека и тонкое понимание вещей и отношений. Вместе с европейским костюмом и прической, он усвоил себе вполне европейские манеры и держит себя совершенно просто, с виду даже добродушно, а говорит отрывисто, определенно отчеканенными, большею частию короткими фразами, в чем быть может невольно оказывается его энергический и твердый характер.

Что до генерала Сайго, то к сказанному о нем прежде могу лишь прибавить что этот человек с каждым разом кажется нам все симпатичнее.

После обеда хозяева пригласили нас спуститься по внутренней лестнице в нижний этаж, на домашнюю половину. Там, в одной из комнат, была устроена небольшая сцена о занавесью, декорированная на заднем плане роскошными ширмами, расписанными акварелью по темно-золотому фону. Нас усадили в мягкие, покойные кресла и на эластические диваны, причем гостям были предложены гаванские сигары и мартиникские ликеры. Вскоре на домашней сцене появились в богатых театральных костюмах маленькая дочь хозяина и одна из ее сверстниц. Обе они исполнили классический танец или, вернее, целую балетно-пантомимную сцену, сопровождавшуюся аккомпаниментом самсина и пением из-за боковой ширмы какой-то певицы, которая по японскому обыкновению рассказывала речитативом, в певучих стихах, эпопею того что происходит на сцене.

Около десяти часов вечера мы простились с нашими любезными хозяевами. Был ясный вечер с легким морозцем в недвижном воздухе, и полная луна осеребряла деревья и крыши покрытые девственно чистым снегом.

8-е января.

Снег все еще держится, хотя светит яркое солнце и погода очень мягкая. Тепло, ни малейшего ветра. На плацу, в снегу, какая-то пехотная рота занята учением, [72] практикует рассылкой, строй и движение вперед двумя перекатными целями.

В час дня мы поехали осматривать Инзецу-Киоку, государственную бумажную фабрику, соединенную с обширным учреждением для заготовления государственных бумаг вообще и кредитных билетов в особенности. Все это учреждение устроено лично дочтенным тестем генерала Сайго, который в качестве директора встретил нас в приемной своей канцелярии.

Здание этого учреждения занимает огромный квартал. Я не возьму на себя труда перечислять все что тут помещается, упомяну только главнейшие части. Так, кроме собственно бумажной фабрики, приспособленной к выделке многоразличных сортов сего фабриката, здесь находятся обширные типография, литографное заведение, граверная, рисовальная, химическая лаборатория, фотография, механические мастерские, словолитня, линовочная, переплетная, обойная и даже почему-то мыльная фабрика. Во всем учреждении работают 1.066 человек, из коих 350 женщин. Все рабочие получают сверх жалованья еще и довольствие от казны, и для них особо устроена громадная столовая зала. Для детей их тут же имеются две прекрасные школы, мужская и женская. Детский фабричный труд хотя и не допускается, но подросткам обоего дола дозволено в особо назначенные часы, вне классных занятий, присутствовать в мастерских, где мастера обязательно показывают и объясняют им ход дела и где они исподволь могут приглядываться к характеру и способам работы, готовясь таким образом в последствии занять место рабочих в учреждении по той или другой специальности. Замечательно что все машины этого учреждения сделаны в самой Японии, и что в составе его мастеров и рабочих теперь нет ни одного иностранца. Это явление мне приходится отмечать уже вторично говоря о правительственных технических учреждениях; что Японцы по справедливости могут им гордиться, это я вполне донимаю, особенно когда для контраста не без горечи вспомнить что у вас в Петербурге вся Экспедиция заготовления государственных бумаг, существующая кажется более полу столетия, до сих пор еще систематически переполнена германскими рабочими и работницами до такой степени что знающему и способному русскому человеку между ними почти нет места... [73]

В некоторых отделениях работают исключительно женщины. Так, например, по отделу заготовления кредитных денежных знаков, вся счетная, штамповая, сортировальная и упаковочная части находятся в руках женщин. Счетчицы считают, точно живые машинки, быстро и сноровисто, без малейшей ошибки, отбирая по пяти бумажек за раз, а штамповщицы работают, кажись, еще быстрее. У работниц есть своего рода форменная одежда: все они в белых халатах, а их старшины (тоже женщины) и начальницы отделений — в синих суконных кофтах и юпках. Последние носят на груди еще особые знаки отличия, в виде бронзовых медалей; работники же и работницы отличаются, по классам, известным количеством красных нарукавных нашивок.

В числе прочего, нам показали разницу между японскими ассигнациями заказанными в Германии и такими же точно сделанными у себя дома. По внешности, ни те, ни другие решительно ничем не различались; но первые, будучи опущены в щелочной раствор, тотчас теряют все свои краски; вторые же выдерживают такое испытание безукоризненно. Поэтому бумажки германской работы пришлось изъять из употребления, хотя заказ их стоил немалых денег. Правительство поступило в данном случае тем основательнее что в стране, как сказывают, почти вслед за выпуском этих бумажек, появились откуда-то фальшивые кредитки. Оставайся они в обращении, это для разных гешефтмахеров было бы отличным поводом наполнять японский денежный рынок фальшивыми знаками, тайно привозимыми из-за границы. Но в предвидении такой возможности Японцы догадалось изобрести для распознавания их особый химический бесцветный раствор: стоит лишь погрузить в него стеклянную палочку и провести ею по бумажке черту, — на фальшивой, все равно как и на немецкой, получается бледный, едва заметный след; на действительной же он имеет сильную окраску чернильного цвета.

Что касается выделки разных сортов бумаги, то в этом искусстве Японцы совершенно самостоятельно достигли высокой степени совершенства, о чем свидетельствует целый ряд почетных отзывов и медалей полученных ими на промышленных выставках всего мира, где только [74] появлялась их изделия этого рода. Бумага в Инзецу-Киоку фабрикуется из лыка и волокна некоторых, принадлежащих исключительно японской флоре, деревьев и растений. На вид она атласисто-гладка и блестит как полированная слоновая кость, отличаясь в то же время несколько перламутровым отсветом. А что до прочности, то она положительно прочнее пергамена и почти неразрываема. Масса идущая на выделку такой бумаги подвергается предварительно самой тщательной очистке и обрабатывается так чтобы представляла собою совершенно однообразное тесто, без малейших комков, волокон и соринок. Толщина такой бумаги весьма разнообразна: вам показывали множество образцов. начиная от толстейших, в роде бристольского картона, и до тончайших, совершенно воздушных листков необыкновенной нежности. Эти-то качества и делают здешнюю бумагу пригодною для всевозможных родов печатания, литографских, калькографских и прочих работ, требующих наиболее тонкого воспроизведения рисунка. По ее плотности и замечательной гибкости, она равно годится для роскошнейших типографских изданий, альбомов, кредитных бумажек, патентов и грамот, географических карт и планов, словом, для всякого употребления, где лишь требуется бумага наибольшей прочности. Превосходны также papier-torchon, для рисования кистью, и особые сорта бумаги имеющие вид шелковой материи, известной под названием crepe de Chine, и вид суровой холщовой пряжи, из которых на этой же фабрике делаются разного рода и величины платки, салфетка и скатерти необычайной плотности, всегда разрисованные водянистою акварелью и легкою тушью или сепией в японско-эскизном жанре. Из обоев поразительно хороша, по красоте и замечательной прочности, сорта в роде peau de chagrin и тисненой узорами кожи с темноцветными рисунками по темнобронзовому и темнозолотому фону. На вид они не отличаются от лучших тисненых кож средневековой Европы и вполне годятся не только для стен, но и для обивки мебели. Притом все эти изделия замечательно дешевы в сравнении с подобными же европейскими.

Вся администрация Инзецу-Киоку состоит из ста пятидесяти чиновников, считая в том числе старших мастеров и художников, так как они тоже числятся на государственной службе. Устройство всего этого учреждения хотя [75] и стоило правительству значительных расходов, но затраченные на него суммы уже сполна возвращены самим учреждением государственному казначейству, и теперь Инзецу-Киоку поддерживает себя в полном порядке исключительно правительственными и частными заказами и сбытом своих «вспомогательных» произведений, каковы обои, бумага, скатерти, мыло и т. п. За покрытием всех своих ежегодных расходов, оно приносит правительству даже некоторый дивиденд.

10 января.

Сегодня мы посетили клинический госпиталь Тоокийской медицинской академии, японское название коей — Тоокио Дайгакко Игакубу. Расположен этот госпиталь близь парка Уэнно, в прекрасной местности, откуда открывается красивый вид на озеро Синабазуно-ике. Устройство госпиталя совершенно европейское, а потому распространяться о нем нечего. Студенты и фельдшерицы (для последних тут же учреждена особая школа) обучаются в клинических палатах практике своего дела, под непосредственным наблюдением и руководством профессоров, между которыми есть и несколько Японцев. Директор госпиталя Dr. Бельц показал вам в женском отделении душевнобольных преинтересную пациентку страдающую своего рода кликушеством. Она уверяет что чувствует внутри себя кицне, то есть лисицу, в которой олицетворяется «служебный» дух, состоящий при святом Инари. Чтобы понять такое странное помешательство, надо вспомнить что кицне, как я говорил уже раньше, является в народных мифологических повериях иногда священною, а иногда шуточною, или же дьявольскою личностью, и что она обладает способностию делаться оборотнем. Эме Эмбер, между прочим, приводит на этот счет одно летописное сказание, повествующее что когда царствовавший в 1150 году микадо принужден был, вследствие горькой необходимости, отпустить свою фаворитку чтобы спасти финансы империи от совершенного разорения, эта прекрасная дама выскочила из его покоев в виде белой лисицы, украшенной шестью хвостами, на подобие веера. В окрестностях Оджи-Инари, вдали на болоте, виднеется большое, одинокое дерево, вокруг которого, по народному поверью, ежегодно празднуется шабаш лисиц, и когда они бегут туда, пред каждою из них несется блуждающий огонек. По [76] окончании шабаша, лисица может опять обернуться во что угодно, и чаще всего в женщину. Таким образом, вы видите что тут есть нечто общее с нашими старыми знакомками, европейскими и русскими ведьмами. По мнению Японцев, кицне вмешивается или может вмешиваться решительно во все: удача, случай, хорошее или дурное, счастье или несчастье, — все это зависит от влияния кицне, от ее каприза. благоволения или мстительности. Теперь понятна идея лежащая в основании мании показанной нам пациентки. Это сильно худощавая, пожилая особа, почти старушка. В спокойном состоянии она тиха, говорит немного и несколько вяло, но совершенно логично; взгляд ее глаз ясен и осмыслен, как у нормального человека, выражение лица спокойное и кроткое, словом, ничто, повидимому, не указывает что вы имеете дело с умопомешанным субъектом. Но когда на нее что называется «находит», картина совершенно изменяется. Физически она остается так же спокойна, в том самом положении как захватило ее наитие, обыкновенно сидя или лежа, но лицо ее мгновенно изменяется; оно как-то темнеет, принимая синеватые и землистые оттенки, а глаза как бы изнутри загораются глубоком тревожным огнем; но это не огонь безумия, потому что взгляд ее не бегает, не мечется лихорадочно во все стороны, а остается упорно сосредоточенным в какой-нибудь одной точке, и в нем тогда чуть заметно легкое, как бы электрическое трепетанье. В такие минуты становится неприятно, тяжело смотреть в глаза этой женщины, которая тотчас же вслед за первыми симптомами начинает говорить чрезвычайно быстро и как-то текуче, точно читая по книге. Говорит она долго, без перерыва, без малейшей запинки и передышки, и, странное дело! звук ее голоса при этом совершенно изменяется: он делается рокочуще глух и как-то утробен, как у чревовещателя, словом, это совсем чужой голос, не имеющий ничего общего с естественным голосом больной, когда она в нормальном состоянии. Нам было интересно знать что говорит она в это время. Оказалось что разное, как случится, но больше все угрожает кому-то, проклинает и пророчествует; вообще, склад ее мысли в эти моменты приобретает мрачно возвышенный полет и, так сказать, демоническое настроение. И вот что замечательно: будучи [77] вообще не словоохотлива и выражаясь, соответственно своему происхождению, простонародным языком, она во время припадка получает вдруг дар какого-то особенного красноречия, не похожего на ее обыкновенный язык ни по силе выражений, ни по характеру оборотов речи. Она становится очень словообильна и сыплет словами как бисером. Приближение припадка она обыкновенно чувствует за несколько секунд, но конец его приходит внезапно, точно он обрывается, и тогда больная сейчас же начинает говорить своим обыкновенным языком и голосом. Она только чувствует после этого утомление и жалуется что кицне ужасно ее измучил, просит избавить ее от него каким бы то ни было образом, говорит что она ощущает его у себя внутри и показывает место где он сидит, именно под ложечкой. «Вот опять хочет начать... Вот-вот сейчас начинает!.. О, какое несчастие!» восклицает она слабым, угнетенным голосом, а вслед затем все явления припадка начинаются снова. Иногда это повторение бывает слабее, иногда сильнее; по временам приступы наития повторяются по нескольку раз в сутки, в иную же пору ограничиваются одним разом, и тогда больная говорит что кицне сжалился над нею и решил дать ей на сегодня отдых. В этих последних случаях состояние ее духа несколько просветляется, она чувствует себя здоровою и просит даже дать ей что-нибудь поработать. Нравственные причины ее болезни совершенно неизвестны, так как в семейной жизни этой женщины не было никаких особенных обстоятельств которые могли бы повлиять на нее; но болезнь очень упорна и до сих пор не поддается никакому допускаемому современною наукой способу лечения.

11 января.

Сегодня отправились мы с М. Н. Струве в Нака-дори, что в переводе значит улица старья или старых вещей. Она находится в торговых кварталах восточной части Сото-Сиро и вся сплошь занята разнокалиберными лавочками bric-a-brac, начиная с торгующих всяким хламом и ломом, никому и ни для чего не годным, до таких где можно найти истинные драгоценности японской старины и перлы японского искусства. Те и другие лавочки, на первый взгляд, мало отличаются друг от друга по внешности, но стоит пройтись раз-другой по Нака-дори и присмотреться [78] к ним повнимательнее чтобы понять или, вернее, почувствовать где находится своего рода клад для любителя. Иногда какое-нибудь сокровище этого рода случайно скрывается и в самой невзрачной лавчонке, затерявшись между хламом или, частицей, выглядывая из-за него на свет Божий; но чтобы найти его там, нужны именно своего рода нюх и глаз, известная сноровка и привычка к обыкновенной обстановке подобного рода лавчонок, а это, кроме артистического чутья, дается только опытом. Но у меня уже есть на этот счет хорошая школа. Марья Николаевна Струве обладает одною из разнообразнейших и, можно сказать, лучших в мире частных коллекций старых японских бронз и фарфора, так что знакомясь изо дня в день с предметами этой коллекции, приобретаешь с наглядки, не говоря уже об изощрении вкуса к истинно хорошему, еще и опытное знакомство с лучшими и характернейшими образцами японского искусства, получаешь возможность сравнивать их между собою, изучать особенности их стилей, сноровку распознавать и отличать по некоторым признакам произведения одного мастера или фабрики от других и т. д. Я помню как при первых шагах моих в Японии я накидывался зря на все что казалось мне истинно японским, оригинальным, замечательным, и стремился без толку приобретать и то, и другое, и третье, и как А. П. Новосильский предостерегал и удерживал меня, говоря что все это дрянь, pacotille, «рынок», и что в последствии, когда познакомлюсь с «настоящими» вещами, я пожалею о деньгах истраченных на подобные покупки и выброшу их за борт. Он был совершенно прав, и я хорошо сделал что послушался его в то время. У японского торговца «редкостями и древностями» почти всегда есть в лавчонке два помещения — одно для обыкновенного покупателя, другое для знатока и любителя. Первое всегда на показе у всех: это передняя часть, то что называется собственно лавкой; второе же либо в задней комнатке, либо наверху, на антресоли, или во втором этаже. В первом собирается всякая всячина, все что попадает к нему в руки по случаю; во втором — действительно ценные вещи по своей ли редкости, или по искусству и достоинствам артистического исполнения. Таким образом, в этом отношении, японский купец поступает совсем обратно европейскому: он не выставляет лучшее [79] на показ, а тщательно прячет его. Японский купец очень сообразителен и чуток насчет покупателя. Он сразу видит какого сорта этот покупатель — смыслящий или ровно ничего не понимающий в деле, видит чего собственно ищет покупатель и что ему нравится, а сообразуясь с этим, подсовывает его вниманию и подходящие вещи. С первого раза он редко когда пригласит незнакомого покупателя наверх или в заднюю комнату, разве уж заметит что покупатель знаток, — ну тогда ему и честь, и место, и чашка чаю в виде угощения. С профаном же он будет очень вежливо и любезно торговаться в передней лавочке и выхвалять ему всякий «рынок» и пакотиль. После двух-трех посещений, у вас уже завязывается с купцом так сказать личное знакомство; он очень радушно встречает вас как знакомого, предлагает кизвру и о-ча-ниппон (трубку и чай), осведомляется о вашем здоровье и благополучии, а затем ставит пред вами те вещи какие вы торговали, но не купили у него в прошлый раз, — дескать, полюбуйся еще и соблазнись наконец. Он не так упорен как Китаец, и если вы предлагаете ему мало-мальски подходящую цену, он тотчас же разочтет в уме или сделает на бумажке надлежащую выкладку чтобы не промахнуться себе в убыток, после чего тут же с удовольствием соглашается, — и вещь ваша. Если же согласиться нельзя, то после такой арифметической выкладки он честно объявляет вам свою последнюю, крайнюю цену, и тогда уже ваше дело купить или нет, но от дальнейшего торга с вами он отказывается, выказывая вам при этом все внешние знаки деликатнейшей вежливости, как бы извиняясь что и рад бы мол душевно, да никак невозможно. Еще одна замечательная черта купеческой честности: вам, например, нравится эта фарфоровая ваза, вы ее осматриваете и не замечаете в ней решительно никаких недостатков; вы хотите приобресть ее и спрашиваете цену; японский купец, прежде чем назначить последнюю, объявляет вам что эта вещь с изъяном, что она склеена (а надо заметить что Японцы удивительные мастера насчет спайки бронз и склейки фарфора, и нужен очень опытный глаз чтобы заметить в вещи сразу то или другое), а потому де и цена ей такая-то, обыкновенно значительно ниже того что стоит такая же вещь цельная. Он легко мог бы воспользоваться вашею [80] неопытностью или доверчивостью и понадуть вас, продав склеенный фарфор за цельный, а не объяви он сам об этом заранее, вы может быть никогда бы и не догадались что в вашей покупке есть какой-либо изъян; но японский купец никогда и ни в каком случае не сделает этого: он слишком добросовестен и слишком дорожит своею репутацией. А это черта такая что если он прямо объявляет вам свою крайнюю цену, вы можете верить ему безусловно.

Знакомого или не совсем безвкусного покупателя, после нескольких посещений, купец приглашает наконец в заднюю комнатку, обещая не без некоторой таинственности показать «вещь на знатока», «истинную редкость», причем расскажет вам и историю этой вещи, ее происхождение, имя мастера и то кому она принадлежала, и каким образом попала к нему в лавку. Судя по его тону, вы нередко ожидаете при этом увидеть что-нибудь грандиозное, поразительное, роскошно блестящее, а он вдруг осторожно вынимает из ящичка и бережно развертывает пред вами из желтой серпянки и нескольких бумажек какую-нибудь маленькую лаковую коробочку, ницку или чашечку. Но эти вещицы в своем роде действительно верх совершенства и по исполнению, и по достоинству материала; лак этой коробочки, например, знаменитый древний лак, на который не действует ни вода, ни огонь и секрет которого, как уверяют, ныне уже потерян; эта чашечка не более, не менее как древняя сатцула, артистическое произведение старой Сатцумской фабрики, не существующей уже, как говорят, около двухсот пятидесяти лет, и ценность чашечки тем значительнее что секрет композиции фарфоровой массы древней сатцумы теперь уже неизвестен. Чтобы показать вам разницу между старою и новою сатцумой, купец поставит пред вами какое-нибудь изящное произведение последней, — смотрите и сравнивайте. И тут, если в вас есть артистическое и архаическое чутье, вы воочию почувствуете разницу между тою и другою, хотя последняя стремится подражать стилю первой и в своем роде тоже прекрасна. Часто бывает так что Японец ценит в вещи то что для Европейца безразлично, и они в таком случае почти не понимают друг друга. В этом древнем лаке, например, кроме художественного исполнения вещицы, Японец ценит именно то что на него ни вода, ни огонь не действуют, [81] а Европеец говорит что это мне все равно, потому что ни жечь его, ни лить кипятком на него я не стану, а по мне, мол, новейшие вещи Томайя гораздо эффектнее для этажерки. Такого суждения совершенно достаточно чтоб Японец пронял своего европейского покупателя за круглого невежду и пожалел бы в душе что метал пред нам бисер.

В лавке, куда мы заехали с М. Н. Струве, обрадованный хозяин встретил ее со всеми знаками удвоенного почтения: и как супругу российского посланника, и как истинного знатока и ценителя и старую свою покупательницу. Здесь я имел случай полюбоваться на превосходные старые образцы нескольких знаменитых фарфоровых фабрик, каковы: Сатцума, Имари, Канга-Кудани, а также на разные киотские и тоокийские изделия. Я не стану вдаваться в особенные подробности характера и рисунка всех этих фарфоров, коими отличаются произведения одной фабрики от другой, так как это потребовало бы целой специальной монографии; ограничусь лишь указанием на наиболее существенные их черты и отличия.

Древняя Сатцума отличается, во-первых, легкостью веса своей фарфоровой массы, сравнительно с фарфорами других старинных и новых фабрик; во-вторых, она всегда имеет один и тот же основной, ничем не подцвеченный, естественный ее желтовато-белый цвет оттенка creme, который служил и фоном для живописной росписи. Глазурь ее большею частию истрескана, но трещинки эти не поддельные; они образовались сами, естественным путем, от времени и покрывают всю вещь мелкою неправильною сеткой, — признак, по которому все подобные вещи у европейских знатоков носят общее, присвоенное им название craquelee. Живопись и орнамент древней Сатцумы всегда более или менее представляет миниатюру и вообще отличается тонким и легким штрихом даже и в крупных рисунках. В особенности хорош и совершенно своеобразен орнамент поясков и бордюров, представляющий сочетание либо мелкокудрявых завитков и выпуклых точек, либо точек и угольчатых арабесок (черточками). Контуры сатцумского орнамента всегда выводятся бледным, но не тусклым золотом с умеренным аккомпанементом кармана, темной киновари, сепии, бирюзово-голубой и зеленой [82] краски, бледных же колеров. В иллюминовании фигурок участвуют те же краски и бледное золото, коим проходятся одежды и некоторые предметы. Иногда рисунок сопровождается там и сям неправильною вереницей мелких золотых плоских точек в воздухе, как бы в виде тучек или снежинок; такие же точки употребляются и для изображения осыпающихся лепестков сливы и проч. Рисунок по большей части носит эскизный характерна сюжетами его обыкновенно служат цветы, дети в своих играх и забавах, духи-покровители Японии и божки семейного счастия, или их атрибуты, в роде журавля, черепахи и проч., иногда святые отшельники буддийского культа с золотыми нимбами вокруг головы, составленными из нескольких тесных рядов мелких, выпуклых точек, иногда птицы и рыбы. В некоторых вещах живопись соединяется с горельефною скульптурой. Так, например, в некоторых вазах делается снаружи как бы дупло или глубокая ниша, осененная по краю изваянною ветвью цветущей сливы или букетом каких-либо цветов, и в ней помещается гнездышко с несколькими яичками и птичкой-самкой, а над ним — вспорхнувший или уцепившийся за ветку самец с какою-нибудь мушкой в клюве. На донце одной ветки я видел скалы и сидящего под ними длиннобородого пустынника. В моей сатцумской коллекции есть две старые вазы, из которых на одной изображен Фьютен, дух бурь и ветров, а на другой Райден, дух грозы и грома, низвергающие на землю вихри, град и молнии. Один держит на плечах меток наполненный ветрами, другой перебрасывает семь окружающих его тамбуринов: оба они несутся на фоне темных туч, в которых мятутся золотые капли дождя, града и листья оторванные от веток. Фантастические, сильным рельефом изваянные фигуры и вся окружающая их сумятица стихийных сил исполнены замечательной выразительности, силы, напряженного движения. Все вообще скульптуры древней Сатцумы раскрашены, но подбор колеров на них никогда не бывает ярок; напротив, он несколько бледен и всегда очень мягок и гармоничен в общем, так что кажется будто сатцумские краски имеют несколько выцветший характер, и это придает им особенную прелесть.

Фарфор Имари уже гораздо тяжеловеснее Сатцумы, но масса его обладает большими достоинствами; она очень [83] плотна и отличается своею ровностию и совершенною белизной, в изломе имеет вид рафинированного сахара высокого сорта. Благодаря таким качествам массы, вещи этой фабрика отличаются наибольшею прочностию и более крупными размерами; это преимущественно блюда, миски, цилиндрические длинные вазы с раструбом и пузатые вазы-кубышки с полусферическими крышками, форма коих заимствована от Китая. Раскраска Имари более груба или так сказать реальна, кисть широкая, быстрая; сюжет ее — преимущественно фантастические сочетания цветов и листьев, не стесняясь особенно точным воспроизведением натуры, иногда драконы, иногда эмблематическая птица фоо и сосновые ветви; рисунок вообще спешный, баз особенной отделки. Отличительный характер раскраски Имари это сочетание на белом фоне двух основных цветов: синего и темно-красного, сургучного, к которым присоединяется местами в отделке грязновато-тусклое золото (желто-медного оттенка); иногда допускается кое-где и зеленый цвет, как например, в бамбуках и сосновых ветках и даже немного в орнаменте, но редко.

Фарфор Канга-Кудани таких же достоинств как Имари, но тоньше и потому фабрика эта занимается также и более мелкими вещами, каковы разнокалиберные чашечки, блюдца и флаконы. В последнее время с успехом стали там выделывать и европейские сервизы, отличающиеся наибольшею тонкостию фарфора. Вещей особенно крупных размеров эта фабрика вообще не работает; ее блюда и вазы по большей части менее средней величины, то есть первые около 13-15 дюймов в поперечнике, а вторые около 24 дюймов в охвате и 14-15 дюймов вышины. Основной тон раскраска сургучно-красный, по которому пускается частый как бы сетчатый узор из мелких разветвляющихся кудрявых завитков с горошинками, наведенный ярком полированным золотом. В более простых вещах и завитковый узор, и бордюрный орнамент, а самый рисунок выводятся по белому, иногда по желтоватому фону одною и тою же сургучно-красною краской изредка бликуемой кое-где тонкими золотыми штришками; но часто дело обходится и вовсе без золота. Сюжетами для рисунка служат цветы, местные пейзажи, люди (порознь и в группах) и равные житейские сцены, преимущественно из сельского быта. Рисунок Канга-Кудани [84] всегда более или менее эскизен, без особенной выписки и без законченности. Характер кисти смешанный: то чересчур уже тонкий, волосковый, то грубоватый, но смелый. Есть целый отдел произведений старой Канга-Кудани, к которому относится всякая утварь, где неизменно повторяются в рисунке два одни и те же сюжета на тему принесении новогодних поздравлений и на тему собора буддийских мудрецов, разбирающих свитки закона. Рисунок этот охватывает собою венцом борта блюд и тарелок и опоясывает главную толщу ваз, флаконов, чайников и чашек. В первом сюжете он состоит из непрерывного ряда тесно сгруппированных людей (исключительно мущин) разных сословий, начиная с даймио и ученых бонзов и кончая рыбаками и простонародными странниками-богомольцами с Фузи-ямы. Все они изображаются в зимних праздничных одеждах и в почтительных лозах приветствуя или друг друга или сёгуна; одни подносят ему сосновые ветви, другие — ветвь распустившейся сливы, третьи углублены в совместное с друзьями чтение поздравительных виршей на длинных лентах бумаги и в разбирание надписей визитных карточек; но все вообще по возможности кутают свои руки в толстые ватные рукава широких киримонов, в раскраске коих допускается некоторое разнообразие колеров, а именно: черный (тушь), желтый, светло-синий и светло-зеленый. Во втором сюжете тоже исключительно мущины, более китайского чем японского типа, в длинных, широких одеждах. Они представляют собою также непрерывный ряд стоящих и тесно сгруппированных людей, погруженных в исследование длинных, ходящих у них по рукам, свитков закона; лица и лозы представляются в разнообразных положениях: en face, и в профиль, и тылом, но больше все согнувшись над рукописями. Замечательно что оба эти сюжета изображаются не иначе как на золотом (блестящем или матовом) фоне, что на первый взгляд придает всему рисунку как будто несколько византийский характер. Старинные произведения Канга-Кудани, в особенности с этим рисунком, очень ценятся японскими знатоками.

Есть и еще один сорт фарфора Кудани — преимущественно блюда и тарелки. Основный тон его массы желтоватый, оттенка creme. Плато разбивается кривыми и ломаными линиями на несколько отделений, из коих каждое служит рамкой для отдельного рисунка. Одни из отделений имеют очертания [85] овала или круга (медальйонами), другие — распущенного веера, третьи — параллелограма или треугольника, а в общем все это представляется как бы отдельными, в беспорядке набросанными одна на другую картинками. Просветы между ними всегда заполняются совершенно так же как и в Канга густым сургучно-красным фоном с пущенными по нем такими же точно золотыми завитками; в рисунках же фон остается естественный, creme. Сюжетами рисунков служат цветы и ягоды (розы, астры, земляника, гранаты) и птицы, преимущественно петухи, иногда женские фигурки в житейских сценах, в особенности из прежней придворной жизни. И надо заметить что за исключением известной условной и так сказать традиционно-японской манеры в изображении женских лиц, рисунок этого сорта Кудани во всем остальном что касается цветов и птиц стремится с точностию копировать природу. Контуры рисунка очень тщательно и подробно выведены тонкими чертами густою тушью и вообще каждый рисунок всегда отличается полною законченностию в пределах своей рамки. Наружные стенки блюд и мисок расписываются обыкновенно гирляндами из виноградных листьев и гроздий. В раскраске рисунков допускаются наиболее разнообразные и смешанные цвета: густой кармин, бело-розовый, голубой и светло-синий, темно и светло-желтый, зеленый разных оттенков, сепия, белила и тушь. При этом краски прозрачные всегда накладываются так чтоб из-под них совершенно ясно сквозили черты контура, а на непрозрачных контур вторично начертывается золотом которому большая роль отводится также в мелком штриховании петушьих перьев. Облака и тучки тоже наводятся золотом. Для бордюров и для фона в некоторых медальйонах меньшей величины употребляется золотой мат, а на штриховку контуров блестящее золото. Несмотря на некоторую пестроту, рисунок не делает на глав кричащего впечатления, потому что в нем все-таки преобладают скромные колера и темные оттенки; в общем он очень соразмерен, а основной тон creme в особенности, сообщает ему умеряющую тепловатую мягкость.

Кроме перечисленных главных родов японского фарфора, представляющих собой как бы школы этого производства, выработавшие каждая свой особый стиль и строго следующие известным традициям, существует в стране еще множество разных фарфоровых фабрик, между [86] которыми наибольшею известностию пользуются Киото, Овари и Новая Сатцума, или собственно Тамонояма в городе Кагосима (Главный город провинции Сатцума, на острове Кью-сю.). Последняя стремится, и не без успеха, подражать во внешности своему древнему прототипу, но у художников миниатюристов нет уже той чистоты и скрупулезности в усидчивой отделке мельчайших деталей орнамента; вещи работаются более спешно, на продажу, да и потерянный секрет фарфора уже не может быть восстановлен. Впрочем, кагосимские изделия не редко сбываются плохим знатокам за «настоящую» древнюю Сатцуму.

13 января.

Сегодня мы почти целый день провели в Кванкубе. Так называется постоянная выставка или базар устроенный городом по инициативе правительства в участке Даймио-Коодзи (центральный округ Сото), для чего был уступлен целый квартал, принадлежавший до переворота 1868 года одному из феодалов. Кванкуба, это целый лабиринт деревянных зданий, зал, крытых светлых галлерей и переходов, где сосредоточены по отделам всевозможные произведения местной кустарной и мануфактурной промышленности, перечислить которые нет никакой возможности, кроме как в длинном каталоге. Тут чего хочешь, то и просишь. Тут все есть, решительно все что требуется в обиходе японской жизни, за исключением лишь съестных продуктов, если они не в консервах. Вы находите здесь и предметы роскоши, и предметы первой необходимости, пищу для ума и образования, пищу для развлечения и комфорта, инструменты и пособия для всевозможных работ, искусств и ремесл. Тут и мебель, и утварь, ткани и одежда, книги, табак, цветы, духи и пр. и пр. Но замечательно вот что: допускаются в Кванкубу изделия не иначе как премированные, получившие медали и почетные отзывы на разных конкурсах и местных провинциальных выставках, так что превосходные качества всех этих произведений вполне гарантированы, — покупайте смело, вы не рискуете ошибиться или быть обманутым. Кроме того, еще величайшее удобство в том что здесь вам совсем не надо торговаться; каждой вещи назначена своя цена, утвержденная административным комитетом Кванкубы. Здесь всегда что называется неотолченая труба народа, одни покупают, другие глазеют и [87] прогуливаются. Да и как не поглазеть если на каждом шагу вы встречаете прелестные, красивые вещи! Поневоле соблазнишься и купишь чего даже и не думал, тем более что все это стоит такие пустяки, сравнительно с европейскими ценами.

21 января.

Вчера барону О. Р. Штакельбергу, как временно командующему эскадрой Восточного Океана, было сообщено официальным путем желание его величества микадо принять его сегодня, 21 января, в парадной аудиенции, с командирами русских судов находящихся на Йокогамском рейде и чинами его штаба. Поэтому к двум часам дня во дворец Гошо собрались: наш посланник К. В. Струве с секретарем посольства бароном Розеном и драгоманом г. Малендой; контр-адмирал барон Штакельберг; командиры судов, капитаны 1-го ранга: Назимов 1-й (фрегат Минин), Тыртов (фрегат Князь Пожарский), капитан-лейтенанты: Назимов 2-й (клипер Крейсер) и Алексеев (крейсер Африка); по одному старшему лейтенанту с судов Минин, Князь Пожарский и Африка; лица штаба командующего эскадрой: флаг-капитан, капитан 1-го ранга Новосильский, секретарь штаб-ротмистр трестовский и флаг-офицеры, мичманы: Наумов и Перелешин. К этому же времени съехались до дворец высшие чины двора и министерства иностранных дел, назначенные присутствовать при церемонии.

В два с четвертою часа дня присутствующие были приглашены в аудиенц-залу. Это обширная комната, с трех сторон коей идут стекольчатые раздвижные стены, за которыми видны стекольчатые же галлереи, украшенные большими японскими вазами С букетами ярких камелий и иных цветов свойственных этому времени года. Пол аудиенц-залы сплошь затянут мягким ковром, а у задней стены, в особой нише, диспут акварельная картина, и под нею, на роскошном резвом столике, помещается массивная группа журавлей в натуральную величину, сделанная из серебра и золота. Несколько отступя от задней стены, посреди залы, стояло высокое кресло, обтянутое лиловою шелковою материей с затканными по ней серебряными астрами.

Войдя в аудиенц-залу, мы уже застали там микадо, одетого в генеральский японский мундир, о форменною кепи в левой руке. Император стоял впереди лилового [88] кресла, а два принца императорского дома помещались несколько впереди микадо, по обе стороны от его величества, лицом друг к другу. На вид государю Японии около тридцати лет; он несколько выше среднего роста и сложен стройно; лицо бледное, небольшие черные усы, волосы носит по-европейски, по-военному; выражение лица, соответственно требованиям местного придворного этикета, совершенно бесстрастное, неопределенное. Имя его Муцугито, но в народе, равно как и при дворе, не принято называть государя собственным именем, которое становится достоянием истории лишь после его смерти; при жизни же государя титулуют одним лишь словом микадо, что значит, досточтимый.

Приблизясь на подобающее расстояние к императору, барон Штакельберг отдал почтительный поклон и произнес следующие слова:

— Я счастлив что, имея случай представиться ныне вашему величеству, могу снова выразить благодарность за гостеприимство оказываемое русским военным судам соседнею с нами Японией, к которой русские моряки издавна питали и всегда питают дружбу и уважение. Генерал-адъютант Лесовский, как только состояние здоровья ему дозволит, рассчитывает прибыть сюда чтобы лично представиться вашему величеству и также выразить чувства признательности за гостеприимство вашей страны, оказываемое нашему флоту.

Эта речь была тотчас же на словах переведена придворным переводчиком его величеству. Выслушав ее с видимою благосклонностию, император Японии очень тихим голосом произнес свой ответ в следующих выражениях, тут же переданных барону Штакельбергу чрез посредство того же переводчика:

— Я очень доволен видеть вас здесь. Надеюсь что вы, адмирал, офицеры и судовые команды находитесь в добром здравии. Я буду рад принять адмирала Лесовского если состояние его здоровья позволит ему сюда прибыть после совершенного его излечения.

Этими словами аудиенция была окончена. Откланявшись его величеству, адмирал со свитой возвратился в приемную комнату, где всем тотчас же был предложен чай, после чего все разъехались в исходе третьего часа. [89]

29 января.

Сегодня, в полдень, нашу эскадру на Йокогамском рейде посетили высшие чины японского флота и армии: морской министр, вице-адмирал Еномото; бывший министр того же ведомства, ныне член верховного совета, вице-адмирал Кавамура; военный министр, генерал-лейтенант Ямагата; начальник главного штаба, говор-лейтенант Ояма; члены верховного совета, бывшие министры — военный, генерал-лейтенант Сайго, и публичных работ, генерал-лейтенант Ямада, генерал-лейтенанты Миура и Тани, из коих последний приобрел себе громкую известность на крайнем Востоке тем что доблестно выдержал в 1877 году тесную девятимесячную осаду в крепости Кумамото со стороны инсургентов, приверженцев старого порядка, чему обязан своим опасением нынешний государственный строй Японии, и наконец, вице-адмирал Накамута, главный командир Йокогамского порта. Этих почетных посетителей сопровождали: адъютант военного министра, артиллерии капитан Гуц-Номиа, и чиновник министерства иностранных дел, г. Ицикава, оба наши хорошие знакомцы, служившие в данном случае переводчиками.

Русские военные катера, ожидавшие наших почтенных гостей у портовой пристани, перевезли их сперва на броненосный фрегат Князь Пожарский, где были показаны им общая тревога и все судно, в полном его устройстве; затем они переправились на Минин, где смотрели артиллерийское ученье и также сделали осмотр всего судна и крюйт-камеры. Удаление их с обоих броненосцев сопровождалось положенным по уставу артиллерийским салютом. По осмотре Минина, наши гости переехали на флагманское судно, крейсер Африку, где были встречены почетным караулом и звуками японского национального гимна. За роскошным завтраком, который был дан бароном Штакельбергом, ваш хозяин-адмирал предложил первый тост за здоровье его величества микадо, сопровождавшийся опять же японским гимном. Ответный тост за Государя Императора был предложен генерал-лейтенантом Ямагата, военным министром. Далее следовали тосты за японскую армию и флот в лице ваших гостей, представителей вооруженных сил Японии, и ответный — за хозяина, присутствующих русских [90] моряков, русский флот и армию и наконец за дружбу и доброе соседство Японии и России.

После завтрака гости вышли на верхнюю палубу, причем миноносные паровой катер с Африки, под командой лейтенанта Тарасова, произвел минное ученье со взрывом двух учебных мин, а на клипере Крейсер по сигналу сделано парусное ученье, отличавшееся замечательною быстротой, расторопностию и порядком. Все вообще учения на. всех судах были произведены, можно сказать, образцово. На верхней падубе Африки наши гости с особенным вниманием осматривали механизм дессантного (оно же и горное) орудия системы Барановского, после чего, в половине пятого часа дня, простились с бароном Штакельбергом и русскими офицерами. Отъезд их сопровождался народным японским гимном и артиллерийским салютом.

Здешняя иностранная печать, особенно ревниво и подозрительно следящая за отношениями между членами Японского правительства и представителями нашей дипломатии и флота и ставящая им что называется всякое лыко в строку, конечно, не преминет и из этого простого дружеского посещения сделать свои «глубокомысленные» умозаключения, отличающиеся впрочем не столько знанием дела сколько слепым недоброжелательством к России.

30 января.

Сильный ветер. На рейде буря. В шестом часу вечера вспыхнул в Тоокио большой пожар. Сгорело слишком 8.000 домов.

3 февраля.

Принцы императорского Японского дома оказали сегодня очень любезное внимание судам нашей эскадры. Выехав из Тоокио с утренним девятичасовым поездом, они чрез час прибыли в Йокогаму и в открытых экипажах проехали во двор военного порта, где у пристани их уже ожидали наши красивые катера, устланные коврами и дорогими покрывалами на сиденьях. Императорских принцев было пятеро: Арисугава-но-миа, бывший главнокомандующий императорскою армией во время сатцумского восстания в 1877 году, затем президент Генроина (сената), а ныне, в звании фельдмаршала, занимающий должность са-дай-дзина, то есть первого вице-канцлера империи; Хигаси-фусими-но-миа, генерал-лейтенант, бывший начальник стрелковых и [91] гимнастических школ армии, а ныне главный инспектор этих отделов образования в войсках; Катасиракава-но-миа, подполковник, проведший несколько лет в Германии для военного образования и владеющий немецком языком; Фусими-но-миа, капитан, и Ямасина-но-миа, кадет морского училища. Все они приходятся двоюродными братьями императору, у которого родных братьев нет. Их высочеств сопровождали: ваш посланник К. В. Струве, морской министр Еномото, министр иностранных дел Инойе, товарищ министра двора Суги, начальник Йокогамского порта Накамута, дежурный адъютант фельдмаршала и драгоман Ицикава, а из Русских, кроме посланника, секретарь посольства барон Розен, драгоман Маленда и я.

В три четверти одиннадцатого часа утра императорские принцы прибыли на фрегат Князь Пожарский, где были встречены начальствующим эскадрой, контр-адмиралом бароном Штакельбергом, флаг-капитаном А. П. Новосельским и командиром фрегата П. П. Тыртовым. Офицеры, гардемарины, кондукторы и команда судна были выстроены на верхней падубе. Пройдя в нижнюю палубу где помещается батарея, их высочества пожелали видеть артиллерийское ученье. Тотчас же была ударена тревога, и чрев 2 1/4 минуты массивные орудия фрегата были уже вполне готовы к бою. Сделано было несколько поворотов батареи под значительными углами для стрельбы в разных направлениях, менялась наводка, показан был прием пальбы залпами, и все это производилось быстро, отчетливо, в полном порядке, как и следовало впрочем ожидать от такой молодецкой команды. После кратковременного отдыха в помещении командира судна, принцы отправились на фрегат Минин. Когда катера отвадили от борта на должное расстояние, на грот-мачте Князя Пожарского был поднят японский флаг, а люди посланные по реям троекратно прокричали ура, после чего был отдав салют двадцатью одним выстрелом.

Да Минине командор судна, капитан 1-го ранга Назимов 1-й, показал высоким посетителям все внутреннее устройство фрегата, после чего на верхней падубе было произведено крюйт-камерное ученье. Отъезд принцев с фрегата сопровождался отданием тех же почестей что и на Князе Пожарском. [92]

На крейсере Африка, куда высокие гости прибыли в полдень, их встретил наш флотский оркестр звуками японского национального гимна, а затем командир судна показал на верхней палубе все минные приспособления и объяснил способ выбрасыванья посредством сжатого воздуха уайтхедовских мин из особо приспособленных пушек. Взрыв боевой мины, произведенный с парового катера Саратога, был очень удачен и доставил гостям великолепное зрелище, когда водяной столб поднялся на значительную высоту, в виде гигантского фонтана, и с грохочущим шумом низвергся в волны. На Африке барон Штакельберг предложил гостям завтрак, к которому были приглашены и командиры наших судов. После обычных тостов за микадо и Государя Императора, хозяин, предложив тост за своих высоких гостей, высказал что русские моряки исполнены признательности к правительству и народу Японии за все доброе внимание и истинно дружеское гостеприимство какое Русские встречали в этой стране как в прежние годы, так и в настоящих обстоятельствах. Принц Арисугава в ответ на это выразил что Япония ценит дружеское расположение к ней России, и что поэтому остается только пожелать чтоб и на будущие времена узы дружбы между этими странами скреплялись ко взаимному благополучию обоих народов.

В начале третьего часа дня их высочества простились с бароном Штакельбергом и русскими моряками, и ваши катера, при обычной в таких случаях церемонии, отвезли их к портовой пристани.

14 февраля.

В семь часов вечера императорские принцы: Арисугава, Хигаси-Фусими, Катасиракава и Фусими с их супругами обедали у нашего посланника. К столу были приглашены: морской министр Еномото с супругой, супруга министра иностранных дел, г-жа Инойе с дочерью, и г. Сузуки, бывший секретарь японской миссии в Лондоне, говорящий по-английски, а из Русских, кроме членов посольства, барон Штакельберг, Новосильский, командиры судов и я. Обед этот, впрочем, не отличался строго официальным характером, в том смысле что не было предлагаемо никаких официальных тостов. Супруги принцев была одеты в придворные японские костюмы, которых роскошь [93] и яркие цвета очень усиливали эффект красиво сервированного стола. В особенности замечательна их официально придворная прическа; это — высоко приподнятое широкое бандо, уходящее за уши и обрамляющее собою лоб и обе стороны лица. Нечто подобное, но только в уменьшенных размерах, носили дамы в Европе во второй половине пятидесятых годов текущего столетия. У иных из придворных дам эта куафюра заканчивается узлом кос на затылке, у других же вариируется тем что будучи на затылке перехвачена какою-то узорчатою перевязкой, свободно падает на спину распущенными, волнистыми волосами. У Японок вообще волосы можно назвать роскошными, и нельзя сказать чтоб эта пышная прическа была не к лицу придворным дамам. Нижний костюм их состоит из очень широких шальвар шелковой материи пунсового цвета; ступни обеих ног продеваются в особые отверстия плотно охватывающие щиколотки; пышные складки падают с талии до полу, совершенно прикрывая собою всю обувь и даже ее носки, а длинные концы шальвар волочатся сзади по земле, что на взгляд представляет подобие наших юпок со шлейфами; но в общем, стоит ли придворная дама на месте, идет ли плавно переступая невидимыми ножками, вам кажется что она и то и другое делает на коленях, — таков именно эффект этого своеобразного нижнего костюма, который, как говорят, для того и предназначен чтобы производить подобное впечатление. Объяснение в том что придворные дамы удостоенные чести являться пред лицом микадо должны показывать вид будто приближаются к нему на коленях. Это требование стародавнего этикета, существующее без малейших изменений со дня его установления еще в глубокой древности. Таким образом, и самый костюм придворных дам составляет точнейшее воспроизведение киотской моды, пережившей, быть может, целое тысячелетие. Верхний костюм их из драгоценных парчовых материй ярких цветов и очень изящного рисунка кроен в роде короткополого кафтана, по колено, с широкими рукавами известными у нас под именем греческих. Грудь и отчасти шея прикрываются бортами легких шелковых киримонов-сорочек (род халатика), и борты эти очень изящно расшиты тонкими узорами. Широкий и пышный придворный костюм не имеет, за исключением [94] киримона-сорочки, ничего общего с костюмами горожанок, у которых верхние киримоны очень изящно обрисовывают женские формы, и горожанки, надо отдать им справедливость, умеют с большим, хотя и чисто японским «шиком» (простите это выражение!) носить свои платья, которые отнюдь не мешают проявлению природной грации Японок, ни в их походке, ни в манерах; вам кажется только будто они несколько гнутся корпусом наперед, но это не портит рисунка их фигурок, и обусловливается более всего роскошным турнюром из большого и широкого банта, в какой с особенным искусством завязывается сзади на талии их пояс (оби). Должно заметить что туалет женщин высшего сословия не только обозначает их звание и положение в свете, но узорами и вышивками на платьях, а равно и цветом материи должен совпадать со временем года, погодой и флорой различных месяцев. Таково требование национальной моды. В прежние, сравнительно еще весьма недавние годы, этикет требовал чтобы придворные дамы начисто сбривали себе брови и заменяли их двумя короткими и толстыми мазками китайской туши на лбу, пальца на три над глазами; но теперь эта стародавняя мода совершенно оставлена, благодаря чему естественная красота виденных нами принцесс конечно выиграла весьма много. В городском японском костюме присутствовала за обедом одна только г-жа Еномото, а в европейских платьях — обе г-жи Инойе. В этом отношении, они первые из Японок являются в своей стране нововводительницами европейской моды. Несколько лет тому назад издан был императорский указ повелевавший всем вообще носить европейское платье и за одно уже уничтожавший ремесло женских куаферов, на том де основании что каждая женщина должна сама убирать себе волосы. Гражданские чиновники и вообще служащие на жалованьи от правительства, конечно, должны были безусловно подчиниться этому повелению; но со стороны женщин оно встретило хотя и пассивную, тем не менее упорную и едва ли одолимую оппозицию: они осталась верны своему национальному костюму. Единственная уступка европеизму, какая была сделана дамами высшего общества, состояла лишь в том что они решились заменить в некоторых случаях свои сокки и зори французскими туфлями и американскими ботинками; [95] иные даже употребляют теперь парижские перчатка, но и только. Что же до куаферов, то уничтожение их отнюдь не повлияло на изменение характера женской прически: дамы стали только пользоваться для этого услугами женщин-специалисток, которые хотя и не держат куаферных заведений, но ходят из дома в дом по знакомым клиенткам и не имеют пока причин жаловаться на недостаток или убыточность своей практики. Простой народ и большинство горожан точно также не подчинились радикальному указу, и Правительство кажется догадалось что действовать в этом случае насильственными мерами не следует, а лучше предоставить разрешение вопроса самому времени. И действительно, говорят что европейский костюм с каждым годом приобретает в городской среде все большее и большее число добровольных сторонников.

С реформою мужских причесок дело у правительства шло гораздо ладнее, потому что европейская прическа не только несравненно удобнее, но и не требует для себя столько времени и стараний и теперь остаются верны традиционным менго только старики, да поселяне. Тут не помогли делу старины даже и женские протесты в его пользу. Самюэль Мосман рассказывает по этому поводу в своей книге The Land of the Rising Sun (Страна Восходящего Солнца) об одной Японке, муж которой после долгого отсутствия по делам явился к ней в новой прическе; она сначала смеялась, потом стала сердиться и браниться за это нововведение и наконец поклялась бросать мужа если он не вернется к менго. Тот остался непреклонен, и она пошла к своему брату, в надежде вызвать в нем своими жалобами сочувствие к себе и думая что авось-либо хоть ему удастся повлиять на мужа; но увы! — и в брате увидела она ту же самую перемену; пошла к старику дяде, и этот подчинился новой моде! Бедняжка бросилась во храм, где принял ее бонза, сохранивший еще по старому обычаю бритую голову, но и он, повздыхав вместе с нею и убоясь истории с мужем, убедил беглянку возвратиться домой миром. Женщины здесь, очевидно, консервативнее мущин и их костюм, выработанный тысячелетним опытом и климатическими условиями, сам по себе так удобен и так красиво ими носится что я совершенно понимаю почему они не желают с ним расставаться. Но... [96] как ни как, а вскоре, кажись, придется привести эту жертву международному Молоху европейской «цивилизации», по крайней мере дамам высшего общества. Здесь уже поговаривают будто сама кизаки (микадесса) намерена покончить с традиционною прической и надеть туалет от Ворта, причем будет де возвещено особым указом что впредь ко двору будут допускаться дамы только в европейских костюмах (Эта мера уже обнародована осенью 1886 года.). Правительству во что бы то ни стало хочется оевропеить японскую женщину, и это до известной степени понятно если оно видит в женском элементе своей страны один из сильных оплотов тех консервативных начал с которыми само непрестанно борется. С этою целый не только японским посланникам при европейских дворах было приказано взять с собой и своих жен, но и отправлено в Америку из хороших семей несколько молодых девушек, от пятнадцати до восьмилетнего возраста, под верным надзором одной пожилой женщины. По этому поводу был даже издан несколько лет тому назад особый указ, где говорится что недостаток образованности происходит у Японцев от их отчужденности от других народов. «Вследствие этого, говорит микадо, все наши женщины отстали в своем развитии. Воспитание детей идет рука об руку с воспитанием матерей и составляет предмет первой важности. Поэтому я не препятствую нашим посланникам брать с собой жен, дочерей, сестер, которые в чужих землях узнают много полезного и познакомятся с правильною системой воспитания детей. Если вы все займетесь этим вопросом и вооружитесь терпением и постоянством, то нам будет легко двигаться вперед по пути цивилизации, положить основание могуществу и благосостоянию и идти наравне с другими народами. Последуйте нашему желанию, сделайте все возможное и помогите нам достичь корня наших недугов». Указ этот был принят почти всеми японскими женщинами как незаслуженная обида или, по меньшей мере, несправедливость. Если им недостает «развития» в европейском смысле, то уже никак нельзя упрекнуть их в недостатке образованности в смысле японском: каждая из них прекрасно знает светскую литературу и поззию, [97] теологию и историю своей страны, каждая владеет искусством живописи или музыка, декламации или хореграфии, а нередко и всеми вместе. В свое оправдание они ссылаются на историю Японии, которая знает не одну знаменитую женщину; в ней говорится о восьми императрицах прославившихся мудрым и долгим царствованием и о многих микадессах стоявших по характеру отнюдь не ниже своих доблестных супругов. Они указывают на императрицу Цингу (201 г. по Р. X.), мудрую законодательницу и насадительницу просвещения, которая, снарядив целый флот, переплыла Японское море и сама, во главе отборных войск, покорила Корею; они говорят что нередко и простые Японки отличались храбростию и героизмом в защите своих очагов и крепостей от неприятеля, а между замечательными поэтами прошлого и нового времени выставляют многих японских Сафо известных своим талантом, в особенности знаменитую Ононо-Комач (Об этой последней поэтессе Эме Эмбер передает, по японским источникам, очень трогательную историю. Это была благорожденная девушка, жившая при дворе в Киото, которая довела страсть к поэзии до высокого героизма. Красавица Ононо-Комач изображается всегда на коленях пред умывальником, над коим смывает написанное ею. Она не знала другой отрасти кроме обрабатывания и усовершенствования стиля. Прославляемая за свой талант, но беззащитная против зависти и против злобы фатов которых искательство отвергла, она впала в немилость при дворе о дошла до крайней бедности, до полной нищеты. В течение многих лет в окрестностях Киото встречало бродившую из деревни в деревню одинокую женщину, босую, опиравшуюся на страннический посох, с корзинкой в левой руке, где связка рукописей прикрывала скудное дневное пропитание. Пряди седых волос выбивались из-под широкой соломенной шляпы, защищавшей от солнца худое и морщинистое лицо. Когда несчастная старуха садилась на пороге соседних храмов, дети толпами сбегались к ней, привлекаемый ее кроткою улыбкой и блеском глаз. Она учила их стихам, в которых прославлялось величие природы, и невольно приковывала их внимание к красотам Божьего мира. Порой подходил к ней с уважением какой-нибудь ученый монах и просил позволения снять копию с того или другого из поэтических произведений, которые бесприютная горемыка носила в корзине. В Японии и по настоящее время свято хранятся память об Ононо-Комач, этой необыкновенной женщине, вдохновенной деве, строгой к самой себе и скромной во дни богатства, кроткой, терпеливой и горячо преданной идеалу до преклонной старости и среда самых жестоких испытаний судьбы. Это самая популярная фигура в поэтическом пантеоне древней империи микадо.). Еще менее [98] справедливым считают они упрек в неумении правильно воспитывать детей, и я думаю что в этом отношении они совершенно правы. Высокопреданные своему супружескому долгу, японские матери давали до сих пор стране сынов исполненных рыцарской чести и честности, людей с высокоразвитым чувством национальности и патриотизма, людей воспитанных в благоговейном почтении к памяти предков, в верности своему слову и долгу и в то же время неприхотливых, простодушных, трудолюбивых. Ну, а что будут давать матери и жены прошедшие курс «развития» в международной школе европейской и американской «цивилизации» — это еще вопрос... До сих пор известно только что Японка, как высшего, так и среднего круга, отлично управляет домом, сама или с помощью двух-трех служанок; живет уединенно, почти никогда не выходит без мужа, разве только к близким своим родным, и, не мудрствуя лукаво, прекрасно ведет воспитание детей. Девушки всех сословий посещают школу и рано приучаются к тишине и порядку, а дома учатся хозяйству, шитью и иным полезным рукоделиям, и ни одна из них до сих пор на судьбу свою не жаловалась. Закон японский считает женщину по происхождению «равною» мущине и вполне правоспособною; доказательство: восемь женщин сидели на императорском престоле и самостоятельно правили государством. По закону, жена повинуется мужу во всем что хорошо и справедливо, но не находится у него в подчинении, не раба его. Китайский обычай многоженства хотя и был допущен, но никогда не прививался в Японии, кроме как у даймио (да и то далеко не у всех) и при дворе микадо, где в силу этикета императору полагалось иметь двенадцать побочных жен; но теперь и этого уже нет. Обыкновенный же смертный, в силу установившегося старого обычая, мог незазорно ввести к себе в дом вторую жену в том только случае если первая оказывалась окончательно неплодною, да и это делалось не иначе как с ее собственного согласия. А теперь вдруг в Тоокио появились дамские журналы, где редакторши кладут в основу своей [99] программы требование конституции и женской эманципации. Это, без сомнения, первый фрукт заморского «развития» вынесенного ими из пребывания в Америке.

Однако я слишком уклонился в сторону от нашего обеда, и потому возвращаюсь к первоначальной теме. Наши моряки присутствовали в форменных виц-мундирах, при орденах, а на посланнике была надета под фраком лента Восходящего Солнца. Звезда этого ордена, одного из самых красивых, сияла и на груди барона Штакельберга. Принцы были одеты в военные костюмы (французского образца гусарки черного цвета с черным суташем), за исключением принца Арисугава, который присутствовал во фраке. Особое внимание высоких гостей останавливалось на множестве красивых и разнообразных японских фарфоровых блюд, которыми очень эффектно украшены стены столовой залы нашего посольства. Коллекция действительно замечательная и редкая, которую удалось собрать супруге нашего посланника. После обеда, принцессы с особенным удовольствием осматривали замечательную коллекцию древних японских бронз, тоже собранную Марьей Николаевной, о чем я упоминал уже раньше, и одна из них выразилась что эта коллекция единственная во всей Японии по достоинству, разнообразию и количеству собранных в ней экземпляров, а принц Катасиракава заметил при этом что по тем образцам которые доходят в Европу индустриальным путем и наводняют собою магазины Парижа, Лондона и других европейских столиц далеко еще нельзя составить себе полного представления об истинном японском искусстве. В Европу идут почти исключительно новейшие изделия и притом изделия приноровленные к европейскому вкусу и представлению о Японии; истинные же сокровища японского искусства в Европе почти неизвестны, и надо пожить в Японии чтобы научиться понимать и ценит их по достоинству. Замечание совершенно верное, в чем я успел уже отчасти убедиться и на собственном опыте.

17 февраля.

Сегодня, в девять часов утра, в присутствии императора Японии, открыта в парке Уэнно выставка произведений японской промышленности, мануфактуры и искусств. Председатель комитета по устройству выставки — [100] Принц Катасиракава. День был пасмурный. Часто перепадавший дождь сменялся неприятною изморозью, и это много помешало торжеству открытия. По дороге ко главному входу выставки были расставлены войска в полной парадной форме, для встреча императора и придания торжеству большего блеска. Вместо залы, на одной из площадок был построен большой павильйон под парусинным тентом с лиловыми полами и подзорами на подхватах. В этом павильйоне были устроены с двух сторон ложи и несколько рядов скамеек для почетной публики и экспонентов. По середине возвышалась покрытая коврами эстрада и на ней стол и императорское кресло. При торжестве присутствовали весь дипломатический корпус, европейские дамы и наши моряки. Но увы! дамы не могли щегольнуть своими туалетами, так как должны были кутаться от холода и сырости в теплые накидки, шали и шубки, а посинелые мущины в мундирах и фраках дрожали как в лихорадке, отогревая дыханием закоченевшие пальцы и рискуя на пронзительном сквозном ветре схватить себе жестокую простуду. Хорошо что микадо не замедлил своим прибытием и что самая церемония открытия была не особенно продолжительна. Церемония эта состояла в том что чуть только пронесся сдержанный, шепотливый гул голосов, передававших из уст в уста о прибытии микадо, как вдруг раздались какие-то странные завывающие и свистящие звуки, которые напоминали и громкий вой ветра в трубе, и тонкий скрип несмазанной двери. На лицах большинства Европейцев выразилось полное недоумение — откуда это и что могло бы значить, а один, стоявший рядом с нами, веселый Француз-путешественник выразил даже шутливую догадку: уж не сёгунальная ли оппозиция устроила экспромптом кошачий концерт? Но оказалось что это кагура, священная синтоская музыка, состоящая из флейт и флажолетов, коей «небесные звуки», в силу традиционного установления, всегда приветствуют торжественное появление Тенно (Тенно — божественный. Титул этот придается императору, как первосвященнику древнего культа Ками.). С появлением императора в павильйоне, все почтительно встали с мест, обнажив головы, и кагура смолкла. Микадо взошел на эстраду и сел за стол. Тогда [101] на середину залы выступил государственный канцлер Санджио и прочел императорский указ об открытии выставки. На смену ему вышел принц Катасиракава, в полной генеральской форме, и обратясь к микадо, высказал ему приветствие и благодарность от лица Японского народа, экспонентов и коммиссии за то высокое покровительство национальной промышленности, торговле и искусствам, которое так наглядно выразилось в осуществлении этой первой всеяпонской выставки. После этой речи, принц прочел краткий отчет о выставке, стоимости ее устройства, предварительных работах и пр., и этим актом церемониальная часть торжества была закончена. На газоне раздались звуки военного оркестра, смешавшиеся с шумом только что пущенных фонтанов, — и микадо отправился обозревать выставку в сопровождении членов ее комитета, императорских принцев, министров, дипломатов в залитых золотом мундирах и целой вереницы дам, почетных гостей и экспонентов.

Выставка занимает обширную площадь, в виде продлинноватого четырехугольника, на котором, среди цветников в газонов, расположено более тридцати больших и малых павильйонов, где сосредоточены по отделам все отрасли японской промышленности, перечислять которые было бы слишком долго и бесполезно, так как не имея в виду посвящать им специальной монографии, мне пришлось бы ограничиться сухою номенклатурой. Скажу только одно что в общем эта выставка поражает европейского наблюдателя совершенно оригинальными чертами японского творческого гения, который вырабатывал и прокладывал совершенно самостоятельные приемы и пути для своего развития. Нет сомнения что это гений в высшей степени практический, утилитарный, во в то же время всегда а во всем изящный. Даже паевой заимствования от Европы он умеет налагать печать японской индивидуальности, перерабатывать и применять их к своим потребностям и вкусам. Это гений весьма переимчивый, но переимчивый по своему, он всегда старается пересоздать, никогда не колирует рабски, и в этом невольно и ярко сказывается черта самостоятельности народного японского характера, обещающая ему широкую и блестящую будущность.

В центральном каменном здании красивой европейской архитектуры сосредоточены все отделы изящных искусств, [102] к которым отнесены также роскошные произведения фарфоровых и фаланевым фабрик и некоторые лаковые вещи. В отделе живописи выставлено несколько пастелей и масляных работ учеников и учениц школы живописи, исполненных в европейском стиле и европейскими приемами. Между ними есть несколько хорошеньких местных сцен и пейзажей, но в особенности замечателен один портрет японской девушки в полный рост и в натуральную величину, написанный с чисто французским «шиком», смелыми и бойкими мазками, и отличающийся необыкновенно приятным и мягким тоном. Мне кажется что опыты подобного рода обещают со временем дать миру совершенно самостоятельную школу японской живописи на общеустановившихся, так сказать цивилизованных началах этого искусства. Скульптура обещает еще более. До сих пор она шла в Японии совсем в другом направлении чем древнеэллинская, из которой преемственно вытекла современно-европейская. У нас исключительное внимание обращено на формы человеческого тела, и только новейшие скульпторы стали иногда увлекаться отклонениями от традиционного идеала, доводя до изумительного совершенства аксессуары, преимущественно в покровах, где нередко вы встречаете газ, батист, кружева, бархат и шелк, изваянные так что не будь это мрамор, то коммиссия жюри на какой-нибудь выставке лионских, валансиенских и прочих мануфактурных изделий, конечно, увенчала бы подобное производство большою золотою медалью. Но направляя свое искусство на воспроизведение форм человеческого тела и его современных покровов, западные и наши скульпторы, за весьма немногими исключениями, оставляют без внимания весь остальной мир животного и растительного царства, да едва ли даже и сумеют воспроизвести его как следует. У Японцев же это дело шло совсем наоборот. В изображении форм человеческого тела, вне известной условности чисто религиозных изваяний, желая придать фигуре и выражению лица более экспрессивности, их старые художники нередко доводили напряженность поз и мускулов до утрировки, так что вместо позы являлись иногда чуть не корчи, вместо улыбки гримаса. Так было у них в скульптурном и резном искусстве, так остается еще и до наших дней для известных ролей в сценической громировке и отчасти в лубочной и вывесочной живописи, когда она изображает [103] какие-нибудь театральные сцены. Но за то в изображениях рельефом предметов мира животного и растительного, в особенности птиц, амфибий и насекомых, у Японцев нет соперников. Так уж у них сложилось и в таком направлении испокон веку шло и развивалось это искусство, вызываемое потребностями украшения храмов, дворцов, замков, бронзы и фарфора. Но в настоящее время, под влиянием европейских классических образцов, японская скульптура выбирается на новую дорогу. На выставке есть несколько таких работ из гипса и терракотты, которые могли бы украсить собою любой европейский академический салон. В особенности хорош по безукоризненности своей техники и повороту головы один терракоттовый бюст молодой Японки. То же самое и в отношении бронзы. В одной из смежных зал находится, например, большая бронзовая группа в две фигуры, изображающая какой-то, к сожалению, не известный мне исторический эпизод: представитель побежденного народа подносит воину-победителю державу (из большого горного хрусталя); действие происходит во время сильной бури, и художнику удалось чрезвычайно живо изобразить складки одежд, которые треплет порывистый ветер. Выражение лиц и характер поз выдержаны в совершенстве. В подобных образцах скульптуры сказывается заметный шаг вперед: в них сохранилось все что составляло традиции старой школы, то есть экспрессия и сила, но утрировка уже исчезла, уступая место чувству меры и естественности. Как о куриозном образце миниатюрной резьбы из дерева, следует упомянуть об одной вещице, приобретенной с выставки бароном О. Р. Штакельбергом. Вещица эта представляет собою веточку рисовых колосьев в натуральную величину. Каждое зерно имеет две раскрывающиеся на шарнирах створки, служит киотиком, в котором помещается особый божок буддийского пантеона. Рассматривать этих божков надо не иначе как в лупу чтоб увидеть все их подробности и оценить скрупулезность работы и трудолюбие ее исполнителя.

Назябшись и проголодавшись, но за то насмотревшись вдоволь на достопримечательности Всеяпонской выставки, добрались мы наконец по грязи и под дождем до наших оставленных в парке дженерикшей и покатили в длинный путь по бесконечным прямым улицам восвояси. [104]

19 февраля.

День восшествия не престол Государя Императора наша морская семья в Йокогаме отпраздновала молебствием на судах. С утра, в честь нашего праздника, не только русские, но и все иностранные суда расцветились множеством флагов, а ровно в полдень со всех морских и береговых батарей загремели выстрелы торжественного салюта. Все суда окутались пороховым дымом, так что легко можно было вообразить себе морское сражение. Затем была у нас гонка гребных судов, на призы, собранные по подписке офицеров, а вечером на русских военных судах зажглась блестящая иллюминация с применением электрического освещения. Играла музыка, пели хоры матросских песенников, и хотя погода была пасмурная, но на рейде мелькало много фуне с любопытными, преимущественно японскими, пассажирами. В особенности сочувственно отнеслись к нашему празднику офицеры французского военного корвета.

20 февраля.

Сегодня на Йокогамском рейде и в самой Йокогаме опять праздник, да не только в Йокогаме, а и в Тоокио все дома, по крайней мере на главных улицах, разукрасились флагами. Пошел узнать, что за причина такого торжества. Оказывается, Гавайский король приехал, король Калакауа I. Йокогамский дантист Гулик, бывший у него когда-то первым министром, встречал его на тоокийском дебаркадере, в своем отставном министерском мундире с плюмажем, а затем ехал в дженерикше впереди его кареты, и в заключение говорил ему в кирке приветственное слово.

24 февраля.

Большой парад войск в честь короля Калакауа. Присутствовал сам микадо. При этом королю были представлены все чины дипломатического корпуса. Самый парад ничем не отличался от предшедшего, уже описанного мною; все шло как следует, и даже лошади в горной батарее под вторым орудием, по обыкновению, стали бить и разносить фронт. «Кажинный раз на эфтом самом месте!» невольно вспомнились мне при этом слова одного из типичных рассказов И. Ф. Горбунова. Нового было [105] тут разве один дантист Гулик, необыкновенно довольный своею ролью «близкого к королю человека» и своим плюмажем, который однако все ж таки не мог перещеголять «пакольщицкой шляпы» Американского консула.

Король Калакауа, на вид, человек лет тридцати двух или около того, среднего роста и хорошего сложения. Лицо бронзово-смуглое, борода, усы и волосы на голове совершенно черные и курчавые; большие выразительно-добрые глаза, приветливая улыбка; костюм военный, черный мундир с золотыми французскими эполетами, на груди звезда гавайского ордена. В общем, наружность и манеры его производят довольно симпатичное впечатление. Говорят что беседуя на днях с микадо, он горячо и убедительно доказывал ему необходимость для Японии принятия христианства, как скоро она уже бесповоротно решилась выступить на путь европейской цивилизации.

27 февраля.

Вчера, я простился с Тоокио и с семейством К. В. Струве, от всей души поблагодарив его за то радушное гостеприимство и доброе расположение которыми пользовался столько времени в доме русского посольства. Вчера приезжали на Африку проститься с бароном Штакельбергом и офицерами адмиралы Еномото, Кавамура и Накамута и посланники германский и австрийский, а сегодня с тою же целью посетил нас К. В. Струве с бароном Розеном и А. А. Пеликан, ваш йокогамский консул. Завтра утром уходим; да оно пожалуй и хорошо, потому что здесь уже третьи сутки идет непрерывный холодный дождь, и зарядил он, кажется, надолго...

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

(Продолжение следует.)

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 3. 1887

© текст - Крестовский В. В. 1887
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1887