КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русск. Вестн. 1, 2, 4, 6, 7, 9, 11, 12 1885 и 1, 2, 3, 5, 6, 7 и 8 1886 годов.)

XXVI. «Благополучный месяц веселостей».

Сиба, усыпальница сёгунов и ее художественные достопримечательности. — Канун Нового Года у Японцев. — Народные обычаи: мистификации, ряженье и гаданья. — Поверья и предрассудки. — Празднование первого дня Нового Года. — Талисманы благополучия. — Общие бани. — Как Японцы проводят новогодний день. — Праздник на пожарище. — Вакханалия винокуров. — Праздник в большом купеческом доме. — Гулянье в Асаксе. — Обедня в посольской церкви. — Прогулка в предместье Оджи-Инари. — Улица Накасен или Кисо-каидо. — Холмистый кряж Аска-яма и речка Такиногава. — Фабричная слободка и ее обитатели. — Легенды о святом Инари и его лисице. — Сельские лавочки. — Слепая путница. — Храм Оджи-Инари. — Бонза-художник. — Японские миниатюры. — Часовня Кицне. — Землекопные работы и задельная плата. — Характер подгородных селений и их культуры. — Высокочтимость крестьянского сословия в Японии. — Гета, японские парии. — Основы пользования земельною собственностию. — Оригинальное соперничество сельских хозяев из-за удобрения. — Места религиозного и мистического значения. — Новогодняя процессия ряженых. — Аристократическое кладбище Теннози. — Торжественный новогодний обед у микадо. — Праздник Рождества Христова на русских военных судах. — Посещение Йокогамского рейда императором. — Большой парад войск Тоокийского гарнизона. — Военные агенты и воинственные консула. — Китайское посольство. — Императорский конь. — Порядок и особенности церемониального марша, его достоинства и недостатки. — Обед на Африке принцу Генуэзскому. — Елка в Русском посольстве. — Благая политика. — Обед с mr. Самюэлем Беккером. — Японская кавалерия.

19 декабря.

Отправилась мы сегодня вместе с бароном О. Р. Штакельбергом в Сиба осматривать гробницы сёгунов. Я уже говорил что Сиба расположена на холмах в юго-западной части города. Это целый парк роскошнейших деревьев [526] преимущественно хвойных пород, насажденный в конце XVI столетия знаменитым сёгуном Тайко-сама. Под сенью этих почтенных великанов разбросано несколько синтоских и буддийских храмов и часовень. Здесь господствует смешанный культ, Риобу-Синто; но чисто буддийские постройки все же преобладают: их насчитывается тут более семидесяти зданий, больших и малых. Еще лет десять назад, в Сиба находилась одна из самых больших бонзерий, которая всегда пользовалась особым покровительством сёгунов: поэтому новое правительство сочло нужным уничтожить ее как опасное гнездо приверженцев старого порядка. Монахам было предложено возвратиться в светское состояние, а помещения их обращены в военные казармы. Правительство покушалось было в 1872 году снести с лица земли и самые храмы Сиба: но сильный ропот возникший по этому поводу между всеми буддистами, газетные протесты и ходатайства сделанные частным образом со стороны некоторых европейских представителей, успели вовремя остановить правительство от разрушения этих лучших и совершеннейших памятников национального японского искусства.

Обширный парк Сиба окружен каменною стеной с дерновым бруствером, на котором местами разросся ряд сосен. Главный вход в него находится с восточной стороны, откуда вы вступаете в прелестную аллею. Вправо находится синтоский храм Синмей, представляющий наиболее совершенный тип миа по сочетанию простоты и художественного вкуса как в общем контуре так и в деталях. Далее, пятиэтажная пагода и несколько разбросанных там и сям часовень, посвященных Хатчиману, Бейтен и пр. Но описывать их в подробности я не стану, так как мой читатель уже мог составить себе о них достаточное понятие из прежних моих описаний; скажу только что они отличаются богатым разнообразием в деталях своей орнаментовки, поскольку в нее входят бронзовый чекан и резьба по дереву.

Аллея приводит к новой стене е узорно-решетчатыми окнами в виде овальных медальйонов. Портал, выступающий из этой стены против аллеи, вполне великолепен: он весь резной работы и весь позолочен необыкновенно искусным и прочным образом. В верху, на золоченом [527] плафоне его находится живописное изображение женщины, летящей по небу и играющей на свирели. Говорят будто это лучезарная богиня Тенсе, олицетворяющая солнце. Из-под этого портала вы входите в первый внутренний двор храма Зоо-зиози (иначе Сойости), окруженный резною деревянное галлереей. Тут вы невольно изумляетесь гармоническому сочетанию ярких красок и позолоты, коими покрыты затейливые резные арабески искуснейшей работы. Вдоль всей этой галлереи, огибающей двор с четырех сторон, подвешен к потолку на цепочках ряд бронзовых фонарей, исполненных в сквозную прорезь разнообразными и мелкими узорами. Против каждого фонаря приходится в наружной стене окно, как уже сказано, в виде широкого медальйона, рама которого представляет своего рода японское рококо. Эти окна — верх совершенства по своей необычайно тонкой резной работе. Высоко-рельефная резьба их изображает в натуральную величину разных птиц, свойственных японской фауне; они расположены особыми группами, по породам, среди свойственной им обстановки. В каждом медальйоне особая группа. Тут вы видите куропаток под сенью лесных цветов и растений, уток и диких гусей на струйках воды, куликов и бекасов среди болотной растительности, журавлей летящих под облаками, горлиц, павлинов и фазанов на ветвях сосны и цветущего персика. Но надо видеть как все это сделано! Сколько силы и живого движения, сколько художественного вкуса и тонко подмеченной натуры в каждом изображении!... Барон Гюбнер (Автор Прогулки вокруг света, см. издание его в русском переводе, 1873 года, ч. I, стр. 360.) усматривает в них очевидное, но необъяснимое влияние италиянского бароккизма, словно все эти произведения вышли из мастерских Борромини и Бернена. «Пусть кто может, объяснит эту странность», говорит он; но мне кажется, объяснение тут может быть только одно: эти произведения несомненно составляют совершенно самостоятельные плоды самостоятельного японского искусства, ибо положительно известно что италиянский барокко не проникал, да и не мог проникнуть в Японию. И притом, хотя в этих произведениях фантазия рещика-художника дозволяет себе совершенно свободные приемы, [528] отрешаясь от условных форм скульптуры священных предметов, тем не менее в них нет ничего странного и причудливо своевольного, что именно свойственно бароккизму; напротив, они полны жизненной правды и естественности; это их существенное отличие от барокко, и европейским художникам стоило бы изучать их.

Внутри двора, усыпанного мелкою галькой, находятся каменный водоем под сквозным киоском и двойные ряды высоких канделябров из гранита и массивной бронзы. Самый храм Зоо-зиози стоит под разъемчатым деревянным футляром черного цвета чтобы предохранить от порчи его наружные стены, в изобилии покрытые изящною резьбой, лаком и позолотой. Внутри его тоже все резьба и позолота таких же, если еще не больших, достоинств. Пол наведен дивным черным лаком с темно-красными каймами и покрыт тонкими, нежными ценовками просто артистической выделки. По стенам, на пилястрах, под верхним карнизом висят парчовые знамена в довольно большом количестве. На роскошно обставленном алтаре помещаются рядом золоченые статуи Будды и Авани. Чтобы полюбоваться всем этим вблизи необходимо надо было подчиниться условиям религиозных требований Японцев и снять обувь, так как иначе в храм не пустят; но мы охотно исполнили это, рискуя схватить себе грипп, если не что-нибудь хуже: день был очень холодный, хотя и ясный. Впрочем, это самоотвержение наше было вознаграждено высоким эстетическим удовольствием.

Позади храма особая дверь в ограде первого внутреннего двора ведет во второй двор, столь же обширный, украшенный цветниками, священными деревцами и такими же бронзовыми канделябрами как и в первом, по совершенно безлюдный. По другую его сторону красуется небольшой портал в виде раззолоченной кумирни, где в особенности хороша резьба золоченых колонн, по которым спиралью вьются высоко-рельефные священные драконы. Самые двери покрыты лаком и украшены резными букетами цветов и бронзовыми медальйонами превосходного чекана. Проходить чрез портал надо тоже с разутыми ногами чтобы не попортить лаковый пол. Отсюда выходишь на третий узкий двор, окруженный высокими каменными стенами, над которыми свешиваются из-за ограды роскошные ветви [529] гигантских деревьев. Поперек двора возвышается против входа терраса, на которую ведут две неширокие каменные лестницы. Каждая из них приводит вас на особую небольшую площадку, где воздвигнуто по одному каменному мавзолею в виде желобковатой колонны с примыкающими к ней двумя крупными тумбами с резьбой, на коих высечены надписи. По бокам мавзолеев бронзовые канделябры. Это могилы двух сёгунов, всегда украшенные цветами и вечно зелеными растениями посаженными в клумбах. Вся предшествовавшая обстановка святилища, со всею ее тишиной и таинственностью, уже заранее подготовляет и настраивает посетители к сериозному, сосредоточенному и почтительному чувству, которое невольно охватывает его при виде этой строгой и величавой простоты усыпальницы двух властелинов, некогда столь всемогущих.

* * *

Сегодня у Японцев канув Нового Года. Прежде Новый Год обыкновенно справлялся ими в седьмой день февраля, но несколько лет тому назад правительство приказало праздновать его одновременно с Европой по Григорианскому календарю. Народ поморщился, пороптал, но подчинился, и теперь справляет свой Новый Год «по новому» с прежним весельем и прежними обычаями.

По пути в Сиба и обратно, внимание наше невольно останавливалось на суетливых приготовлениях ко встрече Нового Года. Повсюду шла уборка, мытье и чищенье домов, которое во многих семействах начинается еще за десять дней до наступающего праздника. За это врем, в силу обычая, обязательно должны быть обметены от паутины и пыли все уголки, даже на чердаках, а внутренние стены тщательно вычищены от накопившейся в них колоти и кухонной сажи (дымовые трубы в Японии не употребляются) и заново выбелены блестящим цементом. Все это необходимо потому что «нечистая сила», по народному поверью (весьма мудрому и не в одном гигиеническом отношении), любит всякую нечистоту и охотнее всего заводится в нечисто содержимых домах, насылая на их обитателей дурное расположение духа и разные болезни. Оттого-то чистота жилищ, одежды и тела является одною из самых характеристичных черт японской жизни. В улицах по которым лежал наш путь мы повсюду видели как [530] прислуга и хозяйки выносят на двор своих домов разные домашние вещи и рухлядь, перетирают и вытряхают их, выколачивают ценовки, перемывают всю утварь и посуду, — и все это делалось очень весело, с радостными улыбками, смехом и веселыми возгласами. На улицах беспрестанно попадались вам рабочие лошади в соломенных башмаках, грузно навьюченные срубленными под корень молодыми бамбуковыми деревцами, сосенками и елками; хозяева-сельчане, ведя их под уздцы, громко выкрикивали свой «зеленый товар» и бойко распродавали его по пути выбегавшей на их клич прислуге и хозяйкам, которые спешат запастись заранее нужным количеством елок и бамбуков, необходимых к завтрашнему дню в каждом доме, начиная с императорского дворца и до последней убогой хижины. И мы видим как домашняя прислуга втыкает купленные елки перед воротами и входными лесенками, а бамбуки вдоль тротуара. Повсюду бродят продавцы пунсовых шарообразных фонариков нанизанных группами на высокую гнуткую бамбучину. Фонарики тоже раскупаются очень бойко и вешаются на карнизы, на ворота и ради украшения на елки, перевитые лептами из серебряной и золотой бумаги. Это очень живо напомнило нам и наши рождественские елки... На каждом шагу встречаются женщины и дети возвращающиеся домой «из-под Асаксы» с только что купленными «деревами счастия» и ветвями цветущей сливы; многие из них несут в вазончиках и поддельные сливовые деревца и другие цветы на стебельках, сделанные очень искусно из бумаги, что опять-таки напомнило мне отчасти наши гостинодворские «вербы» с их искусственными розанами в горшочках. Раньше я говорил уже что под Новый Год каждый дом непременно украшается внутри цветами и ветками цветущих фруктовых деревьев; садовники к этому даю даже нарочно выращивают в фарфоровых вазонах сливовые и иные деревца-карлики, пышно усеянные цветом. Хозяйки, кроме хлопот с уборкой дома, заняты еще крашением яиц и печением рисовых пирогов с солевою и свежею рыбой, подаваемых к столу и раздаваемых в день Нового Года родным и прислуге. Крашеные красные яйца являются наравне с пирогами, необходимою принадлежностью и украшением новогоднего семейного стола; в этот день хозяева также и их раздают [531] в знак привета всем домочадцам, друзьям и слугам являющимся с новогодними поздравлениями. Готовят хозяйки еще и приношения всем домашним духам-покровителям, в виде рисового хлеба, куска сушеной рыбы, бутылочки саки и ящичка с коконами шелковичного червя. Мущины же хозяева заняты в это время сведением всех своих счетов. Последнее число двенадцатого месяца, это уже издревле обычаем установленный день для расчетов со всеми кредиторами, прикащиками, рабочими и проч., чтобы ни одна копейка старого долга не перешла на Новый Год, потому что иначе это будет дурная примета: долги одолеют.

Новогодний канун, подобно нашему первому апреля, посвящен у Японцев разным шуточным мистификациям, выдумкам, балагурству и считается, как и самый день Нового Года, наиболее веселым временем, в силу поверья что старый год необходимо проводить, а новый встретить полным весельем, потому что как проведешь первый день года, так будешь проводить и все остальные дни его. Но такое поверье не чуждо и нам, да кажись и всей европейской расе. Вообще новогодний канун отмечен у Японцев некоторыми обрядами и обычаями, из коих иные просто удивляют своим сходством и даже тождеством с нашими. Так, например, в этот день у них в большом ходу ряженье и гадания. Толпы геек украшенных алыми шарфами и венками из папоротника, с пунсовыми фонариками в руках, а вслед за гейками домашние слуги, мастеровые, мелкие мещане, коскеисы разных бовзерий и тому подобный люд наряжаются в разные фантастические костюмы и маски и расхаживают гурьбой по улицам, или же небольшими компаниями переходят в своем околотке из дому в дом, распевая под окнами особые соответственные празднику песни и поздравительные вирши. Хозяева их угощают и одаривают рисовыми лепешками и деньгами. Выручка делится поровну между ряжеными и тратится на праздничные удовольствия. Это очень напоминает вашу малороссийскую коляду. Что до гаданий коим отдаются последние часы вечера и которыми наиболее интересуются молодые девушки и женщины, то здесь в ходу несколько способов узнавать свое будущее: жгут бумагу, льют воск и олово, выпускают в воду сырое яйцо или, став [532] посреди двора и глядя на крышу, наблюдают за струйками выбивающегося из-под черепицы дыма. В самую же полночь хозяйки домов, преимущественно из мещанского и сельского сословий, выходит на порог своих жилищ и зажигают в руке пук сосновой лучины окропленной предварительно освященною водой. В этом последнем гадании имеют у них особое значение продолжительность горения, сила блеска, направление пламени, треск, величина и количество искр, так как по всем этим приметам хозяйки предугадывают что ожидает их семьи в наступающем году: хорошее или дурное, прибыль в доме или убыток, урожай, приращение семейства, замужество взрослой дочери, болезнь, смерть и т. п. Ложась спать, кладут под макуру (Приспособление заменяющее подушку и уже описанное мною ранее.) изображение чудовища баку, украшенного вместо носа слоновьим хоботом (обстоятельство явно указывающее на его китайское происхождение) и имеющего свойство отгонять дурные сны и показывать молодым девушкам во сне их суженого. Это много напоминает наш святочный обычай, преимущественно у купеческих дочек, класть под подушку бубнового короля с тою же самою целью. В этот же день происходит изгнание из дому злых духов, и церемония эта разделяется на утреннюю и полночную. Утром у выходной двери ставят колючее лилейное растение, юкку, на верхушку которой насаживается солевая рыбья головка, до которой злые духи очень лакомы; почуяв ее запах они слетаются к ней изо всех углов и подполий, но наколовшись от жадности на листья юкки, в ужасе разбегаются во все стороны. Но это еще не вполне достаточное очищение, так как иной дух все же может забиться в какую-нибудь щель и опять войти в дом на старое свое гнездище. Поэтому не задолго до полуночи старший член семьи, нарядясь в лучший свой киримон и взяв в руки полный ящик жареных бобов, обходит все комнаты, весь двор и сарайчики и чуланчики, все углы и закоулки своего дома и повсюду пригоршнями рассыпает бобы по полу и пускает ими в стены, в потолки, на крышу приговаривая: «Да исчезнут бесы, да водворится довольство!» или «Счастье в дом, нечисть из дому!» Дети подбирают бобы и тут же съедают их. Это тоже отчасти напоминает [533] украинский обряд обсыпания хаты житом, совершаемый хозяином в Крещенский сочельник, тем более что и там тоже происходит своего рода изгнание бесов, когда хозяева накапчивают зажженою «крещенскою» свечей кресты на печи, на всех притолоках, дверях и оконницах и окропляют вес дом крещенскою водой, сохраненною в бутылочке с прошлогоднего водосвятия. По совершении обряда изгнания бесов, вся семья садится за ужин встречать Новый Год, который в эту минуту входит в растворенную дверь дома. Самый же момент его встречи называется «дуван-сан», то есть момент трех начал, подразумевая под сим начало года, дня и часа. Все поздравляют друг друга опускаясь на колени и земно кланяясь, причем произносят слово «джу», равносильное пожеланию долгой жизни. Поэтому и за семейным ужином в новогоднюю ночь непременно подается блюдо лапши, в силу того что ее длинные тесьмы из теста служат символом долголетия. При поздравлении каждым испивается чашка саки. Избегают только садиться за стол вчетвером, почитая это число несчастным, как у нас тринадцать, на том основании что по-японски четыре и смерть произносятся одинаково: «ши». По этой же причине, чтоб избежать даже косвенного намека на все что так или иначе соединяется с понятием о четырех, за новогодним ужином никогда не подается мясо четвероногих животных. Не только первые новогодние дни, но и весь первый месяц посвящается у Японцев различным увеселениям и домашним радостям, имеющим основною своею темой культ благополучия и семейного счастия; поэтому его называют здесь «благополучным месяцем веселостей».

20 декабря.

Желая посмотреть как празднуют Японцы свой Новый Год, мы целою компанией взяли несколько дженерикшей и поехали в наиболее оживленные части города. На улицах массы гуляющих людей и разряженных женщин с «деревами счастия» в руках, а еще более детей. Это у Японцев преимущественно детский праздник, как у нас Рождество. Дети запускают множество разноцветных бумажных змеев, из которых многие снабжены трещетками, дудочками и свистульками, отчего с воздушных высот [534] доносятся на землю слабые музыкальные звуки в роде эоловой арфы; пускают и особые фигурки летающих людей, классических героев и героинь японской древности и мифологии, а также и уродцев в образе «Гишпанцев» и Англичан с рыжими бакенбардами. Девочки играют в волан; почти из каждого дома несутся звуки салютов или гото с аккомланпмевтом тамтама. На улицах, в лавках и чайных домах беспрестанно раздается приветственное «джу», обязательно произносимое при встрече со знакомыми и даже с незнакомыми. Между мущинами частенько попадаются пьяненькие, но не буйного или безобразного вида. Все дома, тори и храмы украшены национальными флагами (алый диск на белом поле) и гирляндами из рисовой соломы в виде жгута, в который вплетены семи коленчатые дзиндзи и ленты из пунсовой золотой и серебряной бумаги, а также висячие соломенные кисточки составляющие бахромку. Вдоль тротуаров, перед домами зеленеют бесконечные ряды молодых бамбуков, соединенных между собою такими же соломенными гирляндами. Между ними нередко вы видите воткнутые в землю и срезанные вкось более старые бамбучины, служащие стаканами для пышных букетов из свежих цветов. Пред каждым входом в дом, в магазин или в поперечный переулок стоят бамбуки и изукрашенные елки, а кроме того, пред дверьми красуются цветочные арки из разных листьев, преимущественно лавра и апельсина, среди которых видны золотые миканы (Японский апельсин.), мандарины, померанцы, какие-то желтые цветы и кисти красных ягод, в роде барбариса. Иногда арка составляется просто из двух бамбуков соединенных своими зелеными верхушками, посредством символического жгута из рисовой соломы. В том и другом случае арка означает те счастливые врата чрез которые Новый Год входит в дом японского обывателя, и потому необходимо должна быть готова к полуночи. Над самою же входною дверью прибивается еще одна гирлянда, сплетенная из рисового жгута и листьев померанца, лавра и папоротника, с особым украшением посередине, в состав которого входят пара миканов, древесный уголь, ветвь одной из съедобных водорослей и, в самом центре, вареный омар или [535] крабб с длинными клешнями. Обыкновенно выбирают омара с наиболее выпуклою и округлою спинкой, которая означает счастливую старость; в жгуте же этой гирлянды изгиб и торчок каждой соломинки в ту или другую сторону имеет свое значение по особым приметам; жгут этот служит талисманом благополучия и бережется целый год, а чтоб усилить его благодетельное влияние, к нему еще привешиваются названные выше предметы. В каждом доме, на особом столике, преимущественно пред божницей, ставится рисовый хлеб особенной формы, в виде большой просфоры, украшенный плодами, сосновыми ветвями и другою зеленью, перевитою цветными лентами. На вопрос, какое это имеет значение, один из наших курам, спрошенный чрез переводчика, объяснил что это освященный хлеб, побывавший в храме, где за несколько дней до Нового Года совершается бонзами особый обряд освящения хлебов, обеспечивающий урожай, и что та семья которая озаботилась привести свой хлеб для освящения не будет голодать в течение года.

В Новый Год Японцы подымаются рано, уделив для сна не более трех-четырех часов. К этому времени в каждом доме уже готова горячая ванна, а кто таковой не имеет, тот отправляется в общественную баню, где, сказать кстати, оба пола моются вместе, не дозволяя себе однако никаких неприличных поползновений и шуток и не обращая друг на друга никакого внимания. Нарушение приличий в общественной бане сочлось бы здесь величайшим оскорблением семейной чести и общественной нравственности, и совместное мытье происходит у Японцев самым обыкновенным и сериозным образом, как и всякое другое повседневное, обиходное действие. Такая совместность не возбуждает в их помыслах никакой скабрезности, свойственной взглядам Европейцев, и они даже понять не могут что Европейцы находят тут скандалезного. Помывшись самым основательным образом, японская семья облекается в лучшие свои платья (люди зяжиточные стараются даже одеться в Новый Год во все новое, ни разу еще ненадеванное) и отправляется в храм к общественному богослужению. В некоторых местностях соблюдается при этом замечательный обычай. Отправляясь в храм еще до рассвета [536] жители высказывают по дороге один другому не только все свои злые и грешные деяния запрошлый год, но и все свои нечистые помыслы и тайные желания, точно исповедуясь друг перед другом, и такая исповедь ведет ивой раз к весьма крупным перебранкам. Отстояв в храме службу и получив от бонзы амулет, в виде простой бумажки, с какими-то знаками, имеющий свойство превращать дурное в хорошее, японские обыватели прибивают его к перекладине своих ворот или к притолоке дверей, и затем отправляются с поздравительными визитами, сначала к старшим родным, потом к близким друзьям и почетным знакомым, далее просто к знакомым и дальним родственникам, а по возвращении домой сами принимают подобные же визиты. В каждом доме в течение всего дня с ценовок не сходят таберо и блюда, в изобилии наполненные разными новогодними кушаньями и угощениями, без которых не отпускается ни один из входящих в дом. Саки и чай, конечно, составляют необходимую приправу всех угощений и отказаться от них значило бы обидеть хозяев и показать себя величайшим невежей. Надо заметить что соблюдая относительно визитов и поздравлений самую утонченную вежливость, Японцы умеют в то же время соблюдать и самые тонкие оттенки в степенях ее изъявления. Одним они делают визиты сами, другим только посылают свои карточки, которые притом бывают различных размеров: есть, например, карточки, вершков в десять длиной и в пять шириной, на пунцовой бумаге, прямо заимствованные у Китая; есть в половину и в три четверти меньше этой величины, с различными украшениями, сообразно званию и положению лица которому та или другая карточка предназначается. Существенное значение имеет также и то обстоятельство, сам ли визитер завезет свою карточку, или отправит ее со своим слугой, или просто отошлет по городской почте. Если карточка отправляется со слугой, то и здесь есть свои различия, смотря потому положена ли она в лакированный ящик, перевязанный пунцовым шелковым шнурком с кистями, или в пакет перевязанный шелковою лентой того же цвета, или же в конверт обыкновенных размеров, но с разными украшениями, значение коих тоже не безразлично. Слуги разносят все эти карточки из дому в дом не иначе [537] как на лакированных подносах и получают за это соответственные подарки.

Мы проехала, между прочим, в Суруга, на место позавчерашнего пожара. Там кишит истинно муравьиная деятельность: что уцелело, как например, годоуны, то быстро реставрируется; новые дома строятся, а многие уже и совсем отстроились, и в них открылась торговля, тогда как рядом еще тлеют под пеплом и курятся из-под мусора остатки погибших построек. У отстроенных домиков и наскоро сколоченных балаганчиков торчат бамбуки и елки, — тоже, значит, и здесь Новый Год справляется. Да и почему бы ему не справляться, если погорельцы, как видно по их лицам, не унывают, не вешают апатично рук, а напротив, бодро, с энергичною заботливостью хлопочут над устройством себе жилищ. Японец верит что Новый Год так или иначе принесет ему счастье, а этого с него совершенно довольно для ясного спокойствия духа. Счастливый характер и счастливая страна, где такие характеры могут вырабатываться условиями неприхотливой жизни!

С пожарища поехали к Ниппон или Нихом-баши, по близости которого находятся винные заводы, где приготовляется саки. Там рабочие винокуры справляли еще остатка своего вчерашнего празднества, которое ежегодно устраивается ими в последний вечер истекающего года по получении от хозяев расчета. К сожалению, вчера мы не видели его, а говорят, оно очень интересно своею шутовскою вакхическою процессией, с плясками и гимнастическими играми в честь бога-изобретателя саки, изображаемого в виде нагого человека в рыжем длинноволосом парике, препоясанного вокруг чресл дубовою гирляндой.

Наши курама устроили нам некоторый сюрприз, завезя нас в какой-то богатый купеческий дом. Входя туда, я было думал что кому-нибудь из моих сотоварищей вероятно понадобилось что-нибудь купить в магазине, но оказалось что мы попали в гости. Курама захотели сами передохнуть и выпить, да за одно уж и вам показать как веселятся в Новый Год в зажиточных домах добрые люди. Мы вошли в громадную залу нижнего этажа, служащую в обыкновенное время магазином бумажных и шелковых материй; но теперь в ней все полки были завешаны [538] синими бумажными полотнищами, а прилавки куда-то вынесены. Зала была разгорожена ширмами на две половины; в задней нарядные девочки играли в волан, а в передней толпилось множество мальчиков и молодых людей, так что можно было даже подумать что это смешанный пансион какого-нибудь учебного заведения. Едва мы вошли в залу, как к нам подошел какой-то средних лет Японец и отрекомендовавшись сыном хозяина дома, радушно пригласил нас следовать за собою. Мы уже принялись было, ради японского этикета, снимать свою обувь, но он любезно предупредил что можно этого и не делать, так как имея частые сношения с Европейцами, его отот-сан, то есть отец, давно уже освоился с их обычаями и знает насколько это им стеснительно. Тем не менее, не желая нарушать обычаи страны, и в особенности в незнакомом доме, где нас так любезно приняли, мы скинули ботинки, что доставило всем видимое удовольствие, и в одних чулках были препровождены чрез жилые комнаты в обширную кухню, помещающуюся внутри дома. Там, у большого каменного очага, на особой почетной ценовке, сидел почтенный старик— хозяин, окруженный самыми почетными своими гостями. Мы были представлены ему его сыном, и он, радушно пожав нам руки, пригласил нас садиться в общий круг. Тотчас же домашние слуги поставили пред нами бронзовые хибачи с тлеющими углями для гретья рук, а две дамы, вероятно дочери или близкие родственницы хозяина, собственноручно забили для вас табаком миниатюрные трубочки. Не успели мы закурить их, как один слуга поставил пред хозяином лакированный поднос с несколькими чашками средней величины, а другой подал ему фарфоровую бутылку. Старик сам наливал из нее теплое саки и сам из рук в руки передавал каждому из вас по чашке, приподняв ее предварительно до высоты собственной склоненной головы; наконец он налил чашку и себе, и приподнимая ее таким же манером проговорил вам какое-то приветствие. В ответ на это мы оказали ему джу, что весьма понравилось всем окружающим, вызвав у них добродушно — довольный, поощрительный смех, и выпили вместе с хозяином за его здоровье. Затем его сын повел нас в верхний этаж, где мы очутились в довольно низкой, но очень длинной зале. На [539] противуположном конце ее был поставлен большой круглый щит из толстого пергамента, натянутый как тамбурин на обруч. То была мишень для стрельбы из лука. Тут мы нашли множество мальчиков и взрослых людей, от души предававшихся этой любимейшей у Японцев забаве. Между стрелками находился и бритоголовый бонза, в легком подпитии, который предложил и нам поупражняться в «благородном искусстве». На взгляд оно кажись дело не хитрое, и мы, ничтоже сумняся, взяли по небольшому луку и наложили на них стрелы с тупыми наконечниками, но увы! — ни одна из них не долетела до цели. А между тем, что касается до стрельбы из ружей, то все мы, как военные и охотники, более или менее мастера этого дела. Неудачи наши вызывали у Японцев добродушный смех; они нам что-то объясняли, учили как держать лук и стрелу, как натягивать тетиву, как целиться, но ничего из этого не выходило; стрелы наши то не долетали, то перелетали, или ложились вкось, и мы на собственном опыте изведали что дело это вовсе не так просто как кажется. Тут нужна не только безусловная твердость левой руки держащей лук, не только особая сноровка как и в какой круг целиться, но главное нужно звать или, вернее, почувствовать, с какою силой и насколько именно следует натянуть тетиву, в зависимости от расстояния между стрелком и целью, чтобы попасть в последнюю. Искусство это требует больших и долгих упражнений, и не даром Японцы начинают обучаться ему с трехлетнего возраста. Бонза оказался превосходным стрелком. Он проделал пред нами разные способы стрельбы, даже с некоторыми фокусами и в самых разнообразных положениях, — стоя, сидя, лежа, с колена, из-под руки и в обратном положении, то есть став к мишени спиной, но повернув к ней голову и часть корпуса, как бы отступая от преследующего врага, — и ни одна его стрела не минула цели. Пока таким образом показывал он свое искусство, нам опять было подано угощение, состоявшее из саки и вареной каракатицы. Подгулявшие Японцы угощали и развлекали нас с необычайным, даже можно сказать, наивно детским радушием, — и право же, никакой затаенной неприязни к иностранцам, о которой так часто говорят здешние Англичане, не заметили мы в них и тени. Впрочем, быть может это [540] потому что они знали от наших кумара о нашей национальности, а Русских, здесь пока еще любят, считая их за добрых и честных, соседей. Наконец, мы спустились вниз поблагодарить почтенного хозяина за радушный прием и проститься. Тут пошли взаимные поклоны, рукопожатия и опять саки — непременно саки, в некотором роде наш «посошок», без которого в такой день здесь не отпустят гостя из дому.

Отсюда проехали мы в Асаксу, ко храму Каннон-сама. Там, по-прежнему все та же ярмарка и массы народа, и гуляющего, и молящегося. Посреди храма стоит большая бронзовая ваза, наполненная пушистыми прутьями только что зацветшей вербы, переплетенными веточками мирты. Детей сегодня множество — кажись, даже больше чем в последний раз когда мы здесь были. Встречается много мальчиков с маленькими колчанами и луками, украшенными сосновыми веточками, и не мало тоже ходит их в бумажных колпаках, на подобие бывшего головного убора даймиосов. Из девочек же почти каждая несет либо волан, либо куклу и вазончик из искусственных цветов. Радость у всех этих ребятишек сегодня просто неописуемая. В балагане восковых фигур картины и группы уже переменены и есть даже изображение нескольких эпизодов позавчерашнего по жара.

Пробыли мы «под Асаксой», толкаясь в народе, до заката солнца и почти не заметили как прошло время, до такой степени полна жизни и типичного разнообразия вся эта оригинальная картина. Общая радость и веселие так подкупают и так заразительны что вы и сами вчуже невольно поддаетесь светлому настроению этой толпы, невольно разделяете с ней ее чувства. Пока мы ехали домой, сумерки совсем уже сгустились, и бесконечные прямые улицы громадного города осветились бесчисленным множеством разноцветных фонариков, которые висели целыми гирляндами вдоль домовых галлерей и карнизов, непрерывными матово-огненными нитями перспективно уходили во мглистую даль, и светящимися точками мигали и блуждали посреди улиц. Все дома внутри были освещены, и темные силуэты их обитателей фантастически вырисовывались на белой бумаге оконных ширм, как китайские тени в театре марионеток. В мириадах огнистых точек и [541] линий этой своеобразной иллюминации было что-то волшебное, что-то переносившее вас в забытый сказочный мир далеких детских фантазий и мечтаний. В темном небе беспрестанно шипели ракеты и рассыпались букетами разноцветных звезд. Улицы все еще были полны народа, предававшегося шумному веселью, и на встречу нам поминутно попадались компании ряженых во всевозможных фантастических масках. Весь этот люд поет, кривляется, подплясывает и лакомится с лотков уличных продавцов разными фруктами, сластями и снедями. Иногда знакомые врываются целою толпой в дом новобрачных, и в шутку вымазывают им физиономии мукой или сажей; но на это не обижаются, потому таков уже обычай. Чаще же всего ряженые подкарауливают проходящих молодых женщин, чтобы слегка ударить их по спине лакированною тросточкой, и на это тоже нет обиды; напротив, это даже в некотором роде комплимент, так как подобное прикосновение знаменует что у молодухи в текущем году непременно родится ребенок. И замечательно: в такой огромной толпе за целый день мы решительно нигде не видели никакой ссоры или драки, никакого буйства, ни малейшего безобразия, хотя весь народ ходил более или менее подгулявши.

21 декабря.

Сегодня, по случаю воскресного дня, отстояли мы обедню в домовой церкви нашего посольства. Пели японские певчие, ученики нашей духовной миссии, в своих национальных киримонах. Голоса очень хорошие и замечательно чистый выговор по-русски, без малейшего акцента. Служил миссионер отец Димитрий с русским диаконом. На большом выходе и на ектениях, после нашего Императорского Дома, поминается император Японии (микадо) и весь дом его

После завтрака, сделал я в обществе наших моряков большую прогулку в Оджи-Инари, северо-западное предместье города. Длиннейшая улица Нака-сен или, иначе, Кисо-каидо, по которой мы ехали все в прямолинейном направлении верст шесть, по крайней мере, вдруг изменила в половине своего протяжения промышленно-городской характер на чисто дачную внешность. Справа и слева замелькали небольшие, отдельные и нередко очень красивые [542] домики, приветливо и просто глядевшие из-за деревянных решетчатых заборов, бамбуковых плетней или из-за живой подстриженной изгороди. Все они окружены небольшими, но очень изящными садиками и цветочными палисадниками. Мелочная, съестная или табачная лавочка встречается здесь уже как довольно редкое исключение. В этой половине улицы проживают, как вам сказывали, преимущественно разные гражданские чиновники, служащие в разных правительственных и общественных учреждениях, и чиновники не маленькие, а так в роде наших коллежских и статских советников. В палисадниках и над входами развеваются, по случаю праздника, национальные флаги, да и самые садики прибраны и разукрашены по праздничному: в них то и дело красуются большие фарфоровые и каменные вазы, искусственные гроты и бассейны наполненные рыбками, деревца, преимущественно из мелкоиглых хвой, которым причудливо приданы формы журавлей, фазанов, тигров и лисиц, и разные фигуры устроенные с помощью бамбуковых жердочек и проволок, вкруг которых сплошь обвиваются густою зарослью павой и какие-то другие ползучие растения. Во многих садиках встречались очень нарядные девушки и дети, занятые игрой в воланы. Девочки моложе десяти дет все набелены и нарумянены, волоса их оригинально подбриты и подстрижены; костюмы все яркоцветные и нередко затканы золотом. Несколько далее дачный характер улицы изменяется почти в сельский; позади домиков, а то и между отдельными дворами стали встречаться огороды, бамбуковые рощицы, расовые поля, хлопковые и чайные плантации. Впереди виднелись большая старорослая роща гигантских кленов и других лиственных деревьев, из-за которых выглядывала верхушка пагоды, освящавшая своим присутствием разбросанные вокруг ее могилы старого кладбища. На окраине этой рощи дженерикши наши вдруг повернули в сторону, мимо чайных плантаций, где несколько гулявших девушек сделали нам неожиданную любезность: заметив что мы остановились посмотреть поближе на чайные кустики и способ их рассадки, они сорвали с них несколько веточек и предложили нам на память. Мы засунули их в бутоньерки и поблагодарив любезных девушек покатили далее. Вскоре поднялись на хребет [543] длинного холма, тянувшегося вдаль в виде широкого вала, который известен под именем Аска-ямы. По хребту рассеяно не мало старых широковетвистых дерев, образующих иногда очень красивые группы, под одною из коих мы нашли большой каменный осколок, в роде аспидной плиты, врытый в землю стоймя, как намогильный памятник, и покрытый высеченною надписью. Курама говорят будто здесь когда-то происходило какое-то сражение, о чем де и свидетельствует этот камень. Не зная в подробности японской истории, приходится верить на слово.

С Аска-ямы открывается широкий вид на северо-западную окрестность столицы. Обширная равнина, кое-где покрытая зелеными пятнами небольших рощиц, как на ситуационном плане, была вся сплошь исчерчена полосами огородов, пашень и плантаций. На всем ее громадном пространстве глаз не усматривает буквально ни единого клочочка праздно лежащей земли. Как и всегда и повсюду в Японии, все это возделано самым тщательным образом, все засеяно, засажено и все приносит свой плод сторицей. Шоссейная дорога по которой мы ехали до Аска-ямы, пролегает у подошвы хребта и направляется к речке Такино (по японски Такино-гава), которая пробила себе русло в ущельи, чрез расселину кряжа, и шумно прыгает в нем каскадами по большим замшившимся камням. Берега этой речки покрыты дубовыми и кленовыми рощами в перемежку с разнообразными фруктовыми садами; есть на ней и водопад, низвергающийся одним уступом во всю ее ширину, а в другом месте падает в нее серебряною лентой с прямого обрыва гранитной скалы струя родниковой воды, почитаемой чудотворною. Пред самым ущельем берега Такино-гавы сплошь выложены диким камнем и гранитными брусьями. На левом берегу, пред самою рекой, под сенью громадных деревьев, очень уютно и красиво расположились три легкие домика с разными надстройками образующие общую группу, благодаря соединяющим их наружным галлерейкам и верандам, с которых вы можете смотреться в самую воду. Здесь, говорят, некогда стоял охотничий дворец сёгунов; теперь же в этих домиках помещается один из лучших тоокийских ресторанов, щеголяющий не только своею кухней, но и замечательною чистотой и лоском всей своей обстановки. При [544] нем на противоположном берегу разбит цветочный садик со всеми затеями и причудами национального японского вкуса. Два-три легкие мостика, переброшенные через поток в недалеком друг от друга расстоянии, довершают прелесть общей картинки этого красивого уголочка. По выходе из ущелья, Такино-гава удаляется от холмов и плавными изгибами спокойно течет по равнинам до впадения своего в Сумида-гаву. Здесь, в ее первом изгибе неподалеку от Аска-ямы, приютилась одна из чистеньких пригородных деревушек, населенная преимущественно рабочими с находящейся тут же обширной бумажной фабрики. Звуки самсинов неслись с разных сторон из-за решетчатых оков этих домиков. Группы принарядившихся ради праздника женщин, девушек и детей прогуливались по улице щелкая кедровые орешки, или сидели на порогах своих жилищ, украшенных новогодними елками, бамбуками и гирляндами. Удивительный, право, народ! — Говорят что сравнительно с прежними временами он теперь крайне обеднел, так как европейские нововведения обходятся правительству очень дорого и требуют усиленных налогов, а рыночные цены стали в несколько раз выше против прежнего; но между тем нищеты с ее лохмотьями, язвами и грязью, какою она представляется нам в Европе и на мусульманском Востоке, вовсе нет. Здесь и бедность как будто пообчищена, приглажена, приумыта, словом, это трезво-трудовая, опрятная, честная бедность, при которой народ не опускает рук, не попрошайничает, не пьянствует, а только трудится больше чем прежде, перенося с бодрым духом свой тяжелый экономический кризис.

В праздничный день вы встречаете на всех лицах светлые, довольные, истинно праздничные улыбки; костюмы опрятны, у женщин и девушек сказывается даже некоторое щегольство в поясах (оби) и в украшениях прически состоящих из шелковых цветов и бабочек; неизбежные бумажные змеи вьются и прядают из стороны в сторону в воздушной синеве, и замечательно что курама никогда не пойдет со своею дженерикшей прямо на витку змея, а всегда постарается как-нибудь обойти или отвести ее в сторону, чтобы не разорвать и тем не причинить огорчения какому-нибудь трех-четырехлетнему анко. Эта ласковость к детям — прекрасная черта в народном характере. [545]

Миновав фабричную слободку, мы, прогулки ради, направились далее пешком. Целью нашею был храм святого Инари, специального покровителя земледелия и рисоводства в особенности. Несколько дней тому назад мы вычитали у Эме-Эмбера что храм Оджи-Инари славится своими комическими представлениями, в которых будто бы случаются такие сцены что не подлежат и описанию. Грешный человек, должен сознаться что соблазн посмотреть такое представление входил, между прочим, в программу нашей сегодняшней экскурсии. Мифическая легенда говорит что Инари некогда был спутником луны под видом лисицы (кицне). На этом основании, с тех пор как он явился людям в образе маститого старца несущего в каждой руке по снопу риса, ему придают лисицу как необходимый аттрибут, играющий роль его служебного духа. По народному поверию, кицне имеет способность становиться оборотнем, принимая по собственному желанию те или другие человеческие формы во всевозможных образах. По словам же Эмбера, у Японцев есть целая поэма о лисице, в некотором роде своя Рейнеке-Фуксс, в которой кицне является то священною, то шуточною, то коварною и даже дьявольскою личностью. Народ потешается над героем поэмы, но и боится его: по утрам ему покланяются, по вечерам над ним смеются.

Дорога ваша шла мимо сельских хижин, чайных домиков и мелочных лавочек, где на прилавках разложены были в ящиках и на блюдах крупные кедровые орешки, вяленые плоды каки, сладкая рисовая пастила и т. п. В большей части лавочек сидели за продавщиц молодые девушки; почти каждая из них в отсутствие покупателей развлекала себя игрой на самсине, который очевидно является самым популярным музыкальным инструментом в Японии. Тем же занимались в свободные минуты и незаны (девушки-прислужницы) всех этих сельских чайных домиков. На пути вас догнала и даже перегнала какая-то молодая женщина совершенно слепая. Несмотря однакоже на слепоту, она шла довольно бойкою и быстрою поступью без посторонней помощи, и без палки; только в несколько приподнятой и слегка склоненной на бок голове сказывалось напряжение чуткого внимания, вообще [546] свойственного слепцам. Дойдя до одного домика, она остановилась пред калиткой, выкликнула каких-то своих знакомых, перекинулась с ними несколькими словами и, вежливо распрощавшись троекратными приседаниями, отправилась далее, словно зрячая. По счету ли шагов, или по какому-то чутью угадывает она расстояние и местность, — не знаю, но точность с какою была угадана ею эта калитка просто удивительна.

Храм Оджи-Инари расположен в полугорьи, на одной из площадок, образуемой уступом вышесказанного кряжа, коего склон обращенный к северо-востоку покрыт густыми зарослями кедров, кипарисов и иных хвойных и лиственных пород, в перемежку с непроходимыми чащами всякого кустарника и бамбука, достигающего гигантских размеров. Самый храм сокрыт от взоров за зеленою массой кудрявых и переплетшихся между собою ветвей, так что глядя вверх от подошвы кряжа, вы видите только гранитную лестницу, верхние ступени которой теряются где-то в зелени. Тут повторяется почти тот же эффект что и в лестнице нагасакского Сува и, как видно, это не простая случайность, а нарочный расчет, с целью произвести на вас впечатление несколько таинственною неизвестностию. Бока этой лестницы украшены двумя рядами каменных изваяний кицне. Все эти лисицы представлены одинаково, в сидячем положении, с прямо поставленною мордочкой и вертикально поднятым вверх хвостом. Прежде всего, на путь ко святилищу указует, конечно, священное тори, за которым тотчас же направо открывается маленький бассейн, куда звонко падает тонкою струйкой вода, вытекающая из скважины большой гранитной глыбы. Говорят что этот подземный ключ бьет с перемежающеюся силой; иногда струя его очень изобильна, иногда же едва сочится, но никогда не иссякает окончательно. Воде его токийские обыватели приписывают целебные свойства; я же могу сказать только что она обладает хорошим пресным вкусом, холодна и на вид кристально прозрачна. Пройдя под священным тори, мы поднялись по гранитным ступеням на верх, и только тут открылся вдруг пред нами затейливо узорчатый, резной фронтон храма Инари, в наружной окраске коего преобладал густо-малиновый цвет. На все его завитушки, позолоту и краски время давно уже [547] спело наложить свой несколько блеклый и тусклый колорит, но это придало ему такой почтенный и поэтический характер что у нас невольно вырвалось восклицание восторга от неожиданности такого зрелища: оно открылось пред нами вдруг и все сразу, словно волшебная декорация. Некоторые кустарники и фруктовые деревца стояли еще без листьев, но у же усеянные мелкими и тесно насаженными одна к другой чашечками распускавшихся цветов, одни белыми, другие желтоватыми, третьи розовыми. Темная, лоснящаяся листва лавров осеняла сверху эти низенькие, корявые деревца, точь-в-точь такие какими видите вы их на японских картинках. Дежурный бонза сидел на наружной галлерее храма, пред низеньким столиком, на котором были разложены рисовальные кисти и ящик с жидкими красками в маленьких фарфоровых чашечках. Он старательно, с сосредоточенным вниманием разрисовывал одну из виньеток небольшого молитвенника, сброшюрованного как обыкновенные наши книжки. Мы тихо подошли посмотреть на его работу, чему он ни мало не воспрепятствовал, и остались приятно удивлены его замечательным искусством. И действительно, тут было чем полюбоваться. Это была тончайшая миниатюра, блиставшая разнообразием ярких и нежных красок в сочетании с золотом; человеческие фигуры, птички, цветы и весь орнамент в виде самых затейливых завитков и арабесок, вое это было в своем роде верх совершенства и, что всего изумительнее, в общей концепции своей, в характере рисунка и в самой манере письма чрезвычайно напоминало работы средневековых миниатюристов на латинских и немецких молитвенниках. Бонза-художник охотно показал нам несколько вполне уже оконченных виньеток, заголовков, начальных букв и заставок, одна другой лучше, одна другой разнообразнее, и объяснил что этот стиль называется у них киотским и что лучшие образцы его находятся во дворцах и храмах Киото.

С вами за переводчика был на этот раз Коля, русский мальчик-сирота, лет тринадцати, призреваемый в нашей духовной миссии. Он прекрасно владеет разговорным японским языком и даже одевается по-японски. Когда мы предложили ему спросить дежурного бонзу, нельзя ли нам заказать комическое представление, Коля даже смутился. [548]

— Полноте, господа, какие здесь представления! Это ведь храм ихний...

— А ты все-таки спроси его, предложил кто-то из наших.

— Нет, уж воля ваша, боюсь даже и спрашивать... Как это можно — представления!...

Ему растолковали что наверное есть представления, и именно комические, смешные; мы де точно знаем, потому что об этом пишет в одной книге бывший здешний швейцарский посланник, — не врет же он!

— Ну, уж не знаю право, замялся пожимая плечами Коля. — Пожалуй, я спрошу, только... не обиделся бы бонза-то.

И мальчик со всею японскою деликатностию, даже не без робости обратился к бонзе с данным вопросом.

Тот отвел глаза от своего рисования и с недоумением, как бы не понимая о чем ему говорят, переспросил переводчика.

Коля повторил ему обстоятельнее нашу просьбу, прибавив что за представление мы заплатим сколько потребуется.

Бонза нахмурил брови, помолчал немного, как бы собираясь с мыслями, и затем, окинув нас не совсем-то приязненным взглядом, принялся что-то внушать и растолковывать Коле сухим, определительным тоном, после чего, не обращая на нас уже ни малейшего внимания, снова принялся за свое рисование.

Коля ваш окончательно смутился.

— Что он сказал тебе? в чем дело? приступили мы к мальчику.

— Да ведь вот, говорил же я, а вы не верили! укорил нас Коля. — Он говорит что я ошибаюсь, что здесь не сибайя (театр), а тера (храм)... В положенное время, говорит, здесь бывает служба и иногда представления, только не смешные, а божественные; но теперь не время, а вот, говорит, приезжайте семнадцатого числа этого месяца, тогда и увидите божественное представление, а смеяться, говорит, грех, тем более что вы гости в Японии.

Вот так попались, благодаря Эмберу! Ни за что, ни про что обидели человека, быть может, очень хорошего. Впрочем, вероятно, и сам Эмбер сделался жертвой чьей-нибудь мистификации, хотя он вообще сильно не благоволит к японскому духовенству. После такой отповеди, разумеется, оставалось только раскаяться в своей легкомысленной [549] доверчивости и удалиться, поручив Коле передать бонзе ваше извинение и объяснить ему что мы сами в этом случае были обмануты.

По узенькой каменной лестнице поднялись мы на верхнюю площадку лежащую над храмом, на самом горбе лесистого кряжа. По бокам этой лестницы стоят все такие же лисички с поднятыми хвостами как и внизу, но только тут они видимо сбродные, вероятно пожертвованные в разное время разными лицами, — одни большие, другие маленькие, одни отличаются изящною отделкой, другие, напротив, самой грубой, что называется, топорной работы, красивые и наивно безобразные, древние и новые, — словом, всякие. По площадке разбросано под соснами несколько деревянных часовенек и божничек; в каждой из них находится маленький алтарик с изображением Инари и двух лисичек по бокам его; одни из этих изображений выточены из камня, другие вылеплены из глины. Одна из часовенек, надо полагать, почитаема более всех остальных, потому что к ней ведет целая аллея составленная из древних и новых тори в высоту человеческого роста, следующих в начале одно за другим на расстоянии около двух аршин, а потом все более и более сближающихся и наконец примыкающих друг к другу столь тесно что из них образуется почти закрытый корридорчик, вокруг которого снаружи перепутались между собою корни и ветви лесной чащи. Пред часовенькой стоят, словно парные часовые, две каменные лисицы, а внутри ее помещается сосуд с освященною водой из чудотворного источника. Бросив несколько медных монеток в деревянную копилку, поставленную пред часовней на особом столбике, мы спустились вниз, к нашим дженерикшам и приказали везти себя в парк Уэнно.

Дженерикши покатили узкою шоссированною дорожкой, что пролегает с северной стороны кряжа, вдоль его подошвы. Глядя на этот длинный, ровный, тянущийся все в одном направлении кряж, можно подумать что он насыпан искусственно, в качестве городского вала, и мудреного в этом ничего бы не было, так как в Японии нередко и срываются, и насыпаются целые горы. В Йокогаме, например, еще полтора года тому назад, сказывают, стояла в южной стороне города большая, обрывисто крутая [550] гора, от которой теперь нет и следа, потому что на ее месте уже все сплошь застроено. Труд человеческий здесь упорен и пока еще дешев до такой степени что почти ни во что не ценится не только предпринимателями, но и самим трудящимся людом. Лишь был бы ему обеспечен коробок рису для дневного пропитания, а за большим, в особенности при нынешнем кризисе, работник почти и не гонится. Все труднейшие работы производятся главным образом людьми приходящими сюда на заработки изнутри страны, и это самые дешевые рабочие: там же где местное население уже соприкасается с европейским элементом и успело около него потереться, работник начинает понимать стоимость труда и размеры задельной платы, даже и сам не прочь порой поприжать предпринимателя-идзин-сана, сиречь господина варвара-иностранца. Идзин-саны, конечно, на это жалуются и негодуют, но... таково уже необходимое следствие всякой «цивилизации», хотя идзин-санам и хотелось бы соединить приятности своей цивилизаторской миссии с выгодами своекорыстной эксплуатации этого добродушного и пока еще честного народа.

Миновав фабричную слободку, мы покатили вдоль одной из подгородных деревушек. По сторонам, все те же, можно сказать игрушечные домики, крытые только вместо черепицы соломой, но за то очень тщательно, аккуратно, так что выходит в своем роде даже изящно. У каждой хижинки непременно свой садик, окруженный живою подстриженною изгородью или бамбуковым плетнем, в котором проделана меж двух столбов калитка с соломенным навесом в роде крыши. В садике всегда имеется особый цветник и несколько прекрасно разделанных огородных грядок, а близь забора посажены две-три пальмы-латании, простирающие из-за него свои лапчатые, веерообразные листья на узенькую, но прекрасно содержимую дорогу. По бокам дороги идут две канавы, полные проточною водой, которою они снабжают другие, меньшие канавки, целою сетью расходящиеся по окрестным полям, для их орошения. Каждый клочок земли, это истинный образец самой тщательной и высокой культуры. Я никогда не был в Западной Европе, но судя по тому что доводилось читать о ней в этом отношении, смею думать что Япония не только потягается с самыми [551] возделанными местностями Германии и Франции, но пожалуй и превзойдет их в значительной мере. Если только малейший клочок почвы представляет хоть какую-нибудь возможность к обработке, он уже не пустует. В Японии крайне дорожат землей и уважают земледельческое дело. Не даром же крестьянское сословие поставлено в ней вслед за дворянским, выше ремесленно-мещанского и купеческого, которое занимает лишь предпоследнюю, четвертую ступень в сословно-общественной жизни страны Восходящего Солнца. Ниже купеческого сословия идут уже гета или иета, нечто в роде парий, которым разрешено селиться лишь на окраине города, в особо отведенном месте. Кстати о гета: говорят будто это потомки прокаженных, и замечательно что они так же как и цейлонские парии обречены на занятия почитаемые грязными. Например, все живодеры, кожевники, дубильщики и уборщики падали принадлежат исключительно к сословию гета, к коему относятся также и палачи. Женщины их могут выходить замуж только за своих односословцев, и промысел развратом не считается для них зазорным средством жизни; они впрочем нередко отличаются красотой и бродят по городу в виде уличных музыкантш и певиц; но это не гейки, и их никогда не приглашают петь в дома, а кидают лишь монету в окно, в виде подаяния.

Что касается владения земельною собственностию, то оно зиждется в Японии на следующих основаниях:

1) Земля составляет непререкаемую и неотчуждаемую собственность государства.

2) Право на пользование землей имеет каждый японский подданный, но

3) земля принадлежит тому кто ее обрабатывает и до тех пор пока он ее обрабатывает.

Таким образом, составляя государственную собственность, земли в Японии не могут быть ни продаваемы, ни покупаемы, а сдаются лишь так сказать в арендное пользование. Кадастр существует здесь уже давно, и в случае государственной надобности чрез известный период лет делается переоценка земель правительственными агентами совместно с членами сельских общин для более правильной раскладки поземельной подати с каждого участка. Поземельная подать уплачивается в норме определенной [552] правительством или деньгами, или натурой. В последнем случае взимается одна из трех годовых жатв, или просто третья часть урожая (В последние годы с возрастанием государственных нужд и долгов, говорят, взимается половина всего сбора; но правительство, сознавая тягость такой подати для земледельцев, учредило ее только как временную меру.). Земля уступается земледельцу в пользование без ограничения сроком, как бы на вечные времена, с правом наследования оной в нисходящем потомстве, но с тем лишь необходимым условием чтоб она постоянно была обрабатываема. В случае же несоблюдения сего последнего условия, без уважительных причин засвидетельствованных местным коцэ и однообщественниками, земля отбирается и передается желающему взять ее; причем однакоже преимущество отдается безземельным земледельцам, то есть, например, если у отца два сына, то старший из них есть прямой наследник отцовского участка, а младший, в случае выдела его в особую семью, считается уже безземельным и получает право очередной кандидатуры на открывающиеся свободные участки. Таким образом, Япония вполне гарантирована от развития в ней крестьянского пролетариата. Кто уходит из крестьянского сословия в городское (хотя такие примеры чрезвычайно редки), тот само собою теряет и право на свою сельскую землю; но за то он может требовать под свою оседлость участок из свободных земель города в коем намерен поселиться, каковой участок ему и уступается без срока, с условием вносить за него ежегодно известную поземельную городскую подать. Там где есть еще свободные земли, как например на Матсмае, каждый имеет право обрабатывать их в том количестве в каком пожелает, но непременно обрабатывать; в противном же случае пустующая часть земель у него отбирается. Каждый земледелец имеет право переуступать свой участок сполна или враздробь другому лицу, но с тем что это последнее принимает на себя в соответственной части все его податные и другие поземельные обязательства пред правительством. Взыскания по частным долгам обращаются не на землю, а лишь на известную часть снятого с нее урожая, остающегося за отчислением [553] правительственной доли; причем однако закон блюдет и за тем чтобы семья земледельца-должника, за удовлетворением кредиторов, не осталась вовсе без хлеба и без семен для следующего посева. Заботливость закона предусмотрительно простирается даже на многие мелочи сельского быта: так например, не дозволяется строить дом среди пшеничных и рисовых полей, дабы тень от дома или деревьев не лишала окружающую землю необходимых лучей солнца и не делала ее чрез то менее производительною. Если же кто осмелится строить вопреки этому закону, то строение его сносится, а сам он подвергается стодневному тюремному заключению. Или еще: «если большое дерево осеняет соседний дом или соседнюю сушильню так что мешает просушке хлебных зерен, то ветви его должны быть обрезаны» (Букай Хяк Каджо, (то есть сто постановлений для властей) из завещания сёгуна Гиейяса (1593-1606 года).). При прежнем сёгунальном правительстве основания земельного пользования оставались те же что и теперь, с тою только разницей что в феодальных княжествах роль нынешнего правительства по отношению к местным земледельцам играли даймио (князья), вносившие известную государственную подать в казначейство сёгуна. Рассматривая беспристрастно все эти постановления, нельзя не признать что в главных своих основаниях аграрный вопрос в Японии разрешен гораздо лучше чем в «просвещенной» Западной Европе, изнемогающей от крестьянского пролетариата.

На каждом полевом участке, принадлежащем отдельному хозяину, вы непременно заметите одну, а чаще две бочки рядом, врытые в землю до верхнего края и покрытые соломенными колпаками, которые на взгляд кажутся миниатюрными шалашиками. Здесь хранятся удобрение, тщательно собираемое со всех дворов, дорог и улиц и подвергаемое химической переработке. С тою же целию на многих полях около дороги устраиваются землевладельцами особые ретирадные павильйончики, иногда построенные даже не без изящества и не редко снабженные особыми надписями, заключающими в себе обращение к прохожим. Некоторые из надписей мне перевели, и я могу привести их как пример очень характеристичный и в то же время [554] простодушно наивный. «Прохожий, гласит одна из них, — воспользуйся предлагаемым тебе удобством и оставь моему полю то что тебе излишне!» Другая надпись, несколько самохвальна, но за то лаконичнее: «У меня лучше чем у соседей», а третья еще кратче: «Остановись!... Здесь!» Дорожа каждым клочком удобной земли, Японцы, понятное дело, дорожат и ее удобрением. Здесь все утилизовано, и если что-либо встречается не распаханным и не засеянным, то это лишь те небольшие клочки которые так или иначе могут удовлетворять чувству изящного. Таковыми бывают склоны лесистого кряжа, или какая-нибудь группа отдельно стоящих деревьев на небольшом пригорке, либо вокруг студеного родника. Эти поэтически красивые, уединенные места посвящены исключительно религии. При каждом из них вы непременно увидите небольшое тори, за которым, под сенью ветвистых сосен, дубов или кленов, прислонилась к их корявым стволам деревянная капличка, а то и просто открытая статуэтка Будды, Инари, либо иного какого ками на каменном пьедестале. Вообще все подобного рода уголки и местечки чрезвычайно красивы и так и манят к себе путника своею несколько мистическою прелестью.

Часа полтора везли нас вдоль подошвы лесистого склона, мимо этих возделанных полей, пока наконец не представился нам направо проезд прорезанный в кряже. Здесь опять приветливо глядит на вас маленькая деревенька, а за кряжем пошел уже город, то есть одно из его северных предместий: пагода какая-то, кладбище и облицованные камнем террасы с изящною чугунною решеткой которая ограждает собою целый квартал, где среди садов и цветников расположены какие-то бараки, повидимому, военно-госпитального характера. Здесь повстречали мы процессию ряженых, которые с песнями и кликами везли на себе в лямках целую колесницу наполненную цибикообразными тюками и украшенную флагами, бумажными лентами, елками, папоротником и бамбуковыми ветвями. Дети тоже принимали участие в этой процессии; из них два мальчугана, в даймиоских колпаках из золотой бумаги, преважно восседали поверх всех тюков, на драпировке кубового цвета, держа нити бумажных змеев, как бы сопровождавших в воздухе своим полетом это оригинальное [555] шествие. Говорят что это новогодние подарки, торжественно отправляемые богатыми людьми, а в особенности купцами (не редко в совокупности с целого квартала) каким-нибудь своим важным и влиятельным друзьям, благотворительным учреждениям или же монастырским бонзам. Мы еще давеча днем, равно как и в самый Новый Год, и накануне его, неоднократно встречала на улицах подобные процессии. Говорят что к ним не редко также прибегают крупные коммерсанты просто как к одному из средств ходячей рекламы для изделий своей фирмы.

Дорога шла мимо кладбища. Мы завернули и туда. Это было одно из больших городских кладбищ, Теннози. В центре его возвышается пятиэтажная башня-пагода, к которой сходятся крестообразно четыре большие, широкие аллеи, разбивающие все кладбище на четыре участка. Каждый из последних разбивается на меньшие участки продольными и поперечными дорожками, следующими параллельно одна другой на одинаковых расстояниях. Теннози считается одним из аристократических кладбищ. У многих родовитых и зажиточных людей здесь откуплены места семейные, огражденные каменными цоколями, чугунными решетками и деревянными палисадами, — совершенно так же как и в Европе. Могилы украшаются каменными памятниками, не редко очень красивыми, или просто стоячими аспидными плитами с высеченным именем покойника, в сопровождении приличной эпитафии в стихах, какого-нибудь священного текста, философского изречения и т. п. На недавних же могилах, где памятников еще нет, водружается в возглавии четырехгранный тесовый столб, на котором пишется имя и прочее. Не редко пред памятником ставится точеный каменный канделябр, служащий вместилищем для лампады, а иногда вместилище это делают и в самом памятнике. Лампады теплятся повсюду и вероятно за этим наблюдают служители местной бонзерии. Кроме того, каждая свежая могила украшается двумя — тремя бумажными цветными фонарями и цветами. Последние на этом кладбище служат непременным украшением вообще всякой могилы. Целые рощи елей, кедров, латаний, камелий и лавров, между которыми есть деревья глубокой древности, осеняют своими темными ветвями все эти памятники и цветники, образуя на каждом шагу прелестные уединенные уголка, [556] полные сериозной тишины и мечтательной грусти. У главного кладбищенского входа возвышается священное тори, от которого и начинается первая широкая аллея, прямым продолжением коей по внешнюю сторону ограды служит городская улица, где совершенно так же как и у вас, несколько лавочек выставляют на продажу намогильные плиты, столбы, цветы, венки и памятники. Тут же находятся и монументные мастерские. Кладбище Теннози расположено в соседстве с парком Уэнно и с северозападной стороны примыкает к обширным уэнноским бонзериям.

Солнце почти уже село, а мы за время вашей продолжительной прогулки успели таки достаточно проголодаться и потому решили сообща пообедать в «министерском» ресторане, благо он тут под рукой и на том закончить все сегодняшние планы.

23 декабря.

В городе опять большой пожар. Начался он по закате солнца, и вот теперь уже близко полночь, а страшное содрогающееся зарево, охватив половину неба, нисколько еще не уменьшается.

Войска тоокийского гарнизона готовятся к большому параду. Сегодня все утро кавалерия была занята ездой и церемониальным маршем на соседнем с нашим посольством плацу... Я провел там около двух часов времени, и мне кажется... но нет, воздержусь пока от скороспелых заключений, тем более что ведь не в последний же раз я ее вижу.

24 декабря.

Сегодня у микадо парадный обед в большой зале его дворца. Приглашены все посланники. Продолговатые столы, украшенные цветущими сливами в роскошных фарфоровых и бронзовых вазах, стоят рядами один за другим; за крайним из них приготовлен один только прибор — для его величества, микадо.

Все приглашенные рассаживаются на обозначенных билетами местах лишь по одну сторону столов, другая же остается свободною, дабы не сидеть к императору спиной, что ни в каком случае не допускается придворным [557] этикетом. За первым ближайшим к микадо столом заняли места принцы императорского дома, имея в центре против особы государя дядю его, принца Арисугава, как старшего. Братья императора разместились по старшинству, по обе стороны сего принца, а после них за тем же столом сидели государственный канцлер Санджио, министры и некоторые посланники, в числе коих и наш, К. В. Струве. Гости за остальными столами градировались по своему служебному и общественному положению. Пред каждым прибором стояли судки, в числе четырех деревянных коробок наполненных кушаньями. Все ожидали выхода императора стоя на своих местах. Вскоре раздались звуки традиционной музыки, возвестившие его появление. Он был в полном генеральском мундире, имея через плечо ленту своего семейного ордена. Присутствующие отдали глубокий поклон, и после того как микадо, заняв место, сделал знак садиться, все тихо опустились на свои стулья, явившиеся уже несколько дет назад уступкой европейскому обычаю. Обед в присутствии повелителя страны происходил в совершенном молчании. На верхней крышке каждых судков лежало по два рисовых пирожка с сельдереем; затем, в первой коробке находились сладкие лепешки, сделанные и уложенные очень красиво, с тисненым на тесте узором и гербом микадо; во второй коробке тоже разные сласти и пастила расположенные с неменьшим искусством; в третьей и четвертой — рыбные кушанья, вязига из ласточьих гнезд, грибы, омары, трепанги, маринованные ростки молодого бамбука и проч. Тут же находились фаршированные рыбки или так называемая рыбья колбаса, зашитая в блестящую рыбью шкурку, которой придана радужная окраска. Вместо хлеба прекрасно разваренный снежно-белый рис, отборные зерна коего свободно отделяются одно от другого. Все эти кушанья окрашены в разные цвета (малиновый, желтый и зеленый) и уложены в коробках так красиво что с виду походят более на затейливо изукрашенные кондитерские торты чем на рыбные и овощные снеди. Самые коробки были сделаны из тонких планочек соснового теса и оставлены в своем натуральном виде, потому что традиционный придворный этикет не допускает употребления лака. На крышке верхней коробки было нарисовано акварелью только изображение [558] императорского герба (астра), а на боках легким водянистым эскизом выведены веточки цветущей сливы, но в очень умеренном количестве, и это также на основании традиции не допускающей пышной разрисовки, ибо прародительская простота, как руководящее начало, должна сказываться и в этом. Судки были перетянуты пунцовым шелковым шнурком с кистями завязанным на крышке в очень красивый бант, что придавало им вид простой, но необыкновенно изящной бонбоньерки. Говорят в придворном штате числятся особые мастера, исключительно занятые приготовлением подобных судков для императорских обедов, и на долю их достается далеко не маленькая работа, так как в силу этикету одна и та же коробка не может быть употреблена в дело более одного раза.

Вместо вина за обедом подавали саки, и микадо во изъявление особого своего благоволения посылал некоторым из гостей (впрочем, весьма немногим) саки с собственного своего стола в очень изящных и тончайших фарфоровых чашках. Такое отличие было оказано и К. В. Струве, и притом одному из первых. Во все время обеда играла придворная национальная музыка, состоящая исключительно из одних флейт и плясали придворные танцоры. Но гостям не удалось их видеть, так как плясали они позади всех столов на особой эстраде выходящей в сад, который и служил для этой сцены живою декорацией. Оборачиваться же назад, хотя бы и слегка, чтобы видеть пляску нельзя, потому что и это было бы нарушением этикета; таким образом любоваться классическим балетом, какой всегда представляется в этот день, мог один только микадо.

Вечером, в наше посольство доставили от его величества на имя К. В. Струве судки заключавшие в себе давешний обед, с присоединением той самой чашки в которой микадо послал ему своего саки. Это уже такой обычай чтобы все приглашенные сверх обеда скушанного ими во дворце получали еще у себя на дому другие, такие же точно судки с такими же кушаньями, дабы и семейства их могли иметь свою долю участия в императорском угощении.

Обед подобный нынешнему, в силу традиционного обычая, всегда дается императором Японии на пятый день Нового Года. [559]

25 декабря.

День Рождества Христова. После обедни и обычного в сей день молебствия в посольской церкви, приехал в посольство наше преосвященный Николай с праздничным визитом к семейству К. В. Струве. После завтрака у посланника, узнав что я имею надобность быть сегодня на Йокогамском рейде, преосвященный предложил мне, не хочу ли я быть его спутником, так как ему желательно сделать нынче ответные визиты посетившим его морякам нашим. Мы отправились с первым же отходящим поездом в Йокогаму, и в исходе четвертого часа дня пристали уже на утлой фуне к массивному борту броненосного фрегата Князь Пожарский. Там, на верхней палубе, под растянутым тентом, стояла разукрашенная цветными фонарями, фруктами и сластями рождественская елка, и матросы, в присутствии своего командира П. П. Тыртова и всех «пожарских» офицеров, вынимали билеты беспроигрышной лотереи, в которой для каждого из них был приготовлен свой практически полезный подарок: кому доставались теплые чулки, кому пара носовых платков, кому теплая фуфайка, фунт табаку, пачка сигар, фунт колотого сахару, чаю и т. п. Сверх того, каждый получал свою долю праздничных лакомств. После Пожарского мы посетили клипер Крейсер, а затем наше флагманское судно Африку. Везде для судовых команд были приготовлены подобные праздничные подарки. Около шести часов преосвященный Николай отбыл с Африки на военной шлюпке на берег; я же остался на судне, так как заранее был приглашен на сегодня, в числе лиц адмиральского штаба, в кают-компанию, к семейному офицерскому обеду, на котором присутствовали командующий эскадрой, барон О. Р. Штакельберг и командир Африки Е. И. Алексеев. В шесть часов вечера состоялась на Африке матросская елка, такая же как на Пожарском и на Крейсере, с беспроигрышною лотереей. Праздник окончился матросским спектаклем в жилой палубе. Разыграны были две пиесы: Разбойники и Представление о непокорном сыне Адольфе и прекрасной Героиде. Все роли распределяли между собою сами матросы, причем Героиду досталось изображать молодому безусому парню. Костюмы и [560] украшения тоже мастерили они сами из разных кусков ситца, фольги и золотой бумаги. В Разбойниках изображается плывущий по Волге «стужок», который зрители должны представлять себе мысленно; двенадцать человек садятся попарно в два ряда на пол и представляют гребцов; атаман в картонной казачьей шапке и в бумажных генеральских эполетах, с фольговыми орденами на груди, стоит у руля, а его эсаул, украшенный несколько скромнее, помещается впереди, на воображаемом носу, и пристально смотрит вдаль в картонную «подозрительную» трубку. Гребцы, раскачиваясь с боку на бок и медленно ударяя в такт в ладоши, хором поют Вниз по матушке по Волге. После стиха погодушка волновая, верховая, атаман трагическим голосом вопрошает эсаула: «не видать ли чего впереди?» Оказывается что ничего в волнах не видно, и песня продолжается далее. На следующий подобный же вопрос эсаул уже сообщает что видно судно купецкое, везет оно дорогие товары заморские, но дороже всех товаров на нем — молодая прекрасная королевишна, что сидит в своем ясном терему на капитанской рубке. Раздается «сарынь на кичку!» разбойники бросаются на абордаж и похищают прекрасную королевишну, в которую атаман тут же влюбляется, но для доказательства ропщущим товарищам что из-за любви к полонянке он не забыл ни их, ни удалых дел, атаман решается бросить ее в волны. Как видите, это в лицах известная поволжская былина о Стеньке Разине. Что до Непокорного сына Адольфа, то тут дело уже несколько сложнее. Царь-отец, с пеньковою бородой и в фольговой короне, приказывает позвать к себе своего непокорного сына Адольфа и отправляет его на войну покорять какое-то царство. Адольф покоряет и влюбляется в Героиду прекрасную, но затем начинает вдруг супротивничать своему родителю. Негодующий родитель требует опять позвать к себе непокорного сына Адольфа. Воины и «министеры» отправляются за ослушником и представляют его пред царские очи. Начинается объяснение между отцом и сыном, которое приводит к тому что родитель велит ввергнуть непокорного в темницу и затем приказывает «министерам» и воинам сказнить его. Героида прекрасная, обливаясь слезами, бросается к ногам царя и молит простить непокорного. [561] В конце концов родитель примиряется о непокорным сыном Адольфом, и сей последний, к общему удовольствию, женится на Героиде прекрасной. Декламация в обеих пиесах идет не иначе как в возвышенном и трагическом тоне, причем актеры, делая в каждой реплике ударение на каком-либо важнейшем слове или выражении, для пущей экспрессии еще и топают ногой. Матросская публика с живейшим интересом следит за всеми перепетиями борьбы «прынца» Адольфа с родителем и награждает действующих лиц рукоплесканиями. Вообще история о непокорном сыне Адольфе с давних лет пользуется у нас во флоте большою популярностью и является у матросов самым любимым их представлением.

Рождественский вечер мирно закончили мы в небольшом обществе наших моряков, в кают-компании Африки.

26 декабря.

Рейд с утра принял особо праздничный вид. На некоторых иностранных судах, кроме множества развешанных по снастям флагов, торчат еще на самых верхушках мачт большие букеты и разукрашенные елки. Сегодня, на одном из италиянских военных судов, поднял свой флаг принц Генуэзский, брат короля Италии, прибывший за несколько дней пред сим в Японию. Флаг его был встречен салютами со всех военных судов и с Канагавской береговой батареи. В полдень показался на рейде японский императорский штандарт. Микадо сделал ответный визит принцу Генуэзскому и завтракал вместе с ним в его адмиральской каюте. Встреча и проводы императора сопровождались со всех военных судов установленными салютами.

27 декабря.

Сегодня, в десять часов утра, происходил в присутствии микадо большой парад войскам тоокийского гарнизона. На том же, соседнем с Русским посольством, плацу, который по обширности почти равен нашему Семеновскому, придворные служители, за час до прибытия микадо, разбили неподалеку от въезда две большие цветные палатки, где внутри были разостланы богатые ковры и [562] поставлены столы покрытые парчовыми скатертями, а вокруг несколько стульев и кресел, узорчато расшитых разноцветными шелками и золотом. На столах красовались богатые металлические хибачи и табакобоны, между которыми были разложены сигары и лафермовские папиросы. Одна из палаток предназначалась для микадо и его гостя, принца Генуэзского, а также для принцев императорского японского дома; другая, для высших государственных сановников и членов дипломатического корпуса, которые присутствовали на параде в присвоенных им мундирах и в полном составе своих миссий, усиленных еще морскими офицерами, нарочно прибывшими, ради этого случая, с Йокогамского рейда. Тут виднелись группы моряков английских, французских, итальянских, германских, русских и пр. В среде некоторых дипломатических свит находились даже и католические патеры в иезуитских шляпах, как у дон-Базилио в Севильском цирюльнике, и в длинных черных сутанах. Кроме русского, в составе всех остальных первоклассных европейских посольств присутствовали их военные члены, которые не всегда носят здесь звание военных агентов, а состоят в качестве разных «attaches», вторых секретарей и т. п., но под рукой исполняют и обязанности военных агентов. Русская миссия, как известно, таковых не имеет. Все они также были в своих военных мундирах, в полной парадной форме. Долгогривый шлем драгуна французского и золотой шишак драгуна немецкого как бы спорили между собою в степени воинственности и красовались на первом плане, затирая своим блеском не только скромные тако, кепи и трехуголки пехотинцев и моряков, но даже красный мундир широкоспинного Англичанина, обладающий свойством приводить в смятение и ярость всех встречных быков и буйволов на улицах Тоокио и Йокогамы, как о том еще в прошлом году писали в японских газетах. Но наибольшее внимание по своей внешности обращали на себя в среде дипломатов американский консул и китайское посольство. Первый, будучи только торговым, но вовсе не военным человеком, украсил себя импровизованною формой, в состав которой между прочим входила плюшевая квакерская шляпа с необычайно широкими полями. Точь-в-точь такие шляпы у нас, бывало, в [563] старину надевали при похоронных процессиях погребальные факельщики, так что народ по старой памяти и до сих пор зовет их «пакольщицкими шляпами». Эта «пакольщицкая» шляпа, призванная играть роль военного головного убора, была обвита золотым этишкетным шнуром с длинными, ниспадавшими на спину золотыми кистями. Гражданского покроя сюртук был просто залит золотым шитьем и позументами; громадные генеральские эполеты сияли на плечах; громадный и толстейший аксельбант, громадный шарф с болтающимися кистями, распущенная на длинных пассиках и громыхающая сабля и, наконец, громадные шпоры на лакированных башмаках довершали картинный костюм американского дипломата, который являл собою разительный контраст с обыкновенным черным фраком американского посланника, присутствовавшего тут же. Впрочем, он был не один такой: на одном из коммерческих консулов тоже красовались почему-то русские генеральские эполеты несомненно Скосыревской фабрика, выписанные вероятно из Владивостока. Все это немножко напоминало Оффенбаховских швейцарских адмиралов, и я заметил что многим было очень весело любоваться ими.

Китайское посольство тоже блистало, но совсем в другом роде. Костюмы его, состоявшие из известных шапочек в роде кокошников, цветных юпок, кофт и курмы (Верхний короткополый халат мандаринов.), были своеобразны и роскошны, но били на эффект не мишурным блеском. В этих костюмах дебелые, гладкобритые, длиннокосые Китайцы походили более на наших старозаконных галицких горожанок или суздальских купчих чем на мущин вообще и дипломатов в особенности. Их бархатные или плотно шелковые курмы, отороченные дорогими соболями, были расшиты на спине разноцветными шелками, серебром и золотом, унизаны жемчугом и самоцветными камнями, и все это в совокупности изображало какой-то затейливый узор, окружавший у одного вышитую курицу, у другого — павлина, у третьего еще что-то в таком же роде, и заключенный в квадратную рамку. Китайцы держали себя с большим достоинством и независимостью, любезно, но важно, как подобает великим мандаринам знающим себе цену, и — не знаю, может [564] быть мне только так показалось, — относились к некоторым из второстепенных европейских дипломатов как будто в несколько «доминирующем» тоне, а относительно представителей крупных могуществ видимо старалась показать что держат себя с ними, по малой мере, на равную ногу.

В качестве «знатного иностранца» присутствовал тут и известный путешественник по Африке Самуил Бекер, — как говорят, брат не менее известного, но не со столь почтенной стороны, Бекер-паши турецкого. Бекер-путешественник тоже имеет честь быть пашой, только не турецким, а египетским, и потому явился на парад в вишнево-красной феске и египетском генеральском мундире, с кривою саблей на боку.

Вообще картина около палаток в ожидании приезда микадо была очень пестрая, оживленная и оригинальная, чему не мало способствовал также и персонал японского генералитета, генерального штаба, военного министерства, адъютантов, свитских офицеров, ординарцев и целый штат придворных конюхов, державших под уздцы красивеньких коньков, покрытых богатыми цветными и парчовыми попонами. Впереди всех в этой последней группе стояла маленькая, смирная, буланая лошадка, под зеленою шелковою попоной, с вышитыми на ней большими золотыми астрами. Это был конь приготовленный для микадо. Фронт новобранцев не участвовавших в церемониальном марше стоял в фуражках позади и в обе стороны от палаток, а над ним, на земляном валу окружающем плац, колыхались пестрые оживленные массы весело болтавшего и громко смеявшегося народа, который составлял задний план этой своеобразной картины, ярко залитой солнечным светом.

Ровно в десять часов на плацу показались две парадные кареты цугом, в английских шорах, и обитые внутри драгоценною парчой. В первой сидел микадо, во второй принц Генуэзский. Оба экипажа были окружены густым конвоем скачущих улан, один взвод которых следовал в авангарде, а другой в замке, имея по сторонам боковые патрули с опущенными и обращенными остреем назад пиками. Назначение патрульных состояло в том чтоб отгонять чересчур уже любопытных подданных его величества и ребятишек, неразумно в [565] ослепленном своем любопытстве кидавшихся чуть не под копыта конвоя. А может некоторая предосторожность была не излишнею и в отношении иных фанатиков сёгунского режима, все еще не только существующих в стране, но и заявляющих время от времени о своем существовании разными мелкими вспышками (Впервые микадо открыто появился пред своими подданными летом 1872 года. Он проезжал тогда по улицам Йокогамы в наемном европейском экипаже, одетый в несколько фантастический мундир, на половину морской, на половину посланнической формы.). Впереди императорской кареты скакал улан со штандартом его величества, на котором в пунцовом поле изображена большая шитая золотом астра. Приближаясь к плацу, уланские трубачи что-то такое трубили. Вся военная свита, ожидавшая у палаток с принцем Арисугава и прочими принцами, прибывшими ранее, а также с военным министром и начальником генерального штаба во главе, мигом сели на коней и выстроились по правую сторону от палаток. Принц Арисугава, как главнокомандующий японской армии, поскакал со своим штабом к войскам и принял командование над парадом. По его команде, полки взяли «на-краул» и знамена преклонились, а оркестр музыки заиграл японский гимн, очень своеобразное произведение какого-то капельмейстера из Немцев.

Выйдя из экипажей, микадо, одетый в общегенеральский японский мундир (Темно-синего цвета, с золотыми пуговицами, стоячим красным воротником и такими же обшлагами, сшитый полукафтаном. Золотое шитье на воротнике и обшлагах по верхнему борту, изображает ломаные прямоугольные завитки меандра или так называемого a la grecque. Черные штаны с красными лампасами; черное кепи французского образца с золотыми галунами и плетешками; серебряный с золотом шарф и шпага с темляком.), с принцем Генуэзским, присутствовавшим в италиянской морской форме, вошли в первую палатку и сели с двух сторон у стола, в креслах. Здесь его величеству были представлены министром двора Бекер-паша и я, в числе нескольких офицеров не имевших ранее случая удостоиться этой чести. Во время сего представления присутствовали и дипломатические представители тех держав в подданстве коих состояли [566] представлявшиеся лица. Тотчас после этого микадо сел на подведенного ему коня и начал объезд войск с правого фланга, где стоял отдельно хор пеших музыкантов, одетых в голубые гусарки, красные шаровары и красные сафьяновые шако с белыми султанами. Этот хор был единственный на весь парад, если не считать команд горнистов, стоявших на правом фланге каждой отдельной части.

Войска были построены на три фаса, широким покоем, лицом к центру плаца, пехота по-баталионно, в ротных колоннах, а кавалерия и артиллерия развернутым фронтом. Интервалы между частями были несоразмерно велики, вероятно для того чтобы протяжение фронта заняло большее пространство плаца, так как иначе он оказался бы слишком громадным для такого количества войск. Левый (считая от палаток) фас занимала военная школа и гвардия всех родов оружия; средний фас был занят бригадой армейской пехоты и артиллерией, а правый — армейским саперным полубатальйоном (сводным), горными батареями и двумя эскадронами кавалерии.

Объезд делался шагом. Впереди всех, предшествуя шагах в тридцати самому микадо, ехал его знаменоносец улан с императорским штандартом. Рядом с его величеством следовал принц Генуэзский, а несколько позади принц Арисугава и далее — смешанная и пестрая толпа свиты. Оркестр все время играл японский гимн, а горнисты каждого батальйона и трубачи артиллерии и конницы при приближении к их частям императора начинали играть ему «встречу», звуки которой отчасти походят на наш кавалерийский «гвардейский поход». Верховые офицеры салютовали опуская саблю не вниз по отвесу, а держа ее несколько вкось от себя, наотмаш. Объезд совершался в полном молчании. Микадо, проезжая мимо частей, не здоровался с ними, и войска не провожали его никакими кликами в роде вашего перекатного ура, и не скрою, мне было как-то странно не слышать могучих радостных кликов войска, в такую минуту, при таком военном торжестве, при виде своего царственного повелителя, когда, казалось бы, крик, как выражение внутреннего чувства, невольно, неудержимо просится из груди солдата.

Объехав войска, микадо рысью вернулся к палаткам, и тогда, по знаку командующего парадом, часта с правого фланга левого фаса двинулись церемониальным маршем. [567]

Впереди всех выступал оркестр музыкантов, которые, поравнявшись с императором, зашли правым плечом и стали против его величества. За музыкантами пропарадировал командующий парадом, с небольшою свитой, но заезд сделал не к императору, а в противуположную сторону и стал правее музыкантов. Затем, на непомерно удлиненном интервале, марш собственно войск открывала военная школа, а за нею гвардейские саперы — обе части развернутым фронтом. Затем — опять громадный интервал, прежде чем на линии прохождения показалась голова гвардейской пехоты. Порядок марша пехотных полков был следующий: впереди каждого полка шла саперная команда, составленная из людей того же полка, и в ее первой шеренге — люди с топорами, которые они несли на правом плече, имея ружья на ремне за спиной. За саперною командой — полковые горнисты, в две шеренги; за горнистами — командиры: полковой и батальйонный (1-го батальйона) с их штабами; затем — знамя с ассистентами и знаменными рядами и, наконец, 1-й батальйон 1-го полка, по-ротно, развернутым фронтом, на полных дистанциях. Подходя к императору, горнисты начинают трубить марш и пройдя шагов на десять мимо, заходят правым плечом в противную сторону, примыкая к левому флангу оркестра, который с началом их игры умолкает, так что при прохождении полка играют одни лишь его горнисты. Понятно что при инструментах, которые вообще бедны звуками, их игра не может быть особенно гармонична и красива, и действительно, она производит довольно жалостное впечатление, в особенности тотчас же после стройных звуков полного оркестра. Вообще, в японском параде музыки было далеко недостаточно, и играла она не всегда марши, а так что вздумается. Когда, например, проходила шагом артиллерия во взводных колоннах, музыканты оркестра наигрывали какую-то польку, а когда парадировала рысью кавалерия, то они принялись наигрывать совсем не в такт нечто в роде галопа или вальса.

Проходя мимо императора, командиры и даже субалтерн-офицеры находящиеся в рядах салютуют саблями, способ держания коих «на плечо» нельзя назвать особенно удобным: они слишком сгибают руку в локте, так что кисть руки приходится даже несколько выше пояса, и при [568] этом чересчур уже много относят локоть назад, — понятно что при таком способе кисть должна чрезмерно напрягаться и скоро уставать. При салюте на ходу, клинок сабли опускается вниз, острием вперед, как было у нас в старину при приеме «на перевес». Знамена, дефилируя мимо микадо, тоже салютуют. Форма знамен отчасти напоминает французскую: полотнище прибивается к довольно короткому древку, которое поэтому носится в бушмате, на панталере; верхний конец древка украшается, в виде булавы, трехстороннею золоченою астрой, под которою навязывается длинный золотой шнур с кистями. Полотнище белое, шелковое, и на нем выткан пунцовым шелком солнечный диск с расходящимися до краев полотнища пунцовыми лучами, — эмблема «Восходящего Солнца», как известно, государственный герб Японии. На ходу, при церемониальном марше, знамя, оставаясь в бушмате, наклоняется несколько вперед, причем, для того чтобы нижний конец полотнища и кисти не волочились по земле, знаменщик, как я заметил, слегка прихватывает полотнище зубами, а кисти поддерживаются ассистентами.

Не знаю, на этот ли только раз, или всегда оно так бывает, но церемониальный марш показался мне как-то вял. Шаг пехоты был замедленный, узкий, безо всякого намека на ту энергию и лихость какие русский военный глаз привык встречать в вашем строевом шаге. Интервалы между частями, как уже сказано, были громадные, ротные дистанции тоже чрезмерно велики. Во время прохождения горной артиллерии, как раз против микадо, ящичные вьючные лошади стали артачиться, а пара тащившая одно орудие (запряжка гусем) при этом и совсем было взбесилась, шарахнулась в сторону и поволокла за собою человека державшего переднюю лошадь под уздцы. Хорошо что пару эту успели перенять, но фронт все-таки был расстроен и не обошлось в нем без каши (Я уже раньше имел случай заметить что подобные эпизоды в этой батарее не укоснительно повторялось при каждом, виденном мною, параде.).

Равнение пехоты большею частию было не дурно, а некоторые роты выдерживали его даже блистательно. К сожалению, нельзя того же сказать о кавалерии, где почти нет [569] никакого равнения. Люди не держатся стремени товарища, не умеют уравномеривать ход своих лошадей и висят на поводу; вследствие этого в шеренгах постоянно происходят разрывы с очень широкими промежутками, а то случается иногда и так что на одном фланге всадники разорвутся, а на другом, или в середине сожмутся до такой степени что отдельных людей совсем выпирает вперед из фронта. В артиллерии лучше прочих пропарадировала гвардейская Крупповская батарея, а в коннице — лиловый эскадрон, проходивший последним.

Микадо, сидевший все время несколько согнувшись корпусом на переднюю луку, ни одной из парадировавших частей не выразил словами своего одобрения; вероятно, здесь это не принято, и быть может именно вследствие этого японские парады проходят безо всякого оживления, вяло, монотонно.

По окончании церемониального марша, все войска выстроились в колонны на среднем фасе своего начального расположения и двинулись вперед всем фронтом. По команде принца Арисугава, они были остановлены шагов за триста не доходя до императора и взяли «на-краул», причем оркестр опять заиграл национальный гимн. Прослушав его, микадо сошел с коня, сел в подданную ему карету, подождал пока принц Генуэзский уселся в свою, и затем оба они уехали с плаца таким же порядком как и приехали сюда, под конвоем удав, которые на этот раз принимали участие в церемониальном марше только одним полуэскадроном; другой же оставался в конвое микадо, позади свиты, при императорском экипаже. Этим все и кончилось. Весь парад, с момента прибытия микадо и до минуты его отъезда, продолжался около часу.

Хотя о достоинстве войск еще никак нельзя судить по их церемониальному маршу, но все-таки можно желать чтоб и этот марш оставлял в военном зрителе удовлетворительное впечатление. Жизни, энергии не было в нем вовсе, и потому порой казалось будто пред вами проходят не молодцы солдаты регулярного войска, а какие-то когорты «цивильной гвардии», составленные из мирных лавочников и подмастерьев, переодетых в военные мундиры. В этом, впрочем, вина не Японцев, а скорее той школы какую они усвоили себе от их [570] инструкторов-иностранцев; японский же солдат по самой природе своей и ловок, и энергичен. Полковник Йямазо-Сава мог бы, например, порассказать и показать им как ходят русские солдаты, которых ему не раз доводилось видеть и на походе, и в делах, и на парадах, и как они встречают своего Государя. Франция, Англия и Америка, куда преимущественно были до сих пор отправляемы японские офицеры для изучения военного дела и быта, разумеется, никак не могут служить поучительными образцами и истинными идеалами военного устройства, хотя бы потому что оно у них чересчур уже как-то «цивильно». Эти страны несомненно приносят громадную пользу для изучающих какую-либо научно-техническую, приспособительную сторону военного дела и хозяйства, в особенности по артиллерийской, инженерной и арсенальной специальностям; но для изучения собственно строевой части, мне кажется, военное министерство было бы в большем выигрыше еслибы стало направлять молодых офицеров не столько во Францию и еще менее в Англии, сколько в Германию и, смею прибавить — в Россию.

* * *

После парада, переодевшись в партикулярное платье и позавтракав, надо было спешить в Йокогаму. Сегодня барон О. Р. Штакельберг дает у себя на Африке обед принцу Генуэзскому и командирам военных судов всех наций находящихся на рейде.

Обед состоялся в сем часов вечера. Присутствовали на нем также и оба морские министра Японии: бывший, вице-адмирал Кавамура и нынешний, недавно назначенный вице-адмирал Еномато.

Вечером, по возвращения в Тоокио, я застал семейство К. В. Струве, вместе с членами вашего посольства, за обряжением на завтрашний день большой елки и, по любезному приглашению Марии Николаевны, присоединился к этим приятным хлопотам, столь напоминающим и далекую родину в эти самые дни, и свое собственное, давно-давно уплывшее детство.

28 декабря.

В половине пятого пополудни, к маленьким хозяйкам, дочерям Марии Николаевны Струве, начался съезд гостей [571] малюток приглашенных на елку. Тут были дети японских сановников и европейских дипломатов, явившиеся, конечно, в сопровождении своих родителей, бонн и гувернанток. Как уморительно хороши были эти японские девочки в своих ярких киримонах и оригинальных прическах — точно ходячие фарфоровые куколки! Мальчишки тоже прелестны, в особенности маленький шестилетний Юро, единственный сын генерала Сайго, и еще другой, под пару ему, мальчуган, в лейб-гусарской красной венгерке, отороченной соболями. Почем знать, быть может, это все будущие государственные деятели Японии... В доме вашего посольства все это наростающее поколение видимо чувствует себя как дома, — легко, свободно, не дичась ни мало. Правда, они все здесь более или менее старые знакомые. Юро, например, раза три-четыре в неделю уж непременно побывает в семействе нашего посланника; приедет с утра, иногда верхом на маленьком пони, в сопровождении своего дядьки Японца, и остается до вечера в веселом детском обществе, под присмотром почтенной русской няньки, уже около двадцати лет живущей в Японии и отлично говорящей на языке этой страны. Юро уже с наслуху кое-как болтает по-русски и начинает слегка учиться.

Но вот, в пять часов дня растворились двери гостиной, и дети гурьбой хлынули к блестящей, нарядной и поразительно эффектной елке. Сколько радостных восклицаний! Сколько восторга!.. И какое живейшее удовольствие вместе с некоторым недоумением и любопытством написано было на всех этих миловидных, улыбающихся личиках!.. Живые детские глазёнки разбегались на множество самых разнообразных игрушек. Все что было лучшего по этой части в Йокогамских магазинах, из вещей нарочно привезенных к Рождественским праздникам из Европы, — все это нашло себе место под елкой Марии Николаевны. Началась раздача подарков. Кому и что предназначить чтобы было кстати и никому не завидно, все это требовало не мало предварительных соображений, много вкуса и такта, тем более что подарки получали здесь не одни дети, но и взрослые: Японцам и японским дамам предназначались европейские вещи, Европейцам — японские, но и те и другие были совершенно изящны и роскошны — последние, [572] например, в роде старинных бронз, сальвокатовых лаков Томайя и драгоценного сатцумского фарфора. Словом, все это было сделано на широкую ногу, вполне по барски, вполне соответственно высокому достоинству представителя России, тем более что изо всех здешних посольств елка была устроена только в Русском. И должно прибавить что всему этому вполне отвечало истинно русское хлебосольное радушие хозяев. Любовь к детям вообще, это, как я говорил уже, одна из самых выдающихся симпатичных черт японского характера, и надо было видеть сколько счастия и благодарности теплилось во взорах и разливалось в улыбках этих отцов и матерей, любовавшихся на радостные восторги и довольство своих малюток, счастливых и зрелищем этой сверкающей ёлки, и полученными подарками. Глядя на всех этих раскрасневшихся от удовольствия анко и мусуме, мне думалось, — вот истинно благая и разумная политика, основанная на мирном завоевании симпатий отцов и их подростающего поколения!... Выростут со временем все эти дети и явятся деятелями на государственном и разных общественных поприщах своей родины; многое они забудут, многому научатся; быть может много теней положит на их характеры жизнь, и много горечи и всяких разочарований принесет им суровая школа действительности, но ярко-светлые моменты и образы из жизни радостных впечатлений детства останутся и невольным образом будут порой оживать в их памяти. А вместе с такими впечатлениями невольно, почти бессознательно сохранятся в душе и те симпатии которые некогда они в ней породили. И с этими-то симпатиями будет у них связано воспоминание о доброй русской семье служившей когда-то среди их отцов представительницей великого соседнего народа, — того народа, который в отношении к их родине пока еще не запятнал себя ни одним несправедливым и неблаговидным поступком.

30 декабря.

В одиннадцать часов утра принц Генуэзский сделал прощальный визит барону О. Р. Штакельбергу на Африке. Послезавтра он уходит с Йокогамского рейда. [573]

Несколько ваших офицеров, и в том числе я, были приглашены сегодня на обед к К. В. Струве. У него нынче обедали с нами Бекер с женой, разделявшею с ним все трудности африканского путешествия, и несколько Англичан из посольства. Мистрисс Бекер еще довольно молодая особа, темная блондинка высокого роста и крупного сложения, с симпатичным и здоровым краснощеким лицом. Сам же Бекер — коренастый, краснолицый и уже достаточно седоватый мущина с наклонностью к тучности; держится несколько сутуловато и просто, без английской чопорности, говорит мало, о путешествиях своих упоминает лишь общими местами и то когда спросят, смеется добродушно, кушает с аппетитом, — вот и все что могу я сообщить о знаменитом английском путешественнике.

31 декабря.

Все нынешнее утро присутствовал научениях кавалерии, экзерцировавшей на соседнем плацу. Учились все эскадроны, выделив сначала молодых солдат в особые команды. Тут же особо шла и выездка молодых лошадей. Проделана была школа езды на дистанциях и разомкнутыми рядами, затем ломки сомкнутого фронта и наконец движения церемониальным маршем. Сорт лошадей, как я говорил уже, местной породы. На вид они довольно красивы, но жидковаты, видимо слабосильны, хотя и с огоньком, и малорослы настолько что самые крупные не превышают двух вершков. Выездка довольно плоховата, и так как японские кавалеристы ездят на четырех поводах (мундштучном и трензельном) разом, сильно их натягивая и нередко задергивая, то лошади их большею частию сильно тугоузды, не чувствительны к поводу и тянут. Сомкнутый строй вообще, а на церемониале в особенности, требует очень снисходительной критики; равнение на марше удается в нем только случайно и является скорее счастливым исключением чем постоянно выработанным и усвоенным правилом. Мне кажется что в этом отношении значительная доля вины падает на французскую систему выездки и, в особенности, на обучение. Молодого рекрута прямо сажают на четыре повода, а молодых лошадей, помимо манежной подготовки, выводят замундштученными прямо на плац, [574] сажают на них старослуживых всадников и начинают обучение справа по одному на пять лошадей дистанции, по орбите круга. Лошади при этом пугаются, суетятся, швыряются в стороны и нередко заносят, а всадники, ухватись обеими руками за четыре повода, еле-еле справляются с ними. В Японии верховая езда издревле была любимейшим занятием самурайев, которые практически выработали себе совершенно самостоятельную школу езды ловкой, смелой, удалой, при крепкой и свободной посадке с укороченными стременами, имеющими форму башмака. Мне кажется, было бы гораздо лучше еслиб японская конница, облегча конский убор, вернулась к этому своему народному типу, вместо того чтобы натужить своих людей, заставляя их в седле сильно вытягивать вперед ноги, на которых стремена болтаются у каблука на самом подъеме, что выходит и не практично и крайне некрасиво. Да и люди при таком способе езды, сколько мне удалось заметить, далеко не свободно могут владеть своим оружием, тогда как прежний самурай бывало на всем скаку рубил куклу и попадал в цель из лука. Лучше прочих, как мне кажется, съезжен лиловый эскадрон конно-егерей, а затем гвардейские уланы.

В полночь мы скромно встретили с бокалами наш Новый Год в Русском посольстве, за семейным ужином у К. В. Струве.

(Продолжение следует.)

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 10. 1886

© текст - Крестовский В. В. 1886
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1886