КРЕСТОВСКИЙ В. В.

В ДАЛЬНИХ ВОДАХ И СТРАНАХ

(См. Русск. Вестн. №№ 1, 2,, 4, 6, 9, 11, 12 1885 и 1 1886 годов.)

XVIII. Нагасаки.

Русский ветер. — Архипелаг Гото и культура его островов. — Китайские и японские паруса. — Чувство берега. — Нагасакский маяк. — Старые батареи. — Островки. — Папенберг и его жертвы. — Нагасакская бухта. — Приход на рейд и встреча с Русскими. — Таможня. — «Камаринский» в Нагасаки и матросские кабачки. — Гостиница «Belle Vue». — Омуру, европейский участок города. — Русское консульство и его сад. — В. Я. Костылев. — Обед на крейсере Азия. — Прогулка в русский госпиталь. — Медузы. — Предместье Иноса или «Русская деревня», ее русские жильцы и их лодочники. — «Холодный дом» или гостиница «Нева». — Русское кладбище. — Водяная змея. — Знакомство с А. А. Сига. — Первый приказ С. С. Лесовского по эскадре и военное совещание. — Обмен салютов. — Распределение и особые назначения судов вашей эскадры. — Курума и дженерикши. — Децима, бывшая голландская фактория и ее былое значение. — Японская часть города, ее общий характер и особенности. — Торговля, ремесла и промышленность. — Церемония встречных поклонов у туземцев. — Национальные костюмы и их смешение с европейскими. — Татуировка. — Физический склад японской расы. — Наружность мущин и женщин. — Японские дети. — Базар фарфоровых изделий в Дециме. — Вазы, как образцы японского искусства. — Местные цены на фарфор, — Ресторан «Фукуя». — Буддийский благовест. — Процессия геек (певиц и танцовщиц). — Что такое гейки в Японии. — Шелкошвейные мастерские и их работы. — Накашима, ее местоположение и достопримечательные древности. — Черепаха-человек. — Архитектурное и внутреннее устройство мещанского дома. — У японского антиквария. — Нравственное и безнравственное по понятиям Европейцев и Японцев. — Чайный дом, его обстановка и угощения. — Концерт геек, их наружность, костюмы и музыкальные инструменты. — Застольные обычаи, песни, куплеты, пляски и игры. — Нечто о японской музыке. — Второй приказ по эскадре. — Тайфун в миниатюре.

30 августа.

Светлое и несколько прохладное утро. Освежающий ветерок повевает с северозапада, свой, родной, из России, хотя положим и из сибирских тундр, да все же [550] русский ветер, с далекой родины! И как ласкает опаленные зноем лица его бодрящее веяние!.. Дышется легко и ёмко, всею грудью. Организм, измученный жарами предшествовавших дней, сегодня отдыхает, словно воскресая к новой жизни. Тело сухо. Слава Богу, наконец-то эти ужасные тропические широты пройдены.

Поздравили адмирала и друг друга с общим русским праздником, днем именин Государя. Все были на верхней палубе, желая, после стольких суток мучения от зноя днем и духоты ночью, в волю надышаться первою прохладой которою подарил нас, как лучшим подарком для дня нашего праздника, наш русский ветер. На долго ли только?...

Около девяти часов утра проходим мимо южной оконечности крайнего из островов архипелага Гото. Издали кажется будто весь этот остров с визу до верху исполосовав зеленеющими лентами, очень правильно расположенными одна над другою в горизонтальном направлении, так что весь он является взору какою-то изумрудно зеленою игрушкой токарной работы, хотя при этой зелени на всей его поверхности не заметно не только деревьев, во даже ни малейшего кустика. От подошвы, омываемой пенистым буруном, и до самой его макушки идут террасообразными ступенями одна над другою японские пашни, разбитые на правильные участки и засеянные (в это лето уже вторично) ячменем и пшеницей. Напрасно ищет глаз какой-нибудь хижины, усадьбы, деревушки на всем пространстве небольшого островка, ни с запада, ни с юга, ни с востока не заметно ни малейших признаков человеческого жилья; быть может оно кроется где-нибудь там с северной, как наиболее прохладной стороны, где мы не можем его видеть проходя южнее острова, но люди бывалые уверяют будто в этих местах вовсе не в редкость встретить какой-нибудь крошечный островок совершенно пустынный и тем не менее сплошь обработанный самым культурным образом. Хозяин подобного островка, живущий где-нибудь по соседству, арендует его у казны и в известные сроки приплывает к нему в утлой лодочке чтобы возделывать свою пашню и тщательно ухаживать за нею. Благодаря очень искусной системе орошения, одинаковой во всей Японии, эти небольшие пашенки обеспечены от [551] засухи и всегда приносят хороший и верный доход своим хозяевам. Все это сообщил вам капитан вашего парохода, человек уже не первый год совершающий еженедельные срочные рейсы между Шанхаем и Нагасаки, и сколько можно было заключить из его рассказов, хорошо знакомый с условиями жизни прибрежного Китая и Японии.

Нам пришло на мысль: неужели же такое уединенное положение этих островных пашен, при полном отсутствии на них жилья, не служит иногда великим соблазном для каких-нибудь тунеядцев которым очень легко подъехать к островку ночью, во время приближающейся жатвы, и более или менее воспользоваться даром плодами чужого труда?

— О, нет! ответил капитан с полною уверенностию, — в Японии пока еще свято уважают человеческий труд и собственность. В Японии, прибавил он, — даже замки на дверях если и употребляются, то только в тех местах где поселились Европейцы, а внутри страны замков почти и не знают: в них нет надобности.

Блаженная, как видно, страна в своем азиатском «варварстве», невольно подумалось мне при этом характеристическом замечании.

Насколько можно было заметить сквозь дымку легкого тумана, дальнейшие, более к северу лежащие острова архипелага Гото все возделаны точно так же как и южный остров: точно такие же горизонтально расположенные полосы и черточки указывают на существование террасообразных нив, также на скатах и тех отдаленных высоких гор, что вздымаются к небу непосредственно из недр моря. Очевидно тут не пропадает даром ни одного клочка мало-мальски годной почвы, так как Японцы отлично сумели воспользоваться даже и тем ничтожным ее слоем который прикрывает гранитно-кряжистый и местами совсем обваженный массив южного острова.

Чем ближе к берегам тем оживленнее становится море; и там, и сям появилось на нем много каботажных джонок и рыбачьих лодок, на которых Японцы до дерзости далеко пускаются в открытое море в какую бы то ни было погоду. Нам еще ранним утром приходилось сегодня встречать ничтожные рыбачьи челноки с одним, Двумя гребцами, но чаще под парусом, за несколько [552] десятков миль от берега, когда контуры даже самых высоких гор еще не выступали из-под черты водного горизонта.

В конструкции японских лодок и в особенности джонок есть нечто общее с китайскими, но существенную разницу заметил я в парусах. Китайский парус, из Трубой бумажной ткани буро-кирпичного цвета, обыкновенно сшивается в сплошную площадь и, в роде распускного веера, держится на нескольких поперечных бамбуковых рейках прикрепленных сзади к полотнищу по всей ширине его, что дает такому парусу возможность, в случае надобности, моментально спуститься вниз, вместе с верхнею, более тяжелою реей. А когда китайская джонка плывет подо всеми своими парусами, то издали, как я уже упомянул раньше, она принимает фантастический вид не то гигантской бабочки, не то исполинской летучей мыши. Японские же паруса бывают либо ценовочные, либо из бумажной ткани, но только всегда белого цвета, и для каждого из них требуется лишь две реи: верхняя и нижняя, между которыми продольно протягивается от трех до пяти ценовок или полотнищ, шириной каждое около десяти вершков. Продольные внутренние края этих ценовок сошнурованы между собою плотным длинным линем. В верхней части среднего или одного из крайних полотнищ иногда изображается какой-нибудь знак, в роде шифра, герба или символа, а чаще всего просто нашивается черная коленкоровая полоса около четверти шириной и вершков. 10-12 длиной; какое значение она имеет, мне не пришлось дознаться. Система гребли на японских лодках — исключительно юлой, с кормы и притом не иначе как стоя.

В одиннадцатом часу утра впереди на востоке открылись голубовато-серые очертания возвышенностей громадного острова Киу-Сиу или, правильнее, Кью-Сю, и лица всех пассажиров сразу как-то стали еще оживленнее чем за минуту до этого. Я не раз уже замечал что всем, не исключая и заматерелых моряков, становится вдруг как-то приятнее когда судно приближается к берегам чем когда оно в течение нескольких суток плывет в совершенно открытом безбрежном море, хотя первые часто бывают несравненно опаснее последнего. Эти берега, и даже [553] самые неприглядные, плоские, скучные, все-таки вносят некоторое разнообразие в монотонную картину беспредельного моря; благодаря им, все-таки видишь хоть какую-нибудь неровность, волнистую или ломаную линию, на которой может отдохнуть глаз утомленный однообразием ровной черты горизонта. А тут еще, на этот раз, берега возвещали нам цель ради которой мы посланы из России; они возвещали предел нашего странствия в качестве «вольных» пассажиров. Там, у этих берегов, на Нагасакском рейде мы встретили русские военные суда на которых у нас начнется новая жизнь, определяемая словом «служба».

Пароход держал курс прямо на маяк, ярко белевший вдали на солнце у самого входа в Нагасакский залив, и в два часа дня мы уже были на траверсе этого маяка. Он поставлен на гребне кряжистого островка, который со внешней, то есть западной своей стороны, спадает в море отвесными скалами, а с восточной или внутренней, обращенной к Киу-Сиу, покрыт кудрявою зеленью, где среди зарослей заметна решетка и цветочные клумбы сада разведенного при белых домиках маячной службы.

Вход в Нагасакский порт идет довольно широким заливом, мимо небольших островков шхеристого характера. На некоторых из них видны батареи, сложенные стенками из дикого цементованного камня и покрытые в верхней части бруствера дерном. Но ныне они не только разоружены, а и в конец запущены, так что и валы, и брустверы, и парапеты заросли сорными травами, вьюнками и какими-то цветущими кустарниками. Между тем топография этих островков и расположение их батарей указывают что древние строители сих последних руководствовались весьма правильным тактическим взглядом относительно местной береговой обороны, так что еслиб и в настоящее время потребовалось возвести для защиты Нагасакского порта небольшие укрепления современного типа, то лучший выбор пунктов для их расположения едва ли можно бы было придумать; с моря эти укрепления были бы почти незаметны, а район обстрела вполне удовлетворял бы прекрасной защите бухты, потому что судно которое рискнуло бы в нее проникнуть должно бы было пройти под непрерывным продольным и перекрестным огнем этих батарей. [554]

Между шхеристыми островками коих берега в некоторых местах укреплены каменными стенками бетоновой кладки, образующими своего рода набережные, рассеяны небольшие скалы и отдельно торчащие из воды камни, которые представляют и в общем, и каждый сам по себе очень изящный вид, благодаря тому что на их вершинках и в расселинах приютились красиво искривленные японские сосенки и иные деревца и кустарники, окутанные разнообразными вьюнками, тогда как другие ползучие растения целыми лучками и гирляндами свешиваются вниз, к воде, по обнаженным гранитным глыбам. В середине прохода, откуда залив поворачивает к северу, образуя уже самую бухту, возвышается скалистый островок Такабоко, известный у Европейцев более под именем Папенберга, — название данное ему Голландцами в воспоминание того что в 1622 году Японцы сбросили с него в море папских миссионеров и четыре тысячи человек их туземных последователей, благодаря впрочем более политическим интригам папистов чем религиозной нетерпимости правительства. Место казни высится над поверхностью моря совершенно отвесною стеной. Во время отлива у его подножия обнажается из-под воды берег усеянный острыми камнями и галькой, а нА вершине Папенберга разрослась небольшая хвойная роща.

Нагасакская бухта простирается в глубь островного материка на четыре морские мили (семь верст), при средней Ширине в одну милю (875 сажен). С трех сторон она отлично защищена от влияния ветров склонами гор до 600 футов высоты, покрытых террасообразными пашнями, плантациями, садами, кудрявым кустарником, бамбуковыми зарослями и хвойными лесами, дремлющими на более отдаленных и возвышенных вершинах. Под сенью всей этой роскошной растительности, то там, то здесь — глядишь — приютилась рыбачья хижинка, либо маленькая буддийская капличка, либо целый храм занимающий вершину горы среди священной рощи, так что снизу нам видна только его высокая темная кровля. На западной стороне бухты идут целым кряжем холмы Иноса-таке, на восточной — горные группы Хико-сан и Хоква-сан, а с севера общий вид замыкается горой Компира.

Не мало я видел на своем веку разных красот природы, но не думаю чтобы нашлось на свете много мест [555] красивее Нагасакской бухты. Общий вид ее, бесспорно, принадлежит к числу самых прелестных и картинных уголков в целом мире. Прихотливые сочетания этих гор, мысков, заливчиков, скал и богатой растительности, на каждом шагу и куда ни обернись, представляют восхитительные пейзажи. Про Нагасакский залив мало сказать что он красив, он изящен.

Со вступлением в бухту закрытую горами, температура вдруг переменилась: ветер сразу упал, сделалось жарко до духоты, и опять стали мы обливаться тропическим потом.

В два с половиною часа пополудни пароход бросил якорь. На рейде, по соседству, стояли японский и английский военные корветы, а из русских судов крейсеры: Азия под контр-адмиральским флагом и Африка, иллюминованные флагами по случаю тезоименитства государя. На грот-мачтах японского и английского судов были подняты русские военные флаги — тоже в честь нашего народного праздника.

К борту парохода тотчас же пристало несколько военных катеров, на которых явились представиться адмиралу начальник нашей эскадры, контр-адмирал барон О. Р. Штакельберг со своими флаг-офицерами, и командиры обоих крейсеров, капитан-лейтенанты Амосов (Азия) и Алексеев (Африка). С ними же прибыл, в мундире Министерства Иностранных Дел, исправляющий должность вашего консула В. Я. Костылев. Прибыли также и с чужих военных судов по одному офицеру которые нарочно были посланы своими командирами чтобы поздравить адмирала с благополучным прибытием.

В три с половиною часа пополудни мы на военном катере съехали на берег и пристали к просторной пристани, сложенной из цементированного камня и спускающейся к воде широкими ступенями. Здесь медлительно покачивалось на легкой зыби несколько десятков японских лодок, фуне, с крытыми будочками в роде каюток и длинными приставными носами. В общем эти фуне несколько напоминают венецианские гондолы.

На верхней площадке пристани, завидя приближение пассажиров, тотчас же столпилось около десятка курума или дженрикшей, местных извощиков, одетых крайне [556] легко, чуть не нагишом, с легкими ручными двухколесными колясочками какие мы уже видели в Гонконге и Шанхае, и на перебой, но очень вежливо и любезно стали предлагать нам свои услуги. Но так как до гостиницы «Belle-Vue», где мы располагали остановиться, было лишь несколько шагов, то в их услугах не предстояло и надобности, тем более что наши матросы сами вызвались перевести наши вещи, «с таможней де меньше хлопот будет». И действительно, хлопот не оказалось ровно никаких. В таможенном павильйоне досмотрщики, увидя чемоданы в руках русских матросов, просто черкнули на каждом из них мелом какой-то знак и не разворачивая любезно пропустили их и нас в другую дверь павильйона. Таким образом, форменный костюм военных матросов послужил достаточною гарантией в том что мы не имеем контрабандистских целей и намерений. Несколько курум, ведя свои колясочки, все-таки следовали за нами, и весело болтая между собою, вероятно на наш же счет, рассматривали нас с наивно добродушным любопытством.

Едва прошли мы сотню шагов по набережной канала впадающего в бухту, как вдруг слышим раздаются знакомые звуки. Несколько голосов распевают какую-то русскую песню, которая невпопад мешается со звуками шарманки, наигрывающей то же что-то русское. Вслушиваемся, что такое? Батюшки, да это несомненный «Камаринский!» Но какими же судьбами попал он, сердечный, в Нагасаки?!. Подходим ближе, вывеска и на вей крупными белыми буквами надпись: «Санкт-Петербургский трактир». Из этого трактира в раскрытые настежь большие широкие окна несутся звуки «Камаринского». Десятка два ваших матросов разбившись на группы сидят вокруг столиков, а несколько человек из них же. обнявшись друг с другом как «кавалер с дамой», топочутся по середине комнаты, выплясывая нечто в роде вальса и проделывают это с самым сериозным солидным выражением в лице. Девчонка лет двенадцати вертит ручку шарманки, поставленной около буфета на самом, можно сказать, почетном месте. Пользуясь своим партикулярным платьем, не успели мы остановиться на минутку чтобы взглянуть поближе на эту оригинальную сцену как из раскрытых дверей выскочили на встречу к нам сам хозяин этого «заведения» со [557] своею супругой и несколько чумазых ребятишек, уцепившихся за ее юпку. Хозяин словно каким-то собачьим нюхом почуял в нас Русских и потому сразу на русском языке любезно приветствовал с благополучным прибытием; но уже один акцент, не говоря о физиономии, не оставил никаких сомнений на счет семитического происхождения этого джентльмена. С первого же слова он поспешил заявить что он «з Россия, з Одесту».

— Но какими же судьбами попали вы в Нагасаки?

— Так уже мине Бог дал... Штоби быть приятным русшким матросам.

Напротив этого «Санкт-Петербургского трактира», по другую сторону небольшой площадки, процветает «заведение» такого же сорта с надписью «Salon Universel», где виднелось несколько французских матросов с коммерческого судна. Оказывается что здесь для матросов каждой национальности имеются свои специальные кабачки, содержимые однако почти исключительно сынами Израиля.

Чтобы попасть в «Belle-Vue», надо пройти с площадки в ущелье искусственно просеченное в массивной известняковой глыбе и подняться несколько в гору, по ступеням каменной лестницы, ведущей к широкой веранде мимо цветочных клумб цветущих азалий, бананов, латаний, саговых пальмочек и других прелестей тропической флоры. На веранде встретила нас хозяйка отеля, затянутая в корсет Француженка уже далеко не первой молодости, с несколько змеиным выражением лица, еще сохранившего некоторые остатки уплывающей красоты, и тотчас же кликнув кельнера-Японца, распорядилась об отводе нам комнат. Так как нас было несколько человек, то мы тотчас же заняли в верхнем этаже несколько нумеров под ряд, выходивших стекольчатыми дверями во внутренний дворик на одну общую галлерею, столбы и перила которой были снизу до самой крыши роскошно завиты и окутаны каким-то вьющимся растением с лучками мелких белесоватых и очень ароматичных цветочков. Внутри дворика — цветочная клумба обрамленная дикими камнями, а над нею на ветвях какого-то деревца подвешены большие раковины-аргонавты служащие горшками для разных красивых растении ниспадающих за их края и висящих в воздухе целыми прядями. [558]

Убранство комнат не ахти какое, принимая в соображение цену по два доллара в сутки за постель, и ничем не лучше заурядных гостиниц любого нашего провинциального городишки. Широкая железная кровать с кисейным мустикером, убогий умывальник безо всяких удобных приспособлений, стол с зеркальцем да два-три стула, вот и вся обстановка. За то вид из окна противоположного двери на часть города и бухты и на зеленую гору Компиро — просто прелесть, так что ради его охотно примиряешься со всеми маленькими неудобствами, было бы только чисто.

Переодевшись мы отправились с визитом к В. Я. Костылеву в русское консульство, где временно было отведено помещение вашему адмиралу и его супруге.

Русское консульство помещается в полугорье, над новым участком города, носящим имя Омуру и застроенным вдоль набережной преимущественно домами европейских негоциантов, в обыкновенном «колониальном» вкусе с некоторою своеобразною примесью японщины. Лучшие из них напоминают своим прихотливо-затейливым характером вообще дачные постройки, бьющие на миловидность и изящество. В Омуру помещаются все европейские магазины, компрадорские склады, конторы, коммиссионерства и консульства которые вы легко отличаете с первого взгляда по их национальным флагам развевающимся на высоких мачтах. Тут же телеграф и почта, устроенные на европейскую ногу по английскому образцу, а повыше, на взгорьях покрытых садами, выглядывают из зелени крыши и веранды отдельно и широко друг от друга стоящих европейских домов, дач, коттеджей и готические шпили двух кирок, англиканской и реформатской.

Чтобы попасть из «Belle-Vue» в наше консульство, надо подняться по узкой шоссированной дороге вверх до половины горы и дойдя до церкви католического миссионерства, украшенной на фронтоне японскою надписью, свернуть вправо, мимо старорослых тенистых садов и живых изгородей, ограждающих эти сады с таинственно ютящимися во глубине их дачами. Здесь вы уже окружены полною тишиной и чувствуете себя почти за городом, который остался там, внизу под горой. Шоссейная дорожка приводит вас прямо к одноэтажному, на высоком каменном фундаменте, домику с русским государственным гербом [559] над входом. Тут помещается канцелярия нашего консульства, известная более под названием «офицы». Домик построен в русском вкусе, с резными из дерева (в прорез) полотенцами, петушками и коньками по гребню крыши и над фронтоном сквозного крыльца, чрез площадку которого вы проходите прямо в сад консульства. При офице, направо, маленький дворик, и тут на высоких бамбуковых шестах качаются три презабавные макаки, одна из которых преуморительно отдает честь проходящим, прикладывая руку к виску и громко щелкая языком.

Сад нашего консульства, это в своем роде маленький chef d’oeuvre; он весь разбит на террасах, высокие стены которых, словно крепостные сооружения, сложены из цементованного дикого камня. Дорожка, иногда прерываемая рядом ступеней, зигзагами ведет между этих стен к главному дому, где живет сам консул. Это одноэтажное здание, устроенное довольно просторно и комфортабельно; с наружною стекольчатою галлереей, откуда широко открывается дивный вид не только на весь рейд, усеянный разнообразными судами, и на горы противоположного берега с предместьями Акунар и Иноса, но и на Компиро-яма с ее буддийскими храмами, и на часть города приютившуюся под этою последнею горой, которая командует надо всею окрестностию. Внизу на набережной идет гомон кипучей промышленной жизни, там духота стоит в воздухе, там пышет зноем от раскаленных камней и носится пыль от шоссе и токасимского угля, а здесь, на возвышенности, свежий, чистый, бальзамический воздух и масса тенистой разнообразной зелени. Великолепные кусты больших белых роз лезут своими ветвями прямо в окна этого дома вместе с поспевающими померанцами и миканами (Японский апельсин.). Латании и саговые пальмы, лавр и слива, разнообразные хвои, азалии, магнолии, гигантские камелии, криптомерии, клены и камфорное дерево (всего не перечесть) составляют красу и роскошь этого сада, где всегда достаточно и тени и даже некоторой прохлады. Будь это у себя на родине, кажется Бог знает чего не отдал бы чтобы жить всегда в таком поэтически счастливом уголке и любоваться такою картиной!.. [560]

В. Я. Костылев принял нас с самым сердечным радушием и тотчас же захлопотался распоряжаясь насчет угощения, так что нам даже совестно стадо что мы своим посещением причиняем ему столько беспокойства.

— Ах, господа, вам это непонятно, говорил он, подчуя нас и папиросами, и сигарами, и разными прохладительными напитками. — Надо прожить столько лет, как я, на чужой стороне, вдали ото всего родного, в нравственном одиночестве чтобы понять то чувство какое испытываешь увидя вдруг свежего человека с родины!

— Да разве здесь так плохо? спросили мы. — Глядите какая прелесть!

— А Бог с нею, с этою прелестью!.. Не плохо здесь, что Бога гневить, но... все тянет туда... Тоска берет порой... Вот что!

И в самом деле жить без близкого человека, без родного слова, без живого задушевного обмена мысли, знать о родине только из газет которые доходят сюда лишь через два месяца по выпуске, — жить так сказать вечно на стороже, потому что разные западно-европейские «друзья-коллеги» всегда готовы учинить вам какую-нибудь подпольную каверзу — не вам лично, положим, а тому делу которому вы служите, ради которого вы сюда посланы; все это, действительно, должно быть очень и очень тяжело порой.

К семи часам вечера, С. С. Лесовский с супругой, все лица его штаба, командиры обоих русских судов и В. Я. Костылев прибыли по приглашению барона О. Р. Штакельберга на обед, который, по случаю тезоименитства Государя Императора, он устроил у себя на крейсере Азия в роскошной адмиральской каюте. Уже сидели за столом когда с вахты пришли доложить что сейчас прибыл на рейд крейсер Забияка, несколько дней пред сим посланный в Йокогаму за нашим посланником в Японии К. В. Струве, с которым С. С. Лисовскому необходимо было лично переговорить и условиться о некоторых важных предметах. Барон Штакельберг тотчас же отправил на Забияку одного из своих флаг-офицеров передать посланнику и командиру судна, капитан-лейтенанту Ломену, приглашение к столу. Минут через десять они явились, и здесь я имел случай впервые познакомиться с К. В. Струве. [561]

В одиннадцатом часу вечера вернулся в свою гостиницу — и прямо спать... Какое в самом деле наслаждение улечься не в тесную каютную койку, а в хорошо приготовленную постель и чувствовать что не качаешься, что под тобою твердая почва!

31 августа.

Наш флагманский доктор, В. С. Кудрин, пригласил меня посетить вместе с ним русский госпиталь, расположенный в предместий Иноса, а кстати посмотреть и эту самую Иносу которая у всех иностранцев давно уже известна под названием «русской деревни».

И в самом деле что за куриоз такой: русская вдруг деревня в Японии, да еще на юге Японии!

Не принимайте этого однако в буквальном смысле: здесь русских переселенцев не имеется. Тем не менее деревня зовется «русскою». В чем же тут дело?

Заинтересованный этим вопросом, я вместе с В. С. Кудриным спустился к пристани, где мы кликнули очередную фуне (японские лодочники-перевощики, также как и гонконгские, строго наблюдают между собою очередь) и одного слова «Иноса» было достаточно чтобы перевощик понял нас в полной мере.

— Иноса?.. Харасё! сказал он с добродушным смехом, видимо щеголяя пред нами знанием русского слова «хорошо».

С нами вместе отправлялся туда же доктор с Африки, А. В. Куршаков, временно заведывавший госпиталем.

Рейд был зеркально спокоен; в его изумрудно прозрачных водах, озаренных проникающими в глубину лучами яркого солнца, плавало множество круглых медуз с четырьмя симметрично расположенными глазками по середине наружной поверхности их тела. Одни из них были совершенно бесцветны как хрустал и напоминали своим видом нечто в роде кружева, другие имели по краям диска несколько молочный оттенок и с исподней своей стороны распускали длинные, мочально-косматые пряди хвостов пурпурного, оранжевого и фиолетово-синего цвета с радужными отливами. Замечательно что вынутая из своей стихии и положенная на солнопеке бесхвостая медуза начинает разлагаться необычайно скоро, издавая при этом некоторое зловоние; она как бы тает и под конец [562] превращается в бесформенную маленькую пленку. В первый же момент как только вынешь ее из воды прикосновение к ней доставляет не совсем-то приятное, несколько жгучее ощущение. В некоторых случаях ощущение это довольно значительно, словно вам приставили к ладони горчичник или обожгли ее крапивой; в других оно гораздо слабее, а бывает и так что вы ровно ничего не чувствуете. В последствии я не раз испытывал все это на самом себе, но не будучи специалистом в зоологии не могу представить объяснения, отчего именно зависит такая неравномерность отпора даваемого медузой вероятно в видах самозащиты. Если эта способность жечься составляет для медузы средство самозащиты, то во многих случаях оно вполне достигает своей цели. Случалось что плывя на фуне по Нагасакской бухте, предложишь иногда какому-нибудь мальчугану, подручному лодочника, поймать особенно приглянувшийся по красоте экземпляр медузы. Мальчик отнекивается, но соблазненный показанною ему серебряною монеткой, опустит руки за борт, ловко схватит медузу, но нередко бывало что в тот же миг быстро, непроизвольным движением выпустит ее в воду.

— Наний-то (что такое)? спросишь его бывало.

— А, хи!... Ататакай (огонь! горячо)! с гримасой отвечает мальчонка, потряхивая головой и руками, и быстро начинает потирать ладони о бедра.

Иноса лежит против города, на северо-западной стороне Нагасакской бухты, недалеко от ее паты. Расположена эта деревня по берегу и на скалистых взгорьях западных холмов, так что пробираться от домика к домику нередко приходится разными закоулками, по каменным ступеням, мимо бетоновых заборов и скалистых глыб серого и красного гранита, но всегда среди самой разнообразной растительности. Здесь наше правительство уже несколько лет арендует у местного жителя, г. Сига, участок земли, на котором построены у нас шлюпочный сарай, поделочные мастерские и небольшой госпиталь для своих моряков. Последний помещается в двух японских домах, переделанных и приспособленных, насколько было возможно, к госпитальным требованиям руками наших матросов, под руководством командиров и судовых врачей. Госпиталь, конечно, маленький, но по мирному времени больше пожалуй и не требуется. Здесь, среди больных, нашли мы несколько [563] жертв последнего тайфуна выдержанного Африкой в Китайском море: у кого голова или грудь разбита, у кого рука вывихнута, а бедный гардемарин Ракович, сброшенный волной в трюм, до того расшибся что у него отнялись ноги. Впрочем, все они теперь понемногу поправляются.

До осмотре госпиталя, вышли мы на двор и видим: из мезонинного окна соседнего японского дома вывешены на крышу, ради проветривания, гражданский мундир с шитьем и принадлежности с лампасами. По этим признакам В. С. Кудрин сейчас же догадался что тут должен жить сам Александр Алексеевич Сига, православный Японец, состоявший несколько лет назад секретарем при Японском посольстве в Петербурге. Мы сейчас же постучались к нему, но к сожалению не застали дома и оставили свои карточки. Затем пошли побродить по Иносе, посмотреть какая она такая. Ничего, деревня как деревня: ступенчатая дорога ведет легким подъемом в гору, образуя улицу, по бокам которой ютятся деревянные, большею частию одноэтажные домишки, с открытыми легкими галлерейками и верандочками. У лавчонок, вместо вывесок, качаются большие, продолговатые фонари, испещренные черными японскими литерами. Встречаются и русские вывески на досках, с надписями: «здесь размен денег», «мелочная лавка» и т. п. Там и сям из-за бетоновых заборов виднеются цветущие садики и стены покрытые ползучими растениями. Время от времени, поперек улицы или сбоку ее попадаются оросительные ручейки, резво выбегающие из-под маленьких арочек в каменных заборах и журчащие в солнечных искрах по разноцветной мелкой и крупной гальке, между папоротниками и зеленомшистыми камнями. На взгорьях разбросано несколько красивых, отдельно стоящих домиков японского стиля, около которых мелькает иногда белая матросская фуражка офицерского «вестового». В таких домиках по большей части квартируют офицеры с русской эскадры «на семейном положении». Цена за квартиру, то есть в сущности за весь дом — от 20 до 30 иен (Металлический иен равен 1 р. 29 к. сер.; кредитные же иены периодически подвержены довольно сильным колебаниям своей стоимости. Так, в промен за один мексиканский доллар дают иногда, по курсу 1 иен и 70, даже 80 центов, а иногда 1 иен и 20 центов.) в месяц, причем домохозяева, [564] если жильцу угодно, будут в той же цене и кормить его произведениями японской кухни. Каждый квартирант необходимо имеет и свой собственный «экипаж», роль которого играет здесь фуне, для ежедневных сообщений е городом и судами на рейде. Фуне нанимаются тоже помесячно, обыкновенно за 30 иен, и нанятый таким образом лодочник уже во всякое время дня и ночи безусловно находится в распоряжении своего хозяина. Как бы ни засиделся офицер в городе, или сколько бы ни пробыл он у себя на судне, лодочник неотлучно будет ожидать его у известной, указанной ему, пристани, или терпеливо качаться в своей фуне на волнах, невдалеке от левого борта судна. Это впрочем не представляет для него особенного неудобства, так как фуне есть не только «экипаж», но в то же время и его жилище, где под сиденьем, в ящике, да в кормовом шкафчике хранится весь необходимый ему скарбик. Каждый из помесячных лодочников непременно сочиняет для себя свой особый флаг, под тем предлогом чтобы хозяину приметнее была его фуне, а в сущности ради утехи собственному самолюбию; «я, дескать, плаваю» под флагом капитана такого-то», и не иначе как «капитана», ибо у лодочников и извощиков всякий офицер непременно «капитан». Все они более или менее понимают и даже говорят несколько слов и фраз по-русски, по крайней мере настолько что в случае надобности можно объясниться с ними и без японского словаря. Впрочем, знакомство с русским языком среди жителей Иносы вовсе не редкость: благодаря постоянному пребыванию на рейде русских стационеров, имеющих ежедневные сношения со «своим» берегом в Иносе, жители этой «русской деревни» уже вполне с ним приобыкли, освоились с ними и в большинстве своем научились кое-как объясняться по-русски. В особенности охотно перенимают наши слова и песни местные ребятишки, мальчики и девочки; а между поставщиками и ремесленниками, как Кихе, Цувитаро, Бенгора, Гейшо и другие, попадаются люди даже весьма порядочно говорящие по-русски, что вообще свидетельствует об очень хороших лингвистических способностях Японцев.

На одном из холмов стоит здесь довольно большой двухэтажный дом, прозванный почему-то нашими моряками «холодным домом», хотя сам он имеет претензию [565] называться «гостиницей Невой», о чем свидетельствует и его вывеска. Замечательно что эта «гостиница Нева», с буфетом и биллиардами, содержится каким-то японским семейством исключительно для Русских. А чтобы не затесался в нее как-нибудь посетитель иной национальности, хозяева сочли за нужное прибить над входом особую доску с предупреждающими надписями по-японски, по-русски и по-английски, которые гласят что «сюда допускаются только русские офицеры». В качестве Русских, и мы зашли туда поглядеть что это такое, и были с особым почетом встречены хозяевами, которые проводили нас в столовую залу верхнего этажа. Но за ранним часом, мы отказались ото всяких угощений, — кроме чая, безусловно необходимого в силу японского этикета, и предпочли отдохнуть несколько минут на глубоком крытом балконе, откуда открывается прелестный вид на рейд, на весь город и противуположные зеленые горы.

В этот же раз посетил я в Иносе и русское кладбище, расположенное в западном конце селения. Здесь, на одной «Божьей Ниве» соединены участки японский, голландский и русский. Японские могилки содержатся в отменной чистоте и украшаются цветами: почти у каждого памятника вы видите какую-нибудь цветущую ветвь или целый букет в большом бамбуковом стакане. Памятниками служат или гранитные столбики на ступенчатых пьедесталах, или стоячие плиты; те и другие покрыты иссеченными надписями, а на одном из столбиков заметили мы каменное и очень хорошо сделанное изваяние Будды погруженного в глубокое созерцательное спокойствие. В голландском участке глаз посетителя беспрепятственно скользит по целым рядам и шеренгам однообразных надгробных плит, отличающихся одна от другой разве своими надписями. Ни крестов, ни цветов, ни памятников здесь не имеется, за исключением одного монументика, поставленного над могилой какого-то Англичанина. За то в русском отделе мы нашли и цветы, и пальмы, и сосны с кипарисами и туйями, и иные растения посаженные над могилами. Всех могил тут счетом шестьдесят, и покоятся в них под православными крестами все наши матросы да несколько офицеров. Надгробная плита Федора Яковлевича Карниолина, умершего в 1875 году, постоянно бывает украшена, [566] букетом свежих цветов, — приношение местных Японцев, высоко чтущих его память. Тут же находятся могилы мичмана Владимира Павловского, с клипера Изумруд, скончавшегося в 1866 году, и корпуса инженер-механиков подпоручика Николая Владыкина (†1872 года). Родным и друзьям наших соотечественников погребенных в Иносе, вероятно, отрадно будет узнать что русское кладбище, благодаря постоянному и заботливому уходу за ним наших друзей Японцев, содержится в отменной чистоте и прекрасном порядке. Японцы расчищают в нем дорожки, выпалывают дурную траву, подстригают деревца и нередко украшают русские могилы букетами, а их бонзы, живущие при местном кладбищенском храме, во дни посвященные буддийскою религией памяти усопших, добровольно приходят молиться и над нашими могилами. Черта весьма трогательная.

На возвратном пути из Иносы в Нагасаки, мы видели в воде довольно большую (около семи футов) змею, не обнаружившую никакого беспокойства когда наша фуне очень близко поровнялась с нею. Японцы уверяют будто здешние водяные змеи ядовиты, и потому они очень боятся этих пресмыкающихся.

По возвращении в «Belle-Vue», мы застали у себя А. А. Сига, который, вернувшись к себе домой, нашел наши карточки и тотчас же поспешил опять в город, с целью отыскать нас и познакомиться. Г. Сига или Сига-сан, по-японски, — молодой человек лет тридцати с небольшим, усвоивший себе вместе с костюмом вполне европейскую внешность и приемы. Он прекрасно говорит и пишет по-русски, и кажется, мы приобретаем в нем живого и в высшей Степени интересного истолкователя множества таких явлений оригинальной японской жизни которые, встречаясь нам теперь на каждом шагу, невольным образом вызывают в нас вопросы: что, мол, это такое? как? почему? и т. д.

* * *

Сегодня наш адмирал отдал свой первый приказ по эскадре следующего содержания:

«Высочайшим повелением я назначен главным начальником морских сил в Тихом Океане. Вступая в исполнение должности, предписываю командиру крейсера Африка, [567] сегодня вечером поднять мой флаг, о чем по вверенной мне эскадре объявляю».

В тот же день, в помещении главноначальствующего, на крейсере Африка происходило совещание высших чинов эскадры, на котором присутствовал и наш посланник в Японии, К. В. Струве. Между прочим, адмирал отдал распоряжение чтобы для наиболее удобных и быстрых сношений с нашим поверенным в делах в Пекине были назначены два военные стационера: клипер Наездник в Шанхай и крейсер Забияка в Чи-фу.

В шесть часов вечера, по спуске флага, у С. С. Лесовского, на верхней палубе Африки был сервирован обеденный стол, к которому приглашены К. В. Струве, баров Штакельберг, командиры наличных русских военных судов и некоторые другие лица. Кормовая часть палубы была в виде палатки очень изящно убрана флагами и роскошно освещена парой электрических ламп Яблочкова. Но особенно эффектен был вид этой кормы снаружи, с воды, уже темным вечером, когда мы возвращались с Африки на берег по неподвижной глади залива. Разноцветные стены палатки освещенные изнутри электрическим светом, сквозившим в их щели, отражались в воде длинными радужными полосами в перемежку со столбами белого света. Эффект игры этого отражения, в данной обстановке, при такой роскошной декорации какую представляет собою вся здешняя природа и в особенности при этой теплой, глубоко-синей и прозрачной ночи, был необычайно волшебно прекрасен.

1 сентября.

В восемь часов утра, при подъеме флагов, на бизань-мачте Африки впервые развился флаг главноначальствующего русских морских сил в Тихом Океане. Вслед за этим с флагманского судна был сделан салют пятнадцатью выстрелами в честь Японской нации. Ответ на него последовал немедленно же с восьми-орудийной японской батареи расположенной на берегу за Децимой, в самой пяте залива. При этом салюте на флагштоке батареи был поднят русский военный флаг. За сим, все русские и японские военные суда вместе с английским корветом Comus салютовали, пятнадцатью выстрелами каждое, флагу [568] главного начальника вашей эскадры. Гром выстрелов разносимый горным эхо по соседним скалам и ущельям походил на гром небесный, — столь долги и эффектны были перекаты рокочущего звука, благодаря условиям местности.

В этот же день, особым приказом главного начальника, суда Тихо-Океанской эскадры разделены на два отряда: первый под начальством контр-адмирала барона Штакельберга, которому назначено иметь свой флаг на крейсере Африка, и второй — под начальством контр-адмирала Асланбегова (флаг на крейсере Азия). В состав 1-го отряда назначены: крейсер Африка, фрегат Митт, клипера До/си— гит, Стрелок, Наездник и Пластун, а в состав второго — крейсер Азия, фрегат Князь Пожарский, клипера: Крейсер, Разбойник, Абрек, Забияка. Оба отряда в непродолжительном времени должны сосредоточиться во Владивостоке. С прибытием же крейсера Европа, главный начальник поднимет свой флаг на этом последнем судне. Итак, ваши боевые силы в Тихом Океане состоят пока из тринадцати военных судов, не считая нескольких канонерских лодок, как Горностай (в Шанхае), Нерпа (в Чи-фу) и др., и нескольких больших судов, прибытие коих еще ожидается.

В девять часов утра к вам явился А. А. Сига, с которым еще вчера мы условились что он покажет нам, то есть К. В. Струве, Поджио и мне, японский город. Кликнули четырех курум и разместились, по одному пассажиру, в их легоньких, лакированных дженерикшаж. Но прежде позвольте объяснить что это такое.

Дженерикшами называются в Японии маленькие, ручные, чрезвычайно легкие и изящно отделанные колясочки на двух высоких и тонких колесах, на лежачих рессорах, с откидным верхом, который сделан из непромокаемой (просмоленой) толстой бумаги, натянутой на три бамбуковые обруча. Образцы подобных экипажей мы уже видели в Гонконге и Шанхае, но истинная родина их — Япония. Хотя это изобретение едва ли насчитывает себе полтора десятка лет, тем не менее оно так быстро и прочно привилось во всей стране что теперь вы встречаете дженерикши решительно везде, как в городах так и в самых глухих селениях внутренних провинций: здесь оно стало национальным, и благодаря этому, изобретатель дженерикши, какой-то столяр в Тоокио, очень быстро составил себе [569] значительное состояние. Курума — название присвоенное вощику и в буквальном смысле значит: «это — лошадь» (Куру — это, ма — лошадь.), хотя нередко и вощика, и его экипаж безразлично называют дженерикшею.

Курума, это совсем особый люд, заменяющий в Японии наших легковых извощиков. Они обыкновенно обладают хорошо развитою, здоровою грудью и сильными мускулистыми ногами. Нехитрый костюм их состоит из синеватого бумажного платка для головной повязки, да из синей бумажной же распашонки-сорочки, часто с каким-нибудь особым узорчатым знаком на спине, затканным белою нитью. Бедра у курумы всегда перетянуты длинным белым полотенцем, фундаши, которое служит основанием костюма каждого уважающего себя Японца, от микадо до последнего кули, а ноги остаются зиму и лето совершенно голыми, ступни же обуты в плетеные соломенные зори — род сандалий (Впрочем в Тоокио и в европейских кварталах Йокогамы, Коби и Нагасаки полиция требует от курума чтоб они являлись к отправлению своего промысла в панталонах, каковые и носятся ими в обтяжку, как наше трико. Эта часть костюма шьется из толстой бумажной материи темно-синего цвета.). Экипажи их снабжены тонкими оглоблями, соединенными между собою особою перемычкой, в которую вощик на ходу упирается руками и грудью. Он сам впрягается в эти оглобли, заменяя собою лошадь, и отсюда проистекает его название куру-ма, равно как и дженерикша значит: силой человека возимое. По вечерам и ночью бумажный фонарь с четко обозначенным нумером экипажа является необходимою, законом установленною принадлежностью каждого курумы, и полиция строго следит за соблюдением этого правила, а чуть у кого фонарь не зажжен, того сейчас останавливают, велят при себе зажечь и записывают нумер, для взыскания потом установленного штрафа. Курумы до такой степени втянуты в свое трудное занятие что в состоянии пробегать рысью (а иначе они и не возят), без малейшей передышки, просто изумительные расстояния и когда бегут целою партией, как например в этот раз, то поощряют друг друга мерным выкликом в такт слова харасё, так что кажется будто [570] кричат они ваше русское хорошо. Курума не задумываясь прет и в грязь, и в воду, если нельзя иначе, но где есть лишь малейшая возможность, то всегда старается выбрать для своего экипажа более ровную и мягкую дорогу. Этот способ передвижения довольно быстр и очень дешев: за конец обыкновенно платится десять кредитных центов, что равняется вашим пятнадцати копейкам, хотя бы конец этот не выходя из черты города состоял из нескольких верст. Но такая плата считается еще очень высокою и взимается только с иностранцев; туземцы же ездят вдвое дешевле, причем нередко садятся в одну дженерикшу по двое. Если вам нужно сделать длинный путь или вы желаете доехать поскорее, то курума приглашает в помощь к себе товарища, который подпихивает экипаж сзади и время от времени чередуется с вощиком, или тянет дженерикшу вместе с ним, становясь впереди и перекинув к себе на плечо в виде лямки свой пояс, привязанный к оглобельной перемычке. В этом случае плата удваивается, причем можно рядиться и по часам, — от 20 до 30 центов за час. Все это, сравнительно с трудом, необыкновенно дешево. Все вообще курумы — люди добродушно веселого нрава, очень смышленые и безукоризненно честные. Лишнего ни один из них никогда не запросит, приставать к вам за дачей «на водку» не станет, — он слишком самолюбив для этого, а если вы позабыли у него на сиделке какую-нибудь покупку, можете быть уверены что курума непременно разыщет вас и возвратит позабытое. Вообще это тип чрезвычайно симпатичный

Итак, мы покатали на четырех дженерикшах вдоль великолепно шоссированной набережной, мимо молодого бульвара и красивых полисадников, из-за которых выглядывают очень нарядные европейские домики дачного характера. Здесь помещаются почта и телеграф, а несколько далее — характерное здание старой китайской фактории с высокими флагштоками. Отсюда влево виден маленький низменный островок, берега коего укреплены бетоновою набережной и застроены двумя-тремя зданиями европейско-колониального стиля в перемежку с каменными складочными магазинами. В длину островок не более ста, а в ширину около пятидесяти сажен, и отделяется от материка небольшим каналом, чрез который перекинуты два моста, Восточный и [571] Северный. Здесь возвышается шпилек голландской кирхи и флагштоки голландского и германского консульств. Это знаменитая Децима, старая голландская фактория, основанная в 1688 и уничтоженная в 1858 году в силу договора открывшего Нагасакский порт для всех наций.

В течение 220 лет Индийская Нидерландская компания пользовалась исключительным правом торгового посредничества между Японией и Европой, во это монопольное право давалось ей ценой очень тяжелого и даже нравственно оскорбительного существования, какое вынуждена была вести Децимская фактория среди населения чуждого и враждебно настроенного относительно иноземцев. Здешние голландские негоцианты находились под вечным тайным и явным присмотром якунинов (японских чиновников), без особого разрешения коих не имели права даже переступить за пределы островка, а когда и разрешалось им это, то не иначе как под конвоем тех же якунинов и японских стражников. На обоих мостах стояли рогатки, охраняемые военным караулом, и часовые не пропускали решительно никого ни в ту ни в другую сторону, без личного приказа дежурного пристава. Таким образом жизнь Голлаадцев в Дециме была чем-то в роде тюремного заключения. Чрез каждые четыре года Децимская фактория была обязана отправлять к сёгуну, а иногда и к самому микадо особое посольство с выражением своей покорности; но членов таких посольств обыкновенно проносили от Децимы до Иеддо в закрытых наримонах (носилки), окруженных, под видом якобы почета, густым конвоем, дабы они не могли видеть окружающую их страну и жизнь народа. Мало того, при представлении членов посольства сёгуну, которого они не могли даже видеть в лицо, так как он принимал их сидя за сетчатою ширмой, они были обязаны забавлять его грубыми клоунскими сценами, говорить между собою по-голландски чтобы дать ему возможность потешиться над их «варварским» языком, наделять друг друга пощечинами, затевать между собою драку, изображать из себя пьяных, кувыркаться и пускаться в пляску. Говорят также, будто при этом их заставляли глядеть как сёгунские бето (конюхи) попирают ногами крест, а однажды и самих заставили проделать ту же кощунственную церемонию... И это все совершалось почти [572] вплоть до 1858 года!.. Нидерландское правительство только в последнем своем договоре с сёгуном выговорило себе отмену «приемов оскорбительных для христианства».

Наконец ваши курумы повернули налево и въехали в одну из улиц нижнего японского города. Часа два под ряд колесили мы по разным местам и частям этого города, изъездили по крайней мере десятка три улиц и переулков, но все они до такой степени однообразно похожи друг на друга что новому человеку ориентироваться в них с первого раза решительно нет возможности. Все улицы, за немногими исключениями, вообще довольно узки, от шести до двенадцати аршин в поперечнике; одни из них вымощены большими широкими плитами, другие прекрасно шоссированы. По бокам каждой улицы устроены глубокие проточные канавки, тщательно выложенные по дну и стенкам гранитными брусьями. Чистота повсюду замечательная. Дома следуют непрерывными рядами, друг подле друга, и большая часть из них строена в один или в полтора этажа, причем виз всегда занят открытою снаружи лавкой или мастерскою. Двухэтажные дома с наружными галлерейками в самом центре нижнего города встречаются лишь изредка, они отодвинулись больше к окраинам да на взгорья, где вообще просторнее, нет этой скученности, и воздух чище, и зелень тенистее. За редкими исключениями, все вообще постройки здесь деревянные, под тяжелыми черепичными кровлями аспидно-серого цвета. Вывесок очень мало, так как прохожий и без них свободно может видеть с улицы где что продается или производится; изделия и товары все налицо, так что вся внутренняя часть нижнего города, в сущности, есть большая выставка японской торговой, ремесленной и промышленной производительности. Изредка, впрочем, встречаются и вывески, во совершенно своеобразные. Вот, например, над одною из лавок торчит, высунувшись на улицу, громадный распущенный веер, испещренный самыми яркими рисунками; вот не менее громадный мужской чулок, вырезанный из широкой доски и обтянутый бедою бумажною материей; на одном перекрестке качается на жердинке белый шар покрытый множеством рогулек, это вывеска кондитерской лавки, изображающая гигантский обсахаренный бульдегом: в другом месте выставлена большая уродливая [573] маска. Кроме того, вывесками служат большие фонари, а иногда и бамбуковый шест с носиком, в виде буквы Г, на который надета на кольцах длинная полоса белой бумажной материи с крупными черными надписями. Входы в некоторые магазины прикрыты снаружи особого рода занавесками из грубой бумажной ткани темносинего или буро-красного цвета, в виде пяти, шести отдельных узких полотнищ, на каждом из коих находится белое изображение условного знака, нечто в роде герба или девиза той или другой фирмы, либо начертано имя хозяина. Войти в такой магазин можно не иначе как раздвинув какую-либо пару из этих занавесок.

Промышленность и торговля в Нагасаки не выделяются в особые группы по роду производства или товаров; вы, например, не найдете тут того что называется у нас «рядами», где целая улица или несколько смежных лавок торгуют какими-либо одними, изделиями, в роде бумажно-ткацких, столярных, посудных и т. л. Напротив, тут перемешаны всевозможные торгово-промышленные и ремесленные специальности в самом неожиданном соседстве между собою, хотя при этом каждая лавка в отдельности строго специализовалась на каком-либо одном роде товаров. Тут встречаются вам рядом магазин шелковых материй и рыбная или колбасная лавка, столярная мастерская и цветочная продажа, лаковые изделия и овощная торговля, книжный или фарфоровый магазин и лавчонка соломенной и деревянной обуви; тут выделывают идолов, домашние алтари и киоты, здесь бумажные фонари или зонтики, а рядом обширная торговля бронзовыми и медными изделиями, где вы встретите вместе со всевозможною домашнею посудой и утварью прекрасные вазы, флаконы, жаровни, курительницы, гонги, бубенчики, фонари и колокола для буддийских часовень. Далее наталкиваешься на продажу риса, туши и письменных принадлежностей, ценовок, тортов-кастера, бамбуковых жердей, табаку и трубок, детских игрушек, бумажных змеев и раскрашенных картинок; изредка мелькает вдруг какая-нибудь лавчонка bric-a-brac со всевозможными японскими редкостями... Но курумы наши быстро пробегают мимо, а внимание мое только поверхностно может скользить по этому бесчисленному и разнообразному множеству выставленных предметов японской промышленности. [574]

Но что более всего поражает нового человека в японском городе, так это замечательная тишина при многолюдном и бойком движении на уликах. Тут все движение исключительно пешеходное, даже дженерикши попадаются редко; вы не слышите ни грохота колес, ни стука подков о мостовую, ни вообще тех звуков к которым так привыкло ваше ухо в городах европейских. Случается, проводят по улице караван вьючных лошадей нагруженных рисом или товарными тюками, но и тогда не раздается их топот, потому что в Японии вместо подков надеваются на копыта мягкие соломенные башмаки. Изредка раздастся только мерный сухой стук деревянных калош (соки или гета) какой-нибудь торопливо пробирающейся горожанки; но так как громадное большинство обывателей ходит в сухую летнюю погоду в соломенных зори, то на улицах, где даже не раздается особенно громкого говора, слышен только какой-то легкий шелест и мягкий гомон, словно в пчелином улье, и это на первый раз производит с непривычки очень странное впечатление: все как будто не достает вам чего-то.

Затем еще замечательная черта: вы положительно не встречаете угрюмых, недовольных или уныло озабоченных лиц, без которых в Европе не найдется ни одной улицы. Здесь, напротив, в каждой туземной физиономии прежде всего бросается в глаза добродушно веселая улыбка внутреннего, душевного мира, как будто все эти люди вполне довольны собою, своим положением и всем окружающим. При этом везде отменная вежливость и радушие. Встречаются, например, два знакомые между собою Японца. Они тотчас же останавливаются и делают друг другу продолжительный и низкий поклон, который производится не иначе как по известным этикетным правилам. Так, прежде чем поклониться, они слегка сгибают коленки, как бы полуприседая, и упираются в них ладонями, а затем уже, быстро втянув в себя струю воздуха, от чего получается короткий, как бы испуганный или удивленный присвист в виде звука «ихх!» начинают низко сгибать свои спины и головы. При этом, конечно, оба бормочат друг другу какие-то приветственные любезности, затем приподымаются и тотчас же снова приседают в той же позе почтительного согбения, и так иногда [575] проделывается это до трех раз и более, смотря по старшинству или значительности которого-либо из них, причем младший или низший искоса, но зорко наблюдает, чтобы не подняться раньше старшего. Встретив такую куриозную сцену в первый раз, вы может быть не воздержитесь от невольной улыбки и помыслите: сколько однако времени тратят эти добряки на выражение своих приветственных церемоний! Но подумайте, не дает ли вам эта самая сцена весьма наглядное понятие о том насколько развиты в японском обществе чувство взаимного уважения и вместе с тем патриархальная почтительность к старшим по возрасту ли, по положению, или по личным заслугам на каком бы то ни было честном поприще? Самая общепринятость подобных форм вежливости, еще с незапамятных времен вошедшая как бы в плоть и кровь этого народа, есть один из важных устоев его прочно сложившейся общежительности и несомненно является чертой высокой, хотя и своеобразной цивилизации. Знакомые женщины, при встрече между собою, проделывают ту же церемонию, но — сколько я заметил — ограничиваются одним или много двумя поклонами.

Чрезвычайно странное впечатление производит также смешение принадлежностей европейского и местного костюма на туземцах. Национальный японский костюм состоит из кирумоно или киримон — нечто в роде халата с широкими, как у рясы, рукавами, который бывает двух видов: верхний и нижний; у последнего рукава значительно уже и полы спускаются по щиколотку, а у первого падают немного ниже чем по колено; женский же киримон нередко делается и длиннее чем по щиколотку образуя шлейф, подбитый для пышности ватой, и кроится он гораздо шире и полнее мужского. Сорочек ни тот, ни другой пол не носит, но их заменяет еще один, исподний киримон из каких-нибудь легких тканей; у женщин он обыкновенно бывает из шелкового крепа светлых колеров, в роде белого, бледно-голубого или светло-лилового, а более всего пунсовый; у мущин же либо белый, либо светло-голубой с синими мушками. Верхний киримон, без которого неприлично показываться на улице, шьется обыкновенно из плотвой бумажной материи темных цветов с сероватыми оттенками; преимущественно же бывают они серо-синие, благодаря [576] чему вид уличной толпы en masse имеет в Японии всегда серовато-синюю окраску. Шелковые материи употребляются только на парадные киримоны, которые однакоже никогда не изменяют скромному характеру темных цветов, в роде сепии, индиго, темно-стального, табачно-зеленого и т. п., а совершенно черные считаются у мущин даже наиболее соответствующими требованиям строгого изящества и вкуса, или тому что у Французов называется distingue u comme il faut. Яркоцветные одежды носят только дети, преимущественно девочки, и очень молодые девушки до пятнадцатилетнего возраста; с выходом же замуж, они тотчас облекаются в темное. Подпоясывается киримон у женщин широким, длинным поясом, оби, из какой-нибудь узорчатой, толстой шелковой материи, где могут сочетаться как темные так и светлые, даже яркие краски, хотя для повседневной носки предпочитаются все-таки темные. Эти оби нередко представляют собою чисто художественные произведения, когда по ним бывают затканы или вышиты разноцветными шелками и золотом изображения птиц, цветов, вееров, драконов и т. л. Существуют даже особые ткацкие фабрики, специально занятые изготовлением одних оби, от самых простых до самых роскошных, ценимых в двести и более иен, что для японских цен чуть не баснословная дороговизна. Оби, вместе с пышною прической, составляют главный предмет щегольства японских дам, которые носят этот пояс очень кокетливо, завязывая его сбоку или сзади пышным бантом, напоминающим бабочку с распущенными крыльями.

Мущины, кроме исподнего киримона, носят еще узкие, в обтяжку, панталоны, а простолюдины нередко довольствуются одною коротенькою синею распашонкой, у которой на спине и по нагрудным бортам отложного широкого воротника иногда бывают вытканы белою нитью по два, с каждой стороны, какие-то красивые литерные знака, а на полах — белые поперечные полосы, в роде басонных петлиц. Нижний мужской киримон подпоясывается иногда узким, в роде шарфа, матерчатым поясом, иногда же красиво-сплетенным шелковым снуром, а верхний обыкновенно носится на тесемчатых завязках. Кроме того, фундаши, длинный набедренный пояс, как уже сказано, [577] составляет первое основание каждой мужской одежды. Обувь, как мужская так и женская, состоит из сине— или белобумажных сшивных носков с отдельным большим пальцем, что придает ногам вид копытцев фантастического гнома; но такая кройка носка необходима, потому что в промежность большого пальца продевается мягкий снур, поддерживающий на ступне соломенную или деревянную подошву, которая бывает двух видов: сокки и гета (Сокки представляет собою округленный с обоих концов деревянный брусок, величиной в длину обыкновенной ступни и вершка в два вышиной. Исподняя часть его, для облегчения ноги, имеет глубокую выемку против середины подошвы, а в передней своей половине, для большого удобства при хождении, обыкновенно скашивается снизу вверх, от края выемки до края носка; в верхней же плоскости, на которой покоится ступня, прикрепляется е краев, в обхват подъема ноги, мягкий, набитый ватой снур, — с которым соединяется прибитая к носку, мягкая, снуровая или тесемчатая перемычка для промежности большого пальца. Второй же вид, гета, предназначается собственно для хождения по грязи или по снегу и состоит из скругленной подошвы, в палец толщиной, прикрепленной к двум высоким (вершка в два) поперечным брускам, отчего в общем гета имеет вид скамеечки. Снуры и вообще все приспособление для носки гета на ноге — такое же как и в сокки и в соломенных сандалиях (зори).).

Женщины и дети остаются безусловно верны как своему национальному костюму, так и национальным прическам; но у мущин, особенно у молодых, нередко встречается смешение японских принадлежностей с европейскими, и не могу сказать чтобы было особенно красиво когда на каком— нибудь одном субъекте надеты киримоны и английская пробковая каска (а то еще цилиндр, или вульгарный «котелок»), а на другом — жакет с крахмальною сорочкой и японские панталоны. То же самое и относительно обуви: сокки при европейских штанах и американские ботинки при голых икрах. Что до мужских куафюр, то традиционную национальную прическу, требующую продольного пробрития темени и укладки на нем крендельком проклеенной и стянутой в жгут косицы (менго), хотя еще и сохраняют, но уже очень немногие, преимущественно старики и простолюдины; среднее же сословие и чиновники носят волосы по-европейски и даже запускают не только усы, но и бороды. Для [578] чиновников ношение европейского костюма на службе и на улице сделано даже обязательным.

У всех Японцев черные, блестящие и густые, но совершенно прямые волосы, что для бороды, на европейский глаз, выходит не совсем красиво. Женщины всех сословий придают красоте своих волос очень большое значение и занимаются их уборкой самым тщательным образом, сообщая прическам эластическую упругость и необыкновенный блеск и лоск при помощи какой-то клейкой помады-фиксатуара. А самых причесок насчитывается что-то чуть не до пятидесяти родов, из коих каждый имеет свое особое значение, и некоторые составляют даже принадлежность только придворных особ и дам благородного сословия; другие же, как например, куафюра с большими черепаховыми шпильками, являются исключительным отличием куртизанок японского полусвета со всеми его нисходящими градациями.

Веер составляет необходимую принадлежность, как мущин так и женщин и даже детей всех общественных классов и положений. Во многих случаях он заменяет и зонтик, и шляпу; но большинство выходит на улицу всегда с большим зонтом из промасленой бумаги, который очень хорошо предохраняет и от дождя, и от жгучего солнца; щеголихи же употребляют парасоли значительно меньших размеров из проклейной шелковой материи, по которой разрисованы акварелью цветы и даже целые ландшафты и сцены из японской жизни. Есть еще небольшие бумажные зонтики раскрашенные очень ярко и пестро, но носят их исключительно дети.

В числе особенностей местной костюмировки необходимо отметить также «естественный» наряд некоторых чернорабочих, так называемых кули или кураски, который весь ограничивается во время работы легкою головною повязкой и полотенцем-фундаши, перетягивающим поясницу и бедра. Вообще татуирование в большом обычае у рабочих, вынужденных из-за тяжелого труда на солнце снимать с себя одежду. У них обыкновенно вся спина и грудь, плечи, руки и плечи разрисованы самою затейливою татуировкой, где преобладают синий и буро-красный цвета и изображаются всевозможные мифические драконы, птицы фоо, военные сцены, женщины, змеи, черепахи, ласточки, жуки, цветы и листья; [579] даже помещаются целые изречения и стихотворения, но никогда никаких непристойных изображений. У иных бывает прописано и собственное имя, так что в удостоверение личности и паспорта никакого не нужно. Художник производящий такую роскошную татуировку нередко ухитряется поместить в каком-нибудь скромном уголке и свое собственное имя. Никогда не подвергаются татуировке только лицо, голова, шея и оконечности рук и ног. Очень часто кули татуируют на себе рисунок одежды из общепринятой бумажной материи, и таким образом нагие кажутся одетыми.

На первый раз также бросается в глаза общая малорослость Японцев. Большинство из них ниже вашего среднего роста, так что если взять среднюю меру, то для мущины она будет два аршина и три вершка, а для женщины — около двух аршин и даже менее. Встречаются, конечно, люди и более высокие, но в общем впечатление остается на стороне малорослости. В этом усматривается признак физиологического измельчания рассы, в зависимости от очень ранних браков, допускавшихся в течение почти трех последних столетий. Но нынешнее правительство уже издало закон воспрещающий под страхом очень строгой кары брать в замужество или в конкубинат девушек ранее пятнадцатилетнего возраста. Большинство обоего пола, при малорослости, отличается еще и худощавостью, как бы недоразвитостью; но это повидимому не мешает мущинам исполнять работы нередко требующие продолжительного напряжения физических сил, а естественная ловкость и гимнастическая увертливость в соединении с какою-то чисто кошачьею гибкостью и цепкостью составляет довольно общую черту в Японцах.

В физическом сложении их тоже замечаются некоторые особенности. Так, например, голова сравнительно с общим ростом кажется несколько велика и как бы вдавлена в плечи, и эта большеголовость в особенности заметна у женщин, благодаря их высокой и пышной прическе; ноги же относительно туловища несколько коротки, причем бедра мясисты, а икры чересчур худощавы; ручная пясть и ступая малы и сформированы красиво, но постав носка обращен несколько внутрь, от привычки сидеть на пятках; торс достаточно широк и живот [580] несколько втянут. Плотные, мускулистые мущины встречаются нередко, в особенности между рабочими, но толстяки составляют большое исключение. Вообще по натуре это более холерики, отнюдь не лимфатики. Что до типа лица, то при некоторой скуловатости и узкоглазии он своеобразно красив, а между женщинами зачастую встречаются положительно хорошенькие; но в этих чертах нет ровно ничего монголо-китайского, хотя некоторые ученые и причисляют Японцев к Туранской расе. Мне кажется что они скорее приходятся с родни вашим Якутам, и между ними нередко можно встретить людей с орлиными и горбатыми носами. Эме Гюмбер, автор известной книги о Японии, находит в них некоторое сходство с обитателями Зондских островов и говорит что у тех субъектов у которых лоб убегает назад, а скулы широки и выдаются вперед, лицо, если смотреть на него прямо, представляет скорее фигуру трапеции чем овал и что другая, более общая особенность японских лиц состоит в том что глазные впадины их не глубоки и хрящевые части носа слегка приплюснуты, вследствие чего глаза несравненно ближе к поверхности чем у Европейцев; вообще японское лицо продолговатее и правильнее чем монголо-китайское. Относительно того что зовется узкоглазием, — сколько я мог наблюдать, — это скорее есть миндалевидный прорез глаза, в сущности вовсе не маленького, а только слегка приподнятого на наружных углах, и это даже придает многим женским лицам особенную прелесть. Что до цвета лица, то в общем он матово-оливковый, как у Испанцев, и у женщин вообще светлее чем у мущин; но тут есть множество оттенков, в зависимости от условий жизни, начиная с темно-бронзового, наблюдаемого у многих рабочих, вынужденных всегда работать на солнце, до европейски белого, какой нередко встречается у женщин-аристократок.

Японские женщины вообще очень миловидны, не лишены своеобразного изящества и кокетливой грации. Люди знакомые с ними поближе, называют их даже Француженками крайнего Востока. К сожалению, в силу древнего обычая, многие женщины с выходом замуж начинают чернить свои прелестные зубы и сбривать или выщипывать себе брови заменяя их искусственными мазками тушью на лбу, на дюйм выше их естественного места. Последнее [581] впрочем делают только придворные и аристократические дамы; горожанки же довольствуются только выщипываньем. Говорят будто это делается для вящего доказательства мужу всей силы любви к нему, которая не задумывается пожертвовать для него даже лучшим достоянием женщины, ее красотой, чтобы никогда уже никакой мущина, кроме мужа, даже случайно мимоходом не мог обратить на нее нескромное внимание. Быть может в силу этого и нарушение со стороны женщин супружеской верности считается в Японии такою редкостью что статистика преступлений, как уверяют, насчитывает не более одного или двух случаев в столетие. Да и кроме того взгляд на прелюбодеяние самих женщин таков что жена нарушившая обет верности никогда уже не найдет себе места между честными женщинами, будь то самые близкие ей подруги или родные, и ей уже не остается ничего как только покончить с собою самоубийством, или съесть пред коцэ горсточку рису с ложки (Коцэ — местный участковый старшина исполняющий административные и некоторые судейские, нотариальные и фискальные обязанности в своем участке. Что до вкушения риса с ложки, то должно объяснить что в Японии рис едят не иначе как с помощью известных палочек или в крайнем случае руками; есть же его ложкой считается до такой степени неприличным, постыдным и даже отвратительным что древний обычай установил это как позорный обряд для женщин вступающих на поприще открытой проституции, обусловленной поступлением их в гонкиро (квартал домов терпимости). Обрядом этим знаменуется что такая женщина разрывает навсегда все свои связи с семьей и честным обществом.).

Впрочем, теперь, под влиянием присутствия европейских женщин и новейшей «цивилизации» принимаемой Японцами, обычай черненья зубов начинает уже понемногу выводиться, особенно в местах открытых для Европейцев, и я думаю что супружеская верность, при таком взгляде на нее самих женщин, отнюдь не пострадает от отмены этого обычая, а красота их положительно выиграет, лишь бы они и впредь не изменяли своему красивому национальному костюму, с которым так гармонируют и их прически и их характерные лица.

Но что за прелесть эти японские дети которых мы встречаем повсюду на улицах, на галлерейках домов, в [582] садиках и священных рощах около храмов, где они резвятся со своими трещетками, погремушками, жуками привязанными на нитку и пускают бумажных змеев. Лица у них у всех здоровые, белые, румяные; зубёшки при улыбке сверкают как ряд жемчужин; острые черные глазки смотрят бойко, умно и приветливо, и никогда ни одной плаксивой рожицы!.. Темя у мальчуганов, начиная с полутора-годового возраста, всегда пробрито, а волосы оставлены только отдельными пасмочками на висках и внизу на затылке, да еще на чубе макушке, где они закручиваются в два коротенькие торчащие кверху завиточка, что придает этим бутузам преуморительный вид. У девочек волосы только слегка подстригают и зачесывают чубиком назад оставляя на висках продлинноватые, в роде пейсиков, ровно подстриженные космы. Эта прическа иногда украшается настоящими или искусственными цветами. Мальчиков одевают в коротенькие распашонки или в халатики, а девочек в ярко-пестрые киримоны, где преобладающими колерами являются пунсовый и розовый. Кроме того, у девочек от трех до двенадцати лет здесь принято белить лицо и шею безвредными белилами и слегка подрумянивать щеки, что придает им вид как бы фарфоровых куколок. С переходом из детского возраста в девический, притиранья иногда еще употребляются; но с семнадцати лет или с выходом замуж этот род кокетства уже бросается, и женщина довольствуется своим естественным цветом лица. Исключение составляют только певицы и танцовщицы, так называемые гейки или гейшэ, да публичные куртизанки, которые сохраняют за собою как бы право и на ношение яркоцветных костюмов. Замечательно еще то что японские дети нередко служат няньками для своих младших братишек и сестренок. Иногда такую няньку и самоё-то еле от земли видно, а она будучи пяти-шести лет от роду уже преважно таскает у себя за спиной какого-нибудь восьмимесячного или годовалого анко (мальчика), посадив его либо просто к себе за киримон, либо в особый мешок с длинными тяжами, накрест перетянутыми с плеч под мышки и завязанными на поясе. Этот же способ носки младенцев обыкновенно употребляют и матери, причем для них является то удобство что ребенок не мешает работать. [583]

Во время нашей сегодняшней прогулки мы посетили несколько лавок и магазинов торгующих лаковыми изделиями и фарфором. Между прочим заехали напоследок и на базарную выставку фарфоровых вещей в Дециме, где любовались на громадные вазы необыкновенно изящной работы с изображениями на одной — вереницы летящих цепью водяных птиц, а на другой — стаи плавающих рыб. Различные положения, повороты и моменты движения, невидимому самые неуловимые, равно как смелые ракурсы и профили рыб и птиц схвачены талантливым художником-Японцем с поразительною верностию природе и изображены мастерски, с большим художественным чувством и вкусом, в высшей степени жизненно и в то же время с изящно небрежною, эскизною легкостью рисунка. Этой китайской кропотливости и зализанной вырисовки тут и следа нет; напротив, удар кисти повсюду смел, штрих и тверд, и легок, так что во всей композиции вам сразу сказывается свободная сила и уверенная в себе рука истинного художника. Тут же стоит белая ваза, испещренная синими рисунками, вышиной около четырех аршин, если не более. Другая парная к ней ваза разбилась, и потому остающаяся продается сравнительно очень дешево, но покупателей все еще не находится, так как украшать собою она может разве какой-нибудь роскошный царский сад или площадку парадной лестницы обширного дворца. Много вещей делается здесь уже совершенно в европейском стиле и применительно к европейским потребностям, как например, столовые, чайные и кофейные сервизы, но орнаментация и рисунки на них неизменно сохраняют японский характер. Цены на лак и фарфор оказались вовсе не так баснословно малы как уверяли нас еще на Пей-Хо; во все же надо сказать что они вполне доступны, в особенности сравнительно с ценами на те же предметы в Европе, тем более что расплата за них на месте идет не на доллары, а на бумажные иены, которые ныне ходят по курсу 140 (вместо ста) центов за один серебряный доллар. К. В. Струве, например, купил пару прекрасных маленьких ваз очень изящной и оригинальной работы за 18 иен, что на серебро составляет 12 с небольшим долларов.

Затем мы завтракали в лучшем из здешних ресторанов под фирмой «Фкуя» или «Фукуя», путь к [584] которому лежит по холмам предгорья Гико-сана, мимо буддийских пагод и одного из городских кладбищ, а это последнее просто поражает красотой и тихою прелестью своих поэтически, изящных уголков. Но подробности о нем — мимо, до другого раза. В Фукуя встретила нас с этикетным почетом сама хозяйка г-жа Окана (по-японски Окане-сан), красивая, изящная особа лет двадцати трех, окруженная штатом своих помощниц и прислужниц, но на колени они не опускались, так как начисто вылощенный пол, в виду постоянных посещений Европейцев, не был покрыт ценовками. Обстановка и мебель здесь европейские, с примесью некоторых японских украшений в виде фарфоровых ваз, картин на шелку и причудливо изгибистых растений в горшках. Ресторан стоит на площадке одного из холмов, окруженный небольшим, но тенистым садом с несколькими огромными деревьями; дом в японском стиле, двухэтажный, и с верхнего балкона его открывается прекрасный вид почти на весь распростертый внизу Японский город, на часть рейда усеянного европейскими и туземными судами и на противолежащие горные вершины с их буддийскими храмами, плантациями, рисовыми полями, бамбуковыми и сосновыми рощами. Город с этого пункта представляется громадною площадью, сплошь покрытою теснящимся множеством аспидно-серых двускатных крыш, отороченных по краям и ребрам полосами белой штукатурки; улицы и переулки, словно на шахматной доске, намечаются узкими полосками в продольном и поперечном направлениях, иногда с незначительными уклонами; то там, то сям виднеются из-за крыш деревца миниатюрных садиков, и так все эти крыши скучены что из-за них совсем не видать уличного движения. По ту сторону бухты виднеются сады и домики Иносы и Акунора, и надо всем этим — прелестная, чистейшая лазурь безоблачного неба, залитого блеском полуденных лучей.

В одном из отдельных кабинетов Фукуя нам подали очень порядочный завтрак из европейских блюд, причем к закуске приятным сюрпризом явилась русская водка, русская паюсная икра, свежая редиска и отменная ветчина, в виде целого окорока, своего домашнего приготовления, чем в особенности славится здешняя хозяйка. В выборе таких закусок уже несомненно сказалось влияние [585] русских морских офицеров, всегдашних посетителей этого ресторана.

Вечером, в шесть часов, обедали на Африке, у адмирала. На сей раз была сделана первая проба вашего «обыкновенного» обеда, приготовленного русским поваром. Но прежде чем сесть за стол все мы присутствовали при церемонии спускания флага, причем, по пробитии «зари», был сделав выстрел из четырехфунтового кормового орудия.

После обеда, когда мы наслаждались на верхней палубе вечернею прохладой и чудным видом темно-синего звездного неба, вдруг в глубокой тишине всей природы донесся до нас с нагорного берега густой, протяжный звон большого колокола. То буддийский храм расположенный в полугорьи, выше города, призывал из своих священных рощ к вечерней молитве. Звон этот, медленный и протяжный, совершенно напомнил нам наш великопостный благовест, и было в нем, среди этой дивной природы и чуткой тишины воздуха, что-то мистически таинственное, что-то такое что невольно вносят в душу поэтически грустное и вместе с тем благоговейно светлое настроение. И не успел еще замереть звук последнего удара этого колокола, как на нашей палубе пробили 8 склянок (8 часов вечера), урочный час вечерней молитвы, и вся команда Африки выстроенная вдоль шканцев стройными звуками Отче наш огласила окрестные воды и горы.

2 сентября.

С девяти часов утра мы опять отправились в Японский город вместе с Сига-саном, и первое что бросилось нам в глаза, когда мы проникли в центр торговых кварталов, была процессия певиц и танцовщиц (геек). Около сорока молодых девушек в ярких костюмах, со своими музыкальными инструментами и цветами в руках, шли попарно серединой улицы, держа себя в высшей степени прилично. На мой вопрос: что это за процессия, Сига-сан отвечал что вероятнее всего «цветочная команда» направляется с поздравлениями к какой-нибудь бывшей своей товарке вышедшей вчера замуж; гейки поднесут новобрачной цветы, зададут ей серенаду которая будет для нее уже прощальною, а молодая в ответ выставит для них угощение сопровождаемое какими-нибудь подарочными безделками «на память», и визит окончится пирушкой. [586]

Японские гейки, по словам Сига-сана, нередко делают себе блестящие супружеские партии, выходя за людей богатых и знатных, и это только потому что их таланты, проявляемые публично в чайных домах, скорее чем где-либо иначе находят себе ценителей и поклонников, которые, увлекаясь кроме таланта еще красотой и молодостью той или другой певицы, зачастую кончают тем что вместе с сердцем предлагают ей и свою руку. Гейки вообще славятся своим остроумием, удачными ответами, уменьем поддерживать светский разговор и некоторым обязательным для них образованием. Что до последнего, то кроме знания музыки, пения, декламации и хореграфического искусства (здесь, говорят, есть даже своя традиционная школа классического балета), они весьма сведущи в отечественной мифологии, поэзии и вообще в изящной литературе, и нередко сами слагают весьма удачные стихи; кроме того, большинство из них умеет рисовать акварелью, делать искусственные цветы и вышивать шелками, и все это благодаря чайным домам, где они с малых лет получают такого рода образование вместе с манерами и светским лоском. Люди высших классов, конечно, не отдают своих дочерей в чайные дома, потому что имеют возможность давать им блестящее образование и воспитание у себя дома; но для дочерей средних классов и особенно для мещанства чайный дом еще и до сих пор является в своем роде школой светскости и общеобразовательным заведением, несмотря на правительственные начальные шкоды для детей обоего пола в каждой сельской и городской общине. Вообще, по словам Сига-сана, оказывается что чайные дома в Японии далеко не то чем привыкли считать их в Европе со слов иных путешественников, не задавших себе труда проверить свои поверхностные заключения.

В торговой части города мы любовались сегодня в нескольких мастерских замечательными произведениями злато— и шелко-швейного искусства. Основанием для вышивки обыкновенно служат pou-de-soie, атлас, сукно или бархат натянутые на пяльцы. Но этим, казалось бы, по преимуществу женским трудом заняты в осмотренных нами заведениях исключительно мущины. Закажите, и они вышьют вам что угодно, хотя бы даже ваш собственный портрет. Мы видели здесь вышитые для подушек и настенных [587] картав гербы, букеты, профили европейских военных судов, фигуры мущин и женщин, но в особенности хорош был один экран с белым петухом, красиво поднявшим свой пышный хвост среди семейства кур и цыплят клюющих зерна между цветами и травами. Эта вещь была исполнена артистически, с большим художественным вкусом как в подборе колеров так и в расположении самой группы. И что замечательно: японские шелкошвеи редко работают имея оригинал пред глазами; от оригинала они по большей части заимствуются только одним контуром рисунка, а затем уже от себя, по собственному усмотрению и вкусу, подбирают в шелках нужные им цвета и оттенки, и вы никогда не встретите в таком подборе ни малейшей дисгармонии между цветами. Вырисовка же контура производится очень скоро: либо рисунок декалькируется на белый лист бумаги и нашивается на натянутую в пяльцах материю, либо же после декалькировки он весь еще проходится по карандашу булавочными наколами. В последнем случае, нашпилив лист на приготовленную к работе материю, мастер в зависимости от ее цвета берет на пушок, а то и просто на вату цветной порошок из красной охры, графита или магнезии и пудрит им этот лист, в результате чего на материи получается контур рисунка воспроизведенный рядом мелких точек, по которым мастер затем уже проводит черным или белым карандашом и приступает к вышивке. В первом случае шелкошвейная работа идет по бумаге и рисунок получается выпуклый, рельефный, а во втором — плоский. Шелкошвейные вещи эти замечательно дешевы: экран с петухом, например, стоил всего двенадцать иен, а подушки, смотря по величине, от полутора до четырех иен. То есть положительно эти люди почти ни во что не ценят свой собственный личный труд и время на него потраченное. При назначении цены за какую-либо вещь они прежде всего принимают в соображение не ценность этого труда, а стоимость употребленного на нее материала.

Побродив по торговым кварталам, проехали мы в одну из более возвышенных предгорных частей города, известную под именем Накашима или Накадзима (произносится и так, и этак). Целью этой поездки была мастерская местного японского фотографа, где я сделал себе большой [588] выбор нагасакских видов и типов, превосходно иллюминованных анилиновыми красками. Накашима, без сомнения, одно из самых картинных мест этого города. Лежит она вверх по течению горного потока, что струится в обрывистых берегах, где по руслу наворочены большие мшистые камни, да крупные валуны и в изобилии — рассеяна разноцветная галька. С береговых обрывов, нередко укрепленных дикокаменными стенками, служащими высоким фундаментом для легких набережных построек, прядают вниз целые каскады лапчатой, зубчатой, ползучей и вьющейся заросли, которая соединяет в себе разные оттенки зелени, от темного с синеватым налетом до буро-красного и нежно-золотистого, и придает всем этим камням, буддийским часовенькам, водяным мельницам и деревянным домикам с их висящими над обрывом галлерейками и балкончиками такую прелесть что словами ее и не выразишь; но пейзажист нашел бы тут для своего альбома чистый клад совершенно новых оригинальных, никем еще не тронутых мотивов. А как хороши эти старые карявые сосны с их причудливо искривленными ветвями, что раскинулись местами вкривь и вкось над обрывом и над черепичными кровлями! Как хороша перспектива этого потока, образующего местами словно ступени из ряда камней, между которыми, одна ниже другой, лежат искусственные запруды необходимые для орошения ближних садов и для водяных мельниц! Через лоток перекинуто несколько мостов, каждый об одной полукруглой арке, очень древней постройки из тесаного камня с каменными же сквозными перилами. Мосты эти, тоже обросшие мхом и мелкими вьюнками, расположены на известном расстоянии, таким образом что если глядеть снизу около русла на мост Амида, то из-под ого арки словно из рамы вам видна в перспективе арка другого моста с кусочком окружающего его пейзажа. Это прелесть что за картинка!.. Но и в общем вид Накашима с дальними планами, коими служат вершины Компиро-ямы и Хоква-сана, ни в чем не уступит своим отдельным деталям. Тут все хорошо, и что ни шаг, то новая картинка, новый мотив для пейзажа.

Неподалеку от фотографии, над самым обрывом, стоит памятник глубокой японской древности. Это священный фонарь, составленный из грубых плит и крупных [589] осколков дикого камня. С виду он похрж на два грибка поставленные один на другом. Стержнем верхнего грибка служит выточенный внутри каменный шар с двумя противоположными месяцевидными отверстиями. Внутрь его вставляется лампада, и по вечерам эти томно светящиеся полумесяцы указывают путнику что здесь напротив фонаря находится буддийская часовня, замечательная своею древнею статуей лежащей коровы, отлитой почти в половину натуральной величины из темной бронзы. Мы нарочно зашли туда чтобы полюбоваться на это образцовое произведение древнего японского искусства. Какое спокойствие и сила и вместе с тем какая простота и естественность в лозе, в повороте головы и во всей фигуре животного! Тут нет никакой условности и никакой утрировки, столь свойственных, например, китайским изображениям подобного рода. Не говоря уже о достоинстве самого металла, остается только удивляться технике литейного дела и тому совершенству до какого еще во времена глубокой древности успело достичь скульптурное искусство в Японии, равно как тому тонкому пониманию натуры и чувству пластической красоты какими очевидно был отмечен талант неведомого художника, столь ярко сказавшийся в этом его произведении, пережившем целый ряд веков, среди которых давно уже успело позабыться имя самого автора.

К завтраку мы вернулись в Belle-Vue и расположились в общей столовой. Вдруг входит туда и садится по соседству с нами за отдельный столик раздобревший, гладко выбритый туземец средних дет и довольно высокого (для Японца) роста. Прическа у него европейская, а костюм национальный.

— Ба! да никак это Гейщо-сан? воскликнул В. О. Кудрин, вскинув на него глаза.

— Кхе!.. Он самый, к вашим услугам! с вежливым европейским поклоном и приятною веселою улыбкой ответил Японец совершенно чисто по-русски.

— Здравствуйте, старый знакомый! Вы может меня не помните?

— О, нет, я помню... Я оччинь... оччинь вас помню... Господин доктор?... Вы были на Светлане с великим князем (Алексием Александровичем.). Я оччинь хорошо помню! удостоверял Японец, радостно пожимая руки доктору. [590]

— Господа, обратился к нам последний, — позвольте вас познакомить: Гейшо-сан, иначе черепаха-человек, неизменный приятель всех Русских.

— Оччинь рад, оччинь рад! отчетливо отчеканивал слова Японец, с тою же изысканно приятною улыбкой совершая shake-hands поочередно со всеми вами.

Пока он проделывал это, я вопросительно взглянул на доктора: почему мол черепаха-человек? имя, что ли, такое?

Оказалось, как объяснили мне в последствии, что это буквальный перевод его прозвища, а прозывается он так потому что держит известную во всей Японии мастерскую черепаховых изделий и сам славится как лучший мастер-артист своего дела.

— Ну-с, черепаха-человек, обратился к нему доктор, — присаживайтесь к нам и расскажите что у вас есть новенького, но не дорогого?

— Извините!... Душевно бы рад, душевно!... но жду одного знакомого, обещал вместе кушать... Пожжалуста извините! отнекивался Гейшо-сан, прижимая к груди свои руки, — оччинь жаль, оччинь!... А впроччим, пока его нет, присяду на минутку... с удовольствием.

И подвинув себе стул, он сел с краю около доктора.

— Новенькое есть, конечно, продолжал он, — милости прошу ко мне, там посмотрите... И цены не дорогие, оччинь не дорогие! Даже оччинь, оччинь дешевые!

— Вы, Гейшо-сан, должно быть долго жили в России? спросил я.

— Отчего вы так думаете, господин капитан?

— Вы так хорошо говорите по-русски.

— Кхе! Немножко могу, действительно... Но в России я не жил.

— Где же вы так научились вашему языку?

— Дома, господин капитан, здесь, в Нагасаки... еще мальчиком, понемножку от господ Русских.

Оказалось что столь же хорошо, если еще не лучше, он говорит по-английски и, частию, по-французски, и все это самоучкой с наслуху да с навыку. Замечательная способность.

Вскоре пришел его знакомый, тоже Японец в киримоне, и черепаха-человек, повторив нам свое приглашение, удалился за отдельный столик. [591]

Мы сегодня же, вскоре после завтрака, посетили его мастерскую, для чего пришлось ехать опять в Японский город. Там встретив нас, как отменно любезный хозяин, с разными угощениями, чаем и сигарами, Гейшо-сан разложил пред нами множество действительно прелестных вещиц из черепахи. Каждая из них хранилась не иначе как в сосновом, очень аккуратно и даже изящно сделанном ящичке с крышкой. Тут был большой выбор как мужских так и дамских безделок, в роде испанских высоких гребней для косы, головных булавок, цепочек с крестами, вееров, портмоне и портсигаров, футляров для визитных карточек, крышек для альбомов и записных книжек и т. п. Все это блистало изяществом, тонкостью и чистотой отделки, достигаемой при помощи самых простых и притом исключительно ручных инструментов, разных пилок, шильцев, буравчиков, резцов и т. п. Но цены у черепахи-человека далеко не «оччинь дешевые», напротив, он запрашивает втридорога и уступает «оччинь, оччинь» мало, но за то очень ловко успеет соблазнить покупателя, разговорить его и подкупить своею неисчерпаемою любезностью, так что хочешь не хочешь, а в конце концов все-таки купишь у него и нужное, и ненужное. Больно уж вещи-то хороши, да и хозяин приятен. И чувствуешь даже что как-то не ловко уйти от него ничего не купивши.

Узнав что я хочу приобрести старое японское вооружение, Гейшо-сан тотчас же сообщил нашим курамам адрес одного своего знакомого купца-антиквария, к которому мы прямо отсюда и поехали.

Домик антиквария находится в одном из переулков ведущих в гору, к кумирням и храмам, ютящимся под сенью старых, развесистых деревьев. Он выстроен сообразно общему здешнему типу японских построек, и если я вам опишу его, то это выйдет что в общих чертах я описал их все. Домик поставлен на невысоком фундаменте из больших осколков дикого, нетесаннаго камня, цементованных по своим изломам известью, что придает им прихотливо неправильный, но в общем очень милый, как бы мозаичный узор. В основание стен употребляется дерево: из нескольких бревен составляется начальный каркас будущего жилища; две боковые стены его [592] (обыкновенно северная и южная) забираются плетнем из тонких бамбучин и, все вместе, это образует как бы скелет постройки. Стены, забранные плетнем, облепляются изнутри и снаружи особою вязкою массой из глины, песку, навозу и рубленой соломы. Толщина смастеренной таким образом стены не превышает четырех вершков, но бывает и тоньше. Восточная же и западная сторона постройки, вместо стен, обыкновенно забирается решетчатыми рамами с натянутою на них белою бумагой и раздвижными досчатыми ставнями, которые на ночь и в холодное время закрывают собою эти рамы снаружи. Одновременно со скелетом постройки возводятся и стропила двускатной кровли, которая покрывается как чешуей толстыми аспидно-серыми черепицами, из них же каждая имеет на своем нижнем ребре особое выпуклое украшение в виде розетки. Гребень и ребра крыши окрашиваются полосой белой извести, а углы их украшаются изваянными мордами и торсами каких-то фантастических животных: не то львов, не то псов (Японская идея верховного божества олицетворяется в фантастическом образе Амиды, которого изображают в девяти различных видах, выражающих его воплощения и совершенства. Эмблемой одного из последних служит песья голова. Не этим ли следует объяснить присутствие таких изваянии на крыше почти каждого японского дома?). Снаружи стены белятся, а со внутренней стороны весьма тщательно штукатурятся особым цементом желтовато-серого или перлового цвета. Двухэтажные дома строятся таким же способом, и сообщением между этажами служат внутренние деревянные лестницы, обыкновенно отполированные и налощенные самым усердным образом. Оба этажа всегда имеют балкончики или наружные галлерейки, которые устраиваются преимущественно со стороны раздвижных стен, но иногда обрамляют и все здание вокруг. Внутренние перегородки состоят или из ценовок, или же из ширм и деревянных рам оклеенных бумагой и могут быть свободно передвигаемы с места на место для увеличения или уменьшения размеров той или другой комнаты. Дверью по большей части служит тоже выдвижная досчатая ставня свободно ходящая в пазах. Остальные внутренние поделки, как карнизы, рамы и полочки, все из [593] лакированного дерева. Над входом со внутренней стороны помещается деревянная божничка с резвыми фигурками или отпечатанным на бумаге изображением двух страшилищ: Цзинь-сю и Умипо-ками; первый из них — гений-покровитель и страж местного капища, нечто в роде нашего Домового, а второй — дух-покровитель моряков. Надпись над ними гласит: «Они берегут от пожара и воров на суше, а плавающих по морям — от потопления». Пол приподнят от основания фута на два и весь застлан ценовками, которые везде и всегда делаются одинаковой величины, так что ценовка служит даже условною мерой при разбивке плана будущего дома (Длина ценовки обыкновенно 6 футов и 3 дюйма, а ширина 3 фута и 2 дюйма, толщина же 4 дюйма. Обычным материалом для плетения служат рисовая солома, и выделка отличается большою тщательностью. Ковров Японцы не употребляют; ценовка же заменяет им и тюфяк для спанья, и скатерть для обеда. Поэтому-то они и содержат свои ценовки в такой педантической чистоте.).

В парадной приемной комнате непременно есть особое «почетное место», соответствующее по своему значению «красному углу» в ваших крестьянских избах. Оно всегда помещается посредине одной из капитальных (неподвижных) стен и состоит из досчатого плато, в роде ступеньки, аршина в полтора длиной и около аршина в ширину, приподнятой от пола вершка на четыре и отгороженной с обоих своих боков тесовыми, такой же ширины, переборками, доходящими до потолка. В глубине этого плато стоит маленький столик на очень низеньких ножках и на нем другой, подобный же, только еще меньше, а на этом последнем обыкновенно ставится бронзовая или фарфоровая ваза цилиндрической или флаконной формы, с букетом живых цветов, в роде ириса, лотоса и лилий, а раннею весной-просто с ветвью цветущей сливы, либо какого другого фруктового дерева из тех что покрываются цветами ранее облиствления; ставят также и ветви цветущих камелий, азалий и т. п. На стене, над этою вазой, обыкновенно висит акварельная картина нарисованная на продлинноватой полосе шелковой материи, наклеенной на плотную бумагу и отороченная парчовым бордюром. Сига-сан объяснил нам что в каждом зажиточном доме [594] всегда есть целая коллекция подобных картин религиозного, исторического, бытового и пейзажного содержания, равно и картин изображающих предметы растительного и животного царства; иные из них принадлежат кисти знаменитых японских художников и ценятся очень дорого; но они никогда не вывешиваются все разом, а лишь по одной, и именно на стене почетного места, за то переменяются довольно часто, — по крайней мере раз в неделю, и чем чаще их меняют, тем считается лучше, так как этим удовлетворяется и чувство изящного, и тщеславие зажиточного хозяина. Остальные же картины домашней коллекции хранятся свертками в особых ящиках и в темных сухих кладовых, где солнечный свет не влиял бы на яркость и свежесть их красок. Поэтому каждая такая картина не вставляется в раму, а укрепляется как свиток на двух деревянных лакированных вальках украшенных металлическими набалдашниками и снабженных завязками. На почетном месте в некоторых торжественных случаях устанавливается и домашний алтарь, в силу чего оно считается в некотором роде священным, и хозяева дома всегда сажают под него своего гостя, если желают оказать ему особенный почет; но садится гость отнюдь не на ступеньку, а перед нею, потому что иначе он выказал бы верх невежества и непочтительности к хозяевам.

В одной из задних уединенных комнаток дома непременно помещается домашний алтарь, в виде металлического круглого зеркала (кангами), если семья исповедует древнеяпонский (государственный) культ Синто, или же в виде лакированного снаружи и позолоченного внутри шкафчика, где среди обстановки чрезвычайно напоминающей устройство католического алтаря в миниатюре, помещается резное из дерева изображение Будды сидящего на лотосе и благословляющего мир. Под ним, ступенью ниже, «семь гениев домашнего счастия», из числа коих наибольшим почетом пользуется Бентен, олицетворяющая собою идеал женщины, семьи, гармонии и моря, как элемента доставляющего островной Японии главнейшие продукты ее питания. Наравне с Бентен такое же уважение оказывается и Шиу-Ро. Это гений долгоденствия, с огромным лысым лбом, выроставшим у него по мере того как он жил на земле в течение бесчисленного количества лет, [595] предаваясь наблюдениям, соображениям и размышлениям над явлениями жизни физической и духовной. Его аттрибуты — журавль и черепаха, составляющие эмблему долговечности: поэтому при каждом домашнем алтаре непременно есть бронзовый шандал в виде журавля стоящего на черепахе. Третий гений — рыбак Иебис, брат солнца, заботящийся о хлебе и вообще насущном питании счастливой Японии, изображаемый всегда с улыбкой довольства на устах и с удочкой в руке. Эти три гения наверное есть в каждом доме, а если в семье имеются и дети, то к ним прибавляется еще гений талантов, старец, Тосси-Току, покровитель детского возраста, изобретатель разных детских игр и работ из бумаги. Затем остальные три гения носят уже некоторый сословный характер. Так, поэты, писатели, самюре, военные люди и гражданские чиновники чтут Бизжамона, бога славы; поселяне — Готея, олицетворяющего внутреннее довольство среди бедности и лишений, а купцы — толстоухого тучного карлика Дайкока, бога богатств материальных, который впрочем и помимо купцов пользуется почетом со стороны всех к нему стремящихся, без различия сословий. Пред ликом Будды всегда теплятся две лампадки, а во время семейных молений зажигаются еще и восковые свечи.

Мебели внутри домов нет, за исключением двух столиков почетного места и двух-трех лаковых этажерок да поставцов, красиво уставленных бронзовою и фарфоровою утварью, лаковыми вещицами и резвыми или точеными из дерева и слоновой кости безделушками. Иногда в капитальной стене бывает ниша, и тогда в ней устраиваются, в виде зигзага, две деревянные полочки: одна с правой, другая повыше, с левой щеки ниши и обе доходят до ее середины, где соединяются колонками или резвою перемычкой. На них тоже ставится разная утварь более крупных размеров или кладутся носильные вещи.

При каждом домике непременно устроены, во-первых, кухня с вечно тлеющими углями на очаге, где всегда греется большой металлический чайник для скорейшей заварки чая; во-вторых, ванна для ежедневных омовений и, в-третьих, внутренний дворик с садиком, бассейном, горбатым мостиком, островком и акварием. Все это конечно в самых маленьких, игрушечных размерах, но очень мило, [596] уютно; а у иных любителей имеются еще и комнатные акварии и террарии, наполненные особенно редкими рыбками, улитками, ящерками и черепашками. Таков-то, в общих чертах, был домик антиквария, к которому прикатили нас неутомимые курумы.

При входе в него, к нам выглянула из кухни какая-то стряпуха, весь костюм которой состоял только из одной синей юпки, обернутой вокруг бедер, в роде малороссийской плахты, женщина эта тотчас же отпрянула назад, задвинув за собою кухонную дверь и крикнула кому-то внутрь дома о прибывших посетителях. После этого к вам сейчас же вышел хозяин в сопровождении хозяйки и домочадцев, которые приняли нас со всеми условными знаками японской вежливости, на коленях, и любезно попросили войти в дом. Мы скинули у порога обувь и взобрались на ценовки приподнятого пола, где в первой же комнате глаза мои разбежались пред целою выставкой разнородных изящных произведений старинного японского искусства. Тут были и лаки, и бронзы, и фарфор, и костяные миниатюры, и разное оружие, как например, панцыри и шлемы, копья и стрелы, сабли благородных самюре, ножи-гаракири (для вспарывания себе брюха) и ножи-бердыши насаженные на инкрустованные древки. Я купил для своей коллекции полное рыцарское вооружение за 45 бумажных иен, то есть почти что даром. Антикварий вздыхая жаловался нам что цены на старинное оружие вообще очень упали с тех пор как правительство преобразовало армию на европейский лад и запретило всем самюре носить по две сабли; со стороны же Европейцев спрос на вещи этого рода ничтожен.

Между разными куриозами, редкостями и древностями хозяин разложил пред нами несколько иллюстрированных свитков и книжек романического содержания. Некоторые из них, судя по картинкам, были далеко не из скромных, и в этом отношении в особенности выделялся один превосходно разрисованный свиток, изображающий целую эпопею любовно-комических похождений двух самюре, заброшенных бурей на «Остров Любви», населенный исключительно одними женщинами. Несмотря на всю свою веселость и остроумие, картинки этого свитка были по большей части слишком откровенны, доходя местами до полного, хотя и [597] наивного цинизма. Мы однако не нашли удобным рассматривать их, так как тут же в комнате сидела рядом с нами молоденькая сестра хозяина, девушка лет тринадцати, повидимому, совершенно скромная и порядочная. Но тем страннее показалось нам что антикварий ни мало не стеснялся ее присутствием; хоть бы удалил ее, что ли, под каким предлогом! Мы невольно переглянулись между собою и отложили этот свиток в сторону, как ненужный, а девушка, как ни в чем не бывало, сейчас же стала помогать брату ровнее навертывать его на скалку. Но недоумение наше, минуту спустя, перешло в окончательное смущение, когда та же девушка, экспонируя пред нами вместе с братом разные вещицы, куколки и древние монеты, достала, между прочим, из поставца два плоские, но слегка рельефные изображения румяного яблока и абрикоса прекрасно сделанные из шелкового крепа (crepe de Chine), и сама показала нам их секретную сторону, разняв искусно сложенное яблоко на две половинки.

— Вы напрасно, господа, смущаетесь, заметил Сига-сан со снисходительною улыбкой; — Эти изображения у нас понимаются вовсе не так как в Европе, и если вы готовы порицать нравственность молодой особы, то это с вашей стороны будет большое заблуждение: нравственность ее от этого нисколько не страдает, она тут ни причем.

— Однакоже!? не воздержались мы от недоверчивого восклицания.

— Да уж поверьте!

Нам это показалось очень куриозным, и несмотря на уверение Сига-сана все-таки не совсем вероятным. Поэтому мы попросили его разъяснить более убедительным образом столь очевидную несообразность.

— Для Европейцев оно не совсем понятно, начал наш милейший спутник и руководитель: — и это оттого что Европейцы, извините меня за откровенность, всегда подкладывают под подобные вещи какой-то особенный, непристойный смысл, которого мы, буддисты, не допускаем. Вам это изображение кажется только... comme une chose impudente, obscene, — не правда ли? — а для нас это в некотором роде предмет религиозный; и если вы, — например, посетите наши монастырские храмы, то бонзы по всей вероятности предложат вам в подарок на память точно такие же яблоки [598] или абрикосы. Для нас это есть священная эмблема жизни, воплощения всего сущего, мужское и женское начало, или говоря философически — элемент активного и пассивного, действующий и страдательный. Словом, это символ равносильный тому изображению двух половинок яйца в одном круге, какое вы постоянно встречаете на бортах наших лодок и судов, на стенах многих домов, во храмах и иногда на памятниках. Это еще уцелевшие остатки древне-азийского религиозного культа лингама, и могу смело вас уверить что японская девушка, смотря на подобное изображение, нисколько не щекочет тем свое воображение в известную сторону и остается все такою же вполне скромною и нравственно чистою. Все зависит от того как смотреть на вещи.

И точно, достаточно было взглянуть в это время на нашу, молодую хозяйку чтобы почувствовать и убедиться насколько в самом деле прав Сига-сан: ни краски девического смущения, ни наглой или двусмысленной улыбки, ни притворной или действительно детской наивности, вообще ничего такого что при данных обстоятельствах могло бы быть прочитано в лице Европеянки, даже и легкою тенью не мелькнуло да этом спокойном и сериозном личике.

— Вот, наталкиваясь на что-либо подобное и не зная сущности дела, Европейцы по большей части и приходят к совершенно фальшивым выводам на счет нравственности Японского народа, заключил Сига-сан свое поучительное разъяснение.

В девять часов вечера отправились мы послушать японских певиц и посмотреть на их танцы, заранее условившись на счет этой экскурсии с А. А. Сига, который взял на себя все хлопоты по ее устройству и обещал к назначенному часу ожидать вашего прибытия на месте. Курамы привезли нас к одному из лучших чайных домов, где при входе мы были встречены двумя молодыми хозяйками, которые одновременно присели пред нами на колени и перегнулись корпусом вперед, опираясь на ладони с вытянутыми вперед пальцами. Эта поза подающая идею земного поклона обязательно требуется правилами японского этикета при встрече гостя хозяйкой дома. По деревянной лестнице, прекрасно отполированной темным лаком, обе хозяйки провели нас на верх во второй этаж, где пред [599] входом в одну из комнат предложили нам скинуть обувь, «не столько для сохранности ценовок», как уверяли они, «сколько для вашего же собственного удобства». Здесь, на пороге встретил нас Сига-сан, одетый (вернее было бы сказать раздетый) по-японски: в легкий креповый киримон голубого цвета, как то требуется обычаями здешнего сибаритства для восприятия вечерних удовольствий со всеми удобствами.

(Вся процедура приема и переодевания почетного гостя обыкновенно совершается следующим образом. Когда, бывало, в прежнее дореформенное время горделивый самюре (дворянин), а ныне военный офицер входит вечером в чайный дом, он видит у ног своих хозяйку дома и сопровождающих ее экономок, причем самая младшая или самая хорошенькая из них, приподнявшись, умоляет его о позволении ей принять в свои руки и отвести к месту саблю благородного посетителя. Тот обыкновенно удостоивает ее этой милости и подает свое оружие. Тогда она поспешно вынимает шелковый платок, обертывает им правую руку, берет саблю у самого наконечника ножен и держит ее так пред собою до тех пор пока все не войдут в гардеробную, где младшая девушка осторожно кладет ее на особый постамент, специально устроенный чтобы класть на него оружие. В гардеробной, с помощью женской свиты, почетный гость немедленно приступает к самым мелочным приготовлениям своего туалета: голова его завязывается креповою косынкой, в виде ночного колпака, затылок и плечи обертываются вместо шали толстым шелковым фуляром, городской киримон заменяется просторным шлафроком, застегнутым на груди изящно переплетенными шелковыми шнурками; наконец пара белых носков заменяющих туфли дополняет костюм, и гость, вымыв лицо и руки душистою водой, величественно направляется в гостиную, где уже приготовлено для него угощение. Обыкновенно комната эта выбирается в отдаленной части дома, но соединяется с переднею длинными галлереями, которые проходят над частью сада. Так описывал все это в 1864-65 годах Эме Гюмбер; таковым же оно остается и до сего времени.)

Комната куда нас пригласили оказалась довольно просторною, в роде небольшой залы. Ее наружная стена, составленная из раздвижных рам оклеенных белою бумагой, была совсем снята чтобы дать более доступа сюда внешнему, мягко-прохладному воздуху. Пол этой залы сплошь был застлав мягкими ценовками очень тонкой и [600] красивой работы; что же до мебели, то ее не было вовсе, кроме двух европейских стульев, только сейчас внесенных сюда собственно для нас. Сиденья этих стульев, ради пущей вежливости, хозяйки прикрыли небольшими ценовочками. Но так как нас было пятеро кроме Сита, то троим все-таки приходилось сидеть или лежать на полу, и хозяйки, на случай еслибы все мы предпочли последнее, принесли сюда вслед за стульями несколько простеганных ватных одеяльцев квадратной формы величиной в аршин и полдюжины плетеных из камыша макур, совершенно особенный инструмент, употребляемый в Японии под голову вместо подушки (По внешнему своему виду, макура отчасти напоминает маленький стереоскоп, с тою разницей что донце ее лунообразно закруглено наружу, так что может качаться в обе стороны. Макуры бывают летние и зимние: первые делаются из сквозной плетенки чтобы лучше продувало воздухом над затылком, а вторые из деревянных сплошных дощечек. В верхней плоскости макуры прикрепляется маленький валёк, — летом свернутый из одной бумаги, а зимой набитый ватой. В таком виде этот своеобразный инструмент подставляется собственно не под голову, а под затылок, чтобы не портить во время сна прическу, в чем, кажется, и заключалась главнейшая цель выдумки этого, во всех других отношениях вполне неудобного приспособления. Одеяльца же, свернутые вдвое, служат для того чтобы подкладывать их под локоть или под макуру если хочется лечь повыше.).

Комната, когда мы вошли в нее, была уже освещена двумя белыми фонарями, в виде четырехугольных, кверху расширенных вазончиков (Устройство их таково что к деревянному квадратному донцу прикрепляется каркас из четырех обструганных планочек, соединенных на верху деревянною же рамочкой. На каждую из четырех боковых сторон каркаса наклеевается белая протекушечная или промасленная бумага. Фонарь этой формы — один из самых употребительных в простом домашнем хозяйстве; он же служит и ночником.), которые помещались на высоких деревянных подставках; теперь же для более парадного освещения, в нее внесли несколько высоких деревянных подсвечников с восковыми свечами (Такой подсвечник состоит из круглого толстого донца, в которое втыкается круглая палка, около аршина длиной, а на нее насаживается деревянная болванка, выточенная в виде чашки, из которой торчит кверху железный шпилек: на этот последний надевается свеча, сделанная из растительного воска. Фитиль ее, полый внутри, свертывается из мягкой бумаги. Форма свечи суженная у основания, несколько расширяется кверху. Такие же свечи различной величины и толщины, разрисованные красками, употребляются и в буддийских храмах на алтарях и пред истуканами.). На [601] «почетном месте» висела картина изображающая сцену охоты с дрессированными кречетами, и пред священною ступенькой восседал на сей раз Сига-сан, как инициатор празднества, а нас пригласили разместиться рядом с ним по правую и по левую руку.

Как только мы. расселись, молодые незаны (девицы-прислужницы) внесли сюда несколько лаковых таберо (Маленькие низенькие столики, на которые ставятся кушанья. Именем таберд в Японии безразлично называется и подобный столик, и судки в которых носят кушанья, и самый обед.) и, разместив их пред нами, начади ставить на них разные угощения. Первым делом, конечно, появилось саки в фарфоровых бутылочках, формой в роде наших рейнвейвовых, вместе с которыми были принесены на лаковых подносиках и фарфоровые миниатюрные чашечки, из коих саки испивается. Запах и вкус этого рисового вина не противен; оно довольно мягко и, по степени крепости своей, отчасти напоминает сухой херес. Японцы любят пить его значительно подогретым, но на мой вкус, холодное саки кажется лучше.

Затем незаны внесли и поставили к сторонке бронзовый хибач (жаровня), наполненный совершенно белою золой, под которою без малейшего запаха тлели древесные угли. На этом хибаче грелись один большой, чугунный, и несколько маленьких, глиняных чайничков. Из этих последних незаны розлили, слабый на взгляд, настой японского чая в такие же миниатюрные чашечки, из каких мы только что пили саки и поставили их пред нами. Этот чай отчасти напоминает зеленый, и заварка его хотя вовсе не сложна, повидимому, но требует особенной сноровки: во-первых, надо звать какой величины щепотку следует положить в чайничек, сообразно его величине, а затем, налив его кипятком и закрыв крышечкой, надо знать или, вернее, чувствовать каким-то особым чутьем, сколько секунд следует продержать его на золе хибача. В [602] этом-то и состоит главное искусство заварщицы, потому что недостоявшийся чай не даст вам надлежащего понятия о своем достоинстве определяемом вкусом, ароматом и цветом, а перестоявшийся получает не только неприятную горьковатость и терпкость, но и вредно действует на организм, производя сильное сердцебиение и расстройство нервов, при сильном их возбуждении в начале. Чай приготовленный как следует, почти бесцветен, имея самую легкую изжелта-зеленоватую окраску, и на вкус в нем должна быть маленькая приятная терпкость; что же до аромата, то он очень легок и хорош, но совершенно своеобразен, нисколько не походя на китайский. Для заварки употребляются преимущественно маленькие чайники из темной или светло-серой пористой глины. Выбор чайника (по величине) зависит от того сколько человек будут пить; если, например, пьет один, то миниатюрность этого сосуда переходит в нечто совершенно игрушечное, так как вместимость его рассчитана только на две чашечки, а и вся-то чашечка равняется одному глотку со столовую ложку. После второй чашки, чайник обыкновенно выполаскивается и тогда приступают к новой заварке. Японцы предпочитают заваривать чай в сосудах из пористой глины вот почему: хотя такие чайники и протекают в начале, сильно всасывая в себя влагу, во со временем поры их так напитываются мельчайшими, микроскопическими частичками чая что становятся уже непроницаемы, и тогда-то самые стенки чайника приобретают, так сказать, квинтэссенцию чайной ароматичности которую и сообщают напитку. Поэтому чем старее, чем дольше был в употреблении подобный чайник, тем выше ценится он знатоками.

Вслед за чаем, незаны стали вносить к вам одно за другим, но в известной постепенности и с небольшими промежутками, разные кушанья и закуски, начиная со сладких печений и так называемой кастера, отменно вкусного, легкого и нежного торта, в роде рыхлого бисквита из рисовой муки, которая, если не ошибаюсь, замешивается на меду с желтками. После кастеры следовали тонкие горячие блинчики; затем — компактная масса, в форме толстого диска, из вареных и запеченых макарон, нечто в роде еврейского кугля; потом подали маринад из молодых ростков бамбука и просоленную редьку; далее — уху из омаров, [603] Цветную капусту и разные вареные овощи; свежий виноград и большую, толстую, красноперую рыбу тай, в жареном виде, чудо и красу каждого японского пиршества, которая всегда вносится с некоторою торжественностью и не иначе как поставленная среди блюда на собственное брюшко, с распущенными плавниками, разинутым ртом, выпученными большими глазами и красиво вздернутым кверху хвостом, что составляет chef d’oeuvre японского кулинарного искусства. Главное в том чтобы жаря рыбу, суметь сохранить ей не только эффектное положение, но и золотисто-красный цвет ее кожи. После рыбы тай вносили еще, и еще, и еще что-то съедобное и, как объяснил нам Сига-сан, продолжали бы носить и больше, все время пока мы оставались бы у них в гостях, еслибы Сига, по нашей просьбе, не прекратил этого бесполезного угощения, в котором, тотчас же после обеда, никто из нас не ощущал ни малейшей потребности.

Все эти блюда, блюдца, чашечки, бутылочки и лакированные подносики поставленные прямо на ценовки и освещенные сверху четырьмя оплывающими свечами представляли собою довольно оригинальную картинку, словно детские игрушки среди взрослых людей. Тут же стояло несколько табакобонов, лакированных деревянных ящиков с полным курительным прибором и особый фарфоровый хибач изящной работы, наполненный золой, во глубине которой тлели уголья для закуривания сигар и трубок. Любезные хозяйки тотчас же принесли несколько маленьких тоненьких чубуков, снабженных металлическими мундштуками и чашечками гораздо меньше наперстка, куда они собственноручно наложили по крохотной щепотке табаку и, раскурив, предложили каждому из нас по трубке. Две затяжки и трубка выкурена. Тогда хозяйка берет ее у вас и ударяя чубучком о край табакобона над глиняным стаканчиком с водой, стряхивает туда золу, затем снова набивает трубочку, снова сама раскуривает ее с уголька взятого щипчиками, и вторично подает вам. Эти две трубки составляют для хозяев дома обязательный акт вежливости относительно своего гостя; затем гость уже может сам вытряхать, набивать, раскуривать и курить сколько ему [604] угодно: готовый табак всегда в достаточном количестве находится в одном из отделений табакобона.

(Обыкновенно табакобон представляет следующее устройство. Это деревянный ящик в роде четырехугольного ведерка с длинными ушками, в которые продета деревянная ручка. Он имеет двойное дно, в промежутке коего помещается выдвижной ящичек для хранения трубок. Верхняя часть табакобона разгорожена на несколько отделений, из коих некоторые со съемчатыми крышками. Здесь помещается: фарфоровый стакан служащий пепельницей, медная чашка и щипчики для углей, игла и щеточка для прочистки чубуков и трубок, и табачница для табаку чрезвычайно нежной и тонкой крошки. Табак Японцы курят исключительно туземный; он очень ароматичен; с каким-то сладковатым привкусом и чрезвычайно легок. Курильщику турецких и южно-русских табаков к нему трудно привыкнуть; но в умеренном смешении с ними он очень приятен и мог бы служить предметом ввоза в Россию.)

Между тем в комнату мало-по-малу, одна после другой, входили гейки, танцовщицы и певицы, со своими инструментами, и садились против нас широким полукругом. Набралось их тут семь довольно красивых особ, от четырнадцати до девятнадцатилетнего возраста, одетых очень нарядно в яркоцветные шелковые киримоны и богатые оби. Жаль только что губы их не в меру густо были подкрашены какою-то фиолетовою помадой; за то пышные прически очень мило украшались двумя топазовыми булавками и небольшими букетиками цветов с какими-то бахромчатыми висюльками. Каждая гейка принесла с собою свой самисин или самсен — трехструнный инструмент в роде четырехугольной гитары с длинным грифом и лайковыми деками, а одна из девушек вооружилась там-тамом, очень оригинального устройства, похожим с виду на песочные часы, и долго настраивала его, перетягивая на обручиках переплет из шелковых лиловых снуров и ударяя пальцами по натянутой шкуре то с одной, то с другой стороны. Инструмент этот издает глуховатые звуки, которые однако, на наш слух, далеко не могут назваться музыкальными: они очень напоминают отрывистый собачий лай, и так как ими сопровождается и пение, и игра на самсинах, то можете себе представить, насколько такой акомпанимент мешает слушать, и то, и другое. Поэтому, [605] быть может вопреки японской вежливости, мы со всевозможною любезностью просили милую артистку не утруждать себя дальнейшею игрой на своем прекрасном инструменте, который во время действия она кладет к себе на правое плечо и ударяет по нем пальцами правой же руки, поддерживая снуры переплета левою.

Долго шла настройка инструментов и долго перемигивались да пересмеивались между собою артистки прежде чем явить нам свое искусство. Но вот, наконец, все они враз ударили роговыми плектрами по струнам самсинов и начали вступительную пиесу своего концерта. Я не привык еще к японской музыке и пению, а потому воздержусь пока от окончательного о них суждения. Скажу только что мелодия (если таковая была) осталась для меня вполне неуловимою, так как в ней замечается особенное богатство не только полутонов, но вся она, можно сказать, основана на четвертых и даже восьмых делениях тона. Затем должно заметить что голос главной певицы быть может и хорош, но самая манера пения не грудью, а горлом и притом в нос, напоминает скорее ночное кошачье мяуканье. Самсины акомпанируют все в унисон и, большею частию, в разлад с голосами певиц, тоже мяукающих подобно своей примадонне и, наконец, мяуканье это очень монотонно, а главное, слишком уже продолжительно. Мне, по крайней мере, все время пока гейки пели, думалось что было бы очень хорошо еслибы японские песни были покороче. Может статься, на самом деле они вовсе не длинны, во кажутся такими вследствие своей монотонности.

М. А. Поджио попросил геек спеть что-нибудь повеселее, и они обещали ему исполнить на этот раз самую веселую песню, какая только есть в их репертуаре. Но увы! — и «самая веселая» оказалась столь же медлительною по темпу и столь же монотонною. То была знаменитая Ясокой, заздравная песня, в роде наших народных величаний, с повторяющимся после каждого стиха хоровым припевом ясо-кой! ясо-кой! что значит многая лета. После двух-трех исполненных таким образом пьес, приступили к балету. Сига-сан объяснил нам что песня под которую будет плясать девица игравшая на барабане носит сатирический характер, осуждая поведение придворных, чиновников и ученых, которые вместо того чтобы [606] посвящать время своим прямым обязанностям и занятиям, играют в кости, спят, низкопоклонничают и вообще бездельничают. Танцовщица, обладающая замечательною мимикой, изобразила все это жестами и движениями своего лица и тела. Что же до музыки, то и «сатирические куплеты» Японцев нисколько не отличаются по характеру мотива от песен только что прослушанных нами. Второй танец, под акомпанимент самсинов и пения, исполнен был тремя артистками, которые начали его все вместе, а потом продолжали каждая в отдельности, поочередно, и пока одна из них плясала, две остальные стояли неподвижно у стены, отверчувшись к ней лицом. Куплеты сопровождавшие этот последний танец передают ощущения первой любви трех девушек четырнадцати, шестнадцати и восемнадцати лет, сообразно чему, каждая из трех артисток, соответственного возраста, изображала мимикой эти ощущения. Танец довольно удачно сочетает в себе комический элемент с женственною грацией.

За сим последовал отдых, которым, по предложению Сига-сана, мы воспользовались чтоб угостить геек несколькими чашечками саки и сластями. При этом я имел случай наглядно познакомиться с одним из обычаев утонченной японской любезности. Это именно — обычай выпрашивать у соседа его чашечку саки. Кто-нибудь из пирующих, желая оказать кому-либо из гостей (преимущественно своему соседу или соседке) особенное внимание, обращается к нему с такою просьбой:

— Господин сосед (или сударыня-соседка), будьте столь снисходительны, позвольте мне хлебнуть из вашей чашечки.

— Ах, помилуйте! возражает просимая особа: — как это можно чтобы вы, такой высокочтимый господин, омочили ваши благородные уста в налитке из того сосуда к которому уже прикасались мои недостойные губы.

— Вот именно потому-то я и прошу вас что вы осчастливили этот фарфор прикосновением ваших благоуханных уст.

— Ах, нет, помилуйте! Это никак не возможно! Я никогда не могу допустить такого с вашей стороны низведения своей высокой особы до моего ничтожества.

— Но если я усиленно прошу вас!? [607]

— О, слишком много чести!... Слишком много!... Верьте, господин мой, я чувствую, я высоко ценю знак такого с вашей стороны тонкого внимания, но... все же никак не могу согласиться.

— В таком случае что же! Неужели мне, несчастному, остается прибегнуть к насилию и взять эту чашечку самому, без вашего благосклонного позволения?

— О, нет, нет! Я буду защищать ее!

— Но к чему же!... К чему, если саки пригубленное вами, именно вами, покажется мне в тысячу раз... Нет, что я, в тысячу! — в миллионы раз вкуснее и вообще неизмеримо приятнее моего!!

— О, господин! Вы мне льстите!... Я никак не могу этому верить, потому что это было бы для меня слишком, слишком большая честь, на какую мною пока еще не заслужено права.

Этот спор, состоящий из потока взаимных любезностей, мог бы длиться в бесконечность еслибы не являлось на выручку третье лицо, посредник, из числа пирующих:

— Ну, говорит он: — я вижу ваше препирательство не кончится во веки и потому, с вашего позволения, попытаюсь разрешить дело по справедливости.

С этими словами он берет спорную чашечку у гостя и передает ее хозяину дома, а чашечку сего последнего ставит пред гостем; тогда хозяин меняется ею с тем кто так настойчиво домогался отхлебнуть из нее, и после уже беспрепятственно следует взаимное испивание. Такая-то процедура была проделана Сига-саном и со всеми гейками, к особому их удовольствию, после чего с одною из них затеял игру в «лисицу, браконьера и досмотрщика». Вытянутая рука играющего мущины изображает собою охотника-браконьера, а колено играющей женщины — досмотрщика; лисица же, как предмет охоты, олицетворяется самою женщиной. Игроки садятся друг против друга. Охотник стремится поймать или подстрелить лисицу, причем знаком его успеха служит то если ему удастся схватить ее рукой (это значит поймал живьем) или же коснуться до нее пальцем, что равносильно подстрелу, так как под пальцем подразумевается стрела; но в том и другом охотнику препятствует досмотрщик. По правилам игры, однако, присутствие досмотрщика обнаруживается только в том [608] случае когда лисица, которой предоставляется защищаться обеими руками, успеет ловким ударом по руке мущины уронить ее на свое колено; если это достигнуто, то значит досмотрщик тут, на месте, и охотник потерял свою добычу; но если он успел увернуться из-под удара лисицы, то проигрывает эта последняя. Стало быть, тут все дело во взаимной ловкости и сметке. Проигравшая сторона обязана платить выкуп, — обыкновенно что-нибудь из принадлежностей собственного туалета, пока не проиграет всего, до тех пределов скромности дальше которых идти не считается возможным. Иногда же, вместо вещевого фанта, штраф заключается в том что проигравшая сторона должна выпить чашечку саки.

Другая игра — «Джонаке», в которую здесь тоже играли гейки, похожа на наши «ладушка» и состоит в том что двое играющих должны в известном порядке, но быстро и отнюдь не сбиваясь, ударять своими ладонями об ладони противника, прямо и накрест, причем каждому из таких ударов обязательно предшествует удар в свои собственные ладоши. Сбившийся платит штраф фантом или выпивкой. Игра эта всегда сопровождается следующею детскою песенкой:

Джонаке, джонаке,
Джон, джон! Наки, наки!
Хакодате, Нагасаки,
Йокогама хой!

В заключение концерта, гейки всем хором сыграли, одну пиесу, в которой, к удивлению моему, оказался не только темп alegro, но и довольно определенный рисунок мотива. Я, конечно, сейчас же полюбопытствовал узнать что это за веселая пиеса и как она называется? — Оказалось, однако, что то была одна русская матросская песня, отчасти переделанная на японский лад, и что артистки исполнили ее как заключительную пиесу, в честь нашего посещения, чтобы, в некотором роде, польстить нашему национальному чувству. Таким образом и в этом случае пришлось мне остаться при том же неопределенном впечатлении относительно японской музыки как и в начале. Может быть она непонятна только нашему непривычному к ней уху, тогда как на самом деле в ней, надо думать, есть свои достоинства, способные услаждать слух и действовать на [609] чувства Японцев, народа вообще артистического, одаренного большим чувством изящного и тонким пониманием красот природы. Еслиб это было иначе, то конечно у них не существовало бы и самой музыки, тогда как напротив известно что здесь еще издревле существуют целые ученые трактаты по части теории музыки, целая музыкальная литература, есть своя система нот и целый цикл своих музыкальных инструментов. Кроме того, уже одно то обстоятельство что японские певицы и музыкантши чрезвычайно быстро усваивают и верно воспроизводят наши русские и европейские мотивы служит, мне кажется, достаточным доказательством музыкальности их слуха и понимания музыки; они находят только европейские мотивы слишком грубыми, резкими и потому всегда стараются хоть немножко смягчить их добавлением от себя уже нескольких переходных и промежуточных полутонов; в этом виде они кажутся им нежнее, округленнее. Поэтому повторяю что не ознакомясь с сим делом основательно, я не решаюсь произнести о нем решительного мнения, а ограничиваюсь передачей лишь своих личных впечатлений, и то впечатлений первого раза. Быть может в последствии я и пойму кое-что когда более прислушаюсь и усвою себе хотя некоторые из японских мотивов, и тогда очень возможно что впечатления мои изменятся в пользу японской музыки.

При прощании обе хозяйки и все гейки проводили нас с такими же церемониями и поклонами как при встрече, благодарили за честь посещения их чайного дома и просили не оставлять их и впредь нашим добрым вниманием. Все удовольствие это обошлось нам сущую безделицу — около восьми долларов. Замечательно дешево для портового города.

3 сентября.

В до семь часов утра К. В. Струве отплыл на Забияке в Йокогаму, а наш адмирал, несмотря на дождливую погоду, отправился в Иносу осматривать русский госпиталь, откуда возвратился около полудня.

В этот же день был получен личный ответ Государя на всеподданнейшее поздравление принесенное адмиралом со днем тезоименитства Его Величества. Эта монаршая милость возвещена морякам Тихо-Океанской эскадры в следующем приказе: «На мое поздравление с [610] высокоторжественным днем тезоименитства Государя Императора, Его Императорское Величество соизволил осчастливить меня ответною телеграммой следующего содержания: "Примите мою искреннюю благодарность за поздравления и пожелания выраженные от вашего имени и от имени моих бравых моряков вашей эскадры. Александр". В этих словах нашего обожаемого Монарха я усматриваю знак особой милости и благоволения к морякам эскадры Тихого Океана и уверен что они всегда оправдают доверие Великого Государя и покажут себя достойными Его милости. Приказ этот прочесть при команде на судах эскадры».

Дождь пошел еще с полуночи и продолжался с небольшими перерывами до пяти часов пополудни, когда все соседние вершины вдруг закурились зловещими сизыми тучами и налетел первый шквал, сразу поднявший в бухте сальное волнение. С каждою минутой ветер все крепчал, и порывы его становились все неистовее, срывая верхушки пенистых волн и разнося их водяною пылью довольно далеко в глубь по суше. Мы любовались шквалом, стоя на балконе отеля Belle-Vue, отстоящего от берега шагов на триста по прямой линии и вас изрядно-таки обдавало этою пылью.

Чрез несколько минут массивные клубящиеся тучи слились в одну свинцово-серую пелену, которая заволокла все небо уже безо всяких оттенков и очертаний отдельных облаков, и тут вдруг хлынул неистовый дождь. Японские лодки метало из стороны в сторону и швыряло на волнах как легкие ореховые скорлупки; они спешили с разных сторон залива укрыться в городском канале, куда направилась и английская военная шлюпка. Иные лодки носились по рейду без гребцов, иные совсем перевернулись кверху дном, а в одной из них почти по середине бухты сидел японский ребенок, мальчик лет шести, один-одинешенек и повидимому совершенно парализованный страхом или же вполне равнодушный к неистовству бури, потому что с его стороны незаметно было не малейшего движения, которое указывало бы на борьбу со стихией, на стремление добраться до берега или на мольбу о помощи. Вероятно хозяева этой лодки незадолго пред бурей сошли на берег, о ставя ребенка в каюте, и не успели вовремя [611] к ней вернуться, так как буря разразилась моментально. Замечательная и поразительная внезапность!.. Говорят, редкий из подобных штормов обходится без жертв, которыми преимущественно становятся неосторожные японские дети.

Несколько лодок столкнулись и сцепились между собою, переломав свои длинные, тонкие приставные носы, и блуждали по заливу в одной безобразной куче; три или четыре из них залило водой, и они пошли ко дну, вероятно похоронив вместе с собою все достояние своих хозяев. За одною из лодок, перевернувшеюся вверх дном, двое отважных пловцов, не раздеваясь, бросились с возвышенной набережной, достигли до нее вплавь и после долгих отчаянных усилий благополучно втащили ее наконец в канал и привязали к кольцу у берега.

Ураган между тем бушевал с каким-то свистом и гулом, в которых сливались и глухие удары громадных бурунов, высоко хлеставших в каменную стенку набережной, и шипящий шум волн сшибавшихся между собою на просторе всего залива, и дикий вой ветра нагнетавшего старорослые деревья, и треск ломающихся ветвей и сучьев. Порой целые вереницы таких ветвей и отдельных листьев, комки сена и соломы, клочки бумаги и хлопка, детские «змеи» и какие-то тряпки, неистово кружась, неслись в воздухе. Окна, двери и жалузи дрожали и трещали при каждом буйном валете вихря. Оставаться долее на вашем балконе уже не было никакой возможности: все платье и белье на нас было мокрешенько, хоть выжми, от дождя и водяной пыли досылаемой к нам бурунами. Двенадцатавесельная шлюпка и паровой катер, посланные с Африки к берегу за С. С. Лисовским, не могли подойти к пристани: их так швыряло что они рисковали разбиться в дребезги о гранитную стенку, и отпущенные адмиралом обратно, целые три часа лавировали около судна, не имея возможности пристать к его борту. Двенадцать дюжих матросов, несмотря на все свои усилия, не могли выгрести против ветра, направление коего в течение четырех часов времени, пока продолжалась буря, обошло почти весь румб.

Около девяти часов вечера буря стихла почти так же моментально как и началась, и чрез какую-нибудь четверть часа после удара последнего шквала легкий ветерок [612] сгонял с неба уже последние клочки разорванных туч, из-за которых мелькала полная луна. А спустя еще около получаса эта луна уже в совершенной тишине лила на землю свой серебристый свет, ни на мгновение не заслоняемый более даже легчайшею дымкой мимолетного облачка.

Это был небольшой обращик циклона, так сказать тайфун в миниатюре, и если такова его сила в отлично закрытой бухте, то каково же пришлось судам застигнутым в открытом море!..

Завтра уходим к Шантунским берегам Китая, в Чи-Фу, где пробудем дня два и затем возвратимся в Нагасаки. А сегодня так и не удалось мне осмотреть буддийские храмы и японские кладбища. Впрочем, это до следующего раза.

(Продолжение следует.)

ВСЕВОЛОД КРЕСТОВСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: В дальних водах и странах // Русский вестник, № 2. 1886

© текст - Крестовский В. В. 1886
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1886